Нет, не встала. Разве с таким грузом хапуг, иуд встанешь? Бедный, обманутый народ! Но не ты ли выбрал свою беду, не сам ли отошел от Истины? А бомбежки все усиливаются. Больно за Сербию, больно и стыдно за Россию. Милошевича призывают к суду, Клинтон с глазами валютной проститутки словоблудствует о правах человека. Гнусная Кобрайт не вылезает из правдолюбцев. Современные печальники вселенной! Нет сил ни смотреть, ни слушать. Нутро полно одним словом —

Белград. Свято-Введенский женский монастырь

Сопровождает в Свято-Введенский женский монастырь. Здесь его тоже знают. — Он как благочинный, — смеется отец Антоний. Нам отводят комнату. Появляется прихожанка Марина — высокая девица в платье, смущенно спрашивает, не тот ли я иеромонах? Профессору приятно, что меня узнают, улыбаясь, потягивает кофе. Слушаю рассказы о войне. Как одному священнику на Крестном ходе осколком снесло голову. Как однажды ночью были и бомбежки, и гроза, и землетрясение. — Война какая-то была с гнильцой, — говорит Марина, — сколько ни бомбили — терпели. Как только посидели в темноте, без горячей воды — тут же возроптали, заговорили, зачем им Косово. В разговор вмешивается послушница (по-сербски искушеньица) Елена, ведет нас на ужин. После ужина, вместе с переводчицей Мариной, показывает нам монастырь. Поражаюсь крупным голубоватым цветам, которые горками растут на клумбах. Такие же были и на Косовом поле.

Монастырь Манасия. Средневековая крепость. Бывшее владение деспота Стефана Лазаревича — сына великомученика царя Лазаря. Стою в Соборе. Монахиня Амвросия показывает фрески начала XV века. Сохранилась очень малая часть. Далее нас ведут в зимнюю Церковь с новонаписанными фресками. Приглашают в трапезную. Пьем кофе, холодную воду с вишневым вареньем. Отец Антоний возится с машиной: отказала электроника, без умолку воет сирена. Пока его нет, пытаюсь узнать, ходит ли какой транспорт в Косово. Матушки тревожатся, советуют поехать в другой раз, когда все успокоится. Какой смысл тогда и ехать? Прошу господина профессора поддержать меня, уговорить отца Антония не бунтовать (тот благодушно кивает). Фотографируемся напоследок, тепло прощаемся. Возвращаемся в Деспотовец. Сидим за столиком в теневой прохладе. Неделькович беседует с мэром (Родослав Рачич — он же замминистра по вере), его помощниками. Очень непринужденная беседа о жизни, вере, Апостоле Павле. Профессора здесь тоже знают, любят, по-сыновьи внимают.

Монастырь Манасия

Снова громыхает. Подымаемся на второй этаж дома Родослава (на первом — аптека его жены). Снова пьем кофе.

— Пора, пора, рога трубят, — возглашает наш благодушный поводырь.

Оставляю свою книгу, кассету Родославу. Кланяется, приглашает на фестиваль поэзии.

Едем в г. Александровец, к бывшей студентке нашего профессора. В этом городе родился, жил генерал-полковник Балкович. Здесь нет никаких военных объектов, город бомбили, потому что это родина генерала. Всюду ужасные следы бомбежек. (Лобовые щетки не могут справиться с дождевым потоком. Плохая видимость. Водная пелена скрыла горы, поля, чуть угадывается шоссейная дорога. Неожиданно возникают и пропадают огоньки встречных машин. Мы находимся в окружении зигзагообразных молний, жутко вспарывающих мрачное небо. Одна стрела попадает в ближайший электрический столб — вырывается фонтан искр. Молча крестимся.)

При свечах сидим в доме бывшей студентки — дочери священника. Профессор Драган рассказывает, почему сербы принимали мусульманство. Если турок заходил в сербский дом, его обязаны были кормить. За то, что он трудился за столом, жвакал (жевал), хозяин ему платил. Налог жвакалица. Если турок оставался ночевать — мог выбрать любую женщину, девицу (жену хозяина, невестку, дочь). За это опозоренный серб должен был платить. Налог одрина. Если турку встречалась похоронная сербская процессия — родственник умершего (или замученного турками) также платил. Налог мертвина. Был еще налог на кровь: одного из мальчиков брали в янычары. И так — до XIX века, более 500 лет! Многие не выдерживали, принимали мусульманство. В то страшное время албанцы, приняв мусульманство, обычно становились турецкими жандармами (как у нас — полицаи в войну). Но есть среди них и православные, правда, малая часть. И живут они не в Косово, а в южных областях Албании, недалеко от Греции.

— Переплетений много, — повествует профессор, — был сербский Патриарх Макарий, так вот, брат его был главным визирем.

Думая о налогах, чувствую себя душевнобольным. Братушки сербы! Как же вы выжили?

18 июня. Пяток. Ранее утро. По скорому пьем кофе и — в дорогу. Находимся на пути к г. Крушевац — некогда столице царя Лазаря. Шоссе тянется вдоль неширокой Западной Моравы. Навстречу попадаются трактора, грузовики, доверху набитые домашним скарбом. Беженцы. Это слово, как эхо войны.

Крушевац. Остатки древней стены. Храм. Памятник в честь Косовской битвы. Ослабевший раненый воин со знаменем. Ангел венчает его терновым венцом. Подруливаем к киоску купить карточки с видами города. Взгляд наталкивается на обложку паскудных журналов. Такого откровенного бесстыдства я еще не встречал нигде. Несчастное растущее поколение! Кто не захлебнется в мутных потоках блуда, несущих утопающих в бездну адову?

Профессор ведет в комнату-музей, расположенный при мэрии. Показывает мозаику своего друга Сербиновича. Яркие разноцветные кусочки, повинуясь руке мастера, вводят нас в далекое прошлое. Портреты участников Косовского сражения. Наряду с изображениями каноническими — современное авангардное исполнение. Пытаюсь прочесть надпись на оконном стекле.

— Человек, если ты ступишь на Сербскую землю, кто б ты ни был, свой, пришлец, посетив Косово поле, увидишь многие кости мертвых, камни. Знай, что мы и доныне стоим, как эти камни.

На входных дверях надпись:

— Сколько сможем, столько будем сплетать нашу песнь!

У памятника царя Лазаря — группа вооруженных солдат с фотоаппаратом. Крестятся, делают групповой снимок. Может кто-то и не увидит себя на снимке. Достаю фотоаппарат, прошу проходящую девушку снять нас с ними. Воины с удовольствием снимаются со священниками, подымают руки в знак благодарности, спешат к своим потрепанным машинам.

Мы направляемся к Храму. Неподалеку на скамейке ссутулился молодой капитан. Вид у него потерянный. Входим в Храм, прикладываемся к Престолу. Появляются местные священнослужители, радостно приветствуют, ведут к себе. Рассказывают об этом капитане:

— Не хотел уходить из Косово. Когда прибыл в разграбленный албанцами монастырь, не выдержал, хотел снять военную форму — одеть монашескую.

Трудно без слез это слушать. Окликаем капитана, просим подойти, сфотографироваться у Храма. Капитан встает, снимает пояс с оружием, кладет на траву, и лишь после этого становится рядом.

Получаем от гостеприимных священнослужителей ладан, фотографии Храма. Оставляю им свои кассеты, капитану — иконку. Жаль расставаться. Иерей Драган, диакон Милан провожают до машины. Подъезжают старые военные грузовики с солдатами из Косово. Выпрыгивают, направляются в сторону Храма. Отец Антоний прав: здесь молятся только священники, монахи и воины. Тяжело смотреть на измученных солдат. Продажные политики! Лизуны — правители! Что взывать к вашей совести? Иуды ее не имеют!

— В этом Храме, — объясняет профессор, — причащались воины перед Косовским сражением.

Потому-то и приезжают военные. Радует единство священников и солдат.

Трстеник. Сидим в кабинете друга профессора — президента электродистрибуции. Должность большая, но непонятная. Рассматриваем большие металлические стаканы, наполненные маленькими клубочками с графитным волокном. Составные графитной бомбы. Бросали контейнеры, начиненные такими стаканчиками; взрываясь, они извергали из себя клубочки, которые разматывались, повисали на проводах, делали короткое замыкание — выводили из строя электростанции.

Монастырь Любостынья. Основан Мелицей (в монашестве Евгения), женой великомуч. царя Лазаря (стоим у ее гробницы). Фресок сохранилось совсем малая часть.

Выходим в аккуратный зеленый дворик, знакомимся с очень живой, приветливой игуменией Харитиной. Торопится нас покормить, просит пожить, послужить — сокрушается, что мы спешим далее.

Наша следующая цель — монастырь Жича, резиденция епископа Стефана. Переезжаем через Западную Мораву. Тормозим у разбомбленного моста. Беспомощными взглядами провожаем беженцев. (Еще вынужденная остановка — дорогу преграждает колонна военных грузовиков).

Вдали вырисовываются красно-коричневые монастырские башни. Входим в Собор XII века. У входа, возле зажженных свечей, стоят мужчины и женщины в черном.

— Родственники погибшего в Косово, — поясняет сопровождающий нас архимандрит.

— Помоги, Господи, — крестимся, проходим вглубь Храма.

В скорбном безмолвии рассматриваем фрески. Они почти не сохранились. Лики святых в Алтаре соскоблены. Идем к выходу. У горящих свечей протирает пол одинокая искушеньица. Родственников уже нет. Поем “Со святыми упокой”. Скрывая слезы, послушница отворачивает лицо. В утешение оставляем ей Иерусалимский Крестик, с цветочными лепестками от Св. Плащаницы. Благодарно целует руку.

Епископ Стефан. Старенький, простой. Встречая нас, кланяется:

— Спасибо очень много, что пришли.

Приглашает в архиерейские покои. Профессор подписывает ему свою книгу. Следуя его примеру, также оставляю книгу и кассету.

— В 1941 году, — тихо говорит мне профессор, — усташами было уничтожено 28 родственников епископа Стефана. Убили отца, два брата и все потомство.

Мы в шоке. 28 родичей! И нужно ж было пережить такое! Мало пережить — не сломаться, не озлобиться! Без веры сие невозможно.

Входит почтенного возраста (80 лет) архимандрит. Видно, чем-то расстроен, возбужденно жестикулирует. Слышу слова:

— Ельцин... 700 миллионов долларов... Продали. Джидове, масоны!

Переводчик не требуется.

— Отец Юлиан, — представляет его профессор, — очень духовный монах в Сербии.

— Самый духовный, — смиренно поправляет епископ.

Записываю, где остались монашествующие в Косово. Мужской монастырь Грачаницы, женский Соколица, мужской — Дечаны, и еще женский — в г. Печь.

После совместной трапезы прощаемся с кротким епископом. Архимандрит Юлиан обещает ждать нас в монастыре Студеница.

Игумения Елена ведет в монастырскую иконописную. Повсюду строгие византийские лики. Слава Богу, пишут не в живописной манере.

— Пора, пора, труба зовет, — слышится знакомый голос.

Откланиваемся, садимся машину.

— Хорошая матушка.

— Да, да-да, — отзывается на мою похвалу Неделькович, — у нее судорожная энергия.

Отец Антоний закатывается.

— Я хотел сказать: сдержанная энергия.

Возле местечка Мостарушка Баня останавливаемся. Впереди столпотворение. Скопление беженцев. Сербская полиция преграждает дорогу. Вы ходим с профессором.

— Где командир? — спрашивает Драган Расткович.

Подходит усталый человек с рацией.

— Профессор Драган Неделькович, — гость из России. Едем в монастырь Студеница.

Тут же меня плотно обступают беженцы.

— Где русские? Что Россия? — с возмущением напирает рослый, средних лет мужчина.

Остальные стоят молча, ждут ответа.

— Что, русские? Жиды правят в России! Нас продали! Вас продают! — с болью, почти кричу в ответ.

Кажется, другого они и не ждали.

— Браво! Мы вемы все! — пожимает мне руку.

Командир просит местного жителя провезти нас объездной дорогой. Едем по колдобинам, застреваем в глине. Из идущей за нами машины выскакивает парень, машу нашему ведущему — втроем выталкиваем автомобиль. Немного попетляв, выезжаем на шоссе. Благодарим проводника, дарим ему иконки — горной дорогой идем на спуск.

Частые беженцы на тракторах, старые военные грузовики, взорванные мосты, разрушенные дома крестьян. Приветствую тебя, Третье Тысячелетие! Каково же ты само, если твое дыхание смертоносно живущим?

Места красивейшие. Проезжаем горную речушку Студеницу. Вот и монастырь с одноименным названием. Иеромонах Антоний (учился в Сергиевом Посаде, знает русский) предупрежден о нашем визите, первым делом ведет в трапезную. После традиционного стакана воды с медом, кофе, встречаемся с Настоятелем — дивным Старцем Юлианом. Он уже здесь. Обнимает нас, как давних знакомых. Да, Простота — сестра Мудрости, мать Любви.

"Если будешь веровать, увидишь славу Божию".
Фреска в монастыре Студеница

Идем на службу в Собор. На двух клиросах — четыре певчих, по два на каждом. Монастырь трудовой, братия немногочисленна. У входа, с правой стороны прикладываемся к мощам Симеона Мироточивого. На амвоне, по правую и левую стороны — гробницы со св. мощами преподобной Анастасии — матери Саввы Сербского и ее сына, короля Стефана, в монашестве Симона. Святое семейство. Прикладываемся к Престолу, осматриваем храмовую роспись. Фрески древние — конец XII — начало XIII в. Служащий иеромонах и протоиерей Антоний совместно читают Акафист Божией Матери. Сзади сиротливо ютятся три прихожанина. Негусто. За окнами слышится мощный гул дождя. Каждый день дожди.

Трапезничаем. К отцу Наместнику наклоняется служащий иеромонах, что-то шепчет.

— Простите, — встает тот, — я вынужден вас оставить, из Косово едут автобусы с солдатами и полицейскими.

Выходим вместе. Смотрю, как военные — молодые ребята — быстро идут в летнюю монастырскую трапезную. Шумно рассаживаются за мраморными столиками. Настоятель подает поднос с множеством стопочек со шливовицей. Кто залпом, кто потягивая осушают стопочки. Подхожу ближе. Увидев русского священника, затихают.

— Можно ли мне попасть в Косово?

Как по команде замотали головой:

— Не можа се. Французы, албанцы.

Смотрю на их простые лица. Радуюсь теплому общению священства и солдат. В России такого единства я не видел. Что значит, жить в постоянной опасности, ходить возле смерти. Говорю об этом сидящим. Все согласно кивают, показывают нательные Крестики, крестятся — преображаются. Немного общаюсь с ними, благословляю всех и иду готовиться ко Св. Причащению.

Дождь. Непрекращающийся дождь. Небо плачет над Сербией.

19 июня. Суббота. Совершается Божественная Литургия. В Храме, кроме нескольких певчих — никого. В Алтаре у Престола, в греческом облачении, стоит молдавский протоиерей. Зычный его голос под высокими сводами не так глушит, как в домовой Церкви в Кишиневе. После Службы нам открывают Храм в честь Иоакима и Анны. Начало 14 века. Прикладываемся к святым мощам (улавливаю тонкий запах кипариса).

Трапезничаем. Оставляю свою книгу, кассеты отцу Наместнику, прошу, если найдется, кассету с сербскими народными песнями. Он исчезает, и тут же приносит книгу с описанием монастыря, фотографии, кассету.

— Батюшка, не ездите в Косово: очень опасно, — тихо мне шепчет на прощание.

Длинная колонна тракторов — беженцы. Их поток нескончаем. Мокрые лошади тянут донельзя нагруженные повозки цыган. Они тоже покидают Косово. Часто возникают порушенные мосты. И снова вынужденная остановка: дорога забита машинами. Поворачиваем на проселочную дорогу — беженцы. Проезжаем дальше — пробка — беженцы. А ведь до Косово 200 километров. Что же творится там?

До монастыря Градац (конец XIII — начало XIV в.) — 12 с половиной километров. На пути — разбомбленный мост, воронки. Профессор щедро осыпает нас историческими фактами, именами, — рассказывает об этом монастыре:

— Королева осталась верной католической Церкви, но все-таки приняла Православие, но была ктитором многих костелов. Она поддерживала равновесие между Православием и католичеством. Сын ее построил в Студенице Храм Иоакима и Анны.

Не восхищаясь равновесием королевы, гляжу за окно: дождевые облака дымятся на вершинах гор.

Монастырь Градац. Входим в огромный Собор. Темная окружная линия на стенах (половина высоты) обозначает границу между руинами и новой кладкой. Стены голые. Фрески сохранились только там, куда не попадал дождь. А он веками проникал повсюду. За трапезой, возглавляемой отцом Юлианом (он уже здесь), намекаю отцу Антонию, чтобы он осторожно вез нашего профессора. Тот недоуменно смотрит. Объясняю, что я с ними только до главной трассы, а там в Косово. Бурное возмущение.

Подходим к Храму, делаем групповой снимок. Идем к машине перекладывать вещи. Беру самое необходимое. Оставляю в машине фотоаппарат, деньги (на случай плена, чтоб не радовать албанских бандитов). Обнимаемся с профессором, со своим молдавским братом. У отца Антония глаза на мокром месте. Я тоже не каменный. Сейчас он для меня самый близкий человек. И если бы не везти профессора (на что я и рассчитывал), никуда б он без меня не поехал; тщетны были бы мои уговоры и напоминания о жене и ребенке. Знаю, что он будет чувствовать в дни моего отсутствия, и молю Бога, чтобы только не рванул в Косово на мои розыски. Как с похорон возвращаюсь в монастырь.

Вечерня. Отец Юлиан неспешно, тихим проникновенным голосом полуговорит, полупоет ектений. На клиросе две монахини, послушница. В храме и того меньше — псковский иеромонах. После Вечерни захожу в Алтарь. Отец Юлиан просит послужить Акафист. Одеваю епитрахиль, выхожу к аналою пред Царскими Вратами. Старец становится на клирос, поддерживает малое стадо. Никто никуда не спешит. Здесь легко молиться.

На дворе, вместо ливня — ослепительное солнце (в первый раз!). Даст Бог, погода наладится. Иначе хлеб сгниет на корню. Из-за ограды выскочили белые козы, носятся по зеленым склонам. Помогаю матушкам загнать их обратно. Потом забираюсь в свою малую келью на третьем этаже, выхожу на балкон. Внизу, под старым, но еще мощным древом, сидя за столиком, с паломницами живо беседует Старец Юлиан. Искушеньица ставит пред ними воду, сласти.

— А мне? — подаю голос с балкона, — про меня забыли?

Понимают, смеются, зовут вниз. Нет, нужно готовиться к Службе, и хоть сегодня лечь пораньше. (Птицам здесь, как в Эдеме. Кажется, ни горная река, ни они никогда не умолкают).

20 июня. Воскресенье. Сижу в Храме один, рассматриваю остатки древних фресок. Заходит сгорбленная старушка с большой просфорой и кувшином воды — алтарница. Ударяют в колокол. Подходит иконописица, сообщает, что отец Юлиан на ночь выехал в Студеницу, его может не быть. Просит послужить. Совершаю Воскресную полунощницу, начинаю Утреню. После чтения Евангелия приходит местный иерей Горан. На голове ершатся густые короткие волосы. Облачается, совершает проскомидию. Выхожу на полиелей — Храм заполнен военными. С обреченным видом внимают словам молитвы. Больше им идти некуда.

Отслужил Литургию.

В монастырской приемной с иереем Гораном, пожилым искушенцем из Сопочан, супружеской парой пьем кофе, общаемся. Иерей Горан, говоря об албанцах, проводит ладонью по шее. Жест красноречивый. Вести и в самом деле поступают страшные. Вооруженные албанцы партизанят вдоль дорог. Шлепнуть безоружного серба — раз плюнуть. А уж отрезать настырную головушку русскому иеромонаху — как горюну опохмелиться. Искушенец Мишко говорит, что в Косово никого не пропускают.

— И может быть все, — сурово и понятливо на меня смотрит.

Прошу монахиню Анну (более всех понимает русский) дозвониться до Белграда, узнать, как добрались профессор с моим напарником. Мне передают трубку. Слышу радостный голос отца Антония. Спрашивает, сколько меня ждать, хочет приехать.

— Ни в коем случае!

— Хорошо! Но помните, что Ваше место в России! Если что — всем расскажу, как Вы без благословения Старца рвались в Косово!

Показывают Белгородскую газету — “Политик-Экспресс”. Там мое фото с профессором. Матушки смеются над надписью — “Драган Неделькович са непознатим витезом”.

Узнаю, что архимандрит Юлиан поднимался ко мне попрощаться, но увидев, что в келье нет света, не стал беспокоить. Мне неудобно — уезжаю, даже не попрощавшись. Прошу передать поклон и извинения этому редкому человеку, в присутствии которого было так покойно и просто. На прощание помазываю матушек-иконописиц Св. елеем от Гроба Господня.

Искушенец Мишко лихо, с визгом тормозов, совершает крутейшие повороты. И снова та же картина — беженцы, порушенные мосты, дома.

Проезжаем городок Рашка.

Сопочаны. Древнейший монастырь. Отсюда до Косово — рукой подать. В притворе величественного Храма, перед бордовой завесой, братия совершает девятый час. После отпуста завесу отдергивают — входим в Храм. Древнейшие фрески (многие сохранились) все же требуют реставраторов, пустые места — иконописцев. Но когда и кому писать? Да и не по силам покорить высоты древности.

Сразу же начинается Вечерня. Ни одного женского лица. Как на Афоне. Тихие мужские голоса настраивают на молитвенный лад. После отпуста — Малое Повечерие.

Заканчивается Служба. Прикладываемся к гробницам Урвана Первого и Иоаникия Пятого. Выхожу с братией на улицу. Группа паломниц — молодых накрашенных женщин в брюках — весело на меня смотрят.

— Мир вама!

— И вама! — живо отзываются хором.

Направляемся в трапезную. После общения с братией, садимся в конец стола с приезжими. Говорим о жизни, о России. Все, кроме монахов, пьют кофе, курят.

— Приехали поговеть, причаститься? — не удерживаюсь от обличающего вопроса.

— Да, наравне (да, конечно), — простодушно кивают.

— У нас с этим не допускают, — указываю на сигареты.

— Зашто (почему)? — искренне удивляются собеседницы.

Одна из них работала на телевидении. Чудом осталась жива после бомбежки. Беседуем долго. Начинает накрапывать дождь. Молодой иеромонах просит меня следовать с ним. Думаю, что ведут в келию на ночлег. Но открывают дверь в небольшую комнату, где составленные вместе два стола с лавками заполняют ее полностью. Усаживают. Вместо ожидаемого телефонного разговора с епископом Артемием из Приштины присутствую на монастырском соборе. Братия постепенно собирается. Говорю, что я посторонний, но меня просят остаться. Зачитывается послание епископа Артемия (что-то о монашеском правиле, о нормах поведения). После прочтения идет обсуждение услышанного. Официальная часть закончена. Иеромонах Петр, высокий, рыжеватый просит меня рассказать как я пришел к вере. Немного удивлен резкой переменой темы.

— Некоторые слышали о вас, — поясняет иконописец-послушник, — хотят узнать поближе.

— Я верующий с детства. В этом заслуга моей майки (матери).

Головушки сидящих просто излучают напряжение, пытаясь вникнуть в суть родственных, но непривычно туманных слов. Еле улавливаемые вопросы и тяжко переводимые ответы. Тут уж не до тонкостей.

— Как относитесь к катакомбной Церкви?

— Прежде, чем уйти в катакомбы, нужно их выкопать. Сборища на квартирах или метро не дают никакого основания именовать себя катакомбной Церковью. Честнее назваться квартирной или метро-политеновской Церковью.

— Ваше отношение к Иоанну Максимовичу?

— Я чадо Русской Православной Церкви. Имею книги о нем, но не молюсь ему.

— Ваше отношение к царю?

— Царь — мученик.

Отец Петр пытается дозвониться до епископа Артемия, который находится в Приштине. Жалуется на плохую связь. Удается соединиться с игуменом Михаилом, наместником этого монастыря. Он благословляет отвести меня на ночлег в свою келью. Знак хороший: может быть помогут добраться в столицу Косово, а там недалеко и русские солдаты.

21 июня. Понедельник. Ранее утро. Дождь, дождь, дождь. По дорожке, уложенной плоскими мраморными осколками, захожу под своды забытого миром Храма. Полумрак. Начинается Служба — утренние молитвы, Полунощница, Утреня, Третий час, Проскомидия (совершается на одной просфоре) — Божественная Литургия. Служит иеромонах Сергий (борода, как у Максима Грека). Служит неспешно, благоговейно. Также благоговейно, в унисон, безыскусно поют на клиросах. Никакого постороннего звука. В Алтаре только служащий. Алтарник робкой тенью появляется и исчезает с кадилом. Легко молиться. Как на Фаворе, здесь хочется быть. После “Отче наш” захожу облачаться. В Алтаре — чудные фрески. Впервые вижу не жесткие, суровые, а мягкие, кроткие лики святых. Значит и таким может быть греческое письмо? После древних фресок современное греческое исполнение воспринимается, как дружеский шарж.

Причащаемся с благоговейным иеромонахом Сергием. Больше причастников нет.

Вне Храма пасмурно. Седые космы облаков повсюду нависли над горами.

Иеромонах Петр, как угорелый несется горной дорогой: искушенцу Слободану нужно успеть к врачу. Впервые добром вспоминаю отца Антония.

Новый Базар. Девяносто процентов мусульман, остальные — православные. Они-то и гибли от натовских отморозков. Знали, поганцы, в какие кварталы пускать ракеты. И кто-то еще смеет утверждать, что это не война против Православия!

На окраине городка — кладбищенская Церквушка в честь Св. Апостола Петра. 12 век. Место крещения Симеона Мироточивого — отца Св. Саввы архиепископа Сербского. Неподъемные каменные могильные Кресты. Отец Петр берет из сторожки увесистый железный ключ, скрипит входной дверью. Входим. Кое-где чудом уцелевшие фрески. По деревянным ступеням поднимаемся под купол — ничего. Кроме современных нацарапанных слов — ни одной фрески.

Возвращаемся к ветхой сторожке, благодарим старенькую сторожиху, мчимся к автобусной остановке. Искушенец автобусом доберется до Сопочан, а мы в другую сторону.

— Будем звонить в Приштин, — объясняет отец Петр.

Подъезжаем к Собору. Диакон ведет к телефону. Увы! Связи с Косовской столицей нет. Отец Петр пробует дозвониться до игумений из монастыря Соколица (под Приштиной). Безрезультатно.

— Отче, — подымаюсь к телефону, — не дай, Бог, вам еще рисковать!

— Я не боюсь, — улыбаясь, отвечает гренадер в подряснике, — боюсь без благословения.

Согласно киваю головой.

— Смотрите, — на столе расстилает карту Югославии, обозначает крестиками косовские монастыри, уверенно проводит ручкой по нитям дорог, — безбедно.

Дальше ручка спотыкается:

— Небезбедно, — перечеркивает подступы к Приштину, — шиптари (албанцы) увидят это (указывает на мой наперсный Крест), браду... или (проводит ребром по шее), или (нажимает пальцем на воображаемый курок).

Выбор невелик. От раздумий отрывает матушка:

— Изволите ести.

В доме священника усаживаемся за стол. Мальчишка, сын отца Настоятеля, не отходит от нас, ему интересно видеть русского человека.

Несемся по направлению в Косово. Красота потрясающая. Горы — в рассеивающихся грозовых тучах. Сплошная зелень не в силах закрыть белые стены с красноватыми черепичными крышами.

— Где ваши поэты, — широко провожу рукою, — есть?

— Есте! — запевает народные песни о Косово.

Пытаюсь подпевать.

Так и едем. На пути встречаем беженцев, автофургоны с красными Крестами, подбираем голосующих солдат. Те вскоре сходят. Неожиданно отец Петр затягивает “Христос Воскресе”. К чему бы это?

На перекрестке указатель — направо Баньска, налево — Косовская Митровица. Певец мой умолкает, напряженно всматривается в горы:

— Могут быть шиптари.

Навстречу, на огромной скорости проносятся несколько небольших военных машин. Наверху — пулеметы. Солдаты в касках и пуленепробиваемых жилетах. На сербов непохожи.

— Французы, — говорит отец Петр.

Эге, запахло керосином. Проезжаем селения — Сербовец, Грабовец, — стоят бронетранспортеры с ощерившимися дулами орудий.

Звечар. Высоченная гора упирается в небо.

— Старый град, — тычет пальцем водитель.

На самой вершине — стены старого города. Дорожная табличка. До монастыря Соколица 5 километров. Подымаемся в гору. В радиаторе закипает вода. Останавливаемся неподалеку от вершины. Выхожу из машины, и с огромной высоты любуюсь творением Божиим.

— Шиптари, — куда-то вниз на албанские селения кивает отец Петр.

Снова едем дальше. Огибаем гору, начинаем спуск.

— Тамо све шиптари.

Несколько поворотов — дорога упирается в монастырские врата. Входная дверь не затворена. Дружным лаем нас встречают небольшие дворняжки. Никого нет. Трижды звоним. Выходит послушница.

— Как живот? — вопрос в лоб.

— Хвала Богу, — улыбается искушеньица.

Слава Богу! У меня отлегло от сердца. Идем в Храм 14 века. Смотрю на иконостас, расписанный русским иконописцем. Игумения Макария приглашает в приемную. Все идет своим чередом. Послушница несет поднос — два стакана холодной воды, две чайные ложки, блюдце с вареньем. Соблюдаем традиции. На втором подносе — кофе. Иеромонах Петр выясняет ситуацию. Узнаем, что в Белград поступила дезинформация (а может, это мудрый ход матушки?). В монастыре Дэвич албанские боевики избили молодого иеромонаха Серафима.

— Нэмного, — успокаивает отец Петр. Как это “нэмного” — жестами не выяснить. Одну послушницу шиптарь забрал с собой. Требовал, чтобы она сняла апостольник (какой воспитанный шиптарь!).

— Я обручилась Богу. На отец, ни мать не видели моей непокрытой головы.

Это происходило при людях. Насилия не было. Шиптари ушли, забрав трактора, одежду, деньги.

— Све, — уточняет отец Петр.

— Можно ли попасть в Приштин?

Матушка смотрит на меня, качает головой:

— Дорога закрыта. Кругом шиптари. Ехать можно только под охраной французских солдат.

— А епископ там?

— В Призрани.

Незадача. Добираться до Приштины нет смысла. Была надежда, что епископ поможет доехать до русских добровольцев, держащих аэропорт Косовской столицы. Начинаю колебаться. Нужен ли я там вообще? Такая уж им велия радость? Среди них есть священник, который находится там за послушание. Представляю, как я, недобитый, недорезанный прорываюсь к ним, и первым делом у меня требуют письмо от митрополита Кирилла. Не удивлюсь любому сюрпризу! И умереть без бумаги не дадут!

Лицо игумений мгновенно светлеет.

— Изволите, — привстает, — изволите.

Входит французский офицер. За ним солдат с автоматом.

— Отец Роман из России, — представляет матушка, — отец Петр из Сопочан.

Приветствуем друг друга. Неслышно плывет поднос с двумя стаканами шливовицы. У офицера располагающее, благородное лицо. Он уже не раз помогал монастырю. Я благодарен ему за поддержку сестер.

— Солдат, — окликаю человека с оружием, — хорошо охраняйте монастырь (как вино подымаю чашечку с кофе).

Он улыбается в ответ, берет свою стопку. Офицер с игуменией живо беседуют на английском; смотрит на меня, что-то говорит.

— У него шесть детей, — переводит матушка Макария.

В наше время за одно это можно уважать человека.

— Ду ю спик инглиш? — обращается ко мне многодетный отец.

— Инглиш йок, — улыбаюсь в ответ (йок — нет по-казахски).

По-казахски даже французы не понимают. Достаю две маленькие бумажные иконки, протягиваю ему:

— От шиптарской пули. Чтоб детки дождались.

Он явно не ожидал этого, вижу, как у него увлажняются глаза.

— Мерси буку, — прижимает ладонь к сердцу, прячет иконку в нагрудный карман.

То же самое делает и солдат.

— Они случайно не в Приштину едут? — спрашиваю игумению.

— Нет, они неподалеку, — отвечает матушка, уводя французов наверх, в иконописную.

Скоро они возвращаются. Игумения одаривает офицера ладаном, книжицей о монастыре. Отец Петр также преподносит книгу о своей обители. Просит у меня аудиокассету. Иду к машине. За монастырскими вратами в бронетранспортерах сидят французские солдаты. В знак приветствия подымаю руку, — таким же образом приветствуют меня. Беру кассету, возвращаюсь. Офицер растроган, не знает, как благодарить.

— Мерси буку, мерси буку.

Отец Петр усаживает нас для съемки, фотографирует. Они уходят. Матушка ведет нас в иконописную. Новонаписанные иконы радуют. Осматриваю недавние работы, кисточки, краски. Безобразно ломаю русский, чтобы хоть как-то донести до иконописицы свою мысль. Игумения приносит мне свою книгу, подписывает. Показывает осколок бомбы, сброшенной рядом с монастырем. Беру его в руки, разглядываю, возвращаю игуменье. Кто знает, сколько их будет валяться по всей России. Россия — слишком большая цель, что ее не пытаться поразить. В последний раз пытаюсь получить добро:

— А если попытаться пройти одному?

— Нет, — отвечает твердо, — всюду шиптари. Схвачен иеромонах Харитон. Может, убили.

Молча спускаемся. Правая рука у матушки не гнется. Прощаясь, тоже подаю левую. Выходим втроем во двор. Сталкиваемся с новой группой посетителей. Начальник над всеми французскими силами в Косово, переводчик в униформе, трое в штатском.

— Отец Петр из Сопочан, отец Роман из России, — снова представляет игумения.

Пожимаем протянутые руки. Главнокомандующий, подставив солнцу лысый затылок, с интересом посматривает на мою древнерусскую скуфью. По-моему, все они немножко хлебнули шливовицы. Бедная матушка, когда ей молиться, писать иконы?

У ворот — телохранители высоких чинов. Показывая на фотоаппарат моего проводника, подзываю к себе. С удовольствием идут фотографироваться. Смотрю на их лица. Кажется, они и в самом деле настроены защищать мирное население, монастыри от албанских беспредельщиков, которые гордо именуют себя освободительной армией Косово. Если французы запретят им убивать, грабить, насиловать — “освобождать Косово”, — “свободолюбцы” станут стрелять и в них. Может тогда и дойдет, кого поддерживали.

Прощаемся с легионерами — выходим за монастырские ворота, забираемся в раскаленную машину. После нескольких поворотов отец Петр глушит мотор, зовет с собой. Пробираемся сквозь терновые заросли, валуны.

— Вот, — широкий жест рукою, — Велико Косово Поле. Смотрю вниз, вдаль. Внизу, неподалеку, горный завод. Вдали краснеет черепицами крыш небольшой городок. Зеленые цепи гор с обеих сторон безмолвно сопровождают долину к ими же закрытому горизонту, туда, где сизая дымка окутывает дальние вершины.

Косово — это сердце (“душа” — поправляет отец Петр) Сербии. И ныне, под одобрение всего мира, у сербского народа вырезают сердце. Здравствуй, Косово, я твой гость. Душа полна особым звучанием. Может, со временем, стихами оно прольется на бумагу.

Съезжаем с горы. У края селения проскакиваем мимо бронетранспортера с настороженным легионером. Машину бьет на выбоинах. Еще бы — скорость около 120 км. И это на горной дороге. Вспоминаю, как был несправедлив к одному молдавскому протоиерею, упрекая его в опасном вождении машины. Показывается купол Церкви. Поворот на Баньска.

— Едем?

Киваю головой. Поворот влево — едем проселочной дорогой.

Баньска. Довольно грязное местечко. Наверху — монастырь XIV века. На полпути к нему вижу уже знакомую тележку с громоздкой поклажей. Беженцы. Возле дома — много детей.

— Рус, — говорит отец Петр в мою сторону.

На лицах оживление, улыбки, хотя пора у них совсем не радостная. В который раз чувствую свою вину перед этим народом. Достаю бумажные образочки, подзываю детей. Стесняются.

— Хай, хай! — подгоняет их отец Петр.

Дети робко берут иконки, благодарят улыбками. За ними подходят взрослые.

В сопровождении супружеской пары с младенцами (грудная пристроена к животу матери, малыш держится за руку отца) подымаемся к Храму. Ветхие врата церковной каменной ограды на замке. Кто-то из детей побежал за ключом. В ожидании ключа садимся на остатки древнего фундамента, кое-как общаемся. Девочка, постарше и посообразительней, переводит мои вопросы и ответы.

— Откуда вы? — спрашиваю у супружеской пары.

— Из-под Приштины. Все сербы ушли. Остались одни. Албанец привел свою семью в дом, нас выгнали.

Киваю, опускаю голову. У людей разное представление о счастье. Одному счастье — построить дом, наполнить его детскими голосами. Другому — выгнать семью из родного дома, упиться детским плачем...

Со склона горы идут две пожилые крестьянки с вязанками хвороста. Возле одной — большеголовые, белобрысые внук и внучка.

— Рус, — представляет отец Петр.

Как они светлеют лицами! Едва сдерживаю слезы. Протягиваю образочки, помазываю елеем от Гроба Господня.

— Рус, рус, — радостно говорит одна своим малолетним внукам.

Крестятся, молитвенно шепчут:

— Русь Света, Русь Света.

О, Святая Русь! Какими слезами нужно кровавить, чтобы ты, отстав от самоуничтожения, обрела свое прежнее достоинство?

Принесли ключ. Заходим в монастырский дворик. Лопухам, репейнику, бурьяну — раздолье. Храм — копия сопочанского, но требует еще немало трудов. Фресок почти нет.

— Где монахи?

— Нэма, — сокрушенно разводит руками отец Петр. А дети следуют за нами. В центре Храма малолетний карапуз, избавясь от отцовской опеки, со всего размаха хлопается о каменные плиты. Хлопнулся и замер. Побледневший отец тут же подхватывает его на руки, успокаивает орущего малыша. С тревогой смотрю, насколько повреждено лицо. Ни царапинки, ни шишки.

— Анчел (ангел) сохранил, — смеется отец Петр.

Возле Храма он просит меня почекать (подождать). Две двенадцатилетние подружки, волнуясь и краснея от смущения, хотят сделать приятное русскому священнику. Переглядываются, запевают русскую песню. (Так не слушают и народных артистов! Чистые, наивные создания! Я должник ваш за вашу любовь к моей Родине).

Девочки хотят познакомить нас с учительницей русского языка. Достаю кассету, подписываю книгу — в самом радужном настроении иду поблагодарить того, кто знакомит школьников с Россией. По дороге узнаю, что “русачка” трудится не только в школе, она еще и продавец пивной торговой точки. Редкое и странное совместительство меня настораживает. Все же, сквозь винные испарения, подхожу к окошку.

— Ду ю спик инглиш? — ошарашивает из окошка отнюдь не женская физиономия.

— Можа зрети учительницу?

— Нэма — разводит руками американизированный серб.

— Почекай, — просит подождать отец Петр.

И, как в родную стихию, ныряет в омут пьющих и курящих завсегдатаев (хотя сам не пьет и не курит). Минут через десять выныривает сконфуженный. Понимая, что с сеятельницей великого, вечного мне не встретиться, отдаю притихшим девочкам книгу и кассету.

— А что учительница? — спрашиваю уже в машине.

— Коммунистка! Безбожница. Не хочет говорить ни с русским, ни с французом, — отцу Петру неудобно за нее, обзывает большевичкой.

Неожиданно он давит на тормоз — дорогу преграждают двое молодых мужчин. Приглашают в гости. Опускаю стекло. Бритоголовый, уголовного облика, подвигает ближе свое лицо. Салон машины наполняется ароматами перегара. Пытаясь уклониться от незапланированного кофепития, напоминаю отцу Петру, что нам еще нужно звонить. Тот улыбается.

— Как от них уедешь? Мы скоро, скоро.

— Рус — брат, — хрипит бритоголовый.

Попробуй тут не зайти — грохнет, как изменника вековому братству. Чего не сделаешь любви ради!

Сидим в душной комнате. На столе бутыль, стопочки со шливовицей. Пьем кофе. Заправляет беседой тридцатишестилетний бритоголовый Слободан. Он воевал (оно и видно) на границе с Албанией, не пропускал бандформирования в Косово. Рассказывает о русском добровольце.

— Рус — брат, — суровые черты лица смягчаются, хриплый голос наполняется итальянским нежным звучанием.

— Ельцин, Иванов, Черномырдин, Милошевич, — хрипота доходит до удушья, слов ему и так не хватает, а эти вообще труднопереводимые.

Поясняет их непристойными жестами.

— Понимаю, понимаю, можно без жестов! — прерываю его.

— Жена есть? — увожу от политики, пока не пошел за автоматом.

— Никако.

— Зашто? — перехожу на сербский.

Вступает отец Петр. На пальцах показывает, сколько он должен иметь детей. Слободан довольно смеется. Смотрю на него. А ведь, по большому счету, — душа человек. Как он говорит о России! И ведь уже полагал душу свою за други своя. Протягиваю им образочки. Друг Слободана достает из портмоне иконку Св. Великомуч. Параскевы. Слободан приподымается, вытаскивает из заднего кармана брюк (!) подобный образ:

— Света Петка.

Они знали, что брать с собою в бой. Показываю на нагрудный карман отца Петра:

— Здесь место иконе.

— Нэмо, — воздыхает Слободан.

— В брюки — нэ можа.

Слободан кивает и опускает мое благословение себе за пазуху.

На прощание, у недостроенного дома фотографируемся. Слободан левой ручищей прижимает к себе рус-брата.

— Зовите на новоселье, — обращаюсь к боевому другу Слободана.

— Молим, молим, — кланяется с худенькой супругой.

Все вместе машут, пока не исчезаем за поворотом.

И снова, при бешеной скорости, дороги, ямы. Чтоб не забыть в прощальной суматохе, передаю отцу Петру медный образок Боголюбской иконы Богородицы. В отличие от бумажных, у меня с собою их несколько.

— Хвала лепо, — растроганно благодарит мой покровитель.

— Вам хвала, все могло быть, сегодня Вы рисковали.

Смеется:

— Сами рисковали.

Новый Базар. Около десяти часов вечера. Подымаемся к знакомой отца Петра. Та несказанно рада. Говорит, как любит Россию. Ее пятнадцатилетний сын не сводит глаз с русского. Отец Петр пробует связаться с епископом Артемием. Последняя попытка получить благословение на посещение Косовских монастырей. Бесполезно. Смотрит на меня. Прошу позвонить в Введенский монастырь, соединить с тишайшим протоиереем. Отец Петр передает телефонную трубку. Возбужденный голос отца Антония дает мне понять, что терпение его, и так необильное, вот-вот иссякнет. Он тоже на грани геройства. Через день-два рванет за мной на Косово. Говорю, что постараюсь в ближайшие дни приехать. Опускаю трубку. Да, нужно ехать. Кушаем грибы с молодой картошкой, благодарим, и, сломя голову, несемся горною дорогой в Сопочаны.

22 июня. Вторник. С раннего утра — проливной, затяжной дождь. Слышно, как он шумит за окнами Храма. А в Храме, кроме насельников монастыря, никого нет. Где твои молитвенники, где народ твой, Сербия?

После отпуста прикладываюсь к Кресту, беру кусочек Антидора, выхожу за братией. За чаепитием появляется отец Петр. Вид бодрый, отдохнувший.

За полчаса до отхода автобуса, опрометью мчимся в Новый Базар. На крутых поворотах вечно спешащий водитель в считанные доли секунды чудом успевает уклоняться от встречных машин.

Узкие улицы Нового Базара. Мусульманки в традиционных одеждах — платы на головах, длинные платья до пят. Вид очень достойный. Православные сербки также видны издали — шорты или обтягивающие брюки, стриженные, с сигаретами. (Успеваем к самому отходу. В последний раз обнимаю отца Петра, прошу сообщить в Белград о времени прибытия автобуса).

Едем долго. Многие места уже знакомы. Разрушенные мосты, дома. И все время дождь, дождь, дождь. Рядом сидит смуглый парень. Студент. Будущий врач. Прошу на карте показать маршрут нашего автобуса. С удовольствием ведет ручкой до Белграда.

— Православный?

— Мусульманин, — качает головой.

— Серб?

— Нэ серб. Мусульманин.

Я в недоумении, но, учитывая скудные познания сербского, не пытаюсь вникать в тонкости местного значения.

Белград. Никто не встречает. Иду в привокзальный скверик, долго сижу, безуспешно выглядывая отца Антония. Вскоре это надоедает. Смотрю, какие у меня адреса, выхожу на стоянку такси.

— Куда? — подскакивает смуглолицый.

Даю адрес профессора.

— Сто двадесят (120) динарий!

— Имам девятьдесят и пять (95).

Быстро и легко соглашается. Какой все-таки народ!

— Кто вы по национальности?

— Ром, — смотрит в зеркало, — цыганин.

Киваю головой. Может, и поспешил забраться в машину. Спрашиваю курс доллара. Ром оживает:

— Можа разменити?

Хватает ума отказаться. Проезжает несколько кварталов, поворот — мы у дома Недельковича. Открывает сияющая Владанка.

— Како допутовали?

— Просто, на такси.

Интересуется, сколько заплатил.

— Девятьдесят и пять.

Владанка в ужасе:

— Од станицы (от вокзала) 20-25 динарий! Обманути гост! — хочет куда-то звонить, наказать негодяя.

Успокаиваю:

— Цыган и в Африке цыган.

23 июня. Среда. Наша неразлучная троица сидит в Национальном Музее. Вчера господин профессор предложил послушать духовную музыку Святослава Божича. Ему вторила искушеньица. И вот мы в Малом зале. Ведущая говорит о трагедии Сербии, предлагает почтить погибших минутой молчания. Встаем. Упокой, Господи, души невинно убиенных от ракет, бомб, пуль и ножей.

Выступающие сменяют друг друга.

...Историк, ровным голосом читающий свою статью. Поэт (наш Орфей — представил его профессор Драган), меняя интонации, воздевая руки, с упоением декламирует свои жизнеутверждающие стихи. Затихает. Рывком склоняет полуседую курчавую главу, прижимает ладонь к сердцу. Все отработано до механизма. Дружные аплодисменты. Встают мои соседи — пожилой мужчина и средних лет женщина, направляются к роялю. Певица исполняет народную песню, арию из нелюбимого мною жанра — оперы. Виртуозное владение голосом. Сколько же нужно усилий, труда, чтобы достичь такого исполнения? Великий труд! Великие усилия! И все, чтобы стать впереди погибающего мира.

Поет прекрасный тенор. А мысли те же. Хотя, так ли уж ценит их падший мир? Любая обезьяна из подворотни соберет гораздо больше зрителей. Поставить его и какого-нибудь Сукачева и всем станет очевидно — мы вырождаемся. Малыми залами не обойтись, там подавай стадионы.

Наконец, выходят и рассаживаются оркестранты. Атлетического сложения дирижер властно взмахивает палочкой — грустная мелодия вливается в зал.

Союз Писателей. Наш профессор проводит лекцию-беседу. Мы опоздали, потому два стула рядом с лектором пустуют. Отец Антоний готов проложить проход до самого президиума. Упираюсь. Стоим в коридоре. Усиленный микрофоном голос обличает клинтонизм, масонство.

— Зачем так? — напирает отец Антоний, — нужно проходить!

Стараясь не привлекать внимания, присаживаюсь у входа. Профессор довольно смотрит на меня и, улыбаясь, что-то говорит о русском человеке, который любит Сербию и, желая поддержать сербский народ, русских добровольцев, рискуя собой, поехал в Косово. Делаю вид, что ничего не понимаю.

— Иеромонах Роман, — поводит рукой в мою сторону.

Все радостно глядят, благодарно аплодируют. Не добром поминая настойчивость молдавского протоиерея, встаю, кланяюсь. К моему облегчению профессор тоже встает — встреча подошла к концу. Иду к отцу Антонию в коридор. Выходящие радостно смотрят, благодарят, кланяются:

— Хвала на помочи (спасибо за помощь).

Русский Дом. Общаемся с директором, его заместителем. Директор — плотный мужчина средних лет, тепло отзывается о сербах:

— Единственная страна, где не стыдно признаться, что ты русский. В Черногории, когда крестьянин выходил сеять хлеб, так молился: Помоги мне, Матерь Божия, и Матушка Россия.

Глаза его увлажняются:

— Вот на каком уровне шло общение.

Прощаемся, идем к машине. Дорогу заступает цыганка, требовательно протягивает руку. На пальцах — золотые перстни, кольца. В ушах — серьги (тоже не стальные).

— Ищи таксиста, таксист поделится.

24 июня. Четверток. Город Рума — родина Драгана Недельковича. Заходим под церковные своды.

— В начале века, — повествует профессор, — жил в этом местечке купец Василий Максимович. Случилось у него горе — умерла единственная двадцатилетняя дочь Вера. Неутешный родитель решил внести посильную лепту в обновление Храма. Пригласил художника Уроша Предича. И тот в итальянской манере расписал барочный иконостас. На левой стороне от Царских Врат купец велел изобразить Богородицу с лицом своей дочери.

Мы в ужасе от услышанного. Иная родительская любовь сродни проклятию. Но это еще не все. Чтоб никто не сомневался, что он повредился умом окончательно — повелел изобразить себя вместо Св. Николая Чудотворца. Послушливый или сребролюбивый живописец исполнил и это. Вскоре стены Храма пошатнулись, дали трещину.

После чаепития у побратима профессора подъезжаем еще к одной церкви. Нам открывает женщина с добрым лицом, в очках. Беженка из Словении. Слышу страшную историю: убили ее брата, троих племянников. Разрушили Церковь до основания, очистили место, засеяли травой. В ее селе хорватские школьники расстреляли своих сербских одноклассников. Одного ранили в ногу, довели до дома и на родном пороге застрелили. Много поведала женщина с заплаканными глазами, но разве вместишь людское горе в скупые строки?

— Что-нибудь успели взять с собой?

— Нет, — переводит профессор, — все оставили, дома, трактора, одежду — все.

— Дочь плачет ночами, — продолжает беженка, — мама, почему мы такие несчастные?

Гора Фрушка. Собственно это и не гора, а гористые лесные образования, таящие в себе скиты, монастыри.

Свято-Никольский монастырь. Начало XVI столетия. В Храме обретаем хорошо сохраненные фрески. Неожиданная радость: в гробнице — св. мощи мученика Феодора Тирона (без рук и ног) и правая стопа св. Феклы. Поем величание, прикладываемся.

Сидим за столиком с игуменом, священниками. Чернобородый, с залысинами, резким голосом убеждает, что дала Россия Сербии — Булгакова, Бердяева, Флоренского. Плохо, если только это Сербия приняла от России. Но громкоговорящий протоиерей чуть не обожествляет их:

— Булгаков, как все, переболел коммунизмом, он показал путь России.

— Далеко не все в России, — не выдерживаю, — хворали этой болезнью. Эти господа стали раздувать головушки раньше очищения сердца.

Оратор возбуждается, пламенно восхваляет фильм Тарковского “Андрей Рублев”.

— Да как вы его смотрели? Грязь, дождь, никто за весь фильм не перекрестился, иконописцы только и ноют о деньгах — во Русь Святая! Мученика играет клоун, преподобный Сергий (кротчайший из людей!), с проклятиями изгоняет иконописца. Как неверующий, даже некрещеный, может отобразить Русь Святую? Он был идолопоклонником, поклонялся идолу “Кино”, ради кадра шел на все, ради кадра сбрасывал лошадь с колокольни. Это ли не живодерство? Ради кадра заскакивали на лошадях в Храмы, гадили там. Храм всегда остается Храмом, осквернение — осквернением. Чем же он лучше татар? То, что этот фильм нашумел — говорит о бывшем страшном духовном голоде в России и у вас. Появись он сейчас — кто бы из нормальных стал восхищаться? Ваш кумир — карикатурист Святой Руси.

Все это я выдал, забыв о том, что побиваю воздух: без переводчика, как без языка. Профессор добродушно потягивает кофе, доволен живым общением.

— Милорад, — приветливо глядит собеседник, — молим в гости.

Прощаемся.

Гргетек. Монастырь Св. Николая. Послушница вводит в Собор. Художник обучался в Вене (нашел, где постигать духовность). Лучше б он нигде не обучался: светский мужчина, с прической, как из парикмахерской, держит Крест и Евангелие. Таким художник представил Святителя Николая. Фресок нет: край находился под гнетом австро-венгерской власти, которые запрещали каноническую иконопись, дабы сербы забыли свое прошлое. Входим в капеллу (в честь Рождества Пресвятой Богородицы). Здесь вид другой — сияют свеженаписанные фрески. К сожалению, лики исполнены примитивно. Еще капелла. В центре Храма — икона преп. Серафима Саровского, дубовый иконостас работы румынских резчиков.

Крушедол. Монастырь XVI века. Над входными дверями — фрески того же времени. В Храме первоначально написанные византийские фрески покрыты новой росписью в румынском стиле. Сохранилось все. Но почему-то история сохраняет не самое лучшее.

Дорога в Новый Сад. Следы бомбежек.

Заезжаем в дом, где живет семья пасечника. Немолодой уже внук показывает дом-музей своего знаменитого деда-пчеловода.

— Похож на Толстого, — сравнивает отец Антоний.

Мне это сравнение не нравится:

— Ни в коем случае! У него (пчеловода) такие добрые глаза.

Разглядываем старые дымари, толстенные восковые круги, ульи-храмы, пожелтевшие почетные грамоты, — выходим к огромной липе, корни которой взбугрили, разорвали некогда ровно уложенные мостовые кирпичи. В доме, за кофе, хозяйка показывает старые альбомы.

Патриаршая резиденция (после переселения сербов).

Сидим в покоях епископа Василия. Черноволосый, черноглазый, живо поблескивая очками, приглашает послужить с ним на Видовдан.

— Национальный день Сербии, — поясняет профессор.

— У отца Романа назначена встреча, — на румынском обращается отец Антоний.

Он доволен: епископ знает румынский, переводчик не нужен.

— Я беру это на себя, — говорит Неделькович.

Епископ тут же набирает номер Союза Писателей, просит к телефону журналиста. Не люблю переправлять намеченное ранее, втайне надеюсь, что объявление уже дано.

— Все хорошо, — успокаивает профессор, — встречу перенесли.

— Езжайте обустраивайтесь в Гргетеке, — благословляет епископ, — я предупрежу отца Досифея.

Гргетек. Игумен Досифей. Сорок лет, а борода уже белая. В 15 лет пришел сюда. И вот уже 25 лет он здесь восстанавливает древний монастырь. Двадцать лет подряд ежедневно совершает Божественную Литургию. Да, это монах.

— Их мало, но они все в тельняшках, — смеется отец Антоний.

Современную поговорку пытаюсь перевести игумену. Тому непонятно, “зашто” ценятся тельняшки. Сербский Иоанн Кронштадтский. Очень любит Россию, бывал в Троице-Сергиевой Лавре, Дивеево, Оптиной пустыни, Суздале. Кротко улыбается:

— Я только телом серб, душой я русский.

На голове у него русская скуфья (не греческая плоская, как повсеместно), четки. Сетует, что нет времени пошить русский подрясник.

25 июня. Пяток. В 5 часов утра начало службы — полунощница, часы, Литургия. После Храма хотел немного отдохнуть, приготовиться к встрече, но моему молдавскому Вергилию (по определению профессора) срочно нужно куда-то нестись. Кружим по Фрушкиной горе. Поваленные деревья, огромные воронки. Бомбили и здесь, хотя кроме леса, монастырей, крестьянских поселений ничего тут нет.

Монастырь Раковац. XVI век. Находится в стадии восстановления. Игумения Гавриила уже в годах, живая, общительная, показывает Храм с современным иконостасом. Как водится, угощает кофе, приглашает остаться, пожить.

— Молим на Славу Храма, — приглашает на Престольный праздник.

— Когда Слава? — интересуется отец Антоний.

— 14 июля. Дан (день) Космы и Дамиана.

Монастырь Беочин. XV век. Пожилая монахиня открывает Храм. Здесь пребывают мощи святителя Варнавы. В 1063 году (дата сомнительна: сам перевел со слов матушки) его хиротонисали во епископа Сарайского. Отслужил только одну Литургию: был арестован усташами, его истязали, предали мученической кончине — отравили.

Монашеская трапезная. Игумения Екатерина (знала Иустина Поповича) сидит в простом платке, черном платье приказывает нас покормить. Бурные наши отнекивания не принимаются. Входят насельницы — одна другой старше. Некоторые в монашестве 50 — 55 лет. И ни одной искушеньицы. Просят прислать сюда послушниц из Молдавии, России. Обещаем передать их просьбу. Благодарим за хлеб-соль. Все насельницы собираются в трапезную. Раздаю иконки, помазываю маслом от Гроба Господня. Радуются, как дети. Поют на церковно-славянском “Христос Воскресе”. С пением, под колокольный звон, провожают до ворот.

— О как выпроваживают, даже с колокольным звоном, — говорю отцу Антонию.

Тот смеется. Игумения показывает повреждения от бомбардировок. Срывает цветы, дарит на прощание. Сгрудились, как овцы, чающие заклания.

— Оставайтесь с Богом! — крещу всех из машины.

Дружно машут руками.

Выезжаем на вершину горы.

— Ваше место, — улыбается отец Антоний, — любите обозреваемость.

По обочинам, под вековыми цветущими липами стоят грузовые машины. Кузова служат фундаментом многочисленным ульям (поставлены вплотную, в несколько этажей). Слушаю пчелиный гул. Их тут больше, чем комаров в моем болоте. Здесь же, в стеклянных банках, выставлен на продажу мед.

— Майский? — спрашиваю у подошедшего пасечника в сетке.

— Есте, есте (да, да).

Покупаем меду матушкам в Белград (даром, что ли, нас терпят?), раздаю иконки подошедшим пасечникам. Молодой, коротко подстриженный мужчина рассказывает, что здесь неподалеку хранилось 500 тонн какого-то яда. Американцы метили в это хранилище, но попали на другой день, когда ядовитое вещество было перекачано в другие резервуары и вывезено. Взлети все это в воздух — конец Сербии. Нужны американцам эти шиптари! Важно уничтожить сербский народ — оплот Св. Православия на Балканах. Сатанист Клинтон воюет против врага своего хозяина.

Сбились с дороги. У проезжающих велосипедистов (мальчишки 10-12 лет) спрашиваем направление. Охотно тормозят, объясняют. Раздаю им иконки. Узнав, что мы из России — ликуют:

— Рус — брат! Рус — брат!

Целуют подаренные иконки, высоко их воздевают. Слезы выступают сами. Господи, благослови Сербию!

Фрушка Гора. Монастырь Джития

Монастырь Джития. XV-XVI век. Храм отверзает монахиня Юстина (из Свято-Введенской белградской обители). Игумений Евлалии за 76, в монастырь пришла пятнадцати лет. В монастыре пятьдесят восемь лет. Цифры просто астрономические. Их двое. Разводят кур (вон сколько наседок!), молятся, так и живут. Пытаюсь посочувствовать: — Жаль, что вас так мало. Сочувствие не принимается. — Как мало, — горячо протестует старица, — ангелы кругом! Ей виднее.

— Бомбили вас? — вступает отец Антоний, — страшно было?

Смотрит недоуменно:

— Как страшно? Не страшно! Николай Угодник — защитник.

Говорит так, как будто сама запретила бомбам падать поблизости.

— Из потомства Илии, — смеется отец Антоний, — тот запретил дождю, а эта бомбам.

Благодарно отказываемся от шливовицы и кофе. Помазываю напоследок Св. Елеем.

Монастырь Кувеждин. Иеромонах Антоний (сорок лет, кроткое лицо), монах Иерофей — вот и вся братия восстанавливающейся обители. Приглашает к себе, предлагает шливовицу, кофе. Записывает наши имена в синодик, просит и нас помолиться о себе. Кратко беседуем, прощаемся.

26 июня. Суббота. Гргетек. Утро. Причащаюсь за Божественной Литургией.

После окончания службы отец Антоний вновь норовит поднять паруса. Категорически возражаю:

— Не успею приготовиться к выступлению.

Брат мой смиряется, но уговаривает покинуть холодную келью. Берет одеяло, и мы идем на горную поляну за монастырским хоздвором. Там клумба с зеленой оградой из аккуратно подстриженного кустарника. За зеленой массой — множество роз. Сажусь в тень под липу, достаю лист бумаги, готовлюсь к выступлению. Срочно пишу стихотворное вступление.

         У поля Косова

Я гляжу на Великий Погост,
Исполняюсь звучаньем особым.
Здравствуй, Косово! Я твой гость.
Отчего же прискорбны оба?

Этой встречи так долго ждал!
Но прости, собирался не споро.
И на столько веков опоздал,
Что не умер в блаженных просторах.

Чудо-Косово. Райская цветь.
Что сказать мне в свое оправданье?
Жаждал песню заздравную спеть,
Да душа в погребальном рыданьи!

Но напрасно злорадствует враг,
Отымая и горы, и долы.
Сердце Сербии, сербский стяг!
Ты уже у Христова Престола!

27 июня. Воскресенье. Воскресная Литургия началась в 9 часов утра. Пустой Храм. Только одна представительница мира — средних лет женщина в брюках, — сиротливо ютится у колонны. На общей трапезе говорю об этом игумену.

— Нэма горива (нет горючего) — вздыхает отец Досифей.

— А раньше, по воскресеньям, приходил кто?

— Есте, есте — сто человек.

И здесь последствия войны.

Отец Антоний после Службы заставил меня взять лист бумаги, переписать стихотворение:

— Нужно, нужно, мы здесь жили.

На прощание разворачивает лист, просит меня прочесть. Читаю.

— Хвала, хвала, много хвала! — глаза отца Досифея увлажняются, благодарно прикладывается к плечу.

Вряд ли прочитанное он понял полностью. Но слово Косово не требует перевода. Любому сербу это боль и слезы.

Рованица. Женский монастырь. Священников больше, чем прихожан. И в Алтаре, и на клиросах, черно от ряс и подрясников. Епископ Василий весело спрашивает, как нам гостилось в Гргетеке.

— Хвала, хвала.

Отец Антоний более пространно и свободно благодарит на румьнском.

Начинается Всенощное бдение. Завтра Великий день Сербии — Вадовдан. Память царя Лазаря, день Косовского сражения.

После Богослужения, вечерней трапезы, выходим из жилого корпуса. Монастырский двор залит светом. Епископ в малом омофоре направляется в Храм маслособоровать прихожан. Народ сидит, стоит, прохаживается. Дым столбом. Красно посвечивают точки сигарет в руках протоиереев, иереев, диаконов. Вот с горящей папироской двинулся навстречу мощный бас — настоятель Храма. Нимало не смущаясь, затягивается, зовет матушку, знакомит с детьми, приглашает в гости. Тепло прощаемся.

— У них очень смутное представление о фарисействе, — говорю отцу Антонию, — они живут над грехом. — Тот закатывается.

28 июня. Понедельник. Видовдан. Божественную Литургию совершает епископ Василий. Ему сослужат 12 священников. За Литургией была хиротония: маститый протоиерей водил вокруг Престола плачущего диакона. Служба закончилась проповедью, панихидой, освящением кулича. У амвона заколыхались хоругви, знамена. К выходу рядами потянулись певчие, монахини, неслужащие священники. За ними и мы с епископом. Начался Крестный ход. Народ заполонил монастырский двор. Старенькая богомолица щедро осыпала идущих зерном пшеницы. Читается Евангелие. Епископ кропит паломников водою. Парным строем возвращаемся в Храм.

Трапезная монастыря. Кажется, разместились все. За столами по-праздничному шумно, весело. Церковный хор исполняет народные сербские песни о Видовдане, о горе Фрушка. И вдруг, после короткой паузы, грянули русскую народную “Вдоль по улице метелица метет”. Тщетно пытаюсь сдержать слезы.

Русь моя! Что от тебя осталось, кроме этих песен?

Монастырь Язак. Основан в 1736 году. Очень ухоженный, в цветах, зелени. Игумения Параскева с сестрами были на празднике, как старым знакомым обрадовались нам. Повели показывать Храм, Часовню, кельи. Все просто, от души. Приглашают пожить, послужить.

29 июня. Вторник. Утро. Едем в Белград. На пути к аэродрому Батаница виднеется небольшой лесок, сплошь и рядом изрытый воронками. Изувеченные дерева с торчащими ввысь корнями — верный указатель на приближение Третьего тысячелетия.

Прибыли в Удруженье книжевников (Союз писателей). Невыносимая духота. Хорошо, что читаю по написанному, как Брежнев, иначе легко потеряться, а мыкать перед телевидением на всю Сербию — радости мало.

30 июня. Среда. Свято-Введенский монастырь — наше столичное прибежище.

Последний день в Введенской обители

Утром служили полунощницу. Божественную Литургию. Общаемся с молодежью. Нужно упаковываться — завтра выезжаем в Черногорию.

1 июля. Четверток. Свято-Введенский монастырь. Перед дальней дорогой совершаем Литургию. За трапезой общаемся с матушками, прихожанами. У монастырских ворот в последний раз благословляю провожающих. Когда-то еще приведется их увидеть? Да и приведется ли? Отец Антоний тоже невесел:

— Еще б неделю здесь пожили, вообще б со слезами пришлось уезжать, и так выехали, как из родного дома.

Монастырь Челие. XIV век. Место подвигов Иустина Поповича. Чисто выкошенные пригорки не дают горным зеленым массивам поглотить древнюю Церквушку, ладно поставленные жилые корпуса.

Осматриваем в Храме темный резной иконостас, простой и хорошо расписанный. На стене возле клироса — фотографии и иконы Иустина, хотя Сербской Церковью он еще не канонизирован. Монахиня приглашает на кофе. Благодарим, отказываемся: не хочется терять время — путь неблизкий.

Монастырь Лэчич. Как посетили, так и описываю. Один иеромонах и два монаха. Общая беда мужских монастырей Сербии.

Монастырь Морача. XII век. Фрески более позднего, XVI века. В окнах монастырского корпуса возникают и исчезают мужские и женские дымящие фигуры. Во дворе и за оградой бегают дети. Непонятно. Подходят улыбающиеся игумен и искушенец — вся братия. Из разговора узнаем, что они приняли 30 беженцев из Хорватии, Боснии. По человечески это и понятно, и похвально, но как спасаться в суете? Война коснулась и монастырей.

Темнеет быстро. Нужно думать о ночлеге. Верст за сто, в местечке Церноевич есть монастырь, где подвизается знакомый иеромонах. Туда-то мы и несемся.

Дорожное происшествие — отключилась левая фара. У первого же столба тормозит полиция. Разворачиваю карту, с невинным видом спрашиваю, правильно ли мы едем. Русская речь делает свое дело — нас отпускают.

— Они уже пожалели об этом, — веселится отец Антоний, — у нас и сзади не горит.

Приехали довольно поздно. Уговариваю отца Антония никого не беспокоить, но тот настроен решительно:

— Пусть смиряются, столько пилили.

Открывает решетчатую входную дверь — исчезает. В здании вспыхивает свет. Сквозь дрему слышу голоса. Возвращаются вдвоем. У послушника сокрушенный вид: настоятель вечером улетел в Белград, келья заперта.

— Ничего, ничего, — успокаиваю его, — передайте ему кассету, скажите, кто был. Мы торопимся, нас ждут в другом месте.

Другое место — небольшая придорожная площадка, которую пробивной отец Антоний с трудом отыскал на горной трассе. Глушит мотор, смеется:

— Это не Введенский монастырь (откидывает сиденье), малина кончилась. Начинаются будни.

2 июля. Пяток. Будни порадовали ослепительным утренним солнцем. Пробуждаемся. Выхожу из машины — мы в окружении скал, облепленных редким кустарником. Чистимся, приводим себя в порядок, и катим Бог весть куда.

Город Цетинья. Подъезжаем к Свято-Рождественскому мужскому монастырю при митрополии. Иеромонах Лука ведет нас в приемную, охотно отвечает на вопросы.

— Это здесь десница Иоанна Крестителя?

— Есте. Раньше она была в России. Из России белоэмигранты доставили в Белград. Когда пришли к власти коммунисты — ее забрали в государственное хранилище. По прошествии какого-то времени некий коммунист захотел продать эту Святыню. Трижды собирался, и трижды видел сон — светлый муж с бородой и длинными волосами запретил ему продавать свою руку. Коммунист пришел к митрополиту града Цетинья, рассказал про сон, — отдал Святыню.

Вспоминаю, что на Афоне, в одном из монастырей, я уже прикладывался к деснице св. Иоанна Предтечи. Говорю об этом иеромонаху — широко улыбается:

— Да, там есть часть правой руки от кисти и до локтя, а здесь — кисть.

Наконец-то многолетнее мое недоумение разрешилось.

В Храме прикладываемся к этой великой Святыне, к св. мощам Петра Цетинского, который был и святителем, и государем Черногории. Подымаемся в его келью — крохотная комнатка с толстенными каменными стенами и единственным небольшим окошком. Вот и все Царевы палаты. В этой келье находится часть мощей св. великомуч. Феодора Стратилата. Здесь же круглый год хранится Благодатный Огонь из Иерусалима.

Новый наш знакомый — иеродиакон Петр вводит в монастырское хранилище.

Осматриваем редкие по древности бесценные сокровища — облачения Патриархов, церковная утварь, ордена. Кресты, иконы, кисточка, которою помазывали Императора Николая Второго на царство. С большой любовью иеродиакон повествует о деяниях св. Петра — государя-митрополита.

— В 1806 году он пишет письмо Александру Первому. “Государь, Черногория мала, трудно ей защитить себя от врагов. Прими нас в Русское Православное царство. Я буду третьим человеком в своей стране — после Тебя, и Твоего Представителя в Черногории”. — Глаза иеродиакона подозрительно краснеют. — Очень любил Русь. Тяготел к ней. Оставил такое завещание — “Кто отступит от покровительства единоверной матушки России, Всемогущий Бог да даст тому воздаяние: да отпадет живая плоть от его костей во время жизни”. И тако было при нем. Тако и сейчас, — радостно добавляет отец Петр, вспоминая многочисленные случаи из современной жизни.

Осмотр закончен. Приглашает посетить православную радиостанцию, где часто используют песнопения русского иеромонаха. Находящиеся там молодые люди развеивают наше полусонное состояние стаканами холодного сока. Отец Петр хочет взять интервью. Записывает на бумаге вопросы и заранее переводит, пытаясь донести до меня смысл написанного. Идем в другую комнатку. Все стихает. Иеродиакон привычно и уверенно приступает к вопросам. Через полчаса мы покидает этот уютный рупор Православия. Несколько раз оборачиваемся — видим прощально поднятые руки стоящих на балконе сотрудников.

— Раньше, — говорит отец Петр, — город Цетинья был опорным пунктом Православия. Сейчас это антихристианское гнездо. Нецерковные черногорцы льнут к проамериканскому образу жизни, считают Св. Православие оккупацией Черногории. Несколько лет назад толпа демонстрантов количеством двести или более человек забрасывала монастырь камнями.

В спокойном голосе нашего проводника ни намека на возмущение — поражаемся и возмущаемся мы. Так, в беседе, и доходим до своей “коло” — машины. Там уже стоят — скорбный иеромонах, монах Павел (коротковолосый, с подстриженной бородкой). Им нужно добраться до монастырей, которые мы думаем посетить. Благодушный отец Лука благословляет иеродиакона показать нам местные святыни.

Горная дорога. Высота жутчайшая. Выходим из машины. Обозреваемость — до горизонта. У моря красными крышами красуется курортный город Будва. Красота — стой да гляди, и хлеба не нужно! Райские места. Одно печалит — мало места отвели Богу в этом раю. Все для плоти. Редкие Храмы словно прячутся в зелени от всеобволакивающей суеты.

Монастырь Св. Архангела Михаила. В Церкви находятся честные мощи св. мучеников, отравленных католиками в 1451году. В 1996 году земля, где они покоились, заблагоухала.

— Брали кость из могилы, — объясняет отец Петр — текло миро.

Митрополит, собор священников перенесли святые останки в монастырский Храм. Прикладываемся к благоухающим св. мощам, поем величание обличителям экуменизма.

Граница с Хорватией. Неподалеку городок Тиват.

Нужно переплыть залив. Загоняем на паром машину, выходим на обдуваемую ветром (горячим на солнце, чуть освежающим в тени) палубу. Любуемся покойной мощью гор, чистейшей бирюзовой водой. Жарко. Очень жарко. Быстро причаливаем. Ныряем в душную машину, и снова “в пут” (дорогу).

Иеромонах Мирон, иеромонах Роман, иеродьякон Петр, монах Павел

Монастырь Савина. Огромные вековые кипарисы, пальмы. Спешим в желанную прохладу Храма, прикладываемся к чудотворной иконе Божией Матери. Болезненный, но жизнерадостный архимандрит Иустин (64 года) стоит на балконе, приветливо, зазывно машет рукой. За стопками шливовицы обсуждаем церковное положение в Сербии.

— Зашто служат на сербском языке, — недоумевает отец Иустин, — привлекают народ?

В пику российским обновленцам замечу, что Сербская Церковь претворила их хотения, но служба на современном языке не наполнила Храмы и монастыри.

Добро зде быти — но нужно торопиться. Скорбный наш попутчик — иеромонах Мирон (друг убиенного иеромонаха Харитона), глухим голосом рассказывает, как шиптари рушили, сжигали монастырь 12 века в честь Св. Троицы. Он тоже имел дело с ними. Ему нужно придти в себя. Четыре дня побудет здесь, а потом, повинуясь воле епископа, вернется в Косово. Может быть на смерть. Обнимаемся на прощанье. Глаза у него заплаканные.

— Помолитесь за убиенного иеромонаха Харитона.

— Нам ли за него молиться! Он исповедник, за Христа пострадал, — пытаюсь ободрить, — будем чашу пить до дна.

Еще раз крепко обнимаемся. Любвеобильный отец Иустин объясняет, как из Москвы добраться до Белграда, а от Белграда до него.

Монастырь Подмоште. Свято-Успенская Церковь. Настоятель — молодой, радушный (у меня уже иссякли положительные синонимы: кто здесь не радушен?), в рабочем подряснике, вводит под церковные своды. Новонаписанные фрески. Средних лет иконописец в независимой позе стоит сзади, ждет оценки. Так я ему и сказал! Фрески слабенькие, заметно, что созидались не монашеской десницей. Но что об этом говорить, когда пол-Храма уже расписано?

Поднимаемся на плоскую кровлю, пьем холодную воду с лимоном — прощаемся.

Отец Венедикт провожает нас до Храма, долго стоит, пока буйная придорожная растительность не скрывает монашеской фигуры с высоко поднятой рукой.

— Овде (здесь) самая любвеобильная братия, — констатирует отец Петр.

Монастырь Дулево. Церковь в честь первомученика архидиакона Стефана. Рядом протекает источник св. Саввы. Настоятель — кроткий иеросхимонах Савва (58 лет). Сорок лет в монашестве. Седые волосы покрывает старенькая греческая скуфья. Немного юродствует. Взгляд радостный. Глаза — скорбно-веселые. Показываю ему псковские места, скит, Старца отца Николая. Отец Савва достает очки, с любовью взирает на моего духовника.

— Свята людина — говорю, как мне кажется, на сербском.

— Вем, вем, — сияет иеросхимонах.

Записывает мой адрес, хочет приехать, посетить Старца.

— Приезжайте с переводчиком.

— Зашто? — смеется, — не трэба.

И в самом деле, нужен ли переводчик тому, кто общается на языке святости?

Монастырь Режевичи. Почтенного возраста архимандрит Макарий рад нашему появлению.

— Велий русофил! — характеризует его иеродиакон.

Старцу 80 лет. Из них 60 провел в монастыре. Живет один, без послушника, но, Слава Богу, помощники не оставляют. Очень тепло принимает, со слезами вспоминает, как светильник Сербии митрополит Николай благословил его на монашество. Неподалеку от дома, на травке, дети помогают женщине чистить большущих карпов: многодетная вдова с восемью своими чадами. Приходит помогать отцу Мардарию, и тот в русских традициях учит малышей подходить под благословение.

На прощание Старец дарит нам два благоухающих Крестика, открытки с видом монастыря, приглашает приехать еще, пожить.

Едем в Цетинье. На горной дороге, под нависающей скалой останавливаемся. Обозреваем лежащий далеко внизу город Будву. Зеленый рай.

— Велий Содом и Гоморра! — с ревностью Апостола Петра говорит иеродиакон.

Говорит с болью. Черногорец скорбит за свой народ.

Вечером прибываем в родной монастырь нашего проводника. Наспех кушаем в трапезной, идем в келью Святителя Петра слушать Малое Повечерие. Затем крутою, уложенною плитами тропою ведут нас на ночлег. Все дальше и дальше отходим от огней ночного города. Вот и келья.

Яркий язычок лампады не дает уснуть. Отец Антоний громко вскрикивает во сне, выдает длинную протестующую тираду и облегченно умолкает, чтобы через час вспороть ночную тишину очередным гневным монологом. Вспоминаю слова иеродиакона, думаю, как непрочно и здесь относительное спокойствие. Черногорцы не считают себя сербами. Все это состояние мины замедленного действия, которую в недалеком прошлом заложил Тито. Еврей по плоти, иудей по духу. Разделяй и властвуй. Принцип не нов. И поделил он сербов на хорватов, мусульман, черногорцев. Все они не хотят помнить свое сербское происхождение. Мусульманин, как заклятый, обречен оставаться мусульманином, ибо так в паспорте именуется его национальность. Разве ж национальность поменяешь? Даже если бы он и принял Православие, — все равно останется мусульманином. Православным мусульманином. Бред какой-то! Мусульмане и в Черногории дают себя знать. Пока православные систематически уничтожали себя абортами, они плодились и заселяли землю. Ныне их 20%. Много их и в государственном аппарате. Фитиль пока дымится, но рванет в любой момент. Та же ситуация в России. Ежегодно — десять миллионов абортов. И война не потребуется. В Псковской области есть чеченские селения. В Новгородской — целые деревни заселены выходцами из Средней Азии. Москва, Петербург — все русские города изнывают от агарянского нашествия, дерзкие представители которого в большинстве своем не трудятся. Многие прибывают похищать людей, убивать, грабить, насиловать, обворовывать замордованный иудами-правителями обреченный русский народ. Никто и не скрывает, что Ереван — город армян. Баку — азербайджанцев, и т.д., и т.п. Но стоит заикнуться: “Москва — русским” — тут же хорошо отлаженная пятая колонна загнусавит с экранов телевидения, сортирных газет о русском национализме, фашизме. Ну и пусть гнусавят эти пси мнози! Русь уже спаслась! Нам бы только не отступиться, не отшатнуться верностью, ибо верного ничем не одолеть! Вставай, русский народ, вставай!

3 июля. Суббота. Служба началась в 5 часов утра. К концу Утрени прибыли паломники из Нового Сада. Молодые юноши, девушки образовали хор, который громко, четко звучал во время Литургии. На запричастном стихе запели о самарянке. Припев своеобразный:

— Эруда-эруда-да-да, радуйся, дево!

Монах Павел приносит на подносе чай, хлеб, мед. Чему-чему, а вниманию к путникам у них поучиться можно. В трапезную входит епископ Иоаникий — высокий сорокалетний аскет. Берет печенинку, стоя, притуляется к шкафу. Подымаюсь к нему:

— На Видовдан молодой человек из антикварного магазина подарил мне орден Св. Саввы. Можно ли мне, в память о Сербии носить?

— Може, може.

Но, дабы не превышать своих полномочий, советует обратиться к местному епископу.

В беседу включается монах Павел, говорит об истории этого ордена. Епископ с печенинкой (так и не дали скушать!) уходит к себе. Появляется улыбающийся иеромонах Лука, просит зайти в канцелярию. Там уже сидит преосвященный. Благожелательный отец Лука дарит нам брошюрки с описанием гостеприимной обители. Оставляю ему кассету, епископу — книгу. Тот удаляется и сразу же возвращается с керамическим Крестом и иконой.

— Иеромонаху-Крестоносцу — протягивает Крест.

— Протоиерею — икону.

— Хвала, хвала, — благодарим за прием. Благословляет служить в тех монастырях его епархии, которые мы хотим посетить.

Отец Антоний говорит, что перед дальней дорогой ему нужно день-два отдохнуть от машины, от постоянных перемещений. Предлагает в “Содоме и Гоморре” снять комнатку. Особо не упираюсь, так как совсем утонул в потоке впечатлений. Нужно уединиться, привести рукописи в порядок.

Плотная, с грубыми чертами лица домохозяйка в майке и шортах (Будва — город маек и трусов. Ловлю себя на мысли, что к женщине в брюках начинаю относиться с уважением — благотворное влияние Сербии!) показывает комнату. Отец Антоний договаривается о плате, и мы остаемся.

Вечером идем звонить на пошту. Путь лежит через многочисленные столики с зонтиками, карусели, прожектора, громыхающую музыку. Кто парочками, кто с детьми вертится на каруселях, сидит за столиками, прогуливается по ярко освещенной набережной. Никакой агрессии, ругани. Никто ни к кому не пристает. Хорошие спокойные лица. И, если бы не безудержное желание испить из чаши удовольствий, не полнейшее забвение Вечности, можно было бы порадоваться их жизни. Но можно ли радоваться красивой дороге, ведущей к обрыву?

В России проще — там налицо и пороки, и добродетели. Мало кто свои страсти приукрашивает культурным слоем. Здесь же, глядя на оголенных жителей всех возрастов, не понимаешь, то ли они достигли бесстрастия, то ли пресытились грехом.

Связь с Молдавией отсутствует. Отец Антоний нервничает, терроризирует весь переговорный пункт. Звонит по десяти номерам, раз пять подходит к невозмутимой телефонистке. Никто не возмущается, не протестует. Он тут как соло в немом оркестре.

Обратной дорогой идем вдоль моря. Смотрю на великое множество лодок, катеров. Все прицеплены с потрясающей прочностью — бантиками бельевых шнурков. На многих виднеются разной мощности моторы с бензобаками, рыбацкие сети. Меня это и удивляет, и радует: никто не искушается чужим добром, а значит Богоданная струя народа еще не иссякла.

— Сербы — первый среди народов! — рубит молдавский максималист. — Другого такого народа нет. Здесь нет криминализации общества, не привилась наркомания. Зайдите в Молдавии на дискотеку: все — аминь!

4 июля. Воскресенье. Сижу на улице, за столиком. Привожу в порядок записи. Белеющие известняком горные вершины притягивают грозовые тучи. Но, кажется, гроза пройдет мимо.

5 июля. Понедельник. Слава Богу, скоро выезжаем. Отец Антоний в последний раз пошел попрощаться с морем. Возвращается бодрый, просоленный долгим прощанием. Наскоро пьем чай. Хозяйка подает бумагу с адресом — зовет когда-нибудь остановиться у нее.

— Хвала, — киваем оба, хотя оба уверены, что здесь нам больше не бывать.

Направление — Цетинье, Подгорица. Оттуда повернем на монастырь Острог, где подвизался святитель Василий. С высоты орлиного полета гляжу на уже неблизкое море, на сливающиеся кровли Будвы. Поворачивая то влево, то вправо, отец Антоний словно вальсирует на машине. Указываю на часто встречающиеся у обочин корзины с живыми цветами — места гибели неосторожных водителей:

— Это и нам предупреждение.

Недовольно молчит. Цветов и в самом деле много, почти на каждой версте.

Подгорица. Столица Черногории. Жара невыносимая! За сорок в тени. Большинство мужчин ходит без маек, поблескивая потными шоколадными плечами. Автомобилей — как комаров на моем болоте. Скорей, скорей из изматывающего пекла.

Горная дорога. Она все выше, выше. Вряд ли и орлы так высоко подымаются. Им тут просто нечего делать. Захватывает дух. Мало того, что высота сумасшедшая — на самых опасных поворотах нет ограждения. И готовая корзиночка с цветами тоже неподалеку. Дорога все круче, круче. Повороты уже на 180 градусов. Колеса скользят по мелким камешкам. Непросто добираться до святителя. А ведь еще нужно возвращаться.

Монастырь Острог. Милость Божия! — въезжаем на ровную площадку. Худой искушенец (полных что-то не припомню — ни монахов, ни иеромонахов) стучит в келью старшего. Вскоре нас ведут в маленькую пещерную Церквушку. Поем величание Святителю Острожскому, прикладываемся к его благовонным мощам. Искушенец ведет еще выше, в монастырский Собор. Подходим к ларчику-мощевику, прикладываемся к кистям рук страстотерпца, умученного турками. Благодарим приветливого искушенца. Упрашивает зайти на кофе, но у меня сейчас одно желание — поскорей добраться до матушки Земли. Тою же дорогой петляем вниз. Верстах в трех — другая обитель. Заходим в неправославной архитектуры Храм, бегло оглядываем фрески — выходим. Старшая по кухне зовет покушать.

Монастырь Острог

Сидим за длинными мраморными столами в продолговатой трапезной, покрытой современными фресками, слушаем матушку с увлажненными глазами (говорит о Косово). Никогда эта рана не затянется. В благодарность за странноприимничество поем “Се Жених грядет в полунощи” (единственное, что мы усовершенствовали в Сербии), оставляем кассету, откланиваемся.

Снова едем жуткой дорогой, с которой все — как на ладони, и дальние селения, и рядом стоящая Вечность. Утешает одно — пока летишь, можно успеть покаяться. Корзины с цветами еще раз напоминают о превратности земного бытия. Молча молимся. Наконец, достигаем относительно безопасного места.

Неожиданная встреча. Трое русских послушников, некогда — добровольцы. Воевали, кто в Боснии, кто в Косово. Узнав, откуда и кто мы такие — мгновенно теплеют. Садимся за цементный столик под раскидистой липой, начинаем разговор.

— Вы что-нибудь поимели после войны? — с военной прямотою спрашивает отец Антоний.

— Ничего, хотя обещали многое: квартиру, работу, — добродушно улыбается бывший офицер, — впрочем, — поспешно добавляет он, — где им что взять, они сами бедные.

— Вы тоже в офицерском звании? — спрашиваю у двоих.

— Нет, солдаты.

— Не могли бы рассказать о войне в Боснии, Косово?

— Грязная это была война, — ровным голосом отвечает послушник с рыжеватыми волосами и бородкой, — начало было идейное, а потом — делание денег. Погибли достойнейшие люди! Лучшие сыны Сербии шли на смерть в Косово. Жертвуя собой, старыми самолетами таранили врага.

— А в Боснии? Все было, все! — включается в разговор третий, крепкого телосложения послушник.

Узнаем, как свирепствовали хорваты, мусульмане, сдирая кожу с живых, рассекая на части православных сербов — детей, женщин, стариков.

— Больше мусульман зверствовали хорваты (сербы-католики), — спокойным голосом вставляет рыжеватый, — приходит крестьянин с поля — в печке — запеченный младенец. Как поросят запекали, — также спокойно добавляет он.

Вспоминаю игумению Симфору из монастыря Текергел (Румыния). В Швейцарии, на богословской конференции, где она находилась, был показан документальный фильм о войне в Боснии — даже фундаменты выкапывали у взорванных Храмов. Но особенно ее потрясли коробки с глазами сербских детей, коробки с детскими ушами, коробки с детскими носами.

Ребята видели многое — кровь, смерть. Они уже прошли полосу гнева, возмущения, удивления. Ничему уже не удивляемся и мы. Но тут узнаем гнусную изнанку боснийской войны.

— Захватывали города, — повествует тот же ровный голос, — много теряли людей, все напрасно: вскоре получали приказ оставить город.

— Почему? — наивно вопрошаю.

— Выкупали, — как на несмышленыша, взирают на меня добровольцы, — платили деньги и забирали город. Та же ситуация и с Косово. Его заранее продали.

Рассудок отказывается верить в непостижимую продажность верхов. Но серьезные лица моих соотечественников убеждают в правдивости услышанного.

Бедные сербы! Куда бежать, если это так? Хотя, что нового на этой земле? Не то же ль самое было и в Чечне?

Оставляю им кассеты, подписываю книгу. Выходим из-за стола.

— На вас здесь двойная ответственность, двойной спрос. То, что можно сделать сербу, вам нельзя — вы русские. Вы представляете Россию. Поклон вам от нее за то, что в сербских окопах вы отстаивали и ее честь.

Пытаясь сдержать слезы, кланяюсь этим родным людям. Вижу, как у всех тоже краснеют и увлажняются глаза.

На прощание помазываю Св. Елеем от Гроба Господня, благословляю, по-братски обнимаемся. Отъезжаем. Отец Антоний долго сигналит остающимся.

Не могу опомниться от жуткой информации. Вспоминаю косовских беженцев. Кому они оказались нужны? Их даже на митинг в Белград не пустили. Армия оставила монашествующих, мирное население. С тяжелым сердцем, но оставила. Кто сейчас в Косово? Патриарх, епископы, монашествующие — Церковь. Она осталась верной народу. И народ это понял: как в последнее убежище приходят люди в косовские обители, Храмы — куда им еще идти? (Почему-то всплывает изможденное лицо иеромонаха Мирона). Но долго ли простоят эти убежища, если все силы ада подымаются на войну с Православием? На пороге — Апокалипсис!

Возвращаемся из Черногории. Скорость неплохо бы и поубавить, но помалкиваю: нужно до темноты успеть в монастырь Милешево. Слушаем кассеты с сербскими песнями. Все они патриотические, но больше всех легла на душу — “Тамо далеко”, с нею мы и колесим по Сербии.

Слава Богу, прибыли засветло. Но почему столько народу — некуда приткнуть машину.

Напротив монастыря за многочисленными столиками сидят, чинно покуривая, мужчины. За теми же столиками, также с сигаретами, чернеют рясами протоиереи. Паломники заняли все скамейки, группами прогуливаются возле монастыря, по внутреннему монастырскому дворику.

— Откуда столько людей? — недоумевает отец Антоний.

Недоумение рассеивается, когда заходим в Храм — Троеручица! Афонская икона из Хилендарской сербской обители. Ее обносят по всей Сербии. Вот и нам выпала Милость Божия приложиться к Чудотворному образу. У иконы дежурит священник в фелони. За нашими спинами тут же вырастает молоденький семинарист, пытается сделать все, чтобы мы чувствовали себя, как дома. Поясняет, что четыре сербских архиерея и греческий митрополит завтра будут совершать Литургию. Появляется чуть потерянный (от наплыва гостей) игумен. Приглашает в митрополичьи покои. Там, за круглыми столиками усаживаются трапезничать архиереи. Все стоя, весело благословляют русских паломников (грек протянул руку сидя). После благословения настоятель городской Церкви ведет в трапезную, где за заставленными столами сидят священники, матушки, дети. Как мы не противились — усаживают на самые почетные места. Расспрашивают кто, откуда. Говорить без переводчика — сводить разговор на примитивный уровень. Срочно меняю тему:

— Протоиерей Антоний, в 25 годин стал протоиереем.

Пожилые иереи удивляются, обсуждают, как сие возможно. Предлагают отцу Антонию сказать об этом митрополиту. А вот и он, легок на помине. Седой, высокий, простой в общении. Подошел, пошутил со священниками и тихо удалился.

Думаем, как бы незаметно удалиться и нам. Такой наплыв паломников — явно не до нас. Благодарим отца игумена, испрашиваем благословения у митрополита и потихоньку продвигаемся к выходу. Искушеньицы — Татиана и Надежда — перехватывают нас у машины, суют на дорогу фрукты, сласти, плацинту. Оставляем им святыню, помазываю — откланиваемся. Подошедший горбун Миланко просит о нем помолиться.

Господи, спаси их за доброту, открытость. Этого у них в избытке!

Отец Антоний гонит машину, хочет до темноты объехать разрушенный американцами мост. Долго мчимся объездами, спускающейся горной дорогой. Опасное место позади, можно не торопиться. Фары высвечивают табличку-указатель. До монастыря — 2 км. Сворачиваем в его сторону. Едем лесом в гору, многажды поворачиваем — упираемся в ворота св. обители.

Сретенский монастырь. Темно и поздно.

— Как начинали поездку в Сербию, — весело подытоживает отец Антоний, раскладывая сиденье, — так и заканчиваем. Ночь у монастыря заменяет все правило.

Смотрю на голубые искры светлячков, вдыхаю запах скошенного сена — лепо!

6 июля. Вторник. Просыпаюсь от постукивания било. Чуть погодя, в утреннюю дремоту вливается колокольный благовест. Нужно вставать. Идем умываться к монастырскому источнику. Матушки выгоняют овец. Удивляются, увидев нас. Узнав, откуда мы, приглашают покормить перед дорогой. Как всегда, сначала идем в Храм, прикладываемся к иконам, затем — в трапезную.

— Сколько годин в монастыре? — спрашивает отец Антоний улыбающуюся кормилицу — монахиню Нину.

— 19. В монастыре с 15 лет.

Да, на цифры здесь не скупятся. Мало монашествующих в Сербии, но это — монашествующие. Бог ведает их сокровенное, но то, что открывается нам — на высоте. Оставляю и здесь свою (уже предпоследнюю) кассету, иконки. Тепло прощаемся, выходим.

Двумя верстами ниже — Троицкий мужской монастырь. На небольшой лужайке, седобородый игумен в мокрой от пота белой рубахе косит траву. И здесь есть чему поучиться.

— Единственный народ! — чеканит отец Антоний, — единственный!

Едем по направлению к границе. В опаляющем, стоящем на распутье всех дорог городе ищем пошту. Звоним переводчице, просим передать благодарность игуменье, сестрам, профессору Недельковичу, писателям, всем, кто встречался в нашем паломничестве на этой многострадальной земле.

Сербская граница позади. Несемся болгарскими просторами. Прошу поставить нашу песню. Звучит подобие вальса. Красивый мужской голос проникновенно выводит:

Неугомонный мой водитель затих, а я, оглядываясь назад, почти выплакиваю на свой лад:

— Там моя Сербия!

6 июля 1999 г. Дорога Ниш — София

О Сербия! Душа моя готова
В дружине братской за свободу стать:
Кто разлучит нас от Любви Христовой,
Когда нас убивают за Христа?

---

Последняя модификация: 01.10.07