Соколов. Убийство царской семьи

Я не думал, что мне самому придется говорить о ней, надеясь, что ее установит своим авторитетным приговором русская национальная власть. Но суровая действительность не сулит для этого благоприятных условий в близком будущем, а неумолимое время кладет на все свою печать забвения.

Я отнюдь не претендую, что мне известны все факты и через них вся истина. Но до сего времени она мне известна более, чем кому-либо.

Скорбные страницы о страданиях Царя говорят о страданиях России. И, решившись нарушить обет моего профессионального молчания, я принял на себя всю тяжесть ответственности в сознании, что служение закону есть служение благу народа.

Знаю, что в этом исследовании на многие вопросы не найдет ответов пытливый ум человеческий: оно по необходимости ограничено, ибо основной его предмет — убийство.

Но потерпевший от преступления — носитель власти верховной, правивший многие годы одним из могущественнейших народов.

Как и всякий факт, оно свершилось в пространстве и времени и, в частности, в условиях величайшей борьбы народа за свою судьбу.

Оба эти фактора: личность потерпевшего и реальная действительность, в условиях которой свершилось преступление, — придают ему особый характер: явления исторического.

“Одним [ 1 ] из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения. Как бы ни было тяжко его унижение, но пробьет час, он соберет свои растерянные нравственные силы и воплотит их в одном великом человеке или в нескольких великих людях, которые и выведут его на покинутую им временно прямую историческую дорогу”.

Никакой исторический процесс немыслим вне представлений прошлого. В этом нашем прошлом — тяжкое злодеяние: убийство Царя и его семьи. Правдивым рассказом я полагал бы послужить моему родному народу.

Поэтому и, помня слова великого русского историка, я старался, как ни соблазнительно ярки порой были мои личные воспоминания пережитого, излагать факты, основываясь исключительно на данных строгого юридического расследования.

Надо сначала знать, как оно было построено.

ОРГАНИЗАЦИЯ РАССЛЕДОВАНИЯ

25 июля 1918 года [ 2 ] г. Екатеринбург, где содержалась в заключении царская семья, был взят от большевиков войсками сибирской армии и чехами.

30 июля того же года началось судебное расследование. Оно возникло у судебного следователя по важнейшим делам Екатеринбургского Окружного Суда Наметкина [ 3 ] в обычном законном порядке: в силу предложения, данного прокурором суда 30 июля за № 131.

7 августа 1918 года Екатеринбургский Окружной Суд в Общем Собрании своих Отделений поставил освободить Наметкина от дальнейшей работы по делу и возложить ее на члена суда Сергеева.

Такая передача была вызвана, с одной стороны, поведением самого Наметкина, с другой — обстановкой того времени.

Пред лицом фактов, указывавших на убийство, если не всей царской семьи, то по крайней мере самого Императора, военная власть, единственно обеспечивавшая порядок в первые дни взятия Екатеринбурга, предъявила Наметкину, как следователю по важнейшим делам, решительное требование начать немедленно расследование.

Опираясь на букву закона, Наметкин заявил военной власти, что он не имеет права начинать следствия и не начнет его, пока не получит предложения от прокурора суда, каковой в первые дни освобождения Екатеринбурга отсутствовал.

Поведение Наметкина вызвало большое негодование по его адресу и в военной среде, и в обществе. В чистоту его беспредельного уважения к закону не верили. Одни обвиняли его в трусости перед большевиками, продолжавшими грозить Екатеринбургу, другие шли в своих подозрениях дальше.

Естественным выходом из создавшегося положения была бы передача дела судебному следователю по особо важным делам, в участок которого входил Екатеринбург, но Казань, где проживал этот следователь, была отрезана от Екатеринбурга большевиками.

По предложению прокурора суд передал дело члену суда Сергееву, что в некоторых случаях разрешалось специальным законом.

В первые месяцы, когда Сергеев вел свою работу, вся свободная от большевиков территория России от Волги до океана представляла собой конгломерат правительств, еще не объединившихся в одно целое. Такое объединение произошло 23 сентября 1918 года в Уфе, где для всей этой территории возникло одно правительство в лице директории из пяти лиц.

18 ноября 1918 года верховная власть сосредоточилась в руках Верховного Правителя Адмирала Колчака.

17 января 1919 года за № 36 Адмирал дал повеление генералу Дитерихсу, бывшему главнокомандующему фронтом, представить ему все найденные вещи царской семьи и все материалы следствия.

Постановлением от 25 января 1919 года член суда Сергеев, в силу повеления Верховного Правителя, как специального закона, выдал Дитерихсу подлинное следственное производство и все вещественные доказательства.

Передача была совершена в строго юридическом порядке в присутствии прокурора суда В. Ф. Иорданского.

В первых числах февраля месяца генерал Дитерихс доставил все материалы в г. Омск в распоряжение Верховного Правителя.

Высшей власти представлялось опасным оставлять дело в общей категории местных “екатеринбургских” дел, хотя бы уже по одним стратегическим соображениям. Казалось необходимым принятие особых мер для охраны исторических документов.

Кроме того, дальнейшее нахождение дела у члена суда не оправдывалось уже задачами работы, выяснилась необходимость допросов весьма многих лиц, рассеянных по всей территории Сибири и дальше, а член суда прикован к своему суду.

Наконец, самая передача дела Сергееву, являвшаяся компромиссом, противоречила основному закону, возлагавшему производство предварительных следствий на особый технический аппарат судебных следователей.

5 февраля меня вызвал к себе Адмирал. Я был приглашен им как следователь по особо важным делам при Омском Окружном Суде. Он приказал мне ознакомиться с материалами следствия и представить ему мои соображения о дальнейшем порядке расследования.

6 февраля я защищал перед Адмиралом следующий порядок:

Расследование должно быть построено на началах закона, как это делалось и до сего момента: устава уголовного судопроизводства.
К нему должны быть привлечены в достаточном количестве судебные следователи, ибо оно недоступно физическим силам одного лица.
Во главе расследования должна стоять не коллегиальная, а единоличная авторитетная власть. Она представлялась мне в лице сенатора с опытом в следственной технике.

Но суровая действительность была жестока к нам. В далекую Сибирь не пришли такие сенаторы. Отсутствовали и рядовые техники, так как Сибирь почти не знала института судебных следователей. Иные боялись связать свою судьбу с опасным делом.

При вторичном свидании в тот же день б февраля Адмирал сказал мне, что он решил сохранить обычный порядок расследования и возложить его на меня.

7 февраля я получил предложение министра юстиции о производстве предварительного следствия и в тот же день принял от генерала Дитерихса все акты следствия и вещественные доказательства.

3 марта, перед моим отъездом к фронту, Адмирал нашел необходимым оградить свободу моих действий особым актом. Он принял лично на себя моральную заботу о деле и указал в этом акте, что следствие, порученное мне в законном порядке, имеет источником его волю. Эту заботу он проявлял до самого конца.

После его гибели я прибыл в Европу, где моя работа заключалась в допросах некоторых свидетелей.

Я указал в главных чертах основание, на котором было построено судебное расследование, имея в виду укоренившееся в обществе ошибочное представление об этой стороне дела и, в частности, о роли в нем генерала Дитерихса.

К моему прискорбию, он и сам не удержался на высоте исторического беспристрастия и в своем труде объявил себя высшим “руководителем” следствия.

Это неправда. Генерал Дитерихс, пользовавшийся в военной среде уважением и авторитетом, оберегал работу судебного следователя более, чем кто-либо. Ему более, чем кому-либо, обязана истина. Но ее искала не военная, а судебная власть, имевшая своим источником волю Верховного Правителя. И, конечно, генерал Дитерихс работой судебного следователя никогда не руководил и не мог руководить, хотя бы по той простой причине, что дело следователя, как его столь правильно определил великий Достоевский, есть свободное творчество.

Я излагаю результаты преемственного судебного расследования. В основе его лежит закон, совесть судьи и требования науки права.

Глава I

Ставка в дни переворота. Арест государя

Когда началась февральская смута, царская семья была разделена: Государь был в Могилеве, где находилась ставка, Государыня с детьми — в Царском.

Сопоставляя показания свидетелей: генерала Дубенского [ 4 ], находившегося в те дни при Государе, и генерала Лукомского [ 5 ], занимавшего тогда должность генерал-квартирмейстера Верховного Главнокомандующего, а также опубликованные последним документы и воспоминания [ 6 ], представляется возможным констатировать следующие факты.

8 марта Государь отбыл из Царского в ставку, куда прибыл днем 9 марта.

10 марта там впервые была получена телеграмма военного министра Беляева, извещавшая, что на заводах в Петрограде объявлена забастовка и что среди рабочих, на почве недостатка в продуктах, начинаются беспорядки.

В тот же день Беляев вторично телеграфировал, что рабочее движение вышло на улицу и разрастается.

Обе телеграммы он сопровождал указаниями, что опасности нет, что беспорядки будут прекращены.

11 марта тот же Беляев и главный начальник петроградского военного округа генерал Хабалов доносили телеграфно, что в некоторых войсковых частях были отказы употреблять оружие против рабочих, к которым присоединяется чернь.

Беляев продолжал успокаивать, что приняты все меры к прекращению беспорядков. Хабалов же просил о присылке подкреплений, указывая на ненадежность петроградского гарнизона.

11 марта была получена впервые телеграмма председателя Государственной Думы Родзянко. Он сообщал, что солдаты арестовывают офицеров и переходят на сторону рабочих и черни, что необходима присылка в Петроград надежных частей.

Вечером в тот же день и утром 12 марта от Родзянко были получены на имя Государя Императора еще две телеграммы. В них указывалось, что единственная возможность водворения порядка — Высочайший Манифест об ответственности министров перед Государственной Думой, увольнение в отставку всех министров и сформирование нового кабинета лицом, пользующимся общественным доверием.

12 марта, около 12 часов дня, генерала Алексеева вызвал к прямому проводу Великий Князь Михаил Александрович. Он подтверждал сведения, сообщенные Родзянко, поддерживал необходимость указанных им мер и называл имена Родзянко и князя Львова, как тех людей, которым следовало бы поручить составление кабинета.

Несколько позже в тот же день была получена телеграмма от председателя Совета Министров князя Голицына. Она была аналогична с указаниями Родзянко и Великого Князя. В ней говорилось также, что нахождение у власти министра внутренних дел Протопопова вызывает всеобщее негодование.

В результате телеграмм Беляева, Хабалова и Родзянко по повелению Государя генерал Алексеев телеграфировал 12 марта главнокомандующим северного и западного фронтов приготовить к отправлению в Петроград некоторые воинские части. Генерал-адъютанту Иванову было приказано принять на себя руководство подавлением мятежа.

Великому Князю Михаилу Александровичу Государь ответил через генерала Алексеева, что он благодарит его за совет, но что он сам знает, как ему следует поступить.

По поводу телеграммы князя Голицына Государь сказал Алексееву, что ответ на нее он составит сам.

После этого Государь около часа говорил по телефону с Императрицей, а затем вручил генералу Лукомскому собственноручно написанную им телеграмму на имя князя Голицына.

Государь указывал в ней, что при создавшейся обстановке он не находит возможным производить какие-либо перемены в составе Совета Министров и требует подавления революционного движения и бунта среди войск.

Генерал Лукомский отправился с этой телеграммой к генералу Алексееву. Последний пытался склонить Государя к уступкам, на которые указывали Родзянко, Великий Князь Михаил Александрович и князь Голицын. Его попытка успеха не имела, и телеграмма Голицыну была отправлена.

Свидетель Лукомский сознается на следствии, что в эти дни 10 и 11 марта в ставке не придавали серьезного значения событиям в Петрограде.

Свидетель Дубенский, имевший возможность видеть в эти дни Государя, показывает: “Он был покоен и ничем положительно не проявлял и тени беспокойства”.

Оно пришло только 12 марта. Но, как видно из показания свидетеля полковника Энгельгарда [ 7 ], первого председателя революционного штаба Государственной Думы, смута в Петрограде к 12 марта приняла уже организованный характер: в этот день между 3 и 5 часами дня возник “Комитет Государственной Думы” и появилась уже “Военная Комиссия” этого Комитета, председателем которой в первые дни и был Энгельгард.

Ранним утром 13 марта Государь отбыл в Царское, следуя по маршруту Могилев — Орша — Смоленск — Лихославль — Бологое — Тосна. Впереди шел свитский поезд; в расстоянии часа езды от него — поезд Государя. В пути в свитском поезде стало известно, что в Петрограде возникла революционная власть, и ею отдано распоряжение направить поезд Государя не в Царское, а в Петроград. Об этом было дано знать в поезде Государя, и оттуда последовало распоряжение ехать в Царское. Но узловые пункты Любань и Тосна были заняты революционными войсками. Государь принял решение ехать в Псков.

Там 15 марта последовало отречение Императора.

Поздно вечером 16 марта Государь возвратился в Могилев, куда на следующий день прибыла Государыня Императрица Мария Федоровна.

Государь прощался с чинами штаба. Вечером 20 марта он собственноручно составил свое прощальное обращение к Русской Армии, датированное им 21 марта.

Как известно, революционная власть запретила его распространение.

В дальнейших целях моего расследования я привожу его содержание полностью:

“В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения Моего за Себя и за Сына Моего от Престола Российского власть передана Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками, одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы. Кто думает теперь о мире, кто желает его — тот изменник Отечеству, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестную нашу Родину, повинуйтесь Временному Правительству, слушайтесь ваших начальников. Помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу. Твердо верю, что не угасла в наших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог, и да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий”.

В эти последние дни пребывания Государя в ставке, как показывает свидетель Дубенский, генерал Алексеев вел переговоры с Временным Правительством о свободном проезде его в Царское, свободном там пребывании и свободном отъезде за границу через Мурман.

Свидетель Лукомский показал на следствии, что Временное Правительство гарантировало свободу Императору и отъезд его с семьей за границу.

21 марта в Могилев прибыли члены Государственной Думы Бубликов, Вершинин, Грибунин и Калинин. В ставке ждали их, думая, что они командированы Временным Правительством “сопровождать” Императора в Царское. Но когда Государь сел в поезд, эти лица объявили ему через генерала Алексеева, что он арестован.

Отъезд Императора из ставки состоялся 21 марта. Свидетель Дубенский показывает: “Государь вышел из вагона Императрицы матери и прошел в свой вагон. Он стоял у окна и смотрел на всех, провожавших его. Почти против его вагона был вагон Императрицы матери. Она стояла у окна и крестила сына. Поезд пошел. Генерал Алексеев отдал честь Императору, а когда мимо него проходил вагон с депутатами, он снял шапку и низко им поклонился”.

Царское в дни переворота

Что происходило в эти дни в Царском?

Эта обстановка достаточно подробно выяснена на следствии показаниями лиц, окружавших в те дни Императрицу и детей: воспитателя Наследника Цесаревича Жильяра, камер-юнгфер Государыни Занотти и Тутельберг, няни детей Теглевой, ее помощницы Эрсберг и камердинера Государыни Волкова [ 8 ].

В первые дни смуты Императрица была вынуждена уделять много внимания детям, постепенно заболевавшим корью.

Первым заболел Наследник Цесаревич. 7 марта он был уже в постели с температурой 38,3. Постепенно болезнь захватила всех Великих Княжен и протекала у них весьма бурно при температуре 40,5. У Марии Николаевны и Анастасии Николаевны она впоследствии осложнилась воспалением легких.

О событиях, происходивших в Петрограде, Императрица осведомлялась преимущественно докладами министра внутренних дел Протопопова.

Будучи занята детьми, она принимала эти доклады от Протопопова по телефону через своего камердинера Волкова.

Общий тон этих докладов был лжив. Протопопов преуменьшал значение событий и уверял Императрицу, что он “не допустит ничего серьезного”. Когда же движение приняло грозный характер, он растерялся, струсил и вынужден был сознаться, что “дела плохи”.

Благодаря Протопопову, Императрица не имела правильного представления о характере движения. Когда даже камердинер Волков, передавая очередной доклад Протопопова, усумнился и указал Императрице, что он не соответствует действительности, что даже казаки в Петрограде ненадежны, она спокойно ответила Волкову:

“Нет, это не так. В России революции быть не может. Казаки не изменят”.

Представляется совершенно очевидным, ввиду данных следствия, что такое состояние Императрицы, обусловленное Протопоповым, совпадало по времени как раз с пребыванием в ставке Императора. И я не питаю сомнений, что ответная телеграмма князю Голицыну, содержание которой было несомненно известно заранее Императрице, была составлена под воздействием на нее Протопопова.

Когда грозные факты встали воочию перед Императрицей, а связь с Государем была порвана, в душе ее родилась тревога. Чувствуя свое одиночество, она позвала к себе Великого Князя Павла Александровича. Этот факт сам по себе знаменателен для понимания ее настроения. После смерти Распутина Павел Александрович, по личному приказанию Императрицы, не мог появляться во дворце. Теперь она сама звала его.

Она пыталась бороться с событиями и не верила слухам об отречении Государя, считая их провокационными.

В конце концов она пришла, видимо, к выводу о необходимости некоторых уступок и пыталась снестись письменно с Императором. Эта попытка не имела успеха и являлась уже запоздалой: Государь отрекся от Престола.

Мужество и наружное спокойствие не покинуло Императрицу не только в первые дни смуты, но и после отречения Императора.

Свидетели показывают:

Эрсберг: “Она была очень выдержанна и держала себя в руках. Она, видимо, не теряла надежды на лучшее будущее. Я помню, что, когда она увидела меня плачущей после отречения Государя, она утешала и говорила, что народ одумается, призовет Алексея, и все будет хорошо”.

Волков: “К событиям и самому отречению Государя она относилась спокойно, проявляя мужество и выдержку”.

Занотти: “Наружно она владела собой”.

Жильяр: “Когда она узнала об отречении, она держала себя в руках, сохраняя спокойствие”.

Арест Государыни. Прибытие Государя. Их встреча

Арест Государыни произошел в тот же день, как и арест Государя: 21 марта.

Он был выполнен генералом Л. Корниловым, бывшим тогда в должности командующего войсками петроградского военного округа.

При этом аресте присутствовало только одно лицо: новый начальник царскосельского караула полковник Кобылинский, назначенный к этой должности Корниловым [ 9 ].

Государыня приняла их в одной из комнат детской половины. Корнилов сказал ей: “Ваше Величество, на меня выпала тяжелая задача объявить Вам постановление Совета Министров, что Вы с этого часа считаетесь арестованной”.

После этих кратких слов Корнилов представил Государыне Ко-былинского. Затем он приказал ему удалиться и оставался наедине с ней около 5 минут.

Указанные выше свидетели, осведомленные об этом от Государыни и детей, показали, что, оставшись с Императрицей наедине, Корнилов старался успокоить ее и убеждал, что семье не грозит ничего худого.

Затем Корнилов собрал находившихся во дворце лиц и объявил им, что все, кто хочет остаться при царской семье, должны впредь подчиняться режиму арестованных.

В тот же день произошла смена караула. Сводный полк, охранявший дворец, ушел. Его заменил Лейб-Гвардии Стрелковый полк.

22 марта прибыл Государь.

Его встречал на платформе вокзала полковник Кобылинский. Он показывает: “Государь вышел из вагона и очень быстро, не глядя ни на кого, прошел по перрону и сел в автомобиль. С ним был гофмаршал князь Василий Александрович Долгоруков. Ко мне же на перроне подошли двое штатских, из которых один был член Государственной Думы Вершинин, и сказали мне, что их миссия окончена: Государя они передали мне. В поезде с Государем ехало много лиц. Когда Государь вышел из вагона, эти лица посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь по сторонам, видимо, проникнутые чувством страха, что их узнают. Прекрасно помню, что так удирал тоща генерал-майор Нарышкин и, кажется, командир железнодорожного батальона генерал-майор Цабель. Сцена эта была весьма некрасивая”.

Ворота дворца были заперты, когда подошел автомобиль Государя. Солдат, стоявший здесь, не открывал их и ждал дежурного офицера. Тот крикнул издали: “Открыть ворота бывшему Царю”. Многие наблюдали эту сцену прибытия Государя. Свидетельница Занотти показывает: “Я прекрасно помню позу офицера (дежурного). Он хотел обидеть Государя: он стоял, когда Государь шел мимо него, имея во рту папиросу и держа руку в кармане”.

На крыльцо вышли другие офицеры. Они все были в красных бантах. Ни один из них, когда проходил Государь, не отдал ему чести. Государь отдал им честь.

Государыня спешила навстречу ему. Но он предупредил ее и встретился с ней на детской половине. При этой встрече присутствовал только камердинер Волков. Он показывает: “С улыбочкой они обнялись, поцеловались и пошли к детям”.

Позднее, оставшись друг с другом, они плакали. Это видела комнатная девушка Государыни Демидова, погибшая вместе с царской семьей. Она рассказывала об этом другим, оставшимся в живых.

Глава II

Мотивы ареста Государя и Государыни

Постановление Временного Правительства о лишении свободы Государя и Государыни состоялось 20 марта. В нем не указано мотивов принятия такой меры.

Я пытался вскрыть их допросами трех лиц: главы Временного Правительства, председателя Совета Министров князя Львова, министра юстиции в его составе Керенского и министра иностранных дел Милюкова [ 10 ].

Князь Львов показал: “Временное Правительство не могло, конечно, не принять некоторых мер в отношении главы государства, только что потерявшего власть. Эта мера, принятая в отношении Императора и его супруги по постановлению Временного Правительства, состояла в лишении их свободы. Я бы сказал, что принятие ее в тот момент было психологически неизбежным, вызываясь всем ходом событий. Нужно было оградить бывшего носителя верховной власти от возможных эксцессов первого революционного потока”.

Кроме этой причины лишения свободы Их Величеств князь Львов указал еще и другую: “Временное Правительство было обязано, ввиду определенного общественного мнения, тщательно и беспристрастно обследовать поступки бывшего Царя и Царицы, в которых общественное мнение видело вред национальным интересам страны, как с точки зрения интересов внутренних, так и внешних, ввиду войны с Германией”.

Керенский показал: “Николай II и Александра Федоровна были лишены свободы по постановлению Временного Правительства, состоявшемуся 20 марта. Было две категории причин, которые действовали в этом направлении. Крайне возбужденное настроение солдатских тыловых масс и рабочих петроградского и московского районов было крайне враждебно Николаю. Вспомните мое выступление 20 марта в пленуме московского совета. Там раздались требования казни его, прямо ко мне обращенные. Протестуя от имени Правительства против таких требований, я сказал лично про себя, что я никогда не приму на себя роли Марата. Я говорил, что вину Николая перед Россией рассмотрит беспристрастный суд. Самая сила злобы рабочих масс лежала глубоко в их настроениях. Я понимал, что дело здесь гораздо больше не в самой личности Николая II, а в идее “царизма”, пробуждавшей злобу и чувство мести... Вот первая причина, побудившая Временное Правительство лишить свободы Царя и Александру Федоровну. Правительство, лишая их свободы, создавало этим охрану их личности. Вторая группа причин лежала в настроениях иных общественных масс. Если рабоче-крестьянские массы были равнодушны к направлению внешней политики Царя и его правительства, то интеллигентско-буржуазные массы и, в частности, высшее офицерство определенно усматривали во всей внутренней и внешней политике Царя и в особенности в действиях Александры Федоровны и ее кружка ярко выраженную тенденцию развала страны, имевшего в конце концов целью сепаратный мир и содружество с Германией. Временное Правительство было обязано обследовать действия Царя, Александры Федоровны и ее кружка в этом направлении.

Постановлением Временного Правительства от 17 марта 1917 года была учреждена Верховная Чрезвычайная Следственная Комиссия, которая должна была обследовать деятельность носителей высшей власти старого строя и всех вообще лиц, приковывавших к себе внимание общества своими действиями во вред интересам страны.

Эта Комиссия и должна была обследовать также роль Николая, Александры Федоровны и ее кружка.

Необходимость такого обследования указывалась в самых мотивах постановления Временного Правительства об учреждении Комиссии. Для того чтобы эта Комиссия могла выполнить ее обязанности, необходимо было принять известные меры пресечения в отношении Николая и Александры Федоровны. Эта необходимость и была второй причиной лишения их свободы”.

Милюков показал: “Мне абсолютно не сохранила память ничего о том, как, когда состоялось решение вопроса об аресте Царя и Царицы. Я совершенно ничего не помню по этому вопросу. Представляя себе вообще характер событий того времени, мне кажется, что Временное Правительство, по всей вероятности, санкционировало известную меру, предложенную ему Керенским. В то время некоторые заседания Правительства происходили секретно, и журналы таких заседаний не велись. Вероятно, в такой же форме состоялось и решение самого вопроса”.

Инструкция Керенского для царской семьи. Режим

Лишение свободы Их Величеств создало для них особый уклад жизни.

Кто установил его?

Керенский показал на следствии: “Установление известного режима в отношении Николая II, его жены и всех вообще лиц, которые пожелали остаться с ними, было возложено Временным Правительством на меня. Мне же принадлежало и наблюдение за выполнением режима... Согласно воле Временного Правительства я выработал инструкцию, которая устанавливала самый режим в Царском, и передал ее для руководства Коровиченко” (коменданту дворца).

Инструкция вводила следующие ограничения:

Царская семья и все, кто остался с ней, были изолированы от внешнего мира.
Заключенные пользовались правом передвижения только в пределах дворца.
Для прогулок были отведены особые места в парке, специально для этого огороженные. Во время прогулок узники окружались караулом.
Богослужения совершались в дворцовой церкви.
Всякие свидания с заключенными были абсолютно запрещены и могли быть допущены только с согласия Керенского.
Вся переписка подвергалась цензуре коменданта дворца.
Дворец и парк были оцеплены караулами солдат.
Существовало двойное наблюдение за жизнью заключенных: наружное, принадлежавшее начальнику караула, и внутреннее, принадлежавшее коменданту дворца.

Кроме этих общих мер были приняты еще две, направленные, главным образом, на особу Императора.

Первая состояла в отобрании у Императора его различных документов по требованию Чрезвычайной Следственной Комиссии, что имело место в мае—июне.

Вторая мера состояла в ограничении свободы Императора и внутри дворца. Он был отделен на некоторое время от Государыни и виделся с нею под наблюдением дежурного офицера, в присутствии всей семьи и приближенных только за столом. Позволялось в это время вести беседы лишь на общие темы. По этому поводу Керенский показал на следствии: “Эта мера была принята лично мною, по моей инициативе, после одного из докладов, сделанных мне по их делу Следственной Комиссией. Имелся в виду возможный допрос их Комиссией. В целях беспристрастного расследования я признал необходимым произвести это отделение. Николаю II об этом я объявил сам лично. Александре Федоровне было объявлено об этой мере Коровиченко по моему приказанию... Такой порядок был установлен мною, кажется, в первых числах июня и существовал приблизительно с месяц. Затем надобность в нем исчезла, и он был отменен”.

Жизнь царской семьи после отречения Императора — это состояние ареста. В основе его лежала, главным образом, мысль получить таким способом возможность найти “вину” Царя и Царицы перед Родиной.

Глава III [ 11 ]

Жизнь заключенной семьи в Царском. Эксцессы революционной среды

Эта идея создала основной фон жизни царской семьи в период ее пребывания в Царском.

На этой почве вырастали многие эксцессы, порождая для семьи неведомые ей дотоле переживания.

Строгость режима, установленного Керенским, показалась некоторым из господ революционных офицеров недостаточной. Они потребовали от полковника Кобылинского, чтобы вся царская семья ежедневно предъявлялась им. Упадок дисциплины, моральная распущенность и мещанское любопытство прикрывались здесь соображениями, что семья может бежать. Кобылинский долго боролся с такими домогательствами, но в конце концов он должен был сделать доклад генералу П. А. Половцеву, сменившему Корнилова. Требование офицеров было удовлетворено в несколько смягченной форме: ежедневно, когда царская семья выходила к завтраку, в столовую являлись два офицера: кончавший дежурство и вступавший в него. Однажды, когда оба офицера явились к царской семье, Государь простился с офицером, уходившим с дежурства, и, по своему обыкновению, протянул руку его заместителю. Тот отступил назад и не принял ее. Государь подошел к нему, взял его за плечи и, заметно волнуясь, сказал: “Голубчик, за что?” Офицер ответил:

“Я — из народа. Когда народ протягивал Вам руку. Вы не приняли ее. Теперь я не подам Вам руки”. Этот офицер гордился впоследствии своим поступком. Его фамилия Ярынич.

При полном безвластии того времени царскосельский совдеп также вмешивался в жизнь семьи и “делегировал” в помощь Кобылинскому своего человека: армянина Домодзянца в чине прапорщика. “Глупый, грубый и нахальный”, по свидетельству Кобылинского, он упорно стремился проникнуть во дворец в роли начальствующего лица. Когда это не удалось, он начал подкарауливать царскую семью в парке и, как мог, отравлял ее жизнь. О нем упоминает в своем дневнике Наследник Цесаревич и бранит его метким русским словом. Как и Ярынич, он также не принял однажды руки Государя.

Подобные случаи повторялись неоднократно и, как видно из показаний свидетелей, особенно тяжело отражались на состоянии детей, вызывая у них чувство оскорбления, душевного возмущения.

Один из офицеров, студент университета, не известный мне по фамилии, особенно старался проявить свою бдительность по охране и обыкновенно ни на шаг не отходил от семьи во время прогулок в парке. Идя однажды сзади Государя, он буквально стал наступать ему на пятки. Взмахом трости назад Государь был вынужден охладить пыл революционера-охранника.

Подобное поведение некоторых из офицеров, а иногда и прямая агитация таких, как Домодзянц, развращали солдат. Они также старались проявить собственную инициативу в деле охраны и переходили границы всякой пристойности. Во время прогулок они не отходили от семьи, подсаживались к Императрице, разваливались в непринужденных позах, курили и вели неприятные для нее речи.

Однажды они увидели в руках Наследника его маленькую винтовку. Это была модель русской винтовки, сделанная для него одним из русских оружейных заводов, ружье-игрушка, совершенно безвредная ввиду отсутствия специальных для нее патронов. Солдаты усмотрели опасность и через офицера потребовали обезоружить Наследника. Мальчик разрыдался и долго горевал, пока полковник Кобылинский тайно от солдат не передал ему ружья по частям, в разобранном виде.

Когда дети поправлялись после болезни, семья собралась как-то вся вместе и проводила вечер за чтением. В комнату вошли солдаты и заявили, что отсюда идут сношения с внешним миром путем световой сигнализации. Это одна из Княжен, занимаясь рукоделием, машинально покачивалась из стороны в сторону. Ее тень и была принята за сигнализацию.

Солдаты входили во внутренние покои дворца, где не было никаких постов, рассматривали обиход семьи, высказывая невежественные, лживые и грубые суждения.

Иногда поступки их были лишены всякого смысла, носили чисто хулиганский характер. В парке жили дикие козы. Один из солдат, стоя на часах, застрелил одну. Он подвергся репрессии. Но когда он снова стоял на том же посту, он застрелил другую.

Склонность революционных солдат к воровству была немалая. Часовые взламывали хранилища с царскими вещами, находившиеся вне комнат дворца, забирались в кладовые, похищали провизию.

Были в составе охраны и иные люди, как среди офицеров, так и среди солдат. Они совсем иначе относились к царской семье, но делали они это тайно, боясь обнаружить свои чувства.

Царская семья и приближенные

Мученичество Царя порождала не одна только революционная среда. Я погрешил бы перед истиной, если бы умолчал о некоторых лицах, издавна окружавших Царя и пользовавшихся его милостями.

В числе других людей наиболее близкими к Царю до его отречения от Престола были: начальник походной канцелярии Нарышкин, начальник конвоя граф Граббе, флигель-адъютант Мордвинов, флигель-адъютант герцог Н. Н. Лейхтенбергскии, флигель-адъютант Н. П. Саблин, заведовавший делами Государыни граф Апраксин.

Мы видели, как уходил Нарышкин из поезда Царя, прибыв вместе с ним в Царское. Перед отъездом Царя в Тобольск ему была дана возможность взять с собой несколько человек по его личному выбору. Он выбрал Нарышкина. Когда последнему было объявлено желание Государя, он попросил 24 часа на размышление. Государь не стал ждать конца его размышлений и выбрал И. Л. Татищева.

Прибыв во дворец 22 марта, Государь ждал, что к нему не замедлят явиться Мордвинов и герцог Лейхтенбергскии. Они не ехали. Он справился о них у камердинера Волкова. Тот пошел к обер-гофмаршалу графу Бенкендорфу. “Доложи, — сказал Бенкендорф, — не приехали и не приедут”.

В показании Волкова значится: “Государь не подал никакого вида и только сказал: “Хорошо”. А Мордвинов был одним из самых любимых флигель-адъютантов. Таким же любимым флигель-адъютантом был Саблин. Когда в дни переворота к дворцу стали стягивать войска и пришел гвардейский экипаж, в составе которого находился Саблин, я видел почти всех офицеров экипажа. Но Саблин не явился и больше не показался царской семье”.

Граф Апраксин был во дворце, когда генерал Корнилов арестовал Государыню. Он остался в числе добровольно арестованных, но через несколько дней ушел.

Граф Граббе тайно скрылся, бежал не только от семьи, но и от своей службы.

Свидетели показали:

Кобылинский: “Самоотвержения графа Апраксина хватило всего-навсего дня на три, не больше. Он очень скоро подал заявление и просил его выпустить, так как-де все дела здесь, во дворце, он кончил”.

Теглева: “Многие изменили им... Граф Апраксин ушел от них, убежал начальник конвоя граф Граббе. Забыл их близкий Государю человек, свитский генерал Нарышкин, ни разу их не навестивший в Царском”.

Эрсберг: “Ни разу к ним не явился свитский генерал Нарышкин. Убежал от них начальник конвоя граф Граббе. Ушел Апраксин. Ни разу к ним не пришел и ушел от них старший офицер гвардейского экипажа флигель-адъютант Николай Павлович Саблин”.

Не все оказалось благополучным и в среде дворцовой прислуги. Многие приняли на себя роль добровольных сыщиков и шпионов. Когда Императрица поняла серьезность положения, она уничтожила некоторые свои документы при помощи Вырубовой. Как только Керенский прибыл во дворец, ему было сейчас же доложено об этом прислугой. Донос встревожил Керенского. Производилось расследование: допрашивалась прислуга, осматривались печи. Вырубова была отправлена в крепость.

Старый дядька Наследника Цесаревича боцман Деревенко, тот самый, среди детей которого протекли первые годы жизни Наследника, кто носил его на руках во время болезни, в первые же дни переворота проявил злобу к нему и оказался большевиком и вором.

Всем этим людям невольно противопоставишь двух других, никогда не принадлежавших к придворной среде. Это были девушка Маргарита Хитрово и некая Ольга Колзакова. Они не боялись иметь общение с заключенной семьей и в своих письмах слали ей слова любви и глубокой преданности, не прикрывая своих имен никакими условностями.

Но я особо полагаю себя обязанным отметить высокую степень личного благородства и глубочайшую преданность Русскому Царю и его семье двух лиц: воспитателя Наследника Цесаревича швейцарца Жильяра и преподавателя английского языка детям англичанина Гиббса.

Неоднократно подвергая жизнь свою риску, Жильяр всецело жертвовал собой для семьи, хотя ему как иностранцу ничего не стоило уйти от нее в первую же минуту.

В момент ареста Государыни Гиббс не был во дворце. Потом его уже не впустили. Он настойчиво стал требовать пропуска и подал письменное заявление, чтобы ему позволили учить детей. В показании его значится: “Временное Правительство не позволило мне быть при них. Отказ, я очень хорошо это помню, имел подписи пяти министров. Я не помню теперь, каких именно, но я помню, что именно пяти министров, причем из моего ходатайства было видно, что я преподаю науки детям... Мне, англичанину, это было смешно”. Пять революционных министров не сломили воли упорного англичанина. Он соединился с семьей, но уже в Сибири. В показании его значится: “Я приехал в Тобольск сам. Я хотел быть при семье, так как я им предан... Это было в час дня. Я был принят Государем в его кабинете, где были Императрица и Алексей Николаевич. Я очень рад был их видеть. Они рады были меня видеть. Императрица в это время уже понимала, что не все, которых она считала преданными им, были им преданны. Им не оказался преданным начальник конвоя граф Граббе. Граббе убежал от них на Кавказ во время революции”.

Должностные лица: дворцовые коменданты Коцебу и Коровиченко, военный министр Гучков, министр юстиции Керенский

Как относились к семье те люди, которым принадлежала власть над ней в дни революционного потока?

Ближайшая власть была в руках дворцового коменданта Коцебу и начальника караула Кобылинского.

Штаб-ротмистр Коцебу, офицер Уланского Ее Величества полка, был первым революционным комендантом. Его назначил на эту должность генерал Корнилов. Все свидетели в одинаковых выражениях говорят о роли Коцебу: он служил не революции, а царской семье. Но он не был искушен в этом трудном деле и не учел настроения дворцовой прислуги. Когда он сидел и беседовал с Вырубовой, за ним внимательно следили. Подсмотрели, что он передает царской семье письма, не вскрывая и не читая их. В результате последовал донос, и Коцебу был уволен.

После него короткое время обязанности коменданта нес Кобылинский, а затем комендантом был назначен Коровиченко.

Павел Александрович Коровиченко — военный юрист по образованию и адвокат по профессии. Политический единомышленник Керенского, связанный с ним и общностью профессии и личными узами, он был в полном смысле слова “оком” Керенского во дворце. В показании последнего значится: “Коровиченко, как лицо, назначенное мною, который был уполномоченным Временного Правительства, являлся уполномоченным от меня. Ему там в мое отсутствие принадлежала вся полнота власти”.

Своей личной персоной Коровиченко не нес зла семье. Наоборот, он старался сделать ее заключение менее стеснительным. Но, не принадлежа к той среде, в которую он попал, он не умел держать себя и казался семье грубым, бестактным, плохо воспитанным. Передавая Княжнам письма или беседуя с ними, он “в шутку” говорил с ними словами этих писем, не замечая, что такие “шутки” коробят их. Семья не любила его. Он оставил свой пост добровольно, будучи назначен командующим войсками сначала казанского, а затем ташкентского военного округа, где и был убит большевиками.

После Коровиченко обязанности коменданта снова перешли к Кобылинскому, который сохранил их до самого конца. Поэтому о роли Кобылинского я скажу впоследствии.

Из лиц, имевших высшую власть, в Царском бывали: генерал Корнилов, военный министр Гучков и министр юстиции Керенский.

Несмотря на неблагодарную роль, которую принял на себя Корнилов, на некоторую сухость к нему Императрицы, он все же, видимо, ни у кого не оставил во дворце чувства недоброжелательства к себе.

В показании камердинера Волкова значится: “Арестовывать Государыню приезжал генерал Корнилов. Я его сам тогда видел-Держал себя Корнилов наружно с достоинством, как держали себя все приезжавшие в старое время во дворец. Государыня нисколько не была огорчена после отъезда Корнилова и была так же спокойна, как и раньше, до его приезда. Я уверен, что Корнилов лично не сделал Ее Величеству ничего худого и не причинил ей никакой обиды”.

В таких же выражениях говорят об этом и все другие свидетели.

Когда позднее Керенский объявил Корнилова изменником России и Государь узнал об этом, он выражал свое глубокое возмущение и негодовал за Корнилова.

Гучков был в Царском, видимо, один раз, и до приезда Государя.

Свидетели показали:

Князь Львов: “Он (Гучков) ездил туда как военный министр. Делал ли он тогда доклад по поводу своей поездки, я не помню; с кем он там имел общение, я не знаю”.

Камер-юнгфер Занотти: “После, должно быть, приезда Корнилова приезжали к нам во дворец еще какие-то люди. Насколько я могу помнить, среди них был тогда Гучков. Я хорошо помню, что Государыня тогда очень волновалась по поводу их приезда и выражала свое негодование по этому поводу: ей было неприятно их видеть. Но она видела тогда Гучкова (я теперь хорошо помню: да, это был Гучков). Она после говорила, что приезд его был бесцелен, что ему не для чего было приезжать”.

Камердинер Волков: “Зачем он (Гучков) тогда приезжал к Императрице, я не знаю. Его никто не звал. Приезжал он тогда сам и без предупреждения. Когда он шел назад, один из офицеров, приезжавших с ним, как заметно было, основательно пьяный, обратился ко мне, гардеробщику Ивану Мартышкину и лакеям Труппу и Предовскому (мы все стояли вместе) и злобно крикнул нам: “Вы — наши враги. Мы — ваши враги. Вы здесь все продажные”. Он это кричал громко, с неприличными жестами, как пьяный. Я сказал ему: “Вы, милостивый государь, в нашем благородстве ошибаетесь”. Больше я ничего не стал ему говорить. Гучков шел впереди в расстоянии всего нескольких шагов от этого пьяного офицера и даже головы не повернул на эти слова. Он не мог не слышать этих слов”.

Относились ли эти слова к хозяевам дворца?

Хотя я допрашивал Гучкова [ 12 ] как свидетеля, но по узкоспециальному вопросу. Я надеялся, что он даст впоследствии более пространное, исчерпывающее показание. Но его дальнейшее отношение к делу дало мне основание думать, что он не желает более свидетельствовать. Поэтому, освещая его посещение Царского данными следствия, я, как судья, отнюдь не настаиваю, что они вполне соответствуют истине.

Первое свидание Керенского с царской семьей произошло 3 апреля 1917 года. Он был принят Их Величествами в присутствии Наследника Цесаревича и Великих Княжен Ольги Николаевны и Татьяны Николаевны. Никто из посторонних при этом не присутствовал и очевидцем происходившего не был. Правда, няня детей Теплева находилась в соседней комнате, но она слышала только первые слова Керенского и ничего существенного в дело не внесла.

Сам Керенский показал: “Я видел тогда Царя, Александру Федоровну и детей, познакомился с ними. Я был принят в одной из комнат детской половины. Свидание в этот раз было коротким. После обычных слов знакомства я спросил их, не имеют ли они сделать мне как представителю власти каких-либо заявлений, передал им приветствие от английской королевской семьи и сказал несколько общих фраз успокоительного характера. В это же свидание я осмотрел помещение дворца, проверил караулы, дал некоторые указания руководящего характера”.

Жильяр рассказывает в своей книге [ 13 ] со слов Наследника Цесаревича, что Керенский во время этого первого свидания, уединившись с Государем, сказал ему: “Вы знаете, что я добился отмены смертной казни как наказания... Я это сделал, хотя множество моих товарищей пало жертвой своих убеждений”.

Я не имел в виду при допросе Керенского этого рассказа, и поэтому его слова про “общие фразы успокоительного характера” могу лишь оставить на его совести.

Керенский бывал в Царском неоднократно. Он говорит на следствии: “...Я был там приблизительно 8—10 раз, выполняя мои обязанности, возложенные на меня Временным Правительством. В эти посещения я видел Николая иногда одного, иногда вместе с Александрой Федоровной”.

Как же Керенский относился к царской семье?

Многие из свидетелей, по их психологии, были несомненно враждебны Керенскому. Тем не менее истина в их словах довольно выпукла.

Чемодуров: “Отношение Керенского к Государю и его семье было вполне благожелательное и корректное”.

Теглева: “Я была невольной свидетельницей первого прибытия к нам Керенского и его первого приема Государем. Он был принят тогда Их Величествами в классной комнате в присутствии Алексея Николаевича, Ольги Николаевны и Татьяны Николаевны. Я как раз застряла тогда в ванной, и мне нельзя было пройти в первое время. Я видела лицо Керенского, когда он один шел к Их Величествам. Препротивное лицо: бледно-зеленое, надменное, голос искусственный, металлический. Государь ему сказал первый: “Вот моя семья. Вот мой сын и две старшие дочери. Остальные больны: в постели. Если Вы хотите, их можно видеть”. Керенский ответил: “Нет, нет. Я не хочу беспокоить”. До меня донеслась сказанная дальше им фраза: “Английская королева справляется о здоровье бывшей Государыни”. Дальнейшего разговора я не слышала, так как я удалилась. Я видела лицо Керенского, когда он уходил: важности нет, сконфуженный, красный; он шел и вытирал пот с лица... Он приезжал потом. Дети высказывали мне их общее впечатление о приездах Керенского. Они говорили, что Керенский изменился в обращении с ними. Он стал относиться к ним гораздо мягче, чем в первый раз, проще. Он справлялся у них, не терпят ли они каких притеснений, оскорблений от солдат, высказывая готовность все это устранить”.

Эрсберг: “Относительно Керенского я могу сказать следующее. Я видела его или в первый раз, когда он приезжал во дворец, или в одно из первых его посещений дворца. Лицо у него было надменное, голос громкий, деланный. Одет он был неприлично: в тужурку, без крахмального белья. Вероятно, общение с Августейшей Семьей, в которой он не мог не почувствовать хороших людей, повлияло на него к лучшему, и он, вероятно, потом изменился в отношениях с семьей. Я не помню от кого, но мне пришлось слышать, что перед отъездом семьи в Тобольск он, разговаривая с Государем, говорил ему, что он из добрых побуждений переселяет семью из Царского в Тобольск, как удаленный от железных дорог, тихий и спокойный город, где им будет лучше; что он, Керенский, надеется, что Государь не усмотрит в его действиях “ловушки”. Государь ему ответил, что он ему верит”.

3анотти: “Сама я лично не могла быть, конечно, при приеме Государем и Государыней в первый раз Керенского. Лично Керенского я видела. Он был в простой рабочей тужурке. Держал он себя прилично. С детьми я говорила про Керенского. Я вынесла такое впечатление относительно Керенского: Керенский был в первые дни его приезда к нам очень нервен. Он совершенно не понимал Их Величеств. Потом он получил от них другие впечатления. Отношения между Их Величествами и Керенским стали проще, и Их Величества безусловно не относились, в конце концов, в душе их к Керенскому так, как, вероятно, сначала... Я должна сказать, что лично Керенский относился вполне вежливо к царской семье и лично не делал ничего ей неприятного”.

Волков: “Под конец царская семья, как надо думать, привыкла к Керенскому. Я по совести могу удостоверить, что Государыня как-то говорила про Керенского мне лично: “Он ничего. Он славный человек. С ним можно говорить”.

Жильяр: “Керенский в Царском был несколько раз. Он приезжал к нам как глава нового правительства, чтобы видеть условия нашего режима. Его обращение с Государем носило характер сухой, официальный. На меня это его обращение производило впечатление отношения судьи к обвиняемому, в виновности которого судья убежден. Мне казалось, что Керенский считает Государя в чем-то виноватым и поэтому обращается с ним сухо. Однако я должен сказать, что все же Керенский проявлял полную корректность... Явившись после этого (после отобрания бумаг у Государя) во дво-рец, Керенский был другой. Его обращение с Государем изменилось к лучшему. Оно утратило характер прежней сухости и стало более мягким. Я эту перемену объясню так. Мне казалось, что Керенский, ознакомившись с содержанием отобранных им у Государя бумаг, понял, что Государь не совершил ничего плохого перед Родиной, и сразу переменился в обращении с ним”.

Гиббс: “Государь мне (в Тобольске) немножко рассказывал про Керенского. Он мне говорил, что Керенский очень нервничал, когда бывал с Государем. Его нервность однажды дошла до того, что он схватил со стола нож слоновой кости для разрезывания книг и так стал его вертеть, что Государь побоялся, что он его сломает, и взял его из рук Керенского. Государь мне рассказывал, что Керенский думал про Государя, что он хочет заключить сепаратный договор с Германией, и об этом с Государем говорил. Государь это отрицал, и Керенский сердился и нервничал. Производил ли Керенский обыск у Государя, я не знаю. Но Государь говорил мне, что Керенский думал, что у Государя есть такие бумаги, из которых было бы видно, что он хочет заключить мир с Германией. Я знаю Государя, и я понимал и видел, что, когда он рассказывал, у него в душе было чувство презрения к Керенскому за то, что Керенский смел так думать”.

Сам Керенский показал: “Я заявляю, что с того момента, когда Государь отдал себя и свою семью под покровительство Временного Правительства, я считал себя обязанным по долгу чести перед Временным Правительством оградить неприкосновенность семьи и гарантировать ей в обращении с ней черты джентльменства”.

Найдена ли истина?

Я бы охотно поверил в джентльменство Керенского — ведь об этом говорит не только сам он, но и свидетели — если бы не существовало иных фактов.

С гордо поднятой головой вошел в жилище Царя Керенский. Он нес в себе уверенность в виновности Царя перед Россией. Ею проникнута та инструкция, которую он сам лично составил для царственных узников [ 14 ]. Керенский вдавался в ней в большие и совершенно излишние подробности. Указывая, какие блюда может кушать семья, он требовал, чтобы заключенный Царь был скромен, чтобы семья впредь “воздерживалась употреблять горячие закуски”.

А после убийства царской семьи в Екатеринбурге были найдены военные шаровары Императора [ 15 ]. На них оказались маленькие заплаты, а внутри левого их кармана, на материи, оказалась надпись-пометка: “Изготовлены 4 августа 1900 года”, “возобновлены 8 октября 1916 года”.

Камердинер Волков, много лет знавший личную жизнь Государя, обучавший его с молодых лет военному строю, показывает: “Его платья были часто чиненны. Не любил он мотовства и роскоши. Его штатские костюмы велись у него с жениховских времен, и он пользовался ими”.

Своей инструкцией, чуждой, конечно, и тени джентльменства, начал Керенский общение с Царем.

Как он его закончил?

Я упоминал выше имя Маргариты Сергеевны Хитрово. Молоденькая девушка любила царскую семью, и в особенности Ольгу Николаевну. Это было чувство личного “институтского” обожания, чуждое всяких иных интересов. Ее облик был прекрасно известен Керенскому.

Как только она узнала, что царскую семью увезли в Тобольск, она сейчас же последовала за ней.

А Керенский, как только узнал об отъезде Хитрово, отправил в Тобольск прокурору такую телеграмму:

“Тобольск Прокурору Суда Вне очереди

Расшифруйте лично и если комиссар Макаров или член Думы Вершинин Тобольске их присутствии точка Предписываю установить строгий надзор за всеми приезжающими на пароходе в Тобольск выясняя личность и место откуда выехали равно путь которым приехали а также остановки точка Исключительное внимание обратите приезд Маргариты Сергеевны Хитрово молодой светской девушки которую немедленно на пароходе арестовать обыскать отобрать все письма паспорта и печатные произведения все вещи не составляющие личного дорожного багажа деньги обратите внимание на подушки во-вторых имейте в виду вероятный приезд десяти лиц из Пятигорска могущих впрочем прибыть и окольным путем точка Их тоже арестовать обыскать указанным порядком точка Ввиду того что указанные лица могли уже прибыть в Тобольск произведите тщательное дознание и в случае их обнаружения арестовать обыскать тщательно выяснить с кем виделись точка У всех кого видели произвести обыск и всех их впредь до распоряжения из Тобольска не выпускать имея бдительный надзор точка Хитрово приедет одна остальные вероятно вместе точка Всех арестованных немедленно под надежной охраной доставить в Москву Прокулату Если (они) кто-либо из них проживал уже Тобольске произвести (обыск) доме обитаемом бывшей царской семьей тщательный обыск отобрав переписку возбуждающую малейшее подозрение а также все не привезенные раньше вещи и все деньги лишние точка Об исполнении предписания по мере осуществления действий телеграфировать мне и Прокулату Москвы приказания которого надлежит исполнять всеми властями точка 2992.

Министр Председатель Керенский [ 16 ]”.

Хитрово была арестована, обыскана и отправлена в Москву, где дело о ней и было прекращено.

Керенский показал на допросе: “Действительно, по поводу приезда в Тобольск Маргариты Хитрово было произведено по моему требованию телеграфному расследование. Вышло это таким образом. Во время Московского Государственного Совещания были получены сведения, что к Царю пытаются проникнуть 10 человек из Пятигорска. Это освещалось, как попытка увезти царскую семью. В силу этого и производилось расследование. Однако эти сведения не подтвердились. Ничего серьезного тут не было”.

Не подлежит сомнению, что, будучи любезным и внимательным к Царю, как о том говорят единогласно все свидетели, Керенский ни на одну минуту не был искренен с ним.

Глава IV

Причины перевоза царской семьи из Царского в Тобольск

Что послужило причиной перевоза царской семьи в Тобольск?

Выше я приводил уже показание свидетельницы Эрсберг по этому вопросу. Так же освещают его и другие свидетели:

Теглева: “Мне говорили дети, что причиной нашего переезда в Тобольск послужило опасение правительства за наше благополучие. Правительство опасалось ожидавшихся тогда беспорядков”.

Жильяр: “Этот перевод был вызван опасениями Правительства за благополучие семьи. Правительство тогда решило взять более твердый курс в управлении страной. Но в то же время оно опасалось, что новый курс может повлечь за собой народные вспышки, с которыми ему придется бороться вооруженной силой. Опасаясь, что эта борьба может ударить, так сказать, “рикошетом” по нас, Правительство и решило выбрать для царской семьи иное, более спокойное место. Обо всем этом я Вам передаю со слов или Ее Величества, или Великих Княжен. Им же мотивировал так решение Правительства Керенский”.

Так ли это было на самом деле?

Князь Львов показал: “Летом в первой половине июля Правительство пришло к убеждению, что нахождение царской семьи около Петрограда стало абсолютно невозможным. Страна явно шла под уклон. Нажим на Правительство со стороны советов делался все сильнее... Ясно было, что царскую семью для ее благополучия нужно было куда-то увезти из Царского. Обсуждение всех вопросов, связанных с этой необходимостью, было поручено Керенскому. Он делал тогда доклад Правительству. Было решено перевезти ее в Тобольск. Сибирь тогда была покойна, удалена от борьбы политических страстей, и условия жизни в Тобольске были хорошие: там удобный, хороший губернаторский дом. Юг не мог быть таким местом: там уже шла борьба. Решение вопроса о перевозе семьи в Тобольск состоялось при мне. Но самый ее отъезд имел место уже после моего ухода из состава Правительства”.

Керенский показал: “Причиной, побудившей Временное Правительство перевезти царскую семью из Царского в Тобольск, была все более обострявшаяся борьба с большевиками. Сначала проявлялось большое возбуждение в этом вопросе со стороны солдатско-рабочих масс. Мое упоминание 20 марта в Москве про возможный отъезд царской семьи из Царского (в Англию) вызвал налет на Царское со стороны петроградского совета. Совет тут же отдал распоряжение по линиям не выпускать никаких поездов из Царского, а потом в Царское явился с броневыми машинами член военной секции совета Масловский (левый эсер, библиотекарь Академии Генерального Штаба) и пытался взять Царя. Он не исполнил этого только потому, что в последнюю минуту он растерялся. Царское было для нас, для Временного Правительства, самым больным местом. Для большевиков это было бельмом на глазу. Кронштадт и Царское: два полюса. Они вели сильнейшую агитацию против Временного Правительства и лично против меня, обвиняя нас в контрреволюционности. Они усерднейшим образом вели пропаганду среди солдат, несших охрану в Царском, и разлагали их. Бывая в Царском и узнавая там о разных непорядках, я должен был реагировать на это, иногда прибегая к резким выражениям. Настроение солдат было напряженно-недоверчивое. Из-за того, что дежурный офицер, по старой традиции дворца, получал из царского погреба полбутылки вина, о чем узнали солдаты, вышел большой скандал. Неосторожная езда какого-то шофера, повредившего ограду парка автомобилем, также вызвала среди солдат подозрения и толки, что Царя хотели увезти. Все это создавало дурную атмосферу; мешало Временному Правительству работать и отнимало у нас реальную силу: царскосельский гарнизон, настроенный до того лояльно по отношению к Временному Правительству; гарнизон, в котором мы видели опору против разложившегося уже Петрограда”.

Мне кажется, что вопрос, который я анализирую, об увозе царской семьи в Тобольск, по самой логике является соединением двух разных вопросов: а) почему царская семья была увезена из Царского; б) почему новым местом ее заключения оказался г. Тобольск.

Случай с Масловским, о котором говорит Керенский, имел место в первые дни смуты. Он был индивидуален. После этого не случилось ничего, что непосредственно угрожало бы царской семье в Царском.

Мотивируя Царю необходимость отъезда из Царского, Керенский, конечно, должен был говорить о благополучии семьи. Что иное мог он сказать в его положении? На следствии он указал иные причины, связанные с благополучием не Царя, а Временного Правительства. К этому ничего добавить нельзя.

Почему для нового заключения царской семьи был выбран именно Тобольск?

Глава Временного Правительства князь Львов объяснил такой выбор опять-таки благополучием семьи: в Сибири спокойно, а в губернаторском доме удобно.

Сам Керенский показал: “Было решено (в секретном заседании) изыскать для переселения царской семьи какое-либо другое место, и все разрешение этого вопроса было поручено мне. Я стал выяснять эту возможность. Предполагал я увезти их куда-нибудь в центр России, останавливаясь на имениях Михаила Александровича и Николая Михайловича. Выяснилась абсолютная невозможность сделать это. Просто немыслим был самый факт перевоза Царя в эти места через рабоче-крестьянскую Россию. Немыслимо было увезти их и на Юг. Там уже проживали некоторые из Великих Князей и Мария Федоровна, и по этому поводу там уже шли недоразумения. В конце концов я остановился на Тобольске. Отдаленность Тобольска и его особое географическое положение, ввиду его отдаленности от центра, не позволяло думать, что там возможны будут какие-либо стихийные эксцессы. Я, кроме того, знал, что там удобный губернаторский дом. На нем я и остановился. Первоначально, как я припоминаю, я посылал в Тобольск комиссию, в которую, кажется, входили Вершинин и Макаров, выяснить обстановку в Тобольске. Они привезли хорошие сведения”.

Я не могу понять, почему везти Царя из Царского куда-либо, кроме Тобольска, означало везти его через рабоче-крестьянскую Россию, а в Тобольск — не через рабоче-крестьянскую Россию.

Жизнь того времени была повсюду полна “недоразумений”, но все Августейшие Особы, жившие на Юге, спаслись, так как они были вблизи границ страны.

Место увоза Царя из Царского тщательно скрывалось от него до последнего момента. Свидетельница Занотти показывает: “Они надеялись, что их из Царского отправят в Крым, и им этого хотелось. Они не знали потом, куда именно их отправляют, когда их увозили в Тобольск. Им это не было известно даже в тот момент, когда они в самый отъезд были еще в доме. Я знаю, что Государя это раздражало: что ему не говорят, куда именно их везут, и он выражал свое неудовольствие по этому поводу”.

Так же говорят об этом и все другие свидетели.

Такой способ заботы об удобствах других не представляется ли странным? И разве ливадийские дворцы были менее удобны, чем губернаторский дом захолустного города?

Часто бывает, что истина, когда ее пытаются скрыть, обнаруживается в маленьких штрихах, в деталях.

Полковник Кобылинский, описывая отъезд из Царского, показывает:

“Приблизительно за неделю до отъезда из Царского, к нам приехал Керенский, вызвал меня, председателя совдепа (царскосельского) и председателя военной секции царскосельского гарнизона прапорщика Ефимова. Керенский сказал нам следующее: “Прежде чем говорить вам что-либо, беру с вас слово, что все это останется секретом”. Мы дали слово. Тогда Керенский объявил нам, что по постановлению Совета Министров вся царская семья будет перевезена из Царского; что Правительство не считает это секретом от демократических учреждений”.

Временным Правительством были командированы доставить царскую семью в Тобольск два лица: член Государственной Думы Вершинин и помощник комиссара по Министерству Двора Макаров. Они составили в Тобольске акты, подписанные Государем.

Но Керенский не ограничился этим. Вместе с указанными лицами он отправил сопровождать семью еще упомянутого прапорщика Ефимова. Зачем? Кобылинский, бывший в курсе намерений Керенского, показал: “Для того чтобы он, по возвращении из Тобольска, мог доложить совдепу (царскосельскому) о перевозе семьи”.

Вот где лежала причина того, что царская семья оказалась в Тобольске, мог ли Керенский поселить семью в крымских дворцах? Что стал бы тогда докладывать совдепу демократ Ефимов?

Был только один мотив перевоза царской семьи в Тобольск. Это тот именно, который остался в одиночестве от всех других, указанных князем Львовым и Керенским: далекая, холодная Сибирь, тот край, куда некогда ссылались другие.

Отъезд из Царского. Прибытие в Тобольск

С царской семьей отбыли в Тобольск следующие лица: 1) генерал-адъютант Илья Леонидович Татищев, 2) гофмаршал князь Василий Александрович Долгоруков, 3) лейбмедик Евгений Сергеевич Боткин, 4) воспитатель Наследника Цесаревича Петр Андреевич Жильяр, 5) личная фрейлина графиня Анастасия Васильевна Гендрикова, 6) гофлектрисса Екатерина Адольфовна Шнейдер, 7) воспитаница Гендриковой Викторина Владимировна Николаева, 8) няня детей Александра Александровна Теглева, 9) ее помощница Елизавета Николаевна Эрсберг, 10) камер-юнгфера Мария Густавовна Тутельберг, 11) комнатная девушка Государыни Анна Степановна Демидова, 12) камердинер Государя Терентий Иванович Чемодуров, 13) его помощник Степан Макаров, 14) камердинер Государыни Алексей Андреевич Волков, 15) лакей Наследника Сергей Иванович Иванов, 16) детский лакей Иван Дмитриевич Сиднев, 17) дядька Наследника Клементий Григорьевич Нагорный, 18) лакей Алексей Егорович Трупп, 19) лакей Тютин, 20) лакей Дормидонтов, 21) лакей Киселев, 22) лакей Ермолай Гусев, 23) официант Франц Журавский, 24) повар Иван Михайлович Харитонов, 25) повар Кокичев, 26) повар Иван Верещагин, 27) поварской ученик Леонид Сиднев, 28) служитель Михаил Карпов, 29) кухонный служитель Сергей Михайлов, 30) кухонный служитель Франц Пюрковский, 31) кухонный служитель Терехов, 32) служитель Смирнов, 33) писец Александр Кирпичников, 34) парикмахер Алексей Николаевич Дмитриев, 35) гардеробщик Ступель, 36) заведующий погребом Рожков, 37) прислуга при Гендриковой Паулина Межанц, 38 и 39) прислуга при Шнейдер Екатерина Живая и Мария (фамилия неизвестна).

Позднее в Тобольск прибыли: 40) преподаватель английского языка Сидней Иванович Гиббс, 41) доктор медицины Владимир Николаевич Деревенько, 42) личная фрейлина баронесса София Карловна Буксгерден, 43) камер-юнгфера Магдалина Францевна Занотти, 44) комнатная девушка Анна Яковлевна Уткина, 45) комнатная девушка Анна Павловна Романова, но три последние допущены к семье в Тобольске не были.

Ратищев немедленно ответил согласием, когда узнал, что на него пал выбор Государя. Позднее, когда он был отделен от семьи и заключен в тюрьму, намекая, видимо, на раздумье Нарышкина, он говорил своему компаньону по тюремной камере: “На такое Монаршее благоволение у кого и могла ли позволить совесть дерзнуть отказать Государю в тяжелую минуту? Было бы нечеловечески черной неблагодарностью за все благодеяния идеально доброго Государя даже думать над таким предложением; нужно было считать его за счастье”.

Керенский показал: “Царю не делалось никаких стеснений в выборе тех лиц, которых он хотел видеть около себя в Тобольске. Я хорошо помню, что первое лицо, которое он выбрал, не пожелало быть с ним и отказалось. Я положительно это удостоверяю. Кажется, таким лицом был Нарышкин. Тогда Царь выбрал Татищева. Татищев согласился. Я нахожу нужным, чтобы Вами, г. Следователь, было отмечено следующее: Татищев держал себя вообще с достоинством, вообще, как должно, что тогда в среде придворных было редким исключением”.

14 августа царская семья выбыла из Александровского дворца на нескольких автомобилях под охраной драгун 3-го Прибалтийского полка.

Отъезд ее с вокзала состоялся в 6 часов 10 минут утра.

Было два поезда. Оба они следовали под японским флагом. В одном находилась царская семья, свита, часть прислуги и рота 1-го Лейб-Гвардии Стрелкового полка, в другом — остальная прислуга и роты 2-го и 4-го полков.

В вагоне международного общества царской семье было предоставлено четыре купе. С ней ехали в этом вагоне Демидова, Теглева, Эрсберг, Чемодуров и Волков.

Поезда останавливались на малых станциях. Более продолжительные остановки делались в поле.

Путешествие через “рабоче-крестьянскую” Россию прошло благополучно. Только на станции Званке железнодорожные рабочие пожелали узнать, кто следует в специальном поезде. Узнав, они удалились.

На станции Тюмень семья села на пароход “Русь” и прибыла в Тобольск 19 августа в 4 часа дня.

Дом не был готов к ее приезду. Несколько дней она провела на пароходе и перешла в дом 26 августа. Государыня с Наследником ехали в экипаже, Государь с Княжнами — пешком.

Глава V [ 17 ]

Тобольский дом

Тобольский дом, где жила заключенная царская семья, находился на улице, получившей после переворота название “улица свободы”. Ранее в нем жил губернатор.

Это каменный дом в два этажа, с коридорной системой.

Первая комната нижнего этажа справа, если идти по коридору от передней, занималась дежурным офицером. В соседней с ней — помещалась комнатная девушка Демидова. Рядом с ее комнатой — комната Жильяра, а далее столовая.

Против комнаты дежурного офицера находилась комната камердинера Чемодурова. Рядом с ней — буфетная, а далее шли две комнаты, где жили камер-юнгфера Тутельберг, няня детей Теглева и ее помощница Эрсберг.

Над комнатой Чемодурова шла лестница в верхний этаж. Она выходила в угловую комнату-кабинет Государя. Рядом с ним был зал. Одна из его дверей выходила в коридор, также деливший дом на две половины. Первая комната направо, если идти от зала, служила гостиной. Рядом с ней — спальня Государя и Государыни, а далее — комната Княжен.

С левой стороны коридора, ближе к передней, была шкафная комната. Соседняя с ней — спальня Наследника, а далее — уборная и ванная.

Дом был теплый, светлый.

Жизнь семьи в Царском

Первое время, приблизительно месяца 1 1/2, было едва ли не лучшим в заключении семьи.

Власть была в руках полковника Кобылинского. Местным властям он не подчинялся. Посланцев же центра не существовало.

Жизнь сразу вошла в спокойное, ровное русло.

В 8 часов 45 минут подавался утренний чай. Государь пил его в своем кабинете всегда с Ольгой Николаевной; остальные дети — в столовой.

После чая до 11 часов Государь занимался у себя: читал или писал свои дневники. Затем он шел на воздух и занимался физическим трудом. Обыкновенно он пилил дрова.

Дети, кроме Ольги Николаевны, до завтрака, с часовым перерывом, занимались уроками.

В час был завтрак.

Затем Государь и Княжны шли на воздух. К ним приходил несколько позднее и Наследник, обычно отдыхавший после завтрака по требованию врачей.

Все они обыкновенно пилили дрова. Их общими трудами была выстроена площадка над оранжереей и лестница. Здесь на площадке, обращенной к солнцу, они любили сидеть.

От 4 до 5 часов Государь преподавал Наследнику историю.

В 5 часов подавался чай.

После чая Государь проводил обычно время у себя в кабинете. Дети до 8 часов занимались уроками.

В 8 часов подавался обед.

После обеда семья собиралась вместе. К ней приходили Боткин, Татищев, Долгоруков и другие. Беседовали, играли. Иногда Государь читал вслух.

В 11 часов подавался чай. Затем все расходились. Наследник ложился спать вскоре после обеда.

Государыня обычно не покидала своей комнаты до завтрака. В эти часы она или преподавала у себя некоторые предметы детям, или занималась чтением, рукоделиями, живописью. Чаще всего она и обедала у себя вместе с Алексеем Николаевичем: она все время жаловалась на сердце и избегала ходить в столовую, находившуюся в нижнем этаже. Иногда, оставаясь одна в доме, она играла на пианино и пела.

Вместе с семьей обедали Гендрикова, Шнейдер, Татищев, Долгоруков, Боткин, Жильяр и Гиббс. По праздникам приглашался доктор Деревенько и его сын гимназист Коля.

Обед готовил старый царский повар Харитонов. Стол был удовлетворительный. За завтраком подавались супы, мясо, рыба, сладкое, кофе. Обед состоял из таких же блюд и фруктов, какие можно было достать в Тобольске.

В сравнении с царскосельской жизнь в Тобольске имела одно преимущество: семья имела возможность здесь посещать церковь. Всенощные богослужения и в Тобольске совершались на дому. Литургии же (ранние) совершались для нее в церкви Благовещения.

Население участливо относилось к заключенным. Когда народ, проходя мимо дома, видел кого-либо в окнах, он снимал шапки. Многие крестили узников.

Разные лица присылали провизию. Большое участие в жизни семьи принимал Ивановский женский монастырь.

В Тобольске было спокойнее, чем в Царском. Но это было... сибирское спокойствие. Все здесь было однообразно. Семья жила в темном мире одних и тех же событий, одних и тех же интересов. Здесь было скучно. Дом, огороженный двор да небольшой сад — вот вся территория, доступная семье. Всегда одни и те же люди. Даже в церкви узники не могли иметь ни с кем общение, так как народ не допускался, когда там молилась семья.

Физический труд, качели и ледяная гора — это все развлечения, доступные для них.

Чтобы скрасить жизнь, дети усиленно занимались уроками. Им преподавали: Государь — историю Алексею Николаевичу, Государыня — богословие всем детям и немецкий язык Татьяне Николаевне. Математику и русский язык преподавала Битнер. Гендрикова занималась по истории с Татьяной Николаевной. Жильяр и Гиббс преподавали французский и английский языки.

Иногда ставились домашние пьесы на английском и французском языках. В них принимали участие дети.

Грусть была у детей, когда они в свободные часы сумерек сидели у окна и на “улице свободы” видели свободных людей.

То же чувство звучит в некоторых записках Государыни к Гендриковой, когда она именует в них себя “узницей”.

Наследник отмечает в дневнике 22 ноября 1917 года: “Весь день прошел как вчера и так же скучно”.

Среди документов царской семьи имеется записка, писанная рукою Шнейдер [ 18 ]. Там записаны отрывочные мысли: “...Расхищают казну и иноплеменники господствуют... Насильственное пострижение — тяжелая смерть... А на окнах не легкие узоры, а целые льдины”.

Чьи скорбные думы оставила после себя Шнейдер?

Комиссар Временного Правительства Панкратов и его помощник Никольский

В сентябре месяце в Тобольск прибыл комиссар Панкратов и его помощник Никольский. Это были посланцы центра.

Полковник Кобылинский показал: “Панкратов привез с собой бумагу за подписью Керенского, в коей говорилось, что я поступаю в полное подчинение Панкратова и должен исполнять то, что он мне будет приказывать”.

В показании Керенского значится: “Главным лицом, представлявшим в Тобольске власть Временного Правительства, был Панкратов, назначенный мною. Затем, по его ходатайству и по его рекомендации, ему был назначен помощником Никольский, мне неизвестный”.

Василий Семенович Панкратов имел в своем прошлом весьма солидный багаж, чтобы оказаться достойным караулить заключенного Царя. Полковник Кобылинский показал: “Этот Панкратов, как он сам рассказывал, будучи 18 лет, убил в Киеве, защищая какую-то женщину, какого-то жандарма, был за это судим и заключен в Шлиссельбургскую крепость, где в одиночном заключении пробыл 15 лет; после этого он был сослан в Якутскую область, где пробыл 27 лет”.

Помощник его Александр Владимирович Никольский был также в ссылке в Якутской области за свою принадлежность к партии эсеров, где и сошелся с Панкратовым.

Свидетели характеризуют этих людей и их отношение к царской семье в таких красках:

Кобылинский: “Панкратов был человек умный, развитой, замечательно мягкий. Никольский — грубый, бывший семинарист, лишенный воспитания человек, упрямый как бык: направь его по одному направлению, он и будет ломить, невзирая ни на что”.

Теглева: “Про Панкратова я должна по совести сказать, что он был человек по душе хороший. Он был социалист и был в ссылке где-то в Сибири. Он был человек добрый и сердечный. К семье, в особенности к Княжнам, и особенно к Марии Николаевне, он относился хорошо. Марию Николаевну он любил больше всех. Государь при встречах разговаривал с ним. Никольский же был груб и непорядочен. Он был противоположностью Панкратову. Панкратов проявлял заботу о семье, как мог. Никольский держал себя совсем по-другому, и, не будь около нас Кобылинского, он бы, пользуясь слабохарактерностью Панкратова, наделал нам много плохого”.

Эрсберг: “Панкратов был хороший, честный, добрый человек. Он хорошо в душе относился к ним и, как заметно было, жалел их. Особенно он любил Марию Николаевну.

Однажды она зашибла себе глаз: упала. Он, услыхав об этом, сейчас же прибежал и заметно беспокоился из-за этого. Так же он относился к болезням Алексея Николаевича. Он и к Государю относился внимательно. Иногда он приходил к нам и любил рассказывать Княжнам и Алексею Николаевичу о своей ссылке в Сибири. Они любили его слушать. Никольский был страшно грубый и недалекий. Он худо относился не только к ним, но и к нам”.

Ввиду однообразия не привожу показаний других свидетелей.

Однако дело было не в личных свойствах Панкратова и Никольского. Они были представителями власти. Чем они были для семьи в этом отношении?

Свидетели показали:

Жильяр: “Они (Панкратов и Никольский) были главными распорядителями нашей жизни, и им был подчинен полковник Кобылинский... Они принесли нам вред бессознательно: своим обращением с нашими стрелками они их разложили”.

Кобылинский: “Панкратов сам лично не был способен причинить сознательно зло кому-либо из царской семьи, но тем не менее выходило, что эти люди ей его причиняли. Это они делали как партийные люди. Совершенно не зная жизни, они, самые подлинные эсеры, хотели, чтобы все были эсерами, и начали приводить в свою веру солдат. Они завели школу, где учили солдат грамоте, преподавая им разные хорошие предметы, но после каждого урока понемногу они освещали солдатам политические вопросы. Это была проповедь эсеровской программы. Солдаты слушали и переваривали по-своему. Эта проповедь эсеровской программы делала солдат, благодаря их темноте, большевиками”.

То же самое говорят все другие свидетели.

Сердце Царя скорбело, когда он наблюдал, что новая власть стала проделывать над русскими солдатами. Здесь лежал источник той иронии, с которой Государь относился к Панкратову, дав ему прозвище “маленький человек”: Панкратов был невысокого роста.

Кроме пропаганды были и другие причины, разлагавшие солдат. Когда отряд уходил из Царского в Тобольск, Керенский обещал солдатам всякие льготы: улучшенное вещевое довольствие по петроградским ставкам, суточные деньги. Условия эти не соблюдались, суточные деньги совсем не выдавались. Это сильно злобило солдат и способствовало развитию среди них большевистских настроений.

Пребывание в Тобольске Панкратова и Никольского продолжалось довольно долго: они пережили власть Временного Правительства, оставаясь комиссарами и после большевистского переворота. Их выгнали сами солдаты, обольшевичившиеся в громадной массе. Это произошло 9 февраля 1918 года.

Тобольский отряд. Солдаты и офицеры. Полковник Кобылинский

Комиссар Макаров, доставивший царскую семью в Тобольск, прислал ей из Царского вино “сен-рафаэль”. Им пользовались как лекарством.

Когда Никольский увидел ящики с вином, он собственноручно вскрыл их и перебил топором все бутылки. Эрсберг показала: “Его даже солдаты ругали за это идиотом”.

Детям скучно было в доме. Хотелось на воздух. Невесело было и во дворе, закрытом высоким забором. Тянуло посмотреть на улицу, на свободных людей. Никольский заметил это и решил пресечь такое нарушение правил. “Взрослый человек, — показывает Теглева, — Никольский имел глупость и терпение долго из окна своей комнаты наблюдать за Алексеем Николаевичем и, увидев, что он выглянул через забор, поднял целую историю”. “Он, — показывает Кобылинский, — прибежал на место, разнес солдата и в резкой форме сделал замечание Алексею Николаевичу. Мальчик обиделся на это и жаловался мне, что Никольский “кричал” на него. Я тогда же потребовал от Панкратова, чтобы он унял усердие не по разуму Никольского... Когда они (Панкратов и Никольский) приехали и ознакомились с нашими порядками, Никольский сразу же заявил мне: “Как это у вас так свободно уходят, приходят? Так нельзя. Так могут и чужого человека впустить. Надо их всех снять”. Я стал его отговаривать от этого, так как часовые и без того прекрасно всех знают. Никольский ответил мне: “А нас, бывало, заставляли сниматься и в профиль и в лицо! Так надо же и их (прислугу и свиту) снять”.

Не разум носителя власти руководил Никольским, а чувство тупой злобы и бессмысленной мести. Он хотел мстить и в злобе не разбирал, что мстит не Царю даже, а свите и прислуге.

Наглядное поведение Никольского развращало солдат: они тоже мстили. Первое, на что устремилось их внимание, были качели для детей. Они стали покрывать доску качелей отвратительными по цинизму надписями.

Как в Царском под влиянием Домодзянца, так здесь под влиянием Никольского солдаты перестали отвечать на приветствия Государя. Однажды он поздоровался с солдатом: “Здорово, стрелок” — и получил в ответ: “Я не стрелок. Я — товарищ”.

Кобылинский показывает: “Государь надел черкеску, на которой у него был кинжал. Увидели это солдаты и подняли целую историю: “Их надо обыскать. У них есть оружие”. Кое-как удалось мне уговорить эту потерявшую всякий стыд ватагу, что не надо производить обыск. Пошел я сам просить Государя отдать мне кинжал, объяснив ему о происшедшем. Государь передал кинжал”.

Провожая старых солдат, выражавших чувства преданности семье, Государь и Государыня поднялись на ледяную гору во дворе, чтобы через забор видеть их отъезд. Оставшиеся солдаты ночью срыли гору.

Во время литургии в первый день Рождества диакон Евдокимов, по приказанию священника Васильева, провозгласил за молебном многолетие Императору по старой формуле. Это вызвало бурю в солдатской среде. Солдаты вынесли постановление убить священника, и епископ Гермоген был вынужден удалить его временно в монастырь. В конце концов злоба их пала на семью. Они постановили запретить царской семье посещать церковь: пусть молятся дома в присутствии и под наблюдением солдат. С трудом Кобылинскому удалось вырвать решение, чтобы семья посещала церковь в двунадесятые праздники.

В дневнике графини Гендриковой значится: 27 января: “В церкви не были; солдаты постановили пускать в церковь только по двунадесятым праздникам”; 15 февраля: “Солдатский комитет не позволил им и сегодня пойти в церковь”; 17 февраля: “Вчера и сегодня службы дома”.

Присутствовал за домашним богослужением в роли контролера солдат Дорофеев. Священник упомянул в молитве Святую Царицу Александру. По невежеству Дорофеев не понял смысла молитвы и поднял большой скандал. Едва его умиротворил полковник Кобылинский.

Без всякого видимого повода солдаты выселили свиту и прислугу, живших в отдельном доме купца Корнилова, и поселили всех с царской семьей, стеснив ее удобства.

Долго обсуждали они вопрос о снятии погон офицерами. Вынесли решение и потребовали через Кобылинского, чтобы снял погоны и Государь. Понимая, как оскорбительно будет для него это требование, Кобылинский долго боролся с солдатами, грозя им и английским королем и германским императором. Солдаты стояли на своем и грозили Государю насилием. Кобылинский вынужден был обратиться к нему через Татищева. Государь подчинился насилию и снял погоны.

Рядом с этими прискорбными фактами данные следствия устанавливают, однако, и иные.

В Царском едва намечалось деление офицерского и солдатского настроения к Царю и его семье. В Тобольске оно выразилось резко.

Я не могу назвать ни одного имени из офицерской среды, с которым бы связывалось что-нибудь худое для семьи.

Наряду с солдатами, отравлявшими жизнь в Тобольске, были солдаты, питавшие совсем иные чувства к Царю и его семье.

Свидетели показывают:

Теглева: “Все они (солдаты) разделялись на две партии. Одна партия относилась к семье хорошо, другая худо. С этими Кобылинскому приходилось туго. Когда дежурили хорошие солдаты, Государь ходил к ним в их караульное помещение, где помещались дежурные солдаты, разговаривал с ними и играл в шашки. Ходил туда к ним и Алексей Николаевич, и Княжны тоже ходили с Государем”.

Эрсберг: “Многие солдаты из нашего караула относились к ним хорошо. Такие жалели и на словах, и на деле семью. Помню, особенно хорошо к ним относился солдат 1-го полка стрелок... Он весьма старался, от души старался устроить в доме как лучше для них, когда мы приводили его в порядок”.

Этот стрелок, когда ему истек срок службы, не желал уходить от семьи. Он хотел остаться в составе охраны, считая “своим долгом” остаться служить Царю. Ему не позволили этого сделать другие солдаты.

Стараясь не показывать воочию своих чувств, некоторые солдаты тайком пробирались в кабинет Царя и там давали простор им. Кобылинский показывает: “Когда солдаты, хорошие, настоящие солдаты уходили из Тобольска, они тихонько ходили к нему (к Государю) наверх (в его кабинет) и прощались, целовались с ним”.

Много злостного мне приходилось слышать о полковнике Кобылинском: ставленник Керенского, тюремщик, погубивший царскую семью. Скажу о нем, как его роль устанавливается следствием.

Евгений Степанович Кобылинский — офицер Лейб-Гвардии Петроградского полка. Участник европейской войны, он был ранен в боях под Лодзью. Раненый, он вернулся на фронт и в боях под Гутой Старой был сильно контужен. Снова он вернулся на фронт, но контузия повлекла за собой острый нефрит, и он потерял боеспособность.

В его исключительно трудном положении он до конца проявил исключительную преданность Царю.

Свидетели показывают:

Теглева: “Кобылинскому приходилось туго. Он однажды потерял надежду справиться с ними (с солдатами) и заявил Государю об этом. Государь просил его остаться, и он остался. Я должна сказать про него, что он явно был на стороне Августейшей Семьи, делал для нее все, что мог хорошее, и всячески боролся с хулиганскими проявлениями солдатского настроения”.

Эрсберг: “В высшей степени хорошо, душевно относился к ним Кобылинский. Он их любил, и они все хорошо относились к нему. Он был весьма предупредителен к ним и заботился о них. Но ему было очень тяжело ладить с распущенными солдатами и приходилось быть весьма осмотрительным. Он, однако, проявлял большой такт. Не будь около них Кобылинского, я уверена, много худого они могли бы пережить при ином человеке”.

Денежный вопрос

Для трагической судьбы царской семьи большое значение имел денежный вопрос.

Князь Львов показал: “Разрешался (Правительством) также вопрос о средствах, принадлежавших царской семье. Семья, конечно, должна была жить на свои личные средства. Правительство должно было нести лишь те расходы, которые вызывались его собственными мероприятиями по адресу семьи”.

Логическая несообразность такой точки зрения очевидна.

Императору, как бывшему главе России, приличествовал известный образ жизни. Создать и поддерживать уклад этой жизни было обязанностью Временного Правительства, так как оно лишило Царя свободы.

Предложение покинуть царскую семью создало тяжелое состояние для всех тех, кто был действительно предан им и кто в своей совести считал унизительным для человеческого достоинства бросить царскую семью в тяжелую для нее минуту.

Мог ли Царь содержать всех этих лиц?

Князь Львов показал: “Их личные средства были выяснены. Они оказались небольшими. В одном из заграничных банков, считая все средства семьи, оказалось 14 миллионов рублей. Больше ничего у них не было”.

Керенский показал: “Их личные средства по сравнению с тем, как говорили, оказались невелики. У них оказалось всего в Англии и в Германии не свыше 14 миллионов рублей”.

Фактически и эти деньги были недоступны для царской семьи. Она жила на средства Правительства.

В Царском недостатка в денежных средствах не было. В Тобольске же положение стало хуже: Временное Правительство как бы забыло о семье и не посылало пополнений ни на содержание семьи, ни на содержание отряда. Кобылинский показывает: “Деньги уходили, а пополнений мы не получали. Пришлось жить в кредит. Я писал по этому поводу генерал-лейтенанту Аничкову, заведовавшему хозяйством гофмаршальской части, но результатов никаких не было. Наконец, повар Харитонов стал мне говорить, что больше “не верят”, что скоро и отпускать в кредит больше не будут”.

В конце концов Кобылинский был вынужден пойти по городу и просить денег на содержание Царя и его семьи. Он достал их под вексель за своей личной подписью, Татищева и Долгорукова. “Я просил, — показывает Кобылинский, — Татищева и Долгорукова молчать о займе и не говорить об этом ни Государю, ни кому-либо из Августейшей Семьи”.

Когда Керенский отправлял семью в Тобольск, он говорил Кобылинскому: “Не забывайте, что это бывший Император. Его семья ни в чем не должна нуждаться”.

Почему слово его разошлось с делом?

Он показал при допросе: “Конечно, Временное Правительство принимало на себя содержание самой царской семьи и всех, кто разделял с ней заключение. О том, что они терпели в Тобольске нужду в деньгах, мне никто не докладывал”.

В показании Кобылинского значится: “...Все эти истории были мне тяжелы. Это была не жизнь, а сущий ад. Нервы были натянуты до последней крайности. Тяжело ведь было искать и выпрашивать деньги на содержание царской семьи. И вот, когда солдаты вынесли постановление о снятии нами, офицерами, погон, я не выдержал. Я понял, что больше нет у меня власти, и почувствовал полное свое бессилие. Я пошел в дом и попросил Теглеву доложить Государю, что мне нужно его видеть. Государь принял меня в ее комнате. Я сказал ему: “Ваше Величество, власть выскальзывает из моих рук. С нас сняли погоны. Я не могу больше Вам быть полезным. Если Вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу”. Государь обнял меня одной рукой. На глаза у него навернулись слезы. Он сказал мне: “Евгений Степанович, от себя, жены и детей я Вас прошу остаться. Вы видите, что мы все терпим. Надо и Вам потерпеть”. Потом он обнял меня, и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть”.

Первые меры большевиков по адресу семьи

Большевики еще более ухудшили денежный вопрос. Это было самой первой их мерой.

23 февраля 1918 года полковник Кобылинский получил от комиссара по Министерству Двора Карелина телеграмму. В ней говорилось, что “у народа нет средств содержать царскую семью”. Она должна жить на свои средства. Советская же власть дает ей квартиру, отопление, освещение и солдатский паек.

В то же время запрещалось тратить из своих средств больше 600 рублей в месяц на человека.

Это все ухудшало жизнь. Со стола исчезли кофе, сливки, масло. Стол вообще стал хуже, скуднее. Испытывали нужду в сахаре. Были уволены 10 служащих.

12 апреля от пика пришло письменное распоряжение об аресте Татищева, Долгорукова, Гендриковой и Шнейдер.

Но солдаты пошли дальше. Они самовольно арестовали всех лиц, бывших при семье, не исключая и прислуги. В это время они и поселили их в губернаторском доме. Только один англичанин Гиббс упорно боролся за свою свободу и настоял на своем.

Глава VI

Последние дни в Тобольске перед увозом Государя

Этот период кончился 26 апреля 1918 года.

Семья оказалась в Екатеринбурге, где она нашла себе вечное успокоение.

Что же означал увоз ее из Тобольска?

Я считаю факты, разрешающие этот вопрос, самыми важными во всей системе следствия. Они и самому преступлению над Царем и его семьей придают особый характер, имея для нас, русских, глубокое национальное значение.

В сознании этого я буду излагать их наиболее детально.

Вспомним несколько прошлое.

В первое время жизни семьи в Тобольске власть над ней была в руках полковника Кобылинского. Потом приехал комиссар Панкратов с помощником своим Никольским.

Вследствие целого ряда причин власть постепенно стала переходить в руки солдат, и они сделались единственными распорядителями в жизни семьи.

Конечно, самое нарастание их властвования шло медленно. Я думаю, что самым сильным толчком для этого послужил большевистский переворот в центре.

Появилось состояние какой-то неопределенности: в центре новая власть, а здесь — агенты старой.

Было много причин, побуждавших солдат выяснить эту неопределенность.

Самой главной была неаккуратная выплата суточных денег. Требования солдат, иногда очень бурные, обрушивались на Кобылинского. Он писал в центр бесконечные бумаги. Центр молчал. Боясь за царскую семью, на которую могла пасть злоба солдат, Кобылинский занимал деньги, успокаивая страсти.

Большевистский переворот сильно осложнил положение Кобылинского. Раньше он занимал деньги у губернского комиссара под авторитет Временного Правительства. После большевистского переворота занимать стало не у кого.

Выгнав Панкратова и Никольского как людей им совершенно чуждых и бесполезных, солдаты не дерзнули поднять руку на Кобылинского. Но они неизбежно пришли в конце концов к выводу: нужен постоянный комиссар из центра.

Такое настроение передалось всем лицам, окружавшим семью. Читая дневник Гендриковой, видишь, что все изо дня в день ждали, когда же приедет этот комиссар.

Комиссар Яковлев. 22 и 23 апреля

Он прибыл в Тобольск 22 апреля.

Он назывался Василием Васильевичем Яковлевым и держал себя как высокое лицо. При нем был отряд красноармейцев в 150 человек. В его свите был даже особый телеграфист, через которого шли сношения по телеграфу.

Яковлев прибыл в Тобольск вечером и остановился в доме Корнилова.

Было уже поздно. Комиссар ничем себя не проявил в этот день.

23 апреля утром он явился к полковнику Кобылинскому, отрекомендовался ему “чрезвычайным комиссаром” и предъявил свои документы.

Их было три. Все они исходили из ЦИКа и имели подпись председателя ЦИКа Свердлова.

Первый документ был удостоверением о личности Яковлева. В нем говорилось, что он — член ЦИКа, что на него возложено поручение “особой важности”.

Второй документ был предписанием на имя Кобылинского, третий — на имя отряда. В них ЦИК требовал беспрекословного исполнения приказаний Яковлева и предоставлял ему право расстрелять неповинующегося на месте.

Ни в одном из документов не было ни малейшего указания, в чем же именно состояло возложенное на Яковлева поручение “особой важности”.

Ни одним словом не обмолвился об этом и Яковлев в беседе с Кобылинским. Сам же Кобылинский не спросил его об этом, так как принимал его за комиссара, присланного в Тобольск на постоянное жительство из центра.

После беседы с Кобылинским Яковлев отправился вместе с ним в губернаторский дом.

Там не все было благополучно. Наследник был болен. Он ушибся. Ушиб повлек за собой паралич обеих ног. 12 апреля он был уже в постели и в момент прибытия Яковлева сильно страдал.

Яковлев обошел снаружи дом, осмотрел нижний этаж и поднялся наверх.

В коридоре, вблизи комнаты Наследника, он встретился с Государем.

Они познакомились. Государь тут же повел Яковлева в комнату Наследника. Около него в ту минуту был Гиббс. Он показывает:

“Яковлев смотрел на Алексея Николаевича. Государь сказал Яковлеву: “Мой сын и его воспитатель”.

Они вышли, но почти тут же Яковлев снова вошел в комнату Наследника. Гиббс показывает: “Он смотрел на Алексея Николаевича и ничего не говорил”.

Ни Государыни, ни Княжен Яковлев не видел в этот день. Он совсем не спрашивал о них, не интересовался ими: как будто бы их совсем не существовало.

Ни слова не сказал никому Яковлев, для чего прибыл он в Тобольск.

Еще утром Яковлев просил Кобылинского собрать солдат отряда. Они были собраны в 12 часов дня.

Яковлев представился солдатам как “чрезвычайный комиссар” и держал к ним речь.

Он начал со словами благодарности, вкрадчивой лести. Свидетель-очевидец Мундель показывает: “Льстил он им вовсю. Он благодарил их за то, чего они никогда не делали, восхваляя их за доблести, за их верную службу”.

Обнаружив знание местных интересов, он обрушился на Временное Правительство, восхваляя советскую власть. Мундель показывает: “Он всячески подчеркивал, что Временное Правительство не заботилось о них: солдаты получали 5 рублей в месяц, а советская власть платит солдатам уже давно 150 рублей; он говорил, что они получали грошовые суточные (50 копеек), а он им привез и выдаст по 3 рубля”.

Тонкий, талантливый демагог, он подготовил нужное ему настроение и только после этого показал солдатам свои документы. Они с некоторой подозрительностью стали всматриваться в новые для них печати. Кобылинский показывает: “Он это сразу же понял и снова начал говорить солдатам о суточных”.

В конце речи он туманно намекнул солдатам, что скоро они все будут отпущены и разойдутся по домам.

Он ни слова не сказал солдатам, для чего он прибыл в Тобольск, в чем именно заключается его поручение “особой важности”.

Но Кобылинский и Мундель насторожились: они поняли, что у Яковлева есть какая-то особая цель, что он осторожно идет к ней, подготовляя у солдат нужное ему настроение.

Кобылинский показывает: “Видно было, что он прекрасно умеет говорить с толпой, умеет играть на ее слабых струнках и говорить хорошо, красно”.

Мундель показывает: “Совершенно ясно было, что Яковлев подделывается к нашим стрелкам и всеми правдами и неправдами льстит им напропалую, чтобы достичь одного: чтобы они не оказали какого-то противодействия”.

Не могу не признать авторитетности мнения этих свидетелей, сумевших в таких трудных условиях охранять покой семьи.

24 апреля

На следующий день, 24 апреля, Яковлев снова собрал солдат отряда.

Нельзя понять, что происходило на этом собрании, если не знать фактов более раннего времени.

Мы знаем, что центральная советская власть прежде всего лишила семью содержания от казны. Это произошло 23 февраля.

Город же Тобольск не испытывал советского режима и более продолжительное время.

Ближайшими к нему крупными пунктами, где большевики укрепились, были Омск, столица Западной Сибири, и Екатеринбург, столица Урала. Но Тобольск, глухой, захолустный город, продолжал жить своей жизнью и в течение 4 1/2 месяцев совершенно не испытывал давления Омска, которому он подчинялся в административном отношении как город Западной Сибири.

За 3 1/2 недели до приезда Яковлева в нем вдруг, как бы по мановению чьей-то дирижерской палочки, закипела внезапно бурная жизнь.

24 марта сюда прибыл из Омска комиссар Дуцман. Хотя он значился комиссаром г. Тобольска, но он был в то же время и комиссаром над царской семьей и поселился в доме Корнилова. Он не имел абсолютно никаких связей в Тобольске. Латыш по национальности, этот человек, как показывает Боткина, “с непроницаемым, равнодушным лицом, полуприкрытыми веками глазами”, держал себя очень осторожно и замкнуто. Он не вмешивался совершенно в жизнь семьи, и вся его роль сводилась только к одному: к наблюдению за семьей, за самим фактом пребывания ее в доме.

Ровно через два дня после его приезда в Тобольск появился первый отряд красноармейцев под командой красных офицеров: Демьянова и Дегтярева.

Их обоих хорошо знали в Тобольске. Первый был человек с юности, видимо, выбитый из жизненной колеи, “выгнанный из семинарии, про которого говорили, что он был мальчишкой скверного поведения”. Так говорят о нем свидетели. Второй — “сирота, чуть ли не родственник одного из тобольских губернаторов, известный с гимназической скамьи своим крайним монархическим направлением. При поступлении в Петроградский Университет он был членом Союза Михаила Архангела — и вдруг появился в роли красногвардейца”.

Боткина показывает: “За все время пребывания в Тобольске этот отряд красногвардейцев не произвел ни одного обыска, не сделал ни одного расстрела, не вмешался ни в одну скандальную историю”.

Тем не менее эти люди ввели в Тобольске большевистские учреждения, разогнав суд, земскую и городскую управы.

Они же произвели большие перемены в составе губернского совдепа. Он состоял до них из эсеровских элементов. Его председателем был известный нам Никольский. С их приездом во главе совдепа оказался Павел Хохряков. Следствием добыты документы, которыми установлено, что Хохряков — родом из Вятской губернии, был раньше кочегаром на броненосце “Император Александр II”. Совершенно малограмотный человек, с большим трудом умеющий писать, это был тип темного, невежественного, распропагандированного русского рабочего. Его никто не знал в Тобольске. Как и Дуцман, он не имел здесь никаких связей.

Только что успел прибыть отряд Демьянова-Дегтярева, как через два дня — 28 марта — в Тобольск прибыл отряд из Екатеринбурга. Однако главари омского отряда потребовали от екатеринбуржцев, чтобы они ушли из Тобольска. Последний отряд был вдвое малочисленное омского. Он подчинился требованию омичей и ушел из Тобольска 4 апреля.

Но 13 апреля сюда пришел из Екатеринбурга другой отряд под командой некоего Заславского. Этот отряд был равен по силам омскому.

Он был прямой угрозой царской семье. Заславский с первых же дней повел пропаганду в совдепе, что царскую семью необходимо немедленно заключить в каторжную тюрьму, что ее хотят увезти, что под губернаторский дом ведутся подкопы. Он имел некоторый успех в совдепе, и Кобылинский был туда вызван. Будучи в курсе намерений Заславского, Кобылинский пошел в совдеп, взяв с собой некоторых из солдат своего отряда. Там он заявил, что он согласен перевести царскую семью в тюрьму, но под одним условием, чтобы в тюрьму были помещены и все солдаты его отряда, так как они обязаны охранять семью. Солдаты запротестовали. Попытка Заславского не удалась.

Но он не сдался и повел агитацию среди солдат отряда. Свидетель Мундель показывает: “Это был (Заславский) злобный еврей. Он собирал наших солдат на митинг и настраивал их, чтобы семья немедленно была переведена в каторжную тюрьму”.

Узнав об этом, Демьянов явился к Кобылинскому и предложил ему, в случае дальнейших столкновений с Заславским, помощь своего отряда.

24 апреля, когда солдаты отряда собрались, туда прибыл, по требованию Яковлева, Заславский.

Явился также и Дегтярев.

Все, что здесь происходило, носило характер “судбища” над Заславским перед солдатами отряда. Кобылинский показывает: “Студент (Дегтярев) стал держать к солдатам речь, все содержание которой сводилось к обвинениям Заславского в том, что он искусственно нервировал отряд, создавая ложные слухи о том, что семье угрожает опасность, что под дом ведутся подкопы и т. д. Идея речи заключалась именно в этом. Заславский пытался защищаться, но бесполезно. Его ошикали, и он удалился... Яковлев во время этого судбища над Заславским принял сторону Дегтярева”.

В этот же день обнаружилось, что у Яковлева существовали старые отношения с Хохряковым и они давно знали друг друга.

Некоторые из солдат, питая сомнения к личности Яковлева, пошли в совдеп и обратились к Хохрякову, как его председателю. Свидетель Мундель, очевидец их бесед, показывает: “Хохряков поддержал Яковлева. Он говорил солдатам при мне, что он хорошо знает Яковлева как видного деятеля-революционера на Урале, что он его хорошо знает”.

Посторонним наблюдателям было очевидно, что действия Дуцмана, Демьянова, Дегтярева, Хохрякова и Яковлева связаны одной и той же целью.

Полковник Кобылинский начал в этот день догадываться, что Яковлев, не питая плохих намерений в отношении царской семьи, установил контакт с местным совдепом, пытается создать благоприятное себе настроение у солдат отряда и борется с екатеринбургскими большевиками в лице Заславского.

24 апреля Яковлев снова был в губернаторском доме. Теглева показывает: “Я его видела, когда он приходил в детскую, где находился Алексей Николаевич, тогда болевший. Около Алексея Николаевича в то же время находилась и Императрица... Когда он вошел к нам, он сказал: “Я извиняюсь. Я еще раз хочу посмотреть”, не называя Алексея Николаевича. Молча он посмотрел на Алексея Николаевича и ушел”.

Яковлев видел в этот день Императрицу, но ни к ней, ни к Княжнам он по-прежнему не проявлял никакого интереса.

В этот день в губернаторском доме поняли, для чего ходит туда Яковлев.

Волков показывает: “Все мы видели, что он высматривает Алексея Николаевича, проверяет, действительно ли он болен, не притворяется ли он, не напрасно ли говорят о его болезни. Я категорически удостоверяю, что это так именно и было. Очевидно было, что для этого Яковлев и ходил тогда в дом”.

Убедившись, что Наследник действительно болен, Яковлев прямо из губернаторского дома отправился на телеграф и вел через своего телеграфиста переговоры с Москвой.

В этот день поздно вечером, соблюдая осторожность, тайно даже от Кобылинского, он собрал солдатский отрядный комитет, то есть ту организацию, которой фактически принадлежала власть над царской семьей. Ей он секретно открыл цель своего приезда. Кобылинский показывает: “...Часов в 11 вечера ко мне пришел капитан Аксюта и сказал мне, что Яковлев собирал отрядный комитет и заявил комитету, что он увозит царскую семью; об этом Аксюта мне передавал со слов члена этого комитета солдата Киреева”.

25 апреля

25 апреля утром Яковлев пришел к Кобылинскому.

В показании последнего значится: “Он сказал мне, что по постановлению центрального исполнительного комитета он должен увезти всю семью. Я спросил его: “Как же? А Алексей Николаевич? Ведь он не может ехать. Ведь он болен”. Яковлев мне ответил: “Вот в том и дело. Я говорил по прямому проводу с ЦИКом. Приказано всю семью оставить, а Государя, — он называл обыкновенно Государя “бывший Государь”, — перевезти. Когда мы с вами пойдем к ним? Я думаю завтра ехать”.

Сейчас же Кобылинский пошел в губернаторский дом и через Татищева просил у Государя аудиенции для Яковлева. Государь назначил после завтрака в 2 часа.

Когда Яковлев с Кобылинским пришли в дом, их встретил камердинер Волков. Он показывает: “Яковлев сказал мне, что он желает наедине переговорить с одним Государем. Я хоть сейчас пойду под присягу и клятвенно могу удостоверить, что это было именно так. Именно Яковлев просил меня передать Государю, что он желает говорить с ним наедине. Я сказал Яковлеву, что мое дело доложить, а там — как Его Величеству угодно будет. Государь вместе с Государыней были в это время в гостиной рядом с залом. Когда я сказал Государю, что Яковлев желает с ним говорить наедине, Государь пошел в зал. Яковлев также пошел в зал. Тут же был и полковник Кобылинский. Яковлев сказал Государю, что он желает говорить с Государем наедине. Я это категорически удостоверяю. Государыня, услышав эти слова Яковлева, сказала ему: “Это еще что значит? Почему я не могу присутствовать?” Я не могу сказать, было ли при этих словах Императрицы заметно смущение у Яковлева. Я не придал тогда этому значения и не обратил внимания на него. Я только помню, что он уступил и сказал, кажется, так: “Хорошо”. После этого он сказал, обращаясь к одному Государю: “Вы завтра безотлагательно должны ехать со мной”. Я тут же ушел и дальнейшего разговора Их Величества с Яковлевым не слышал”.

Он говорил Государю, показывает Кобылинский, следующее: “Я должен сказать Вам, — он говорил, собственно, по адресу одного Государя, — что я чрезвычайный уполномоченный из Москвы от центрального исполнительного комитета и мои полномочия заключаются в том, что я должен увезти отсюда всю семью, но так как Алексей Николаевич болен, то я получил вторичный приказ выехать с одним Вами”. Государь ответил Яковлеву: “Я никуда не поеду”. Тогда Яковлев продолжал: “Прошу этого не делать. Я должен исполнить приказание. Если Вы отказываетесь ехать, то я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны. За Вашу жизнь я отвечаю своей головой. Если Вы не хотите ехать один, можете ехать с кем хотите. Завтра в 4 часа мы выезжаем”.

Поклонившись Государю и Государыне, Яковлев вышел. С ним пошел и Кобылинский. Государь сделал ему знак остаться. Проводив Яковлева вниз, Кобылинский снова вошел в зал. Там у стола стояли Государь, Государыня, Татищев и Долгоруков.

Государь спросил Кобылинского, куда его везут.

Вспомним утренний разговор Яковлева с Кобылинским в этот день 25 апреля. Когда Яковлев выяснил, что ЦИК немедленного увоза одного Государя, он сказал Кобылинскому, что он вернется за остальными членами семьи. Кобылинский спросил его, когда он думает возвратиться. Яковлев стал высчитывать время:

“Ну, что же? Дней в 4—5 доедем; ну, там несколько дней и назад; недели через 1 1/2—2 вернусь”.

Наблюдая Яковлева, Кобылинский понимал, что этот посланец центра, ведя борьбу с местными большевистскими элементами, исполняет директивы центра. Расчет времени, приведенный Яковлевым, убедил его, что он везет Государя в центр: в Москву.

Так Кобылинский и ответил Государю.

Государь сказал тогда: “Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором. Но я лучше дам отсечь себе руку, чем сделаю это”.

Далее Кобылинский показывает: “Сильно волнуясь, Государыня сказала: “Я тоже еду. Без меня опять его заставят что-нибудь сделать, как раз уже заставили”, и что-то при этом упомянула про Родзянко. Безусловно, Государыня намекала на акт отречения Государя от Престола”.

Разговор кончился. Государь пошел на воздух, Государыня — к себе.

Она сказала, что она тоже едет с Государем. Но это было не решение. Это была только мысль, вырвавшаяся от сердца, а не от разума.

Что в это время было в детской с тем, кого она больше всех любила?

С Алексеем Николаевичем был в это время мистер Гиббс, дежуривший около его постели.

Гиббс показывает: “Он был очень болен и страдал. Императрица обещала после завтрака прийти к нему. Он все ждал, ждал, а она все не шла. Он все звал: “Мама, мама...”

Он звал, она не шла. В этих словах все для тех, кто способен понять ее любовь к сыну.

Гиббс продолжает: “Мне кто-то сказал, что она встревожена, что она поэтому не пришла, что встревожена, что увозят Государя. Я опять стал ждать. Между 4 и 5 часами она пришла”.

Что было с ней в это время, между уходом Яковлева и ее приходом к сыну?

С ним был Гиббс. С ней был ее ближайший друг: ее любимая Татьяна.

Но буря была столь сильна в ее душе, что ей мало было Татьяны, и она позвала к себе другого близкого: Жильяра.

Он показывает: “Я прекрасно помню эту тяжелую сцену. После ухода Яковлева Государь ушел гулять. Государыня в четвертом часу позвала меня к себе. Она была в будуаре. С ней Татьяна Николаевна. Она была так взволнована, так страшно расстроена, как никогда раньше. Ничего подобного я не видел раньше, даже в Спале во время болезни Алексея Николаевича, даже при перевороте и при известии об отречении Государя. Она не могла сидеть. Она не находила себе покоя, ходила по комнате, нервно сжимая руки, и говорила вслух сама с собой. Вот были ее мысли.

“Государь уезжает. Его увозят ночью одного. Этого отъезда не должно быть и не может быть. Я не могу допустить, чтобы его увезли одного. Я не могу его оставить в такую минуту. Я чувствую, что его увозят, чтобы попробовать заставить сделать что-нибудь нехорошее. Его увозят одного потому, что они хотят его отделить от семьи, чтобы попробовать заставить его подписать гадкую вещь под страхом опасности для жизни всех своих, которых он оставит в Тобольске, как это было во время отречения в Пскове. Я чувствую, они хотят его заставить подписать мир в Москве. Немцы требуют этого, зная, что только мир, подписанный Царем, может иметь силу и ценность в России. Мой долг не допустить этого и не покинуть его в такую минуту. Вдвоем легче бороться, чем одному, и вдвоем легче перенести мучения, чем одному. Но ведь я не могу оставить Алексея. Он так болен. Я ему так нужна. Что будет с ним без меня?”

Она, которая едва могла стоять более 5 минут и всегда обыкновенно сидела, вся рвалась почти в течение часа, пока Государь гулял, и все время ходила по комнате. Она говорила далее: “Но отъезда не может быть и не будет. Я знаю, я убеждена, что река сегодня же пойдет вечером; и тогда отъезд волей-неволей должен отложиться. Это даст нам время, чтобы выйти из этого ужасного положения. Если надо чуда, я убеждена, что чудо будет”.

Татьяна Николаевна после нескольких минут молчания сказала:

“Но, Мама, надо все-таки решить что-нибудь, если ничего не будет и если отъезд Папы должен быть”.

Государыня долго ничего не отвечала, все ходила в ужасном состоянии. Потом она стала говорить со мной, повторяя то, что сказала уже, как будто ожидая от меня убеждения, что отъезда не может быть. Я сказал ей, что Татьяна Николаевна права, что надо все предвидеть и решить что-нибудь; что, если она считает своим долгом поехать с Государем, мы все оставшиеся здесь будем ухаживать за Алексеем Николаевичем и оберегать его. Ее нерешительность продолжалась долго и была для нее мучительна. Я помню отлично ее фразу, которую она тогда сказала: “Это первый раз в моей жизни, что я не знаю совершенно, как поступить. До сих пор Бог мне всегда указывал дорогу. А сегодня я не знаю, как поступить, и никакого указания не получаю”. Вдруг она сказала: “Ну, это решено. Мой долг — это ехать с ним. Я не могу его пустить одного. И вы будете смотреть за Алексеем здесь”. Государь вернулся с прогулки. Она пошла ему навстречу и сказала ему: “Я поеду с тобой. Тебя не пущу одного”. Государь ответил ей: “Воля твоя”. Они стали говорить по-английски, и я ушел. Я сошел вниз к Долгорукову. Через полчаса приблизительно мы поднялись наверх, и Долгоруков спросил Государя, кто с ним поедет: Татищев или он? Государь обратился к Государыне: “Как ты думаешь?” Она выбрала Долгорукова”.

Оставив мужа, она пошла к сыну. Там все еще дежурил Гиббс. Он показывает: “Она пришла. Она была спокойна. На лице ее остались следы слез. Чтобы не беспокоить Алексея Николаевича, она стала рассказывать с “обыкновенными манерами”, что Государь должен уехать с ней, что с ними едет Мария Николаевна, а потом, когда Алексей Николаевич поправится, поедем и все мы. Алексей Николаевич не мог спросить ее, куда они едут, а я не хотел, чтобы не беспокоить его. Я скоро ушел”.

Когда Гиббс уходил, вошел камердинер Волков. Он показывает:

“Я нашел Императрицу в комнате Алексея Николаевича. Лицо ее было заплакано, и она плакала в это время, но скрывала свое лицо от Алексея Николаевича, не желая, видимо, чтобы он видел ее слезы. Когда она выходила из этой комнаты, я спросил ее: “В чем дело? Что случилось?” Государыня мне ответила: “Государя увозят в Москву. Хотят, чтобы он заключил мир, но я сама поеду с ним. Я никогда не допущу этого...” Алексей Николаевич в это время был болен той же болезнью, что и в Спале. Но на этот раз он страдал гораздо сильней, чем в Спале. Тогда у него отнялась одна нога, а в это время у него отнялись обе ноги, и он ужасно страдал, плакал, кричал, все звал к себе мать. Государыня все время находилась при нем. И вот в это-то время она так убивалась, как она никогда не убивалась раньше. Я даже сравнить не могу ее состояние при отречении Государя с этим ее состоянием в Тобольске, когда она решила оставить Алексея Николаевича и ехать с Государем. Там она была спокойна, а здесь она уже не могла сладить с собой и плакала, как она никогда не плакала раньше”.

Этих свидетелей-очевидцев я проверял другими свидетелями. Они показывают:

Тутельберг: “Государыня тогда была очень огорчена предстоящим отъездом из Тобольска. Я прямо должна сказать, что это был для Ее Величества самый тяжелый момент. Этот момент был для нее гораздо тяжелее, чем революция. Она страшно убивалась. Я попыталась ее утешить. Она сказала мне: “Не увеличивайте, Тутельс, моего горя. Это самый тяжелый для меня момент. Вы знаете, что такое для меня сын. А мне приходится выбирать между сыном и мужем. Но я решила, и надо быть твердой. Я должна оставить мальчика и разделить жизнь или смерть мужа”.

Теглева: “Дети передавали мне, как их убеждение, что Яковлев увозит их в Москву”.

Эрсберг: “Княжны передавали мне со слов, конечно, родителей, что Яковлев везет Государя в Москву. И Государь и Государыня, по словам Княжен, думали, что большевики хотят перевезти его в Москву, чтобы он заключил мирный договор с немцами. Из-за этого Государыня и страдала. Она знала слабый характер Государя. Алексей Николаевич болен. Значит, на Государя там они и могли подействовать в желательном для себя направлении, угрожая ему благополучием сына и оставшихся с ним. Вот почему Императрица и решила ехать сама с Государем, думая, что она может воздействовать на него”.

26 апреля

Что делал в это время Яковлев?

После свидания с Государем он пришел в корниловский дом. Туда же зашел и Кобылинский, когда Государь отпустил его. Яковлев спросил Кобылинского: “Кто же едет?” “И еще раз, — показывает Кобылинский, — повторил, что с Государем может ехать кто хочет, лишь бы не много брали вещей”.

По требованию Яковлева Кобылинский тут же пошел в губернаторский дом узнать, кто едет с Государем. Выяснилось, что с Государем и Государыней выедут Великая Княжна Мария Николаевна, Долгоруков, Боткин, Чемодуров, лакей Иван Седнев и горничная Демидова.

Выслушав Кобылинского, Яковлев сказал: “Мне это все равно”.

Он обнаруживал большую торопливость, спешил сам и торопил других. Кобылинский показывает: “У Яковлева, я уверен, была в это время мысль: как можно скорее уехать, как можно скорее увезти. Встретившись с противодействием Государя... Яковлев думал: мне все равно. Пусть берут кого хотят. Только бы поскорее. Вот почему он тогда так часто и повторял слова: “Мне все равно; пусть едет, кто хочет”, не выражая на словах второй части своей мысли: только бы поскорее. Об этом он не говорил, но все его действия обнаруживали это желание: он страшно торопился. Поэтому он и обусловил: не много вещей, чтобы не задержать время отъезда”.

В этот день Яковлев и Кобылинский вступили в открытую стачку.

Открыв цель своего приезда отрядному комитету, Яковлев не решался до последнего момента открыть ее солдатам, делясь своими соображениями с Кобылинским.

Кобылинский хорошо понимал настроение солдат. Обольшеви-чившаяся солдатская вольница не все еще потеряла в своей душе. У нее была смутная боязнь “выдать” Царя Яковлеву: как бы потом не досталось за это. Кобылинский предвидел, что, когда настанет последняя минута и Яковлев скажет солдатам, что он увозит Царя, они могут или не выпустить Государя, или потребовать сопровождения его, что осложнит задачу Яковлева и задержит его отъезд. Он указал Яковлеву имена некоторых солдат, хотя и занимавших выборные должности, но все же достаточно порядочных и нежных. Поздно вечером собрал Яковлев солдат, за несколько часов до отъезда, и объявил им, что он увозит Государя, прося их держать это в секрете. Заявление Яковлева и особенно его просьба держать отъезд в секрете смутили солдат. Они потребовали, чтобы и они все сопровождали Государя.

Яковлев решительно воспротивился и указал на надежность своего отряда. Солдаты настаивали. Яковлев пошел на компромисс и стал называть имена солдат, указанных Кобылинским. Солдаты-большевики поняли хитрость: “Это все штучки Кобылинского”. Яковлев пригрозил и настоял на своем: в числе солдат, выбранных отрядом, оказалось два ставленника Кобылинского.

Как Яковлев обращался с Государем?

Будучи тверд в своих требованиях, он был почтителен к Царю. Так обрисовывают его поведение свидетели-очевидцы.

Он понравился Государю. Жильяр показывает: “Его Величество говорил мне про него (Яковлева), что он человек недурной, прямой”.

Отъезд Государя, Государыни и Великой Княжны Марии Николаевны из Тобольска

26 апреля за 3 1/2 часа утра к подъезду губернаторского дома были поданы экипажи. То были сибирские “кошевы” — тележки на длинных дрожинах, без рессор, все парные, кроме одной троечной.

В нее села Государыня с Великой Княжной Марией Николаевной. Она хотела, чтобы с ними сел Государь. Яковлев запротестовал и поместился с Государем сам.

В остальных экипажах были Боткин, Долгоруков, Чемодуров, Иван Седнев и Демидова.

Спереди и сзади ехали солдаты отряда Яковлева и восемь солдат тобольского отряда с двумя пулеметами.

Яковлев совершил при отъезде ошибку: он не взял с собой весь свой отряд, оставив большую часть его в Тобольске, куда он надеялся скоро вернуться. Он, видимо, больше не выдерживал своей роли и считал свою цель слишком рано достигнутой. Его обращение с Государем в минуту отъезда свидетели описывают:

Волков: “Он (Яковлев) относился в это время к Государю не только хорошо, но даже внимательно и предупредительно. Когда он увидел, что Государь сидит в одной шинели и больше у него ничего нет, он спросил Его Величество: “Как! Вы только в этом и поедете?” Государь сказал: “Я всегда так езжу”. Яковлев возразил ему: “Нет, так нельзя”. Кому-то он при этом приказал подать Государю еще что-нибудь. Вынесли плащ Государя и положили его под сиденье”.

Битнер: “Я прекрасно помню, он (Яковлев) стоял на крыльце... и держал руку под козырек, когда Государь садился в экипаж”.

Дочь Боткина Татьяна Евгеньевна Мельник не спала в эту ночь. Она сидела у окна своей комнаты, закрылась шторой и наблюдала отъезд. Она показывает: “Комиссар Яковлев шел около Государя и что-то почтительно говорил ему, часто прикладывая Руку к папахе... Все это (подводы) со страшной быстротой промелькнуло и скрылось за угол. Я посмотрела в сторону губернаторского дома. Там на крыльце стояли три фигуры в серых костюмах и долго смотрели вдаль, потом повернулись и медленно одна за другой пошли в дом”.

Попытка Яковлева прорваться с ними в Европейскую Россию

Ближайшим пунктом, куда стремился Яковлев, была Тюмень, отстоявшая от Тобольска в 285 верстах.

От Тюмени — железнодорожный путь в Европейскую Россию: прямой, ближайший — через Екатеринбург, окольный, более отдаленный — через Омск.

26 и 27 апреля Кобылинский получил от своих солдат две телеграммы.

Они обе были посланы с пути: одна из с. Ивлева, другая — из с. Покровского. В них сообщалось, что путешествие по направлению к Тюмени идет благополучно.

27 апреля в 9 часов вечера состоялось прибытие в Тюмень.

Об этом 28 апреля была получена Кобылинским телеграмма. В тот же день вечером была получена вторая телеграмма: “Едем благополучно. Христос с нами. Как здоровье маленького. Яковлев”.

После этого не было никаких известий, и лишь 3 мая вечером на имя отрядного комитета пришла телеграмма от одного из солдат, что узники находятся в Екатеринбурге.

Все были поражены этим и не знали, как объяснить остановку в Екатеринбурге. Гендрикова отмечает в дневнике 3 мая: “Вечером пришло известие, что застряли в Екатеринбурге. Никаких подробностей”. Кобылинский показывает: “Нас всех эта телеграмма огорошила: что такое случилось? почему в Екатеринбурге? Все были этим поражены, так как все были уверены, что Государя с Государыней повезли в Москву”.

8 мая возвратились из поездки солдаты тобольского отряда. Все слышали их рассказы. Показаниями свидетелей Кобылинского, Мунделя, Жильяра, Боткиной, Эрсберг выяснена следующая картина.

Яковлев торопился. Он не допускал ни малейшего промедления, никаких остановок. Когда подъезжали к станции, сейчас же перепрягали лошадей и мчались дальше. Путь был плохой, была распутица. Во многих местах весенняя вода покрывала мосты. Узники шли в таких местах пешком. Боткин не выдержал бешеной езды и заболел. Только тогда Яковлев допустил остановку на несколько часов.

Прибыв в Тюмень 27 апреля вечером, он без всякого промедления повез узников в специальном поезде на запад, то есть к Екатеринбургу.

Дорогой он известился, что Екатеринбург его не пропустит далее и задержит.

Он кинулся назад в Тюмень и отсюда поехал на восток, то есть к Омску. Но до Омска ему не удалось доехать. На станции Куломзино, ближайшей к Омску, его поезд был остановлен и окружен силами красных.

Яковлеву было заявлено, что Екатеринбург объявил его вне закона за то, что он пытается увезти Царя за границу, о чем Екатеринбург известил Омск. Отцепив паровоз, Яковлев поехал в Омск, говорил оттуда по прямому проводу с ЦИКом и получил приказание ехать в Екатеринбург.

Как только он прибыл туда, его поезд был оцеплен большим отрядом красноармейцев, сильно вооруженных.

Он отправился в совдеп, пытался бороться, но безуспешно. Вернулся он в поезд “расстроенный” и предложил солдатам тобольского отряда поехать с ним в Москву и свидетельствовать о происшедшем. Тотчас же эти солдаты были поодиночке разоружены и посажены в какой-то погреб. Их выпусти через несколько дней.

Яковлев уехал в Москву. Оттуда он прислал своему телеграфисту телеграмму: “Собирайте отряд. Уезжайте. Полномочия я сдал. За последствия не отвечаю”.

Гражданская война не позволила мне отыскать этих солдат тобольского отряда. Некоторые из них были убиты, другие рассеялись. Но я проверял, как мог, их рассказы.

Был среди солдат тобольского отряда стрелок Григорий Лазарев-Евдокимов. Впоследствии он находился в армии Адмирала Колчака. Когда она отступала в сентябре месяце 1919 года, Евдокимов решил перейти к красным. Но его попытка кончилась неудачей. Он был пойман. При допросе его военной властью Евдокимов рассказал, что был в Тобольске и охранял Царя. На него обратили внимание. Он был расспрошен про жизнь царской семьи.

Допрашивал его малограмотный воинский чин, не имевший никакого представления о всем том, что мне было известно по делу к сентябрю месяцу 1919 года. Я особенно ценю это, ибо правда говорит здесь языком малограмотного акта сама за себя.

Весь рассказ Евдокимова, как Яковлев увозил Царя, совершенно тождественен с рассказами восьми тобольских стрелков, как они только что изложены.

Яковлев вез Государя в вагоне 1 класса Самаро-Златоустовской железной дороги № 42. Проводником этого вагона был некто по фамилии Чех. Я не знал, что он находился на территории Адмирала, и не делал попыток отыскать его.

26 ноября 1919 года состоявший при Французской Военной Миссии в Сибири русский офицер граф Капнист ехал из Омска в Иркутск и разговорился с проводником своего вагона. Проводник этот оказался Чех.

Он рассказал Капнисту подробно, обстоятельно про поездку Яковлева с Государем. Капнист тогда же записал рассказ Чеха и при допросе у меня представил к следствию эту запись [ 19 ].

Допрашивая Чеха, Капнист не имел никакого представления об известных следствию фактах, что также представляется особенно ценным для дела.

Рассказ Чеха совершенно соответствует рассказам тобольских стрелков.

В показании Капниста, между прочим, значится: “Чех говорил мне, что во всю дорогу Яковлев был почтителен к Государю, часто входил в его купе и вел с ним долгие разговоры... Ввиду тех разговоров, какие ходили среди отряда, Чех определенно говорил, что Государя везли в Москву, чтобы отправить его за границу”.

В поезде Государь ехал в отдельном купе: Яковлев отделил его от Императрицы.

Оставшиеся в Тобольске расспрашивали про поездку возвратившихся кучеров. Жильяр показывает: “Кучер, который вез Государя и Яковлева, рассказал, что Государь с Яковлевым вели беседы на политические темы, спорили между собой и Государь не бранил большевиков. Кучер говорил, что Яковлев “вертел” Царя, а Царь ему “не поддавался”.

Большевиками не было сделано заранее приготовлений к задержанию Государя в Екатеринбурге. Владелец дома, где был заключен Государь, Ипатьев очистил его к 3 часам дня 29 апреля [ 20 ].

Не было специального отряда для караула. Его несли случайные красноармейцы, караулившие в тюрьмах и в других местах.

Вместе с Государем, Государыней и Марией Николаевной в доме Ипатьева были заключены: Боткин, Чемодуров, Иван Седнев и Демидова. Долгоруков был отправлен в тюрьму.

Задержан был Государь в Екатеринбурге 30 апреля.

Войдя в дом Ипатьева, Государыни сделала отметку на косяке окна своей комнаты. Она нарисовала свой индийский знак и рядом указала дату “17/30 Апр. 1918 г.”.

Этим же числом датирована и расписка, выданная в Екатеринбурге комиссару Яковлеву в получении от него узников.

Личность комиссара Яковлева

Кто был этот таинственный комиссар Василий Васильевич Яковлев?

Мне не удалось разрешить этого вопроса, и я не знаю, мог ли даже он называть себя так, как называл.

Все свидетели, видевшие его, говорят о нем как о человеке интеллигентном. Он знал французский язык. Свидетель Мундель, владеющий этим языком, удостоверяет, что в разговорах с ним Яковлев употреблял целые французские фразы. Я имею основания также думать, что он знал еще английский язык и немецкий.

О своем прошлом он говорил полковнику Кобылинскому. Его прошлое знали и в его отряде.

Некогда, будучи, видимо, в составе нашего флота, Яковлев совершил на территории Финляндии политическое преступление. Он был осужден к смертной казни, но был помилован Государем и бежал сначала в Америку, а затем жил в Швейцарии и в Германии. После переворота 1917 года он вернулся в Россию.

Яковлев был у большевиков их политическим комиссаром на уфимском фронте. Осенью — зимой 1918 года он обратился к чешскому генералу Шениху и просил принять его в ряды белых войск. Он указывал, что это он именно увозил Государя из Тобольска.

Ему ответили согласием, и он перешел к нам. В дальнейшем с ним поступили неразумно и неосторожно. Он тут же был арестован и отправлен в Омск в распоряжение военных властей. Не дали надежного караула, и он вместо генерал-квартирмейстера Штаба Верховного Главнокомандующего, по ошибке якобы конвоира, попал к некоему полковнику Зайчеку.

Здесь он и пропал. У Зайчека не оказалось абсолютно никаких документов на Яковлева [ 21 ].

Зайчек возглавлял в Омске контрразведку Генерального Штаба. Он — офицер австрийской армии, плохо говоривший по-русски, — пришел в Сибирь в рядах чешских войск.

Все ли освободители Сибири шли сюда с жертвенной любовью к России и с ненавистью к Германии и большевикам?

Во внешних фактах мы, служители правосудия, познаем мысль человеческую. Оценивая все поведение Яковлева, я мыслю следующее:

Комиссар Яковлев, скрываясь под маской большевика был враждебен их целям.

Его действия координировались с действиями других лиц одной общей волей.

Будучи враждебен намерениям большевиков в отношении Царя, он был посланцем иной, небольшевистской силы.

Действуя по ее директивам, он вез Царя не в Екатеринбург, а пытался увезти его через Екатеринбург в Омск в Европейскую Россию.

Эта попытка имела исключительно политическую цель, так как все внимание Яковлева было направлено исключительно на особу Императора и Наследника Цесаревича.

Какая же сила, зачем и куда увозила Царя?

Государь сам дал ответ на эти вопросы. В лице Яковлева, в этом “неплохом и прямом человеке”, он видел посланца немцев. Он думал, что его хотят принудить заключить мирное соглашение с врагом.

Я знаю, что подобное толкование уже встретило однажды в печати попытку высмеять мысль Царя: подписать Брестский договор. Писали, что над этим рассмеется любой красноармеец.

Свидетеля Кобылинского я допрашивал лично в течение нескольких дней. Он вдумчиво и объективно давал свое пространное показание. Но все же я убежден, что его слова о “Брестском договоре” не соответствовали мысли Государя. Сопоставляя показание Кобылинского со всеми данными следствия по этому вопросу, я не сомневаюсь, что мысль Царя была гораздо шире. Дело было, конечно, не в Брестском договоре, который стал уже фактом. Наблюдая из своего заключения ход событий в России и считая главарей большевизма платными агентами немцев, Царь думал, что немцы, желая создать нужный им самим порядок в России, чтобы, пользуясь ее ресурсами, продолжать борьбу с союзниками, хотят через него дать возможность его сыну воспринять власть и путем измены перед союзниками заключить с ними соглашение. Такова была его мысль, полнее выраженная Государыней.

Я думаю, что для всякого, кто пожелает вспомнить, в каких условиях произошел самый большевистский переворот в России, кто пожелает вспомнить, что весной 1918 года на ее территории гремели еще немецкие пушки, а генерал Гофман угрожал Петрограду, — мысль Царя родит не насмешку, а вызовет к себе серьезное отношение.

Глава VII

Цель увоза Государя из Тобольска. Оценка ее Государем и основной лозунг революции

Высок, авторитетен источник, оценивший поведение Яковлева в Тобольске. Так говорил человек, правивший многомиллионным народом, державший многие годы в своих руках тайны мировой политики.

Но могу ли, прикрывшись этой авторитетностью, замкнуться в ней и без всякого обследования принять такое толкование фактов следствия?

Увоз из Тобольска и убийство в Екатеринбурге — два смежных явления. Закрыть глаза на первое из них — это лишить себя возможности понять характер преступления, жертвой которого стал Царь и его семья.

При этом я должен оговориться.

В нашем судебном творчестве мы часто ищем истину, оперируя фактами общеизвестными. Здесь они имеют особый характер: они факты исторические. Я никогда не мыслил и менее всего теперь претендую выступать в роли исторического исследователя.

Я не знал жизни, психологии той среды, к которой принадлежали потерпевшие от преступления.

В глухом углу России я охранял от лихого человека мужичью жизнь, мужичье добро, честь и свободу.

И я надеюсь, что те, кто любят истину, сумеют отличить мои, быть может, ошибочные выводы от строгих фактов следствия.

Царь Николай II... Да разве мог он сказать такие слова: лучше смерть, чем соглашение с немцами?

Уже несколько лет бьется в судорогах смерти наша Родина. Это началось с отречения Императора. Ему предшествовала давняя, многолетняя борьба с властью, сначала глухая, неясная, робкая, как боязливый шепот недовольных рабов. Потом этот шепот стал громче, смелее, назойливее и перешел в звонкий набат, звучавший на весь мир.

Недовольство охватывало многих людей из самых различных слоев русского общества. Оно владело многими монархистами с известными именами. Оно захватило такие учреждения, как Государственный Совет, как Совет Объединенного Дворянства, дерзавших обращаться к Монарху с всеподданнейшими просьбами, носившими по существу характер требований.

Говорят, что его отзвуки не доходили до простого народа. Неправда. Нужно видеть надписи, какими русские красноармейцы покрывали стены Ипатьевского дома, чтобы откинуть эту мысль.

Как же имя этому недовольству? В какой одной формуле объемлется вся его сущность?

Сначала не было одной формулы. Ее не было до тех пор, пока все считали, что недовольство не переходит за пределы своей страны. Она была найдена, когда с интересами России переплелись в общей борьбе с врагом чужие интересы. С этого момента у недовольства явился лозунг. Он означал: измена Царя и Царицы.

Это было сказано впервые 1 ноября 1916 года вождем революции Милюковым в речи, произнесенной им с кафедры Государственной Думы. Правда, он не говорил про Царя. Но он говорил про Царицу, про роль около нее Распутина, про безволие Императора.

Какое это имело значение для всей страны, для всего мира, объятого пламенем войны, знают все. Ныне говорит об этом сам Милюков: “Не было министерства и штаба в тылу и на фронте, в котором не переписывались бы эти речи, разлетевшиеся в стране в миллионах экземпляров. Этот громадный отзвук сам по себе превращал парламентское слово в штурмовой сигнал и являлся красноречивым показателем настроения, охватившего всю страну. Теперь у этого настроения был лозунг, и общественное мнение единодушно признало 1 ноября 1916 года началом русской революции” [ 22 ].

Увоз Царя из Тобольска поставил передо мною вопрос, действительно ли Государь Император Николай II, обладая слабой личной волей и будучи всецело подавлен волей Государыни Императрицы Александры Федоровны, руководившейся своими германофильскими тенденциями и руководимой лицами, группировавшимися около Распутина, шел к измене России и союзникам, готовясь к заключению сепаратного мира с Германией.

Царская семья

Государь Император Николай Александрович получил воспитание, какое обыкновенно давала среда, в которой родился и жил он. Оно привило ему привычку, ставшую основным правилом поведения, быть всегда ровным, сдержанным, не проявляя своих чувств. Всегда он был ровен, спокоен. Никто из окружающих не видел его гнева.

Он любил книгу и много читал по общественным наукам, по истории.

Он был очень прост и скромен в своих личных привычках, потребностях.

Не только русская пресса времен революции, но и некоторые историки [ 23 ] и ныне стараются внедрить в сознание масс, что Царь при всех его недостатках, отличался еще склонностью к спиртным напиткам. Это неправда. Вино никогда не было для него потребностью. Он выпивал за завтраком, за обедом обычно не более рюмки сливовицы. Не пил коньяка; не любил шампанского. Если ему приходилось пить по необходимости, он пил столько, сколько требовала обстановка.

Воспитанный в условиях простоты жизненного уклада, он с давних лет привык отдавать свой досуг, если не занимался чтением, физическому труду.

Он любил природу и охоту.

Будучи весьма религиозным, Царь был наделен сильным чувством любви к простому русскому народу. В заключении, если только позволяли обстоятельства, он шел к солдатам, сидел с ними, разговаривал, играл в шашки, проявляя чрезвычайную простоту. Он вел к ним и детей.

В нем крепко сидела мысль: русский человек — мягкий, хороший, душевный человек. Он многого не понимает, но на него всегда можно воздействовать добром. Он остался с такими взглядами до самого конца. Ничто не могло изменить их. Это было столь выпукло, что полковник Кобылинский, явивший великую преданность Царю, жалуется на него на следствии: “Иногда из-за этого мне было тяжело”. Царь не хотел видеть вины солдата-хулигана и винил не его, а командный состав. Благодаря этому он не понимал в заключении той опасности, которая ему угрожала.

Его власть, как таковая, была для него ничто, Россия — все. Он больше всего боялся быть увезенным за границу и не хотел этого.

Самой типичной чертой его натуры, поглощавшей все другие, была доброта его сердца, его душевная мягкость, утонченнейшая деликатность. По своей природе он был совершенно не способен причинить лично кому-нибудь зло.

Этим своим свойством он оставлял почти у всех людей одно и то же впечатление: очарования.

Было два свидетеля, вынужденных всей своей ролью около Царя давать отрицательное о нем толкование. Это — Керенский и князь Львов.

Первый видит в Царе скрытность, недоверчивость к людям, презрение к ним, ограниченность интеллекта, не отрицая, однако, у него “какого-то чутья к жизни и к людям”.

Князь Львов говорит о Царе как о “лукавом византийце”.

И в то же время оба они: и Керенский, и князь Львов, характеризуя Царя, употребляют одно и то же выражение. Керенский говорит о его “чарующих глазах”. Львов говорит об “очаровании”, которое он производил на людей.

Эта черта его натуры приводила к тому, что люди в общении с ним забывали в нем Императора.

По своему душевному складу он был живым отрицанием идеи самодержавия.

Государыня Императрица Александра Федоровна основной чертой своего характера являла резкую противоположность Императору. На ней была написана властность, величественность. Никогда она не теряла сознания своего положения, разве только в детской. Такой она осталась до самого конца и не перестала казаться людям Царицей даже в заключении.

Многим она казалась гордой. Это было не так. Она была слишком умна, чтобы быть в состоянии понимать значение этого недостатка в ее положении. Она не была гордой и в тайниках ее души. Но мне кажется, что ее доброта, смирение шли не от сердца, а от разума, являясь последствием размышления.

Она была религиозна. И эта черта наложила основной фон на все ее мышление. Здешний мир — это лишь преддверие. Жизнь начнется там, а все, что здесь, это лишь приготовление. Смерть — это только переход в другой мир. Нужно подготовляться к такому переходу и открыть смерти “ворота” своей души со спокойствием христианина.

Церковь была для нее самым большим утешением, но она снова подходила к ней не просто с чувством, а с размышлением. Здесь в Церковных догматах она воспитывала самое себя и отсюда черпала объем “должного”.

Властная и вспыльчивая по природе, сдержанная и замкнутая в силу воспитания, она в религиозных нормах находила для себя правила своего личного поведения и личного для себя принуждения.

Англичанин Гибб с говорит о ней: “Она была самоуверенная. Она не была гордая в грубом значении этого слова, но она постоянно сознавала и никогда не забывала своего положения. Поэтому она всегда казалась Императрицей. С ней я никогда не мог себя чувствовать просто, без стеснения. Но я очень любил быть с ней и говорить. Она была добрая и любила добрые дела. Без цели она никогда не работала...”

Битнер показывает: “В ней самым ее характерным отличием была ее величественность. Такое впечатление она производила на всех. Идет, бывало, Государь, нисколько не меняешься. Идет она, обязательно одернешься и подтянешься. Однако она вовсе не была гордой. Она не была и женщиной с злым характером, недобрым. Она была добра и в душе смиренна”.

Она много отдавала своей души чужому горю, когда узнавала о нем. Письма ее к графине Анастасии Васильевне Гендриковой ярко рисуют ее духовный облик

Она пишет графине:

5 апреля 1912 года, утешая ее после смерти отца:

“Милая крошка Настенька, мое сердце переполнено состраданием, любовью ко всем Вам. Не могу не написать Вам хотя несколько строк. Не смею беспокоить Вашу бедную Мама; мои молитвы и мысли с нею. Ужасно подумать о всем Вами переживаемом. Я так чувствую Ваше горе, испытав ужас потери возлюбленного отца. И такой внезапный удар, как у Вас.

Но я всегда думаю, что светлые пасхальные молитвы приносят много утешения душе, даруя нам уверенность в том, что настоящая наша жизнь там, где ожидают нас дорогие наши.

Не могу себе представить, как устроится теперь Ваша жизнь без отца, советника и руководителя, но Всемогущий Бог Вас не оставит. Он даст силы и мужество достойно продолжать Вашу жизнь, полную самоотречения, и благословит Вас полностью за всю Вашу любовь.

Бедная, милая Мама. Поцелуйте ее нежно от меня. Я посылаю ей маленький пасхальный образок. Надеюсь, что она примет в память того, кого мы так любили в продолжение 17 лет. Мы его никогда не забудем. А Вам с сестрой Вашей — цветы, собранные моими детьми в саду. Поставьте несколько из них в вазочку возле постели Вашей мама. Они так сладко пахнут весной и говорят о Воскресении. В этой чудной обстановке еще явственнее чувствуется близость Бога. Птички поют, воспевая Господа Бога нашего, а цветы поднимают головки после зимнего сна, просыпаясь к расцвету и возвеличивая Создателя своего. Все умирает в этом мире, чтобы проснуться к жизни вечной на том берегу, — все пути ведут нас рано или поздно туда. Прощайте, дорогая моя девочка. Благослови, защити и утешь Вас Бог. Я всех Вас целую со всею нежностью. Любящая Вас Александра”.

24 апреля 1914 года:

“Держитесь ради нее (матери). Она так страшно страдала все эти годы. Нельзя желать продолжения страданий. Но Вашу скорбь при мысли, что она уже недолго останется с Вами, тяжело переносить. Невыносимо больно убеждаться в том, что любимое существо ускользает из рук. Но Вы будьте храбры и помогите ей силой Вашей веры до конца. Когда наступит тяжелый час — утешайте ее, будьте веселы, улыбайтесь. Ворота ее души наконец широко раскрываются, и это дает ей новое чувство спокойствия и изменяет ее душевное состояние. Конечно, бывают минуты угнетения и отчаяния — физические страдания так ослабляют. Не удручайтесь мыслью, что Вы не знаете, как ей помочь. Дайте любви, светлое лицо — несмотря на страдания Вашей бедной души, говорите ей о Боге...”

22 октября 1916 года:

“Мне жаль, что Ваше настроение опять понизилось, но такие моменты неизбежны. Если бы мы могли всегда сохранять душевное равновесие (как нам бы следовало), то мы достигли бы совершенства. Это наитруднейшая задача. А когда физическое состояние неважно, то настроение падает еще, и тогда благодать Божья на время покидает нас. Но не тревожьтесь — с помощью молитвы Вы снова подниметесь. Было бы слишком легко жить, если бы благодать всегда сопутствовала нам — приходится ее добиваться, вырабатывать собственный характер. Минуты гнева должны подавляться. Надо много трудиться для достижения совершенства. Бодрствуйте и молитесь, как нам указано. Зло всегда стремится завладеть нами и беспокоить нас в минуты упадка духа. Жизнь — вечная борьба, но Бог Всемогущий поможет нам победить, если мы смиримся перед Ним и покорны Его воле”.

Черпая свой жизненный долг в цикле религиозных идей, она здесь же, конечно, искала и обоснование власти Царя. Власть Самодержца — от Бога. Государь не может отказаться от нее, ибо, вступая на Престол, он дал клятву самому Богу блюсти власть самодержавия. Эти взгляды она упорно защищала в спорах с другими.

Немка по крови, она никогда не была немкой по духу. Только одна черта выдавала ее национальность: хозяйственная расчетливость. Англичанин Гиббс говорит о ней: “Она была более бережлива, чем англичанка”.

Я не знаю, можно ли вообще говорить о преобладании в ее натуре каких-либо иноземных черт. Если можно, то у нее преобладало исключительно английское влияние, что явилось результатом ее воспитания.

Если сравнить ее с Государем в их отношениях к немецким настроениям, то нельзя не признать, что в царской семье наиболее резким противником немецких симпатий была Государыня.

Она гнала из жизненного уклада все немецкое, как нелюбимое ею.

Наследник русского Престола, будущий Царь России, не знал ни одного слова по-немецки: его не хотели учить этому языку. Им плохо владели и Княжны.

В ее отношении к главе немецкого народа императору Вильгельму лежало чувство презрения, которого она не только не скрывала, но и передала детям. “Комедиант”, “фальшивый человек”, “презренный человек, унизившийся до таких приемов борьбы: до общения с большевиками” — это ее слова о нем.

И такое чувство было у нее давно, потому что дети, выражая настроение матери, не желали иметь подарков от германского императора и отдавали их прислуге.

Она была совершенно искренне и глубоко уверена, что простые массы русского народа понимают ее, как и она их; что ее религиозные настроения находят в них полный отклик. Нельзя было причинить ей более сильной обиды, как сказать, что она не знает и не понимает русского народа. Она как бы жила с закрытыми глазами, не видела, что проделывали около нее обольшевичившиеся солдаты, и не хотела видеть в них плохих людей. Однажды на эту тему между нею и учительницей Битнер, винившей в большевизме русский народ, произошел горячий спор. Императрица расплакалась и, указывая на проходивших по улице красноармейцев, кричала:

“Вон, говорят, они нехорошие! Посмотрите на них! Вон они смотрят, улыбаются! Они хорошие”.

Их брак был основан на чувстве сильной взаимной любви. Государь любил ее как женщину. Она любила его как мужа, к которому привело ее сильное чувство любви. Его жениховский подарок ей — кольцо с рубином она всегда носила на шее вместе с крестом.

Ниже я попытаюсь выяснить ее отношения с Распутиным. Сейчас скажу лишь несколько слов.

Распутин был убит в ночь на 17 декабря 1916 года (по старому стилю). Через неделю после его убийства, в Рождественский сочельник, Государыня пишет графине Гендриковой. Она несомненно страдала, когда писала это письмо. Бросается в глаза ее почерк: не твердый, как обычно, а неровный, выдающий волнующуюся душу и, пожалуй, даже некоторую несвязанность в выражении мыслей:

“Дорогая маленькая Настенька, спасибо за Ваше письмо. Целую неделю я ждала нежного слова от Вас. Мама бы написала. Знаю, как страшно недостает Вам ее особенно в эти дни Великого Праздника. Но она близка к Вам всегда, молит Бога утешить и укрепить Вас. Бедное дитя. Какая боль и какое одиночество. Я нежно сочувствую Вам, совершенно вполне понимая Ваше горе. Она видит ясное светило, маленькие сверкающие деревья отражают небесные звезды и свет. Больше не могу писать. Слишком тяжело на сердце. Господь благослови Вас. Нежный поцелуй от старой старухи Александры. Помимо всего представьте себе на минуту, что такое знать, что друг находится ежедневно, ежечасно в опасности быть также подвергнутым возмутительному убийству. Но Господь всемилостив”.

Я не знаю, за кого опасалась Государыня в этом письме: за Государя или за Вырубову. Но одно я знаю: такие письма в известном настроении может писать только жена непорочная.

Никогда не было борьбы между ними. Его природная духовная мягкость при ее порывистой властности, неизбежно без всякой борьбы повлекла за собой подчинение его воли ее воле.

Государыня, как говорит один из свидетелей, была “крышей” для всей семьи и “опекала” ее. Так было издавна. И мне кажется, что, помимо более сильной воли Государыни, здесь играло еще роль чувство любви Государя к ней как к женщине. Я думаю, что по типу своей натуры он мог любить женщину, не властвуя над ней, а только покоряясь ей.

В доме Ипатьева после убийства царской семьи была найдена в уборной запрятанная книжечка с шифром Государя и Государыни. Это английский код, где в порядке алфавита указаны вымышленные слова, которыми следовало зашифровывать нужные понятия.

Достаточно этой книжечки, чтобы понять громадное влияние Императрицы в делах управления. В ней зашифрованы собственноручно Императрицей вопросы управления и имена государственных и общественных деятелей: “роспуск Думы, перерыв занятий Думы, мятежи, беспорядки, прекращение их, Алексеев, Рузский, Гурко, Безобразов, Протопопов, Пуришкевич, Милюков и т. д. И вместе с тем зашифрованы фразы: “любовь и поцелуй, я люблю вас”.

Обращает на себя внимание дата, когда была подарена ею эта книжечка Государю. В самой надписи на лицевой стороне книжечки чувствуется уже намек на преобладание ее над ним еще до их замужества:

“Для моего собственного любимого Ники полезно употреблять, когда он вдали от своего спицбуб

от любящей Алисы Осборн
Июль 1894 г.”.

Отказавшись от власти, лишенный свободы, он не оставил этого дорогого для него предмета и не решился уничтожить его даже в екатеринбургском застенке.

Их старшая дочь Ольга Николаевна была девушка 22 лет. Стройная, худенькая, изящная блондинка, она унаследовала глаза отца. Была вспыльчива, но отходчива. Она имела сердце отца, но не имела его выдержанности: ее манеры были “жесткие”. Она была хорошо образована и развита. В ней чувствовали “хорошую русскую барышню”, любившую уединение, книжку, поэзию, не любившую будничных дел, непрактичную. Она была наделена большими музыкальными способностями и импровизировала на рояле. Прямая, искренняя, она была не способна скрывать своей души и была, видимо, ближе к отцу, чем к матери.

Татьяна Николаевна имела 20 лет, была темная блондинка, худенькая, элегантная. Она была противоположностью старшей сестре. Была замкнута, сдержанна, сосредоточенна и самостоятельна. Ее сферой было хозяйство, рукоделия, будничный домашний уклад. Благодаря таким чертам ее характера, в ней, а не в Ольге Николаевне видели старшую дочь в семье. Она более всех сестер напоминала мать и была ей самым близким человеком, другом и советчиком.

Мария Николаевна, 18 лет, была светлее Татьяны и темнее Ольги, с очень красивыми светло серыми глазами. Она была сложена из “широкой кости” и, обладая большой физической силой, напоминала, кажется, одна из всех детей, деда Императора Александра III. В семье она была самая простая, самая ласковая, приветливая. По натуре это была типичнейшая мать. Ее сферой были маленькие дети. Больше всего она любила возиться и нянчиться с ними. Она любила быть с простым народом, умела поговорить с солдатами, расспросить их про их домашнюю жизнь и в совершенстве знала, какое у кого хозяйство, сколько детей, сколько земли и т. п. За свою простоту и ласковость она получила от сестер и брата имя “Машки”.

Анастасия Николаевна, 16 лет, была еще не сложившийся девушка-подросток. Была самая полная из сестер и стыдилась своей полноты. Любила читать, но была с ленцой и не любила готовить уроков. Ее отличительной особенностью было подмечать смешные стороны людей и воплощать их с талантом природного комика.

Наследник Цесаревич Алексей Николаевич был мальчик 14 лет, умный, наблюдательный, восприимчивый, ласковый, жизнерадостный. Был с ленцой и не особенно любил книги. Он совмещал в себе черты отца и матери: унаследовал простоту отца, был чужд надменности, заносчивости, но имел свою волю и подчинялся только отцу. Мать хотела, но не могла быть с ним строгой. Его учительница Битнер говорит о нем: “Он имел большую волю и никогда не подчинился бы никакой женщине”. Он был весьма дисциплинирован, замкнут и очень терпелив. Несомненно, болезнь наложила на него свой отпечаток и выработала в нем эти черты. Он не любил придворного этикета, любил быть с солдатами и учился их языку, употребляя в своем дневнике чисто народные, подслушанные им выражения. Скуповатостью напоминал мать: не любил тратить своих денег и собирал разные брошенные вещи: гвозди, свинцовую бумагу, веревки и т. п.

Дети говорили с отцом по-русски, с матерью — по-английски и по-французски. Они все были воспитаны в условиях чрезвычайной скромности и простоты, что стало уже их привычкой.

Кобылинский и Битнер, не знавшие семьи до революции, впитавшие до некоторой степени в себя ее отзвуки, были поражены, когда воочию увидели царскую семью.

Кобылинский говорит про Княжен: “Все они были милые, простые, чистые, невинные девушки. Куда они были чище в своих помыслах очень многих из современных девиц-гимназисток даже младших классов”.

Волков: “Я не умею рассказать про характеры царской семьи, потому что я человек неученый, но я скажу, как могу. Я скажу про них просто: это была самая святая и чистая семья”.

Императрица и ее “немецкие симпатии”. Ее болезнь и ее отношение к Распутину

Я признал преобладание воли Императрицы над волей Императора. Это существовало с самого начала их совместной жизни и коренилось в их натурах.

В последние годы ее воля подавляла его волю. Быть может, это было не всегда и не во всем, но тенденция этого несомненно была и проявлялась в фактах.

В то же время я не только отрицаю наличие у Императрицы немецких симпатий, но признаю как раз обратное; она не любила немецкой культуры и гнала ее из уклада жизни семьи.

Впрочем, все попытки отыскать здесь источник стремления ее к сепаратному миру с врагом несерьезны. Что ей немецкие симпатии, когда она властная Царица России? Какие воспоминания пробуждала в ней роль скромной Гессенской принцессы? Чем во все царствование проявила она свои симпатии к Германии? Сколько раз она была там за все эти годы?

Более серьезной является другая область: влияние на нее Распутина.

Чем был для нее Распутин?

Я посвятил много труда, чтобы данными следствия разрешить этот вопрос.

Вряд ли можно отрицать, что счастье человеческой пары, связанной чувством взаимной любви в браке, мыслимо только тогда, когда она рождает детей. Императрица имела детей, но она прошла длинную полосу жизни, причинившую ей больше огорчений, чем всякой другой женщине, лишенной ее положения. Она была нежная мать. Но нет сомнений, что она была гораздо больше Императрица, чем мать. Несмотря на то, что ее сын, которого она так безумно любила, был болен 26 апреля 1918 года, как никогда ранее, она оставила его и уехала с Императором, так как думала, что его увозят с политическими целями.

При властности ее характера нет сомнений, что ее преследовало желание иметь рожденного ею Наследника Престола. Судьба долго была немилостива к ней. И эти годы супружеской жизни, представлявшие очередные этапы надежд и горьких разочарований, были безусловно роковыми для ее нервной системы.

Наконец родился сын. Достигнут был венец желаний. Но какой же был удар для Императрицы, когда она узнала, что ее сын — гемофилик!..

Эта болезнь, почти неизвестная у нас в России, очень известна некоторым кантонам Швейцарии: там от нее вымирают деревни.

В роду Императрицы от нее погибли ее дядя, ее брат и ее два племянника. Сердце матери должно было страдать от материнской жалости к ребенку. Но она должна была вдвойне страдать от сознания, что это она, которая так хотела его, с таким напряжением ждала, причина его страданий, так как это она передала ему ужасную болезнь.

Ребенок был очень подвижен, очень резв. Какой бы ни был за ним надзор, нельзя было заранее рассчитать и предусмотреть каждый его шаг. Но то, что без всяких последствий проходило каждому здоровому ребенку, ежеминутно могло убить его. Малейшая неосторожность, ничтожный ушиб, незначительная травма — и он может погибнуть; он — столь долгожданный, так ей необходимый, единственный!..

Во что превратилась жизнь Императрицы после рождения сына?

Жильяр показывает: “Она отлично знала, что смерть может наступить от этой болезни каждую минуту, при малейшей неосторожности Алексея, которая даром пройдет каждому другому. Если он подходил к ней двадцать раз в день, то не было случая, чтобы она его не поцеловала, когда он, подойдя к ней, уходил от нее. Я понимал, что она каждый раз, прощаясь с ним, боялась не увидеть его более”.

Первые годы супружеской жизни не дали ей покоя, потому что они полны были напряженного ожидания и горьких разочарований. Эти чувства заменил постоянный страх потерять единственного сына.

Все эти переживания на пространстве целых лет могли бы сломить и здорового человека. Но может ли быть признана здоровой женщина, дающая жизнь гемофилику?

Нося в своем организме наследственное болезненное начало, она всей брачной жизнью была поставлена в необходимость болезненного страдания. Конечно, все это существовало до рождения сына. После же его рождения ее истерия стала выпуклым фактом.

Аномальное сознание своего “я”, навязчивость идей, чрезмерное волевое напряжение, раздражительность, частая смена настроений, нетерпимость к чужому мнению — все это было налицо.

Ее камер-юнгфера Занотти показывает: “С Государыней я прожила всю мою жизнь. Я ее хорошо знаю, люблю. Мне кажется, что Государыня в последнее время была больна... Государыня была больна, как мне кажется, истерией. Она в последние годы была не такая, какой она была раньше... Чем именно питалась истеричность Императрицы, я не могу Вам сказать. Может быть, у нее была какая-либо женская болезнь. Что-то такое у нее было в этом отношении. Об этом могли бы сказать доктора Драницин и Фишер, лечившие Императрицу. Несколько лет тому назад Императрица, жаловавшаяся на сердце, была в Наугейме и обращалась к врачу Гротте. Гротте не нашел у нее сердечной болезни. Как мне кажется, он нашел у нее нервные страдания и требовал совершенно иного режима. То же самое находил потом у Ее Величества и Фишер. Он даже делал тайный доклад Императору по поводу болезни Императрицы. Фишер предсказал с буквальной точностью то, что потом стало делаться с Государыней. Именно он указывал на лечение не сердца, которое, очевидно, было здорово у нее, а ее нервной системы. Но Императрица узнала о таком докладе Фишера. Он был устранен и призван Боткин. Это было желание и ее, и Вырубовой. Боткин и стал ее врачом. Императрица и стала жить так, как, собственно, ей не следовало бы жить, а как ей хотелось. Сердце ее было, вероятно, здорово. Наблюдая ее, я удивлялась одному: находится она среди людей ей приятных, она делает положительно все и совершенно не чувствует болезни сердца; не нравится ей обстановка данной минуты, не по ней что-нибудь говорится, делается, она начинает жаловаться на сердце. Считая сердце больным, она довольно значительную часть дня лежала. Я бы сказала, что в последнее время она большую часть дня проводила в лежании, считая сердце больным. На опасные последствия этого и указывал именно Фишер... Она была в последние годы нетерпимой к чужому мнению, которое было несогласно с ее мнением. Таких мнений, которые были не согласны с ее взглядами, она не выносила. Ей было очень неприятно слушать такие мнения... Вообще я скажу, что в последние годы свое “я” она чувствовала непогрешимым, обязательным для всех. Кто не согласны были с ее “я”, должны были удаляться от нее”.

Случилось самое опасное: Императрица не подчинилась авторитету науки и в своей болезненной самоуверенности вздумала подчинить авторитет науки своей больной воле. Я отдаю должное доктору Евгению Сергеевичу Боткину. Джентльменски благородный, он доказал свою глубокую преданность царской семье своей смертью. Но я не могу не признать, что он не обладал ни достаточной волей, ни достаточным авторитетом, чтобы взять в свои руки больного человека. Не врач победил его, а наоборот: этот больной человек победил врача. Сама судьба не благоприятствовала Государыне. Отдав всего себя царской семье, Боткин нажил драму в своей личной семье и оказался одинок. Страдая, он нашел себе облегчение в личности Императрицы, пробудившей в нем религиозное настроение.

В конце концов вынужден был признать правду и Боткин. В период царскосельского заключения он вышел однажды из комнаты Императрицы в сильно подавленном состоянии и пришел в комнату Жильяра. Тот спросил его, что с ним. Боткин не отвечал, задумался, а затем сказал вслух: “Теперь я, как врач, не могу считать Ее Величество вполне нормальной”.

Отход людей, душевная пустота — неизбежные последствия болезненных переживаний Императрицы. Так это и было. Семья, где ей принадлежала руководящая роль, замкнулась в сфере узких семейных интересов, уйдя в последнее время даже от родственных отношений.

Многие свидетели, не задумываясь над тем, что они видели, говорят, что семья давала взаимное полное удовлетворение друг Другу. Я не верю в это и думаю, что такая удовлетворенность была мнимой и менее всего она была характерна для Императрицы.

Ее мятежная душа, мужской склад ее ума вряд ли могли позволить ей удовлетворяться полностью жизнью семьи. С самых ранних лет своей жизни она была религиозна. Я не знаю, где был скрыт этот источник ее души. Быть может, потеря матери, когда она осталась совсем маленьким ребенком, надломила ее душу. Но мистически она была настроена давно. Мало-помалу, постепенно она вся ушла в эту область, и здесь, в одиночестве души, она стала видеть весь смысл жизни, строя на началах религии все свои принципы.

Этими настроениями она заражала других. Их не избежал прежде всего сам Государь. Свидетели подметили это и говорят, что его религиозное настроение стало гораздо более заметно в последние годы, чем раньше.

Я уже говорил про Боткина. Но наиболее характерно это явление у Гендриковой.

Потеряв мать, молодая девушка беседует в своем дневнике с душой покойной и говорит себе самой от ее имени: “Ты видишь, как ты боялась этого ужасного следования за моим гробом, и я облегчила тебе это, я дала тебе почувствовать (то, о чем ты молилась), что я с тобою, и душу твою наполнил такой мир, что ты можешь только благодарить меня и говорить, что то, что ты чувствуешь, слишком хорошо и свято, что ты этого даже недостойна. Так же, как и в минуту моей смерти, когда ты почувствовала, будто я на минуту подняла тебя от земли с собою и дала тебе ощутить хоть малую долю того блаженства, которого я достигла (всего достигнуть мы, оставшиеся на земле, не в силах, этот свет бы нас ослепил). Но всегда нельзя испытывать эти блаженные чувства”.

Графиня вверяет дневнику свои мысли и чувства после смерти ее матери. “...И я почувствовала, что надо ей улыбнуться, а не плакать, чтобы не препятствовать душе ее вернуться туда, куда она давно стремилась... Радость моя, помоги мне не чувствовать такое равнодушие к окружающей жизни, внеси в душу мою твою любовь ко всем. И избави меня от раздражения, научи меня совершенствоваться, чтобы приблизиться к Богу и к тебе”.

Сравнивая этот дневник графини с письмами к ней Императрицы, я вижу в нем не графиню Гендрикову, а Государыню Императрицу Александру Федоровну: это не только ее мысли, но и ее слова, ее выражения.

Сюда, конечно, к религии, обратилась она, когда поняла, что жизнь ее надломлена, что ее сын гемофилик.

Наука облегчала страдания мальчика, но она не могла устранить их и избавить ее самое от вечного напряжения страха: увидеть сына внезапно мертвым.

Она обратилась к Богу и стала искать в молитве то, чего не давала наука. О чем могла молиться она? Ее экзальтированная вера, порывистая властность ее натуры, любовь к сыну — все заставляло ее молить у Бога исцеления ему, полного излечения.

Ее молитва не дала этого. Продолжалась его болезнь и опасные кризисы. Продолжались и ее мучения. Я не знаю, к чему пришел бы другой человек в ее положении. Быть может, в гордыне души своей он пришел бы к неверию. Она не пришла к этому. Ее искренняя вера и ее созерцательно-рассуждающий ум повели ее по иному пути: я недостойна милости Бога. По моей молитве Он не хочет мне дать свою благодать и исцелить моего сына.

Она стала искать человека, который вымолил бы спасение ее сыну. Куда она могла обратиться, цепляясь за эту мысль, ставшую для нее основной? Только среда простого народа, безыскусственно живущего верой, могла создать нужного ей человека.

Она и дала ей его. Это был мужик из Сибири Григорий Распутин.

В один из наиболее опасных кризисов болезни Наследника, когда его жизнь была на волоске, Распутин был приглашен к его постели молиться о его спасении. Распутин молился. Наследнику стало лучше. Он поправился.

Человек, в котором так нуждалась Императрица, был найден.

Свидетели показывают:

Теглева: “Она много молилась и была очень религиозна. Я не видела никогда столь религиозного человека. Она искренне верила, что молитвой можно достичь всего. Вот, как мне кажется, на этой почве и появился во дворце Распутин. Она верила, что его молитвы облегчают болезнь Алексея Николаевича”.

Гиббс: “Государыня верила в его (Распутина) праведность, в его душевные силы, что его молитва помогает”.

Занотти: “Всегда она была религиозной... Мало-помалу она из религиозной превратилась в фанатичку. Религия для нее в последние годы была все. Она очень любила молитву и богослужения, но обрядность самая ее не захватывала всю. Она отдавалась религии умом... На все вещи она мало-помалу стала смотреть именно с точки зрения религиозной. Только так она и смотрела на все: грех или не грех. Она не рассматривала вопроса с точки зрения жизненной, а исключительно с точки зрения религиозной... На этой почве ее религиозного фанатизма и существовал Распутин... Она твердо верила, что Распутин имеет особый дар — дар молитвы, что Распутин может молиться и молитвой своей может достигнуть таких результатов, которые желательны. Облегчения болезни Алексея Николаевича она приписывала исключительно молитве Распутина”.

Жильяр: “Мои многолетние наблюдения и попытки объяснить причину его (Распутина) значения у них довели меня до полного убеждения, которое мне кажется истиной или очень близким к истине, что его присутствие во дворце тесно было связано с болезнью Алексея Николаевича. Узнав его болезнь, я понял тогда силу этого человека. Когда мать поняла, что ее единственный, ее любимый сын страдает такой страшной болезнью (гемофилия), которую передала ему она, от которой умерли ее дядя, ее брат, ее два племянника, зная, что не будет ему помощи от человека, от науки, она обратилась к Богу. Она отлично знала, что смерть может наступить от этой болезни каждую минуту, при малейшей неосторожности Алексея... Мне кажется, что ее религия не дала ей того, чего она ожидала: кризисы с ним продолжались, грозя ему смертью. Чуда, которого она так ждала, все еще не было. Когда ее познакомили с Распутиным, она была убеждена им, что, если она обратится к нему во время болезни Алексея Николаевича, он “сам” будет молиться и Бог услышит его молитву. Она должна верить в его молитву, и, пока он, Распутин, будет жив, сын будет жив. Алексею Николаевичу как будто стало лучше. Называйте это как хотите: совпадением ли, но факты общения с Распутиным и облегчение болезни Алексея Николаевича совпадали. Она поверила. Ей и не оставалось ничего более. В этом она нашла себе самой успокоение.

Она была убеждена, что Распутин есть посредник между ею и Богом, потому что одной ее молитва не дала ей облегчения. Они смотрели на Распутина как на полусвятого. Я могу отметить такой факт. Я с ними жил четыре года. Они меня любили. И никогда, ни одного раза они не сказали со мной ни одного слова про Распутина. Я ясно понимал: они боялись, что я, как кальвинист, не пойму их отношения к Распутину”.

Если вдуматься в этот сложный клубок переживаний Императрицы, слушая показания многолетних очевидцев ее настроений до рождения сына и после рождения, делается ясным, что с болезнью сына она зашла в тупик переживаний. Ее больной, истеричной душе нужен был покой. Кто же мог дать ей его? Наука? Она не могла обещать ей жизни сына. Наоборот, при каждом кризисе она только подчеркивала опасность, создавая для матери чувство вечного напряженного страха. Этот свой покой она нашла в лице Распутина, ибо он мог обещать ей и действительно обещал жизнь сына, пока жив он сам.

Для Государыни Императрицы Александры Федоровны Григорий Распутин был психологической неизбежностью.

Расследование Чрезвычайной Следственной Комиссии об “измене” Государя и Государыни

Истерия, как таковая, при известных условиях может сама быть фактором воспитания данного индивидуума в опытных и умелых руках.

Подвергаясь болезненным переживаниям, Императрица искала себе исхода. Она нашла его в религиозных нормах. Все шло отсюда. На этом же покоилось и влияние Распутина.

Каким же образом могла возникнуть мысль о столь тяжком преступлении, как измена?

Я старался проверять выводы следствия всеми доступными средствами. Когда я установил обстановку увоза Царя из Тобольска, работа Чрезвычайной Следственной Комиссии о “вине” Царя и Царицы и выводы ее следователя Руднева получили для меня большое значение [ 24 ].

Я устанавливал самую достоверность этой работы. В показании Керенского значится: “Судебным следователем, производившим расследование о роли Николая, Александры Федоровны и ее кружка, был Руднев. Я сам его до этого времени лично не знал. Он был привлечен к работе в Комиссии как талантливый и энергичный следователь, как мне его рекомендовали члены Комиссии, сходящиеся, кажется, все в такой оценке. Рудневу было дано определенное задание: он должен был обследовать роль Николая II и Царицы по вопросу о наличии в их действиях 108 ст. угол. улож., то есть государственной измены”.

К чему же пришел Руднев?

Читая его сводку видишь, что даже самая постановка вопроса об “измене Царя и Царицы” у Руднева невозможна. Он не только не нашел намека на нее, но и пришел к выводам, как раз обратным и весьма близким к моим. А он оперировал в своем следствии материалами, совершенно отличными от моих.

Я проверял выводы Руднева.

В показании Керенского значится: “В результате работы Комиссии в этом направлении (по вопросу о наличии в действиях Государя и Государыни признаков “измены”) мне было доложено, что в действиях Николая II и Александры Федоровны Комиссия не нашла этого преступления. Об этом я тогда же докладывал и Временному Правительству”.

Говоря лично от себя, Керенский показывает: “Я убежден, что Николай II сам лично не стремился к сепаратному миру и ни в чем не проявил наличия у него такого желания. Я убежден в этом не только в результате работ Комиссии, но и в результате вообще моего наблюдения его за период его заключения в Царском и в результате моего пребывания у власти, что вообще давало мне большие возможности. Я считаю должным установить в этом отношении следующий факт. Было обнаружено в документах письмо императора Вильгельма к Государю, в котором Вильгельм на немецком языке предлагал Николаю заключение сепаратного мира. Был обнаружен ответ на это письмо, оказавшийся в виде отпуска в бумагах. По поручению Николая кем-то (положительно не могу припомнить, кем именно) по-французски было сообщено Вильгельму, что Государь не желает отвечать на его письма. Этот факт, известный и Следственной Комиссии, я считаю нужным категорически установить. Он имел место в 1916 году, но я теперь не могу припомнить более точно даты и указать, к какому именно месяцу относится эта переписка... Он сам, он один, он, Николай II, не был изменником. Он сам не пошел бы на сепаратный мир. Я в этом глубоко уверен. Каждый раз при свидании со мной он спрашивал меня про фронт: “Что на фронте? Как там дела?” Это было каждый раз”.

Заместитель Керенского на посту министра юстиции Переверзев [ 25 ] показал на следствии: “Как министр юстиции, я был в курсе работ Чрезвычайной Комиссии, которая под председательством Муравьева обследовала деятельность министров и других высших лиц старого режима до февральского переворота. Мне было известно, что эта же Комиссия выясняла и роль Государя и Государыни и лиц, близких к ним. Я удостоверяю, что Муравьев несколько раз имел у меня доклады по вопросу о “вине” Царя. Муравьев находил его виновным единственно в том, что он по докладам Щегловитова иногда прекращал разные дела, на что он не имел права даже по той конституции, которая существовала в России до революции, так как это право не принадлежит монарху даже самодержавному, имеющему право лишь помилования, но не прекращения дел. Большей его вины не было обнаружено, и о его виновности в “измене” России в смысле готовности заключить сепаратный мир с Германией ни разу не было речи. Я сам в этом убежден совершенно и по сущей совести удостоверяю это обстоятельство”,

Князь Львов показал: “Работы Следственной Комиссии не были закончены. Но один из самых главных вопросов, волновавший общество и заключавшийся в том подозрении, а может быть, даже убеждении у многих, что Царь, под влиянием своей супруги, немки по крови, готов был и делал попытки к сепаратному соглашению с врагом Германией, был разрешен. Керенский делал доклады Правительству и совершенно определенно, с полным убеждением утверждал, что невиновность Царя и Царицы в этом отношении установлена”.

Русский Царь, отрекшийся от Престола, встретил суровый прием в лице новой власти. Она были враждебна Царю, подозрительно-недоверчива, потому что была революционна. Арестовав Царя и Царицу, она отобрала их документы, перерыла архивы дворцов, допросила множество лиц и, проделав все это, пришла к выводу: нет их вины.

Истина есть истина.

Распутин

Мы знаем теперь, как Государь и Государыня относились к Распутину. Мы видели, на чем покоилось их отношение к нему. Но это не освещает целого множества других явлений, связанных с личностью самого Распутина.

Имел ли Распутин значение в политической жизни страны?

Я думал найти полное разрешение этого вопроса у Руднева, так как это составляло его прямую задачу.

Он говорит в своей сводке, что не добыл указаний на вмешательство Распутина в “политические дела”, но в то же время признает, что влияние Распутина при дворе “несомненно было огромно”. Указывая, что религиозное настроение царской семьи было причиной влияния Распутина, он говорит, что его влияние на царскую семью было “несомненно большое”.

Где правда?

Руднев чувствовал сущность Распутина, так как он называет его “тонким эксплуататором доверия к нему Высоких Особ”, но полной картины он установить не мог.

Я старался выяснить ее данными моего следствия.

Конечно, не существовало внешне видимого участия Распутина в политической жизни страны. В такой форме его влияние не могло проявляться, так как, благодаря своим личным свойствам, он не мог открыто выступать на политическом фоне.

Но, оставаясь внешне скрытым, его влияние в действительности было огромно. Одно положение его около Государыни делало из него политическую фигуру, так как люди, узнав, каким положением пользуется Распутин, пошли к нему. Мало-помалу он перестал быть явлением только частной жизни семьи, и его политическая роль стала расти.

Его дочь Матрена [ 26 ] показывает: “Целый день у отца уходил на приемы разных просителей. К нему обращались с очень разнообразными просьбами: его просили о местах, о помиловании разных лиц, сидевших в тюрьмах”.

Жизнь загнала к Распутину одну женщину, которой нужна была его помощь [ 27 ]. Она пошла просить за отца, готовая принести в жертву многое. Она показывает: “Ежедневно у Распутина бывало в среднем 300—400 человек народа. Один раз, как мне помнится, было насчитано до 700 человек. Кто бывал? Я видела генералов в полной форме, с орденами, приезжавших к нему на поклон. Бывали студенты, курсистки, просившие денежной помощи. Шли офицерские жены, просившие по разным поводам за своих мужей”.

К началу революции его роль была огромна.

Дочь его говорит: “Отец был горячим противником войны с Германией. Когда состоялось объявление войны, он, раненный Хионией Гусевой, лежал тогда в Тюмени. Государь присылал ему много телеграмм, прося у него совета... Отец всемерно советовал Государю в своих ответных телеграммах “крепиться” и войны не объявлять. Я тогда была сама около отца и видела, как телеграммы Государя, так и ответные телеграммы отца... Это его так сильно расстроило, что у него открылось кровотечение из раны”.

Жильяр показывает: “Сначала влияние Распутина не выходило за пределы интересов семьи. Но потом он приобрел страшное влияние и сохранил его до самой смерти. Он имел действительно большое влияние на управление страной; и я имею определенный факт, я знаю положительно, что Протопопов был назначен благодаря Распутину. Распутин имел влияние на дела управления через Императрицу, но он имел значение и в глазах Его Величества”.

Жильяр также подтверждает обращение к Распутину за советом по поводу объявления войны.

Занотти показывает: “Мало-помалу Распутин вошел в личную жизнь царской семьи. Для Государыни он был безусловно святой. Его влияние в последние годы было колоссально. Его слово было для нее законом. К его мнению она относилась как к мнению непогрешимого человека. Надо говорить правду. Распутин в последние годы часто бывал у нас: несколько раз в месяц. Он и наедине принимался Ее Величеством. Мало-помалу Императрица была совершенно обусловлена волей Распутина. Всю семью она вообще подавляла своим характером: главным лицом, главной волей была она, а не отец, который ей подчинялся. Я убеждена, живя с ними, что Государь в конце концов поддался настроению Императрицы: раньше он не был так религиозен, как сделался потом. Императрица в последнее время стала вмешиваться в дела управления. В действительности она и в этом не имела своей воли, а волю Распутина... Вместе с Вырубовой и Распутиным они обсуждали дела управления, сносясь с ним и непосредственно и при посредстве переписок. Из министров в последнее время с ними был близок Протопопов. Это я Вам сообщаю совершенно положительно. Протопопов имел поддержку именно в Распутине и Вырубовой”.

Дочь Распутина говорит: “Он, как я думаю, пользовался большим все-таки доверием у Государя во многих делах. Я не знаю, в чем именно было дело, но был, кажется, в 1916 году один случай, когда отец повлиял на Государя. Что-то такое важное должно было случиться, Государь должен был быть в каком-то собрании, где его должны были видеть все министры. Отец уговорил Государя не ездить туда, и Государь его послушался”.

В 1915 году одно лицо военно-судебного ведомства, по поручению высшей военной власти, работало над выяснением роли Распутина в немецком шпионаже [ 28 ]. Оно показывает: “На почве моей работы состоялось мое знакомство с Распутиным. Он сам искал его. Я не стал уклоняться от этого, так как, чувствуя много раз во время работы его руку, его заступничество за многих лиц, я должен был ради самого себя, ради самой пользы дела узнать его, чтобы убедить самого себя во многих фактах”. Показанием этого свидетеля воочию устанавливается связь Распутина с Протопоповым.

Начальник Главного Управления Почт и Телеграфов Похвиснев [ 29 ], занимавший эту должность в 1913—1917 гг., показывает: “По установившемуся порядку все телеграммы, подававшиеся на имя Государя и Государыни, представлялись мне в копиях. Поэтому все телеграммы, которые шли на имя Их Величеств от Распутина, мне в свое время были известны. Их было очень много. Припомнить последовательно содержание их, конечно, нет возможности. По совести могу сказать, что громадное влияние Распутина у Государя и у Государыни содержанием телеграмм устанавливалось с полной очевидностью. Часто телеграммы касались вопросов управления, преимущественно назначения разных лиц... В телеграммах Распутина Штюрмер назывался “стариком”. Я помню, в одной из них Распутин телеграфировал Государю: “Не тронь старика”, то есть указывал, что не следует его увольнять. Я помню, что от Распутина исходила одна телеграмма, адресованная Государю или Государыне, относившаяся к Протопопову и указывавшая на связь последнего с Распутиным”.

С целью предотвратить участие России в войне с Германией Распутин обращался к Государю с письмом. Это письмо хранилось Государем. Затем в Тобольске он возвратил его семье Распутиных [ 30 ].

Главная роль в убийстве Распутина принадлежала князю Юсупову [ 31 ]. Он пришел к мысли убить Распутина, долго предварительно наблюдая его. С этой целью он конспиративно виделся с Распутиным и добился его доверия.

Князь Юсупов показывает: “Неоднократно, когда я сидел у него, его вызывали по телефону в Царское. Я сидел и ожидал его возвращения. От него самого я узнавал и убеждался в несомненности того, что его вызывали и с ним советовались по самым важным государственным делам, в самых серьезных случаях; что по его выбору назначались ответственные лица и в правительстве, и в армии”.

Ограничивался ли Распутин только пассивной ролью советчика, или же он был активен и боролся за свое влияние?

Его дочь говорит: “Чаще всего отец и расстраивался по той причине, что ему противодействовали министры. Он часто приезжал из дворца расстроенный, и, когда мы его спрашивали, что с ним, он бранил министров за то, что они дурно влияют на Государя... Отец из-за этого и вздорил с Государем”.

Как относились к Распутину дети Царя?

Однажды, когда Наследник был болен в Тобольске, и у его постели была учительница Битнер, она, убирая его столик, заметила отсутствие портрета Распутина. Думая, что портрет упал, Битнер стала искать его на полу. Наследник спросил ее, что она ищет. Не желая называть имя Распутина, Битнер сказала, что ищет иконку. Мальчик рассмеялся: “Ну уж и иконка! Это не иконка! Не ищите!” Битнер говорит: “В его словах ясно чувствовалась ирония. Я знала, что он говорит про портрет Распутина, которого действительно не было на столе. Ясно чувствовалось, что у него в тоне звучало отрицательное отношение к Распутину”.

Девушка “с налетом грусти”... Девушка, в душе которой чувствовалось “горе”. Это облик Великой Княжны Ольги Николаевны. Слушая свидетелей, невольно думаешь, что она, может быть и смутно, понимала отраву распутинского яда. Она не пожелала, между прочим, присутствовать на панихиде по Распутину, когда он был убит.

Если были намеки на отрицательное отношение к Распутину среди самой царской семьи, не может быть двух мнений, что отрицательное отношение к нему со стороны остальных членов Императорского Дома было всеобщим.

Как реагировал на это Распутин?

В конце 1916 года Государь был в Киеве. Там ему сообщено было о желании родственных кругов устранить Распутина и пойти на реконструкцию власти. В общем мнении родственников звучал также голос самого близкого Государю человека.

По возвращении Государя в ставку Штюрмер был уволен, и на его место был назначен А. Ф. Трепов. Но самая одиозная фигура в составе правительства — А. Д. Протопопов остался. Согласившись взять власть, Трепов поставил условием уход Протопопова. Государь согласился с ним. Жильяр, находившийся в соседней комнате, был невольным свидетелем их беседы. Он показывает: “...Но скоро прибыла Ее Величество. С ней была и Вырубова. Она (Вырубова) мне говорила в присутствии Гиббса (я передаю ее слова, как мне кажется, точно: ее детским языком): “Вот уже полтора суток Государь в ужасно нехорошем настроении. Мы все бьемся, чтобы устранить то, что было сделано в Киеве. Он слишком добр и слаб. Его там окрутили”. Я знаю, что Императрица Александра Федоровна боролась тогда с разрешением указанных выше вопросов, как, очевидно, они были разрешены в Киеве. Я положительно знаю, что Ее Величество в те дни очень волновалась. Она написала Государю письмо, причем в написании (составлении текста) этого письма принимала участие и Вырубова. Было приказано офицеру передать это письмо Его Величеству немедленно, хотя бы и во время доклада кого-либо Государю. Я положительно знаю, что в это время Ее Величеством была получена от Распутина телеграмма, в которой были выражения: “Не бояться. Наша сила еще велика”.

В декабре месяце 1916 года Великая Княгиня Елизавета Федоровна пыталась предотвратить надвигавшуюся катастрофу. Она приехала в Царское, думая убедить Императрицу устранить Распутина. После первой же беседы ей, по приказанию Государыни, был подан поезд и она была вынуждена уехать помимо своей воли.

Занотти говорит по этому поводу: “Она имела тогда с Государыней серьезный разговор про Распутина. Императрица очень любила сестру. Но и Елизавета Федоровна была бессильна бороться с его влиянием”.

Распутину, конечно, не приходилось вести борьбу за свою волю с Государыней. Но я не могу себе представить, чтобы Государь, в его необычайно трудном положении, никогда бы не оказывал противодействия воле Распутина, проводившейся через Государыню.

Как в таких случаях поступал Распутин?

Юсупов наблюдал такие случаи. Он говорит о “злобе” Распутина к Государю, о “поношении” им Государя. Я не буду повторять этих распутинских слов, но я понимаю Юсупова, когда он говорит { о Распутине как о “чудовище”.

Что лежало в основе отношений Распутина к царской семье?

Я говорю не про оценку его действий Императрицей, а о нем самом: как он относился к семье и на этой почве к самому себе.

Его звали молиться о здоровье Наследника, что он, вероятно, делал.

Лжемонархисты распутинского толка пытаются ныне утверждать, что Распутин “благотворно” влиял на здоровье Наследника. Неправда. Его болезнь никогда не проходила, не прошла, и он умер, будучи болен.

Можно, конечно, бессознательно для самого себя обмануть больную душу матери один-два-три раза. Но нельзя этого делать на протяжении ряда лет без лжи перед ней и перед самим собой.

Лгать помогала Распутину сама болезнь Наследника. Она всегда была одна: он начинал страдать от травмы или ушиба, появлялась опухоль, твердела, появлялись параличи, мальчик испытывал сильные муки.

Около него был врач Деревенько. Наука делала свое дело, наступал кризис, опухоль рассасывалась, мальчику делалось легче.

Состояние матери понятно. Веря в Распутина, она в силу целого комплекса психопатологических причин весь результат благополучного исхода относила не к врачу, а к Распутину.

Но каким же образом на одной вере матери держался Распутин столько лет?

Ложь Распутина требовала помощников. При безусловной честности врача Деревенько, в чем я глубоко убежден, ему необходимо было, чтобы во дворце был или его соучастник, или полное орудие его воли, неспособное смотреть на вещи глазами нормального человека, от которого он в любую минуту мог бы получить нужные ему сведения, а около него, невежественного человека, был бы врач.

Так это и было.

Во дворце был его раб — Анна Александровна Вырубова.

Три фактора определяли ее положение во дворце: истерия Императрицы, истерия ее самой и Распутина.

Болезнь Императрицы влекла за собой отход людей, пустоту. Ее заполняли или святые люди, как графиня Гендрикова, или люди, не имеющие своего “я”. Вырубова принадлежала к последней категории. Это был основной фон ее отношений с Императрицей. И я убежден, что Вырубова никогда не была другом ее души, так как Императрица не могла не понимать духовной нищеты Вырубовой.

Жильяр говорит: “Ее Величество любила окружать себя людьми, которые бы всецело отдавали ей самих себя, которые бы всецело отдавались ей и почти отказывались от своего “я”. Она считала таких людей преданными ей. На этой почве и существовала Вырубова. Вырубова была неумная, очень ограниченная, добродушная, большая болтушка, сентиментальная и мистичная. Она была очень неразвитая и имела совершенно детские суждения. Она не имела никаких идей. Для нее существовали только одни личности. Она была совершенно неспособна понимать сущность вещей: идеи. Просто были для нее плохие и хорошие люди. Первые были враги, вторые — друзья. Она была до глупости доверчива, и к ней проникнуть в душу ничего не стоило. Она любила общество людей, которые были ниже ее, и среди таких людей она чувствовала себя хорошо. В некоторых отношениях она мне представлялась странной. Мне она казалась (я наблюдал такие явления у нее) женщиной, у которой почему-то недостаточно развито чувство женской стыдливости... С Распутиным она была очень близка”.

Занотти показывает: “В конце концов около Государыни было два человека, с которыми никто бороться не мог: Распутин и Вырубова. Больше для нее из посторонних никого не существовало”.

Приблизительно в 1913 году имел место случай, особенно ярко выясняющий Вырубову и Распутина.

Забыв свое положение, Вырубова однажды дала излишний простор своей истеричности, избрав предметом своего внимания Государя. Императрица сразу заметила это и запретила Вырубовой появляться в семье. Положение ее пошатнулось. Тщетно она молила прощение себе, обращаясь с письмами к Императрице. Не помогло и заступничество за нее духовника Государыни. Так продолжалось довольно долго. Но прибыл Распутин и одной беседой с Государыней восстановил положение Вырубовой.

В нашей следственной технике никогда не следует упускать из вида деталей. Они часто помогают понять истину.

Был болен ребенок и его мать. В такой обстановке Распутину нужна была во дворце скорее всего женщина. Так это и было.

При развратности своей натуры и истеричности Вырубовой Распутину ничего не стоило бы сделать ее жертвой своих вожделений. Он не делал этого, так как понимал, что он может утратить, если не свое положение, то Вырубову, нужную ему.

Когда же это было полезно ему, он прибегал и к подобным мерам, нимало не задумываясь, чем должно было быть для него жилище Царя.

У Наследника, когда он был еще маленьким ребенком, была няня Мария Ивановна Вишнякова, простая женщина. Занотти рассказывает: “Я относилась к нему (Распутину) отрицательно. Я считала его и теперь считаю тем именно злом, которое погубило царскую семью и Россию. Он был человек вовсе не святой, а был развратный человек. Он соблазнил у нас няньку Марию Ивановну Вишнякову. Это была няня Алексея Николаевича. Распутин овладел ею, вступив с нею в связь. Мария Ивановна страшно любила Алексея Николаевича. Она потом раскаялась и искренне рассказала о своем поступке Императрице. Государыня не поверила ей. Она увидела в этом чье-то желание очернить Распутина и уволила Вишнякову. А то была самая настоящая правда, о которой она в раскаянии не таилась, и мнение это знали от нее же самой. Вишнякова сама мне рассказывала, что Распутин овладел ею в ее комнате, у нас во дворце. Она называла его “собакой” и говорила о нем с чувством отвращения: Вишнякова тогда именно хотела открыть глаза на Распутина: какой это человек. Она хотела рассказать это и Государю, но она не была допущена к нему”.

Большая близость была между Распутиным и врачом Бадмаевым. Князь Юсупов, выведывая Распутина, вел с ним большие разговоры на эти темы. Много порождают они размышлений о таинственном докторе, незаметно исчезнувшем с горизонта тотчас же после революции. Юсупов утверждает, что в минуты откровенности Распутин проговаривался ему о чудесных бадмаевских “травках”, которыми можно было вызывать атрофию психической жизни, усиливать и останавливать кровотечения.

Жильяр говорит: “Я убежден, что, зная через Вырубову течение болезни (Наследника), он, по уговору с Бадмаевым, появлялся около постели Алексея Николаевича как раз перед самым наступлением кризиса, и Алексею Николаевичу становилось легче. Ее Величество, не зная ничего, была, конечно, не один раз поражена этим, и она поверила в святость Распутина. Вот где лежал источник его влияния”.

Занотти показывает: “Я не могу Вам сказать, каково было влияние на здоровье Алексея Николаевича в первое посещение Распутина, но в конце концов у меня сложилось мнение, что Распутин появлялся у нас по поводу болезни Алексея Николаевича именно тогда, когда острый кризис его страданий уже проходил. Я, повторяю, в конце концов это заметила”.

Потом Распутин пошел дальше лжи. Став необходимостью для больной Императрицы, он уже грозил ей, настойчиво твердя: Наследник жив, пока я жив. По мере дальнейшего разрушения ее психики он стал грозить более широко: моя смерть будет Вашей смертью.

Кем он был в своей личной жизни?

Крестьянин по происхождению, он не был мужиком-хозяином. За него работали другие: его отец и его сын. Он всегда носил в себе черты мужика-лодыря, и легкая жизнь, которая ему потом выпала на долю, легко затянула его.

Его дочь говорит о нем: “Пил много... Больше всего любил мадеру и красное вино. Пил он дома, но больше в ресторанах и у знакомых”.

Женщина, жившая в его квартире и наблюдавшая его, показывает: “Пил он очень много, и часто за это время я видела его пьяным. Окружен он был группой его поклонниц, с которыми он находился в связи. Проделывал он свое дело с ними совершенно открыто, нимало не стесняясь. Он щупал их и вообще всех женщин, которые допускались до его столовой или кабинета, и, когда он или они этого хотели, вел их при всех тут же к себе в кабинет и делал свое дело. Пьяный он чаще сам приставал к ним; когда он был трезв, чаще инициатива исходила от них... Часто я слышала его рассуждения, представлявшие смесь религиозной темы и разврата. Он сидел и поучал своих поклонниц: “Ты думаешь, я тебя оскверняю? Я тебя не оскверняю, а очищаю”. Вот это и была его идея. Он упоминал еще слово “благодать”, то есть высказывал ту идею, что сношением с ним женщина получает благодать”.

По мере укрепления его положения около Государыни росло и его честолюбие. Похвиснев показал, что незадолго до революции Распутин телеграфировал одному из вновь назначенных губернаторов: “Доспел тебя... губернатором”.

Руднев считает Распутина бедняком, бессребреником. Не знаю, на чем он основывается. Мною установлено, что только в Тюменском Отделении Государственного Банка после его смерти оказалось 150 000 рублей.

Свидетели говорят о нем как о неопрятном, неотесанном невежде. Не обладал умом, но был хитрый.

Изучив Распутина, Руднев пришел к выводу, что он “несомненно обладал в сильной степени какой-то непонятной внутренней силой в смысле воздействия на чужую психику, представлявшей род гипноза”.

Князь Юсупов показывает: “Он был совершенно некультурный мужик, неумный, но очень вкрадчивый. Благодаря своему невежеству и разнице между той средой, к которой он принадлежал, и той, в которую он попал, он иногда производил своей личностью впечатление наивности и чего-то детского. Святости я в нем никогда не чувствовал. Я убежден, что религиозность его была личиной, которой он прикрывался и под которой я чувствовал обман и грязь. При всем том я видел в нем колоссальную силу духа зла, и этой силой он сознательно порабощал людей. Последние минуты его жизни меня окончательно убедили, что я имел в его лице дело с необыкновенным человеком по сумме той нечеловеческой силы, которая в нем заключалась и определенно проявилась в его необычайной живучести”.

Сходясь с Распутиным, князь Юсупов согласился, чтобы Распутин лечил его. Распутин прибегал при этом к обычным приемам гипноза, в чем и состояло лечение.

Все свидетельские показания о Распутине сводятся в конце концов к двум точкам зрения: по одной — он громадная сила, по другой — он ничтожество: “побитый конокрад”.

Я не считаю Распутина силой. Он не был ею, потому что он не обладал волей. Он, скорее, был безволен.

Но в нем несомненно была одна черта, выделявшая его из общего уровня. Он обладал редкой нервной приспособляемостью к жизни. Это позволяло ему очень быстро схватывать обстановку и человека. Подобное свойство всегда сильно действует на нервных людей, особенно на женщин. Они всегда склонны видеть в таких людях прорицателей, пророков. Мужичий облик, как контраст, служил в данном случае в пользу Распутина. Его громадная наглость сильно укрепляла общее впечатление.

В конце концов, как бы ни относиться к Распутину, нельзя отрицать в нем одной несомненной черты — его колоссального невежества.

Учитывая в то же время его бешеную активность, я решительно отказываюсь видеть в нем самодовлеющую личность. Он не был ею, и в своей политической роли он подчинялся, благодаря своему невежеству, чьим-то иным директивам.

Кто же стоял за ним?

Керенский показывает: “Пребывая у власти, я имел возможность читать многие документы Департамента Полиции в связи с личностью Распутина. Читая эти документы, поражаешься их внутренним духом, их чисто шпионским стилем. Что чувствовалось, например, в словах Распутина, когда он настойчиво до самого конца своего в неоднократных документах писал Царю про Протопопова: “Калинина не гони, он наш, его поддержи”? Я говорю в данном случае только про самого Распутина и хочу сказать, что его именно роль для меня не подлежит сомнению. Кого видел в нем Пуришкевич, убивавший его? Он нисколько не скрывал, что в его лице он убивал прежде всего изменника. Вспомните про Хвостова. Я лично не питаю положительных чувств к личности Хвостова. Но он открыто боролся с Распутиным как центральной фигурой немецкой агентуры. Как ожесточенно с ним боролся Распутин при помощи окружающих его лиц, того же Манасевича-Мануйлова! Так вот я хочу сказать, что в результате знакомства моего с указанными документами у меня сложилось полное убеждение о личности Распутина как немецкого агента, и, будь я присяжным заседателем, я бы обвинил его с полным убеждением”.

Член Государственной Думы Маклаков [ 32 ] показывает: “Я хорошо припоминаю, как Хвостов, бывший министром внутренних дел, в последние дни своего министерства рассказывал мне, что он учредил наблюдение за Распутиным и что для него было совершенно ясно, что Распутин был окружен лицами, которых подозревали как немецких агентов. Многие из тех лиц, на которых падало подозрение военной контрразведки как на немецких агентов, совершенно самостоятельно специальной разведкой за Распутиным оказывались в большой к нему близости. Это совпадение было настолько разительно, что Хвостов счел своим долгом, по его словам, доложить об этом Государю, и это было причиной его немилости, его опалы и отставки. Считаю, однако, своим долгом удостоверить, что тот же Хвостов, который в это время считал себя очень обиженным Императорской четой и очень дурно вообще отзывался о личности Государя, ни на минуту не допускал мысли, что Императорская чета могла бы иметь соприкосновение с германской интригой. Напротив, он рядом соображений и фактов это энергично отрицал”.

Князь Юсупов показывает: “Я неоднократно видел у него в кабинете каких-то неизвестных мне людей еврейского типа. Чаще всего они появлялись у него тогда, когда он или уезжал в Царское, или уже был там. Они тотчас же окружали его после возвращения, подпаивали и о чем-то обстоятельно расспрашивали. Наблюдая их действия, я видел, что результаты своих расспросов они записывали в свои записные книжки. Понял я, откуда немцы черпали свои сведения о наших тайнах. Я понял, что Распутин — немецкий шпион”.

Юсупов выведывал от Распутина, как он относится к сепаратному миру с Германией: “Я от него слышал: “Не надо этой войны, надо войну прекратить, довольно пролито крови”. Он это говорил настойчиво, определенно. Я его раз спросил: “А как на это смотрят в Царском?” Он мне ответил: “Да что там смотрят? Конечно, дурные люди им другое говорят. Да все равно по-моему будет. И Государь, и все устали... Куда ему справляться с таким делом! Вот Царица у нас мудрая. Ей нужно все в руки дать. Чтобы она всем управляла. Тогда будет все хорошо. Это — народная воля”.

Готовый дать Распутину обвинительный вердикт присяжного заседателя, Керенский все же оговаривается: “Что Распутин лично был немецкий агент или, правильнее сказать, что он был тем лицом, около которого работали не только германофилы, но и немецкие агенты, это для меня не подлежит сомнению”.

Даже Юсупов показывает: “Мне все же кажется, что, являясь агентом немцев, он в своей политической деятельности не был вполне сознательным для самого себя и до известной степени поступал бессознательно в своей губительной для России деятельности”.

Наблюдавшее за Распутиным по приказу высшей военной власти фронта лицо показывает: “Мне лично пришлось от него слышать в середине 1916 года: “Кабы тогда меня эта стерва не пырнула (Хиония Гусева), не было бы никакой войны, не допустил бы”. Он откровенно говорил, что войну надо кончать: “Довольно ужо проливать кровь-то. Теперь ужо немец не опасен, он уже ослаб”. Его идея была скорее мириться с ними... Для меня в результате моей работы и моего личного знакомства с Распутиным было тогда же ясно, что его квартира — это и есть то место, где немцы через свою агентуру получали нужные им сведения. Но я должен сказать по совести, что не имею оснований считать его немецким агентом. Он был безусловный германофил... Ни одной минуты не сомневаюсь, что говорил Распутин не свои мысли, то есть он, по всей вероятности, сочувствовал им, но они ему были напеты, а он искренне повторял их”.

Я не верю в “германофильство” Распутина. Эта идея сама по себе может быть почтенна, так как культура, хотя бы и чужеземная, есть благо всего человечества. Но она может претендовать на уважение только тогда, когда ее защищает русский патриот, серьезно, научно обоснованно знающий прошлое и настоящее своего отечества.

Эта идея была не по плечу Распутину. Если она была продуктом его собственного мышления, это был выкрик большевика-дезертира.

Конечно, это была не его мысль: “...Кровь... Довольно проливать кровь...” Здесь глубоко продуманная цель: воздействовать на психологию больной женщины. Эту идею внушали Распутину, чтобы он, как слепое орудие, пользуясь своим необычайным положением, внушил ее Императрице.

Кто окружал Распутина? Я разумею при этом не круг его истеричных поклонниц, а тех, кто руководил им самим.

Самым близким человеком к русскому мужику Распутину, почти неграмотному, быть может, идолопоклоннически, но все же православному, был Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, лютеранин еврейского происхождения.

Человек весьма умный, энергичный, с громадным кругом знакомств, он был по натуре крупный авантюрист, обладавший большими связями не только в России. В душе это был стяжатель широкого размаха. Когда он был арестован, судебная власть не нашла его денег. Они составляли крупную сумму.

Перед первой смутой он долго проживал в Париже, числясь на службе по Департаменту Духовных Дел. Его настоящей сферой был, однако, Департамент Полиции.

Потом он состоял при графе Витте в качестве чиновника особых поручений и ушел со службы вместе с уходом Витте.

Как только министр иностранных дел Сазонов был заменен Штюрмером, Мануйлов сейчас же был назначен при нем чиновником особых поручений.

Это он был волей Распутина и поборол министра внутренних дел Хвостова, когда он пытался разоблачить шпионство Распутина.

Это он через Распутина добился ухода министра юстиции Макарова, последнего защитника нашего национального правосудия, неподкупного слуги закона, и замены его распутинцем Добровольским.

Скорбь охватывает душу, когда слушаешь свидетеля очевидца дружеской беседы Распутина и авантюриста Мануйлова, решавших судьбу российских министров.

Его последней креатурой был роковой человек, министр внутренних дел Протопопов. Я не буду говорить о нем. Приведу лишь показание свидетеля Маклакова: “Первое движение лиц, знавших Протопопова, когда они узнали, что он будет министром, был неудержимый смех, а не негодование, так как всем показалось смешным, что Александр Дмитриевич Протопопов может оказаться когда-нибудь на таком посту. Этому не противоречит и то, что он был избран в товарищи председателя Думы. Избрание его состоялось при несколько исключительных условиях... Все то, что потом произошло с Протопоповым, можно в известной степени объяснить и несомненным его болезненным состоянием, признаки коего замечали давно. Так, когда он был избран товарищем председателя, он неожиданно для всех из своего думского кабинета устроил спальню и приходил туда ночевать, хотя имел квартиру; на мой вопрос, зачем он это делает, он мне ответил, что он очень расстроен нервами и не может спать дома. Припоминаю другую странность, которая показалась близкой уже к ненормальности. Когда он был назначен министром внутренних дел, то в первый раз явился в Думу на заседание бюджетной комиссии. Явился туда в жандармском мундире и, прежде, чем войти в комнату, где заседала комиссия, просил думских приставов, его встретивших, показать ему здание Думы; обходил вместе с ними все комнаты, не исключая и зала заседаний, которое он знал превосходно. Узнав про это, мы все, члены Думы, смеялись и говорили, что Протопопов сошел с ума”.

Дело Чрезвычайной Комиссии о Протопопове, по освидетельствовании его врачами, и было направлено как о душевнобольном.

Другим близким к Распутину человеком был банкир Дмитрий Рубинштейн, еврей.

Он был другом Распутина, и последний с нежностью именовал его “другом Митей”.

В 1916 году против Рубинштейна было возбуждено уголовное преследование за измену его России в пользу Германии, выразившуюся в том, что он: а) как директор страхового общества “Якорь”, в коем правительство страховало наши военные заграничные заказы, сообщал немцам секретные сведения о движении наших военных транспортов, благодаря чему немцы топили их; б) как директор банков Русско-Французского и Юнкер-Банка в широких размерах тормозил производство боевого снабжения.

Тобольский мужик Распутин, не игравший, по мнению некоторых людей, политической роли, имел... личного секретаря.

Им был петроградский торговец бриллиантами Арон Самуилович Симанович, еврей.

Богатый человек, имевший свое торговое дело и свою квартиру,, Симанович почему-то все время пребывал в квартире Распутина. Он там был свой человек, и Матрена, дочь Распутина, ласкова называет его в своем дневнике “Симочкой”.

Открывался бесконечно широкий горизонт эксплуатировать пьяного мужика-невежду, хотя и его именем, но часто и без его ведома.

Изучая Распутина, еще Руднев подметил, что некоторые лица, имевшие связи с Распутиным или интересовавшие его, носили прозвища. Например, Протопопова Распутин называл всегда “Калининым”, Штюрмера — “стариком”, епископа Варнаву — “мотыльком”.

Руднев прошел мимо этого явления и пытается объяснить его простым остроумием, игривостью ума Распутина: любил давать меткие прозвища. .

Калинин — не прозвище, а условная замена одной фамилии другой.

Мотылька Руднев отыскал в переписке Императрицы с Вырубовой. Зная характер Императрицы и уважение, с которым она всегда относилась к сану самого простого священнослужителя, не могу себе представить, чтобы “мотылек” был игривостью, заимствованной хотя бы и у Распутина.

Думаю, что эта терминология указывает на конспиративную организацию.

В конце ноября 1916 года Центр Государственного Совета поручил одному из своих членов сообщить Протопопову, что его нахождение на посту министра абсолютно недопустимо, что он, ради блага Родины, должен уйти в отставку.

Свидание этого лица с Протопоповым состоялось в квартире первого 2 декабря (старого стиля) в 12 часов ночи.

Это лицо показывает [ 33 ]: “Я передал ему то, что мне было поручено. Проявив много черт, свойственных болезни истерии, Протопопов уверял меня, что его никто не понимает; что он — это несокрушимая мощь и воля; что он преисполнен такими планами, которые принесут благо России. В конце концов он дал мне слово, что завтра (3 декабря) он отправится в Царское и подаст прошение об отставке. При этом он просил меня как-нибудь поспособствовать, чтобы ему была дана возможность остаться при Государе, потому что он так полюбил Государя и Государыню, что абсолютно не может жить без них. В то же время он высказал желание, чтобы ему как-нибудь был устроен чин “генерал-майора”. В самом конце нашей беседы я сказал ему, что возможно, конечно, что отставка его не будет принята Государем; что это, вероятно, изменит и позицию Государственного Совета, если к тому же он окажется таким деятелем, каким он сам себя рисует, но только при одном непременном условии: если он, Протопопов, не ставленник Распутина. В самых энергичных выражениях Протопопов стал меня уверять, что он не имеет связей с Распутиным, что он встречал его раза два: один раз в лечебнице Бадмаева, где Распутин своими личными свойствами произвел на него огромное впечатление... На этом расстались около половины третьего”.

На следующее утро к этому члену Государственного Совета явилось одно лицо и сообщило ему, что минувшей ночью Протопопов тут же после беседы с ним отправился в квартиру Распутина, где его ждали, и оттуда той же ночью была послана в Царское телеграмма такого содержания: “Не соглашайтесь на увольнение директора-распорядителя. После этой уступки потребуют увольнении всего правления. Тогда погибнет акционерное общество и его главный акционер”. Подпись на телеграмму была: “Зеленый”.

Начальник Главного Управления Почт и Телеграфов Похвиснев показал: “Я помню, что была также телеграмма, отправленная Государыне и имевшая подпись “Зеленый”. В ней говорилось, что если будет уволен кто-то из лиц, входивших в состав “акционерного общества”, то потребуют увольнения и всего правления, что, грозит гибелью и главе общества. Я не знаю, от кого исходила эта телеграмма. Она прошла, как мне помнится, в конце 1916 года”.

Характеризуя общий дух телеграмм Распутина Государыне, Похвиснев говорит: “...Они всегда заключали в себе элемент религиозный и своей туманностью, каким-то сумбурным хаосом всегда порождали при чтении их тягостное чувство чего-то психопатологического. В то же время они были вообще затемнены условными выражениями, понятными только адресатам”.

Протопопов лгал члену Государственного Совета, отрицая свою связь с Распутиным. Он сохранил ее до самой смерти Распутина и в ночь убийства его, за несколько часов до увоза Распутина князем Юсуповым, был у него в квартире и предупреждал его, чтобы он никуда не ездил в эту ночь, так как его хотят убить.

Протопопов понимал, какое значение имеют телеграммы Распутина, и в январе месяце 1917 года прислал к Похвисневу одного жандармского генерала, требуя нарушения закона: выдачи ему всех подлинных телеграмм Распутина. Похвиснев не подчинился, но скоро он понял, что служить больше нельзя, и ушел. Тогда Протопопов изъял их.

Кто же эти таинственные “зеленые”?

Юсупов попробовал выведать у Распутина, кто эти незнакомцы с их записными книжками, которых он видел в его кабинете. “Хитро улыбаясь, — показывает Юсупов, — Распутин ответил: “Это наши друзья. Их много. А главные — в Швеции. Их зовут зелеными”.

Стокгольм был главной базой, где находились немецкие организации в борьбе с Россией.

Не сомневаюсь, что отсюда шли директивы и тем людям, которые окружали Распутина.

Я изложил факты, как они установлены следствием. Будущий историк, не стесняясь моими не обязательными для него выводами, сделает в свое время свои, быть может, более правильные.

Я же, оставаясь в пределах моего исследования, считаю доказанными следующие положения.

В силу указанных выше причин, лежащих отчасти в натуре Императрицы, отчасти в соотношении характеров ее и Государя, Распутин воспринимался ими как олицетворение идей: религиозной, национальной и принципа самодержавия.

Попытку увоза из Тобольска Царь мог, конечно, оценить только так, как сделал это он, ибо в душе своей он всегда был одним и тем же: Русским Царем.

Свое отношение к Распутину они неминуемо переносили на всех тех, кто носил на себе печать его признания.

Все эти люди имели для них не менее роковое значение, чем и сам Распутин.

Мы скоро увидим, что преемник Распутина, порожденный той же самой средой, существовал и в Тобольске и обусловил их гибель.

Глава VIII

Политическая обстановка в Тобольске

Тобольская ли обстановка позволяла Царю видеть в Яковлеве посланца немцев, скрывавшегося под маской большевика?

Эта обстановка была последствием переворота 25 октября 1917 года.

Первая попытка Ленина свергнуть власть Временного Правительства в июле месяце 1917 года кончилась неудачей. Он бежал. Над ним было назначено судебное следствие.

Его производил судебный следователь по особо важным делам Александров. Акты следствия после 25 октября были захвачены большевиками. Но В. Л. Бурцев успел получить в свое время сводку материалов этого следствия [ 34 ].

Я проверял достоверность ее допросами Переверзева и Керенского. Первому принадлежала в этом деле главная роль, так как он работал над изменой Ленина еще до его выступления, занимая пост прокурора Петроградской Судебной Палаты. Позднее, будучи министром юстиции, он возбудил формальное следствие.

Переверзев показал: “Я слышу содержание документов, которые Вы мне сейчас огласили, и могу по поводу их сказать следующее. Эти документы представляют собой сводку тех документальных данных, которые имелись тогда в моем распоряжении как министра юстиции. Еще будучи прокурором палаты, я вел расследование немецкого шпионажа вообще и, в частности, деятельности Ленина. Работа эта производилась подведомственными мне чинами под моим личным наблюдением. Добытыми данными роль Ленина и целого ряда других лиц как агентов Германии удостоверялась воочию... Первая попытка большевиков была подавлена. Возникло предварительное следствие. Его вел судебный следователь по особо важным делам Александров по моему предложению. Я тут же был вынужден выйти в отставку, так как мое открытое выступление против Ленина повлекло за собой бурю в петроградском совете рабочих депутатов, оказавших давление на Правительство”.

Резолютивная часть этих документов так определяла вину вражеских агентов: “На основании изложенных данных Владимир Ульянов (Ленин), Овсей Герш Аронов Апфельбаум (Зиновьев), Александра Михайловна Коллонтай, Мечислав Юльевич Козловский, Евгения Маврикиевна Суменсон, Гельфанд (Парвус), Яков Фюрстенберг (Куба Ганецкий), мичман Ильин (Раскольников), прапорщик Семашко и Рошаль обвиняются в том, что в 1917 году, являясь русскими гражданами, по предварительному между собой уговору, в целях способствования находящимся в войне с Россией государствам во враждебных против них действиях, вошли с агентами названных государств в соглашение содействовать дезорганизации русской армии и тыла для ослабления боевой способности армии, для чего на полученные от этих государств денежные средства организовали пропаганду среди населения и войск с призывом к немедленному отказу от военных против неприятеля действий, а также в тех же целях в период времени с 3 по 5 июля организовали в Петрограде вооруженное восстание против существующей в государстве верховной власти, сопровождавшееся целым рядом убийств и насилий и попытками к аресту некоторых членов Правительства, последствием каковых действий явился отказ некоторых воинских частей от исполнения приказаний командного состава и самовольное оставление позиций, чем способствовали успеху неприятельских армий”.

Как агент-пропагандист Ленин давно был привлечен к сотрудничеству немецко-австрийской властью в борьбе с Россией.

Уже через три месяца после начала войны возникла его связь с австрийским штабом, и он, будучи задержан как русский подданный, получил не только свободу, но и покровительство. В том же году он выехал в Швейцарию. Этот период его деятельности установлен следствием Александрова.

Над разоблачением его дальнейшей роли работал Бурцев [ 35 ]. Его работой установлено, что в 1915 году в Берне, куда Ленин специально приезжал из Цюриха, он вошел в тесную связь с немецким генеральным штабом и, получая от него деньги и инструкции, организовал широкую антинациональную борьбу с Россией. Подобрав штат сотрудников, он усиленно распространял пораженческую литературу, вербовал и отправлял агентов-пропагандистов для работы в рядах Русской Армии и в тылу.

После отречения Царя неслыханное наше национальное разложение открыло широкие двери Ленину и его сотрудникам в Россию.

Я имею списки этих сотрудников. В числе их был один, кому принадлежала немалая роль в убийстве царской семьи.

Ныне измена Ленина открыто признана таким авторитетом, как немецкий генерал Людендорф [ 36 ]. В его воспоминаниях значится:

“Наше правительство, посылая в Россию Ленина, приняло на себя тем самым большую ответственность. Это путешествие Ленина оправдывалось с военной точки зрения; нужно было, чтобы Россия была повержена...”

Керенский показал: “Как лицо, которому принадлежала в те дни власть в самом широком ее масштабе и применении, я скажу, что роль немцев не была так проста, как она казалась, может быть, даже судебному следователю Александрову, производившему предварительное следствие о событиях в июле месяце 1917 года. Они работали одновременно и на фронте, и в тылу, координируя свои действия. Обратите внимание: на фронте наступление (Тернополь), в тылу — восстание. Я сам тогда был на фронте, был я этом наступлении. Вот, что тогда было обнаружено. В Вильне немецкий штаб издавал тогда для наших солдат большевистские газеты на русском языке и распространял их по фронту. Во время наступления, приблизительно 2—4 июля, в газете “Товарищ”, из даваемой в Вильне немцами и вышедшей приблизительно в конце июня, сообщались как уже случившиеся, такие факты о выступлении большевиков в Петрограде (первое выступление Ленина), которые случились позднее. Так немцы в согласии с большевиками и через них воевали с Россией. Точно так же, не так прост и факт переворота 25 октября. Германия сама вынуждена была в ходе войны бороться с Антантой приемами большевизма. Она избрала для этой цели Россию, как соперника, наиболее слабого в этом отношении. В ее союзе было в 1917 году не совсем благополучно. Австрия готова была выйти из союза с Германией и искать сепаратного мира. Германия поэтому и спешила совершить у нас переворот осенью 1917 года, стараясь предупредить выход из войны Австрии. Я констатирую Вам следующий факт. 24 октября 1917 года мы, Временное Правительство, получили предложение Австрии о сепаратном мире. 25 октября произошел большевистский переворот. Так немцы форсировали ход событий. Конечно, совершая этот переворот, они через большевиков делались господами положения”.

Они делались господами положения в России. Эта мысль исторически верна, и она подтверждается общим ходом событий Великой Войны...

Сибирская обстановка, в частности, определялась после переворота 25 октября тремя факторами.

Налицо было решение союзников восстановить русский фронт, разрушенный немцами через большевиков.

Переговоры об этом происходили весной 1918 года. К концу этого года в Сибирь были двинуты союзные войска под общим командованием французского генерала Жанена. По плану союзников ему должны были подчиняться и русские силы.

Но сибирская обстановка сложилась иначе. Там до прибытия союзных сил вспыхнуло национальное движение, стряхнувшее большевиков собственными силами. Оно началось в мае 1918 года.

Это движение было тесно связано с третьим фактором, отчасти обусловливаясь им. Через Сибирь шли воевать с немцами на союзном фронте чехи. Их продвижение в Европейской России происходило в марте — апреле 1918 года.

Что было в это время в Москве?

Неслыханное за все время существования Императорской России. Там сидел граф Мирбах, уполномоченный врага, с которым русский народ не заключал мира, ибо он был заключен Германией с ее собственными агентами и слугами интернационала, а не национальных интересов русского народа.

Весной 1918 года Русский Царь был на русской территории, которую враг оккупировал собственными силами русской народной темноты, поверившей новым вождям.

Царь был в состоянии “вражеского пленения”. Этот факт исторически верен.

Глава IX

Преемник Распутина — Соловьев

Теперь вернемся к событиям прошлого.

Когда в Тобольск прибыл из Омска во главе своего отряда Демьянов, столь враждебный Екатеринбургу и столь дружественный комиссару Яковлеву?

Это произошло 26 марта 1918 года.

Я подчеркиваю это и обращаю внимание, что эта дата точно установлена следствием.

Под ней же Жильяр [ 37 ] заносит в свой дневник такие думы: “Отряд красных в сто с лишним человек прибыл из Омска; это первые солдаты большевики, которые составят гарнизон Тобольска. Наша последняя надежда на спасение бегством рухнула. Однако Ее Величество мне сказала, что она имеет основания думать, что среди этих людей имеется много офицеров под видом простых солдат. Она меня также уверяет, не называя источника, из которого она осведомлена об этом, что триста таких офицеров сконцентрировано в Тюмени”.

Я проверил запись Жильяра. Он показал мне на следствии: “Я положительно могу удостоверить следующее. Государыня мне несколько раз говорила, что в Тюмени (именно в Тюмени) собирается отряд хороших людей для их защиты. Однажды Ее Величество определенно мне сказала, что там (в Тюмени) собралось триста хороших офицеров. Это было незадолго до прибытия в Тобольск омского отряда красноармейцев. Они все были убеждены, что в составе этого отряда имеются эти хорошие офицеры из Тюмени для их защиты”.

В этот самый день происходил спор Императрицы с Битнер. На этих самых красноармейцев Демьянова показывала в окно Императрица. По их адресу кричала она, видя их в первый раз: “Хорошие русские люди”.

Нет сомнения, Императрица еще до 26 марта возлагала надежды на Тюмень. Она Тюмень считала главной базой, где “хорошие русские люди” готовят им спасение. Она связывала Тюмень с Омском и в отряде Демьянова видела в красноармейской одежде тюменских офицеров. Своей верой Императрица заразила и других членов семьи, но в то же время она не хотела открыть источник своей веры даже такому человеку, как Жильяр.

На чем же была основана эта вера?

На обмане, ибо следствием абсолютно доказано, что не было ни в Тюмени, ни где-либо в другом месте Тобольской губернии никаких офицерских групп, готовых освободить семью.

Кто же обманывал Императрицу?

В декабре месяце 1919 года в г. Владивостоке был арестован военной властью некто Борис Николаевич Соловьев. Он возбудил подозрение своим поведением и близостью к социалистическим элементам, готовившим свержение власти Адмирала Колчака. Соловьев подлежал суду как большевистский агент. Но при расследовании выяснилась его подозрительная роль в отношении царской семьи, когда она была в Тобольске. Он был отправлен поэтому ко мне.

Вот что удалось мне установить.

Отец Соловьева, Николай Васильевич, был маленьким провинциальным чиновником: секретарем Симбирской Духовной Консистории. Почему-то он пошел в гору и получил назначение в Киев. Затем он был членом Училищного Совета и казначеем Святейшего Синода.

Не знаю истории его карьеры, но Соловьев-сын [ 38 ] показал у меня при допросе: “Отец мой был в большой дружбе с Григорием Ефимовичем (Распутиным). Они с ним были старые знакомые и приятели”.

Учился Борис Соловьев некоторое время в Киевской гимназии, но не окончил ее будто бы по слабости здоровья. После этого он, по его словам, стал готовиться к поступлению в духовную семинарию, так как-де с детства был проникнут “религиозными” стремлениями.

В 1914 году он солдат 137-го Нежинского пехотного полка. В 1915 году он в тылу: во 2-й Ораниенбаумской школе прапорщиков, каковую и кончил, а затем, по его словам, кончил еще офицерскую стрелковую школу, не возвращаясь больше на фронт.

С 1915 года — он член распутинского кружка.

С первых же дней смуты Соловьев — в Государственной Думе.

Он объяснил это простой случайностью: “2б или 27 февраля (старого стиля), когда, собственно, еще не было революции, а был просто бунт, я был схвачен как офицер на одной из улиц Петрограда солдатами и приведен в Государственную Думу”.

Так ли это?

За Соловьевым вел наблюдение во Владивостоке поручик Логинов. Он в этих целях близко сошелся с Соловьевым и пользовался его доверием.

Логинов [ 39 ] показал, что Соловьев был одним из вожаков революционного движения среди солдат и сам привел их к зданию Государственной Думы.

Где правда? Его, офицера, “притащили” мятежные солдаты в Думу, или он, мятежный офицер, сам привел солдат к Думе?

Правду говорит Логинов, лжет Соловьев.

Одним из первых полков, взбунтовавшихся в дни смуты, был 2-й пулеметный полк. Соловьев был офицером в составе этого полка в дни смуты. Вместе с полком он и пришел к Думе.

Этим роль его не ограничилась. Он играл более активную роль.

Как известно, Комитет Государственной Думы, возглавивший революционное движение, возник 12 марта. В этот же самый день образовалась Военная Комиссия этого Комитета: первый революционный штаб.

С первого же момента Соловьев был назначен “обер-офицером для поручений и адъютантом” председателя Военной Комиссии.

Логинов показывает, что революционная роль Соловьева и этим не ограничилась: он тогда же организовал истребление кадров полиции в Петрограде.

Не пойду так далеко, но нет сомнения: такое назначение мог получить только офицер-мятежник.

Эта Военная Комиссия с первого же момента была большевистской по духу и враждебной Временному Правительству. В ней главная роль принадлежала генералу Потапову, ныне одному из большевистских генералов [ 40 ].

Первый председатель Комиссии Энгельгард говорит о ней на следствии: “Комиссия при ее стремлении расширить свою компетенцию была учреждением, тормозившим правильное функционирование военного министерства. Она пыталась расширить свою деятельность не только за счет военного министерства, но, например, и за счет командующего войсками петроградского военного округа. Корнилов, например, просил меня однажды съездить в эту комиссию и повлиять там на кого следовало в этом направлении”.

О генерале Потапове даже Керенский показывает: “Мы на него смотрели как на человека весьма неуравновешенного, вряд ли нормального вполне. Он был склонен к демагогическим приемам”.

В 1918 году Потапов оказался на территории Адмирала Колчака, откуда он был выслан в Японию за его большевистскую деятельность.

В дневнике Соловьева [ 41 ] за этот год написано: “Интеллигентных людей немного — искать приходится, а единомышленников и не найти. Генерал Потапов уехал в Японию, к моему великому сожалению”.

Я предложил Соловьеву объяснить мне, почему он, случайно попав в Думу, не ушел оттуда при первой же возможности.

Он отвечал: “Вы спрашиваете меня, почему так вышло. Потому что я, получив воспитание в консервативно-патриархальной среде, никогда не интересовался и никогда не занимался никакой политикой, будучи проникнут с детства религиозными началами, занимавшими меня почти всецело. Все кругом опрокидывалось, рушилась Святая Святых. Хотелось не молчать, протестовать, но что же можно было сделать? Не “тащили” больше никуда из Думы, куда меня притащили солдаты, вот и сидел”.

Я просил его объяснить мне, как можно совместить в себе консерватора патриархальной среды и офицера-мятежника. Ответом мне было молчание.

В августе месяце 1917 года, когда царская семья была уже в Тобольске, Соловьев едет туда и пытается проникнуть к епископу Гермогену, установившему добрые отношения с семьей.

Это ему не удается.

5 октября 1917 года он женится на дочери Распутина Матрене и снова едет в Сибирь. Семья покойного Распутина проживала в с. Покровском Тобольской губернии. Соловьев поселился не с ней, а в Тюмени, узловом пункте, которого нельзя миновать едущим в Тобольск. Он жил здесь под именем Станислава Корженевского.

Я спрашивал Соловьева, как же объяснить его роль в дни смуты и близость к Распутину.

Он много говорил мне о запросах человеческого духа. В чрезвычайно светлых тонах рисовал он на следствии личность Распутина, а себя самого как моралиста и глубоко религиозного человека.

Но моральный облик Соловьева его жена в своем “дневнике” [ 42 ] рисует так: 27 января 1918 года: “Очень часто любит немножко прибавить мне это не нравится, но перевоспитать человека трудно. Я люблю людей правдивых это для меня главное. Правда солнце яркое”.

13 февраля того же года: “Решила ни на грош не верить Боре. Он мне все врет, как не стыдно вот низость-то для мужчины врать, по моему такому мужчине и руки не надо подавать, а я еще его жена. Надо его от этого отучивать, но как. Раз его с малых лет не воспитали и не научили. Он мне много говорил неправд... Буду надеяться, что Господь его исправит, хотя и существует пословица “горбатого одна могила исправит”.

30 сентября того же года: “Не знаю что писать, с чего начать, так много было разных происшествий, что передать трудно и думать и писать обо всем. Только одно могу написать и сказать, что Боря страшный хвастун”.

Религиозные стремления своего мужа Соловьева в том же дневнике изображает нам так: 22 апреля 1918 года: “Вот и дождались Христову Пасху к заутрене не ходили — проспали и досадно страшно; была у обедни одна, Боря не пошел, спал”. 25 декабря того же года: “Была утром в церкви; Боря проспал”.

Я спрашивал Соловьева, на чем основан его брак с дочерью Распутина. Он ответил мне, что он женился по любви. То же показала и она.

Но вот что читаем мы в дневнике его жены:

27 января 1918 года: “Вот я не думала, что будет скучно без Бори, но ошиблась... Оказывается, я его люблю”.

24 февраля того же года: “Дома был полный скандал, он мне бросил обручальное кольцо и сказал: “Я ему жена”.

25 февраля того же года: “Чувствую себя ужасно. Со вчерашнего дня перемену слышу в моей совести и не могу так горячо любить Борю, это конечно пройдет. Мне тяжело на него смотреть. Мне кажется, что повешено на меня 100 пудов тяжести”.

26 февраля того же года: “Борю видела очень мало, последнее время он чаще стал уходить по делам, чему я очень рада. Чувствую себя немного лучше, но осадок прошлого вчерашнего еще не оставляет меня в покое. Когда же я наконец найду тихую пристань”.

27 февраля того же года: “Чаще и чаще учащаются ссоры. Жить уже стало невыносимо”.

3 марта того же года: “Жалко мне расстаться с ним”.

23 марта того же года: “Несколько месяцев тому назад он был для меня нуль, а теперь я его люблю безумно, страдаю, мучаюсь целыми днями”.

16 апреля того же года: “С Борей встретилась после продолжительной разлуки — была я лично рада, но Боря нет — я для него не гожусь ни телом ни душой. Зачем я вышла замуж. Разве я такова — как он говорит”.

11 мая того же года: “Ссоры да ссоры нет им конца... Каждый день от Бори слышу: “У тебя рожа и фигура никуда не годятся”. А мне разве приятно слышать такие вещи. Ну Бог с ним миленьким”.

30 июня того же года: “Сегодня мне он объявил, что он страдает из-за нас, ой как мне было неприятно слушать, говорит, что кается, что поженился на мне; на такую идет откровенность, от которой уши болят, а сердце разрывается”.

3 августа того же года: “Вообще есть ли у меня хорошие светлые, радостные дни кажется их нету, видишь живешь среди горестей и обид. Боря страшный эгоист; он любит только себя больше никого; ко мне он относится ужасно, груб, неимоверно; мне кажется долго мы с ним не проживем; меня как то эта мысль и не пугает очень то уж свыклась с ней. Где же мое счастье. Я его не вижу. За 10 месяцев вижу только грубости”.

6 июля того же года: “Слава Богу пришлось уладить ужасную сцену; Боря вчера решил уехать от меня совсем, собрал все вещи, если бы я его не умолила остаться, он бы уехал. В минуту сколько мне пришлось пережить, прямо трагедия. Теперь конечно ему стыдно неприятно оставаться здесь; мама ничего не знает о том, что Боря меня ударил, а только одна Варя [ 43 ]. Боря ненавидит всех наших это видно по всему”.

16 августа того же года (во время поездки в поезде): “Ах как я бы хотела видеть Варю, теперь я понимаю, что ближе Вари у меня никого нету. У меня сегодня ночью нету места и Боря не, пускает меня, потому что ему неудобно, даже дал пощечину, а разве Варя сделала бы так да никогда, ей бы даже не было удобно, но и то уступила бы”.

19 августа того же года. “Мне кажется до старости лет мы не доживем, разведемся”.

28 августа того же года: “Со мной он совершенно не считается да и не желает”.

2 сентября того же года: “Сегодня я рассердила Борю и он на меня так рассердился как никогда: гнал меня от себя, назвал сволочью, дурой”.

8 октября того же года: “Как я вижу Боря меня стесняется то есть не меня а моей фамилии, боится, а вдруг что-нибудь скажут”.

18 октября того же года: “Прямо беда тоска непомерная. Я бы много могла написать в дневник, но оказывается — говорить можно только с подушкой-подружкой. Одно боюсь — развода”.

25 ноября того же года: “Ах, как я бы хотела иметь близкого человека. Боря иногда настолько бывает груб и дерзок нету сил никаких; я его тогда прямо ненавижу. Тогда мне хочется броситься к кому-нибудь другому на шею и забыться от горя”.

2 декабря того же года: “Страшно хочется увидеть Варю... Почему мы с Борей ссоримся часто даже он меня ударяет сильно иногда, ужасно тяжело переносить оскорбления”.

Сам Соловьев в своем дневнике 13 апреля 1918 года отмечает:

“Продолжая жить с ней, надо требовать от нее хоть красивого тела, чем не может похвастаться моя супруга, значит, просто для половых сношений она служить мне не может — есть много лучше и выгоднее”.

Матрена Соловьева кончает свой дневник за 1918 год такой записью: “Недаром дорогой мой отец сказал: “Ну, Матрешка, ты у меня злочастная”. Да я и есть такая, вижу, что он ни говорил, все буквально исполняется. Много мне приходится страдать, надо молиться Богу, а не роптать, а я ропчу бывают конечно и хорошие минуты в моей жизни, но это редко. Боря оказывается совсем не такой, как я его представляла и благодаря этому испортил меня”.

Наблюдавший Соловьевых поручик Логинов, живший во Владивостоке в общей с ними квартире, показывает: “Матрена Соловьева до самой смерти своего отца не любила Соловьева, и, как она говорит, с ней произошла неожиданная для нее перемена. Она неразвитая, простая, запуганная и безвольная. Он делает с ней что хочет. Бьет ее. Он гипнотизирует ее. В его присутствии она ничего не может говорить что-либо нежелательное ему. Я и моя жена были свидетелями, как он усыпление на Русском Острове. Перед нами прошла сцена усыпления — ненормальный сон, беспорядок в костюме, бессмысленно раскрывающийся рот, пот и судороги. Истерический смех и крики — она видела падающий и разбивающийся поезд, в котором ехала ее сестра. Он приказал ей забыть о сестре, и она уже не вспоминала о ней”.

И как бы в подтверждение этих слов, мы читаем в дневнике Соловьева: “Имею силу заставить Мару [ 44 ] не делать так, заставить даже без ведома ее, но как осмелюсь, зная начало вещей”.

Дневник Матрены Соловьевой несколько вскрывает тайну ее брака. Мы читаем там:

15 марта 1918 года. “Дивны дела твои Господи... Первый раз чувствовали так близко нашего дорогого тятеньку, так было хорошо и вместе с тем горько и обидно, что не могли слышать папиных слов из его уст, но умы ясно чувствовали, что он был с нами. Я его видела во сне он мне сказал: я буду в 4 часа у Раи, и мы как раз собрались вместе у нее. Ольга Владимировна [ 45 ] говорила по тятенькиному ученью, не она говорила с нами, а тятенька”.

16 марта того же года: “После вчерашнего дня я еще больше полюбила Ольгу Владимировну она рассказывала, что была на Гороховой заходила во двор и чувствовала папин дух. Ольга Владимировна велела мне любить Борю и я должна это делать”.

5 апреля того же года: “Была у Ольги Владимировны... Почему-то все говорит чтобы я любила Борю, ведь я его и так люблю”.

По чужой воле и не любя, вышла дочь Распутина за Соловьева. Не знаю, была ли она ему женой или рабыней. Но ему нужна была не она, а имя Распутина.

Зачем?

Распутина не было, но его кружок и руководители существовали. По-прежнему царила в нем сплошная истерия. По-прежнему там пребывала самый вредный его член Вырубова.

Поселившись в Тюмени, Соловьев вошел в сношении с Императрицей. Он был посредником распутинского кружка и Императрицы, доставляя в Тобольск и в Петроград письма.

Я указывал в свое время, что в Тобольске проживали две горничных Государыни: Уткина и Романова. Они не значились в списках прислуги, приехали в Тобольск уже после приезда царской семьи и жили отдельно на частной квартире.

Обе они были распутинианки, а одна из них впоследствии вышла замуж за большевика. Через них Соловьев и имел сношения с Императрицей.

Характерная деталь. С ними вместе жила преданнейшая Государыне ее камер-юнгфера Занотти. Она не знала о сношениях Императрицы с Соловьевым: от нее это скрывалось.

Следствие вскрыло, кто был тот “хороший русский человек”, который обманывал Императрицу и усыплял ее лживыми надеждами на мнимое спасение. Это был Соловьев. Не нужно доказывать, почему ему верили. Ведь он — зять Распутина.

Но он делал нечто большее.

Боткина показывает: “Надо отдать справедливость нашим монархистам, что они собирались организовывать дело спасения Их Величеств, вели все это, не узнав даже подробно тобольской обстановки и географического положения города. Петроградские и московские организации посылали многих своих членов в Тобольск и в Тюмень, многие из них там даже жили по нескольку месяцев, скрываясь под чужим именем и терпя лишения и нужду, в ужасной обстановке, но все они попадались в одну и ту же ловушку: организацию о. Алексея [ 46 ] и его главного руководителя поручика Соловьева, вкравшегося в доверие недальновидных монархистов, благодаря женитьбе на дочери одного лица, пользовавшегося уважением Их Величеств... Соловьев действовал определенно с целью погубить Их Величества и для этого занял очень важный пункт Тюмень, фильтруя всех приезжавших и давая директивы в Петроград и Москву... Всех стремившихся проникнуть к Их Величествам Соловьев задерживал в Тюмени, пропуская в Тобольск или на одну ночь, или совершенно неспособных к подпольной работе людей. В случае же неповиновения ему он выдавал офицеров совдепам, с которыми был в хороших отношениях... Никакой организации не было, и все 300 человек, о которых любил говорить о. Васильев и о которых даже Их Величества знали, были чистым вымыслом”.

Лидер русских монархистов член Государственной Думы Марков [ 47 ] показал: “В период царскосельского заключения Августейшей Семьи я пытался вступить в общение с Государем Императором. Я хотел что-нибудь делать в целях благополучия царской семьи и в записке, которую я послал при посредстве жены морского офицера Юлии Александровны Ден, очень преданной Государыне Императрице, и одного из дворцовых служителей, я извещал Государя о желании послужить царской семье, сделать все возможное для облегчения ее участи, прося Государя дать мне знать через Ден, одобряет ли он мои намерения, условно: посылкой иконы. Государь одобрил мое желание: он прислал мне через Ден образ Николая Угодника. К осени кое-что удалось сделать, и мы решили послать в Тобольск своего человека для установления связи с царской семьей, выяснения обстановки и, буде того потребуют обстоятельства, увоза ее, если ей будет угрожать что-либо. Наш выбор пал на офицера Крымского полка, шефом которого была Императрица, N. Это был человек, искренне и глубоко преданный Их Величествам. Он был лично и хорошо известен Государыне Императрице. Его также знал и Государь. В выборе N мы руководствовались началом выбрать человека преданного, надежного и в то же время без громкого имени. N вполне удовлетворял нашим желаниям... Я удостоверяю, что перед посылкой N я пытался ради общей цели установить соглашение с Анной Александровной Вырубовой, но она дала мне понять, что она желает действовать самостоятельно и независимо от нас. Я не помню, называл ли я ей фамилию N. но о намерении нашем послать в Тобольск своего человека она знала... Мы получили от N письмо, в котором он извещал о своем прибытии в Тюмень. Но этим все и ограничилось. Больше от N не было никаких известий. Спустя некоторое время был решен отъезд в Сибирь офицера Сергея Маркова. Этот Марков был близок с Ден и, вероятно, с Вырубовой. Он ехал на деньги Вырубовой и по ее желанию. А так как наша организация в денежных средствах была весьма стеснена, то воспользовался отъездом Маркова, дав ему поручение отыскать N. войти с ним в сношения и побудить его известить нас о ходе его работы. Пока N еще не возвращался, мне из кружка Вырубовой было дано понять, что мы совершенно напрасно пытаемся установить связи с царской семьей посылкой наших людей; что там на месте работают люди Вырубовой; что мы напрасно путаемся в это дело и неуместным рвением только компрометируем благое дело. Я совершенно не помню теперь, кто именно из кружка Вырубовой передал мне это. Но факт этот я положительно и точно утверждаю. Кроме того, я положительно утверждаю, что при этом делалась ссылка на волю Ее Величества: что наша работа вызывает опасения Государыни. Если не ошибаюсь, нам было передано, кажется, что Ее Величество в письме к Вырубовой высказала это... Весной 1918 года в Петроград приехал Марков. Он нам сказал, что в Тюмени (может быть, он говорил еще и про Тобольск) во главе вырубовской организации стоит зять Распутина Соловьев; что дело спасения, если понадобится, царской семьи налажено Соловьевым; что нахождение там N и вообще кого-либо другого нежелательно. Никаких подозрений в то время мне не запало в голову. Отсутствие у нас денежных средств наводило меня тогда на мысль: кружок Вырубовой, вероятно, обладает средствами, и, быть может, действительно посылка наших людей может повредить общему делу спасения царской семьи. Только сам Марков, которого я лично знал очень мало и относился к нему исходя из оценки его, данной мне Ден, мне после возвращения его из Сибири представился в ином свете: его рассказы внушали мне мало доверия, представлялись малоубедительными, сам он лично производил впечатление молодого человека излишне смелого и чрезвычайно настойчивого и притязательного в денежных вопросах. Позднее приехал N. Из его доклада я увидел, что он абсолютно ничего не сделал для установления связи с царской семьей; что он ни разу не побывал в Тобольске, когда там находился Государь Император, и выехал туда только тогда, когда Их Величества и Великая Княжна Мария Николаевна ехали из Тобольска. Из его слов было совершенно ясно, что каким-то образом его в Тюмени совершенно подчинил себе Соловьев, препятствовавший ему ехать в Тобольск и выпустивший его только тогда, когда Государь уже уезжал из Тобольска. Самый факт подчинения воли N воле Соловьева был очевиден: он доказывался поведением N; кроме того, он об этом говорил сам. Какими способами достиг этого Соловьев, я не знаю”.

Я допрашивал наиболее активного работника в той же группе русских монархистов Соколова [ 48 ]. Он показал: “Положение царской семьи, заключенной в Царском, озабочивало нас, но мы не могли ничего предпринять в первые месяцы после отречения Государя в силу общих событий: более, чем кто-либо, гонениям подвергались именно мы, правые монархисты. К осени 1917 года все же удалось кое-что сделать в смысле собирания наших сил. Было решено озаботиться о судьбе царской семьи и попытаться выяснить ее положение, установить известное общение с ней, дабы в случае опасности прийти на помощь к ней. С нашими кругами имела общение Юлия Александровна Ден, близкое лицо к Государыне Императрице. Когда нами было решено послать определенное лицо в Тобольск, Ден указала двоих офицеров: N и Маркова. N производил лучшее впечатление в сравнении с Марковым, как человек более серьезный, вдумчивый, основательный; при этом же он был и более известен Их Величествам. Организация предпочла послать его, и он уехал, кажется, в сентябре 1917 года... Он известил нас о своем прибытии в Тюмень. Дальше мы сведений о нем никаких не получали и совершенно не знали, где он и что делает. Это обстоятельство смущало нас, и мы стали обдумывать вопрос о посылке других офицеров в Тобольск... Состоялась посылка Маркова, о котором я говорил раньше. Я не могу Вам хорошо сказать, на чьи деньги ездил Марков тогда в Тобольск. Николай Евгеньевич Марков, вероятно, знает это лучше меня. Уехал Марков приблизительно в январе 1918 года. Ему было поручено отыскать N, поставить ему на вид его молчание, но в дальнейшем поступить под его начало и слушаться его. Я затрудняюсь сказать, когда именно: до посылки Маркова или после его посылки, но только нам дано было знать из кружка Анны Александровны Вырубовой, что мы напрасно посылаем в Тобольск людей, что это нежелательно для налаженного уже силами кружка Вырубовой дела спасения царской семьи. Кажется, в это же время и было названо имя Соловьева как организатора на месте этого дела. Приблизительно в конце марта или в начале апреля вернулся из поездки Марков. Он начал нам рассказывать что-то несусветное. Он говорил, что на месте в Тобольске и вокруг него собраны громадные силы, говорил про целые кавалерийские полки, совершенно готовые для спасения в любую минуту царской семьи, занимавшие известные пункты, и во главе всего этого дела стоит Соловьев. В то же время выяснилось из рассказа Маркова, что он сам в Тобольске не был и не только не установил связи с N. но, кажется, даже и не видел его. Вместо того чтобы найти N и поступить под его начало, он был в полном подчинении Соловьева, который давал ему вышеуказанные сведения и руководил его действиями. Я, признаться, отнесся с недоверием к рассказам Маркова: как-то не походило на правду все то, что он нам говорил. Приблизительно в конце апреля приехал N. Из его доклада выяснилось, что он ничего абсолютно не выполнил из тех поручений, которые были возложены на него в отношении царской семьи; что, прибыв в Тюмень, он каким-то образом сошелся с Соловьевым и всецело руководился его указаниями, а Соловьев отговаривал его ехать в Тобольск и вообще предпринимать что-либо, уверяя, что все им налажено, что он в сношениях с царской семьей, что пребывание в Тобольске N может только повредить делу. Я не помню, говорил ли N об угрозах ему от Соловьева, если он не подчинится его требованиям, но выходило-то так, что N слушался не нас, а Соловьева. N было указано нами, что он не сделал того, что на него было возложено, и он чувствовал себя сконфуженным”.

22 ноября 1918 года офицер N по своей инициативе явился в Екатеринбург к моему предшественнику, члену суда Сергееву, и заявил ему следующее: “Узнав о том, что Вы производите следствие об убийстве б. Императора Николая Александровича и членов его семьи, я явился к Вам, чтобы сообщить следующие факты: как офицер полка, шефом которого была б. Императрица Александра Федоровна, я по соглашению с некоторыми другими офицерами, преданными царской семье, задался целью оказывать заключенному Императору возможную помощь. Почти всю минувшую зиму я провел в г. Тюмени, где познакомился с Борисом Николаевичем Соловьевым, женатым на дочери известного Григория Распутина. Соловьев, узнавший как-то о моем появлении в Тюмени, сообщил мне, что он стоит во главе организации, поставившей целью своей деятельности охранение интересов заключенной в Тобольске царской семьи путем: наблюдения за условиями жизни Государя, Государыни, Наследника и Великих Княжен, снабжением их различными необходимыми для улучшения стола и домашней обстановки продуктами и вещами и, наконец, принятием мер к устранению вредных для царской семьи людей. По словам Соловьева, все сочувствующие задачам и целям указанной организации должны были являться к нему, прежде чем приступить к оказанию в той или иной форме помощи царской семье; в противном случае, говорил мне Соловьев, я налагаю “вето” на распоряжения и деятельность лиц, работающих без моего ведома. Налагая “вето”, Соловьев в то же время предавал ослушников советским властям; так, им были преданы большевикам два офицера гвардейской кавалерии и одна дама; имен и фамилий их я не знаю, а сообщаю Вам об этом факте со слов Соловьева”.

Хотя и поздно, но все же освободился от чар Соловьева офицер N. До судьи Сергеева он дошел не сразу. Переживая свои злоключения в Тюмени, он говорил о них некоторым другим людям.

В мае месяце 1918 года в Тобольск прибыл офицер Мельник. Он женился на дочери доктора Боткина Татьяне. С молодыми Мельниками сошелся офицер N и многое рассказывал им.

Мельник показывает [ 49 ]: “О деятельности Соловьева я очень много слышал от N. который был послан в Тобольск петроградской организацией, но в Тюмени принужден был прожить более четырех месяцев, где в это же время находился и Соловьев. Только один раз Соловьев разрешил, перед самым увозом большевиками царской семьи из Тобольска в Екатеринбург, N поездку в Тобольск, но на одни сутки. На мой вопрос, почему N так слушался Соловьева, N мне сказал, что Соловьев рассказал ему о том, как он выдал двоих офицеров тюменскому совдепу за то, что эти офицеры без разрешения Соловьева ездили в Тобольск, о чем Соловьеву не могло быть не известно. Соловьев говорил N. что всех едущих в Тобольск офицеров без его разрешения он выдает совдепу”.

Брат доктора Боткина полковник Боткин [ 50 ] показывает: “Н рассказывал мне о том, что в Тюмень приезжали офицеры каких-то организаций к Соловьеву и также передавали ему деньги для вышеуказанной цели, причем Соловьев не допускал этих офицеров в Тобольск, а деньги присвоил себе. Тех же офицеров, которые помимо разрешения Соловьева пытались проехать в Тобольск, Соловьев выдавал большевикам”.

Он выпустил офицера N в Тобольск только на один день. Знаменательно: это был день, когда Яковлев увозил Государя. N встретил их в пути.

Мы видели, что Императрица считала Тюмень основной базой, где работает для спасения семьи “хороший русский человек”. Но ведь она связывала, объединяла в одно целое и Тюмень, где сидел Соловьев, и Омск, откуда приехал Демьянов.

Нет сомнений, одними общими действиями Соловьев был связан с Демьяновым.

Но роль Демьянова была подсобна: он помогал Яковлеву увезти Царя, что было главной целью.

Не был ли связан с Яковлевым и Соловьев?

Царь не знал заранее, что его увезут из Тобольска. Он не хотел этого. Никто вообще не знал об этом в Тобольске. Но Соловьев знал об этом заранее, ровно за две недели. Под датой 12 апреля 1918 года (нового стиля) он отмечает в своем дневнике о предстоящем увозе семьи из Тобольска.

Есть и другой факт.

Сергей Марков — офицер Крымского полка, шефом которого была Императрица, пасынок известного Ялтинского градоначальника генерала Думбадзе. Его связь с Распутиным началась с 1915 года. Он был в его кружке свой человек. Матрена Соловьева везде называет его в дневнике “Сережей”.

Проживая в Тюмени под именем Сергея Соловьева, Марков Я служил у большевиков как красный офицер и командовал у них в у Тюмени “революционным уланским эскадроном”.

Этот эскадрон, по выбору Яковлева, и конвоировал Государя в последний переезд к Тюмени.

Марков был в полном повиновении у Соловьева.

С увозом царской семьи из Тобольска роль их в Тюмени кончилась.

22 мая проехали через Тюмень, направляясь в Екатеринбург, дети Царя.

Марков отправился следом за ними и через Екатеринбург прибыл в Петроград. Как он лгал здесь, нам рассказали свидетели.

В августе месяце 1918 года Марков — в Киеве, занятом тоща;

немцами. Его роль здесь все та же. В Петрограде он лгал русским монархистам, что все готово для спасения царской семьи. В Киеве он лгал им, что ее спасли.

Странным казалось поведение молодого русского офицера. Некоторым оно казалось подозрительным.

Генерал N [ 51 ] показывает: “В Киеве в германской комендатуре я? встретился с неизвестным мне господином. Он называл себя корнетом Крымского Конного полка имени Государыни Императрице Александры Федоровны. Он говорил, что он пасынок генерал-губернатора Думбадзе, по фамилии Марков. Мать его — урожденная Краузе. Марков — определенный монархист ярко выраженной германской складки. Марков рассказывал, что он ездил по пятам, за царской семьей и был в Царском, когда она была там заключена. Потом, как он говорил, командовал где-то эскадроном красных и попал в Тобольск... Он говорил, что, уехав из Тобольска, он уже в Москве узнал, что их перевозят в Екатеринбург. Все, кто его слушали, указывали ему на это, что царская семья убита... Марков уверял нас, что вся царская семья жива и где-то скрывается. Он говорил, что он знает, где они все находятся, но не желал указать, где именно... В Киеве этот самый Марков был на совершенно особом положении у немцев. Он сносился телеграммами с немецким командованием в Берлине. Немцы за ним очень ухаживали. Из Киева он выехал не с нашим эшелоном, а с германским командованием. Если он выходил в город, его сопровождали два немецких капрала. Он говорил, что он сам бывал везде и в советской России имел повсюду доступ у большевиков через немцев”.

Марков представил, по моему требованию, свои письменные показания по делу [ 52 ].

Нужно самому читать их.

“В период от 19 июля по 15 августа (когда я уехал из Петербурга в Киев) по всем наведенным мною справкам у немцев, которые имели связь тогда со Смольным (чиновник немецкого генерального консульства в Питере Герман Шилль, других не помню), — семья была жива. Постоянно немцы говорили: “Да, вероятно, Государь расстрелян, но семья жива”. Да, я говорил с Шиллем, других, с кем говорил, не помню”.

В октябре месяце 1918 года происходит в Киеве свидание Маркова с неким г. Магенером: “...Магенер в половине октября приехал в Киев. Оказался чиновником германского министерства иностранных дел. Лет 53-х. Говорит отлично по-русски, до войны 23 года жил в Одессе, у него было какое-то коммерческое дело. Перед войной он уехал в Германию. Магенер категорически заявил, что царская семья жива, но о Государе он ничего не знает, но во всяком случае Государь не с семьей. Это он узнал от германской разведки в Пермской губернии. Он говорил с Иоффэ и Радеком, они оба категорически сказали, что царская семья жива”.

“К концу 1918 года я познакомился с немецким военным шпионом, фамилии его не помню, но знаю, что он работал два с половиною года во время войны на радиотелеграфах в Москве. Он сказал мне, что его племянник работал в последнее время в пределах Пермской губернии и говорил ему, что царская семья безусловно жива и находится в постоянных передвижениях в Пермской губернии”.

Так говорит “хороший русский человек”, от которого Императрица ждала себе спасения. И какой странный круг знакомств для русского офицера...

В конце 1918 года Марков уехал в Берлин.

Еще до отъезда Маркова из Сибири думал о “загранице” и Соловьев.

8 дневнике его жены мы читаем:

9 мая 1918 года: “В последнее время Боря стал раздражителен, сердит. Прямо беда. Мечтаем ехать за границу, едва ли наши мечты исполнятся. Что Бог даст, ну и слава Богу”.

18 мая того же года: “Мечтаем ехать за границу, не знаем, что Бог даст”.

Уехать в то время за границу Соловьеву не удалось. Он остался в Сибири.

Весь мир свидетель, что происходило в то время в Сибири. Там доблестное русское офицерство жертвенно проливало свою кровь за жизнь и за честь Родины.

А Соловьев?

В дневнике его супруги мы читаем:

13 августа 1918 года: “Всех офицеров забирают, боюсь, как бы Борю не забрали, и он тоже боится этого”.

28 сентября того же года: “Когда-то Боря приедет, уж соскучилась я о нем ужасно. Бедный, тяжело ему. Ведь его могут взять на войну, а он так боится всего этого”.

Чрезвычайно странную жизнь вел в это время Соловьев. Он разъезжал по свободной от большевиков территории от Симбирска до Владивостока, бывая иногда и в Тобольске.

Иногда у него не бывало денег, иногда он откуда-то доставал их и сорил ими.

В Тобольск он кинулся в тот самый день, как через Тюмень проехали дети. Там он видел Анну Романову и узнал от нее, где находятся в Тобольске царские драгоценности, часть которых была оставлена там. Позднее он продал содержанке атамана Семенова бриллиантовый кулон за 50 000 рублей.

Когда военная власть обыскивала его во Владивостоке, у него нашли два кредитных письма на английском языке. Неизвестное лицо предлагало в них Русско-Азиатскому Банку уплатить “в наилучшем размене” самому Соловьеву 15 000 рублей и его жене 5000 рублей.

Я спрашивал Соловьева, кто и за что дал ему эти письма. Он показал, что ему дал их незнакомый, с которым он только в первый раз встретился в поезде, по имени “Ганс Ван дёр Дауэр”.

Есть один штрих, проливающий некоторый свет на эту пору жизни Соловьева.

Свидетель Мельник показывает: “В последних числах сентября 1918 года (старого стиля) N [ 53 ] приехал ко мне в Тобольск; к этому времени относится и появление там Соловьева, которого я раз видел мельком на улице. Я попросил N узнать, для чего Соловьев здесь и почему он не мобилизован. На первый вопрос Соловьев ответил уклончиво, а на второй сказал, что от военной службы он уклоняется, скрывая свое офицерское звание. Я просил N не терять его из вида. Через два или три дня рассказал, что он был у Соловьева, у которого в номере сидели три незнакомых человека. Соловьев представил им N как своего друга. Подозрительный вид этих людей и иностранный акцент одного из них заставили N насторожиться. Много пили, но N был осторожен и внимательно следил за ними, когда уже было много выпито и N вел беседу с Соловьевым, то слышал какие-то странные разговоры остальных гостей между собой. Говорили о какой-то подготовке и о каких-то поездках, но, заметив, что обратили на себя внимание N. замолчали. Перед уходом N Соловьев посоветовал ему скорее уезжать, так как в Тобольске небезопасно. Когда я попросил N выяснить, почему считают пребывание здесь небезопасным, Соловьев представился ничего не помнящим. Мы не обратили на все это должного внимания, но дней через 5—6 в тобольской тюрьме, в которой содержалось больше 2000 красноармейцев и до 30 красных офицеров, вспыхнуло восстание, чуть ли не окончившееся разгромом города, так как в гарнизоне насчитывалось только 120 штыков. Аналогичные наступления большевиков были одновременно и в других городах. Поручик Соловьев исчез с горизонта за день или за два до восстания. Его приятели, которые, по собранным сведениям, имели какое-то отношение к шведской миссии, состоявшей из немцев (был только один швед, но шведского языка не знал, а говорил только по-немецки), тоже исчезли. Еще до приезда Соловьева в Тобольск мне от многих лиц приходилось слышать, что священник Васильев, поссорившись с Соловьевым, грозил запрятать его в тюрьму как германского шпиона”.

Долго, упорно скрывал Соловьев свое офицерское звание. Но дальше скрываться было нельзя. Он открыл его 26 ноября 1918 года в г. Харбине, за несколько тысяч верст от фронта. Я спросил его, почему он не сделал этого в Омске. Он ответил, что служить в Омске ему не позволили его “монархические” убеждения.

При обыске у Соловьева были найдены четыре книги. Это — секретная разведка Штаба Приамурского Военного Округа во владениях Китая и Японии. Она широко освещала политическую жизнь этих стран.

В этих книгах, как они были найдены у Соловьева, оказались карандашные пометки. Они сделаны там, где освещаются отношения Китая к Германии.

В дневнике Соловьева я нашел тот самый знак, которым пользовалась Императрица.

Соловьев ответил мне, что это — индийский знак, означающий вечность. Он уклонился от дальнейших объяснений.

Марков был более откровенен и показал: “Условный знак нашей организации был +. Императрица его знала”.

Соловьев пытался выдать себя на следствии за простого симбирского обывателя. Марков показал, что Соловьев до войны проживал некоторое время в Берлине, а затем в Индии, где обучался под руководством какого-то испытателя в теософической школе в г. Адьяре.

Соловьев доставил в Тобольск Императрице от имени Вырубовой 35 000 рублей. Это создавало, конечно, хорошее впечатление, вызывало доверие, чувство трогательной признательности.

На чьи деньги работала Вырубова?

Многим, вероятно, известно имя банкира и сахарозаводчика К. И. Ярошинского.

Поручик Логинов, наблюдавший за Соловьевым, показывает, что Ярошинский был агент немцев; что в войну он имел от них громадные денежные суммы и на них вел по директивам врага борьбу с Россией, что на эти деньги и работала в Сибири Вырубова.

Как судья, я по совести должен сказать, что роль Ярошинского осталась для меня темной.

Мой долг указать строгие факты.

Ярошинский был известен Императрице. Он финансировал лазарет имени Великих Княжен Марии Николаевны и Анастасии Николаевны и в то же время был помощником коменданта личного санитарного поезда Императрицы.

Нет сомнений, что он имел связи с кружком Распутина и был близок и с Манасевичем-Мануйловым, и с Вырубовой.

Ярошинский [ 54 ] показал мне при допросе, что он давал деньги Вырубовой для царской семьи, когда она была в Тобольске, и израсходовал на это дело 175 000 рублей.

В то же время он категорически отверг всякую связь, даже простое знакомство с Соловьевым.

Соловьев же показал, что он состоял на службе у Ярошинского, был его личным секретарем за определенное жалованье.

В дневнике его жены мы читаем 2 марта 1918 года: “Только что Боря ушел к Ерошкину... Я знаю, сколько дал Боре денег Ерошинский, но он не хочет дать денег мне. Он рассуждает так: его деньги есть его, а мои тоже его”.

Как бы ни было, роль Соловьева ясна. Он вел наблюдение за царской семьей и пресекал попытки русских людей прийти к ней на помощь.

В чьих интересах делалось это?

Весной 1918 года русские монархисты вели переговоры с немцами о свержении власти большевиков.

Одно из таких лиц член Государственного Совета Гурко [ 55 ] показывает: “Когда во время этих переговоров немцам было указано на опасность, угрожавшую царской семье, если мы начнем своими силами переворот, то немцами был дан ответ: “Вы можете быть совершенно спокойны. Царская семья под нашей охраной и наблюдением”. Я не могу ручаться, что я точно передаю их слова, но смысл был именно тот”.

Не питаю сомнений, что Соловьев работал на немцев.

Глава Х

Попытка русских людей спасти царскую семью

Все поведение Яковлева исключало даже и тень подозрения, что увоз Государя из Тобольска грозил ему лично какой-либо опасностью.

Так думал и сам Государь. Он выразил свой взгляд в отзыве о Яковлеве.

Может быть, в таком случае увоз Царя из Тобольска был простой попыткой спасти его, вырвав его из рук большевиков?

Конечно, такое намерение могло родиться только в русских монархических группах. Оно могло стать реальной попыткой, в силу политической обстановки, только по воле немцев.

Если до войны многие из нас, являясь ее противниками, не видели врага в Германии, то после революции, когда страна все больше охватывалась пламенем анархии и, брошенная союзниками, была всецело предоставлена самой себе, такой взгляд стал находить еще больше сторонников.

Самый переворот 25 октября ст. ст. многим казался кратковременным, непрочным и усиливал надежды на помощь Германии.

Окончательно ликвидировав эфемерную власть Временного Правительства, он тем самым ускорил группировку общественно-политических сил.

После прибытия в Петроград в конце 1917 года немецких комиссий во главе с Кайзерлингом и графом Мирбахом русские группы начали переговоры с немцами. Позднее, с переездом Мирбаха в Москву, переговоры велись здесь.

Они не привели ни к чему.

Полагая, что, быть может, первая стадия этих переговоров, когда не определился еще разрыв, обусловила согласие немцев вырвать царскую семью из рук большевиков, я здесь искал разрешение вопроса.

В январе месяце 1918 года группа русских монархистов в Москве послала в Тобольск своего человека к царской семье.

Примыкавший к этой группе Кривошеий [ 56 ] показал на следствии:

“Главная задача была обеспечить возможность быть в курсе того, что делается с царской семьей, облегчить в той или иной степени и форме условия ее жизни и в этих целях установить способы постоянного общения с ней на будущее время”.

Посланец выяснил обстановку на месте и сообщил тревожные сведения. Царская семья прежде всего не имела денег. Правда, она имела драгоценности, но в -ее положении их было затруднительно превратить в деньги.

Было собрано 250.000 руб. Эти деньги то же самое лицо в марте месяце вторично доставило в Тобольск и вручило их Татищеву и Долгорукову.

Через последних группа установила условное письменное общение с Государем.

Дня за два до увоза его из Тобольска группа получила оттуда тревожную телеграмму.

Кривошеий передает ее содержание: “Врачи потребовали безотлагательного отъезда на юг, на курорт. Такое требование нас чрезвычайно тревожит. Считаем поездку нежелательной. Просим дать совет. Положение крайне трудное”.

В таких же выражениях передает содержание этой телеграммы участник группы сенатор Нейдгарт [ 57 ].

Кривошеий показывает: “Смысл ее тогда для нас был совершенно не ясен, но несомненно тревожен. Наш ответ был примерно такого содержания: “Никаких данных, которые могли бы уяснить причины подобного требования, к сожалению, не имеется. Не зная положения больного и обстоятельств, высказаться определенно крайне трудно, но советуем поездку по возможности отдалить и уступить лишь в крайнем случае только категорическому предписанию врачей”.

Спустя короткое время тем же порядком была получена вторая телеграмма из Тобольска: “Необходимо подчиниться врачам”.

Кривошеий говорит: “Обе эти телеграммы нас до крайности смутили и встревожили, но в чем именно состояла угроза, которой Государь вынуждался выехать из Тобольска, от кого именно она исходила и какая при этом преследовалась цель, нам в то время было, конечно, неясно”.

Чтобы выяснить все это, в Тобольск были отправлены два лица. Было поздно. Они не застали Государя в Тобольске. Он был уже в Екатеринбурге.

Общая разруха все более охватывала страну. Она внушала все более беспокойства за царскую семью.

“Мучительно ища выхода, — говорил Кривошеий, — и сознавая свое бессилие помочь царской семье, мы решили обратиться к той единственной тогда силе, которая могла облегчить положение семьи и предотвратить опасность, буде она ей угрожала, — в германское посольство”.

Несколько лиц обращались к графу Мирбаху. В числе их был сенатор Нейдгарт.

Он показал: “Ввиду того положения, которое занимали немцы весной 1918 года в России, наша группа, в целях улучшения положения царской семьи, пыталась сделать все возможное в этом отношении через немецкого посла графа Мирбаха. По этому вопросу я сам лично обращался к Мирбаху три раза. В первый раз я был у него еще тогда, когда мы ничего не знали об отъезде царской семьи из Тобольска. В общей форме я просил Мирбаха сделать все возможное для улучшения ее положения. Мирбах обещал мне оказать свое содействие в этом направлении, и, если не ошибаюсь, он употребил выражение “потребую”. Как мы узнали об увозе семьи, я снова был у Мирбаха и говорил с ним об этом. Он успокаивал меня общими фразами. На меня произвело впечатление, что остановка царской семьи в Екатеринбурге имела место помимо его воли. Исходило ли от него приказание о самом увозе семьи из Тобольска куда-либо в целях ее спасения, я сказать не могу”.

По некоторым причинам, о которых я не считаю возможным говорить здесь, сенатор Нейдгарт сглаживает горечь мирбаховских ответов.

Проверяя его, я допрашивал лидера русского монархического движения Трепова [ 58 ], проживавшего в то время в Петрограде. Он показал: “По вопросу о действиях московских монархических групп, имевших целью спасение жизни Государя Императора и царской семьи, я могу показать следующее. В 1918 году, когда я проживал в Петрограде, ко мне обратился приехавший из Москвы сенатор Нейдгарт с просьбой обсудить указанный вопрос. Он сообщил мне, что московская группа монархистов, изыскивая способы охранить жизнь Его Величества, нашла нужным обратиться в данном случае к содействию немецкого в Москве представительства, что ею и было сделано. Однако она далеко не удовлетворена отношением как к ней, так и к возбужденному ею вопросу со стороны германского посла. Граф Мирбах, по словам Нейдгарта, сначала вовсе уклонялся от всяких сношений с группой. В конце концов он согласился принять Нейдгарта, но свидания были короткие, холодные, не дали ничего определенного и, скорее, как говорил Нейдгарт, свидетельствовали об уклончивом отношении графа Мирбаха к указанному вопросу об охранении благополучия Государя Императора и царской семьи. Поэтому-то, изыскивая способы воздействия на немецкую власть в том или ином смысле, сенатор Нейдгарт и прибыл тогда в Петроград и пришел для обсуждения этого вопроса ко мне. Разделяя в душе соображения московских монархистов, я весьма обеспокоился создавшимся положением. Обсудив его совместно с Нейдгартом, я остановился на мысли, что он обратится с письмом к обер-гофмаршалу графу Бенкендорфу и предложит ему написать письмо к графу Мирбаху. При этом я категорически высказался, что письмо это, на мой взгляд, во-первых, отнюдь не должно было иметь просительного тона, и, во-вторых, оно отнюдь не должно было носить политического характера, ибо в противном случае вопрос о жизни Государя Императора, буде бы Его Величеству угодно было не разделить того или иного нашего политического взгляда, предположения и т. п., высказанных в этом письме, носил бы не абсолютный, а условный характер. Я находил нужным высказать в письме, что по условиям тогдашней русской действительности одни только немцы могли предпринять реальные действия, способные достигнуть желательной цели. Поэтому раз они могут спасти жизнь Государя и его семьи, то они и должны это сделать по чувству чести. Если они этого не исполнят, они явятся или могут оказаться в роли попустителей тягчайшего преступления, о чем мы в свое время объявим всему миру. Хотя для нас ясно, что они и сами это отлично понимают, но чтобы не было никаких отговорок, и пишется настоящее письмо, дабы впоследствии они не могли сказать, что не были предупреждены нами о грозящей царской семье опасности. Кроме того, я находил нужным непременно поместить в письме, что настаивается на необходимости, чтобы содержание его было доложено императору Вильгельму, который, вследствие этого, и явится главным ответственным лицом в случае несчастья. Вот именно таким должно было быть письмо от графа Бенкендорфа к графу Мирбаху, как я находил, с чем был согласен и сенатор Нейдгарт. Нейдгарт, как только мы с ним обсудили этот вопрос, отправился немедленно к графу Бенкендорфу... Оттуда, если не ошибаюсь, он мне протелефонировал, что граф Бенкендорф предварительно желает видеться со мной. На следующий день я был у Бенкендорфа в его квартире. Наше свидание имело место в присутствии также Нейдгарта. Я снова повторил те мысли, которые я уже высказал Нейдгарту и которые я находил нужным поместить в письме. Граф Бенкендорф вполне со мной согласился и просил меня быть у него на следующий день, обещаясь изготовить к этому времени письмо. Я был на другой день у Бенкендорфа. Составленное им письмо содержало в точности высказанные мною пожелания; кроме них, в письме была лишь ссылка на личные отношения графа Бенкендорфа и графа Мирбаха. Письмо графа Бенкендорфа было передано Нейдгарту, и он, как мне помнится, на следующий день уехал в Москву.

Нейдгарт не видел в этот раз Мирбаха и оставил письмо в немецком посольстве. Это произошло 7 или 8 мая, когда Государь был уже в Екатеринбурге.

Увоз Государя из Тобольска не зависел от желания русских монархистов спасти его. Они даже и не знали об этом. Быть может, немцы сами хотели спасти Царя? Кривошеий показывает: “Мы не преследовали при этом никаких политических целей и исходили из самых элементарных побуждений гуманности и нашей преданности семье... Граф Мирбах принимал их (русских монархистов) весьма сухо, и сказанное им в ответ на просьбу обратить внимание на необходимость принять меры для отражения безопасности царской семьи сводилось приблизительно к следующему: “Все происходящее с Россией есть вполне естественное и неизбежное последствие победы Германии. Повторяется обычная история: горе побежденным. Если бы победа была на стороне союзников, положение Германии несомненно стало бы гораздо худшим, чем положение России теперь. В частности, судьба Русского Царя зависит только от русского народа. Если о чем надо подумать, это об ограждении безопасности находящихся в России немецких принцесс”.

Государь правильно понял Яковлева. Скрываясь под маской большевика, он пытался увезти Царя и Наследника, выполняя немецкую волю. Нельзя не видеть этого, если вдумчиво отнестись к тому, что делал Яковлев в Тобольске и в пути.

Но не Царя спасали немцы, пытаясь увезти его из Тобольска, а свои интересы.

Все время в Тобольске Царь был под их наблюдением. Было использовано старое, испытанное средство: их шпионы имели на себе печать Распутина. Таким путем немцы боролись с русскими патриотами, не допуская увоза ими Царя.

Они сами увезли его, когда опасность их интересам стала реальной. Если Государь и после отречения от Престола призывал к борьбе с врагом, мог ли враг оставить его и его сына там, где для него снова возникла угроза восстановления фронта, возникновения былой русской мощи в лице Русской Армии, на знамени которой всегда были начертаны слова “Великая Россия”, пока она была Императорской?

Цель увоза несомненно носила политический характер. Поэтому-то все внимание Яковлева и было приковано к особе Государя и Наследника Цесаревича. Но она была не положительная, а отрицательная: не допустить, чтобы Государь остался в обстановке, опасной для немцев.

Сам Государь думал иначе. Он полагал, что им и его сыном хотят воспользоваться в положительных целях.

Я не нахожу в данных следствия подтверждения такому взгляду и объясняю его психологическим состоянием Государя.

Мужественно, без ропота, с истинным достоинством нес он крест своих личных страданий.

Но те, кто его близко знали, поймут, вероятно, что означало, что в Тобольске он потерял самую типичную черту своего характера: свою нечеловеческую выдержанность. Он был не в силах более скрывать надлома своей души и выражал это и в беседах, и в молчаливо-мрачном состоянии духа.

Жильяр показывает: “Однако как ни старался владеть собой Государь, при всей его выдержанности, он не мог скрыть своих ужасных страданий, которым он подвергался со времени Брестского договора. С ним произошла заметная перемена. Она отражалась на его настроении, духовных переживаниях. Я бы сказал, что этим договором Его Величество был подавлен, как тяжким горем. В это именно время Государь несколько раз вел со мной разговоры на политические темы, чего он никогда не позволял себе ранее. Видно было, что его душа искала общения с душой другого, чтобы найти себе облегчение. Я могу передать смысл его слов, его мысли. До Брестского договора Государь верил в будущее благополучие России. После же этого договора он, видимо, потерял эту веру. В это время он в резких суждениях выражался о Керенском и Гучкове, считая их одними из самых главных виновников развала армии. Обвиняя их в этом, он говорил, что тем самым бессознательно для самих себя они дали немцам возможность разложить Россию. На Брестский договор Государь смотрел как на позор перед союзниками, как на измену России и союзникам. Он говорил приблизительно так: “И они смели подозревать Ее Величество в измене! Кто же на самом деле изменник?”

Царя пугала судьба России. Он скорбел за свой народ.

Многие из нас легко похоронили Императора Николая II. Он в своей душе никогда не хоронил нас и продолжал оставаться нашим Царем.

Здесь и коренится источник его взгляда, что враг хотел воспользоваться им с положительными целями.

Куда везли Государя?

Немцы увозили его ближе к расположению своих вооруженных сил на территории России. Князь Долгоруков был с Государем до самого последнего времени. От дверей Ипатьевского дома отправили его в тюрьму. Там он говорил, что Яковлев вез Государя в Ригу.

Почему большевики не пропустили Царя?

Это вопрос — праздный. Царь был им всегда опасен, хотя бы и в немецких руках.

Нельзя думать, что Екатеринбург самовольно не подчинился Москве и сам задержал Государя. Подписывая одной рукой полномочия Яковлева, Свердлов другой рукой подписывал иное. Задержала Царя в Екатеринбурге, конечно, Москва. Свердлов обманывал немцев, ссылаясь на мнимый предлог неповиновения Екатеринбурга.

Мы скоро увидим, как все это произошло.

Глава XI

Перевоз детей из Тобольска

Задержание Государя в Екатеринбурге, вероятно, не встретило в конце концов возражений немцев. Екатеринбург лежит на железной дороге. Он был более безопасен для них, чем глухой Тобольск, отрезанный от железнодорожных путей и дальностью расстояния, и реками.

Но здесь оставался еще Наследник Цесаревич. Нужно было спешить с увозом его.

С отъездом Яковлева власть над детьми перешла в руки его сподвижника матроса Павла Хохрякова, имевшего полномочия от ЦИКа и уральского областного совдепа.

Хохряков копировал Яковлева.

Все его внимание было сосредоточено на Наследнике. Он спешил увезти его и тщательно следил, действительно ли он болен.

Гиббс показывает: “Он приходил и смотрел Алексея Николаевича. Он, должно быть, не верил его болезни, потому что, посмотрев его, он ушел, но тут же вернулся, думая, должно быть, что он после его ухода встанет”.

Гендрикова отмечает в своем дневнике 16 мая: “Хохряков приходит по нескольку раз в день, видимо, очень торопится с отъездом”.

Кончилось тем, что Наследник был увезен из Тобольска полубольным. С чьими интересами считался Хохряков?

17 мая отряд полковника Кобылинского был распущен и заменен красногвардейцами.

Вот его состав [ 59 ]:

1 взвод
Зен. Кокоруш. Дрерве. Неброчник. Иковнек или Иковиен. Виксна. Гравит. Страздан. Таркш. Пурин.	Овсейчи. Прус. Аленкуц или Лясикуц. Брандт или Брайдт. Гредзен или Герзден. Лепин. Эгель. Герунас. Озолин.
2 взвод
Плуме. Грике. Пранучкис или Транучкис. Бильскам. Вилемсон. Цекулит. Макон. Якубовский. Альшкин. Баранов. Рольман. Крайно.	Оявер. Киршянский. Фруль. Блуме. Мальне или Мельне. Яунзен или Яунзем. Тиман. Дзиркал или Дзиркам. Корсак или Карсак. Ларишев или Ларинцев. Штернберг. Гинтар.
3 взвод
Дубульд или Дубульт. Аунин. Берзин. Сирснин или Сирсник. Табак. Штеллер. Чсальнек (фамилия точно не установлена). Сея. Рейнгольд. Бойлик или Байлик.	Герц. Зиверт. Таркянин. Диев. Залин. Лигбард. Пумпур. Гейде. Волков. Кейре.
Пулеметная команда
Гаусман. Лицит. Перланцек. Тобок. Цалит или Цалищ.	Зильберт. Берзин. Орлов. Гусаченко.

Во главе этого отряда, состоявшего почти сплошь из латышей, был человек, носивший фамилию Родионова.

При встрече с ним кому-то из свиты припомнилось: пограничная с Германией станции Вержболово, проверка паспортов, жандарм, похожий на Родионова.

Завеса над ним немного приподнялась, когда он увиделся с Татищевым.

Камердинер Волков показывает: “Родионов, увидев Татищева, сказал ему: “Я вас знаю”. Татищев его спросил, откуда он его знает, где он его видел. Родионов не ответил ему. Тогда Татищев спросил его: “Где же Вы могли меня видеть? Ведь я же жил в Берлине”. Тогда Родионов ему ответил: “И я был в Берлине”. Татищев попытался подробнее узнать, где же именно в Берлине видел его Родионов, но он уклонился от ответа, и разговор остался у них неоконченным”.

Так же говорят и другие свидетели: Кобылинский, Жильяр, Гиббс, Теглева, Эрсберг.

Генерал М. К. Дитерихс занимал должность генерал-квартирмейстера в ставке, когда был убит генерал Духонин. Он говорит в своей книге, что этот Родионов был в числе убийц Духонина [ 60 ].

Как Родионов относился к детям Царя и к тем, кто самоотверженно служил им до самого конца?

Свидетели показывают:

Кобылинский: “Я бы сказал, что в нем чувствовался “жандарм”, но не хороший, дисциплинированный солдат-жандарм, а кровожадный, жестокий человек с некоторыми приемами и манерами жандармского сыщика... Родионов, как только появился у нас, пришел в дом и устроил всем форменную перекличку. Это поразило меня и всех других. Хам, грубый зверь сразу же показал себя... Была в это время всего-навсего одна, кажется, служба в доме. Латыши обыскивали священника; обыскивали грубо, ощупывая монашенок, перерыли все на престоле. Во время богослужения Родионов поставил латыша около престола следить за священником. Это так всех угнетало, на всех так подействовало, что Ольга Николаевна плакала и говорила, что, если бы она знала, что так будет, она и не стала бы просить о богослужении. Когда меня не впустили больше в дом, я и сам не выдержал и заболел: слег в постель”.

Мундель: “Сам Родионов производил впечатление наглого, в высшей степени нахального человека, с язвительной улыбочкой. Это не тип прапорщика, а скорее всего жандармского офицера. Вот что я могу удостоверить: у него была шинель офицерского сукна, как носили и жандармы”.

Теглева: “Про Хохрякова я не могу сказать ничего плохого. Он не играл значительной роли. Заметно было, что главным лицом был не он, а именно Родионов. Это был гад, злобный гад, которому, видимо, доставляло удовольствие мучить нас. Он это делал с удовольствием... Он явился к нам и всех нас пересчитал, как вещи. Он держал себя грубо и нагло с детьми. Он запретил на ночь запирать комнаты даже Княжен, объясняя, что он имеет право во всякое время входить к ним. Волков что-то сказал ему по этому поводу: девушки, неловко. Он сейчас же помчался и в грубой форме повторил свой приказ Ольге Николаевне. Он тщательно обыскивал монахинь, когда они приходили к нам петь при богослужении, и поставил своего красноармейца у престола следить за священником. Когда мы укладывались, и я, убрав кровать, собиралась спать на стуле, он мне сказал: “Это полезно. Вам надо привыкать. Там совсем другой режим, чем здесь”.

20 мая в 11 часов дня детей поместили на тот же пароход “Русь”, на котором они приехали в Тобольск. В 3 часа дня они уехали в Тюмень.

С ними отправились: 1) Илья Леонидович Татищев, 2) Петр Андреевич Жильяр, 3) Сидней Иванович Гиббс, 4) графиня Анастасия Васильевна Гендрикова, 5) баронесса Софья Карловна Буксгевден, 6) Екатерина Адольфовна Шнейдер, 7) Александра Александровна Теглева, 8) Елизавета Николаевна Эрсберг, 9) Мария Густавовна Ту-тельберг, 10) камердинер Алексей Андреевич Волков, 11) дядька Наследника Клементий Григорьевич Нагорный, 12) повар Иван Михайлович Харитонов, 13) повар Кокичев, 14) поварской ученик Леонид Седнев, 15) официант Франц Журавский, 16) писец Александр Кирпичников, 17) парикмахер Алексей Дмитриев, 18) лакей Сергей Иванов, 19) лакей Тютин, 20) лакей Алексей Егорович Трупп, 21) кухонный служитель Франц Пюрковский, 22) кухонный служитель Терехов, 23) служитель Смирнов, 24) прислуга Гендриковой Паули-на Межанц, 25 и 26) прислуга Шнейдер Екатерина Живая и Мария.

Как ехали дети?

Свидетели показывают:

Жильяр: “Родионов держал себя очень нехорошо. Он запер каюту, в которой находились Алексей Николаевич с Нагорным, снаружи. Все остальные каюты, в том числе и Великих Княжен, были не заперты на ключ изнутри”.

Теглева: “Родионов запретил Княжнам запирать на ночь их каюты, а Алексея Николаевича с Нагорным он запер снаружи замком. Нагорный устроил ему скандал и ругался: “Какое нахальство! Больной мальчик! Нельзя в уборную выйти!” Нагорный вообще держал себя смело с Родионовым, и свою будущую судьбу он предсказал себе сам”.

22 мая утром дети приехали в Тюмень. Несколько часов ушло в ожидании поезда. Затем они уехали в Екатеринбург.

Дети ехали в классном вагоне. С ними помещались Татищев, Гендрикова, Буксгевден, Шнейдер, Эрсберг и Нагорный. Все остальные ехали в товарном вагоне.

23 мая в 2 часа утра дети приехали в Екатеринбург. Всю ночь вагоны катались по путям. В 9 часов их продвинули между вокзалами Екатеринбург I и Екатеринбург II. Были поданы извозчики. На них детей увезли в ипатьевский дом.

Отмечу, что председатель тобольского совдепа Павел Хохряков, доставив детей в Екатеринбург, больше не возвращался в Тобольск. Видимо, миссия никому здесь не известного “выборного” председателя этого “выборного” учреждения была окончена.

Глава XII

Весной 1918 года был в Екатеринбурге особый железнодорожный отряд, занимавшийся расстрелами в пределах железной дороги.

Во главе его был кр-н Парфений Титов Самохвалов, служивший также шофером в советском гараже.

Ему и было доверено перевезти в автомобиле Государя, Государыню и Марию Николаевну с вокзала в дом Ипатьева.

Самохвалов [ 61 ] показал на следствии: “Я не помню, какого числа это было, но помню, что в апреле месяце меня вызвал в здание Екатеринбургского Окружного Суда комиссар Голощекин и приказал мне следить, чтобы все благополучно было в гараже с машинами”.

Через несколько дней ему было приказано подать автомобиль к дому Ипатьева. Самохвалов не знал тогда этого дома. Он говорит описательно: “Мы все поехали к дому на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка. Я не знаю, кому именно принадлежал этот дом. Он каменный, белый. В тот момент он был обнесен деревянным забором, не закрывавшим парадного крыльца и ворот. Я вижу фотографические изображения дома, которые Вы мне сейчас показываете, и утверждаю, что к этому именно дому мы и подъехали. Из дома вышли комиссар Голощекин, комиссар Авдеев и еще какие-то лица (кроме Голощекина и Авдеева вышло еще человека два), сели в автомобили, и мы все поехали на станцию Екатеринбург I... Когда мы прибыли на станцию Екатеринбург I, здесь от народа я услышал, что в Екатеринбург привезли Царя. Голощекин сбегал на станцию и велел нам ехать на Екатеринбург II. Все мы опять поехали на автомобилях на Екатеринбург II. Там мы подъехали на машинах к одному месту, где стоял вагон 1 класса, окруженный солдатами. Оттуда вышли Государь Император, Государыня Императрица и одна из дочерей их. Я хорошо помню, Государь был одет в шинель солдатского сукна, то есть цвета солдатского сукна, как носили в войну офицеры. Я хорошо помню, что погон на ней не было; помнится мне также, что пуговицы на его шинели были защитные. Фуражка его была офицерского фасона из защитного сукна с козырьком также защитного цвета и таким же ремешком, но сукном ни козырек, ни ремешок, обшиты не были. Государыня была в черном пальто; пуговиц на нем я не заметил. Княжна также была в каком-то темном пальто. Их посадили в мой автомобиль... Опять мы поехали к тому самому дому, обнесенному забором, про который я уже говорил. Командовал здесь всем делом Голощекин. Когда мы подъехали к дому, Голощекин сказал Государю: “Гражданин Романов, Вы можете войти”. Государь прошел в дом. Таким же порядком Голощекин пропустил в дом Государыню и Княжну и сколько-то человек прислуги, среди которых, как мне помнится, была одна женщина. В числе прибывших был один генерал [ 62 ]. Голощекин спросил его имя, и, когда тот себя назвал, он объявил ему, что он будет отправлен в тюрьму. Я не помню, как себя называл генерал. Тут же в автомобиле Полузадова он и был отправлен... Когда Государь был привезен к дому, около дома стал собираться народ. Я помню, Голощекин кричал тогда: “Чрезвычайка, чего вы смотрите!” Народ был разогнан”.

Переезд детей в дом Ипатьева свидетели описывают:

Жильяр: “Приблизительно часов в 9 утра поезд остановился между вокзалами. Шел мелкий дождь. Было грязно. Подано было 5 извозчиков. К вагону, в котором находились дети, подошел с какими-то комиссарами Родионов. Вышли Княжны. Татьяна Николаевна имела на одной руке свою любимую собаку. Другой рукой она тащила чемодан, с трудом волоча его. К ней подошел Нагорный и хотел ей помочь. Его грубо оттолкнули. Я видел, что с Алексеем Николаевичем сел Нагорный. Как разместились остальные, не помню. Помню только, что в каждом экипаже был комиссар, вообще кто-то из большевистских деятелей. Я хотел выйти из вагона и проститься с ними. Меня не пустил часовой. Я не думал, что вижусь с ними в последний раз, и даже не думал, что буду отстранен от них”.

Гиббс: “Были приготовлены извозчики, и я видел, как увозили детей. Я проститься с ними не мог: не пустили”.

Теглева: “Прибыв ночью в Екатеринбург, мы утром были передвинуты куда-то за город, и детей увезли. Я только в щель вагона видела, как Татьяна Николаевна сама тащила тяжелый саквояж с подушкой, а рядом с ней шел солдат, ничего не имея в руках”.

С прибытием в Екатеринбург роль Хохрякова и Родионова кончилась. Кто же здесь распоряжался судьбой детей и приехавших с ними?

Ни Жильяр, ни Гиббс, ни Теглева, никто вообще из лиц, бывших в товарном вагоне, не могли выяснить этого: дверь вагона оставалась закрытой, красноармейцы не выпускали узников, и они не могли видеть, кто распоряжался здесь.

В классном вагоне с детьми были Татищев, Гендрикова, Шнейдер, Нагорный, Буксгевден и Эрсберг. Первые четверо погибли, две последние уцелели. Показания их являлись бы особенно важными. Но баронесса Буксгевден не пожелала свидетельствовать по делу. Отмечено это только потому, что не могу принять на себя всю тяжесть упрека в нежелании открыть истину.

Эрсберг показала: “Утром, когда мы были в Екатеринбурге, в наш вагон (я была с детьми) явились двое. Один был Заславский, другого я не знаю... Они потребовали от детей, чтобы они выходили. Были поданы извозчики. На одном из них с Ольгой Николаевной и сел Заславский”.

Доставив детей в дом Ипатьева, Заславский с неизвестным снова вернулись к вагонам. Первый из них взял из классного вагона Татищева, Гендрикову и Шнейдер, а второй из товарного вагона — Труппа, Харитонова, Леонида Седнева и Волкова.

Эрсберг показывает: “Потом, спустя некоторое время, явился снова Заславский и потребовал Татищева, Гендрикову и Шнейдер. Он сам их куда-то увел. После этого Родионов сказал нам: “Ну, через полчаса и ваша судьба решится. Только ничего страшного не бойтесь”. После этого, кажется, тот же самый, который приходил в вагон с Заславским, увел Труппа, Харитонова, маленького Седнева и Волкова”.

Всех этих лиц повезли на извозчиках сначала к дому Ипатьева. С ними ехали Заславский, неизвестный и Родионов. Здесь Трупп, Харитонов и Леонид Седнев были пропущены в дом Ипатьева. Татищева же, Гендрикову, Шнедер и Волкова неизвестный с Родионовым повезли в тюрьму. Волков показывает: “Нас остальных повезли дальше. Я спросил извозчика: “Далеко ли до дома?” Я думал, что нас везут куда-либо еще. Молчит. Я опять его спросил: “Ты куда нас везешь?” Опять молчит. И привезли нас в тюрьму. Когда нас привели в контору, Татищев не утерпел и сказал мне: “Вот, Алексей Андреевич, правду ведь говорят: от сумы да от тюрьмы никто не отказывайся”. Родионов ничего на это не сказал Татищеву, а другой комиссар ответил: “По милости царизма я родился в тюрьме”. Сказал он эти слова по нашему адресу и сказал их злобно. Не было тогда на меня ордера, а на всех остальных ордера уже были. Начальник тюрьмы и сказал тогда об этом комиссару. Он махнул рукой и сказал: “Потом пришлю”. Я не знаю, кто это был. Но потом, когда был в тюрьме, комиссар юстиции Поляков, и мы обращались к нему по поводу отобрания у нас вещей (у меня взял саквояж этот самый неизвестный мне комиссар), и Поляков нас спросил, кто нас арестовывал и кто у нас отбирал наши вещи, и мы не могли ему ответить на его вопрос, начальник тюрьмы сказал Полякову, что нас привозил и сдавал ему Юровский. Это я хорошо помню”.

Голощекин, Юровский и Заславский были теми людьми, которые проявляли власть над царской семьей с первого момента прибытия ее в Екатеринбург.

Очень скоро число обитателей Ипатьевского дома стало уменьшаться. 24 мая был взят камердинер Чемодуров, 28 мая — дядька Наследника Нагорный и лакей Иван Седнев. Они были отправлены в тюрьму.

С царской семьей оставались доктор Боткин, повар Харитонов, лакей Трупп, поварской ученик Леонид Седнев и комнатная девушка Демидова.

Всем остальным, кроме заключенных в тюрьмы и доктора Деревенько, было приказано покинуть пределы Пермской губернии. Деревенько остался в Екатеринбурге и проживал на свободе.

Глава XIII

Дом Ипатьева

Дом Ипатьева находится на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка, сравнительно в центральной части города [ 63 ].

Передним фасадом дом обращен на восток в сторону Вознесенского проспекта.

Здесь почва перед фасадом дома сильно понижается и имеет резкий уклон по Вознесенскому переулку.

Благодаря этому нижний этаж дома носит совершенно подвальный характер и окна его со стороны Вознесенского проспекта ниже уровня земли.

Ворота и калитка (не видны на снимке за выступом дома) ведут во двор, вымощенный каменными плитами. Здесь расположены различные хозяйственные службы.

Вблизи дома — деревянная будка, давно существующая при доме.

Задним фасадом дом обращен в сад, идущий вдоль Вознесенского переулка. В саду растут тополя, березы, липы, одна ель, кусты желтой акации и сирени.

В сравнении с другими домами данной местности дом Ипатьева оставляет благоприятное впечатление. Садик же его мал и однообразен.

Ход в верхний этаж — со стороны Вознесенского проспекта.

Тут же за дверью открывается помещение с внутренней парадной лестницей дома. Она освещена окнами со стороны двора.

Деревянная перегородка с маленькой дверкой отделяет это помещение от соседнего.

Здесь расположены ванная и уборная. Окно ванной обращено в сад, уборной — во двор.

Из помещения тут же за лестницей налево дверь ведет в прихожую верхнего этажа.

Соседняя с ней комната занималась большевистским начальством.

Все остальные комнаты верхнего этажа предназначались для царской семьи и состоявших при ней лиц.

Показаниями камердинера Чемодурова и доктора Деревенько, допускавшегося иногда в дом Ипатьева, установлено, что Их Величества и Наследник Цесаревич занимали одну комнату под цифрой XIII, а Великие Княжны — соседнюю под цифрой X.

В комнате под цифрой XI помещалась Демидова, под цифрами VII и VIII (зал и гостиная) — Боткин и Чемодуров, под цифрой XII (проходная) и под цифрой XIV (кухня) — лакей Трупп, повар Харитонов и Леонид Седнев.

Комната под цифрой IX служила столовой.

Пять окон верхнего этажа дома обращены на Вознесенский переулок. Из них два, ближайшие к заднему фасаду дома, выходят из комнаты Демидовой; окно, соседнее с ними, из комнаты Княжен; два окна, ближайшие к углу, и два соседние с ними со стороны Вознесенского проспекта — из комнаты Их Величеств и Наследника Цесаревича.

На чертеже нижнего этажа под цифрами I, II, III, V, VII, VIII и Х обозначены жилые комнаты; под цифрами III, IX, XII, XV — кладовые; под цифрой XI — уборная и под цифрами XIII и XIV сени. Из этих сеней имеются двери во двор дома.

Верхний этаж сообщается с нижним при помощи лестницы, идущей с верхнего этажа из помещения в сени под цифрой XIV.

Из всех этих комнат для нас имеет значение лишь комната под цифрой II.

Ее размеры 7 аршин 8 вершков и б аршин 4 вершка. В ней одно окно с двойными рамами, покрытое снаружи толстой железной решеткой. Оно обращено в сторону Вознесенского переулка.

На снимке № 22 это окно находится как раз под окном комнаты Великих Княжен.

Смежная с этой комнатой кладовая (III) глухая, выхода не имеет. Ее окно также с двойными рамами и железной решеткой снаружи, оно ближайшее к будке.

Дом Ипатьева, когда царская семья была заключена в нем, обнесен был двумя заборами. Первый проходил почти у самых стен дома, закрывая дом с окнами. Второй шел на некотором расстоянии от первого, образуя как бы дворик между заборами. Он совершенно закрывал весь дом вместе с воротами.

В наружном заборе были свои ворота и калитка.

По углам его — две будки, где помещались постовые охранники.

Глава XIV

Стража. Система постов. Режим в доме Ипатьева

Дом Ипатьева, когда там находилась царская семья, назывался у большевиков “домом особого назначения”, а узники его назывались “жильцами дома Ипатьева”.

Система караулов была такая.

С первого же момента стража делилась на наружную и внутреннюю.

Наружная стража занимала посты: 1) в будке у наружного забора на Вознесенском проспекте 2) в другой будке у того же забора на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка, 3) между наружным и внутренним заборами вблизи парадного крыльца, ведущего в верхний этаж дома, 4) в старой будке между стенами дома и внутренним забором, так что охранник всегда видел окна верхнего этажа и со стороны проспекта, и со стороны переулка, 5) в переднем дворе дома у калитки, 6) в саду, 7) на террасе дома, 8) в комнате нижнего этажа под цифрой IV у окна.

Внутренняя стража занимала два поста в верхнем этаже дома:

1) за передней дверью в помещении под цифрой I: здесь у окна вблизи перегородки стоял диванчик; в нем обычно сидел охранник,

2) в помещении под цифрой II вблизи уборной.

В первых числах июля число постов было увеличено. Были созданы посты: 1) на заднем дворе, 2) на чердаке и 3) где-то внутри дома.

Из всех перечисленных постов наружный на террасе дома, в комнате нижнего этажа под цифрой IV, на чердаке и внутри верхнего этажа дома были пулеметными.

Достаточно простого взгляда на чертежи Ипатьевского дома, чтобы понять, что при такой системе караулов царская семья была в западне, в безвыходном положении.

Сначала состав наружной охраны был случайный. Ее несли различные красноармейские отряды, постоянно менявшиеся.

Двое из таких охранников, Суетин и Латыпов, показали [ 64 ]:

Суетин: “В марте месяце сего года я поступил в особокараульную конвойную команду в г. Екатеринбурге, начальником которой был какой-то латыш, имя и фамилию его не знаю. Службу приходилось нести в тюрьме № 1, государственном банке и других местах. В апреле месяце меня назначили в караул в дом Ипатьева, где содержался Царь, там в карауле я был трое суток, стоял на посту внутри двора у ворот. Каждый день выходил в сад около 12 часов дня сам Государь, его жена и все четыре дочери, выходили все вместе и гуляли минут 30—40. За время прогулки. Государь иногда подходил к кому-нибудь из часовых и разговаривал с ними, некоторых спрашивал, с какого года на службе. Я видел, что часовые к Государю относились хорошо, жалеючи, некоторые даже говорили, что напрасно человека томят. В охране Царя я был всего лишь трое суток, после чего я более там не дежурил”.

Латыпов: “Весной нынешнего года я поступил на службу в караульную конвойную команду в г. Екатеринбурге, в которой служил всего лишь около месяца. За время этой службы меня вместе с другими назначили в караул по охране бывшего Царя, где я был всего лишь три дня, хотя назначали на неделю. В карауле я стоял на разных местах, иногда снаружи, а одни сутки стоял внутри двора. Находясь там, я один раз видел на прогулке в саду бывшего Царя с которой-то дочерью, во время прогулки везде во дворе стояли часовые. В разговоре в караульном помещении я слышал от некоторых часовых, что Царь с ними иногда здоровается, а дочери смеются. Часовые к Царю относились хорошо”.

Иначе обстоял вопрос с внутренней охраной. Она сразу же была специально подобрана. Ее составили рабочие местной фабрики братьев Злоказовых. Это было общеизвестно, и выяснить ее состав не представило затруднений [ 65 ]. Эту охрану составляли:

Авдеев Александр Дмитриев, 35 л., из Южноуфмского завода той же волости Осинского уезда Пермской губернии, слесарь.

Мошкин Александр Михайлов, 28 л., из г. Семипалатинска, слесарь.

Логинов Иван Петров из Каштымского завода той же волости Екатеринбургского уезда.

Логинов Василий Петров, его брат.

Логинов Владимир Петров, их брат.

Гоншкевич Василий Григорьев, 30 л., из Локшинской волости Тюкалинского уезда Тобольской губернии, слесарь.

Соловьев Александр Федоров, из м. Гусевского Заболкской волости Меленковского уезда Владимирской губернии, слесарь.

Люханов Сергей Иванов, из Ревдинского завода той же волости Екатеринбургского уезда, шофер.

Люханов Валентин Сергеев, его сын.

Шулин Иван Степанов, из Шадринского завода той же волости Екатеринбургского уезда, слесарь.

Бабич Антон, 20 л., из г. Уфы, слесарь.

Мишкевич Николай, матрос, из Петрограда.

Мишкевич Станислав, его брат.

Крашенинников Иван, из Пензы.

Украинцев Константин Иванов.

Лабушов Леонид Васильев, слесарь.

Комендантов Алексей.

Сидоров Алексей.

Корякин Николай.

Все эти люди жили в верхнем этаже дома Ипатьева, занимая комнаты под цифрами V и VI. Только они несли охрану на двух внутренних постах. Но не следует думать, что роль их ограничивалась только охраной этих постов. Они были хозяевами в доме и вторгались во все комнаты, где жила царская семьи.

С момента приблизительно приезда детей был создан постоянный кадр наружной охраны.

Она была набрана из рабочих Сысертского завода, верстах в 35 от Екатеринбурга.

Ее составили:

Никифоров Алексей Никитин.

Добрынин Константин Степанов.

Старков Иван Андреев.

Старков Андрей Алексеев.

Стрекотин Андрей Андреев.

Стрекотин Александр Андреев.

Котов Михаил Павлов.

Проскуряков Филипп Полиевктов.

Столов Александр Алексеев.

Орлов Александр Григорьев.

Теткин Роман Иванов.

Подкорытов Николай Иванов.

Турыгин Семен Михайлов.

Луговой Виктор Константинов.

Семенов Василий Егоров.

Попов Николай Иванов.

Таланов Иван Семенов.

Садчиков Николай Степанов.

Кесарев Григорий Александров.

Зайцев Николай Степанов.

Беломоин Семен Николаев.

Летемин Михаил Иванов.

Сафонов Вениамин Яковлев.

Шевелев Семен Степанов.

Чуркин Алексей Иванов.

Кронидов Александр Алексеев.

Вяткин Степан Григорьев.

Котегов Иван Павлов.

Котегов Александр Алексеев.

Медведев Павел Спиридонов.

Дроздов Егор Алексеев.

Емельянов Федор Васильев.

Русаков Николай Михайлов.

Ладасщиков Петр Акимов.

Талонов Константин Васильев [ 66 ].

Спустя неделю кадр наружной охраны был пополнен рабочими той же злоказовской фабрики. В нее вошли:

Якимов Анатолий Александров, 31 г., из Юговского завода той же волости Пермского уезда.

Лесников Григорий Тихонов, 29 г., из Кушвинского завода Соликамского уезда Пермской губернии.

Вяткин Филипп Ильин, из с. Уктуса Екатеринбургского уезда.

Путилов Николай Васильев, Базаровского общества Напорской волости Сарапульского уезда Вятской губернии, слесарь.

Смородяков Михаил, 18 л., из Нейво-Рудянского завода той же волости Екатеринбургского уезда.

Дерябин Никита Степанов, из д. Тимошиной Меркушинской волости Верхотурского уезда Пермской губернии.

Устинов Александр Иванов, 27 л., из Пожевского завода той же волости Соликамского уезда Пермской губернии.

Корзухин Александр Степанов, из с. Уктуса Екатеринбургского уезда.

Романов Иван Иванов, из Гарской волости Ростовского уезда Ярославской губернии.

Дмитриев Семен Герасимов, 21 г., из Ваньчуговской волости Кашинского уезда Тверской губернии.

Клещев Иван Николаев, 21 г., из г. Шадринска, слесарь.

Пермяков Иван Николаев, 18 л., из с. Уктуса Екатеринбургского уезда, слесарь.

Варакушев Александр Семенов, из Тулы или Петрограда, слесарь.

Прохоров Александр из Катав-Ивановского завода Уфимской губернии.

Брусьянин Леонид Иванов.

Пелегов Василий.

Осокин Александр.

Лякс Скорожинский.

Скороходов.

Фомин.

Зотов [ 67 ].

Самые стены Ипатьевского дома выдали многих из этих лиц. Они были покрыты всевозможными надписями: результаты склонности охранников к заборной литературе. Удалось прочесть многие имена.

Среди множества брошенных документов оказались денежные расписки злоказовских рабочих, несших внутреннюю охрану, и требовательные ведомости сысертских рабочих, несших охрану наружную.

Наружная охрана поселилась в нижнем этаже ипатьевского дома: злоказовские рабочие в комнате под цифрой VI, сысертские — в комнате под цифрами IV и V. Спустя некоторое время наружная охрана была переведена в соседний дом Попова.

Когда возник кадр постоянной наружной охраны, она стала допускаться и на внутренние посты верхнего этажа дома. Но различие между ею и охраной внутренней не исчезло. По-прежнему злоказовские рабочие внутренней охраны царили в доме и имели доступ во все комнаты, куда не допускались рабочие наружной охраны.

Самым главным лицом среди охранников был Авдеев. Он назывался “комендантом дома особого назначения”.

Мошкин был его помощником.

Медведев был “начальником” всей караульной команды, несшей охрану как на внутренних, так и на внешних постах.

Якимов, Старков и Добрынин были разводящими. Они ставили охранников на посты и наблюдали за ними, сами не неся охраны.

Только братья Мишкевичи и Скорожинский были, вероятно, польской национальности. Все остальные охранники были русские.

Что они представляли собой?

Фабрика братьев Злоказовых работала во время войны на оборону: изготовляла снаряды. Работа на фабрике избавляла от фронта. Сюда шел самый опасный элемент, преступный по типу: дезертир. Он сразу выплыл на поверхность в дни смуты, а после большевистского переворота создал его живую силу.

Авдеев — самый яркий представитель этих отбросов рабочей среды: типичный митинговый крикун, крайне бестолковый, глубоко невежественный, пьяница и вор.

Лучше всего слушать о нем рассказ рабочего той же фабрики Анатолия Якимова: “Прибыл в Екатеринбург я в первых числах ноября месяца 1917 года. Тогда же я и поступил на злоказовскую фабрику. Фабрикой в это время еще владели пока хозяева Злоказовы, но уже существовал “фабричный комитет” из рабочих. Был и комиссар фабрики. Этим комиссаром был Александр Дмитриев Авдеев. Откуда он родом, я не знаю. Полагаю я, что по ремеслу он слесарь. Говорили про него, что он был где-то машинистом на каком-то заводе при локомобиле... В декабре месяце Авдеев отвез хозяина фабрики Николая Федоровича Злоказова в острог. Вместо хозяев образовался “деловой совет”. Этот совет и стал править фабрикой. Главой на заводе и стал Авдеев. Около него самыми приближенными к нему лицами были рабочие: братья Иван, Василий и Владимир Логиновы, Василий Григорьев Гоншкевич, Николай и Станислав Мишкевичи, Александр Федоров Соловьев, Николай Корякин, Иван Крашенинников, Алексей Сидоров, Константин Иванов Украинцев, Алексей Комендантов, Леонид Васильев Лабушев, Сергей Иванов Люханов и его сын Валентин... В апреле месяце стало известно в городе, что к нам в Екатеринбург привезли Царя. Объясняли об этом среди нас, рабочих, так, что Царя-де хотели выкрасть из Тобольска; потому-де его и перевезли в надежное место: в Екатеринбург. Такие разговоры тогда в нашей рабочей среде; ходили. В первых числах мая месяца, в скором времени после, перевезения к нам Царя, стало известно, что наш Авдеев назначен главным начальником над домом, где содержался Царь. Дом этот почему-то все называли “дом особого назначения”, а про Авдеева говорили, что он над этим домом комендантом назначен. Действительно, скоро сам Авдеев об этом нам объяснил на митинге. Как произошло его назначение, я хорошо Вам объяснить не берусь. Авдеев был большевик самый настоящий. Он считал, что настоящую хорошую жизнь дали они, большевики. Он много раз открыто говорил, что большевики уничтожили богачей-буржуев, отняли власть у Николая “кровавого” и т. п. Постоянно он терся в городе с здешними заправилами из областного совета. Я думаю, что таким образом он, как ярый большевик, и был назначен областным советом “комендантом” дома особого назначения. На митинге же, который он тогда собирал, он нам рассказывал, что вместе с Яковлевым он ездил за Царем в Тобольск [ 68 ]. Что это был за Яковлев, я сам не знаю. Авдеев его поносил и говорил нам, что Яковлев хотел увезти Царя из России и повез его для этого в Омск. Но они, то есть екатеринбургские большевики, все это узнали и не допустили увоза Царя, сообщив о намерении Яковлева в Омск. Смысл его речи был именно тот, что Яковлев держал руку Царя, а он, Авдеев, вместе с большевиками охраняет революцию от Царя. Про Царя он тогда говорил со злобой. Он ругал его, как только мог, и называл не иначе, как “кровавый”, “кровопийца”. Главное, за что он ругал Царя, была ссылка на войну: что Царь захотел этой войны и три года проливал кровь рабочих, что рабочих массами в эту войну расстреливали за забастовки. Вообще он говорил то, что везде говорили большевики. Из его слов можно было понять, что за эту его заслугу перед революцией, то есть за то, что он не допустил Яковлева увезти Царя, его и назначили комендантом дома особого назначения. И, как видать было, этим самым назначением Авдеев был очень доволен. Он был такой радостный, когда говорил на митинге и обещал рабочим: “Я вас всех свожу в дом и покажу вам Царя...” Постоянно туда ходили с нашей фабрики рабочие, только не все, а те, которых выбирал Авдеев... Главная цель у них, как я думаю, была в деньгах. За пребывание в доме особого назначения они получали особое содержание из расчета 400 рублей в месяц за вычетом кормовых. Кроме того, они и на фабрике получали жалованье, как состоящие в фабричном комитете или деловом совете”.

Хорошо знали в Екатеринбурге охранника Шулина. Заведующий фабрикой Чистякова Шульц [ 69 ] рассказывает: “Я Шулина очень хорошо знаю. Я служу на заводе Чистякова, куда Шулин во время советской власти постоянно являлся... Шулин был членом делового совета злоказовского завода, несомненный большевик, агитатор и вербовщик в Красную Армию. Он являлся на завод Чистякова и произносил перед рабочими речи, призывая их вступать в ряды Красной Армии, чтобы уничтожать всех паразитов, — это его собственное выражение. Он арестовал управляющего заводом и добивался расстрела его, и только благодаря ходатайству рабочих тот был спасен. Хотел арестовать хозяина завода. Являлся на завод с вооруженными красноармейцами и отбирал хлеб... Совместно с заводскими красноармейцами составлял списки рабочих и служащих завода Чистякова, предназначенных к расстрелу перед приходом чешских войск”.

“Красноармеец [ 70 ] Иван Николаев Клещев имеет от роду 21 год... С детского возраста имел дурные наклонности и, будучи еще несовершеннолетним, начал заниматься кражами, чему потворствовала ему мать. Учился плохо, также и вел себя плохо в ученическом возрасте, так что жаловались на его поведение учители; родители к исправлению его мер не принимали, и, в конце концов, он, как неисправимый по поведению человек, был исключен из училища. После этого он начал приучаться при отце слесарному искусству и работал на фабрике Ушкова до возмужалого возраста. Взрослый тоже замечался в кражах... Незадолго до февральской революции уходил искать работы на стороне от своих родителей и затем оказался в г. Тюмени в команде босяков, где мать его разыскала и привезла домой на фабрику Ушкова... При большевистском перевороте он примкнул к партии большевиков и вскоре сделался ярым 3 красноармейцем и являлся предводителем шаек большевиков при отобрании и реквизиции имущества у владельцев”.

Охранник Медведев откровенно объяснил при допросе, что кадр охраны потому был набран за 35 верст от Екатеринбурга, что здесь “организация партии большевиков считалась лучшей”.

Его жена [ 71 ], скрашивая горькую правду, рассказала, что до революции она хорошо жила с мужем. После революции муж тут же записался в партию большевиков и стал “непослушный, никого не признавал и как будто даже свою семью перестал жалеть”.

Охранник Летемин сознается, что, когда он предложил свои услуги по охране Царя, о его поведении справлялись и, справившись, приняли в охрану. В прошлом этого человека был приговор Екатеринбургского Окружного Суда с участием присяжных заседателей: в 1911 году Летемин был осужден на четыре года в арестантские роты с лишением прав за покушение на растление малолетней девочки, каковое наказание и отбыл.

Как жилось Царю и его семье в такой обстановке?

Императрица, Мария Николаевна и Демидова писали в Екатеринбург, когда там оставались дети. Они прибегали к конспиративному языку. Несомненно, в доме Ипатьева жилось плохо.

Свидетели показывают:

Жильяр: “24 апреля (старого стиля) от Государыни пришло письмо. Она извещала нас в нем, что их поселили в двух комнатах Ипатьевского дома; что им тесно; что они гуляют лишь в маленьком садике; что город пыльный; что у них рассматривали все вещи и даже лекарства. В этом письме в очень осторожных выражениях она давала понять, что надо взять нам с собой при отъезде из Тобольска все драгоценности, но с большими предосторожностями. Она сама драгоценности называла условно “лекарствами”. Позднее на имя Теглевой пришло письмо от Демидовой, писанное несомненно по поручению Ее Величества. В письме нас извещали, как нужно поступить с драгоценностями, причем все они были названы “вещами Седнева”.

Битнер: “Я знаю, были тогда письма от Государыни и Мария Николаевны. Они писали, что спят “под пальмами” (на полу, без кроватей) и едят вместе с прислугой, что обед носят из какой-то столовой, а Государыне Седнев готовит макароны на спиртовке”.

Теглева: “Были получены письма от Государыни и Марии Николаевны на имя Княжен и мною от Марии Николаевны и Демидовой. Из этих писем можно было понять, что им живется худо. Мария Николаевна писала, что они спят в одной комнате, что они все (вместе с прислугой) обедают вместе, что им Седнев готовит только кашу и что обед они получают из советской столовой. Демидова мне писала: “Уложи, пожалуйста, хорошенько аптеку и посоветуйся об этом с Татищевым и Жильяром, потому что у нас некоторые вещи пострадали”. Мы поняли, что пострадали у них некоторые ценные вещи, и решили, что это Императрица дает нам приказание позаботиться о драгоценностях”.

Чемодуров: “Как только Государь, Государыня и Мария Николаевна прибыли в дом, их тотчас же подвергли тщательному и грубому обыску, обыск производили некий Б. В. Дидковский [ 72 ] и Авдеев — комендант дома, послужившего местом заключения. Один из производивших обыск выхватил ридикюль из рук Государыни и вызвал замечание Государя: “До сих пор я имел дело с честными и порядочными людьми”. На это замечание Дидковский ответил: “Прошу не забывать, что Вы находитесь под следствием и арестом”. В ипатьевском доме режим был установлен крайне тяжелый, и отношение охраны было прямо возмутительное, но Государь, Государыня и Великая Княжна Мария Николаевна относились ко всему происходившему по наружности спокойно и как бы не замечали окружающих лиц и их поступков. День проходил обычно так: утром вся семья пила чай — к чаю подавался черный хлеб, оставшийся от вчерашнего дня; часа в 2 обед, который присылали уже готовым из местного совета рабочих депутатов, обед состоял из мясного супа и жаркого; на второе чаще всего подавались котлеты. Так как ни столового белья, ни столового сервиза с собой мы не взяли, а здесь нам ничего не выдали, то обедали на не покрытом скатертью столе; тарелки и вообще сервировка стола была крайне бедная; за стол садились все вместе, согласно приказанию Государя случалось, что на семь обедавших подавалось только пять ложек. К ужину подавались те же блюда, что и к обеду. Прогулка по саду разрешалась только один раз в день, в течение 15—20 минут; во время прогулки весь сад оцеплялся караулом; иногда Государь обращался к кому-либо из конвойных с малозначащим вопросом, не имевшим отношения к порядкам, установленным в доме, но или не получал никакого ответа, или получал в ответ грубое замечание-День и ночь в верхнем этаже стоял караул из трех красноармейцев: один стоял у наружной входной двери, другой в вестибюле, третий близ уборной. Поведение и вид караульных были совершенно непристойные: грубые, распоясанные, с папиросами в зубах, с наглыми ухватками и манерами, они возбуждали ужас и отвращение”.

Я допускал, что Чемодуров мог быть не вполне откровенен в своих показаниях перед властью, и выяснял, что он рассказывал другим людям про жизнь в Ипатьевском доме.

Свидетели показали:

Волков: “Я разговаривал с ним. Он был сильно потрясен. Он мне говорил, что из Тюмени их возил Яковлев куда-то взад и вперед, так что он совсем потерялся и не знал, куда же именно возил Яковлев. Привезли их в Екатеринбурге прямо в дом Ипатьева... Обращались плохо, грубо. Он рассказывал, что однажды один какой-то из большевиков стал рассматривать флаконы Государь и нюхать их. Государь сказал ему на это: “До сих пор я имел дело все-таки с порядочными людьми”. Этот большевик ушел, сказал словах Государя кому-то другому, и тот грубо сделал замечай Государю: “Не забывайте, что Вы арестованный”. Обедали они все вместе. Во время обеда подходил какой-нибудь красноармеец, лез ложкой в миску с супом и говорил: “Вас все-таки еще ниче кормят”. Видимо, здесь, в Екатеринбурге, обращение было совсем иное, чем в Тобольске”.

Гиббс: “Чемодуров мне говорил, что здесь (в Екатеринбурге им было плохо: с ними обращались грубо. Он говорил, что на Пасху них был маленький кулич и пасха. Комиссар пришел, отрезал себе большие куски и съел. Он вообще говорил про грубости”.

Кобылинский: “Передаю главное из его рассказов, что сохранила память. Когда Государь, Государыня и Мария Николаева прибыли в дом Ипатьева, их обыскали. Обыскивали хамски, грубо Государь вышел из себя и сделал замечание. На это ему было в грубой форме указано, что он арестованный... Обед был плохой. С ним запаздывали: приносили его готовым из какой-то столовой вместо часа в три-четыре. Обед был общий с прислугой. Ставилась на стол миска; ложек, ножей, вилок не хватало; участвовали в обеде и красноармейцы; придет какой-нибудь и лезет в миску: “Ну, с вас довольно”. Княжны спали на полу, так как кроватей у них не было. Устраивалась перекличка. Когда Княжны шли в уборную, красноармейцы, якобы для караула, шли за ними... Вообще даже со слов Чемодурова можно было понять, что царская семья подвергалась невыносимым моральным мукам”.

Жильяр: “Про Чемодурова я могу сказать следующее. После допроса его Сергеевым он приехал ко мне в Тюмень. Он мне рассказывал, что его допрашивал Сергеев. Чемодуров мне говорил, что он не сказал всей правды Сергееву. Он был недоволен не лично Сергеевым, а самым фактом допроса его. У него была вера, что царская семья жива, и он мне говорил, что, пока он не убедился к ее смерти, он не скажет правды при допросе. Со мной он был откровенен. Он называл мне Авдеева, как главное лицо в доме Ипатьева. Он говорил, что Авдеев относился к семье отвратительно. Я точно и хорошо помню следующие случаи, о которых он рассказывал. Чемодуров говорил, что вместе с царской семьей за одним столом обедали и прислуга и большевистские комиссары, которые находились в доме. Однажды Авдеев, присутствуя за таким обедом, сидел в фуражке, без кителя, куря папиросу. Когда ели битки, он взял свою тарелку и, протянув руку между Их Величествами, стал брать в свою тарелку битки. Положив их на тарелку, он согнул локоть и ударил локтем Государя в лицо. Я передаю Вам точно слова Чемодурова. Когда Княжны шли в уборную, их там встречал постовой красноармеец и заводил с ними “шутливые” разговоры, спрашивая, куда они идут, зачем и т. д. Затем, когда они проходили в уборную, часовой, оставаясь снаружи, прислонялся спиной к двери уборной и оставался так до тех пор, пока ею пользовались. Вот эти случаи издевательства над ними я хорошо помню из рассказов Чемодурова”.

Лакей Иван Седнев и дядька Наследника Нагорный сидели в одной тюрьме с князем Львовым.

Он показывает: “Про екатеринбургский режим Седнев и Нагорный говорили в мрачных красках... Они (охранники) начали воровать первым делом. Сначала воровали золото, серебро. Потом стали таскать белье, обувь. Царь не вытерпел и вспылил: сделал замечание. Ему в грубой форме ответили, что он арестован и распоряжаться больше не может. Самое обращение с ними вообще было грубое. И Седнев и Нагорный называли режим в доме Ипатьева ужасным. Становилось, по их словам, постепенно все хуже и хуже. Сначала, например, на прогулки давали 20 минут времени, а потом стали все уменьшать это время и довели до 5 минут. Физическим трудом совсем не позволялось заниматься, Наследник был болен... В частности, дурно обращались с Княжнами. Они не смели без позволения сходить в уборную. Когда они шли туда, их до уборной обязательно провожал красноармеец. По вечерам Княжен заставляли играть на пианино. Стол у них был общий с прислугой. Седнев удивлялся, чем была жива Императрица, питавшаяся исключительно одними макаронами. Седнев и Нагорный ссорились в доме Ипатьева из-за царских вещей: как преданные семье люди, они защищали ее интересы. В результате они попали в тюрьму. Их рассказы подтверждали и красноармейцы, которые караулили нашу тюрьму [ 73 ]. Эти красноармейцы по очереди караулили то у нас, то в доме Ипатьева. Они со мной разговаривали. Их рассказы во всем сходились с рассказами Седнева и Нагорного. Они — это я помню — подтверждали, что Княжен заставляли играть на пианино, и вообще говорили, что с семьей обращаются худо”.

Анна Белозерова жила с охранником Василием Логиновым. Стараясь говорить в мягких тонах про охранников, она говорит, что Княжны “учили играть их на какой-то музыке”.

Обвиняемые Медведев, Проскуряков и Якимов объяснили:

Медведев [ 74 ]: “Царь по внешнему виду все время был спокоен, ежедневно с детьми выходил гулять в сад, сын Алексей ходить не мог, у него болела нога, и его выносили в сад на руках, выносил его на руках всегда сам Царь, который вообще всегда сам ходил за ним, супруга Царя в сад не выходила никогда, а выходила лишь на парадное крыльцо к тыну, окружавшему дом, а иногда сидела возле сына, который обычно сидел в коляске. Царь по виду был здоров и не старел, седых волос у него не было, а супруга Царя начинала седеть и была худощава. Дети вели себя “обыкновенно” и улыбались при встрече с караульными. Разговаривать с ними запрещалось. Доводилось ему, Медведеву, разговаривать с Царем при встрече в саду; однажды он спросил его: “Как дела, как война, куда ведут войско”, — на это он ему ответил, что война идет между собой, русские с русскими дерутся между собой. Также однажды Царь увидал, что он, Медведев, рвет лопушки в саду, и спросил его, на что он это рвет, он сказал ему — для табаку. Вообще много говорить не приходилось... Пищу для царской семьи первое время носили из советской столовой, находившейся на Главном проспекте; пищу эту носили из столовой женщины и девушки, от коих принимал караул у парадного крыльца, в дом они не входили... На пищу приносили суп, котлеты, белый хлеб, мясо и молоко. Потом разрешено было варить пищу повару их, который и приготовлял пищу. Неоднократно приглашался в дом священник для богослужения. За все время охраны дома при нем, Медведеве, никакого издевательства над Царем и его семейством не делалось и никаких оскорблений и дерзостей не допускалось. Спала царская семья в двух комнатах”.

Проскуряков: “Вставали они утром часов в 8—9. У них. была общая молитва. Они все собирались в одну комнату и пели там молитвы. Обед у них был в 3 часа дня. Все они обедали вместе! в одной комнате, то есть я хочу сказать, что вместе с ними обедала и прислуга, которая была при них. В 9 часов вечера у них был ужин, чай, а потом ложились спать. Время дня они проводили, по словам Медведева, так: Государь читал, Государыня также читала или вместе с дочерьми вышивала что-нибудь или вязала. Наследник, если мог, делал из проволоки цепочки для своих игрушек — корабликов. Гуляли они в день часа полтора. Никаким физическим трудом им не позволялось заниматься (на воздухе)... Их пение я сам не один раз слышал. Пели они исключительно духовные песни. По воскресеньям у них служил священник с диаконом... Файка, Сафонов стал сильно безобразничать. Уборная в доме была одна, куда ходила вся царская семья. Вот около этой уборной Файка стал писать разные нехорошие слова... и разные другие слова, совсем неподходящие... Залез раз Файка на забор перед самыми окнами царских комнат и давай разные нехорошие песни играть. Андрей Стрекотин в нижних комнатах начал разные безобразные изображения рисовать. В этом принимал участие и Беломоин: смеялся и учил Стрекотина, как лучше надо рисовать. Это я сам видел, как Стрекотин эти вещи рисовал”.

Якимов: “Они иногда пели. Мне приходилось слышать духовные песнопения. Пели они Херувимскую Песнь. Но пели они я какую-то светскую песню. Слов ее я не разбирал, а мотив ее был грустный. Это был мотив песни “Умер бедняга в больнице военной”. Слышались мне одни женские голоса, мужских ни разу не слышал... Непосредственно наблюдать, как Авдеев относился к Царю и его семье, мне не приходилось. Но я наблюдал самого Авдеева, имевшего с ними общение. Авдеев был пьяница, грубый и неразвитой; душа у него была недобрая. Если, бывало, в отсутствие Авдеева кто-нибудь из царской семьи обращался с какой-либо просьбой к Мошкину, тот всегда говорил, что надо подождать возвращения Авдеева. Когда же Авдеев приходил и Мошкин передавал ему просьбу, у Авдеева был ответ: “Ну их к черту!” Возвращаясь из комнаты, где жила царская семья, Авдеев, бывало, говорил, что его просили о чем-либо, и он отказал. Это отказывание ему доставляло видимое удовольствие. Он об этом радостно говорил. Например, я помню, его просили разрешить открывать окна, и он, рассказывая об этом, говорил, что он отказал в этой просьбе. Как он называл Царя в глаза, не знаю. В комендантской он называл всех “они”. Царя он называл Николашкой... Он, как только попал в дом Ипатьева, так начал таскать туда своих приближенных рабочих... Все эти люди бражничали в доме Ипатьева, пьянствовали и порвали царские вещи. Раз Авдеев напился до того пьяный, что свалился в одной из нижних комнат дома... А в нижний этаж он попал тогда после посещения в таком виде царской семьи; он в таком виде ходил к ней. Пьяные они шумели в комендантской комнате, орали, спали вповалку, кто где хотел, и разводили грязь. Пели они песни, которые, конечно, не могли быть приятны для Царя. Пели они все “Вы жертвою пали в борьбе роковой”, “Отречемся от старого мира”, “Дружно, товарищи, в ногу”. Вот, зная Авдеева как большевика, как человека грубого, пьяного и душой недоброго, я думаю, что он обращался с царской семьей плохо: не мог он обращаться с ней хорошо по его натуре, по его поведению; как я сам его наблюдал в комендантской, думаю, что его обращение с царской семьей было для нее оскорбительным. Припоминаю еще, что вел Авдеев со своими товарищами разговоры и про Распутина. Говорил он то, что многие говорили, о чем и в газетах писали много раз...”

Красноречивее всяких слов говорит сам дом Ипатьева, как жилось здесь узникам. Необычные по цинизму надписи и изображения с неизменной темой: о Распутине. Как глубоко ошибаются те, кто думает, что яд этого чудовища не проник в народные массы.

Глава XV

Окружение царской семьи чекистами

В первых числах июля в доме Ипатьева произошли большие перемены.

Авдеев, его помощник Мошкин и все рабочие злоказовской фабрики, жившие в верхнем этаже, были внезапно изгнаны, а Мошкин был даже арестован.

Вместо Авдеева комендантом стал известный уже нам Юровский, а его помощником некто Никулин.

Они заняли ту же комнату под цифрой VI, где жил и Авдеев. Но Юровский проводил лишь день в доме Ипатьева. Никулин жил в нем.

Через несколько дней после появления их прибыли еще десять человек, поселившиеся в нижних комнатах под цифрами II, IV и VI.

Они и стали нести внутреннюю охрану. Злоказовские же и исетские рабочие, жившие в доме Попова, были совершенно устранены от нее и продолжали нести исключительно охрану наружную.

Что означала эта перемена?

Чувство лодыря, соблазна легкого труда и небывалая по тем временам его оплата привели в дом Ипатьева пьяного слесаря отлокомобиля и его пьяную ватагу. По своему круглому невежеству эти распропагандированные отбросы из среды русского народа, вероятно, сами себя считали крупными фигурами в доме Ипатьева. Они не сами пришли сюда. Их сюда посадили, а затем в нужную минуту выгнали.

Прибытие в Екатеринбург Императора вскрыло фигуру распорядителя Голощекина, прибытие детей — Юровского.

Шая Исакович Голощекин — мещанин г. Невеля Витебской губернии, еврей, родился в 1876 году. Партийная его кличка — Филипп.

Он кончил гимназию в Витебске и зубоврачебную школу в Риге.

В 1906 году он был арестован как большевик-пропагандист в пределах Петроградской губернии и в 1907 году был осужден Петроградской Судебной Палатой на 2 года в крепость.

Едва отбыв наказание, он тотчас же возобновил свою революционную деятельность в Москве и играл большую роль в московском комитете партии. Но скоро он был вновь арестован и сослан в Нарымский край.

В 1911 году он бежал из ссылки за границу.

Там в это время шла большая борьба в рядах большевистских фракций. С Лениным боролось левое крыло большевиков, обвиняя его в узурпаторских наклонностях и в измене принципам чистого большевизма. Правое крыло стремилось к соглашению с меньшевиками. Сам Ленин шел к захвату власти в партии и пытался создать сплоченное ядро профессиональных революционеров, чтобы, действуя через них как своих агентов, проводить нужные ему идеи. Подготовляя созыв общепартийной конференции, он домогался провести туда нужных ему людей.

Вернувшись в Россию, Голощекин оказал громадную услугу Ленину агитацией в рабочих районах и, в частности, на Урале.

Конференция собралась в Праге в 1912 году.

Голощекин был на этой конференции как представитель Москвы. Он тогда же был избран членом ЦК партии. Ему было поручено сделать доклады о работах конференции в Москве и на Урале с назначением его разъездным агентом “Русского Бюро ЦК”.

В том же 1912 году он вновь был арестован и сослан в Сибирь на 4 года.

В. Л. Бурцев говорит о нем: “Я знаю Голощекина и узнаю его на предъявленной мне Вами карточке. Это типичный ленинец. В прошлом он организатор многих большевистских кружков и участник всевозможных экспроприации. Это человек, которого кровь не остановит. Эта черта особенно заметна в его натуре: палач, жестокий, с некоторыми чертами дегенерации”.

Он был на Урале членом областного совета и областным военным комиссаром.

Этим положением Голощекина и определялась его роль в ипатьевском доме.

Когда возникла угроза большевистскому игу в лице атамана Дутова, Голощекин быстро создал кадры вооруженных уральских рабочих и бросил их в тыл Дутова. Бешено энергичный, он знал, благодаря своим старым связям на Урале, где брать живую силу большевизма.

Сысертский завод был одним из тех, кто дал Голощекину эту силу. Большинство сысертских рабочих входили в отряды, боровшиеся с Дутовым. Злоказовская фабрика была гнездом большевизма.

Охрана в доме Ипатьева носила характер военной организации. Рабочие, вошедшие в нее, считались красноармейцами. Их обучали военной службе.

Эту охрану в ипатьевском доме и создал Голощекин. Она и подчинилась ему как областному комиссару.

Медведев был давно агентом Голощекина. Он и набирал в Сысерти нужных Голощекину людей.

Жена Медведева откровенно показала при допросе: “Поручение (набрать охрану) было дано моему мужу комиссаром Голощекиным”.

Яков Михайлович Юровский — мещанин г. Каинска Томской губернии, еврей, родился в 1878 году [ 75 ].

Когда Юровский злобно иронизировал в тюрьме по адресу Татищева: “По милости царизма я родился в тюрьме”, он лгал, одеваясь в чужой костюм наследственного революционера.

Его дед Ицка проживал некогда в Полтавской губернии. Сын последнего, Хаим, отец Юровского, был простой уголовный преступник. Он совершил кражу и был сослан в Сибирь судебной властью.

Яков Юровский получил весьма малое образование. Он учился в Томске в еврейской школе “Талматейро” при синагоге и курса не кончил.

Мальчиком он поступил учеником к часовщику еврею Перману, а в 1891—1892 гг. открыл в Томске свою мастерскую.

В 1904 году он женился на еврейке Моне Янкелевой. В годы первой смуты он почему-то уехал в Германию и год жил в Берлине.

Там он изменил вере отцов и принял лютеранство.

Из Берлина он сначала проехал на юг и проживал, видимо, в Екатеринодаре. Затем он вернулся в Томск и открыл здесь часовой магазин.

Можно думать, что его заграничная поездка дала ему некоторые, средства. Его брат Лейба говорит: “Он был уже богат. Его товар в магазине стоил по тому времени тысяч десять”.

Это же время было и началом его революционной работы. Он был привлечен к дознанию в Томском Губернском Жандармскому Управлении и выслан в Екатеринбург. Это произошло в 1912 году.

Здесь Юровский открыл фотографию и занимался этим делом до войны. В войну он был призван как солдат и состоял в 698-й Пермской пехотной дружине. Ему удалось устроиться в фельдшерскую школу. Он кончил ее, получил звание ротного фельдшера и работал в одном из екатеринбургских лазаретов.

По характеру — это вкрадчивый, скрытный и жестокий человек. Его братья говорят о нем:

Эле-Мейер: “Он у нас считался в семье самым умным, а я человек рабочий. То, что он считался у нас самым умным, меня от него и отталкивало... Только могу сказать, что он человек с характером”.

Лейба: “Характер у Янкеля вспыльчивый, настойчивый. Я, учился у него часовому делу и знаю его характер: он любит угнетать людей”.

Жена Эле Лея показывает: “Янкеля, брата мужа, я, конечно, знала. Мы никогда не были с ним близки. Мы с ним разные люди: он перешел из иудейства в лютеранство, я — еврейка фанатичка. Я его не любила: он был мне всегда несимпатичен. Он по характеру деспот. Он страшно настойчивый человек. Его выражение всегда было: “Кто не с нами, тот против нас”. Он эксплуататор. Он эксплуатировал моего мужа, своего брата”.

До революции Юровский не был заметен на фоне местной жизни. После переворота 1917 года он — большевик с первых же дней. Озлобленный демагог, он участник митингов и в солдатской шинели натравливает солдатские массы на офицеров.

После большевистского переворота Юровский — член Уральского областного совета и областной комиссар юстиции.

Ему принадлежала в доме Ипатьева не меньшая роль, чем Голощекину: он бывал здесь в роли наблюдателя за жизнью семьи.

Врач Деревенько [ 76 ] показывает: “С убийцей Государя Императора Николая II Юровским я встретился в г. Екатеринбурге в июне месяце 1918 года в доме Ипатьева, где находилась царская семья.

Там я был как личный врач Наследника Цесаревича Алексея Николаевича, у которого состоял безотлучно с 1912 года... В одно из посещений, зашедши в комнату, я увидел сидящего около окна субъекта в черной тужурке, с бородкой клинчиком черной, черные усы и волнистые, черные, не особенно длинные, зачесанные назад волосы, черные глаза, полное скуластое лицо, чистое, без особых примет, плотного телосложения, широкие плечи, короткая шея, голос — чистый баритон, медленный, с большим апломбом, с чувством собственного достоинства... Осмотревши больного, Юровский, увидев на ноге Наследника опухоль, предложил мне наложить гипсовую повязку и обнаружил этим свое знание медицины. При нашем входе сидевший тут же Государь встал. Юровский, осмотрев больного, повернулся к столу, остановился, заложив руки в карманы, и начал рассматривать находившееся на столе. После этого все мы вышли. При выходе я спросил Авдеева: “Что это за господин?” Последний ответил: “Это Юровский”. Какую роль играл Юровский, он не сказал, но я знал, что Юровский играл очень, очень важную роль”.

Дом Ипатьева выделяет еще третью фигуру: Белобородова.

Александр Георгиевич Белобородов — родом из Лысьвенского завода Пермской губернии, в возрасте 32—35 лет, русский, конторщик по профессии. Он числился председателем Уральского областного совета.

Из него хотят сделать крупную революционную фигуру. Это неправда. Распропагандированный рабочий, невежественный, он был порождением уральской глуши. Его, быть может, никогда бы не увидели за ее пределами, если бы не убийство царской семьи. Только после этого он оказался членом ЦИКа и видным столичным чекистом.

Он никогда не был самостоятелен и в роли председателя областного совета. Одно время он был арестован за кражу или присвоение 30.000 рублей, содержался в тюрьме, был освобожден и снова занял свой пост.

Местный большевик Юровский бледнеет перед Голощекиным. Я не могу и сравнивать с ним Белобородова. Он ближе к Авдееву, отличаясь от него разве красным почерком.

Для Ипатьевского дома эти три человека связывались, как, впрочем, и для всего населения Екатеринбурга, не их положением в областном совдепе. Они были страшны, внушали ужас своей ролью в чека, где они были руководителями.

Областная чека занимала в Екатеринбурге гостиницу, известную под именем “американской”.

Когда она была занята большевиками, там остался старый аппарат служащих.

Горничные гостиницы Пьянкова, Морозова, Дедюхина и Швейкина показали [ 77 ]:

Пьянкова: “Из комиссаров я знаю Голощекина и Юровского; за первым из них числился номер 10, а за вторым номер 3. Юровский постоянно принимал участие в заседаниях чрезвычайной комиссии; бывал на них и Голощекин”.

Морозова: “Комиссия собиралась часто на заседание в номере 3-м, числящемся за комиссаром Юровским. Юровский в гостинице не жил, но почти всегда присутствовал на заседаниях и сидел на главном месте... Комиссар Голощекин также приезжал на заседания, но числился ли за ним номер, не припомню”.

Дедюхина: “Из комиссаров я знаю Голощекина и Юровского; за Голощекиным числился номер 10, а за Юровским номер 3 (лучший и самый большой), в номерах этих они не жили, а приходили только на занятия”.

Швейкина: “Я служила около 25 лет горничной в американской гостинице до занятия ее большевиками в начале июня прошлого года. После занятия гостиницы служащие, в числе их и я, остались на своих местах. В гостинице поселились Чрезвычайная комиссия и боевой отряд палачей, красноармейцев... В тех заседаниях, которые были важными (судя по их продолжительности), участвовали комиссары Белобородов, Голощекин, Чуцкаев, Жилинский и Юровский... За Юровским числился номер 3, но он в нем не жил, а только занимался. За Голощекиным числился номер 10, но жил он в нем лишь последние 4-5 дней перед эвакуацией”.

Летом 1918 г. в г. Алапаевске Пермской губернии находился в ссылке в числе других лиц Императорской Фамилии Князь Иоанн Константинович со своей женой Княгиней Еленой Петровной — Королевной Сербской.

В июне месяце Княгиня поехала в Екатеринбург, надеясь получить разрешение для поездки в Петроград к своим детям. Ее должны были сопровождать ее секретарь Смирнов, сербский майор Мичич и два сербских солдата Божичич и Абрамович. 7 июля все они были арестованы и отправлены в чека. Смирнов [ 78 ] показывает: “...В нашу комнату вошла группа чекистов с неизвестным мне лицом во главе, распоряжавшимся обыском. Это лицо обратило главное внимание на майора и само производило у него личный обыск, обнаружив приемы опытного сыщика. Оно само ломало воротничок майора, осматривало тщательно подошвы его сапог и т. п. Красноармейцы, к которым я обратился за вопросом, сказали мне, что человек этот Юровский, что он “комиссар дома Романова”.

20 июля узники были переведены в пермскую тюрьму. Это было ужасное время. Многие погибли, кто содержался здесь.

Смирнов показывает: “Голощекина я видел в пермской тюрьме. Я видел его раза два. В первый раз он был в тюрьме в сопровождении каких-то других комиссаров, обходил камеры, был и в нашей. Я положительно знаю, что в это посещение решался вопрос о том, кто будет расстрелян. Голощекин был главным лицом в этой комиссии. Во второй раз он был у нас в камере в сопровождении какого-то местного комиссара, и этот комиссар делал ему, Голощекину, доклад, какие арестанты и за что сидят... Он был главным лицом. Роль Юровского в областной чека была очевидна”.

Откуда взялись те десять человек, которые составили новую внутреннюю охрану?

Якимов объяснил: “Юровский тогда же (в первый день прибытия в дом Ипатьева в качестве коменданта) спрашивал Медведева, кто несет охрану внутри дома, т. е. на постах № 1 и 2. Узнав, что внутреннюю охрану несут эти самые “привилегированные” из партии Авдеева, Юровский сказал: “Пока несите эту охрану на этих постах вы, а потом я потребую к себе людей на эти посты из Чрезвычайной комиссии”. Я категорически утверждаю подлинность этих слов Юровского о людях из Чрезвычайной комиссии. Действительно, через несколько дней эти люди из Чрезвычайной следственной комиссии и прибыли в дом Ипатьева. Их было десять человек. Их имущество привозилось на лошади. Чья была эта лошадь, кто был кучер, не знаю. Но только всем тогда было известно, что прибыли эти люди из чрезвычайки, из американской гостиницы”.

Обвиняемые Медведев, Якимов и Проскуряков называют этих людей “латышами”.

В их устах это слово имеет, однако, несколько иной смысл.

Главную вооруженную силу большевиков в Сибири составляли латышские отряды и австро-немецкие пленные. Они держались замкнуто, отчужденно от русских красноармейцев.

Последние противопоставляли себя им и всех вообще нерусских большевиков называли “латышами”. Большевик Медведев, состоявший в сысертской партии, плативший даже партийные взносы, отнюдь не считал себя большевиком. Он называл большевиками людей нерусских.

Следствием удалось установить, что из этих десяти человек пятеро были нерусские и не умели говорить по-русски. Юровский, знавший немецкий язык, говорил с ними по-немецки.

На террасе Ипатьевского дома, где был пост № б, я обнаружил надпись на русском языке: “№ 6. Вергаш карау... 1918. VII/15”.

Кто-то, стоявший на этом посту за сутки до убийства, хотел увековечить свое имя, но запутался в слове “караулил”.

Тогда он написал по-мадьярски: Verhas Andras 1918 VII/15 eorsegen.

Осматривая сады Ипатьева, я нашел здесь обрывок письма на мадьярском языке на имя “Терезочки”. Его писал весной 1918 года охранник.

Экспертиза пришла к выводу, что это письмо писано мадьяризированным немцем.

Из остальных пяти один был русский и носил фамилию Кабанов. Другие четверо говорили по-русски, но их национальности я не знаю.

Помощник Юровского Никулин был, видимо, русский. Удалось точно установить, что он до переселения в дом Ипатьева жил в американской гостинице и был назначен чека, как и остальные десять человек.

В доме Ипатьева поселился отдел чека во главе с самым видным чекистом Юровским. Вот смысл перемены, происшедшей здесь в первых числах июля месяца. Чем она была вызвана?

В мае месяце близкие царской семье Толстые послали в Екатеринбург своего человека Ивана Ивановича Сидорова.

Он отыскал доктора Деревенько, и тот сказал Сидорову, что царской семье живется худо: тяжелый режим, суровый надзор, плохое питание.

Они решили помочь семье и вошли в сношения: Сидоров с Новотихвинским женским монастырем, а Деревенько — с Авдеевым.

Было налажено доставление семье разных продуктов из монастыря. Их носили послушницы Антонина и Мария. Они показали [ 79 ]:

Антонина: “После того, как стал этот господин (Сидоров) к нам ходить, однажды пришел к нам доктор Деревенько. Я его видела сама. Он мне сказал, что у него, Деревенько, был разговор с комендантом ипатьевского дома Авдеевым, и тот позволил в этот дом царской семье разную провизию доставлять. Я знала, что Иван Иванович должен был идти к доктору Деревенько относительно царской семьи. Вот после этого Деревенько к нам и пришел. Ну, тут матушка Августина приказала нам с послушницей Марией идти в дом Ипатьева и нести туда четверть с молоком. Мы ее отнесли. Это было 5 июня по старому стилю. Потом мы так и стали носить разную провизию царской семье. Носили яйца по два десятка, сливки, сливочное масло, иногда мясо, колбасу, редис, огурцы, ботвинью, разные печенья (пироги, ватрушки, сухари), орехи. Как-то сам Авдеев сказал нам, что Император нуждается в табаке. Так он и сказал тогда — “Император”. Мы и табаку доставали и носили. Все от нас всегда принимал или Авдеев, или его помощник. Как, бывало, мы принесем провизию, часовой пустит нас за забор к крыльцу. Там позвонят, выйдет или Авдеев, или его помощник, и все возьмут. Авдеев и его помощник очень хорошо к нам относились, и никогда мы от них худого не слыхали. 22 июня (по старому стилю) мы принесли разную провизию. Ее от нас взяли. Кажется, помощник Авдеева взял, но тут заметно было, что у них смущение: брать или не брать. Мы ушли, но скоро нас догнали двое красноармейцев с винтовками, посланные из ипатьевского дома, и нас вернули назад. Там к нам вышел новый уже комендант, вот этот самый, карточку которого я вижу (предъявлена карточка Юровского), по фамилии, как потом мы узнали, Юровский, и строго нас спросил: “Это вам кто позволил носить?” Я сказала: “Носим по разрешению коменданта Авдеева и по поручению доктора Деревенько”. Тогда он стал нам говорить: “А другим арестованным вы носите, которые в тюрьмах сидят?” Я ему отвечаю: “Когда просят, носим”. Ну, больше ничего не было, и мы ушли. На другой день 23 и 24 июня мы опять носили провизию. Носили молоко и сливки, Юровский опять к нам пристал: “Вы это что носите?” Мы говорим:

“Молоко”. — “А это что в бутылке? Тоже молоко? Это сливки”. Ну, после этого мы стали при Юровском носить только одно молоко. Так и носили до 4 июля по старому стилю... Носили мы царской семье провизию не в монастырском одеянии, а в вольном платье. Нам так доктор Деревенько сказал, а он об этом с Авдеевым уговорился. Авдеев и знал, что мы из монастыря носим, но никому, должно быть, из своих красноармейцев не сказывал”.

Мария: “В прошлом году позвала меня матушка Августина к себе и приказала мне: “Надень светское! Будешь с Антониной молоко носить в ипатьевский дом”. Тут сказала она, что царской семье это молоко пойдет. Светское я надела, Антонина тоже, и понесли мы молоко. Четверть понесли. А было это 5 числа июня месяца. Потом мы стали носить сливки, сливочное масло редис, огурцы, ботвинью, разные печенья, иногда мясо, колбасу, хлеб. Все это брал у нас или Авдеев, или его помощник. За забор нас пустят, к крыльцу мы подойдем; часовой позвонит, выйдет Авдеев или его помощник, возьмут от нас провизию, и мы уйдем... Очень хорошо к нам Авдеев и его помощник относились. Так и носили мы провизию до 22 июня. 22 числа приносим. Какой-то, кажется, солдат взял у нас провизию, но какое-то смущение у них было, и что-то такое непонятное говорили: “Брать или не брать?” Взяли. Дорогой нас солдаты с винтовками догнали и назад вернули. Мы пришли. К нам вышел новый комендант, вот этот самый, который на карточке изображен (предъявлена карточка Юровского), Юровский по фамилии, и говорит строго нам: “Кто вам носить дозволил?” Мы отвечаем: “Авдеев приказал по распоряжению доктора Деревенько”. А он говорит: “Ах, доктор Деревенько! Значит, тут и доктор Деревенько!” Видать, что он тут доктора Деревенько с Авдеевым в одном повинил; что оба они царской семье облегчение делали. А потом нас и спрашивает: “Вы откуда носите?” Ну, мы знали, что известно было Авдееву, кто мы такие и откуда молоко носим. А тут скрываться хуже, пожалуй, будет, мы и говорим: “С фермы носим”. — “Да с какой фермы?” Мы и сказали: “С монастырской фермы”. Юровский тут же наши имена записал. Ничего больше он нам не сказал. Запрещения не было носить, мы и на другой день снесли провизию и на третий день (24 июня по старому стилю) понесли. Тут нас Юровский спрашивает, на каком основании мы сливки носим. Мы говорим, что молоко носим, а не сливки (в отдельной бутылке), а что не было запрещения носить кроме четверти еще и бутылку. Он сказал, чтобы мы носили только одну четверть молока, а больше бы не смели носить. Мы стали носить одно молоко”.

Скажут, что не царской семье шли продукты, а товарищу Авдееву. Я допускаю, что многое, быть может, не доходило до семьи. Но нет сомнения, что соглашение у Деревенько с Авдеевым было, и чекисты не знали об этом.

Обвиняемые Проскуряков и Якимов объяснили:

Проскуряков: “Я вполне сам сознаю, что напрасно я не послушался отца и матери и пошел в охрану. Я сам теперь сознаю, что нехорошее это дело сделали, что побили царскую семью, и я понимаю, что и я нехорошо поступил, что кровь убитых уничтожал. Я совсем не большевик и никогда им не был. Сделал это я по глупости и по молодости. Если бы я теперь мог чем помочь, чтобы всех тех, кто убивал, переловить, я бы все для этого сделал”.

Якимов: “Вы спрашиваете меня, почему я пошел караулить Царя. Я не видел в этом тогда ничего худого. Как я уже говорил, я все-таки читал разные книги. Читал я книги партийные и разбирался в партиях. Я, например, знаю разницу между взглядами социалистов-революционеров и большевиков. Те считают крестьян трудовым элементом, а эти — буржуазным, признавая пролетариатом только одних рабочих. Я был по убеждениям более близок большевикам, но и я не верил в то, что большевикам удастся установить настоящую, правильную жизнь их путями, то есть насилием. Мне думалось и сейчас думается, что хорошая, справедливая жизнь, когда не будет таких богатых и таких бедных, как сейчас, наступит только тогда, когда весь народ путем просвещения поймет, что теперешняя жизнь не настоящая. Царя я считал первым капиталистом, который всегда будет держать руку капиталистов, а не рабочих. Поэтому я не хотел Царя и думал, что его надо держать под стражей, вообще в заключении для охраны революции, но до тех пор, пока народ его не рассудит и не поступит с ним по его делам: был он плох и виноват перед Родиной или нет. И если бы я знал, что его убьют так, как его убили, я бы ни за что не пошел его охранять. Его, по моему мнению, могла судить только вся Россия, потому что он был Царь всей России. А такое дело, какое случилось, я считаю делом нехорошим, несправедливым и жестоким. Убийство же всех остальных из его семьи еще и того хуже. За что же убиты были его дети? А так, я еще должен сказать, что пошел я на охрану из-за заработка. Я тогда был все нездоров и больше поэтому пошел: дело нетрудное... Я никогда, ни одного раза не говорил ни с Царем, ни с кем-либо из его семьи. Я с ними только встречался. Встречи были молчаливые... Однако эти молчаливые встречи с ними не прошли для меня бесследно. У меня создалось в душе впечатление от них ото всех.

Царь был уже немолодой. В бороде у него пошла седина... Глаза у него были хорошие, добрые... Вообще он на меня производил впечатление как человек добрый, простой, откровенный, разговорчивый. Так и казалось, что вот-вот он заговорит с тобой, и, как мне казалось, ему охота была поговорить с нами.

Царица была, как по ней заметно было, совсем на него непохожая. Взгляд у нее был строгий, фигура и манеры ее были, как у женщины гордой, важной.

Мы, бывало, в своей компании разговаривали про них, и все мы думали, что Николай Александрович простой человек, а она не простая и, как есть, похожа на Царицу. На вид она была старше его. У нее в висках была заметна седина, лицо у нее было уже женщины не молодой, а старой. Он перед ней означался моложе.

Такая же, видать, как Царица, была Татьяна. У нее вид был такой же строгий и важный, как у матери. А остальные дочери Ольга, Мария и Анастасия важности никакой не имели. Заметно по ним было, что были они простые и добрые.

Наследник был все время болен, ничего про него я сказать Вам не могу.

От моих мыслей прежних про Царя, с какими я шел в охрану, ничего не осталось. Как я их своими глазами поглядел несколько раз, я стал душой к ним относиться совсем по-другому: мне стало их жалко...

Раньше, как я поступил в охрану, я, не видя их и не зная их, тоже и сам перед ними несколько виноват. Поют, бывало, Авдеев с товарищами революционные песни, ну, и я маленько подтяну, бывало, им. А как я разобрался, как оно и что, бросил я все это, и все мы, если не все, то многие, Авдеева за это осуждали...”

Не сомневаюсь: общение с Царем и его семьей что-то пробудило в пьяной душе Авдеева и его товарищей. Это было замечено. Их выгнали, а всех остальных отстранили от внутренней охраны.

Семья была окружена чекистами. Это было уже приготовлением к убийству.

Глава XVI

Царская семья была в доме Ипатьева до ночи на 17 июля

Оно случилось в ночь на 17 июля.

Чем устанавливается, что царская семья была в доме Ипатьева до этой роковой ночи?

Священник Сторожев [ 80 ] показывает: “В воскресенье 20 мая (2 июня) я совершил очередную службу — раннюю литургию — в Екатерининском Соборе и только что, вернувшись домой около 10 часов утра, расположился пить чай, как в парадную дверь моей квартиры постучали. Я сам открыл дверь и увидел перед собой какого-то солдата невзрачной наружности с рябоватым лицом и маленькими бегающими глазами. Одет он был в ветхую телогрейку защитного цвета, на голове затасканная солдатская фуражка. Ни погон, ни кокарды, конечно, не было. Не видно было на нем и никакого вооружения. На мой вопрос, что ему надо, солдат ответил: “Вас требуют служить к Романову”. Не поняв, про кого идет речь, я спросил: “К какому Романову?” — “Ну, к бывшему Царю”, — пояснил пришедший. Из последующих переговоров выяснилось, что Николай Александрович Романов просит совершить последование обедницы. “Он там написал, чтобы служили какую-то обедницу”, — заявил мне пришедший... Выразив готовность совершить просимое богослужение, я заметил, что мне необходимо взять с собой диакона. Солдат долго и настойчиво возражал против приглашения о. диакона, заявляя, что “комендант” приказал позвать одного священника, но я настоял, и мы вместе с этим солдатом поехали в Собор, где я, захватив все потребное для богослужения, пригласил о. диакона Буймирова, с которым в сопровождении того же солдата поехали в дом Ипатьева. С тех пор, как здесь помещена была семья Романовых, дом этот обнесли двойным дощатым забором. Около первого верхнего деревянного забора извозчик остановился. Впереди прошел сопровождавший нас солдат, а за ним мы с о. диаконом. Наружный караул нас пропустил; задержавшись на короткий срок около запертой изнутри калитки, выходящей в сторону дома, принадлежавшего ранее Соломирскому, мы вошли внутрь второго забора, к самым воротам дома Ипатьева. Здесь было много вооруженных ружьями молодых людей, одетых в общегражданское платье, на поясах у них висели ручные бомбы. Эти вооруженные несли, видимо, караул. Провели нас через ворота во двор и отсюда через боковую дверь внутрь нижнего этажа дома Ипатьева. Поднявшись по лестнице, мы вошли наверх к внутренней парадной двери, а затем через прихожую в кабинет (налево), где помещался комендант. Везде, как на лестницах, так и на площадках, а равно и в передней были часовые — такие же вооруженные ружьями и ручными бомбами молодые люди в гражданском платье. В самом помещении коменданта мы нашли каких-то двоих людей, средних лет, помнится, одетых в гимнастерки. Один из них лежал на постели и, видимо, спал, другой молча курил папиросы. Посреди комнаты стоял и стол, на нем — самовар, хлеб масло. На стоявшем в комнате этой рояле лежали ружья, ручные бомбы и еще что-то. Было грязно, неряшливо, беспорядочно. В момент нашего прибытия коменданта в этой комнате не было. Вскоре явился какой-то молодой человек, одетый в гимнастерку, брюки защитного цвета, подпоясанный широким кожаным поясом, на котором в кобуре висел большого размера револьвер; вид этот человек имел среднего “сознательного рабочего”. Ничего яркого, ничего выдающегося, вызывающего или резкого ни в наружности этого человека, ни в последующем его поведении я не заметил. Я скорее догадался, чем понял, что этот господин и есть “комендант” дома особого назначения, как именовался у большевиков дом Ипатьева за время содержания в нем семьи Романовых. Комендант, не здороваясь и ничего не говоря, рассматривал меня (я его видел впервые и даже фамилии его не знал, а теперь запамятовал). На мой вопрос, какую службу мы должны совершить, комендант ответил: “Они просят обедницу”. Никаких разговоров ни я, ни диакон с комендантом не вели, я лишь спросил, можно ли после богослужения передать Романову просфору, которую я показал ему. Комендант осмотрел бегло просфору и после короткого раздумья возвратил ее диакону, сказав: “Передать можете, но только я должен вас предупредить, чтобы никаких лишних разговоров не было”. Я не удержался и ответил, что я вообще разговоров вести не предполагаю. Ответ мой, видимо, несколько задел коменданта, и он довольно резко сказал: “Да, никаких, кроме богослужебных рамок”. Мы облачились с о. диаконом в комендантской, причем кадило с горящими углями в комендантскую принес один из слуг Романовых (не Чемодуров — я его ни разу не видел в доме Ипатьева, а познакомился с ним позднее, после оставления Екатеринбурга большевиками). Слуга этот высокого роста, помнится, в сером с металлическими пуговицами костюме... Итак, облаченные в священные ризы, взяв с собой все потребное для богослужения, мы вышли из комендантской в прихожую. Комендант сам открыл дверь, ведущую в зал, пропуская меня вперед, со мной шел диакон, а последним вошел комендант. Зал, в который мы вошли, через арку соединялся с меньшим по размерам помещением — гостиной, где ближе к переднему углу я заметил приготовленный для богослужения стол. Но от наблюдения обстановки залы и гостиной я был тогда отвлечен, так как, едва переступил порог залы, как заметил, что от окон отошли трое, — это были Николай Александрович, Татьяна Николаевна и другая старшая дочь, но которая именно, я не успел заметить. В следующей комнате, отделенной от залы, как я уже объяснил, аркой, находилась Александра Федоровна, две младшие дочери и Алексей Николаевич. Последний лежал в походной (складной) постели и поразил меня своим видом: он был бледен до такой степени, что казался прозрачным, худ и удивил меня своим большим ростом. В общем вид он имел до крайности болезненный, и только глаза у него были живые и ясные, с заметным интересом смотревшие на меня, нового человека. Одет он был в белую нижнюю рубашку и покрыт до пояса одеялом. Кровать его стояла у правой от входа стены, тотчас за аркой. Около кровати стояло кресло, на котором сидела Александра Федоровна, одетая в свободное платье, помнится, темно-сиреневатого цвета. Никаких драгоценных украшений на Александре Федоровне, а равно и на дочерях я не заметил. Обращал внимание высокий рост Александры Федоровны, манера держаться, манера, которую иначе нельзя назвать, как “величественной”. Она сидела в кресле, но вставала (бодро и твердо) каждый раз, когда мы входили, уходили, а равно и когда по ходу богослужения я преподавал “мир всем”, читал Евангелие, или мы пели наиболее важные молитвословия. Рядом с креслом Александры Федоровны, дальше по правой стене, стали обе младшие дочери, а затем сам Николай Александрович; старшие дочери стояли в арке, а отступя от них, уже за аркою, в зале, стояли: высокий пожилой господин и какая-то дама (мне потом объяснили, что это был доктор Боткин и состоящая при Александре Федоровне девушка). Еще позади стояло двое служителей: тот, который принес нам кадило, и другой, внешнего вида которого я не рассмотрел и не запомнил. Комендант стоял все время в углу залы около крайнего дальнего окна на весьма, таким образом, порядочном расстоянии от молящихся. Более решительно никого ни в зале, ни в комнате за аркой не было.

Николай Александрович был одет в гимнастерку защитного цвета, таких же брюках при высоких сапогах. На груди был у него офицерский Георгиевский крест. Погон не было. Все четыре дочери были, помнится, в темных юбках и простеньких беленьких кофточках. Волосы у всех у них были острижены сзади довольно коротко: вид они имели бодрый, я бы даже сказал, почти веселый.

Николай Александрович произвел на меня впечатление своей твердой походкой, своим спокойствием и особенно манерой пристально и твердо смотреть в глаза. Никакой утомленности или следов душевного угнетения в нем я не приметил. Показалось мне, что у него в бороде едва заметны седые волосы (борода, когда я был в первый раз, была длиннее и шире, чем 1(14) июля, тогда мне показалось, что Николай Александрович постриг кругом бороду).

Что касается Александры Федоровны, то у нее изо всех вид был какой-то утомленный, скорее даже болезненный. Я забыл отметить то, что всегда особенно останавливало мое внимание, — это та исключительная — я прямо скажу — почтительность к носимому мною священному сану, с которой отдавали каждый раз поклон все члены семьи Романовых в ответ на мое молчаливое им приветствие при входе в зал и затем по окончании богослужения.

Став на свое место перед столом с иконами, мы начали богослужение, причем диакон говорил прошения ектении, а я пел. Мне подпевали два женских голоса (думается, Татьяна Николаевна и еще кто-то из них), порой подпевал низким басом и Николай Александрович (так, он пел, например, “Отче наш” и друг.). Богослужение прошло бодро и хорошо, молились они очень усердно. По окончании богослужения я сделал обычный отпуст со Святым Крестом и на минуту остановился в недоумении: подходить ли мне с Крестом к молившимся, чтобы они приложились, или этого не полагается, и тогда бы своим неверным шагом я, быть может, создал бы в дальнейшем затруднения в разрешении семье Романовых удовлетворять богослужением свои духовные нужды? Я покосился на коменданта, что он делает и как относится к моему намерению подойти с Крестом. Показалось мне, что Николай Александрович бросил быстрый взгляд в сторону коменданта. Последний стоял на своем месте в дальнем углу и спокойно смотрел на меня. Тогда я сделал шаг вперед, и одновременно твердыми и прямыми шагами, не спуская с меня пристального взора, первым подошел к Кресту и поцеловал его Николай Александрович, за ним подошла Александра Федоровна, все четыре дочери, а к Алексею Николаевичу, лежащему в кровати, я подошел сам. Он на меня смотрел такими живыми глазами, что я подумал: “Сейчас он непременно что-нибудь да скажет”, но Алексей Николаевич молча поцеловал Крест. Ему и Александре Федоровне диакон дал по просфоре. Затем подошли к Кресту доктор Боткин и названные служащие — девушка и двое слуг.

30 июня (13 июля) я узнал, что на другой день 1(14) июля — воскресенье — о. Меледин имеет служить в доме Ипатьева литургию, что о сем он уже предупрежден от коменданта, а комендантом в то время состоял известный своею жестокостью некий Юровский — бывший военный фельдшер.

Я предполагал заменить о. Меледина по Собору и отслужить за него литургию 1(14) июля.

Часов в 8 утра 1(14) июля кто-то постучал в дверь моей квартиры, я только что встал и пошел отпереть. Оказалось, явился опять тот же солдат, который и первый раз приезжал звать меня служить в доме Ипатьева. На мой вопрос: “Что угодно”, — солдат ответил, что меня комендант “требует” в дом Ипатьева, чтобы служить обедницу. Я заметил, что ведь приглашен о. Меледин, на что явившийся солдат сказал: “Меледин отменен, за Вами прислано”. Я не стал расспрашивать и сказал, что возьму с собой диакона Буймирова — солдат не возражал — и явлюсь к десяти часам. Солдат распростился и ушел, я же, одевшись, направился в Собор, захватил здесь все потребное для богослужения и в сопровождении о. диакона Буймирова в 10 часов утра был уже около дома Ипатьева. Едва мы переступили через калитку, как я заметил, что из окна комендантской на нас выглянул Юровский. (Юровского я не знал, видел лишь его как-то раньше ораторствовавшим на площади.)

Когда мы вошли в комендантскую комнату, то нашли здесь такой же беспорядок, пыль и запустение, как и раньше; Юровский сидел за столом, пил чай и ел хлеб с маслом. Какой-то другой человек спал одетый на кровати. Войдя в комнату, я сказал Юровскому: “Сюда приглашали духовенство, мы явились, что мы должны делать?” Юровский, не здороваясь и в упор рассматривая меня, сказал: “Обождите здесь, а потом будете служить обедницу”. Я переспросил: “Обедню или обедницу?” — “Он написал обедницу”, — сказал Юровский.

Мы с диаконом стали готовить книги, ризы и проч., а Юровский, распивая чай, молча рассматривал нас и, наконец, спросил:

“Ведь Ваша фамилия С-с-с?” — и протянул начальную букву моей фамилии, тогда я сказал: “Моя фамилия Сторожев”. — “Ну да, — подхватил Юровский, — ведь Вы уже служили здесь”. — “Да, — отвечаю — служил”. — “Ну, так вот и еще раз послужите”.

В это время диакон, обращаясь ко мне, начал почему-то настаивать, что надо служить не обедню, а обедницу. Я заметил, что Юровского это раздражает и он начинает метать на диакона свои взоры. Я поспешил прекратить это, сказав диакону, что и везде надо исполнять ту требу, о которой просят, а здесь, в этом доме, надо делать, о чем говорят. Юровский, видимо, удовлетворился. Заметив, что я зябко потираю руки, Юровский спросил с оттенком насмешки, что такое со мной. Я ответил, что недавно болел плевритом и боюсь, как бы не возобновилась болезнь. Юровский начал высказывать свои соображения по поводу лечения плеврита и сообщил, что у него самого был процесс в легком. Обменялись мы и еще какими-то фразами, причем Юровский держал себя безо всякого вызова и вообще был корректен с нами... Когда мы облачились и было принесено кадило с горящими углями (принес какой-то солдат), Юровский пригласил нас пройти в зал для служения. Вперед в зал прошел я, затем диакон и Юровский. Одновременно из двери, ведущей во внутренние комнаты, вышел Николай Александрович с двумя дочерьми, но которыми именно, я не успел рассмотреть. Мне показалось, что Юровский спросил Николая Александровича: “Что, у вас все собрались?” Николай Александрович ответил твердо: “Да, все”.

Впереди за аркой уже находилась Александра Федоровна с двумя дочерьми и Алексеем Николаевичем, который сидел в кресле-каталке, одетый в куртку, как мне показалось, с матросским воротником. Он был бледен, но уже не так, как при первом моем служении, вообще глядел бодрее. Более бодрый вид имела и Александра Федоровна, одетая в то же платье, как и 20 мая (старого стиля). Что касается Николая Александровича, то на нем был такой же костюм, что и в первый раз. Только я как-то не могу ясно себе представить, был ли на этот раз на груди его Георгиевский крест. Татьяна Николаевна, Ольга Николаевна, Анастасия Николаевна и Мария Николаевна были одеты в черные юбки и белые кофточки. Волосы у них на голове (помнится, у всех одинаково) подросли и теперь доходили сзади до уровня плеч.

Мне показалось, что как Николай Александрович, так и все его дочери на этот раз были — я не скажу: в угнетении духа, но все же производили впечатление как бы утомленных. Члены семьи Романовых и на этот раз разместились во время богослужения так же, как и 20 мая ст. ст. Только теперь кресло Александры Федоровны стояло рядом с креслом Алексея Николаевича — дальше от арки, несколько позади него; позади Алексея Николаевича стала Татьяна Николаевна (она потом подкатила его кресло, когда после богослужения они прикладывались к Кресту), Ольга Николаевна и, кажется (я не запомнил, которая именно), Мария Николаевна. Анастасия Николаевна стояла около Николая Александровича, занявшего обычное место у правой от арки стены.

За аркой в зале стояли доктор Боткин, девушка и трое слуг: высокого роста, другой — низенький, полный и третий молодой мальчик. В зале у того же дальнего угольного окна стоял Юровский. Больше за богослужением в этих комнатах никого не было.

По чину обедницы положено в определенном месте прочесть молитву “Со Святыми упокой”. Почему-то на этот раз диакон вместо прочтения запел эту молитву, стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава, но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади меня члены семьи Романовых опустились на колени...

После богослужения все приложились к Св. Кресту, причем Николаю Александровичу и Александре Федоровне о. диакон вручил по просфоре. (Согласие Юровского было заблаговременно дано.)

Когда я выходил и шел очень близко от бывших Великих Княжен, мне послышалось едва уловимое слово: “Благодарю”, не думаю, чтобы это мне только показалось...

Молча мы дошли с о. диаконом до здания Художественной Школы, и здесь вдруг диакон сказал мне: “Знаете, о. протоиерей, у них там что-то случилось”. Так как в этих словах о. диакона было некоторое подтверждение вынесенного мною впечатления, то я даже остановился и спросил, почему он так думает. “Да, так, — говорит дьякон, — они все какие-то другие точно, даже и не поет никто”. А надо сказать, что действительно за богослужением 1(14) июля впервые никто из семьи Романовых не пел вместе с нами”.

В понедельник 15 июля от профессионального союза были посланы женщины мыть в ипатьевском доме полы. Удалось допросить двух: Стародумову и Дрягину. Они показали:

Стародумова [ 81 ]: “Если не ошибаюсь, в понедельник 15 июля с. г. от союза послали четырех женщин мыть полы в доме, где жил Государь с семьей... От дома Ипатьева нас послали в дом Попова, где жила Государева стража. Здесь начальник караула Медведев приказал нам вымыть полы в помещении команды, а потом повел нас в дом Ипатьева, который назывался домом особого назначения. Нас провели во двор и по лестнице, ведущей из нижнего этажа в верхний, нас пропустили в верхний этаж, где жил Царь со своей семьей. Я лично мыла полы почти во всех комнатах, отведенных для царской семьи; в помещении коменданта мы полов не мыли. При нашем появлении в доме Государь, Государыня и все дети были в столовой... Княжны помогали нам убирать и передвигать в их спальне постели и весело между собой разговаривали. Мы сами ни с кем из царской семьи не разговаривали; почти все время за нами присматривал комендант Юровский. Я видела, что он сидел в столовой и разговаривал с Наследником, справляясь об его здоровье”.

Дрягина: “Я также мыла полы в доме Ипатьева вместе с Марией Стародумовой и другими женщинами. Было это, насколько помню, в понедельник 15 июля с. г.; в дом нас провел разводящий Павел Медведев. В доме я видела Государя, Государыню, Наследника, четырех Княжен, доктора и какого-то старичка. Наследник сидел в кресле-коляске, Княжны были веселы и помогали нам переставлять в их комнате постели”.

Охранники Проскуряков, Летемин и Якимов объяснили:

Проскуряков: “В последний раз я видел всю царскую семью, кроме Государыни, за несколько дней до их убийства. Они тогда все гуляли в саду и гуляли, как есть, все, кроме Государыни. Значит, тут были сам Государь, сын, дочери: Ольга, Татьяна, Мария в Анастасия; тут же были доктор, лакей, повар, горничная и мальчик... В какой именно это было день, я не могу припомнить, но было это незадолго до их смерти”.

Летемин: “16 июля я дежурил на посту № 3 (во дворе у калитки), с 4 часов дня до 8 часов вечера, и помню, что, как только я вышел на дежурство, б. Царь и его семья возвращались с прогулки, ничего особенного я в этот раз не заметил”.

Якимов: “Последний раз я видел Царя и дочерей 16 июля. Они гуляли в саду в 4 часа дня. Видел ли я в этот раз наследника, не помню. Царицы и не видел. Она тогда не гуляла”.

Глава XVII

Верхний этаж дома Ипатьева в описании судебного следователя Наметкина

Как произошло убийство царской семьи?

Я предпочитаю рассказать об этом языком хотя и сухих, но юридических актов.

19 июля началось бегство большевиков из Екатеринбурга. 22 июля они передали Ипатьеву владение домом. 25 июля Екатеринбург был взят войсками Сибирской Армии и чехами.

В тот же день к дому была приставлена стража.

2 августа в него вошел судебный следователь Наметкин.

В его описании верхний этаж представлялся в следующем виде:

Помещение под цифрой I

Наметкин называет вестибюлем и описывает его так:

“Несколько каменных ступенек и большая двустворчатая дверь ведут в вестибюль, в котором девять ступенек от парадной двери приводят на площадку.

В вестибюле направо от входа два окна, стены обиты светлыми обоями.

Около двери валяется небольшой дубовый шкафчик для корреспонденции, сорванный с внутренней стороны парадной двери.

Около шкафчика в углу стоит черного стекла бутылка, на дне которой какая-то маслянистая жидкость без запаха, и валяется длинный металлический согнутый прут, служащий для предохранения от порчи электрического шнура.

Имеющийся на правой стене от входа электрический провод сорван с роликов, и выключатель сломан.

Во втором окне у летней рамы сломано в левой половине нижнее матовое стекло; у этой рамы нижний переплет выворочен; выломана также часть среднего звена правой половины рамы. На подоконнике валяются обломки стекла и стоит грязное блюдечко с имеющимся в середине его государственным гербом.

На полу около подоконника лежит небольшой кусок промасленной фланели.

В правом переднем углу стоит небольшой деревянный диванчик венского типа с решетчатым сиденьем и спинкой; в этом же углу плевательница с древесными опилками, частью разбросанными по полу; среди них несколько осколков, по-видимому, от разбитого стакана.

Прямо против входной лестницы у передней внутренней стены стоит зеркало в черной оправе с подзеркальником; с правой его стороны на обоях написано: “Комиссар дома особого важного А. Авдеев” и ниже этого другим почерком и химическим карандашом:

“Шуры” и “Шура”.

Помещение под цифрой II.

“В правом углу комнаты имеется отделение — уборная с окном и справа же лестница книзу в 19 ступенек, огороженная балясником.

В правой наружной стене два окна, причем в первом одна летняя рама, а во втором и та и другая. На подоконнике первого окна стеклянная банка с элементом. В этой раме в нижнем летнем переплете стекло разбито, шесть его осколков торчат в звене и одно в выходящем во двор зонте.

Стены комнаты оклеены темно-серыми полосатыми обоями, причем обои во многих местах порваны и загрязнены.

Задняя стена комнаты занята электрическими проводами, сборной доской и счетчиком; всех проводов 14, из них 10 идут вправо и внутрь, один в вестибюль и три к наружной стене; от доски книзу идет провод, заключенный в медную трубу, причем у самой доски он оторван.

У этой же стены, ближе к окну, стоит небольшое железное ведро с опилками, часть которых разбросана по полу; в опилках набросаны окурки папирос.

Слева от входной двери во внутренней стене — окно с одностворчатой рамой, нижние два звена его оклеены цветной бумагой.

Далее в расстоянии 4 аршина от внутреннего окна находится шкаф с двумя створками, оклеенными снаружи теми же обоями, что и стены комнаты, в нем четыре коричневых полки. На нижней и второй снизу рассыпано немного какого-то белого порошку, и на этой же полке лежит смятая, тонкая медная небольшая пластинка.

В переднем углу той же внутренней стены — запертая двустворчатая дверь.

В переднем левом углу комнаты водопроводный кран с железной раковиной; кругом нее на стене грязь.

Возле этой двери во внутренней стенке уборной печка с герметически закрывающейся дверкой: в ней немного золы и осколки разбитого стекла”.

Ванная комната:

“Налево от входной двери в задней стене — деревянная с железными крючками вешалка, крашенная белой краской. На одном из крючков небольших размеров белая грязная батистовая наволочка.

На левой боковой стене приделан крючок, на нем висит железный совок.

На этой же стене, в середине, водопроводный кран и фаянсовая раковина со спуском книзу. В левом углу четыре водопроводных трубы. Над раковиной, под потолком, во всю ширину комнаты, длиною и шириною 1/2 аршина, железный бак, в нем воды нет.

В передней наружной стене комнаты продолговатое узкое окно, длиною 1 3/4 аршина и шириною 14 вершков, стекла зимней рамы заклеены цветной с синими четырехугольниками матовой бумагой; на подоконнике находится глиняный горшок для цветов с землей, в котором посеян овес, небольшая стеклянная грязная банка с остатками соснового экстракта, жестяная крышка от коробки печений “Жорж Борман”, вырванный откуда-то вентилятор, обрывок какой-то французской газеты и небольшая грязная тряпка.

Под окном на полу 14 мелких коротких поленьев — дров для колонки; тут же грязное железное ведро на железной прямоугольной подставке, грязный железный лист и небольшая березовая палка.

Рядом с окном, ближе к правому углу, черная железная колонка с трубой, уходящей в потолок.

У правой боковой стены эмалированная ванна, поперек которой лежит сосновая дощечка, а на дне маленький кусочек мыла; над ванной пустой бак для воды, заключенный в деревянную коробку.

В правом же переднем углу четыре водопроводных крана; рядом с ванной у внутренней задней стенки стоит небольшой деревянный диванчик; около него на полу лежит большая тонкая простыня с меткой: “Императорская корона” и инициалы “Т. Н.”, ниже их цифра “24”, черта и “1911”, полотенце для пыли с инициалами “А. Ф. 10”, обрывок полотна от укладочной простыни, серовато-голубая косоворотка и вязаные кальсоны.

В левом переднем углу на линолеуме, возле водопроводных труб, найдены короткие остриженные волосы”.

Уборная:

“На внешней стенке уборной имеются две карандашные надписи: “Сидоров”. В правом углу уборной фаянсовое судно с дубовым сиденьем и пустым резервуаром для воды; в судне остатки газетной бумаги и кусок ваты, запачканный калом.

В левом переднем углу простая печь, на лицевой стороне которой прикреплен клочок линованной бумаги с надписью чернилами:

“Убедительно просят оставлять стул таким чистым, каким его занимают”. Под клочком бумаги на печи надпись каким-то острым предметом: “Писал и сам не знаю, а Вы незнакомые читайте”. Остальные слова надписи неразборчивы.

Рядом с печкой у правого переднего угла писсуар с водопроводными кранами.

У правой наружной стены окно с двумя рамами, два нижних звена обеих половинок рамы оклеены матовой бумагой.

На подоконнике пустая жестяная коробка и два картона с надписями: “Serviettes indis pensables!”

Прихожая под цифрой V.

“Стены окрашены серой масляной краской.

Из нее слева двустворчатая дверь, по словам присутствовавших при осмотре Терентия Ивановича Чемодурова и Владимира Николаевича Деревенько, ведет в комендантскую комнату, и прямо от входа другая дверь — в зал.

Вправо, в задней стене, окно, о котором упоминалось при описании вестибюля; на подоконнике его стоит бутылка из-под ижевской воды и лежит небольшой железный кусок с острыми концами.

В правом заднем углу стоит деревянный, простой, сосновый, окрашенный светло-желтой краской шкаф с пятью полками; размер его — вышина 3 аршина, ширина 2 аршина и глубина 1 аршин. На второй снизу полке оказались испорченная маленькая спиртовка, стеклянная крышка для кувшина, пустой аптекарский флакон, пузырек с небольшим количеством ароматического уксуса, шесть бутылок, в одной прованское масло, в другой остатки какого-то вина, а остальные пустые; маленький пузырек чернил, два медных шурупчика и щетка. На следующей полке 6, 7, 9 и 11 томы сочинений Салтыкова-Щедрина, издание Стасюлевича, номер газеты “Копейка” 2213 от 13 сентября 1914 года, маленький флакон-капельница желтого цвета из-под лекарства, бутылка из-под минеральной воды “Эмс” и кусок веревки. На второй полке 1, 2, 3, 4, 5, 8, 10 и 12 томы сочинений Салтыкова-Щедрина того же издания.

На шкафу изголовье для походной кровати, обрывок газеты “Известий совета рабочих и солдатских депутатов”, часть медного шпингалета, небольшой квадратный обрывок от плюшевой малинового цвета портьеры с кистью, кусок согнутой проволоки, небольшая тонкая веревочка, ковровая дорожка тигрового цвета с красной каймой длиною 3 аршина и 5 четвертей, прибор для зонтиков от входной двери.

Рядом с шкафом по стене стоит деревянная вешалка с десятью крючками, окрашенная в темный коричневый цвет; впереди нее — чучело бурого медведя с медвежонком.

В правом углу между вешалкой и печкой полушелковая свернутая портьера.

В том же углу печка с герметической заслонкой; на полу у печи лежит куча золы, мелких углей, жженой бумаги, среди которых оказались сгоревшие гильзы от револьвера, волосы, медальоны, половина погона, куски материи, пуговицы и разные металлические пластинки.

Налево от ведущей в зал двери, в углу, около устья герметически закрывающейся печки, лежит обложка и шесть листов иллюстрированного английского журнала “The Graphic” от 21 ноябри 1914 года, короба с остриженными волосами четырех цветов, принадлежащими, по словам присутствовавшего при осмотре Терентия Ивановича Чемодурова, бывшим Великим Княжнам Татьяне, Ольге, Марии и Анастасии Николаевнам, номера “Красной Газеты” 37 и 38 от 9 и 10 марта 1918 г., номер “Уральского Рабочего” 83-й от 1 мая 1918 г., “Веселый Выпуск” № 32 “Петроградской Вечерней Почты” — январь 1918 года, под названием “Керенский в аду на Страшном суду”, экстренный выпуск “Торжество Пролетариата”, обрывки газет “Зауральский Край”, “Известия”, рваная промасленная бумага, куски ваты, кусок проволоки, квитанция с китайскими марками, тиковые с красными полосками рваные штаны, кусок кожи от свиного окорока”.

Комендантская комната под цифрой VI.

“Пол выкрашен под паркет, стены оклеены толстыми, узорчатыми, под тисненую кожу, финикового цвета обоями, вделанными в золотой багет. Потолок узорчатый.

Против входной двери два выходящих на улицу к церкви Вознесения окна точно такого же размера, как в вестибюле и остальных комнатах.

Направо от входной двери печь, расписанная тем же рисунком, что и потолок.

Возле печки стоит небольшой липовый шкафчик с двумя створчатыми дверками. На верхней его доске небольшая коробка, обтянутая снаружи черной кожей, а изнутри желтоватой кожей. На крышке, внутри на замше, надпись: “Для лампады”. В коробке лежит небольшой бронзовый подсвечник; по словам присутствовавшего при осмотре Т. И. Чемодурова, вещи эти принадлежат бывшему Императору. Далее деревянный, обтянутый зеленоватой кожей футляр для хранения каких-то вещей; верхняя часть застежки этого футляра вырвана из дерева; банка с заплесневевшими оливками, пустая бутылка из-под сельтерской воды с выдвигающейся крышкой; на дне ее оказалось незначительное количество табаку; графин без пробки с какой-то желтоватой мутной жидкостью, чайная чашка с зеленым рисунком, медный средней величины шуруп, маленькая, без ручки, отвертка, небольшой железный крюк, розетка с солью, электрическая машинка Шпамера с прибором, по словам доктора Деревенько, предназначавшаяся для лечения бывшего Наследника Цесаревича Алексея Николаевича.

Внутренняя часть шкафа имеет вверху выдвигающийся ящик, оказавшийся пустым, и три полки, на которых лежат куски заплесневевшего хлеба, два небольших флакона с чернилами, четырехугольная чашка, внутренняя ее сторона белая и наружная желтая, принадлежавшая, по словам Т. И. Чемодурова, кухне бывшего Императора; два листа желтой оберточной бумаги, два электрических звонка, два маленьких желтых бурава, небольшой железный ключик, погнутая, с дырами, железная стамеска, отвертка и подпилок. Под шкафчиком ничего не оказалось.

По правой стене стоит варшавского типа кровать черная, железная, с никелированными на стенках верхушками и натянутой сеткой; в примыкающей к кровати стене имеется внутренний шкаф с вещами владельца квартиры.

В правый угол вдвинут кабинетного типа рояль фабрики Шредера, покрытый парусиновым чехлом. На рояле разбросаны: несколько пустых небольших коробочек, кусок желтой резины, флакон от духов, металлический футляр для чернильницы, линейка, нитки и узкая в переплете книга, разлинованная наподобие конторских. По словам Т. И. Чемодурова, флакон принадлежал Императрице; черные и белые треугольники в виде пластинок с коробочкой — игра, называющаяся "Jeu le parquet, modele R. C. C.”, принадлежавшая, по словам того же Чемодурова, Наследнику. Коробочка с металлическими блестками и пришитое к небольшой бархотке украшение в виде трехлистника, засохшие ягоды земляники и список телефонных абонентов. Под чехлом на крышке 36 сборных игральных карт.

На ближайшем к роялю окне, завешанном тюлевыми шторами и драпри, — жестяная крышка от коробки, промасленная половина транспорта, три электрических лампочки, четыре ручки с перьями, три пузырька с чернилами, четыре патрона от электрических ламп, стеклянная аптекарская банка, закрытая пробкой: в ней находятся два небольших флакончика с гомеопатическими препаратами: этикетки на той и другой гомеопатической аптеки в Петрограде; пустая продолговатая картонная коробка с надписью красным карандашом: “Дом особого назначения” и желтая коробка без крышки с пуговицами, шурупами, катушками ниток и крючками.

В находящемся между окнами простенке стоит раздвинутый ломберный с зеленым сукном стол. На этом столе стоит электрическая переносная лампа с белым абажуром, две пепельницы, одна фарфоровая, другая из раковины; деревянное пресс-папье с синей бумагой, жестяная коробка из-под мыльного порошка, коробочка со столовым молотым перцем, несколько листиков белой для ватерклозета бумаги, три пера, несколько граммофонных иголок и толстый лист пропускной бумаги, на котором оказались четыре оттиска печати с таким содержанием: “Комендант дома особого назначения Областной Исполнительный Комитет Советов” и клочок смятой белой бумаги с надписью: “Левольвер Радишковича”.

На подоконнике второго окна оказались четыре больших пустых аптекарских пузырька, пузырек с чернилами и маленький пузырек из-под красных чернил. На правой стороне окна два электрических звонка с одной кнопкой и выходящими на улицу пятью проводами...

Рядом стенной телефонный аппарат.

В углу помещается деревянный треугольный стол с полочкой, выкрашенный желтой краской и полированный. На столе неоткупоренная бутылка кислого состава для углекислых формиковых ванн лаборатории К. М. Зачек и большой аптекарский флакон с небольшим количеством желтоватой жидкости, по мнению присутствовавшего при осмотре врача Белоградского, предназначавшийся для шпамеровской электрической машинки; круглая пластинка с тиснением “Война 1914—1915. К. Фаберже”.

На полочке четыре аптекарских флакона из-под лекарств с рецептом на имя Мошкина, и в одном — прованское масло.

На полу под столом 11 банок с элементами, четыре неоткупоренные бутылки того же кислого состава, две четвертных бутыли, из которых одна пустая, а другая на треть наполнена керосином, и две четвертных бутыли с небольшим количеством денатурата; картонная коробка с электрическими проводами и тремя элементами.

Далее по левой стороне стоит большой турецкий диван с двумя валиками и одной подушкой, обитой пеньковой выцветшей материей оливкового цвета.

Когда диван был отодвинут от стены, то под ним оказались кипарисовые четки, принадлежавшие, по словам Чемодурова, бывшей Государыне Императрице.

На небольшом сиреневом листочке с фиолетовой каймой письмо на английском языке от Императрицы к Ольге Николаевне с датой от 19 декабря 1909 года и тут же грязный белый конверт с адресом:

“Дом особого назначения и. д. коменданта т. Никулину”.

Рядом с диваном по той же стене стоит деревянный книжный шкаф, двустворчатый, со стеклянными дверками и двумя выдвигающимися ящиками, наполненный так же, как и запертый шкаф, книгами хозяина квартиры, так как Чемодуров не нашел ничего принадлежащего Императорской семье.

Стены комнаты украшены фотографическими снимками железнодорожных сооружений, а также большой оленьей головой.

На двери с внутренней стороны — портьера в цвет турецкого дивана; посередине комнаты сдвинутый дубовый обеденный стол, покрытый грязной черной клеенкой.

В комнате четыре березовых стула с венскими сиденьями и резными спинками”.

Зал под цифрой VII.

“Стены его обиты толстыми тиснеными обоями с серебряным багетом, потолок выкрашен белой краской с цветами; посередине потолка — большая электрическая люстра, над ней — лепной узор.

На стенах три больших, писанных масляными красками картины в золотых широких рамах кисти художника Лаврова и копии Шишкина, изображающие пейзажи. Около задней внутренней стены на полу стоит большая пальма.

В левом переднем углу аквариум без воды и рыб. Слева от входа в стене имеются два окна с тюлевыми занавесками и портьерами с палевыми цветами; среди окон в простенке большое зеркало с подзеркальником.

На первом от входа в зал окне лежит деревянная от платьев вешалка со складным медным крючком, на середине ее на одной из плоских сторон Императорская корона с инициалами “А. Ф.”, тиснеными и выкрашенными в черный цвет. На подоконнике второго окна девять разной величины и формы аптекарских флаконов с небольшим количеством каких-то лекарств, белый флакон в виде фляги с белой жидкостью, флакон гуммиарабика, черная полубутылка с раствором для согревающего компресса и пустой флакон тройного одеколона Петроградской химической лаборатории.

Около этого окна в углу стоит небольшой дамский письменный стол с двумя пустыми ящиками, покрытый толстым листом зеленой пропускной бумаги; на нем лежат четыре лоскутка линованной в клетку бумаги с французским текстом, писанные, по словам доктора Деревенько, Наследником Алексеем Николаевичем; картонная коробочка, обтянутая бледно-сиреневым шелком, в которой лежат обгоревшие конверты с подкладкой синего цвета с надписью: “Золотые вещи, принадлежащие Анастасии Николаевне”, и обгорелые листки телеграммы, и клочок бумаги, на котором что-то написано карандашом. На телеграмме можно разобрать слова “Тобольск Хохрякову”, обуглившийся клочок бумаги, на котором заметны буквы “Оль” с росчерком, стеклянная крышка от коробочки, закоптелая и разбитая, принадлежащая, по словам Т. И. Чемодурова, бывшему Наследнику, две вырезки из какой-то газеты.

Возле стола кресло красного дерева с мягким сиденьем и высокой спинкой стиля “модерн”. Спинка с прямыми планками.

В зале за картиной “Лес и волнующаяся нива” (копия Шишкина) у передней стены найдена открытка с изображением бывшей Императрицы”.

Гостиная под цифрой VIII.

“Пол в этой комнате паркетный, стены оклеены толстыми золотистыми, тисненными под шелк обоями в рамке из багета; потолок расписной; посередине электрическая люстра с девятью свечами, посередине люстры лампа.

При входе в левой стене два окна; в простенке между ними большое зеркало в золоченой раме с подзеркальником с черной мраморной доской. На окнах золоченые узорчатые карнизы.

Под самой аркой большой письменный, отделанный под красное дерево дубовый стол на двух тумбах, с темно-зеленым сукном. Все ящики стола пусты.

В левом заднем углу гостиной банка с фикусом; такой же цветок стоит и на подоконнике второго окна.

В переднем левом углу мягкий диван, обитый шелком с зеленовато-золотистыми цветами; рядом с ним два таких же кресла, а против — лакированный, коричневатого цвета, восьмиугольный, на четырех ножках гостиный стол, на котором стоит гипсовая группа, изображающая из себя двух солдат и офицера на разведке, работы М. Захваткина, с датой 1915 года.

За диваном керосиновая лампа с шелковым абажуром цвета бордо и кружевом крем, на подставке.

На полу ближе к правому углу по стене стоит деревянная тумба пестрого (тигрового) цвета с белой мраморной доской. В правом переднем углу стоит деревянная тумба для цветка, отделанная под красное дерево с выгравированным золотистым рисунком.

У правой стены стоит плетенная из камыша и тростника садовая кушетка с двумя подлокотниками и откидывающейся спинкой, взятая, по словам Т. И. Чемодурова, из Царского Села при отъезде в Тобольск.

По стенам гостиной пять картин в золоченых рамках, писанных масляными красками, и над кушеткой тоже в золоченой раме зеркало.

Кроме того, в гостиной находятся три березовых с плетеным сиденьем и резной спинкой стула”.

Столовая под цифрой IX.

“Пол в ней паркетный, стены оклеены толстыми, тиснеными коричневого цвета обоями с рисунком, изображающим вазу, и вделанными в рамку с багетом. Потолок расписан под дуб, посередине его электрическая люстра, а под ней дубовый, сдвинутый, с резными ножками стол; возле стола дюжина стульев с плетеными спинками и сиденьем и два таких же кресла.

Слева от входа по стене стоит большой дубовый, светлый, в цвет стола и стульев, буфет.

В противоположной от входа в гостиную стене устроен камин, и над ним зеркало в дубовой раме, темного тона в цвет обоев и дверей; в камине искусственно горящие угли, а перед ним металлический из медной сетки испорченный вентилятор.

С обеих сторон камина две картины, изображающие лесной пейзаж, кисти художника Воронкова, в черных резных рамах.

Возле камина подержанное кресло-тележка на трех колесах с резиновыми пневматическими шинами, принадлежавшее, по словам Т. И. Чемодурова, бывшей Государыне.

В правой от входа стене балконная дверь, запертая изнутри железным створчатым ставнем на висячий замок. Балконная дверь задрапирована пеньковой драпировкой темного цвета с цветами.

Вправо от двери окно в сад с такой же портьерой и таким же ставнем, что и у балконной двери; ставень открыт.

Около подоконника две плетеные корзины для цветочных горшков. В одном из них стоит засохшая финиковая пальма.

В простенке между балконной дверью и окном небольшие стенные часы в темном футляре, остановившиеся на 10 без 3 минут.

Под часами картина-поднос, на котором под стеклом по черному бархату наложены цветы из разных металлических блесток.

У правой от входа стены стоит небольшой буфетный дубовый шкафик в цвет остальной мебели, с одной наружной полкой, на ней лежит шило-отвертка. Под доской два выдвигающихся ящика; в левом из них две деревянные ложки, аптечный пузырек коричневого цвета с незначительным количеством белого порошка и пустая черного стекла бутылка со штампованным на стекле знаком: “Погреб Высочайшего Двора”, и в середине этих слов государственный герб. Бутылка имеет запах вина. В правом ящике три больших белых блюда фирмы Кузнецова, два круглых и одно продолговатое;

на последнем на лицевой стороне, на краях, имеются два синих государственных герба. Этими блюдами, по словам Т. И. Чемодурова, царская семья пользовалась во время обедов. В правой половине шкафа, запирающегося дверкой, оказался оцинкованный железный таз с двумя ручками; в левой — большой черный железный поднос, такой же оцинкованный таз, и в нем большая губка; по словам Т. И. Чемодурова, в этих тазах им и Великими Княжнами мылась посуда. Под шкафом найдены три грязные тряпки.

Возле той же стены низенький деревянный сундук-баул, окованный по краям железом и обтянутый черной крашеной парусиной с одним внутренним замком и двумя железными ручками по бокам, размер его — длина 1 аршин и ширина 13 вершков, вышина 6 вершков. С внутренней стороны крышка и дно обиты замшей. Верхняя планшетка внутреннего замка оторвана. Снаружи на боковой кромке, над замком медная круглая пластинка с выгравированным номером “622”.

Рядом с ним деревянный, сосновый, полированный ящик-сундучок длинною 11 1/2 вершком, шириною 8 1/2 вершков и высотою 7 1/2 вершков с двумя медными по бокам ручками. Ящик пуст.

Рядом с ящиком три бутылки темного стекла с этикетками — на первой: “Придворная Его Величества Аптека. Розмарин”. Бутылки наполовину наполнены жидкостью. По словам Т. И. Чемодурова, жидкости в бутылках служили Наследнику для втирания.

Над шкафчиком на стене две оленьих головы, и среди них писанная акварельная картина, изображающая паяца, играющего на мандолине.

Буфет имеет в верхней и нижней части по три отделения, между ними три выдвижных ящика и открытая площадка.

Наверху буфета две лампы — электрическая с четырьмя горелками на подставке в виде голых женщин, бронзовая, керосиновая с резервуаром в виде вазы и два абажура в белых чехлах.

В левом верхнем отделении буфета три полки, верхняя пустая, на средней четыре зеленых с белыми ручками чашки, две крышки от стеклянного кувшина, масленка в виде курицы, две белых полоскательных чашки и небольшая стеклянная с винтовой нарезкой в верхней части банка. На нижней полке большой флакон чернил Гюнтервагнер, завязанный шелковистой материей, прорезиненной, и тряпочкой; флакон наполовину наполнен чернилами; большой чайник с белым с золотом носом, выкрашенный серовато-зеленой краской с подпалинами: в нем заплесневевшие остатки чая, восемь блюдец, из них три белых, одно зеленое и четыре белых с синей и золотой каймой и с изображением государственного герба посередине; на дне их с внешней стороны инициалы “Н. II” и годы “1910”, “1915”; маленькая пустая ваза, круглая стеклянная баночка с молотым перцем, небольшая стеклянная пестрая вазочка с двумя ручками, пятнадцать фаянсовых тарелок фабрики Кузнецова с зеленоватым и синеватым рисунками по краям, семь фарфоровых мелких тарелок, две из них поменьше размером; тарелки белые с синим и золотым ободками по краям; на краю каждой из них раскрашенный государственный герб, а на дне с наружной стороны инициалы “Н. II” и под ними год изготовления “1913”, “1914” и “1909”; белая фарфоровая тарелка с розовато-голубоватым рисунком (цветами); а на дне ее с внешней стороны клеймо фабрики Корниловых; простой с трещиной стакан, два аптекарских флакона с глицерином и коллодием.

Среднее и правое отделения содержат посуду, принадлежащую, по словам Чемодурова, Ипатьеву. Описанная же в первом отделении посуда служила царской семье, причем чернилами пользовалась Императрица, как удостоверил тот же Чемодуров.

В левом нижнем отделении буфета оказалось девятнадцать разной величины и письма икон с изображением святых Антонина, Иоанна и Мустафия, деревянная икона Сергия Радонежского, икона с изображением Козьмы и Дамиана, икона Дмитрия Солунского, две иконы Симеона Верхотурского Чудотворца и две иконы Серафима Саровского, деревянная икона Благовещения Пресвятой Богородицы, икона с изображением пророка Илии, изображение Богоматери на полотне, два маленьких тельных медальона-образка в серебряной оправе с ушками, один из них Нерукотвореннаго Спаса, а другой Николая Чудотворца. На большинстве перечисленных икон имеются собственноручные надписи Императрицы и Великих Княжен.

В том же отделении большая деревянная круглая чашка, и в ней такая же круглая, полая, сухая мыльная масса и деревянная тарелка для губки; по словам Т. И. Чемодурова, этим мылом пользовался бывший Император в ванне.

Среднее и правое отделения в нижней части буфета пусты. На открытой посередине полке — корзина, эмалированный таз, пустая бутылка, шкатулка, перовая метелка и зеленая лампадка.

При осмотре столовой на обеденном столе еще обнаружены массивная из яшмы пепельница, двенадцать раковин для закусок, принадлежащих, по словам Т. И. Чемодурова, царской семье, и большой стеклянный графин”.

Комната Демидовой под цифрой XI.

“Стены оклеены темно-серыми обоями; потолок и дверь изнутри выкрашены желтовато-беловатой масляной краской; посередине спускается зеленая люстра с тремя лампочками.

Против входной двери два окна с деревянными подоконниками, такими же карнизами и зелеными полузанавесками в верхней части окна.

В левом переднем углу круглый, крашенный темно-коричневой краской стол на шести ножках и около него такого же цвета маленький круглый столик, три дубовых столового типа стула с плетеными спинками и сиденьем и мягкое кресло из описанного в гостиной комнате гарнитура.

В правом углу две вешалки с медными крючками, принадлежащие, по словам Т. И. Чемодурова, бывшему Наследнику Алексею Николаевичу.

На ближайшем к левому переднему углу подоконнике находятся небольшой графин, никелированный электрический прибор для согревания больного места, большой флакон с жидким яичным мылом, флакон с жидкостью для электрической машинки, четыре небольших" пузырька из-под лекарств, небольшая фарфоровая баночка с остатками борного вазелина, две железины, клочок ваты, железный крюк и маленький ключ на белом шнуре. По словам Т. И. Чемодурова, машинка и лекарство служили для лечения Наследника Алексея Николаевича; ключ же был от его шкатулки, в которой он хранил деньги”.

Проходная комната под цифрой XII.

“В столовой в правом переднем углу имеется двустворчатая дверь, ведущая в проходную комнату, в которой справа ход вниз, представляющий собой громадных размеров шкаф с полустеклянной матовой дверью; перегородки ее выкрашены в коричневый цвет и доходят лишь до высоты двери; стены и потолок комнаты выкрашены серой масляной краской, пол покрыт коричневого цвета линолеумом с рисунком мелкого паркета.

Посередине на шнуре спускается с потолка электрическая лампочка.

В левом заднем углу деревянная, стоячая вешалка с железными крючьями, окрашенная в желтый цвет; она заслоняет собою часть окна, которое, как и смежное с ним, имеет летние и зимние рамы.

На подоконнике второго окна мешок с жареным ячменем, незначительное количество которого лежит на рядом стоящей белой тарелке с государственным гербом и инициалами “Н. II. 1910” на обороте; тут же пустая бутылка из-под лимонада и аптекарский флакон с жидкостью, три гвоздя, небольшая тряпочка и две с расписной каймой и серединой тарелки; на верхней из них сушеный чай, а нижняя у края разбита.

На подоконнике второго окна стакан, белое блюдечко с гербом и инициалами “Н. II”, на нем старая зубная щетка с вытертой щетиной, пузырек с какой-то жидкостью, грязный большой кофейник, обрывок петроградской газеты от 9 декабря 1916 года, два согнутых гвоздя.

У окна деревянный, некрашеный простой стол на четырех ножках с двумя внутренними ящиками. В левом из них оказались расписная тарелка и белое блюдце, на тарелке три белых сухарика, а на блюдце соль. На дне ящика крошки и несколько кусочков сахара. В правом ящике несколько промасленных листов грязной бумаги, гвоздик, два белых обмылка и кусочки макарон. Под столом три пары деревянных сапожных колодок, принадлежащих, по словам Т. И. Чемодурова, Великим Княжнам Ольге, Татьяне и Марии Николаевнам.

Посередине комнаты стоит громадный коричневого цвета гардероб, в котором сверху и у задней стены набиты крючья, и оказались двенадцать деревянных вешалок; на семи из них, желтых, инициалы “А. Ф.” и корона; белые же без инициалов, по словам Т. И. Чемодурова, принадлежат Государю Императору.

В правом нижнем ящике грязная небольшая салфетка, несколько разных картонных коробок и крышек к ним и разные бумаги. Левый ящик пуст.

У задней внутренней стены стоит небольшой старый стол, в ящике которого оказались стакан с выцветшими чернилами, висячий замок, ключ, ручка, кусочек мыла и жестяная пепельница; возле него на полу циновки из ванны, три вкладных отделения из сундука, описанного при осмотре столовой, для серебряной посуды, гладильная доска с ножками и белым чехлом, грубый половик; из этих вещей циновка, доска, половик и отделения из сундука принадлежат двору бывшего Императора.

Тут же стоят два дубовых стула и дубовая тумба с мраморной доской, на которой лежит пестрый чехол от спинки складной кровати, на нем видны красные пятна.

На задней стене гардероба набиты крючья, и на них оказались две вешалки для платья, принадлежащие бывшему Императору”.

Кухня под цифрой XIV.

“В левой наружной стене у нее окно с двумя рамами. Стены кухни выкрашены серо-сиреневой краской масляной, потолок белой краской, панель темно-сиреневой краской, на полу линолеум коричневого цвета с паркетным рисунком.

Слева от входа на стене деревянная коричневого цвета полка, на которой две пустых стеклянных больших банки, белое блюдце и пять лоскутков батиста, два больших пузырька, один со скипидаром и другой с нашатырным спиртом, на них этикетки “Придворной Его Величества Аптеки”, большой пузырек с небольшим количеством бензина с этикеткой тобольской аптеки Дементьева, три пустых флакона, флакон с какой-то красной жидкостью, большой флакон с небольшим количеством какой-то жидкости, два синих свертка с каким-то белым порошком, чугунная подставка дли утюга, пузырек с чернилами и перегоревшая электрическая лампочка; под полкой на полу волосяная метелка и пустой деревянный ящик из-под чая фирмы Высоцкого.

У окна стоит большой кухонный, деревянный, крашенный желтой краской стол с тремя внутренними ящиками и столькими же внизу отделениями, затворяющимися дверками, длина стола 3 аршины 13 вершков и ширина 6 1/2 вершка.

На столе три пустых стеклянных банки, бутылка с денатуратом, белая баночка из-под икры, кусок бумаги с квасцами, брусок для точения ножей, жестяная кастрюля, белая тарелка с молотым жареным ячменем, четыре столовых ножа фирмы Фраже с выгравированными на ручках их государственными гербами, кастрюля с остатками манной каши и находящейся в ней ложкой — той же фабрики и с гербом, мясорубка и деревянная доска, ведро белой жести с остатками муки.

В ящиках стола рваная бумага, сломанный кухонный нож, мешок с меткой “М. А.”, кисточка из мочала для мытья посуды, металлическая ручка для мясорубки, три блюдца и две тарелки с государственным гербом и инициалами “Н. II.”, сломанное шило и пакетик с каким-то желтоватым порошком в виде муки. Все выше упомянутые вещи — в правом верхнем ящике.

В находящемся под ним нижнем отделении оказались: большая медная луженая кастрюля с государственным гербом, две больших грязных белых скатерти, десять сильно загрязненных салфеток, на некоторых из них также государственный герб, грязный фартук и два полотенца.

Рядом со столом на полу медный бидон для молока, деревянный большой ящик с засохшей зеленью и тут же на полу тарелка с косточками и государственным гербом.

Недалеко от стола в левом переднем углу большой комнатный ледник.

В правом переднем углу большой деревянный ящик, и в нем два пустых мешка, две палки и кусок мыла.

Посередине кухни белый деревянный столового типа стол простой работы на четырех ножках, длина его 3 аршина 1 вершок и ширина 1 аршин 4 вершка, с внутренним выдвигающимся ящиком.

На столе маленькая кастрюля, веселка для квашни, кухонный нож и небольшая жестяная коробка из-под карамели “Кетти Босс”. Ящик стола пуст.

Против него у правой внутренней стены пустой медный таз, большое медное ведро, два медных листа для печения хлеба, медная четырехугольная продолговатая кастрюля, железный лист; все вещи луженые и имеют на себе государственный герб.

Ближе к правому заднему углу по той же стене находится стол с внутренним большим ящиком, закрывающимся дверкой, крашенный желто-красной краской. Ящик пуст. Стол покрыт старой грязной клеенкой, и на нем лежат небольшая медная кастрюля, два медных продолговатых тазика, две чугунные сковороды, три пустых жестяных банки, из-под пюре томат фабрики Эйнем, две — синяя и белая — эмалированные кастрюли, железный совок, большая медная кухонная ложка, большое медное сито, небольшая медная кастрюля с длинной ручкой, большой медный сотейник с решетчатым дном и большая медная крышка от кастрюли. Все медные вещи лужены и имеют на себе государственный герб.

В правом заднем углу обломки кирпичей, две деревянных решетки и небольшой, медный, продолговатый, прямоугольный бак с краном.

У задней стены громадная плита с духовым шкафом. На плите железный белый большой таз с двумя ручками и медный бидон с государственным гербом.

На полу около плиты вязанка дров; при разборке в них никаких вещей не оказалось.

На прилегающей к плите стене — деревянная вешалка из трех палочек, на которой висит сотейник и грязный из мочала пустой мешок.

На полу валяются обрывки разной бумаги.

На окне семь пустых бутылок, и восьмая наполнена красным ягодным соком. Тут же стоит круглая, жестяная, пустая банка с крышкой”.

Комната Великих Княжен под цифрой X.

“На полу линолеум коричневого цвета, шашками; стены оклеены светло-серебристыми с розовато-зеленоватыми цветами обоями.

Потолок выкрашен розовой масляной краской, дверь с внутренней стороны выкрашена в тон потолка.

Справа и слева в задних углах две печки с герметически закрывающимися топками, окрашенные клеевой краской в розовый цвет. Верх обоев оклеен золотым бордюром с зеленым багетом. С потолка спускается электрическая люстра в виде цветочной ветки с тремя лампочками.

Против двери окно; на подоконнике белая штора, пустая небольшая банка с одной конфеткой “монпансье”, черная короткая шпилька, два висячих замка, коричневый пузырек с небольшим количеством какой-то жидкости; штора свернута. На окне висит одним концом длинный, песочного цвета, шерстяной, очень мягкий плед, принадлежащий, по словам Т. И. Чемодурова, бывшему Императору.

В правом переднем углу — трюмо с коричневой рамой и со столиком.

У правой от входа стены стоят металлический экран светло-зеленого цвета с изображением букета и сидящей на сучке птицы, мягкий стул и кресло, сиденья которых обиты красным кретоном, а спинки и ножки черные, резные.

Рядом с ними против зеркала стоит белый эмалированный ночной горшок и далее два кресла вышеописанной формы; на спинках их чехлы из полотна, вышитые красными нитками.

В переднем левом углу деревянная тумба для цветов, и на ней — кусок восковой свечи.

У левой стены около печи стоит на четырех ножках коричневого цвета гостиный стол; на нем деревянная, обитая зеленой кожей Д шкатулка, разрез ее 7 1.2 вершка длины и 7 1/10 вершка ширины и 3 вершка вышины; на крышках ее с наружной стороны какой-то рисунок в декадентском стиле с изображением арки и цветов: внутренний замок вырван и держится на верхней пластинке у крышки; три внутренних отделения, а равно и крышка обтянуты зеленой шелковой материей; на дне одного из отделений четыре перламутровые пуговицы и безопасная английская булавка.

Далее на столе находятся: книги Новый Завет и Псалтырь на русском языке, образ Федоровской Божьей Матери в деревянном футляре, написанный на дереве, задняя стенка его обита малиновым Ц бархатом; на образе сорван венец, на котором, по словам Т. И. Чемодурова, была звезда с бриллиантами. На этой иконе две узенькие и короткие бумажные ленточки со следующими на них надписями, сделанными рукой Императрицы: 1) “II Иоанна, 19, 38—42”, 2) “9 Иоанн, 19, 25, 37”. Сверху на ней лежат круглые медальонного вида образки: два Богоматери и один Георгия Победоносца.

Из описанных вещей лишь Евангелие, по словам Чемодурова, в принадлежит детскому лакею Седневу, а остальные Императрице, у В заднем левом углу у печки стоит высокая, окрашенная черной краской подставка для цветов, на которой три книги “Великое в малом и Антихрист” Сергея Нилуса, “Война и Мир” т. 1 Толстого и “Библия” на русском языке.

Под тумбой найдены карточка Великой Княжны Марии Николаевны, визитная карточка лейб-медика Боткина и небольшой клочок бумаги, на котором по-английски написаны действующие лица какой-то английской пьесы, где роли распределены между Анастасией, Марией Николаевнами, Алексеем Николаевичем и Гиббсом. На листике дата “4 февраля 1918 г. Тобольск”.

В углу около входной двери переносное судно, по словам Чемодурова, принадлежащее Наследнику Цесаревичу.

При осмотре комнаты, занимаемой Великими Княжнами, из печей было выгребено большое количество золы, в которой оказались обгорелые металлические остатки от рамок для карточек, медальонов, образков, обгорелая бумага, сплавившиеся стекла и т. п.

Комната Государя Императора, Государыни Императрицы и Наследника Цесаревича под цифрой XIII.

“Стены комнаты оклеены полосатыми, одноцветными, бледно-палевыми обоями с волнообразным с цветами широким фризом.

В правой от входа наружной стене, а равно и в передней по два окна, причем в обоих первых и в одном, прилегающем к переднему углу окне находятся летняя и зимняя рамы; наружные рамы, как и в других комнатах, выбелены масляной краской до верхней фрамуги. В прилегающем к левому переднему углу окне имеется только одна летняя рама, за которой вделана железная решетка.

Справа у косяка входной двери стоит прислоненная к стене деревянная, полированная с одной стороны доска длиною 1 аршин 5 вершков и шириною 13 вершков. Этой доской, по словам Т. И. Чемодурова, пользовался Наследник Алексей Николаевич во время болезни, причем ее клали поперек кровати, и она служила ему столом, на котором он писал, читал, играл игрушками и кушал.

Рядом с этим столом (доской) в углу стоит высокая полированная подставка для цветов в виде небольшого столика. На столике стоит красная стеклянная лампадка, наполовину наполненная маслом; около лампады цветочная пыль.

Рядом с этой подставкой свернутый ломберный стол с зеленым сукном.

В простенке между окнами правой стороны придвинут письменный стол конторского образца с зеленым сукном и такой же пропускной бумагой на четырех точеных ножках.

На столе электрическая бронзовая лампа с синим самодельным колпаком; стеклянная коробочка, края которой в серебряной с позолотой оправе, пестрый узкий шнурок и коричневая ленточка незначительной длины, подушечка из голубого шелка для булавок, Двустворная шахматная доска с четырьмя внутренними ящиками, задвигающимися деревянными пластинками и с двумя комплектами игры в шашки; книги: “Лествица Иоанн, игумена Синайской горы”; на первом печатном листе ее сделана пометка: “А. Ф. Ц. С. Март 1906”; книга — в сафьяновом красном красивом переплете; на обороте первого атласного чистого листа наклейка с монограммой “А. Ф.”, и над ними корона: “О терпении скорбей” епископа Игнатия Брянчанинова, в синем с золотым тиснением на лицевой стороне и на корешке переплета, на оборотной стороне первой корки” этой книги приклеена белая в виде ромба бумажка с инициалами; “А. Ф.”, и вверху корона, и на оборотной стороне первого цветного листа имеется собственноручная надпись Императрицы: “А. Ф. Петергоф 1906 г.”; “Молитвослов”, в синем коленкоровом переплете, издание 1882 года Синодальной типографии; в нем на обороте первого печатного листа приклеена круглая с синим ободком бумажная пометка с инициалами “Н. А.”, и вверху корона, на обороте последнего белого листа написано чернилами: “б мая 1883 г.”; “Синее с золотом” Аркадия Аверченко, без переплета; “Рассказы для выздоравливающих” того же автора; 2, 8, 13 томы сочинений Чехова, издание Маркса; медная проволочная подставка для карточек, а по” зеленой бумагой оказались листки от стенного календаря. Два внутренних ящика стола пусты.

В правом переднем углу туалетный стол на двух тумбах с зеркалом, по той и другой стороне зеркала электрические лампочки. Стол оклеен дубом, и все его ящики пусты, за исключением большого среднего и соответствующего ему в верхней части стола. В ящике находятся эмалированное белое блюдце, два пустых флакона из-под цветочного одеколона английских фирм, круглый в виде маленького графинчика с небольшим количеством одеколона флакон; бока его расписаны под цветок; две небольших, стеклянных! круглых, без крышек баночки, в одной из которых имеется небольшое количество каких-то маленьких шариков; небольшой зеленый круглый флакон с притертой пробкой и наклеенной этикеткой “Lavendel Salz”, и дальше по-немецки напечатан способ употребления; баночка с небольшим количеством кольдкрема и с наклейкой “Придворной Его Величества Аптеки”; небольшой флакон с какой-то красноватой ароматической жидкостью, маленькие прямые ножницы для ногтей, огарок стеариновой свечи размером в половин ее, отвертка с деревянной полированной ручкой и спичка с накрученным на конце ее небольшим кусочком ваты.

В верхнем среднем широком ящике оказались три дамских тонких черных шпильки, кусочек ваты и розовый маленький шнурочек.

На столе находятся синий большой флакон эссенции электролитной воды Кобяка с большим количеством жидкости, небольшой круглый аптекарский стакан, две столовые ложки, одна десертная и чайная; в стакане затолкана вата; тут же рядом распоротая бархатная пуговица, и в ней вата.

В простенке между окнами передней стены коричневая с четырьмя полками и резными колонками этажерка; на верхней полке три флакона с какой-то жидкостью, большой стеклянный флакон с водою и засохшей веткой жимолости, две баночки с остатками борного вазелина и кольдкрема и с этикетками “Придворной Его Величества Аптеки”, белая эмалированная чашка Д находящейся в ней маленькой стеклянной воронкой и стеклянный футляр с двумя маленькими кисточками. На второй полке стеклянная полубутылка, откупоренная и наполненная наполовину бесцветной жидкостью, и два маленьких обломка булыжника. На третьей полке, считая сверху вниз, пустой большой аптекарский флакон, стакан с небольшим количеством воды, восковая белая свеча, деревянная сосновая палочка, небольшой обрывок старой расплетенной веревки и кусок серой бумаги. На нижней полке складывающийся пополам деревянный прибор для снимания обуви и сосновая с двумя узкими желобками квадратной формы палочка.

Рядом с этажеркой небольшой круглый столик с расписной полированной круглой крышкой; возле него на полу валяются две целых тонких свечи, одна обломанная, и огарок.

Возле той же этажерки стоит оклеенный дубом столик прямоугольной формы с четырьмя точеными ножками, на котором лежат оборотная половина обложки от какой-то книги, маленькая в виде раковины тарелочка с пейзажем; на оборотной ее стороне фабричное клеймо и инициалы “М. Н.”; пятнадцать белых тонких восковых свечей, завернутых в бумагу, флакон из-под лекарств с рецептом доктора Боткина “pro autore”.

Сбоку этого столика стоит кресло от гарнитура из гостиной с парусиновым чехлом.

В переднем левом углу гардероб с двумя створчатыми дверками, отделанный под ореховое дерево; в нем никакого платья не оказалось, висят лишь на деревянных крючьях двенадцать деревянных вешалок; на десяти из них имеются инициалы “А. Ф”.

Рядом с гардеробом железный экран, выкрашенный зеленой краской, на нем нарисован цветок.

Рядом с экраном по стене средних размеров мраморный умывальник с разбитой доской; на верхней полочке умывальника графин с водой, аптекарская стеклянная банка с белым порошком и три флакона с каким-то лекарством; на разбитой доске находятся желтого стекла стакан, пузырек с лекарством для Наследника с рецептом доктора Деревеньке, баночка с небольшим количеством кольдкрема, два флакона с каким-то лекарством, один из них с рецептом доктора Боткина “pro autore”, микроскопический флакончик с каким-то лекарством и семь небольших продолговатых бумажек в виде закладок с какими-то цифровыми записями. В нижней части умывальника стоит белое жестяное ведро; на полу около него найден маленький очиненный карандашик.

Рядом с умывальником по той же стене ночной столик, отделанный под орех, с мраморной верхней доской, на которой стоят пять пустых флаконов из-под одеколона и вежеталя, два лампадных стаканчика — красный и синий, банка с калигиперморганикум, белого стекла бутылочка с каким-то ароматическим маслом, большой флакон с сосновым экстрактом с этикеткою “Придворной Его Величества Аптеки”, белый флакон с жидкостью “coluval”, аптекарская баночка с притертой пробкой и незначительным количеством какой то ароматической жидкости, небольшой флакончик с винтовой нарезкой у горлышка, металлической крышкой и белыми пилюлями, на стенках его выгравировано: “Cascarine Leprince”, и небольшая грязная рюмка из голубоватого стекла.

На второй полочке столика — зеленая чашка с блюдцем и небольшой стаканчик-капельница.

Нижний шкафик пуст.

Около умывальника на полу циновка, а на ней маленький деревянный табурет.

В левом заднем углу небольшой круглый столик.

В комнате три дубовых стула с тростниковым сиденьем и один мягкий с красной кретоновой обивкой от гарнитура, находящегося в комнате Великих Княжен.

На задней левой стене прибита вешалка для полотенец в виде трех палочек с металлическими наконечниками.

По словам Чемодурова, все эти предметы, за исключением мебели, принадлежат бывшей царской семье”.

При осмотре Наметкиным Ипатьевского дома присутствовали доктор Белоградский и гвардии капитан Малиновский. Они показали [ 82 ]:

Белоградский: “Общее впечатление, какое оставлял тогда дом Ипатьева, было вот какое: дом брошен хозяевами; хозяев нет в доме; в нем хозяйничали чужие люди, уничтожившие в печах разные мелкие по величине вещи царской семьи; лишь немногие вещи уцелели из мелочи”.

Малиновский: “Не было в доме никаких вещей из одежды и обуви. Мы вытаскивали мусор из печей. Печи были набиты золой от сгоревших вещей. Мы просеивали пепел. Установить главную массу сгоревших вещей мы не могли: вещи превратились в золу, но иногда можно было понять, что зола представляла сожженную? ткань одежды. Это прямо бросалось в глаза. Много было сожжено портретных рамок, всевозможных вещей домашнего обихода, вещей из хорошей обстановки. Много было сожжено различных принадлежностей туалета, например головных и зубных щеток. Много были обгорелого и расплавленного стекла. Впечатление, какое я вынес из осмотра верхнего этажа дома, было то, что здесь, за отсутствием обитателей квартиры, все разгромили: сожгли преимущественно и бросили, оставив не уничтоженной мелочь”.

Нижний этаж дома Ипатьева в описании члена суда Сергеева

Осмотр нижнего этажа производил член суда Сергеев.

Комната под цифрой I (прихожая) возбудила его подозрения. Здесь он заметил замытый пол и кровь.

В его акте значится: “Пол этой комнаты деревянный, окрашенный желтой краской. Он носит на себе явственные следы замывки в виде волнообразных и зигзагообразных полос из плотно присохших к нему частиц песка и мела; по карнизам — более густые наслоения из такой же засохшей смеси песка и мела; на поверхности пола наблюдаются пятна красноватой окраски. Эта часть пола при осмотре отмечена особыми знаками и охранена от внешних влияний.

Яркую картину преступления дала соседняя комната под цифрой II.

Пол ее также оказался замытым: “Пол окрашен желтой краской и в левой от входа половине из прихожей носит на себе такие же следы замывки, по карнизам пола также наблюдается скопление засохшей смеси песка и мела”.

В этой комнате оказались крайне многочисленные разрушения.

Чтобы яснее усвоить язык актов, в которых они описываются, нужно обратиться кроме чертежа к фотографическим снимкам.

Когда из прихожей (под цифрой I) входишь в комнату под цифрой II, открывается вид, изображенный на снимке.

Перед зрителем на этом снимке видна восточная стена комнаты с дверью в соседнюю комнату под цифрой III (кладовую).

Эта восточная стена деревянная, покрытая сверху штукатуркой и обоями.

На снимке видны две арки, на которых лежит сводчатый потолок комнаты. Обе они каменные, покрыты штукатуркой и обоями, но арка справа от зрителя в нижней части обшита досками, на которые положены обои.

К этой правой арке примыкает южная стена.

Южная стена — каменная, оштукатуренная и покрытая обоями. В нижней части она, как и примыкающая к ней арка, обшита досками, на которые положены обои.

В южной стене — окно, обращенное на Вознесенский переулок, единственное в комнате.

Дверь из комнаты под цифрой II в комнату под цифрой I (прихожую) открывается в сторону последней.

В двери Сергеев обнаружил два пулевых попадания: “На правой створке этой двери, на высоте 173,3 сантиметра от пола, имеется сквозное отверстие круглой формы; такое же отверстие имеется и на левой створке двери, на высоте 97,7 сантиметра от пола; толщина створок двери 5,5 сантиметра; диаметр сквозных отверстий с наружной стороны двери (из комнаты под цифрой II) 6,8 миллиметра и диаметр тех же отверстий со стороны кладовой (из комнаты под цифрой III) 8,2 миллиметра”.

Совершенно соответственно этим двум сквозным разрушениям Двери Сергеев нашел в кладовой два поверхностных разрушения ее стен.

Было очевидно, что два пулевых попадания в эту дверь произошли из комнаты под цифрой II, когда дверь в кладовую была закрыта.

В двери Сергеев нашел одно пулевое попадание: “В косяке двери (правом от зрителя на снимке), на высоте 111 сантиметров от пола, имеется сквозное круглой формы отверстие: такое же отверстие имеется и на соответственной створке двери, если эту створку открыть и откинуть к косяку, то отверстие на двери совпадает с отверстием на косяке: канал отверстия расширяется по мере проникновения изнутри комнаты к откинутой двери и заканчивается широким отверстием на двери с расщепленными по окружности его частицами дерева”.

Было очевидно, что пулевое попадание в эту дверь произошло из комнаты под цифрой II, когда дверь в прихожую была открыта.

В восточной стене Сергеев нашел 16 разрушений: “На восточной стене имеется шестнадцать углублений в толщу ее, похожих на следы проникновения пуль или следы ударов каким-либо твердым орудием. При обследовании означенных углублений посредством зонда определить направление и длину каналов оказалось невозможным ввиду того, что зонд на пути своего проникновения в каналы углублений наталкивается на осыпавшиеся части штукатурки. В целях удобства описания расположения углублений все они при настоящем осмотре занумерованы в порядке удаления их от угла левой арки к косяку двери, примыкающей к правой арке; измерена также высота, на которой находится каждое углубление от пола. При такой системе результаты измерений могут быть изображены в следующей таблице [ 83 ]:

№ по порядку	Расстояние от арки (в сантиметрах)	Расстояние от пола (в сантиметрах)
1	17	51
2	31	142
3	40	62,2
4	48,8	66,6
5	57,7	75,5
6	60	71,1
7	73,3	60
8	80	55,5
9	91,1	124,4
10	97,7	88,8
11	102,2	22,2
12	106,6	64,4
13	115,5	168,8
14	144,4	31
15	155,5	35,5
16	164,4	55.5

В области этих разрушений Сергеев обнаружил ясные следы замывки обоев: “По окружности углублений за № 3, 6, 7, 8, 11, 12, 14, 15 и 16 обои носят следы замывки: местами из-под стертой бумаги виднеется штукатурка, а в некоторых частях замытого пространства стерт только верхний слой бумаги до уничтожения рисунка обоев”.

Разрушения восточной стены не проникали всей ее толщи; со стороны кладовой их не было.

В области пола Сергеев нашел 6 разрушений: “В левой от входа (из прихожей) части пола в области пространства, носящего на себе следы замывки, замечается шесть углублений с расщепленными слегка краями; при исследовании зондом каналов углублений определить их глубину представляется затруднительным ввиду того, что зонд встречает на пути своего движения частицы расщепленного дерева. В целях удобства описания этих углублений все они при настоящем осмотре занумерованы в порядке удаления их от восточной стены, на которой расположены вышеописанные шестнадцать углублений. По этой системе результаты произведенных измерений выражаются в следующей таблице:

№ по порядку	Расстояние от восточной стены (в сантиметрах)
1	35,5
2	93,3
3	95.5
4	137,3
5	222,2
6	382,2

В южной стене Сергеев нашел два разрушения: “На южной стене ниже подоконника и влево от него, если стать лицом к окну, в расстоянии 86,6 сантиметра от арочного столба и в расстоянии 80 сантиметров от пола в деревянной обшивке стены имеется круглой формы сквозное отверстие. Такого же вида и формы отверстие имеется ниже в расстоянии 46,6 сантиметра от пола и несколько левее первого отверстия”.

Пулевые попадания в обе двери были очевидны. Труднее было определить характер разрушений стен и пола. В этих целях Сергеев произвел выемку в них кусков дерева.

Как только выемки были сделаны, выяснилось, что эти разрушения причинены пулями.

В актах Сергеева значится: в отношении восточной стены. “В вырезанных участках деревянной части стены обнаружено присутствие револьверных пуль”, в отношении южной стены: “Сначала был выпилен верхний участок стены, при извлечении выпиленного участка выпала револьверная пуля, найденная в промежутке между обшивкой и каменной стеной. При выпилке второго участка (нижнего) в нем была обнаружена револьверная пуля, застрявшая в верхнем слое обшивки”.

В полу кроме пуль были найдены еще в пулевых каналах и в Щелях досок потеки, похожие на кровь: “Все углубления в полу представляют собой пулевые каналы; в некоторых из них пули застряли в толще дерева; на стенках разрезов обнаружены красноватые пятна, спускающиеся через всю толщу доски в виде потеков”.

К сожалению, Сергеев не сфотографировал комнату под цифрой II в том виде, как он нашел ее. Снимки, сделанные мною, передают ее вид, когда выемки в стенах и в полу были уже сделаны.

На снимке изображены некоторые куски дерева из восточной стены с сидящими в них пулями.

Осматривая комнату под цифрой II, я нашел, что Сергеев не заметил здесь еще некоторых пулевых попаданий. Я обнаружил их в обеих арках.

В левой арке оказалось два попадания: “Верхнее разрушение арки на лицевой ее стороне (к зрителю) находится от пола на высоте 1 метра 37 сантиметров; форма его слабый конус; глубина в толще штукатурки 2 сантиметра; диаметр у краев 4 сантиметра; края обоев вокруг этого углубления резко разрушены, лоскуты их висят вокруг всего углубления. Это углубление безусловно пулевой отпечаток, причем пуля ударила в эту лицевую сторону арки немного снизу вверх, как и идет углубление. Второе углубление на боковой стороне арки (к восточной стене) находится от пола на высоте 70 сантиметров, оно продолговатой формы и совершенно явственно представляет собой отпечаток пули длиной 3,5 сантиметра и глубиной в толщу штукатурки 2 сантиметра. Направление обоих описанных отпечатков одинаковое. Выстрелы, оставившие оба эти отпечатка, направлялись лицами, стоявшими влево от двери, ведущей в эту комнату из прихожей (под цифрой I)”.

Второе попадание в левую арку дало, кроме того, еще рикошет в восточную стену.

Особенно мое внимание привлекла правая арка. Часть ее обшивки оказалась изъятой, как это и видно на снимке. Это было сделано Сергеевым, так как на обоях были рисунки порнографического характера.

Как раз под удаленной обшивкой я нашел в штукатурке арки резкое пулевое попадание: “Под этой выемкой деревянной обшивки имеется в толщу штукатурки углубление, конусообразной формы, несомненно пулевого характера: его глубина 2,5 сантиметра, диаметр с краев 1 сантиметр, от пола оно находится в расстоянии 1 метра б сантиметров”.

Бросались в глаза некоторые разрывы на обоях арки вблизи выемки обшивки: казалось, что здесь, срываясь, скользил штык. Исследование удаленной Сергеевым обшивки являлось особенно интересным.

В моем акте осмотра ее значится: “На доске (толщина ее 3 сантиметра) имеется совершенно определенное пулевое отверстие, проникающее всю толщу доски. Входное отверстие находится на стороне, покрытой обоями, и имеет в диаметре 1 сантиметр; выходное отверстие — в задней стороне доски и носит такую же круглую форму, здесь вокруг него в доске образовались отщепы, диаметр его несколько больше входного: около 1,5 сантиметра. Под этим пулевым каналом в доске как раз и находится пулевой канал на штукатурке арки. На лицевой стороне доски имеются совершенно ясно видимые четыре штыковых удара. Из них три проникают всю толщу доски на 1 сантиметр, а одно наружное, проникающее слой обоев и картона и едва углубляющееся в слой дерева: глубина последнего 3 миллиметра. Три глубоких отверстия имеют одинаковые размеры: в длину и в ширину по 4 миллиметра, поверхностное имеет в длину 5 миллиметров. Все эти штыковые удары находятся под пулевым отверстием и отстоят от него книзу на 6,75 сантиметра. Одно от другого все они в непосредственной близости. Для точного установления происхождения этих отверстий в них осторожно вкладывалось острие штыка трехлинейной русской винтовки. Форма отверстий как раз совпала с формой штыка”.

Сергеев не заметил также кровяных брызг на обоях. Я нашел их и на восточной стене и на южной.

В моем акте значится: “На обоях восточной стены, в непосредственной близости с выемками, произведенными членом суда Сергеевым, по направлению к косяку двери, ведущей в кладовую (под цифрой III), замечается множество кровяных брызг, почерневших уже от времени, но некоторые из них сохранили еще характерный для крови окрас: красновато-желтый, все они идут вверх и налево от выемок к двери. На обоях южной стены, в непосредственной близости к выемками кусков дерева, наблюдается множество таких же кровяных брызг: направление их от выемки вверх и направо, вниз и налево”.

В этой комнате под цифрой II Сергеев обнаружил на южной стене надпись на немецком языке:

Belsazar ward in selbiger Nacht
Von seinen Kenchten umgebracht [ 84 ]

Это 21-я строфа известного произведения немецкого поэта Гейне “Вelsazar”. Она отличается от подлинной строфы у Гейне отсутствием очень маленького слова: “aber”, то есть “но все-таки”.

Когда читаешь это произведение в подлиннике, становится ясным, почему выкинуто это слово. У Гейне 21-я строфа — противоположение предыдущей 20-й строфе. Следующая за ней и связана с предыдущей словом “aber”. Здесь надпись выражает самостоятельную мысль. Слово “aber” здесь неуместно.

Возможен только один вывод: тот, кто сделал эту надпись, знает произведение Гейне наизусть.

На этой же южной стене я обнаружил обозначение из четырех знаков.

В этом же нижнем этаже, в комнате под цифрой X, Сергеев нашел на двери карандашную надпись: “Rudolf Lacher Y. T. K. Jager. Trient”.

В этой комнате жил пленный солдат австрийской армии по имени Рудольф. Он прислуживал Юровскому и его палачам, приведенным из чека.

Глава XVIII

Научная экспертиза частей стен и пола в доме Ипатьева для определения характера их разрушении

Куски дерева, взятые Сергеевым в доме Ипатьева, подвергались исследованиям двоякого рода.

Нужно было точно определить количество попаданий в них и род оружия.

Нужно было установить научно, имелась ли на них кровь человека.

Я излагаю результаты исследований первого рода языком подлинных актов [ 85 ].

1. Кусок дерева из восточной стены комнаты под цифрой II.

“Одна из сторон носит явные следы штукатурки и переплета драниц, на которые кладется последняя. На этой покрытой налетом штукатурки стороне дерева ясно усматриваются два вдавления. Они оба конической формы, причем края дерева около сих вдавлений сплющены по направлению хода вдавлений. Диаметр одного из них 1 сантиметр, диаметр другого 6 миллиметров. Глубина первого 2 сантиметра, глубина второго 2,2 сантиметра. На дне второго вдавления, имеющего в глубину 2,2 сантиметра, под слоем штукатурки прощупывается дно пули. Пуля не извлекалась”.