СБОРНИК СТАТЕЙ ПО ИСТОЛКОВАТЕЛЬНОМУ И НАЗИДАТЕЛЬНОМУ ЧТЕНИЮ ДЕЯНИЙ СВЯТЫХ АПОСТОЛОВ

По-видимому (между Павлом и Варнавою), произошло некоторое огорчение; но все это происходит по устроению (Божию), чтобы каждый из них занял соответственное себе место. С другой стороны, нужно, чтобы не все были в равной чести, но один начальствовал, а другой подчинялся, и это по устроению (Божию). Притом Кипряне ничего такого не показали, что — бывшие в Антиохии и другие; для одних нужен был нрав более мягкосердечный, а для других напротив. Варнава же восхоте пояти с собою Иоанна, нарицаемого Марка, Павел же глаголаше отступльшаго от нас в Памфилии и не шедшаго с нами на дело, на неже послани быхом, не пояти сего с собою. Бысть убо распря, яко отлучитися има от себе. Варнава убо, поем Марка, отплы в Кипр: Павел же, избрав Силу, изыде предан благодати Божией от братий (ст. 37-40). И в пророках мы видим различные характеры и различные нравы; например, Илья строг, Моисей кроток. Так и здесь — Павел более тверд. Но смотри, как и при этом он кроток. Он просил, говорит (Писатель) отступльшаго от них в Памфилии не пояти с собою. Как военачальник не желал бы иметь при себе оруженосца, постоянно небрежного, так (поступает) и апостол. Это и других вразумляло и того самого исправляло. Итак, скажешь, Варнава был не хорошего нрава? Отнюдь нет; думать так о нем весьма нелепо. Ибо не нелепо ли считать его дурным за такое маловажное дело. И смотри, во-первых, от того не произошло никакого зла, что они разлучились друг с другом, сделавшись таким образом достаточными для всех язычников, а напротив — великое благо; во-вторых, если бы этого не случилось, то они не легко решились бы отделиться друг от друга. Подивись лучше тому, что (Писатель) не умолчал об этом. Но скажешь, если следовало разделиться, то можно было и без распри? Но здесь особенно и обнаруживались человеческие свойства их. Ибо если этому следовало быть во Христе, то тем более в них. С другой стороны, распрю нельзя называть предосудительной, когда каждый препирается о таких предметах и с такой справедливостью. Если бы кто из них огорчался, домогаясь собственной пользы и собственной чести, то, действительно, было бы неодобрительно; если же каждый из них, желая учить и наставлять, отправляется один одним, а другой другим путем, что здесь предосудительного? Многое они делали и по человеческому рассуждению, ибо не были камнями или деревами. И смотри, Павел выражает неудовольствие (на Марка), но приводит и причину. Он уважал Варнаву за великое смирение, за то, что он находился при нем, разделял с ним столько трудов; но уважал не так, чтобы пренебрегать долгом. Кто из них советовал лучше, не наше дело исследовать; по крайней мере, великое было смотрение (Божие), что одни (из верующих) удостоились вторичного их посещения, а другие ни одного. В Антиохии они не просто пребывали, а учили. Чему учили? Что проповедовали? Что нужно было, как для верующих, так и еще неверующих. Было множество соблазнов, и потому присутствие их было необходимо. А что касается их распри, то мы должны смотреть не на то, в чем они были не согласны, а на то, в чем они согласились между собой. Разделение их послужило к большему благу, которое произошло по этому поводу. И врагами ли они расстались? Нисколько. Ибо и после того Павел в посланиях своих упоминает о Варнаве с великими похвалами (2 Кор. 8, 18). Распря бысть, говорит (Писатель), но не вражда, не раздор. Распря сделала то, что они разделились; и хорошо. Ибо что после каждый из них порознь предпринял полезного, того не сделал бы по тому самому, что были бы вместе.

Гл. XVI, ст. 1-3. Он посетил церкви в Сирии, Киликии, в Дервии и Листре. В сем последнем городе он взял с собой молодого ученика, по имени Тимофей. То был иудей по матери, по отцу язычник. Еще до пришествия апостола он уже знал Христа и своим поведением (вероятно, и проповедью) снискал себе всеобщее одобрение не только в Листре, но и в Иконии. Павел, обладая даром проникать в души и сердца, тотчас заметил редкие способности юного Тимофея и сделал его своим спутником. Поелику подлежало опасаться, что Тимофей, как необрезанный, будет соблазном для христиан из иудеев, коим всем известно было его происхождение от язычника, то апостол совершил над ним обряд обрезания. Он, бывши в Иерусалиме, не согласился обрезать Тита (Гал. 2, 3), потому что сей и по отцу и по матери был язычник, а посему обрезание его было соблазнительным нарушением свободы христианской; но Тимофей, происходя от матери иудеянки, мог быть обрезан без нарушения сей свободы: ибо тогда еще все почти верили, что обрезание нужно для иудея в христианстве. Учитель язычников и здесь, как и в других случаях, смотрел на обрезание, как на вещь безразличную, и поступил сообразно своему мнению об употреблении безразличных вещей, употреблять их так, чтобы из них выходило как можно более пользы. «Павел, — говорит Златоуст (толк. на Деян.), — обрезал Тимофея, дабы упразднить обрезание; ибо обрезанный будет проповедовать учение апостола о том, что не нужно обрезание». Таковой поступок, по замечанию того же отца Церкви, обнаруживает, что Павел был совершенно свободен от предрассудков; что он, при всей ревности по свободе христианской, не был, однако же, предубежден против обрезания, знал его цену и умел делать из него употребление.

Ст. 4-7. Взяв Тимофея, Павел проходил прежние города, извещая учеников об определении Иерусалимской Церкви касательно свободы обращающихся язычников от обрядового закона. Извещение сие было тем нужнее, что из Палестины уже готовились выйти безрассудные ревнители сени законной, дабы прекращать труды и успехи апостола. Павел скоро проходил те места, в коих проповедовал Евангелие, конечно, потому, что посеянные семена жизни сами собой давали вожделенные плоды. Впрочем, и краткое посещение прежнего учителя сопровождаемо было видимым умножением верующих и утверждением в вере слабых (Деян. 16, 4-6). В сие время основана Павлом Церковь Галатская, которая сначала принесла весьма много духовной радости, а потом еще более сердечной печали своему основателю. Несмотря на бедность внешнего состояния Павла и на гонения, коим он всюду подвергался, галаты приняли его со всем уважением, приличным посланнику Божию, и слушали Его, как ангела Божия, как самого Иисуса Христа. Любовь к его учению, преданность к его лицу вскоре возросли в сердцах их до того, что они, если бы возможно было, исторгли бы свои очи, дабы отдать ему. Столь благословенное сеяние, без сомнения, принесло бы богатейшую жатву, если бы плевелы иудейства, посеянные руками палестинских выходцев, не прозябли на сей удобренной благодатью ниве, как увидим впоследствии (Гал. 2, 3).

Из Галатии апостол хотел идти на проповедь в Азию, но был удержан Духом Святым. Подобным образом Провидение остановило его, когда он из Мисии думал перейти в Вифинию. Очевиднейшее доказательство, как все великое дело распространения христианской Религии зависело от невидимого управления Духа Божия! Один только сей Водитель, испытующий сердца и утробы, мог безошибочно видеть, где труды проповедников Евангелия не останутся без плода. Азия и Вифиния, конечно, еще не были способны к тому, чтобы для них воссиял свет славного благовествования о Христе.

Ст. 8-15. Итак, вместо Вифинии Павел пошел в Троаду, город, лежавший недалеко от древней Трои, на восточном берегу Эгейского моря. Здесь в ночном видении предстал ему некоторый муж и молил его придти к ним в Македонию для подания духовной помощи. Апостол заключил из сего, что сам Промысл призывает его проповедовать Евангелие Македонцам. Вследствие сего проповедники отплыли на остров Самофракию, а на другой день пристали в Неаполе, одном из приморских городов Македонии. Не останавливаясь в сем городе, Павел поспешил в Филиппы. Здешние иудеи имели за городом молитвенницу. Апостол, придя к ней в следующую субботу, вступил в разговор с женщинами, собравшимися на молитву. Слова его падали на добрую землю; особенно тронута была одна богатая и набожная женщина из Фиатира, торговавшая багряницею, именем Лидия. Окрестившись со всеми своими домашними, она убедила проповедников избрать дом ее своим жилищем.

Ст. 16-24. После сей утешительной встречи ожидала апостола новая, весьма неприятная. В городе одна служанка была одержима духом прорицания. Верили, что она может предсказывать будущее, и сия вера доставляла господам ее большой доход. Принуждаемая духом злобы или собственной совестью, сия несчастная сопровождала Павла всякий раз, когда он шел на молитву, и кричала в слух всех: «Эти люди рабы Бога Всевышнего, которые возвещают нам путь спасения». Павел, который, подобно великому Учителю своему, Иисусу Христу, не хотел, чтобы божественность его учения получила свидетельство из таких уст, кои разверзлись для пророчества по любостяжанию, именем Господа Иисуса повелел нечистому духу выйти из нее. Порицательные уста служанки сомкнулись; вместе с сим исчезли и корыстолюбивые виды господ ее. Нечистый дух, вышедший из первой, как бы перешел в последних. Они напали на Павла и его спутников и повлекли их на судилище. Если не совесть, то благоприличие не позволяло открыть истинную причину их негодования на добродетельных и миролюбивых странников; и корыстолюбие, по обыкновению, прикрылось личиной любви к отечеству и религии. Говорили: «Сии люди, которые суть иудеи, возмущают наш город, проповедуя богослужение, которого нам римлянам принимать и исполнять не следует». Обвинение подействовало: мятежный народ толпами бросился на невинных проповедников Евангелия; самые судьи, забыв свое достоинство, осыпали их ударами. Изъязвленные, они ввержены были в темницу; страже приказано было усугубить надзор; для большей безопасности, ноги узников забиты были в колоду.

Ст. 25-34. Но для слова Божия нет уз (2 Тим. 2, 9). В полночь, когда земные судьи совершенно не думали об узниках, Павел воззвал к Судии небесному, — не для того, чтобы молить Его об отомщении, но чтобы в духе веры и святой преданности излить перед Ним чувства хвалы и благодарности. Оглушаемая воплями ропота и отчаяния, темница, может быть, в первый раз огласилась звуками чистой равноевангельской молитвы: зрелище умилительное для всякого, кто не совершенно закоснел в грехе, способное пробудить совесть самого упорного грешника! Узники слушали апостолов с безмолвным вниманием: слышал и Тот, перед Коим не таится ни одна слеза невинности, ни один вздох правды. Землетрясение вдруг с такой силой поколебало основания темницы, что все двери ее растворились сами собою. Между прочим, произошло то, чего обыкновенное явление в сем роде никогда произвести не может, — с заключенных спали все узы. За умилительным явлением непоколебимой преданности Промыслу последовало явление отчаянного малодушия. Отверстые двери темницы не позволяли сомневаться, что узники воспользуются сим случаем для своего спасения: тем более надлежало опасаться за Павла и его спутников, отданных под особенное смотрение. Посему темничный начальник извлек меч и хотел вслед за мнимыми беглецами бежать — из сего мира. Он не знал Бога Павлова, не знал, что на апостолах были другие узы, коих не могло расторгнуть никакое потрясение не только земли, но и неба, что они были связаны Духом (Деян. 20, 22). «Не делай себе никакого зла, — воскликнул Павел, — мы все здесь!»При сих словах гибельное смятение отчаяния уступило место новому смятению чувств в душе римлянина. Он с трепетом входит в темницу, не видит более уз на заключенных, но видит, что никто из них не помышлял о бегстве. Можно ли было не повергнуться с благоговением перед сим явлением торжествующей непорочности? Римлянин пал к ногам Павла и Силы и молил разрешить собственные его узы — узы душевного ослепления, в коих содержало его идолослужение. — Такова сила добра над сердцем человеческим! Когда ужас римских законов и казней не мог исправить сердца преступные, одно молитвенное излияние сердечных чувств, сделанное узником, так сильно подействовало на преступников, что они явили пример повиновения законам, достойный времен Регула! Но сей узник был — Павел! Проникнутый страхом Божиим, начальник темничных стражей не думал более о страхе человеческом. Проповедники взяты были к нему в дом, их раны омыты; а ему преподано крещение.

Когда сошли они в Троаду, было ночью видение Павлу: предстал некий муж, македонянин, прося его и говоря: «Прийди в Македонию и помоги нам». После сего видения, тотчас мы положили отправиться в Македонию, заключая, что призывал нас Господь благовествовать там» (Деян. 16, 9, 10).

Нельзя, без особенного чувства, представить себе ту минуту, когда святой Павел, достигнув морского берега в Троаде, остановился в виду Европы, и когда, в первый раз, она явилась взорам его, по ту сторону голубых волн Геллеспонта. Здесь предел родной ему Азии; а там неизвестная Европа. Что должен он был почувствовать, завидев вдали землю Яфетидов? Вот он с светильником веры обошел всю переднюю, или прилежащую к восточному берегу Средиземного моря, Азию и возвестил повсюду имя Иисуса Христа. Довольно, казалось бы, всех перенесенных им опасностей и подъятых трудов. Для другого достаточно было бы нести духовное бремя столь многих основанных им Церквей, столь многих тысяч душ, обращенных им к Богу живому. Но сердце апостола расширяется вместе с успехами его проповеди, усердие растет по мере препятствий; Европа близко и влечет его к себе. За морем, расстилающимся у ног его, он видит Грецию, с ее блестящими искусствами и жалкими божествами; очами ума он видит Рим, этот царственный город, с коленопреклоненными перед ним народами; он обнимает мир неизмеримым взглядом своих апостольских стремлений... И вот в нем зарождается странная, несбыточная, по-видимому, мечта, — покорить этот гордый языческий мир под державу Иисуса Христа.

«Тогда, — говорит св. Лука, -по наступлении ночи, было видение Павлу. Предстал муж пред ним и звал его, и говорил: «перейди море и помоги нам». Итак, Бог внял молитве апостола, пламенное желание сердца его освятил Своим повелением».

«Помоги нам!» Таков был вопль древнего мира, вопль гибнущего, крик отчаянного. Итак, вот заключительное слово блестящей цивилизации, многовекового развития человечества! Столько было мыслителей и мудрецов, столько лицеев и академий, столько рассуждений и исследований, столько законоположений и государственных учреждений, столько витий и гениальных писателей, — и все это для того только, чтобы придти, напоследок, к необходимости взывать: «Приди и помоги нам». Сомнение терзает нас, и, игралище всех возможных волн человеческой мысли, мы, наконец, потерпели крушение и выброшены на зыбучие пески безотрадного сомнения. «Помоги нам», ибо растление снедает нас, зараза проникла до мозга костей наших, — мы не знаем уже, что такое правда и невинность; перед развратом нашим содрогается сама природа. «Помоги нам», потому что мы все — в неволе, все у ног того, кто обольстил и погубил первого человека. «Помоги нам», потому что боги наши мертвы, хромы, безмолвны, и жрецы наши смеются над собственными обрядами и жертвоприношениями. «Приди», — мы страждем, и для нас нет ниоткуда надежды. Итак апостол, уверенный видением, готов предпринять это необычайное дело, — идти спасать страждущее язычество. Через море, которое ему предстоит переплыть, не раз уже переходили завоеватели с своими многочисленными полчищами: Ксеркс, Александр и Кесарь; при виде их грозных полчищ, с распущенными знаменами и громадными обозами, говорили обыкновенно: «Мир перейдет скоро в руки другого властелина». Теперь, с одного берега на другой, утлый челн переносит четырех неизвестных мужей: Павла — тарсянина и учеников его: Луку, Силу и Тимофея; никто, конечно, и не заметил их плавания, никто не знал, кто они, куда и зачем плывут. Однако же, эти люди предпринимают войну своего рода: хотят завоевать мир, основать негиблющее царство. И — чудное дело: они достигают своей цели, — и мы, потомки народов, которым они принесли глаголы жизни и спасения, через осьмнадцать веков, прославляем и благословляем их память!..

Итак, пусть эта замечательная страница из истории апостольских времен послужит к нашему назиданию. То, что было в Троаде, повторяется во все века Церкви и в событиях жизни каждого христианина. Всем, кто еще может внимать голосу веры, случалось слышать подобный призыв, вопль крайности и нужды, — материальной или духовной, и голос этот звал нас и умолял о помощи. Внимаете ли вы этому голосу? Исполняете ли призвание ваше? — Вопросы, — на которые должна отвечать совесть каждого из нас.

Бывший Савл, иудей из секты фарисеев, тронулся воплем погибавшего древнего мира, потому что он был тогда уже апостолом Иисуса Христа, служителем Того, Кто сжалился над бедствиями погибавшего человека и Кто предал Самого Себя, чтобы спасти его. В Иисусе Христе видит теперь Павел Царя своего. Но какая же отличительная черта Его царства? Оно все исполнено любви и самоотвержения. Все цари прежде Него и после Него имели в виду свое «возвышение». Он, Царь земли и неба, Один восхотел «смирить Себя». Все думали о себе: «Мы должны властвовать». Он один сказал: «Я пришел послужить и отдать душу Свою за спасение мира». Иисус Христос преклонил с высоты престола Своего взор Свой долу, услышал вопли и стоны преступного человечества, — и, для спасения его, сошел в глубину бездны наших зол и нашего осуждения.

Каков Наставник, таковы должны быть и ученики. Иисус Христос и словом и примером Своим заповедал нам любить ближних, заботиться о меньшой братии Его. Он постоянно упоминал о тех, кого, казалось, никто дотоле не замечал. На них-то хочет Он обратить участие и заботы Своих учеников. Блаженными назовет Он, в последний день, и введет в славу Свою тех, кто помогал бедным, странным, болящим и страждущим. Сам Он ставит Себя на их место и делается, в некотором роде, представителем их. Кто помогает им, тот оказывает помощь и милосердие Ему Самому. Чтобы показать ученикам, до какой степени должно простираться служение их меньшей братии Его, Он, готовясь возвратиться на небо, опоясывается лентием, становится перед ними на колени и умывает ноги им, приняв, таким образом, самое положение и обязанности последнего из рабов и прибавив: «То, что Я делаю, делайте и вы».

Повсюду в учении Его проявляется эта заповедь о смирении, о любви к бедным. «Когда делаешь обед или ужин, не зови друзей твоих, ни братьев твоих, ни сродников, ни соседей богатых (из опасения), чтобы и они когда-нибудь тебя не позвали, и не получил бы ты воздаяния (опасаться, чтобы не получить воздаяние!.. Многие ли из нас знакомы с подобным опасением?). Но когда делаешь пир, зови нищих, увечных, хромых, слепых, — и блажен будешь, что они не могут воздать тебе» (Лук. 14, 12-14). Предположим, что мир усвоил бы себе дух этой заповеди и проникнулся им, — что тогда явилось бы перед нами? Мы увидели бы, что всякое преимущество, природное ли, приобретенное ли: богатство, власть, дарования, гений — налагают на человека обязанность — служить тем, кои не имеют этих даров. Силы эти, из которых грех так часто делает орудия своеволия и гордости, стали бы орудиями духовного возрождения и общего постепенного совершенствования. Стоящие на высоте помогали бы тем, кто внизу, восходить к свету и достигать своего назначения. Вместо редких подаяний, небрежно бросаемых в пучину людских нужд, вместо немногих добрых дел, совершаемых для того лишь, чтобы заставить молчать нашу совесть, и которыми мы скоро начинаем тяготиться, явилось бы постоянное попечение, устремленное на пользу бедных и страждущих. Мы увидели бы еще, что нации, образованные и просвещенные верой Христовой, вместо того, чтобы из умственного превосходства своего над народами, еще погруженными в уничижение идолопоклонства, делать орудие корысти и властолюбия, стали бы напротив, снисходить к ним и говорили бы им словами Спасителя: приидите, обедуйте (Иоан. 21, 12). Тогда тот, кто обладает наукой, вместо того, чтобы замкнуться в вельможное пренебрежение ко всем, сказал бы невежде: «Прииди и садись за трапезу познаний и возьми принадлежащую тебе на ней долю». И тот, кто имеет достаток, вместо того, чтобы считать богатство подножием для эгоизма и средством выказывать обидную для других пышность, служащую притом не в пользу, а, напротив, во вред его собственному счастью, — понял бы, что Бог вручает ему истинное и разумное попечительство над всеми теми, кто не пользуется благами земли, кто подавлен ежедневными заботами и тяжестью беспрерывного труда. Да, предположите, что все общество проникнуто этим духом и, побуждаемое его постоянным и могущественным воздействием, старается проводить свет и жизнь и преуспеяние в свои самые низшие слои, — не переменился ли бы вид человечества, не улучшились ли бы взаимные отношения народов, сословий и состояний? Не исчезла ли бы надобность бороться вооруженною силою против лютого недуга всеобщего равенства, сословной ненависти? Говорю об этих язвах, потому что они составляют коренное зло и опасность новейшей цивилизации.

Для истребления этого зла, для отвращения этой опасности, требуется, прежде всего, чтобы любовь христианская господствовала в наших душах, чтобы, настроенные в духе Божественного Учителя, мы подражали примеру Его, служили ближним нашим всеми данными нам силами, — чтобы, как святому Павлу, нам являлись в видениях страждущие и погибающие и чтобы, как он, мы были внимательны к голосу их, взывающему о помощи.

То ли мы видим на самом деле? Не случалось ли нам иногда, глядя на генеральную карту всех стран и народов и замечая на ней ограниченное пространство, какое занимает христианское народонаселение, почувствовать в душе глубокую печаль? Правда, много великого и геройского совершено христианскими миссионерами в Сибири, на Кавказе, в Японии, Китае, Тибете, Сирии и Африке. Но разве могут удовлетворить нас эти успехи? Можем ли мы удовольствоваться ими? Не так же ли и ныне языческий мир обращает к христианству свои взоры и говорит ему: «Приди и помоги нам?»

Еще большая часть земного шара погружена во мрак. В меньшей из частей мира — Европе, видим цивилизацию, со всем ее блеском, науками, удобствами путей сообщения, мягкостью нравов, утонченностью образа жизни, наслаждениями всякого рода. А там, в большей части Азии и Африки, дикое варварство, необузданный деспотизм, народы, постепенно вымирающие от невежества, грубости, от голода, периодически посещающего, например, Индию и Персию. Не надлежало ли бы ожидать, что такое безмерное неравенство должно, год от года, исчезать; что народы, освещаемые и согреваемые европейским христианским образованием, соединятся в общих усилиях — дать и остальным народам немного образования, немного правосудия, немного человечности? И, кроме того, до сих пор, некоторые образованные народы пользовались своим умственным превосходством и своей силой лишь для того, чтобы притеснять и унижать слабейших и извлекать из них для себя выгоду; политика сильных, по отношению к слабым, была, в продолжение целых веков, лишь длинной цепью несправедливостей и угнетений, как, например, в Турции; и потому самое естественное чувство справедливости должно бы внушить им долг воздаяния и умиротворения. Мы хотели бы этого; но знаете ли, каким делом озабочены теперь христианские народы? Они наблюдают один за другим, подстерегают друг друга, пополняют свои арсеналы, и неизвестно еще- не ринутся ли опять завтра же друг против друга для взаимного истребления? Да, люди эти, которых вы встречали во всех частях света, которые разделяли одни и те же благородные труды, занимались одними и теми же возвышенными изысканиями в области науки, восхищались одними и теми же красотами искусства и природы, потрясались одними и теми же чувствами, — более того, склоняли голову перед одним и тем же Богом, призывали одного и того же Искупителя, — люди эти, в день международной борьбы, встречались, как враги, истребляли друг друга, как звери. Еще не зажили раны этих народов, — и они как будто готовятся к новой войне, на новом поле битвы, на котором должен пасть, может быть, ваш единственный сын. Вот до чего мы дошли, вот как образованные народы исполняют свое назначение, по отношению к остальному миру!

О, если бы хотя пастыри понимали свое призвание! Если бы они слышали голос страждущих и отзывались на него! Конечно, немало трудятся и они в наше время; но есть ли тут что-либо похожее на энергический великодушный порыв? Перед лицом этих двух третей наших ближних, коснеющих еще в язычестве, при виде разливающегося потока неверия и заблуждения, не чувствуем ли мы с содроганием угрызения совести? Не слышим ли и мы голоса, который потряс душу святого Павла? Когда вы проходите через наши большие города и видите эту беззаботную и легкомысленную толпу, когда мимоходом наталкиваетесь на низость и порок, то в изящном, то в грубом виде, — когда в глубине столь многих душ гнездится бесстыдное безбожие и на дне стольких огорчений таится отчаяние: находите ли вы, что пастыри Церкви могут оставаться спокойными и сказать: «Мы исполнили свое назначение, совершили дело, которое Бог вручил нам?» И как не скорбеть душой, когда подумаем о всех пустых спорах и междоусобных препирательствах, поглощающих наши живые силы, наши способности и наше время? Для такой борьбы пища всегда найдется; первого встретившегося обстоятельства достаточно будет, чтобы раздуть пламя спора и отвлечь от своих прямых обязанностей тех, кому бы следовало делать свое ближайшее дело. Скажут, что необходимо защищать истину от нападений. Конечно, было бы преступлением, под предлогом любви к ближнему, проповедовать холодность к истинам откровения, которых мы должны быть блюстителями и проповедниками. Притом делясь с другими истиной, мы тем лучше всего выражаем и доказываем любовь свою к ним; а оставить истину в пренебрежении значило бы истощить самые источники любви к ближнему.

Да, будем защищать истину или, лучше и вернее — засвидетельствуем ее сами своей преданностью и уважением к ней. Будем сами, первые, — глубоко и искренне веровать в нее, доверимся ее могуществу более, чем доказательствам, которыми мы стараемся поддержать ее; исследуем глубину ее богатства, будем служителями и поклонниками святыни — более, чем ее стражами; будем чаще находиться внутри святилища, а не около внешней его ограды. Будем не столько защитниками Евангелия, сколько исполнителями и свидетелями его; позаботимся прежде о том, чтобы самим быть верными истине, и потом уже о том, чтобы торжествовать над нашими противниками. Иная победа в полемике не более, как обман, мало удовлетворяющий рассудку и оставляющий совесть в смущении. Доставлять торжество истине, при посредстве наших страстей, наших вспышек и насмешек друг над другом, спускаться на почву личностей, наслаждаться злобной радостью, доставляемой уничижением наших пререкателей, — значит предаваться занятию бесплодному, бросать семена в песок и, еще хуже, — унижать значение того дела, которому мы желаем успеха, возводить клевету на него. Нет сомнения, что без борьбы нам не обойтись; но дело в том, в каком духе мы будем к ней относиться, и будет ли наша любовь к Богу, к ближнему и даже к врагам нашим достаточно сильна, чтобы изгнать из наших сердец всякие личные стремления. Св. Павел защищал христианскую истину с величайшей ревностью, с неотразимой силой. Но посмотрите, как он избегает напрасных словопрений и спешит туда, где он более нужен и где можно привлечь сердца людей к Господу!

Представив иудейству упражняться в ученых спорах, он прислушался к стонам язычников и как бы так сказал себе: «Пришло время, пойдем и приведем Богу народ новый». И он, ученик Гамалиила и сам законоучитель, прежний фарисей, прежний сектант, почувствовал в себе сердце, способное неизмеримой любовью своей обнять весь мир, как иудеев, так и язычников.

Скажут, может быть, что вопль, слышанный святым Павлом, теперь не раздается вокруг нас и что, когда нет призыва, то не на что и откликаться. Правда, в наше время громче всего слышится крик материальной нужды, вопль о хлебе. Но не думаете ли вы. что и при Павле не было того же самого? Не думаете ли вы, что в Антиохии и в Афинах совесть в большинстве людей была менее притуплена, чем в наше время? Не полагаете — ли, что ложная тишина, плотская беспечность не была тогда как бы нормальным состоянием грешников? Не думаете ли, что если бы святой Павел остановил свои взоры на одной внешности тогдашних греков и римлян, на их свободных нравах и самодовольных пиршествах, то он услышал бы голос, заставивший его пуститься в Европу? Конечно, нет. Голос этот услышала и угадала и поняла его любовь к ближнему; внешние покровы были ею расторгнуты, и он услышал вопль душ целого народа и увидел, что они были в печальном и безнадежном состоянии. Но не ошибайтесь, и теперь все то же. Невзирая на горделивые притязания известного рода учености, несмотря на спокойствие духа, высказываемое многими людьми, — во всякой душе, не погрязшей еще в чувственности и не обратившейся еще в плоть, как у людей допотопных, есть скрытая скорбь, требующая утешения, — есть взволнованная совесть, взывающая о мире и о успокоении, — есть остатки, часто, увы, разбитые и оскверненные, но, все же — остатки того алтаря, который святой Павел видел в Афинах и который был посвящен «неведомому Богу», но назначался Богу праведному, живому и истинному, — Тому, Кто один может подавать нам прощение и помилование.

Я до сих пор говорил о людях вообще; но нет ничего бесплоднее обобщений. Теперь обращаюсь к каждому из вас, братья, искупленные Иисусом Христом. Слышите ли вы голос, звавший святого Павла? являлись ли вам в видениях люди, погибающие от незнания своего Спасителя?

Видения ваши! Знаете ли, какого они рода? Я скажу вам про это; ибо и вас преследуют видения, даже в безмолвии ночном.

Вот молодая и богатая особа, слушающая или читающая слова мои. Что видит она в своих снах? Грезились ли ей когда-либо некоторые из бедствий этого дольнего мира? Помыслила ли она когда, что, в то время, когда все вокруг нее спешит угождать ее желаниям, предупреждать их, услаждать и украшать ее жизнь, — другие, также молодые, девицы растут при лишениях, в нищете, может быть, в пороке? Говорила ли она себе, что вера, пролившая на ее детство столько чистоты и сладостного небесного спокойствия, неведома в других семействах или находится там в жестоком поругании? Печалилась ли она о том, понимала ли свою обязанность и то счастье, когда подобные бедствия она могла бы облегчить своим участием и утешениями? Привидилось ли ей когда, что она сама идет по суровому, но благородному пути самоотвержения из любви к ближнему? Но едва ли я ошибусь, если скажу, что мечты и сны этой молодой особы обращены к удовольствиям света, к его похвалам, к его обольщениям... Она видит себя даже и во сне прелестной, нарядной и грациозной; она слышит за собой шепот восхищения. Если этот сон назавтра повторится, если всегда в мечтах ее призрак этот будет манить и прельщать ее, если жизнь ее будет состоять в том одном счастьи, которое дает свет и упоение светом, — то пусть ею любуются и носят ее на руках, — пусть даже те, кого Бог дал ей в покровители и руководители, и которые обязаны были говорить ей правду, — пусть и они примешивают свои ласкательства к удивлению света. Но надобно разорвать завесу, мешающую ей видеть, надобно сказать ей, что в сердце ее, под всей этой милой внешностью, нет ничего, кроме эгоизма во всем его безобразии... Какая же ожидает ее будущность? Какой ответ даст она в последний час? Какой неизбежный приговор будет уделом этой жизни без Бога и без земных скорбей!

Отмечу здесь одно мнение, весьма распространенное и излюбленное в свете. Нередко удается слышать, будто самопожертвование и дела благотворительности могут совмещаться с распутством и с увлечениями пылкого темперамента. Многие любят приводить удивительные черты некоторых полусветских женщин и, с лукавым злорадством, противопоставляют им прикрытый эгоизм тех, жизнь которых не подвергается нареканию.

Надо сознаться, что нередко встречаются примеры внезапного самоотвержения, неожиданной благотворительности, истинного великодушия среди людей весьма рассеянной и даже открыто преступной жизни. Понятно, что при терзаниях совести и тревогах сердца, вследствие безумных поступков, находят иногда на человека как бы припадки добрых дел, — самоотречения и даже самопожертвования; он чувствует, по временам, потребность в пристанище, в убежище, в чем-либо таком, что хоть на минуту успокоило и умиротворило бы душу. Но что же в подобных порывах, есть прочного и постоянного? Могут ли они искупить позор бессмысленной жизни, удаленной от Бога? Могут ли уничтожить пагубное действие примера? К тому же, неужели вы верите в искренность таких порывов?

Обыкновенно люди, ведущие распутную жизнь, подмечают смешную сторону ложной набожности; но разве фальшивая монета водится в одной лишь нравственной области? Разве в свете нет ложной чувствительности, добродетели напоказ, льстивой приверженности, — фарисейства, одним словом? За то только, что какая-нибудь легкомысленная женщина вздумает раз совершить одно из тех добрых дел, на которые христианка смотрит, как на свои самые обыкновенные обязанности, на нее сыплются похвалы, щедрость ее превозносят до небес: разве это справедливо? Мимолетное движение души изменит ли жизнь этой женщины в ее основании? Что, если для неё целью существования останется, по-прежнему, одно удовольствие, т.е., на самом деле, эгоизм, или отрицание истинной любви к ближнему?

Бывает, что эгоизм иногда мирится и с правильными убеждениями, полным приличием в поступках. При весьма похвальном образе жизни, можно быть совершенно неспособным жертвовать собою для других. Можно иметь добродетели, уважаемые в свете: привязанность к семейной жизни, уважение к своему долгу. Следствием этого бывает отвращение от шумных удовольствий и некоторая условная степенность, которая внушает довольство собою и внутреннее о себе хорошее мнение и даже уважение от знакомых. Отличающиеся этими добродетелями выражают ужас при одной мысли о неприличии или об огласке; они не сознают, что все делают для собственных своим интересов, из видов сословной гордости, из любви к комфорту, к богатству; они воображают себя христианами, хотя и не подчиняют себя заботам о ближних, ни лишениям, ни жертвам. Светские люди это очень хорошо примечают и про себя смеются. Но я отниму у них их злорадное веселье, когда скажу им: знаете ли, откуда проистекает такое чрезмерное ослепление? От вас. Да, от вас; ибо, если бы вы не подавали примера рассеянной и порочной жизни, то никто не стал бы ставить себе в заслугу того, что он не развратен, не вор, не лишен чести. Это вы понижаете нравственный уровень, — вы причиною того, что женщина спокойна в своей совести и считает себя безупречной, если только не нарушила обязанностей супруги. Если бы не вы, то она искала бы своего идеала выше, и, вместо того, чтобы воображать себя добродетельной потому только, что избегла падений, она узнала бы, что, сверх обязанностей семейных, существует бесконечный мир самоотречения и благотворительности. Если бы не вы, то эгоизм этот, которого мы не одобряем, остался бы без всякого прикрытия; он ужаснулся бы самого себя и своего преступного бездействия. Это вы усыпляете его. Не дозволим же долее укореняться тому лжемудрованию, будто рассеяние светской жизни не убивает любви к ближнему. Оно, напротив, самый лютый враг ее; оно отнимает принадлежащее ей время, а затем иссушает и искореняет способность любить и жертвовать собою для других.

Да, если вы проходите мимо страждущих, не замечая их, — или слышите стоны нуждающихся и не обращаете на них внимания, то это потому, что светская суета помутила ваше зрение, сделала глухим ваше сердце и затыкает вам уши. Если голос бедного досаждает вам и напоминание о застое в делах благотворительности кажется вам докучливым, так это потому, что удовлетворение гордости, удовольствиям и всякой суетности бесстыдно поглотило долю нуждающихся в нашей помощи. Не заблуждайтесь: здесь решается вопрос о жизни вечной и о спасении. На пути, по которому вы идете, вы погубите вашу душу; вы погубите ее, невзирая на ваши православные верования, на ваше исправное хождение в церковь и ежегодную исповедь, потому что Бог требует от человека сердца; ваше же принадлежит миру и суете; сокровище ваше на земле, далеко от Бога: так и удел ваш в вечности будет не с ним.

А твоим внутренним очам, брат мой, какие являются видения? Когда ты смотришь в будущность, что в ней тебя манит и влечет? помышляешь ли ты, что тебе не раз придется, может быть, постоять за правое и святое дело? Готовишься ли ты к борьбе? Заботишься ли о том, чтобы приобрести твердость ума и характера, для противоборства злу и для борьбы со всем тем, что держит нас в рабстве, — и, прежде всего, — с плотью и с грехом? Проходят ли перед твоим воображением те нуждающиеся и страждущие, на пользу которых ты посвятишь твои телесные силы и твои душевные способности? слышатся ли тебе голоса, взывающие, как к святому Павлу: «Приди, помоги Нам»? Но кто уверит меня, что ты не мечтаешь о суетных почестях? Может быть, идол твой — слава писателя. Тебе снится знаменитое имя, повторяемое тысячами уст, или богатство, со своим могуществом и влиянием, или высокое положение, быстро достигнутое... Может быть, выше всего этого, видишь ты науку с ее благородными приобретениями и чистыми наслаждениями? Таковы ли твои мечты? Талант, богатство, знание — вот прекрасные средства когда они посвящены на служение Богу, на усовершенствование человечества и на вспомоществование ему; но, в противном случае они суть не более, как орудия эгоизма и блестящие кумиры отвлекающие от Бога наше поклонение и наше сердце.

Где, в наше время, люди, перед глазами которых проходят видения, подобные видениям святого Павла? Где те, чье сердце слышит страдания и нужды своего поколения и понимает, что следует помочь ему, хотя бы ценою своей жизни? Святой Павел видел, что древний мир погибает, — и пошел к нему на помощь с проповедью Евангелия. Так ли поступаете вы, величающие св. апостола своим учителем? Вы думаете и говорите, что все эти великодушные порывы, заботы о благе общем, не более, как мечты, сновидение, грезы? Но вот еще за двадцать веков до Рождества Христова, один молодой пастырь, из племени Авраамова, рассказывал своим братьям свои сны. Эти сны в далеком будущем предвещали ему необычайную власть и славу; но братья слушали его с улыбкой презрения и ненависти, и говорили, когда он шел к ним: «Вот идет сновидец!» И что же? Предчувствия его сбылись: сны стали действительностью. И о Самом Иисусе Христе даже близкие к Нему люди говорили: «неистов есть»; а фарисеи уверяли: «беса имать»; неверующий же Пилат только пожал плечами и сказал: «что есть истина?» Правитель Иудеи, римский военачальник Фест, выслушав мудрую, многосодержательную речь св. Павла, сделал одно замечание: «твоя большая ученость, Павел, доводит тебя до безумия» (Деян. 26, 24). Апостол показался ученому римлянину, без сомнения, мечтателем. Так смотрят на дело многие и нынешние ученые. «Мечтатель!» Но в том-то и заключается обвинение миру, что любовь к ближнему, самоотвержение кажутся ему мечтою, а крест — безумием!.

«Мечта, безумие!» А между тем, Евангелие победило мир с мудрецами его. Если и ныне христиане будут стыдиться евангельского безумия, то мир отвергнет их, как угасший светильник, как соль обуявшую. Отдайте Евангелие в руки мирских мудрецов, — они тысячу раз уронят его. Так называемые миром, мечтатели тысячу раз доставляли ему торжество; юроды о Христе отдавали с радостью жизнь свою, любили Иисуса Христа не по расчету, не по ученым исследованиям, а всеми силами души, до самоотречения.

Святой Павел, получив рассказанное выше видение, отправился немедленно в путь. Можно и теперь удостоиться самых возвышенных видений; можно почувствовать в сердце живой отголосок на самые трогательные призывы; можно испытать трепет благоговения перед христианскими идеалами, — и, тем не менее, остаться жалким эгоистом, одним из бесполезных существ, которых Господь отвергнет в последний день и скажет им: не вем вас. Что же делать? Надобно отправиться в путь, то есть разорвать все узы, привязывающие нас к мирской суете, к чувственности, к превозношению; — надобно пуститься в путь, то есть устремиться к своей задаче и исполнить ее до конца.

Бысть же идущим на молитву, отроковица некая, имущая дух пытлив, срете нас, яже стяжание много даяше господем своим, волхвующи (ст. 16). Та последовавши Павлу и нам, взываше глаголюще: сии человецы раби Бога вышняго суть, иже возвещают нам путь спасения (ст. 17). Ce же творяще на многи дни: стужив же си Павел, и обрящся, духови рече: запрещаю ти именем Иисуса Христа, изыди из нея, и изыде в том часе (ст. 18). Видевше же господие ея, яко изыде надежда стяжания их, поемше Павла и Силу, влекоша на торг ко князем (ст. 19). И приведши их к воеводам, реша; сии человецы возмущают град наш, иудее суще (ст. 20). И завещают обычаи, яже недостоит нам ни приимати, ни творити, римляном сущим (ст. 21).

Ст. 16. «Случилось, говорит Лука, что, когда мы шли в молитвенный дом, встретилась нам одна служанка, одержимая духом прорицательным, которая чрез прорицание доставляла своим господам большой доход».

Это событие, о котором говорит повествование, было в городе Филиппах, в Македонии. Служанка, упоминаемая в повествовании, была одержима духом нечистым. Этот дух называется пытливым, или прорицательным потому, что, при его помощи, служанка делала некоторые предсказания. Верно ли исполнялись эти предсказания, в повествовании Луки не сказано. Но можно предполагать что некоторые предсказания, основанные на усмотрении законов природы, исполнялись, и тем поддерживалось доверие к предсказательнице. Можно это предполагать потому, что дух, не стесняемый телом, яснее видит законы природы и последствия естественных сил, действующих по определенным законам, что он может предсказывать и в то время, когда обыкновенный взор человеческий или взор людей необразованных совсем еще не видит тех последствий. Прорицания служанки продавались за деньги и тем доставляли господам ее большой доход. Этот промысел, по влиянию злого духа, направляем был к целям, соответствующим его злобе.

17. «Идя за Павлом и за нами, она кричала, говоря: «сии человеки рабы Бога всевышнего, которые возвещают нам путь спасения».

«Идя за Павлом и за нами». Отселе видно, что повествователь, св. Лука, при этом случае был с Павлом, хотя потом скоро расстался с ним, и стал говорить о Павле и Силе (ст. 20) в третьем лице.

Служанка, одержимая духом прорицательным, кричала: «сии человеки рабы Бога всевышняго, которые возвещают нам путь спасения». Такие слова истины, по-видимому, не свойственны злому духу; но они, имея вид истины, не имели силы, или духа истины; злой дух, по свойству своему, не мог желать спасения людям. Злые духи исповедовали Господа Иисуса и поклонялись Ему, когда Он изгонял их; но они искали только того, чтобы как-нибудь продолжать злое свое владычество над людьми (Марк. 5, 6-10). Так и дух, обладавший служанкою, прославляя проповедников истины, или хотел поддержать свою власть ложью, будто он не враг истины, или хотел льстить проповедникам, чтобы они не преследовали его: он знал могущество имени Иисусова.

18. «Это делала она (служанка) много дней. Павел, вознегодовав, обратился и сказал духу: именем Иисуса Христа повелеваю тебе выйти из нея. И дух вышел в тот же час».

Действие Павла показывает, что прорицательный дух, говоривший устами служанки, говорил не с доброй целью. Апостол много дней терпел духа, говорившего в служанке, может быть, для того, чтобы тем более обличилось его бессилие: потому что он в эти многие дни мог бы делать с проповедниками истины, что замышлял, но ничего не сделал. Наконец, Павел — «вознегодовав или прервав свое терпение, обратился и сказал духу: именем Иисуса Христа повелеваю тебе выйти из нее. И дух вышел в тот же час». Дух не мог противиться повелению во имя Христово; он тотчас оставил служанку, и она перестала прорицать, что видно из последующих обстоятельств. Теперь все увидели, что прорицательный дух, действовавший в служанке, есть дух неприязненный, враждебный Христу Спасителю; что этот прорицательный дух бессилен и ничтожен перед могуществом Иисуса Христа; что Павел и Сила суть истинные поклонники Божии, проповедующие путь спасения через веру в Иисуса Христа и именем Христовым поражающие врагов спасения.

19. «Тогда господа ея (служанки), видя, что исчезла надежда Дохода их, схватили Павла и Силу и повлекли на площадь к начальникам».

Отселе видно, что прорицавшая служанка предсказывала не сама собою, а по влиянию прорицательного злого духа. А как только этот дух, именем Господа Иисуса Христа, изгнан был из нее, она тотчас перестала прорицать или предсказывать. Господа ее тотчас увидели это и восстали против виновников избавления служанки от нечистого духа. Явно, что господа служанки, блуждая во тьме язычества, и сами находились во власти духов злобы. Не помышляя о благах своей бессмертной души, они заботились только о земных выгодах. Одержимая прорицательным духом, служанка служила им средством к получению этих выгод: потому проповедники спасения освободившие служанку их от злого духа, показывались им врагами их благополучия. Они, схватив Павла и Силу, повлекли их к местным начальникам.

20. «И приведши их к воеводам, сказали: сии люди, будучи иудеями, возмущают наш город. 21. И проповедуют обычаи, которых нам, римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять».

Обвинители Павла и Силы о настоящей причине вражды их против обвиняемых совсем не упоминают: видно, не считали это достаточным к обвинению проповедников истины; а может быть, сами сознавали, что дело Павла служит не к обвинению его, а к прославлению; может быть, и промысел господ, пользовавшихся доходом от прорицаний служанки, не делал им чести. Что же говорят к обвинению Павла и Силы эти обвинители? Они как бы так говорят перед воеводами римскими и начальниками города: вот эти люди, будучи иудеями, достойными презрения и уничижения, осмеливаются возмущать наш римский город, и проповедуют обычаи или обряды веры, которых мы, римляне, не должны ни принимать, ни исполнять. — Такая дерзкая клевета на Павла и Силу, как возмутителей города, объясняется тем, что иудеи были презираемы римлянами, как народ суеверный и возмутительный, и иудеи не пользовались покровительством римских законов: с ними римляне могли поступать, как хотели. На это апостол Павел ниже указывает, когда говорит: «Нас, римских граждан, без суда, всенародно били и бросили в темницу» (ст. 37); то есть с Павлом и Силою римские начальники поступили не как с римскими гражданами, а как с рабами, которых римляне могли наказывать и мучить до смерти, не подвергаясь преследованию законов. Говорят обвинители: «Проповедуют обычаи, т.е. обряды веры, или богопочтения, которых нам, римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять». Это потому, что, по языческим законам римским, никто из римлян не должен был вводить новую веру; нарушители сего подвергались смертной казни. Чествование нового бога могло быть введено только по определению сената.

22. «Народ также восстал на них, а воеводы, сорвав с них одежды, велели бить их палками.

23. И дав им много ударов, ввергли в темницу, приказав темничному стражу крепко стеречь их».

Народ восстал, без сомнения, возбужденный клеветами господ, раздраженных потерей бесчестных выгод, а воеводы, или римские начальники города, по своей надменной дерзости и презрительности к иудеям, как беззащитным, и по привычке к жестокости, сорвав с них одежды, т.е. обнажив их, велели бить их палками. Били, сколько вздумалось. Дав много ударов, ввергли в темницу, повелев темничному стражу, чтобы сии узники сохраняемы были строго. Павел, как римский гражданин, имел право требовать защиты законов, потому что римский гражданин законами освобождался от телесного наказания; но он не защищался законами, а, вместе с Силою, кротко перенес тяжкие истязания, или потому, что, при необузданном возмущении народа, нельзя было ожидать внимания к законам, или потому, что Павел хотел вместе с Силою страдать за имя Христово, как сораспявшийся Христу (Гал. 2, 19).

24. «Получив такое приказание, он (темничный страж) ввергнул их во внутреннюю темницу и ноги их забил в колоду».

Страж исполнил, что было ему приказано. Темница разделялась на комнаты. Чтобы узники вернее были сбережены и каким-нибудь образом не ушли из темницы, он заключил их во внутреннюю комнату; а чтобы лишить их самой возможности уйти, забил ноги их в колоду.

25. «Около полуночи Павел и Сила, молясь, воспевали Бога; узники же слушали их.

26. Вдруг сделалось великое землетрясение, так что поколебалось основание темницы; тотчас отворились все двери, и у всех узы ослабели».

Павел и Сила — избитые, окровавленные, в ранах, повергаются в темницу, и в темнице ноги их забиваются в колоду; они страдают от изнеможения и ран, но не унывают духом: они молятся Богу и духовными песнями восхваляют Его. Заключенные в той же темнице узники слушают их. Так и сами они духом возвышались над своими болезнями и страданиями, возносясь сердцами к Богу, и других побуждали к прославлению Бога. Это великодушие, это бодрствование духа показывали в Павле и Силе необыкновенное могущество духа их, или явление в их немощи силы Божией. Обыкновенные узники не могли понять, как эти страдальцы, избитые, израненные, в своем положении могли сохранять такую бодрость духа. Но что видят затем? Вопль молитвы праведников достиг до слуха Вседержителя, и Он изрек слово в защиту их. Это — чудесное событие, описываемое Лукою: «Вдруг сделалось великое землетрясение, так что поколебалось основание темницы: тотчас отворились все двери, и у всех узы ослабели». Узники, слышавшие необыкновенное песнопение во славу божию, через это были приготовлены к чудесному явлению: они могли думать, что Бог, Которого благочестивые узники прославляют, вступается за них и хочет освободить их. Для этого потряслась земля поколебались основания темницы, отворились все темничные двери, и узы заключенных ослабели. О том, какое действие на них произвело это чрезвычайное событие, повествователь не говорит; но, без сомнения, они должны были потом объяснить стражу темницы, как Павел и Сила перед самым чудесным событием прославляли Бога.

27. «Темничный же страж, пробудившись и увидев, что двери темницы отворены, извлек меч и хотел умертвить себя, думая, что узники убежали».

Этот страж, заключив узников, оставил их и не знал, как они проводили ночь в молитве, воспевая Бога. Он спал, когда потряслась земля и поколебалось основание темницы, но это разбудило его; он, увидев, что двери темницы отворены, подумал, что узники убежали. А за побег узников страж темницы, по римским законам, подвергался тому же наказанию, какому должны были подвергнуться бежавшие узники. Потому страж темничный, представив свою неминуемую погибель, решился сам умертвить себя, когда подумал, что узники убежали.

28. «Но Павел возгласил громким голосом, говоря: не делай себе никакого зла, ибо все мы здесь».

Голос Павла для стража темницы равнялся голосу, освобождающему узника от смерти: страж решился погубить себя, по необходимости погибнуть; а Павел говорит, что нет этой необходимости, что, хотя все двери отворены, но узники на своих местах, потому не предстоит ему никакой опасности со стороны начальства.

29. «Он потребовал огня, вбежал в темницу и в трепете припал к Павлу и Силе,

30. и выведши их вон, сказал: государи мои! что мне делать, чтобы спастись?»

31. «Они же сказали: веруй в Господа Иисуса Христа, и спасешься ты и весь дом твой.

32. И проповедали слово Господне ему и всем бывшим в доме его».

Павел и Сила возвестили стражу темницы путь спасения через веру в Иисуса Христа; он внимал сему учению и не только он, но и все члены его семейства. Потому Павел и Сила, возвестив стражу о том, что он и семейство его могут спастись, если уверуют в Господа Иисуса Христа, продолжали раскрывать это учение в слух сего стража и всех бывших в его доме.

33. «И взяв их в тот час ночи, он омыл раны их и немедленно крестился сам и все домашние его».

В то же время, как Павел и Сила возвещали стражу и домашним его учение о спасении через веру в Иисуса Христа, страж со своей стороны прилагал попечение о сих дивных узниках: он немедленно омыл раны их. Отселе видно, как тяжело были биты Павел и Сила: от побоев образовались на теле раны, которые теперь были омыты стражем. Выслушав наставление от проповедников Евангелия, и сам страж и все домашние его принимают крещение. Такое было благодетельное последствие чудесного потрясения земли и колебания темницы! Так скоро страж темницы и домашние его убедились в истине Евангельского учения и уверовали в Господа Иисуса Христа! Что же сделал страж в знак своей признательности к апостолам?

34. «И приведши их в дом свой, предложил трапезу и возрадовался со всем семейством своим, что уверовал в Бога».

Лишение дохода, получаемого без труда и усилий, привело хозяев служанки в бешенство. Не прибегая к жалобе градоначальнику за изгнание такого сильного духа, господа решились избрать другой путь к отмщению. В римской колонии, образовавшейся первоначально из отставных Антониевых солдат и теперь состоявшей отчасти из их потомков, отчасти из прибывших из Италии освобожденных рабов, легко было возбудить неприятность против одного или двух беззащитных иудеев. Тем более, что до филиппийцев могли уже дойти слухи о смятении и бунтах в Риме вызванных декретом Клавдия об изгнании из столицы всех иудеев Они решились воспользоваться этим случаем: «схватили Павла и Силу и повлекли на площадь к начальникам», во время их заседания. Эти последние передали дело «воеводам», по-видимому, дуумвирам (duumviri), главным правителям колонии, которые, подражая манерам и титулам императорского Рима, имели дерзость называть себя «преторами». Отведя своих пленных к «преторам», хозяева служанки объявили, что «сии люди будучи иудеями, возмущают ваш народ и проповедуют обычаи, которые нам, римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять». Чернь знала последнее положение дел и сочувствовала хозяевам служанки, питавшим к проповедникам те же чувства, как и гадаринцы к Тому, Кто исцелением беснующего вторгся в их интересы. В сердцах греков и римлян всегда, как мы видели, таилась искра отвращения к иудеям. Обвинители успели поднять всю эту грязь в черни и провинциальные дуумвиры, — тем более опасные, что нарядили себя в чужую преторскую тогу, — согласились, что чернь права или, по крайней мере, что иудеи не могут быть невиновными.

Преторы захотели подражать божественному Клавдию и заставить странствующих израильтян вынести те наказания, которые заслужили своими преступными делами их соотечественники в Риме. Голоса апостолов заглушены были криками колонистов, и прежде чем они успели произнести слово в свою защиту, произнесено было решение: Summovete, lictores, despoliate, verberate (подойдите, ликторы, разденьте, секите). Апостолы были схвачены; одежды с них сорваны, руки привязаны к площадному столбу (palus). Взывали ли они к своим взбешенным врагам: «мы римские граждане», или, что скорее всего, переносили страшное наказание в совершенном молчании, которое в минуты высоких духовных увлечений всякую боль делает нечувствительной, но на этой площади, развалины которой сохранились и доселе, в виду гнуснейшей грязи провинциальных подонков, в виду томившихся тоской друзей, апостолы подверглись от рук ничтожных ликторов оскорблениям, ударам, мучениям, терзаниям, пыткам, — позор и несправедливость которых не мог описывать без негодования и ужаса ни один жестокосердый язычник. Это было первое из трех перенесенных св. Павлом сечений розгами через римских ликторов. Но не будем останавливаться на такой страшной, мучительной пытке: в нынешние времена кровь стынет в жилах, когда приходится читать о телесном наказании, примененном к какому-нибудь зверскому убийце, а между тем эти ужасы встречаются восемь раз в истории того, телесный состав которого, вследствие продолжительных годов страданий, был гораздо слабее, чем у всякого из миссионеров, и встречаются в таком виде, что перед ними все страдания новейших миссионеров кажутся каплей в океане мучений, восемь раз испытанных св. Павлом.

Это не все. Видя, что самое жестокое «битье палками» было вынесено с терпением, дуумвиры, еще раз чудовищным образом нарушая законы, «ввергли Павла и Силу в темницу» и поставили стражу стеречь их. Получив приказ, темничный сторож был вполне уверен, что узники виновны в каком-нибудь тяжком преступлении и, ради собственного спокойствия, не только ввергнул апостолов в сырые, мрачные, омерзительные помещения «внутренней тюрьмы», «но и забил ноги их в колодки». А «колодка» была таким орудием пытки, которое употреблялось во всех почти странах и представляло вид столба с пятью отверстиями для рук, ног и шеи. И если мы попытаемся представить себе, что бедный страдалец, — сознавая в душе всю несправедливость поступка с ним, — должен был чувствовать, когда, едва очнувшись после тяжкой болезни, после продолжительного, ужасного битья палками, после озлобленных насмешек черни, был Заключен в душную и мрачную тюрьму и просидел там целую ночь с колодками на теле, не имея возможности избрать какое-либо удобное положение, чтобы, хотя распростершись на жестком полу, успокоить свои утомленные члены: то не будем удивляться, что пытка эта в течение долгих лет не могла выйти из памяти апостола.

Но из всех этих страшных бедствий проповедники вышли победителями. С геройской бодростью сокращали они темные часы ночи молитвой и пением. Для каждого иудея, точно так же, как для каждого христианина, псалмы Давида представляют неисчерпаемый источник утешительных песней. Вся ночь проведена была проповедниками в бодрствовании. «Узники же слушали» пение двух их сотоварищей, которые незаслуженно вынесли более, нежели злейшие преступники. Когда же они пели, а прочие узники слушали стихи, в которых слышалась сердечная молитва к Богу или торжественная песнь о том, как Господь сокрушил врата медные и раздробил надвое засовы железные, страдальцы внезапно почувствовали подземный удар, который поколебал основание темницы. «Тотчас отворились все двери и у всех узы ослабели», отошли от вделанных в стену скоб. Пробудясь от сна и увидев двери темницы отворенными, темничный сторож мгновенно схватился за оружие и готов был тотчас же убить самого себя, полагая, что узники бежали, и зная, что за несохранение их он должен отвечать жизнью.

Есть в христианстве сила и в самих осужденных, и в самих заключенных в темнице, или странствующих в изгнании или заточении, открыть способность к благополучию, которого и темница не помрачит, которое и на пути в изгнание назади не останется. Источник сей победоносно благотворной силы есть благодать Божия; хранилища благодати суть Слово Божие, Церковь и ее таинства; средства привлекать и приобретать оную суть сердечная молитва, поучение Слова Божия, благоговейное участие в церковном богослужении и, в установленном порядке, общение таинств, с верою и любовью.

1. Прот. Михайловского. Второе миссионерское путешествие Павла в Галатию. Явление Македонянина. Христианство в Филиппах. Св. ап. Павел. Стр. 42-50.
2. О том же, Прот. Горского. Еванг. История и история апостольской Церкви. 422-430.
3. Фаррара. Начало второго путешествия. Св. Павел в Галатии. Филиппы. Жизнь и труды св. ап. Павла. I, 271-302.
4. Чтения о св. ап. Павле: Тимофей и Епафраст. Воскр. чт. 1872. II, 10-13.
5. Филиппы. Там же, 87-92.
6. Ст. 6. Галатия. Б. п. сл. В. Ч. 1874. II, 111-112.
7. Ст. 7. Вифиния. Там же. 32.
8. Мизия. В. Ч. 1876. II, 254.
9. Ст. 9-10. Видение св. ап. Павла (из Берсье). Прав. Об. 1890. Янв. 162-176.
10. Ст. 10. Македония. Б. п. сл. В. Ч. 1876, II, 127.
11. Ст. 11. Неаполь. Там же, 384.
12. Самофракия. Б. п. сл. 1877. II, 207.
13. Ст. 13. Лиддин. Б. п. сл. 1876. II, 95.(к оглавлению)

Павел и Сила направили путь свой, отстоящий на двадцать миль от Филипп, в город Фессалоники, самый большой из городов македонских, где, как в большом торговом городе, много жило иудеев. Потому здесь можно было найти и синагогу. В продолжение трех недель посещал ее Павел по субботам; обратил своей проповедью многих прозелитов, и через них отверзлась дверь проповеди и язычникам. Сколько видно из 1 посл. к Сол. 2, 10, 11, он не удовольствовался проповедовать только в синагоге и, следовательно, только по субботам, т.е. один раз в неделю. Если бы так, то он должен бы был ограничиться только немногим числом прозелитов, посещавших синагогу. Для своих поучений в синагоге он всегда избирал такую форму, какая особенно была ближе к понятиям иудеев. В таком случае многое он мог предполагать, многое оставлять без подробного раскрытия, — что для язычников надлежало раскрыть и прежде всего и обстоятельнее. Однако, мы знаем из некоторых примеров, он умел очень хорошо различать точку зрения и потребности иудея и язычника и, без сомнения, пользовался случаем обращать на то особенное внимание. Конечно, и язычники, изъявившие внимание к его проповеди, стали собираться в особых местах слушать его; и из сих-то язычников, самим Павлом обращенных к вере в Единого живого Бога и Искупителя, образовалась по большей части Церковь Фессалоникская.

Согласно со словами Иисуса Христа (Матф. 10, 10), Павел считал справедливым, чтобы проповедники Евангелия получали себе содержание, которого не могли сами себе снискивать, от тех, коим они преподают несравненно высшие блага (1 Кор. 9, 14). Но сам не хотел пользоваться этим правом и таким пожертвованием собственного права хотел только более содействовать успехам апостольской деятельности между язычниками. Такая совершенно бескорыстная любовь, всем жертвовавшая для блага других, переносившая все труды и лишения без возмездия, должна была приобрести ему доверенность многих и таких людей, которые, видя его ревность в трудах, для них непонятную, могли подозревать его в корыстных побуждениях. И ему тем нужнее было удалить от себя всякий повод к таким подозрениям, что некоторые иудейские прозелитотворцы, действительно, их оправдывали. Его прежнее образование помогло ему везде находить себе средства для содержания. Павел, хотя назначался в иудейские богословы, но, по господствовавшим в школах правилам, вместе с изучением закона занимался плетением палаток, и это ремесло, по причине особого рода путешествования на востоке и других различных употреблений палаток, могло иметь хороший сбыт. Итак, днем занятый попечением о Духовных потребностях язычников и новых христиан, ночью должен был трудиться, чтобы доставить себе и спутникам своим содержание (1 Сол. 2, 1-9), доколе не получил из Филипп себе вспоможения (Филипп. 4, 14). Однако, и в таких случаях он более находил Удовольствия в том, чтобы давать, нежели в том, чтобы принимать.

Но великое участие, принимаемое язычниками в проповеди евангельской, возбудило тем сильнейший фанатизм и ревность в многочисленных иудеях, для которых горько было слышать и то, что предлагалось в синагогах, а еще более такого могло найтись в частных беседах апостола с верующими. Они успели произвести возмущение в народе, и часть его устремилась в дом христианина Иасона, где жил Павел. Самого апостола здесь не нашли; но Иасон и некоторые другие из христиан были представлены судилищу. (Так как гонение происходило от иудеев, а язычники здесь были только орудием, то против апостолов были представлены другие обвинения, нежели какие в Филиппах) (Деян. 16, 20, 21). Здесь нельзя было обвинять их в том, как это бывало в других случаях, что они нарушают спокойствие иудеев, которым представлено законами свободное отправление своей религии, — возбуждая между ними разделения. К таким обвинениям они не имели повода, потому что Павел большей частью действовал между язычниками; да и мало бы они успели сделать с этим обвинением у такого начальства, которое не было к ним особенным образом расположено. Всего более могло иметь силу обвинение политическое, crimen majestatis, так как впоследствии враги христианства в самом деле часто им действовали против христиан. Так как Павел много говорил в Фессалониках о предстоящем царстве Христовом, то это и послужило поводом к клевете против него, будто он учит признавать государем не царствующего в Риме государя, а какого-то Иисуса (Деян. 17, 6, 7). Однако, начальники сами скоро увидели несправедливость таких обвинений: и когда Иасон и друзья его поручились, что никакого возмущения со стороны проповедников ожидать нельзя и что Павел со своим спутником скоро сами оставят город, то немедленно были отпущены.

И еще в ночь, которая следовала за днем возмущения, Павел и Сила оставили город после трех- или четырехнедельного пребывания. Так как Павел по этим обстоятельствам должен был удалиться отсюда ранее, нежели как позволяло состояние Церкви, то он очень озабочивался, особенно предвидя, что новые христиане будут и впоследствии немало терпеть от раздражаемых иудеями язычников. Поэтому он имел намерение, как только волнение поутихнет, опять идти туда (1 Сол. 2, 18). Но это намерение осталось без исполнения.

Совершая одно, именно четвертое по счету, из своих апостольских путешествий, великий апостол языков должен был посетить и Афины. Афины, некогда метрополия, по нашему, столица самой славной из республик древней поэтической Эллады, в эту пору покоренная грозным Римом, оставалась пока столицей просвещения и как бы главным святым городом для всего тогдашнего языческого мира. Там была колыбель, там главное пристанище эллинского многобожия, воспетого поэтами, прославленного философами и ораторами, огражденного древними законами, жреческими учреждениями, привычной привязанностью всего эллинского, да и других народов и водворенного в самых великолепных, художественных и дорогих языческому сердцу храмах и других святилищах. Там родились, процвели и теперь доцветали все философские школы, над которыми в это время господствовали школы стоическая, эпикурейская и неоплатоническая (сия последняя имела, однако же, главное седалище в Александрии). А во дни оны там, в Афинах, водворялась академия Платона, по афинским площадям спорили софисты, расхаживали перипатетики Аристотеля; там Диоген ходил со своим фонарем, ища человека, качался в своей бочке, подсмеиваясь над самим Александром Македонским. Сюда стекалась вся мудрость языческая или доучиваться или поделиться с другими, или просто других посмотреть и себя показать. К этой поре в Афины проникло уже немало и иудеев, вероятно, более образованных среди образованнейшего эллинского общества. Иудеи имели здесь уже и прозелитов, новообращенных из язычества, которые, уведав еврейскую веру в единого высочайшего Бога, принимали ее, однако же, не вполне, не со всеми обязательствами ее обрядовой стороны, а только в главной догматической части, обращаясь от явно неразумного многобожия к единому истинному Богу, почему и носили прозвище чтителей Бога.

Сюда-то прибыл апостол Павел и возмущался духом при виде этого города, полного идолов и капищ. Начиная всюду свою проповедь с родичей своих — иудеев, апостол и в Афинах начал с посещения синагоги и с рассуждений с иудеями и иудейскими прозелитами, чтущими единого Бога. А затем выступил и на афинские площади, ежедневно рассуждая с встречающимися людьми.. В Афинах искони вся общественная жизнь кипела на площадях: там философы учили, там Сократ предавал посмеянию пресловутых софистов, там ораторы произносили речи, судьи судили; народ, слушая своих правителей и судей, произносил там же свои верховные Решения по общественным делам и приговоры смерти или остракизма. Сюда-то выступил с проповедью и апостол Христов. За разными встречными заметили этого чужестранного и странного учителя и философы, стоики и эпикурейцы, и удостоили, конечно, не поучиться у него, а только поспорить с ним. Видя, что этот новоявленный учитель осмеливается даже спорить с философами, одни говорили: что хочет сказать этот суеслов? Кто же мог, по мнению афинян, сказать что-либо более умное, чем философы, эпикурейцы и стоики? Поэтому всякий, кто осмеливался оспаривать философов, должен быть не кто иной, как суеслов. А другие, поверхностно вслушиваясь в его речи, пренебрежительно замечали, что он, кажется, проповедует о чужих каких-то божествах: потому что Павел благовествовал им Иисуса и воскресение мертвых.

И вот, взяв Павла, повели в ареопаг. Ареопаг — это было высшее собрание именитейших афинян. В старые годы, когда афинская республика была независимой, ареопаг был высшее судилище, в котором заседали самые именитые и мудрые из афинян, изрекая приговоры о важнейших общественных делах. Теперь же, когда всякая политическая власть у афинян была отнята, ареопаг оставался старой почтенной формой, из которой действительная сила отлетела, — старинным почтенным собранием обессиленных величий, которые занимались всего больше разговорами о новостях дня. Должно быть, более именитые из афинян, которым проталкиваться сквозь толпу к Павлу на площадях было неуместно, приведя его в главное место своего собрания, — в ареопаг, говорят: можем ли мы знать, что это за новое учение, которое ты проповедуешь? Ибо что-то странное ты влагаешь в уши наши. Посему желательно знать, что это такое? Вопрос свой предлагают они несерьезно, — не в том серьезном смысле, что они хотели бы вникнуть в новое учение Павлово, взвесить его основательность и покориться истине. Причина их вопроса была даже не любознательность, а только самое обыденное любопытство — выслушать новость. Ибо афиняне все и живущие у них иностранцы, — замечает священный Дееписатель, — ничем иным не занимались, как только тем, чтобы сказать или выслушать что-либо новое.

И став Павел среди ареопага, в лице которого председала здесь вся препрославленная мудрость древнего языческого мира, сказал... Все, что вышло из уст и из-под пера великого апостола, носит на себе печать не только богопросвещенного, но, кроме того, печать и образованного и глубокомысленнейшего ума. А речь, произнесенная в афинском ареопаге, была цветом на величавом древе мысли и слова самого апостола. Эта речь во всех отношениях и как произведение мудрости богопросвещенной и естественной, и как плод ораторского искусства, есть нечто высочайшее. Христос Спаситель говорил апостолам, что когда поведут вас к царям и владыкам и на соборища их, ваших врагов, вы не пецытеся, како или что отвещавасте или что возглаголете: даст бо вся вам в той час, что возглаголете. Не вы бо будете глаголющие, но Дух Отца вашего глаголит в вас (Матф. 10, 19-20). Без сомнения, когда апостола Павла вели в ареопаг, он не готовил свою речь: она вдохнута была ему Духом Божиим. Тем не менее, или, вернее — по этому самому она вылилась из души апостола как раз в таком виде, в каком могла быть наиболее уместной именно в собрании афинских мудрецов. Она представляет в себе речь наиболее художественную, как по глубочайшему, философско-христианскому содержанию, так и по образцовой ораторской форме. И трудно передать ее со всеми ораторскими оттенками, с какими вылилась она на языке древних афинян, на эллинском языке. Святой апостол начинает ораторским приемом, располагая своих слушателей к благосклонности, почему и говорит им сперва мягкие слова, но с тем, чтобы сряду же высказать им и горькую правду.

Павел начинает: «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя по граду вашему и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: неведомому Богу»...

Уже три-четыре века назад греческие философы пришли к выводу, что старинная эллинская религия есть собрание старинных сказаний, которые не имеют никакой достоверности, а часто и доброго, похвального смысла; что идолы — не боги; что признаваемые эллинами боги не существовали и не существуют в том виде, в каком изображались народными мифами, и что над всеми богами существует Бог высочайший, Которого никто не знает, но и знать не может, — Бог неведомый. Сему-то неведомому Богу афиняне и поставили жертвенник. Впрочем, в этом философском смысле разумели Его только образованнейшие эллины. Для простых же афинян этот Бог был один из множества богов, таких же ограниченных и несовершенных, как и другие эллинские боги, только неизвестный им. Так, чтоб и этого неизвестного им Бога не обделить своим почитанием, афиняне и Ему поставили жертвенник. Что же касается апостола, то, приспособляясь к понятиям слушателей, Павел разумеет сего бога в обоих смыслах, как в философском, так и в общенародном, однако же, возводит своих слушателей к совершеннейшему понятию о Боге, как существе высочайшем и непостижимом.

«Сего-то Бога, Которого вы, не ведая, чтите, я и проповедую вам», — продолжал св. апостол, — «не чужого Бога, а вашего, вами самими почитаемого, Которого вы не ведаете, однако же, явно ведать желаете. — Сей Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли», о чем вы и сами догадываетесь, хотя и не отваживаетесь исповедать, — «Сей Бог живет не в рукотворенных храмах», которые составляют гордость и славу Афин, — «и не требует Сей Бог служения рук человеческих, как бы имеющий

565в чем-либо нужду», вроде ваших жертвоприношений и возлияний и курений, «Сам даруя всему жизнь, дыхание и все. Он произвел весь род человеческий от единой крови, для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы обитанию их», так что каждый народ должен жить на земле там и столько, где и сколько предопределил Бог, — дабы народы, в назначенных пределах и периодах своего существования, «искали Бога, не осяжут ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас. Ибо мы Им живем и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: «Мы Его и род».

Таким образом, опершись не только на общечеловеческий смысл, на врожденную идею о Существе высочайшем, но и на понятие о Нем даже эллинских поэтов-мудрецов, которые, отчасти постигая Бога высочайшего, а человека представляя высшим из сотворенных существ, понимали, что мы произошли от Бога, даже порождены Богом, — на этом основании св. апостол приступает теперь к отважному слову о нелепости эллинского идолопоклонства, вообще о суетности языческой религии.

«Итак, будучи родом Божиим, — продолжает апостол, — не должны мы думать, что божество подобно золоту, которое ниже нас и не сродно нам, или серебру или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого». Что это за божество, которое мы выделываем из грубых веществ собственным искусством и вымыслом? Такие низкие понятия о божестве возросли и держались во времена человеческого неведения. Ныне же, когда всякий понимает тщету прежней низменной религии, «ныне оставляя, презирая, прощая времена неведения, Бог повелевает людям всем всюду покаяться. Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную через предопределенного Им Мужа, подав о Нем, о Его божественном посланничестве удостоверение всем, воскресив Его из мертвых».

Конец речи св. апостола. В этих немногих, но возвышеннейших, боговдохновенных словах, св. апостол Павел изложил всю сущность учения о религии, как языческой, так и христианской; а сопоставив их рядом, показал всю нелепость идолопоклонства, как и истинно божественное происхождение христианства. Божественность христианства он указывает, с одной стороны, в недосягаемой высоте и чистоте христианского учения о Существе высочайшем, о близости к Богу человеческой природы, порожденной самим Божеством, как и о падении человека, об упадке его смысла до того, что он вообразил было божествами собственные изделия своих рук, своего искусства и вымысла из низких веществ; а с другой стороны, указывает в знамениях и чудесах, которыми подтверждено божественное посольство Иисуса Христа, особенно же в поразительнейшем и достовернейшем из чудес, именно в воскресении Основателя нашей веры из мертвых, — и в воскресении, засвидетельствованном многими очевидцами Воскресшего, числом более 500 братий, из коих многие к этой поре уже и почили сном смерти, а многие оставались еще в живых; — о чем апостол Павел в эту же пору писал к соседям афинян коринфянам. Одним словом, с научно-богословской точки зрения это такая в кратких словах многосодержательная речь, что из нее можно бы извлечь целую богословскую систему. И все это изречено в художественнейшей форме, по всем приемам ораторского искусства: сначала апостол как бы благорасполагает афинян; хвалит в них достойное похвалы, именно их набожность, кидающуюся в глаза, выражающуюся в благолепных чтилищах, — в великолепных храмах. А затем выражает сожаление, что их религиозность так жалко направлена. Далее, всему афинскому ареопагу, сему высшему собранию блюстителей народных обычаев, религиозных уставов и законов отечественных, прямо пред глаза выставляет всю неразумность и низость язычества и, сравнительно с ним, всю недосягаемо божественную высоту христианства; в заключение же строго, именем Бога высочайшего, требует от этих отцов отечества не только покаяния в заблуждениях, но и отвержения исконной отечественной веры и решительного обращения к вере новой, указывая им грозного Судью вселенной в лице Иисуса Христа, Которого божественность засвидетельствовал Сам Бог, воскресив Его из мертвых, — чудом почти неслыханным от начала мира.

Какие же плоды принесла эта возвышеннейшая речь величайшего из учителей христианства, из ораторов всего мира? По-видимому, самые незначительные.

Раздражаясь в душе зрелищем этой столицы языческих религий и образования, Павел несколько дней состязается с иудеями, их прозелитами и со многими из встречавшихся; не видно, чтобы кто из них обратился. Состязается с некоторыми из философов стоических и эпикурейских, — где же философам сознать свои заблуждения!? Многодневными своими беседами со всем этим народом заслуживает прозвище суеслова: он, апостол Павел, суеслов!... Умнейшие из афинян видят в нем только любопытное, да и странное зрелище, потому что он, кажется, делает безнадежное дело, проповедует каких-то новых богов, — кому проповедует? Афинянам, которые и в своих-то богов переставали верить. Стоит ли слушать? Однако же, отчего и не послушать эту новость, не полюбопытствовать, что это за новое учение, которое проповедует этот странный человек, так не похожий на афинянина ни по образованию, ни по внешней выдержке? Расскажи же нам, а мы послушаем эту новость, как новость, не больше. А когда он произнес свою высокую, глубокомысленнейшую, в высшей степени, смелую речь, — речь, которой разумности и величайшей серьезности не могли не понять, — они, очевидно, крайне смущенные, или, точнее — сконфуженные этой речью, — вот накликали! Этот странный человек всему ареопагу в лицо сказал, что ваша афинская святыня, которою вы так выставляетесь, ваше исповедание, к которому вы внутренне холодны, однако же, для виду принадлежите, — все это, более простительное во времена неведения, теперь отжившая, явная всякому и потому преступная нелепость. Сконфуженные такой неожиданностью, не непостыдной для них, одни из них стали насмехаться, чтобы выйти из положения в высшей степени неловкого и поддержать видимость своей философской мудрости, — насмехаться по поводу того, что нашел-де где и кому рассказывать о воскресении мертвых. А другие поскорее выпроваживают его из своего священного ареопага: в другой раз зайдешь, в другой раз тебя послушаем, а теперь уходи, ты нам не нужен. Итак, Павел изыде из среды их.

Только и плодов было от всех этих многодневных бесед апостольских, от этой высочайшей из речей апостольских! Но только ли всего? Нет. Некоторые мужи, пристав к нему, уверовали. Между ними был Дионисий Ареопагит, — другого уверовавшего ареопагита не оказалось, — да женщина, именем Дамарь, и другие с ними. Вероятно, эти два лица были из образованного высшего круга, Дионисий даже член ареопага (впоследствии епископ афинский) и женщина Дамарь, вероятно, известная, именитая в Афинах, и другие с ними безымянные, безвестные, которые так и остались безвестными. А все прочее, все эти философы, жрецы, мудрецы афинские, — вся эта высшая языческая интеллигенция, учреждения, религия, идолы, жертвенники и художественнейшие храмы остались, по-видимому, процветать по-прежнему. Увы, нет!

Великий апостол народов с того момента, как божественный луч христианства озарил его душу, прошел уже многие страны со знаменем креста. Во второе великое путешествие он перенес свою деятельность даже в Европу и, пройдя многие греческие города, приближался к Афинам. С одной из окрестных возвышенностей сразу открылся перед ним город со всем его блеском, и сильный поток мыслей невольно приковал к зрелищу взоры апостола. Итак, перед ним лежал тот город, слава которого гремела по всему миру и одно имя которого приводило в восторг каждого образованного человека! Еще в школе Савл, быть может, лелеял себя мечтой — побывать в этом центре мировой учености, куда стекались для довершения своего образования молодые люди из всех концов земли. Теперь эта мечта осуществилась — но в каком виде? Теперешний Павел шел сюда не учиться, а учить... Кого бы не смутила такая разительная перемена в положении? Но тот, кто облечен был силою свыше и неустрашимо шел навстречу всевозможным опасностям и даже смерти, вдохновенный проповедник креста — смело вступил в философский город.

Проходя по улицам города, апостол с удивлением смотрел на богатство и разнообразие его исторических и художественных памятников. Все здесь напоминало величественные образы великого прошлого. На улицах и на площадях стояли статуи великих мужей и героев; но рядом с ними зоркий взгляд апостола заметил множество и таких статуй, которые изображали богов: перед ними курились жертвенники. Подобных статуй с прилежащими к ним капищами здесь было так много, что Павел возмутился духом. Но еще более возмутился дух его, когда он присмотрелся к самим афинянам: одни с благоговением преклонялись перед идолами, другие с усмешкой проходили около них — и на всех лежала печать какой-то пустоты и легкомыслия. Нет, афиняне, как бы сказал сам себе возмущенный апостол: не свет вы миру, а тьма для него! Недаром причудливый мудрец среди дня зажигал факел, чтобы с ним найти между вами хоть одного человека... Опечаленный взгляд апостола еще раз пробежал по рядам курящихся жертвенников человеческого неразумия; на одном из жертвенников взор его остановила на себе надпись, гласившая: «Неведомому Богу». Лицо апостола просветлело, и взор его блеснул чудным огнем. Еще раз с благоговением прочитав надпись, апостол, как бы почувствовав на себе новый прилив могучих сил, быстро пошел на городскую площадь.

Площадь, по обыкновению, была переполнена народом: одни собрались тут по торговым делам, другие из любопытства услышать что-либо новое, третьи послушать философов, которые тут же, тряся своими длинными волосами и размахивая широкими плащами вели философские прения и излагали философские идеи. Прислушавшись к косматым мудрецам и тотчас же поняв, что у них философский разум несравненно короче их волос и уже их плащей, апостол Павел сам выступил с проповедью, и этой проповеди еще не ведал философский разум. Сразу же его проповедь обратила на себя внимание, и многие стали прислушиваться к ней. Ободренный успехом, апостол, побывав в синагогах для беседы с иудеями, стал ежедневно ходить на площадь, и день ото дня все большая группа слушателей собиралась вокруг боговдохновенного проповедника. Наконец, на него должны были обратить внимание и некоторые из философов, совершенно оставшихся без слушателей. Злоба и досада кипела в их сердце на неизвестного им проповедника, но все-таки любопытство пересилило злобу, и они стали из-за толпы прислушиваться к проповеди дерзкого незнакомца, решившегося соперничать с ними. А вдохновенная проповедь его могучим потоком разливалась по массам и какой-то чудной силой приковывала, внимание народа; толпы как бы замерли, боялись пошевелиться, и мертвая тишина была лучшим одобрением проповеди апостола, вместо шумных рукоплесканий, какими обыкновенно рассеянная и праздная толпа наделяла дутые речи философов. Философы с затаенной завистью видели необычайное действие учения неизвестного проповедника на массы; но странно, что они, мудрецы, сами ничего не могли понять из нее. Весь запас их философского знания не давал им силы понять новое учение, подобного которому они не встречали ни у Платона, ни у Аристотеля, ни у Эпикура, ни у Зенона, ни у других столпов философии, которые, по их понятию, исчерпывали до дна все море премудрости. Бывшие в толпе стоики и эпикурейцы, дотоле враждовавшие между собой, теперь удивленно переглянулись, стараясь друг у друга найти разрешение поразившей их загадки. Но взоры тех и других выражали лишь одно тупое недоумение. Глухой ропот досады пронесся между ними. Некоторые из более смелых философов попытались вступить в спор с апостолом и остановить его речь возражениями; но возражения их, как раскаленные уголья, возвращались и падали на их головы: в речи апостола им не было соответствия. Укрывшись в толпе, возражатели, опять недоумевая, рассуждали между собой: «Что же хочет сказать этот суеслов?» — Так эти «безумцы в своей мудрости» хотели позорным именем заклеймить великого проповедника евангельского учения, но не закрыли они этим своего безумия: еще яснее оно выглянуло из-под философской внешности. Другие, по-видимому> более вслушались в новое учение и говорили: «Кажется, он проповедует о чужих божествах», — и злобная нота зазвучала в этих словах. Как! Этот дерзкий пришелец не думает ли возмущать народной совести? Он не чтит Минервы, священной покровительницы города, не признает прославленных богов народных, храмы и статуи которых во множестве украшают улицы и площади. Он осмеливается подрывать народную веру. Он возмутитель против религии, государства и установившегося порядка, он развратитель народа и юношества. Таким злобноковарным языком заговорили те из философов, для низкого честолюбия которых ничего не стоило прибегнуть к самому бесчестному средству, лишь бы только устранить ненавистного соперника. Один из самых великих и добродетельных философов древнего мира принужден был выпить чашу яду, обвиненный как подрыватель народной веры и развратитель юношества... Ослепленные злобой мудрецы готовы бы были тут же расправиться с неизвестным им проповедником, если бы не боялись народа, который лучше их понимал своим простым чувством истину проповеданного ему и мог страшно отомстить оскорбителям любимого проповедника. Ввиду этого злобствующие ненавистники, прикрыв свою злобу невинным любопытством, пригласили апостола Павла в ареопаг, чтобы он там подробнее изложил перед руководителями народа свое новое учение. Не вспоминали ли они тайно при этом, что именно в этом верховном судилище изобличавший подобных им софистов мудрец некогда испил смертоносную чашу?

На скалистом холме против Акрополя, под открытым небом, собрался верховный совет — ареопаг. На высеченных в скале скамьях восседали члены ареопага — именитые граждане города, государственные деятели, полководцы, философы, поэты. По склонам холма и в прилежащей долине толпился народ. Посредине площадки, образуемой скамьями, возвышались друг против друга два массивных камня: при формальных судебных заседаниях на одном из них становился обвиняемый, на другом обвинитель. На один из них теперь поставлен был апостол Павел. Его взорам представилось блестящее собрание, никогда не виданное им дотоле. Взглянув на безоблачное небо, откуда он некогда услышал божественный голос, призывавший его к апостольскому служению, апостол почувствовал в своем сердце палящий огонь апостольской ревности. Окинув взглядом собрание, — огненным, проницательным взглядом, перед которым невольно дрогнуло сердце коварных философов, апостол начал речь: «Афиняне!» — воскликнул он мужественным, звучным голосом. Собрание напрягло слух. — «По всему вижу, продолжал апостол, — что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая то, что вы чтите, я нашел и жертвенник, на котором написано: неведомому Богу. Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». Лица присутствующих вытянулись от изумления. Слова неизвестного проповедника звучали такой уверенностью и такой силой, какой и тени не представляли туманные речи философов, и в то же время так близко касались слушателей, что все невольно переглянулись между собой. Не восстал ли перед ними великий Платон, который один только мог говорить с подобной силой и таким языком, что ими заговорили бы сами боги, если бы сошли на землю? Или не возродился ли перед ними мощноязычный Демосфен, от речей которого трепетали цари? Речь апостола звучала, как речь этих героев греческого красноречия. Перед блестящим собранием ареопага действительно был Платон, но Платон высшей евангельской философии, -действительно Демосфен, но Демосфен божественного слова... Для некоторых же слушателей, именно философов, страшным громом иронии загремели последние слова оратора. Они, эти тщеславные, высокомерные мудрецы, блиставшие праздным и никому не нужным фразерством, с тупым недоумением останавливались перед таинственной надписью на жертвеннике и не могли дать ответа на инстинктивный запрос народной мысли; и вот явился проповедник, который со смелой уверенностью и неотразимой силой убеждения разрешает загадку. Злоба с новой яростью закипела в них; но эта злоба была теперь совершенно бессильна; апостол одним словом лишил ее юридической основы, сказав, что он проповедует не чужих богов, а только проливает свет знания о Том Боге, Которому народ уже несознательно поклонялся. Так коварно подготовленный суд над вестником божественной истины всей силой осуждения обрушился на врагов его!

Между тем вдохновенный проповедник продолжал свою речь. Как прозрачные струи живительного источника, лилась она из его уст и оживотворяла ум и сердце слушателей. Это была глубокая, неведомая им дотоле, философия, но в то же время она была проста для понимания и с неотразимой силой действовала на сердце. Это была простая речь, но в то же время каждое слово ее как молния пронизывало душу слышавших его и явственно отпечатлевалось на лицах их. С необыкновенной ясностью изложив возвышенное понятие о Боге, до которого едва осмеливались подниматься величайшие мудрецы древнего мира, и показав на основании известных народных поэтов все неразумие поклонения сделанным руками человеческими идолам, апостол, наконец, перешел к проповеди о призвавшем его на апостольское служение Господе, Которому он посвятил весь свой гений, всю свою жизнь. «Итак, — говорил он, — оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем всюду покаяться. Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых»... Вдруг в ареопаге произошло смятение: услышав о воскресении из мертвых, последователи эпикурейской школы не имели сил долее сохранять спокойствие: последние слова в устах вдохновенного проповедника) как огненные стрелы, вонзились в извращенные чувственной философией сердца их и открыли перед ними ужасающую картину праведного возмездия за ту бездну греха, которою была вся их жизнь, руководившаяся глубокочувственным началом: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем». Но, чтобы скрыть от присутствовавших свою сердечную боль, они прикрыли ее насмешкой и стали насмехаться над страшным для беззакония учением. На стоиков это учение произвело более спокойное впечатление, и они не прочь были еще послушать его, но, воспользовавшись суматохой, они равнодушно, а может быть, не без иронии, сказали апостолу: «Об этом послушаем тебя в другое время» и, — конечно, не старались уловить этого времени.

Смятение в собрании продолжалось. Видя невозможность дальнейшей проповеди, апостол вышел из ареопага. Скоро разошлось и все собрание, и каменные сиденья членов ареопага, жестокие, как их сердца, опять опустели. Итак, неужели бесплодно осталось слово апостола? — Нет, живо и действенно слово Божие; оно глубоко запало в сердца некоторых из присутствовавших и принесло свой плод. «Некоторые мужи, пристав к Павлу, уверовали; между ними был Дионисий Ареопагит и женщина, именем Дамарь, и другие с ними». Это был первый трофей Евангелия в центре философского язычества.

Такова была первая встреча Евангелия с языческой философией. Уже при первой встрече с ним дотоле непреоборимая владычица умов смутилась и сразу почувствовала грозную для себя силу неведомого пришельца. Но, смутившись, она не захотела сразу преклонить перед ним свое знамя. Еще целых пять веков она усиливалась поддерживать свое знамя во имя язычества и мудрости его; но червь времени неустанно точил древко этого знамени, и оно, наконец, рухнуло, склонившись к подножию креста (Церков. Вестн. 1879 г., № 26, 30 июня). (к оглавлению)

Аки благочестивые δεισιδαιμονεστέρους. Δεισιδαίμων называется тот, кто боится демонов, кто боготворит все, — и дерево, и камень, и духов. Представляется, что апостол как бы хвалит их. Δεισιδαιμονεστέρους, т.е. боящимися демонов, назвал их вместо того, чтобы назвать благочестивыми. А назвал их так по поводу капища. Капище же поставлено было ими по след. причине.

Речь апостола Павла, сказанная в Афинах, отличается не только от речи его, сказанной в Антиохии Писидийской, но и от речей всех других апостолов. В ней мы можем видеть пример того, как апостол, умевший всем быть вся, беседовал с образованными язычниками. Особенный характер афинской речи зависел от особенностей тамошних слушателей апостола. Этими слушателями были здесь любознательные и образованные греки, между которыми немало было философов стоического и эпикурейского направления, и перед ними апостол искусно поставил предмет той проповеди, которая была делом его жизни.

Повод к речи дали апостолу сами афиняне. Апостол Павел, проповедуя Христа, являлся в собрания и синагоги и здесь рассуждал и вступал в споры с иудеями и прозелитами, являлся и на городской площади, на которой постоянно сновал народ, беседовал о новостях и рассуждал о разных предметах, и подле которой было сборное место философов, и не опускал случая сообщать свое новое учение о спасении, принимая участие в беседах, спорах и рассуждениях. Новая проповедь Павла заинтересовала любопытных афинян, и с торжища они позвали его на возвышенность, где имел собрание ареопаг афинский, чтобы здесь, в присутствии многих, он подробнее изложил свое учение, показавшееся им новым и интересным. И вот последовала речь, записанная в XVII главе Деяний апостольских (22-31), в ответ на вызов со стороны афинян, может быть, давно желанный апостолом.

Мы не скажем, чтобы в афинской речи апостол Павел выразил новое какое-либо учение, не находящееся в других речах. Сущность ее содержания, та цель, к которой он все направляет, — та же проповедь о Христе и спасении, дарованном через Него людям, какую он проносил по всем пределам греко-римской империи. Но исходная точка, от которой он ведет свои изъяснения, те пути, какими он идет к своей цели, — здесь совершенно не те, какие вы видите в других речах, как апостола Павла, так и других апостолов. Там книга откровения, показывающая те воспитательные средства, какими Бог приготовлял Израиль к принятию спасения, и содержащая пророчества о Мессии, служила главным источником при доказательствах истинности проповеди о Христе и давала проповеднику те пособия, при посредстве которых он старался и надеялся довести до сознания слушателей слово о новозаветном спасении. Здесь вместо этого служат другие книги: природа и история, разум и совесть, вообще те естественные средства, какими Провидение вело к богопознанию многочисленный языческий род. Апостол, с особенной силой и рельефностью выставивший учение об универсальном, или вселенском значении христианства, не исключает язычников из тех пределов, на которые простиралось воспитательное действие Промыслителя, и жизнь их подчиняет планам божественного домостроительства о спасении человечества. И здесь было приготовление ко Христу посредством пробуждения чувства потребности спасения, хотя это приготовление шло не теми путями, какими веден был к оному народ израильский. В послании к Римлянам апостол прямо выражает ту мысль, что язычникам даны были средства богопознания и спасения, и если они не воспользовались ими к своему благу, то подлежат за это праведному гневу Божию (Рим. 1, 18-24). Эти средства, по планам домостроительства Божия долженствовшие вести язычников к царству Божию, выставляются на вид и в речи апостола, сказанной в Афинах, и указанием на них — указанием на факты, близкие религиозному сознанию язычника, — апостол хочет приготовить почву для веры во Христа и спасение через Него.

Нельзя не видеть в сей речи искусства и мудрости св. апостола, с какою он ведет к своей цели слушателей язычников. Когда ему приходилось говорить с иудеями, сила истины заставляла его упоминать перед ними о тяжелой вине их в предании на смерть Спасителя мира, и он, для примирения их со своей совестью и для смягчения жесткости намека на великий проступок, старался извинить его их неведением с одной стороны, а с другой — предопределением совершившегося свыше. На язычниках не тяготело это злодеяние; но у них много было других причин и явлений, которыми мог оскорбляться благочестивый дух апостола и которые могли вызывать резкое обличительное слово с его стороны. По словам Деяний апостольских, раздражался дух апостола при виде множества идолов, наполнявших город, которые для его веры казались оскорбительною мерзостью. Но он сдерживает свое неудовольствие, не нападает прямо на заблуждения и видимые его выражения, чтобы не оттолкнуть от себя сразу слушателей, а ищет в их сознании пункт соприкосновения между тем, во что они веруют, и тем, что он проповедует. Он воздает честь благочестию афинян, указывая на множество храмов и капищ, ими созданных, и между этими капищами особенное внимание обращает на одно капище, на котором было написано: «неведомому Богу». Похвалив афинян за благолепное почитание неведомого Бога, он берется указать Того, Кого они чтут, не зная Его. Это Бог, сотворивший мир и все, что в мире, всем дающий живот, дыхание и все и ничего не требующий от человека. Это Бог Промыслитель, блюдущий судьбы народов и назначающий им времена действия и места жительства, и близкий к каждому из нас, кто только хочет видеть Его действия. Указав на промышление Божие о мире и народах, апостол частнее говорит о нашей зависимости от Бога, Которым мы живем, движемся и существуем, и в доказательство своего положения приводит изречение книжников языческих. На основании этого положения он выводит заключение, что Бог не может быть подобен какому-либо земному материалу, золоту или серебру, или камню, обделанному искусством человеческим. Не останавливаясь долго на этом теоретическом положении, он переходит к нравственному чувству человека и призывает к покаянию своих слушателей, во имя воли Божией, ныне открываемой, и при этом напоминает о Муже, Которого предоставил Бог для спасения людей, через Которого Он будет судить вселенную и Которого воскресил из мертвых для уверения всех в Его значении (XVII, 22-32).

Как ни искусна по своему составу речь апостола, сказанная в афинском ареопаге, она не произвела, однако же, на слушателей того действия, какого можно было ожидать от нее. Деяния апостольские, выражая впечатление, произведенное этой речью, замечают, что только немногие пристали к апостолу и уверовали в его Учение, а большинство с недоверием и глумлением отнеслось к его Слову, особенно когда он начал говорить о воскресении мертвых.

В Афинах судилище, в котором говорил народу Павел, называлось Ареопагом потому, что там, как говорят, понес наказание Арей; а слово пагос значит возвышенное место, ибо судилище это было на некотором холме, отчего у иных правители некоторых селений или местечек называются пагархами.

Поелику неопровержимо и неоспоримо всякое слово, признанное и противниками; то с каждым народом должно вести речь с того, что для них обычно. Так поступал Павел, этот сокровищехранитель мыслей Христовых, с иудеями, начиная беседу от Писания, а с афинянами от капища. Почему и говорил: бых беззаконным яко беззаконен (1 Кор. 9, 21). Ибо, как бы не слыхавший закона, предложил увещание, начав с капища, не потому, что капище признавал более достойным вероятия, нежели Писание, но потому, что неверующих Писаниям покорял собственными их учениями (Тв. ч. II, стр. 346). (к оглавлению)

О Нем бо живем, движемся и есмы (Деян. XVII, 28).

Мы часто спрашиваем: отчего в наше время не совершается столько чудес, как в прежние времена? Отчего сила Божия не является ныне так явственно и разительно, как в Ветхом завете и в первые века христианства? Но основательны ли эти вопросы с нашей стороны, когда вся наша жизнь — чудодейственное явление силы Господней, поддерживающей наше бытие, сохраняющей наши силы? Если внимательно присмотришься к своей жизни, то легко увидишь, даже в обыкновенном течении ее, следы Божественного Промысла, Который постоянно бдит над нами Своей Божественной силой: О Нем бо живем, движемся и есмы.

В самом деле, в окружающей нас природе есть разрушительные силы, которые повсюду движутся, соединяются, разделяются и борются, которые могут убивать нас тысячами, опустошать целые страны и даже весь земной шар обратить в печальную пустыню. И кто же в состоянии противодействовать им, если бы они на нас восстали? Воды, бегущие в море и снова обтекающие утробу и поверхность земли, имеют возможность разлиться над земной поверхностью и потопить ее обитателей; облака способны низринуться на землю страшным потопом; молния, воспламеняясь, производит разрушения; воздух заражается тлетворным ядом болезней, возмущается в бурях и страшных ураганах; огонь может опустошать целые города; воздвигающиеся из недр земных гор вулканические извержения показывают, что под ногами нашими, в утробе земной действуют страшные силы, одного взрыва которых достаточно для потрясения земли, разрушения городов, погубления миллионов людей. И разве мало мы знаем примеров, что вода выходила из берегов своих и покрывала города, что облака низвергались разрушительным дождем, что тлетворные заразы губили тысячи людей, что много наших собратий погибло от бурь, смертоносной силы молнии и действия огня, что извержения огнедышащих гор погребали людей под развалинами их домов, разливали огненные потоки над Цветущими полями, покрывали пеплом и камнями города? Со всех сторон мы окружены такими силами: они в непрестанном движении около нас, над нами и под нами. Не чудо ли это, что среди сих страшных сил, не раз обнаруживавших убийственное действие на людей и природу, мы до сих пор остаемся невредимы, доживаем до глубокой старости и пользуемся благами мира? Не могли ли они погубить нас и землю, если бы не были удерживаемы рукой всесильного Создателя? Правда, в природе есть всеобщие и неизменные законы, — но кто же управляет этими законами? Отчего поддерживается естественный порядок, несмотря на враждебное противоборство разнородных сил и стихий, несмотря на перевороты по-видимому, нарушающие порядок жизни мира? Не ясно ли является здесь всемогущая десница Божия, хранящая свои создания?

В обыкновенной жизни нашей мы повсюду окружены опасностями: ибо все, что мы употребляем, все, чем наслаждаемся, все, что делаем, при малейшей неосторожности, может быть для нас вредным и смертоносным. Самые невинные яства и спасительные врачевства, принятые не вовремя и не в меру, часто разрушают телесные силы. Вещи, самые обыкновенные в домашнем быту и жизни, часто причиняли вред и пагубу. Весьма нередко случается, что падающий камень, разрушающееся здание, неосмотрительное поведение других лишают нас жизни. Воздух, теплота и движение, без которых мы жить не можем, иногда производят болезни и даже внезапную смерть. Между полезным мы сами, не замечая того, употребляем много вредного, которое является нам в невинном и приятном виде. Сколько природа производит удушливых паров, смертоносных ядов и хищных зверей! Повсюду нас могут встретить беды: беды в реках, беды от разбойник, беды во градех; беды в пустыни, беды в мори, беды во лжебратии (2 Кор. XI, 26). Судя по естественному порядку вещей, мы должны удивляться не тому, что многие лишаются жизни в цветущих летах и внезапно, а — тому, что мы остаемся до сих пор живы, пользуемся здоровьем и живем спокойно, среди сих повсюдных и ежедневных опасностей. Кто осмелится сказать, что собственная прозорливость и опытность всегда спасала его от опасностей? Не случается ли, что, избежав опасности, мы удивляемся своему спасению, как некоему чуду, и признаемся, что только счастливый случай мог спасти нашу жизнь и здоровье. Но что такое случай, как не пустое имя, которое ничего не объясняет для здравого разума? То, что мы называем счастливым случаем, не есть ли явление чудодейственной силы Божией, которая спасает и хранит нас?

Справедливо, что никакая бдительность над собой, никакая сила наблюдательности за случаями и обстоятельствами жизни не может сделать нас совершенно безопасными; во-первых, потому, что, вследствие слабости нашего разума, мы не все можем видеть в предметах наблюдения; во-вторых, обращая внимание на один предмет, мы, естественно, отвлекаем его от множества других предметов, — следовательно, предусматривая одну опасность, в ту же пору можем опускать из вида множество других. Да и то невозможно, чтобы наше бодрствование и наблюдение за всеми случаями жизни продолжались беспрерывно: ибо за напряжением следует утомление и изнеможение, когда мы делаемся равнодушными ко всему, нас окружающему, и ищем покоя. А в таком состоянии весьма легко подвергнуться несчастью, которого нам нельзя ни предвидеть, ни отвратить. Кто же за нас предвидит и предотвращает их? Не есть ли это видимое знамение Того, Который не воздремлет, ниже уснет (Пс. СХХ, 4), вечно промышляет о людях и — не ведает утомления? В человеческой жизни есть другого рода, и совершенно беспомощные, состояния, таковы: младенчество, болезни и сон. Спрашиваем: чьей силой мы прожили время младенчества, перенесли тяжкие болезни, здравы и невредимы восстаем от сна? Справедливо говорят, что жизнь в руках божиих: болезни его начинаются с первых дней жизни (и их так много!); отцы и матери не могут всегда совершенно знать, что ему полезло, по состоянию его телесного здоровья; есть такие болезни, в перенесении которых не поможет дитяти никакое человеческое искусство. Вспомните при этом, как еще слабы силы для перенесения болезненных состояний, — и вы поймете, что если мы прожили время младенчества, то это не дело человеческих, ограниченных сил, а явно зависит от Божественного промышления, которое хранит младенцы (Пс. CXIV, 5). То же должно сказать и о наших болезнях. Всякая болезнь, как расстройство тела, есть шаг к смерти. Сколько же мы перенесли болезней и как многие из нас находились в так называемом, отчаянном положении, когда самые врачи сомневались в нашем выздоровлении! Достаточно ли естественных причин для объяснения того, что мы живем доселе? Одна только невнимательность или вредная привычка (хотя как-нибудь, хотя неудовлетворительно, лишь бы объяснить все явления естественными причинами) служит основанием, почему мы здесь (как и в других случаях) не усматриваем ясно открывающейся чудодейственной десницы Всесильного. Мы полагаемся на силу лекарств; но, говорят, что лекарства не врачуют, а только помогают природе врачевать самое себя. Кто же поддерживает наши изнеможенные и расстроенные силы и дает им возможность врачевать себя? Кто как не Господь, Источник сил и жизни? Наконец, ничего не может быть сомнительнее и опаснее нашего ночного покоя, когда все чувства наши закрыты и сознание помрачается: недаром сон называют подобием смерти. Почему же до сих пор не постигла нас, во время сна, ни одна из бесчисленных опасностей, среди которых мы находимся? Если мы сами не чувствуем и не сознаем окружающего нас; то кто может за нас хранить нас, кроме неусыпного Промысла Божия? Оттого-то св. Церковь заповедует смотреть на каждый новый день нашей жизни, как на чудо милости Божией, и благодарить Господа, что Он «человеколюбствовал обычно, и в нечаянии лежащего воздвигл, во еже утренневати и славословити державу Его».

Чему же научает нас истина, что мы, действием Промысла Божия, живем, движемся и есмы? Во-первых, упованию в жизни не на себя, не на случай, или, так называемые, счастливые обстоятельства и, наконец, не на других людей, но единственно на благость Божию; потому что сохранение нашей жизни есть непосредственное дело Его бесконечной благости. И благо нам, если мы, от полноты чувства упования на Бога, часто взываем: на Тя Господи, уповах, да не постыжуся во век (Пс. XXX, 1), яко держава моя и прибежище мое Ты еси (-ст. 4). Во-вторых, непрестанному благодарению благодеющего нам Господа, Который, не по заслугам нашим, но по Своей Его милости (Тит. III, 5), хранит и защищает нас в жизни, для нашего же блага. Не словами только, а делами должна свидетельствоваться наша благодарность Богу: истинная благодарность Ему есть жизнь, соответственная цели, которую Он имеет в виду при сохранении нашей жизни. Вот как мыслит и чувствует благодарный Богу христианин: вменяю вся тщету быти за превосходящее разумение Иисуса Христа Господа моего. Его же ради всех отщетихся и вменяю вся уметы быти, да Христа приобрящу, и обрящуся в Нем, не имый моея правды, яже от закона, но яже верою Иисус Христовою, сущую от Бога правду в вере: яко разумети Его и силу воскресения Его и сообщение страстей Его, сообразуяся смерти Его: аще како достигну в воскресение мертвых (Филип. III, 8-11). (к оглавлению)

Святой Дионисий, прозванный Ареопагитом, родился в Афинах около десятого года по P. Хр. Первоначальное образование получил в доме родителей своих, принадлежавших к сословию знатнейших граждан афинских. Оказав быстрые успехи в науках преимущественно перед всеми сверстниками своими, он, для дальнейшего усовершенствования себя в познаниях философских, путешествовал по разным странам, потом прибыл в Египет, издавна славившийся земною мудростью, и там, в городе Илиополе, под руководством искусных наставников, занимался изучением астрономии вместе с другом своим Аполофаном. Пребывание его в этом городе особенно замечательно потому, что здесь он видел затмение солнца, случившееся в тот самый день, в который Спаситель мира был распят на кресте. Сие необыкновенное явление удивило Дионисия тем более, что по его астрономическим вычислениям оно не могло произойти в тот день от причин естественных. Пораженный таким чрезвычайным видением, он сказал: «Или Бог страждет, или видимый мир разрушается». Об этом происшествии он сам упоминает в письме своем к Поликарпу, епископу Смирнскому.

По возвращении из Египта в свое отечество, Дионисий вступил в супружество и своим просвещением, знатностью рода и добродетельной жизнью приобрел столь великое уважение от своих сограждан, что они избрали его членом высшего судилища, ареопага, отчего и дано ему название Ареопагита. Когда апостол Павел прибыл в Афины и в собрании ареопага проповедовал Христа распятого и воскресшего (Деян. 17, 22-31), тогда Дионисий, внимательно слушавший его, получил первое понятие о вере христианской, тогда же наедине вступил в словесное состязание с проповедником и на вопрос его о вероучении афинян показал ему находившиеся в городе капища языческих богов. Обозревая сии памятники идолослужения, святой Павел увидел одно капище, на котором было написано «неведомому Богу» и спросил Дионисия, какой это неведомый бог? «Он еще не явился между богами, в свое время явится и будет вечно царствовать на небе и на земле». Услышав от него слова сии, апостол благоуспешно воспользовался ими для насаждения в душе его слова Божия и возвестил ему, что сей неведомый Бог уже пришел и родился от Пресвятой Девы Марии, что Он, для спасения рода человеческого, претерпел крестную смерть, во время которой померкло солнце и не издавало света в продолжении трех часов, и что потом Он божественной силой воскрес из мертвых и вознесся на небо. Дионисий, вспоминая виденное им в Египте солнечное затмение, о котором говорил теперь Павел, тотчас убедился, что в то время Бог страдал в теле человеческом. Сердце его, освященное благодатью, разверзлось для познания неведомого Бога, Господа нашего Иисуса Христа. Он просил апостола помолиться о нем, дабы Господь милостив был к нему и сопричислил его к сонму рабов Своих.

Выходя из Афин, св. апостол исцелил одного слепорожденного и тотчас повелел ему идти к Дионисию и напомнить ему, чтобы он, по своему обещанию, пришел к нему и принял от него крещение, а с тем вместе отпущение грехов. Дионисий, увидев знакомого слепца, прозревшим, крайне удивился и, узнав о чудесном его прозрении, немедленно пошел к Павлу с женою своею Дамарью, с сыновьями и со всеми домочадцами, которым тогда же преподано было святое крещение. После сего, оставив дом, жену и детей, Дионисий присоединился к апостолу и три года сопровождал его во всех путешествиях, принимая деятельное участие в насаждении слова Божия между неверующими. Получив достаточное наставление в истинах евангельских, он на 46 году своей жизни был рукоположен св. Павлом в епископа афинской Церкви и из Солуня послан к своей пастве для утверждения в ней христианской веры и благочестия. По замечанию Метафраста, устное слово сего просвещенного пастыря, подобно слову Спасителя, было со властию и невольно привлекало к нему души и сердца афинян, а в обращении с людьми он столько был благоразумен и так умел приспособляться к ним, что, подобно великому учителю своему, апостолу Павлу, был всем вся.

Послужив немалое время спасению человеческому в Афинах и Распространив основанную там апостолом Церковь, святой Дионисий Уже в преклонных летах решился предпринять путешествие в другие страны для проповеди Евангельской и пострадать за имя Христово, по примеру наставника своего, блаженного Павла, претерпевшего в то время мученическую смерть в Риме от Нерона. С сим намерением поставив в Афинах вместо себя другого епископа, он отправился в Рим. Здесь святой Климент, епископ римский, принял его с радостью и по прошествии малого времени послал его для проповедания слова Божия в Галлию, вместе с епископом Лукианом, священником Рустиком, диаконом Елевферием и прочим клиром церковным. По прибытии в Париж, Дионисий обратил к Истинному Богу многих идолопоклонников и устроил там, при пособии новообращенных, небольшую церковь, в которой совершал для них священнослужение и молил Господа о умножении словесного стада Его.

Но, между тем, как учение Евангельское благоуспешно утверждалось в этой стране, последовало второе гонение на христиан от императора Домициана. В Галлию послан был от него правителем Сисиний с повелением отыскивать умножившихся там последователей Христовых и предавать их мучительным наказаниям. Сисиний, по приезде в Париж, приказал прежде всех схватить и представить к нему на суд епископа Дионисия, как более известного по своему сану и христианской деятельности. С ним вместе взяты были Рустик и Елевферий, прочая же братия разошлась в иные страны для проповеди. Дионисий, в то время уже дряхлый и утружденный подвигами апостольскими, связанный, поставлен с двумя сотрудниками своими перед игемоном. Сисиний, взглянув на него с гневом, сказал: «Ты ли тот злонравный старец Дионисий, который хулит наших богов, отвергает служение им и противится повелению царскому»? Святой епископ отвечал: «Хотя я телом уже состарился, как ты сам видишь, но вера моя процветает юностью и исповедание мое всегда рождает новых чад Христу». Когда же у него спросили о вероисповедании его, то во всеуслышание возвестил слово истины и проповедал великое имя Пресвятой Троицы, Отца и Сына и Святого Духа. Но игемон не хотел слышать спасительной проповеди и обратился с вопросом ко всем трем, Дионисию, Рустику и Елевферию, хотят ли они повиноваться царю и принести жертвы богам. На это все они единогласно отвечали: «Мы, христиане, имеем единого Бога, живущего на небеси, и Его почитаем, а царскому повелению не повинуемся». Тогда игемон приказал обнажить Дионисия и нещадно бить вервиями; он великодушно терпел жестокое биение и благодарил Господа Иисуса, дозволившего ему носить язвы Его на теле своем. Таким же образом мучили Рустика и Елевферия.

Сисиний увидел, что скорее ослабеют руки бьющих, нежели истощится терпение биемых, и потому приказал прекратить побои и заключить мучеников на тот день в темницу. На другой день утром слуги вывели оттуда святого Дионисия и по повелению мучителя распростерли его на железном одре, положив под него огонь; страдалец при этом пел стих из псалма: разжено слово твое зело, и раб твой возлюби e (Пс. 118, 140). Потом сняли его с одра и бросили на съедение зверям, но звери не прикоснулись к нему, ибо Бог заградил уста их. Наконец, отвели его опять в темницу к Рустику и Елевферию. Туда приходили к нему многие христиане, для которых он совершал там божественную литургию и причащал их тела и крови Христовой; причем достойнейшие из них видели над святым епископом являвшегося во свете Царя славы, окруженного ангельскими воинствами. После сего Дионисий и его сподвижники в последний раз были выведены из темницы и представлены к игемону который снова склонял их к жертвоприношению идолам; но они, как и прежде, не покорились ему и исповедали Иисуса Христа единым истинным Богом своим. Тогда разгневанный игемон, после жестокого телесного наказания, осудил их на смерть и повелел отсечь им головы.

Когда святых мучеников вели из города, к так называемой, Марсовой горе, Дионисий благодарил Господа за все милости Его, явленные ему во время земной жизни, и молил принять его в Свое небесное царство; потом, пришедши на место казни, преклонил главу свою и был усечен тупой секирой, равно как и спутники его, Рустик и Елевферий. При этом благоволил Бог сотворить преславное чудо в память великого угодника Своего: обезглавленный и лежавший на земле Дионисий силою Божиею встал и, взявши в руки главу свою, прошел с нею два поприща до того места, где устроена была христианская церковь. Там он отдал ее одной благочестивой женщине, называвшейся Катуллою, и снова пал на землю. Многие из язычников, видевшие это чудо, уверовали во Христа и умножили собой число мучеников. Катулла, приняв главу святого страдальца, пожелала взять и тело его и для сего пригласила в свой дом приставленных к нему стражей, угощением и подарками удержала их у себя на несколько времени, а между тем христиане, по ее наставлению, взяли тело Дионисия и погребли его на том месте, где он подал главу свою Катулле. Здесь в последствии времени воздвигнута великолепная обитель, существующая и доныне в предместий Парижа, под именем аббатства св. Дионисия. Священномученик сей пострадал на 90 году своей жизни, около 100 года по P. Хр.

1. Чтения о св. ап. Павле: Фессалоники и Верия. Воскр. Чт. 1872, II, 169-172 Афины. 186-188. Ап. Павел в Афинах. 288-292.
2. О том же, Иннокентия, Архиеп. Херсон. Сочин. т. IX, 407-411.
3. О том же, Фаррара. Жизнь и труды св. ап. Павла. I, 302-314, 314-333
4. Ст. 1. Амфиполь. Библ. п. сл. В. Ч. 1874. I, 127. Аполлония. 159.
5. Ст. 5-6. Иасон. Б. п. сл. В. Ч. 1875. II, 237.
6. Ст. 10. Берия. Б. п. сл. В. Ч. 1874. I, 246.
7. Ст. 15. Афины. Там же. 254.
8. Ст. 16-34. Приготовление язычников к принятию Спасителя. Духовн. Бес 1859. VIII, 495-511.
9. Ст. 19. Ареопаг. Б. п. сл. В. Ч. 1874. I, 191-192.
10. Ст. 26-28. Амвросия, Архиеп. Харьков. Возможно ли усовершенствование или преуспеяние народов без веры в Бога или без религии? Вера и Разум. 1885 1, 267-276.
11. Ст. 34. Дионисий. В. Ч. 1874. II, 304.
12. Св. Дионисий Ареопагит и его творения. Еп. Порфирия Успенского. Чт. в Общ. 1878. 176, 321, 715.
13. Ранинского. О речи св. ап. Павла в афинском Ареопаге в ст. Пастыреначальник Господь Иисус Христос и Его апостолы. Стран. 1890. III, 17-19.
14. Прот. Михайловского. Св. апостол Павел в Афинах. 50-58.(к оглавлению)

Ст. 1-5. Ап. Павел недолго оставался в Афинах. Склонность к новостям, по коей его слушали пытливые афиняне, должна была скоро наскучить неизменяемыми истинами, кои возвещал проповедник креста Христова, и он удалился в Коринф.

Здесь один иудеянин, по имени Акила, который незадолго перед тем пришел из Рима (вследствие Клавдиева указа об изгнании иудеев из римской столицы), принял его в дом свой. Поелику Акила занимался тем же художеством, в коем искусен был Павел, то последний разделял с ним труды его. Впрочем, главный долг, лежавший на нем, не оставался без исполнения. Каждую субботу синагога была оглашена именем Иисуса Христа. Безуспешность проповеди была некоторым образом вознаграждена утешительным известием, которое принесли Тимофей и Сила, возвратившись из Фессалоник (Сочин. Иннокентия, Архиеп. Херс. т. IX, стр. 412).

Послания к Фсссалоникийцам. Тамошние христиане, при всех озлоблениях со стороны иудеев и язычников, оставались верными, но колебались различными сомнениями касательно пришествия Иисуса Христа и весьма много скорбели об умерших (1 послан. к Фессал.). Мог ли Павел оставить без ободрения и утешения возлюбленных и верных чад своих? Он написал к ним послание (первое по времени из посланий Павла), исполненное отеческой любви и заботливости. Возблагодарив их за твердость в вере, он увещевал их не скорбеть об умерших, подобно не имеющим упования, представляя, что наступит непременно тот великий день, когда все мертвые восстанут из гробов для наслаждения жизнью вечной. Касательно времени пришествия Христова поставлял на вид одно обстоятельство — столь благотворное по своему влиянию на нравственность — его внезапность; умолял вести себя во всем неукоризненно, как надлежит святым, быть миролюбивыми и удаляться лености. Некоторые недоразумения, происшедшие за сим в уме фессалоникийцев, побудили апостола отправить к ним другое письмо. Фессалоникийцы, частью не выразумев смысла апостольского учения о будущем пришествии Иисуса Христа, частью смущаемые некоторыми подложными письмами, писанными якобы Павлом (2 Фессал. 2, 2), получили мысль, что Иисус Христос должен придти в непродолжительном времени. Некоторые из них, вероятно, вследствие сей мысли, оставили свои работы и занимались единственно праздными суждениями. Апостол во втором послании, опровергнув первый предрассудок и показав, что явлению Спасителя должно предшествовать еще явление антихриста и отступление от веры, снова заповедует им, подражая его примеру, удаляться праздности, не вдаваться в бесполезные мечты и вести жизнь трудолюбивую. В предостережение от подложных посланий он дал им закон подлинных своих писем, который состоял в том, что он имел обыкновение приписывать в конце послания собственной рукой следующее приветствие: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми нами» (2 послание к Фессал., последний стих).

Ст. 6-17. Поелику коринфские иудеи оставались упорными, то Павел, сказав им, «кровь ваша на главах ваших, я чист от нее и с сего времени пойду к язычникам», перешел от Акилы в дом некоего язычника Иуста. Близость нового жилища его к синагоге (ибо дом Иустов был подле нее) показывала, что он в сем случае поступил сообразно мудрому правилу своему — мнимым пристрастием к язычникам возбуждать ревность в сродниках своих по плоти, для их спасения. Таковая заботливость его о своих единоплеменниках не осталась без успеха: вскоре крестился сам начальник синагоги Крисп со всем домом своим. Из язычников также обратилось немалое число; но еще гораздо большее готовилось обратиться. Павел был извещен о сем откровением. Кажется, угрожающие опасности возбудили было в нем намерение оставить Коринф. Посему Господь, явясь ему, сказал: «Не бойся, говори и не умолкай: ибо Я с тобою, и никто не сделает тебе зла; потому что у Меня много людей в сем городе». Вследствие сего он проповедовал коринфянам в течение восемнадцати месяцев. Сими продолжительными трудами столько была утверждена и благоустроена Церковь коринфская, что Павел впоследствии называл оную печатью своего апостольства (1 Кор. 9, 2). Не менее была деятельна и злоба врагов Павла. Улучив удобное время, они напали на него и привели к проконсулу. Обвинение было обыкновенное: «Этот человек, — говорили они, — распространяет в народе почитание, не согласное с законом». Обвиняемый хотел было говорить в свое оправдание; но проконсул, приметив, что дело идет об учении, именах и законе иудейском — предметах совершенно чуждых римской политике, прогнал обвинителей от судилища.

Св. Павел, избранный сосуд благодати, апостол языков, прошедший от Иерусалима до Иллирика, особенно много имел в разных городах духовных чад, споспешников, друзей. К ним принадлежали Акила и Прискилла. Целуйте, писал св. апостол к римлянам, Прискиллу и Акилу споспешника моя о Христе Иисусе, иже по души моей своя выя положиша, ихже не аз един благодарю, но и вся церкви языческия: и домашнюю их церковь (16, 3, 4). В этих немногих словах прекрасно изображена вся история, вся жизнь благочестивой четы христианской. Несколько других указаний до полняют это изображение частностями. Замечательно, что благочестивые супруги нигде не отделяются друг от друга. Неразрывная связь, соединявшая их в жизни, соединила их и в сердце Павла и в памяти писателя Деяний апостольских. Не трудно понять причину сего, когда видим, что благочестивые супруги представляли, так сказать, одно сердце, одно существо в служении Господу и любви к св. апостолу. Св. Павел не мог разделять в воспоминании своем двух существ, которые всегда проникнуты были единой ревностью к благу Церкви и спасению язычников и, казалось, были соединены не столько для того, чтобы разделять и взаимно облегчать заботы жизни, сколько для того, чтобы совокупно нести крест, возложенный Господом на рождающуюся Церковь Его.

Акила и Прискилла были иудеи из Понта, потом жили в Риме, где уже в царствование Августа число выходцев иудейских чрезвычайно умножилось. Язычники ненавидели иудеев за суеверие (мнимое или истинное) и фанатизм; императоры еще — за частые возмущения. Вскоре к этому присоединилось заблуждение язычников, смешивавших иудейство с христианством, на которое они начали уже смотреть с подозрительностью и беспокойством. В особенности со времени Клавдия начинается для них долгий период тяжких бедствий. Этот император изгнал иудеев из Рима «за беспорядки, производимые ими (будто бы) по наущению христиан». В силу этого указа, как говорится в Деяниях Ап., Акила и Прискилла удалились из Италии в Коринф. Здесь-то и нашел их св. Павел, совершавший тогда второе апостольское путешествие свое.

Акила и Прискилла были, как видно, из тех иудеев, которые чаяли утехи Израилевы. Были ли они христианами до встречи с св. Павлом или им обращены к вере — неизвестно. Только с этой встречи они стали навсегда верными друзьями и споспешниками его. Св. Павел поселяется в их доме, и так как скинотворство, которым для пропитания себя занимались Акила и Прискилла, было знакомо и св. Павлу, то апостол языков разделяет труды своих хозяев. Трогательно и поучительно это соединение необычайного величия и знания духовного с простотою внешней жизни! И всюду видим это в первенствующей Церкви Христовой, Сам Основатель которой родился в яслях от бедной Девы Марии, делил труды мнимого отца Своего, древодела Иосифа, избрал учеников Своих из людей простых, бедных. И не нужны были им внешние богатые средства для основания среди народов всемирного царства Христова. Учитель говорил им: не стяжите злата, ни сребра, ни меди при поясех ваших, ни пиры в путь, ни двою ризы, ни сапог, ни жезла (Матф. 10, 9, 10). Зато ценна была жертва верующих, предлагавших св. благовестникам покров и пропитание в их странствиях; но еще выше самоотвержение самих св. благовестников, которые хотели туне давать благодать Св. Духа, искали сердец и спасения духовных чад своих, а не имуществ их (2 Кор. 12, 14). Если велико было усердие верующих, полагавших все свое имущество при ногах апостолов (Деян. 4, 35), то еще больше отеческая любовь последних, когда они говорили: не должна суть чада родителем снискати имения, но родители чадом (2 Кор. 12, 14), и потому собранное от избытка одних передавали другим — нуждающимся, наконец, умножали сии пособия собственными трудами. Сребра или злата или риз ни единаго возжелах, говорит св. Павел ефесским пресвитерам. Сами весте, яко требованию моему и сущим со мною послужисте руце мои сии (Деян. 20, 34). И теперь, живя в доме Акилы и Прискиллы, св. Павел не хочет отягощать хозяев, посвятивших ему все свои заботы, а еще помогает им в трудах: вероятно, при том, что он имел вместе с ними в виду присоединить цену своих изделий к тем пособиям, которые около сего времени собирал для христиан иерусалимских. Скоро Акила и Прискилла увидели в доме своем и других споспешников Павла, Тимофея и Силу, пришедших сюда из Фессалоник с утешительной вестью о Церкви Солунской. Здесь же от лица своего и их св. Павел писал свои послания к Солунянам (Деян. 18, 5; 1 Сол. 1, 1; 2 Сол. 1, 1). Таким образом блаженные супруги, служа в доме своем Павлу и его споспешникам, любезным им по общей любви к Павлу, удостоились быть свидетелями и как бы участниками апостольских дел и попечений их. Из дома Акилы и Прискиллы св. Павел являлся каждую субботу в синагогу для проповедания. Но так как иудеи были невнимательны к его проповеди, то он стал проповедовать язычникам в доме язычника же Иуста. И восемнадцать месяцев трудился он в благовестии, живя у Акилы и Прискиллы: явилось много обращенных, и они были так утверждены в вере, что св. Павел называл коринфян печатью своего апостольства (1 Кор. 11, 14).

Они стали навсегда памятными и любезными споспешниками Павла. Целуют вы много о Господе Акила и Прискилла с домашнею их церковию, — писал потом св. Павел к коринфянам. Между тем иудеи, раздраженные успехами Павловой проповеди, схватили апостола и хотели, хотя тщетно, предать его суду. Это, конечно, один из случаев, когда привязанная к апостолу чета готова была жертвовать жизнью своей за жизнь апостола (Римл. 16, 4).

Св. Павел, точно, скоро пришел в Ефес. С ним был тут и Тимофей. Пришел и возвратившийся из Коринфа Аполлос, конечно, хотевший увидеть учителя своих учителей (Деян. 19, 1, 22; 1 Кор. 16, 9, 10). Акиле и Прискилле досталось утешение видеть вместе своего учителя и его споспешника и своего ученика, который уже так ревностно трудился над проповедованием. Павел со споспешниками деятельно занимался теперь состоянием Церкви Коринфской, волнуемой распрями, и в послании своем к ней он, кроме Тимофея и Аполлоса, говорит и об Акиле и Прискилле, пересылая от них к Коринфянам целование любви (1 Кор. 16, 19). Можно предполагать, что в трехлетнее пребывание свое в Ефесе апостол и жил именно у Акилы и Прискиллы: поселение его у какого-либо нового споспешника было бы, по обычаю, означено св. Лукою. И как в Ефесе св. апостол был в больших опасностях, то, конечно, их разделяли делом или сочувствием и блаженные споспешники его.

Пробыв три года в Ефесе, апостол, движимый Духом Святым, посетил Македонию, Грецию, где, между прочим, остановился в Коринфе. Вслед за ним Акила и Прискилла также оставляют Ефес и отправляются в Рим, вероятно, с тем, чтобы и здесь служить Церкви и здесь еще принять у себя св. Павла, который давно уже готовился быть в Риме (Деян. 19, 21; Римл. 1, 11 -12). Из Коринфа (Римл. 16, 1) он пишет свое славное послание к Римлянам. В Риме было уже не только много христиан, но именно близких и возлюбленных Павлу, его споспешников и друзей. Он посылает им свое Целование, — но прежде всего Акиле и Прискилле, и, притом, в выражениях наиболее сильных. Целуйте Прискиллу и Акилу, спос-чешники моя о Христе Иисусе, иже по души моей своя выя положиша, ихже не аз един благодарю, но и вся церкви языческия, и домашнюю их церковь. Как живо и трогательно выражена здесь любовь и привязанность к Павлу его споспешников и его собственная любовь и признательность к ним! И во всю жизнь этих друзей не ослабевала их взаимная любовь, потому что она истекала из общей любви к Господу. Скончавая течение свое, будучи в последних узах, Павел писал послание к Тимофею в Ефес, где жили тогда Акила и Прискилла, утешаясь по разлуке с Павлом дружеством его споспешника. И здесь он прежде всего посылает им свое целование любви: целую Прискиллу и Акилу (2 Тим. 4, 19).

Павел отплыл из Коринфа, или вернее, из Кенхрей в Сирию, «остригши голову в Кенхреях, по обету».

а) Начало третьего путешеетвия ап. Павла. XVIII, 23. Возвратившись из второго своего путешествия в Антиохию, ап. Павел в этот раз пробыл здесь немного времени; вскоре он предпринял третье великое свое путешествие. Первой задачей этого путешествия, как и второго (15, 36), было посещение церквей, уже основанных, с целью христианского благоустроения их и утверждения в вере новообращенных. Поэтому, выйдя из Антиохии, ап. Павел проходил сначала страну Га-латийскую и Фригию.