• От составителя
• В.В. Розанов. Историческая роль Столыпина
• А.П. Аксаков. Высший подвиг
• А.В. Еропкин. П.А. Столыпин и указ 9 ноября
• Н.П. Шубинской. Памяти П.А. Столыпина
• А.П. Столыпин. П.А. Столыпин
• В.В. Шульгин. Столыпин и евреи
• С.Г. Пушкарев. Ставка на сильных
• Н.Ю. Пушкарский. Эра реформ
• Н.Ю. Селищев. Столыпин и его время
• И.А. Голосенко. Петр Столыпин и социология Огюста Конта
• В.Н. Черепица. П.А. Столыпин — гродненский губернатор
• В.Ж. Цветков. К возрождению реформы
• В. И. Азанов. Земельная реформа Столыпина: взгляд сквозь время.
• А.В. Посадский. Потенциал и тормоз реформы: саратовская губерния
• Г.П. Сидоровнин. Слепые поводыри: кадеты против Столыпина
• Авторы и первоисточники

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Близится 90-летие трагической кончины Петра Аркадьевича Столыпина (18.09.1911 г. (н.ст.)). Дата эта соседствует с более светлой: в 2002 году исполнится 140-летие рождения этого русского патриота. Близость двух рубежей — жизни и смерти великого российского реформатора — достаточный повод для издания первого альманаха «Правда Столыпина», который по первоначальному замыслу должен бережно собирать рукописные свидетельства, статьи современников П.А. Столыпина, а также государственных, политических, общественных деятелей, историков, литераторов XX века, суждения которых, на наш взгляд, представляют ценность для нынешнего поколения, к сожалению, мало знакомого с напряженной и плодотворной деятельностью человека, чьё восхождение на вершину государственной власти определило и стремительный подъём дореволюционной России.

Настоятельная необходимость этого периодического издания очевидна: при всей нынешней открытости нашего общества, слишком много связанной с этой фигурой неясности, недоказанности и неопределённости, которые в свою очередь дают возможность для всякого рода спекулятивных сентенций.

Поскольку Столыпин вошел в политическую моду, многие норовят ввернуть его слова в свои речи, его цитируют предводители самых разных партий, движений, ориентации. Знаменитый премьер с его сильной, отточенной фразой стал своего рода коньком, на котором штурмуют политический Олимп деятели самого разного толка, которым зачастую не хватает собственных аргументов и знаний.

Вред от этого очевиден: с одной стороны, опошляются идеи и воззрения русского государственного деятеля, которые становятся мелкой разменной монетой в чьей-то игре, с другой — сбитый с толку и смятенный народ совершенно теряет национальные ориентиры, вехи, без которых России опять бродить на ощупь, впотьмах и снова выходить на чужие, случайные огни и маяки, которые заведут снова в тупик.

Ясно, что без национальных вождей России не выбраться из этой трясины. А уж поскольку нынешнее время вождей этих не выделило, глупо проходить мимо такой исторической фигуры, как П А Столыпин, очевидным результатом деятельности которого был резкий, интенсивный подъем производительных сил дореволюционной России и значительное умиротворение российского общества. Здесь стоит вспомнить, в каком единодушии встретила российская общественность известие о начале войны с Германией, какой патриотический порыв вызвала эта весть. Площадь перед Зимним заполнилась народом, когда на балкон вышел царь, толпа опустилась перед ним на колени. Не смолкали крики «ура» и пение гимна «Боже царя храни». Прекратились все забастовки, и мобилизация прошла в полном порядке. Даже либеральная пресса единодушно встала на патриотическую позицию.

Это стаж вспомнить, чтобы сравнить с общим состоянием общества после войны с Японией, когда русская интеллигенция посылала поздравительные послания японскому главнокомандующему...

Конечно, такое единение российского общества было результатом экономического подъема, который хорошо отражен в книге Н.Ю. Пушкарского, выпущенной ранее нашим издательством. По образному выражению самого Столыпина, он не стал накладывать пластырь на старые российские раны, но своими реформами дал толчок благотворным силам всего организма, который осилил болезнь.

Здесь безо всяких натяжек можно сказать, что главным инициатором и проводником этих реформ, спасавших Россию, был сам Столыпин. Это вовсе не был верный царский сатрап, покорный исполнитель верховной воли, но человек бесконечной энергии, власти, который в своей убежденности в правоте мог отстаивать свою точку зрения и перед Государственной Думой, и перед Государственным Советом и перед монархом.

Да, были до него Витте и были рядом кадеты («мозг нации»! — Г.С.) но столыпинскими реформы названы именно потому, что Россия признала главенство его заслуг в деле омоложения и укрепления государственной власти и переустройстве страны. Так, возле Петра I тоже было много деятельных, энергичных и умных людей, но честь создания российского флота принадлежит по праву ему.

Нам представляется очень важным осмыслить этот исторический пример, этот опыт, чтобы уйти от порочной практики забвения национальных героев и их славных дел.

К счастью, мы уже располагаем документами, литературой, которые ранее были практически недоступны широкому кругу общественности. Только в РГБ / бывшей «Ленинке»/ насчитывается около 300 книг и брошюр о П.А. Столыпине — изданных до революции и в советский период в России и зарубежье. На открытии в этой библиотеке экспозиции, посвященной П.А. Столыпину, мы пополнили запасники книгами о русском реформаторе, изданными в Саратове нашим центром. И по мере погружения в огромный литературный пласт эта личность представляется айсбергом, который большей своей частью сокрыт от постороннего взора, видна лишь малая часть, по которой пытаются судить обо всем целом.

Хочется подчеркнуть, что многое, связанное с жизнью, деятельностью этого человека и его смертью, остается загадкой и плодит различные толкования, версии. И очевидно, что серьезное, вдумчивое скрупулезное исследование его жизни, взглядов, изучение мировоззрения не будут пустым занятием, но принесут несомненную пользу и пытливым исследователям, и тем, кто воспользуется их трудами. Нужно, чтобы постсоветская молодежь изучала русскую историю не по Чичиковым, Хлестаковым, прочим литературным персонажам, но по настоящим русским героям, которые возвеличивали свое Отечество и положили за него свою жизнь. Сейчас, как никогда, в нашем изверившемся, обманутом и рассоренном обществе нужен положительный пример, велика роль положительного идеала.

И это должен быть не просто человек высокой культуры. Культуры и просвещенности, как мы убедились, слишком мало, чтобы заслужить всенародное признание и уважение, чтобы указать своему народу спасительный путь. На наших глазах сотни и тысячи наших высокообразованных соотечественников уехали подальше от своего народа в сытое забугорье, предав к тому же Россию осмеянию и хуле.

Просвещенных людей много, они были и есть, но вот Столыпин показал, что может сделать высокообразованный человек и патриот на государственном месте, если обладает главнейшим свойством настоящего государственного человека — бескорыстием, умением и стремлением ставить народные интересы выше всех личных расчетов. Многие его современники признавали, что стремление к личной выгоде совершенно чуждо его честной и неподкупной натуре. «Родина требует себе служения настолько жертвенно чистого, что малейшая мысль о личной выгоде омрачает душу и парализует работу», — эта фраза П.А. Столыпина — укор нашим культурным и образованным согражданам, обратившим свое образование и культуру исключительно на личную выгоду, пользу.

Вообще, к созданию такого сборника-альманаха подтолкнули какие-то глубинные чувства неприязни и недоверия, с которыми относились к этой великой и трагичной фигуре русской истории интеллигенты бывшей и современной России. Не все, разумеется, но довольно солидная часть. Трудно найти причины этого чувства: может, они в образовании, испорченном установками, которые довлели над культурной массой и в царское, и в советское время, может, в отсутствии спасительных национальных инстинктов, когда утеряно ощущение народных интересов и выгод. Может, интеллигентскому сознанию несимпатичен и чужд облик сурового и мужественного защитника своего Отечества, его жертвенный порыв, поскольку такие фигуры напоминают оппонентам и критикам о собственной ущербности, слабости, неполноценности. Возможно, сказываются здесь иные тайные токи.

Солидные деньги из государственного бюджета и приватных структур уходят в столицу и регионы на пустые книги — всякие дайджесты, буклеты, представительские издания, которые превращаются в макулатуру сразу после выхода в свет, не давая ничего ни умам, ни сердцам. Но скромной суммы на издание обстоятельной книги о замечательном человеке, патриоте России, убитом и оболганном её врагами, не нашлось ни в министерстве страны (теперь Российском комитете по печати), ни у банкиров, ни у «крутых» коммерсантов. И если бы не помощь Саратовской администрации наш ныне известный в России и зарубежье сборник — «Столыпин. Жизнь и смерть.» так и не увидел бы свет.

Увы, довольно часто приходилось убеждаться в неприязни, равнодушии или лицемерном и поверхностном интересе к этой исторической личности. Один случай совершенно потряс. Местный краевед на людях, в аудитории с вдохновением говоривший о Столыпине, при личной встрече, признав во мне составителя книги о реформаторе, стал извергать хулу в его адрес, употребляя эпитеты, которым уже почти век: «вешатель», «реакционер», «царский сатрап»...

Примечательно, что всё это происходило в месте публичном, можно сказать, храме культуры — музее, где всего лет десять назад мундир Столыпина и кресло, в которое опустился смертельно раненый премьер-министр России, соседствовали рядом с кандалами и арестантской шинелью. Тогда при подготовке первого полновесного сборника о П.А. Столыпине, в полной мере испытали мы на себе прессинг культуртрегеров, с большевицким напором, вопрошавших, с кем согласована инициатива и по какому праву ваш покорный слуга взял на себя смелость готовить книгу о «реакционере Столыпине».

Помимо таких вот частных лиц, увенчанных учёными степенями, званиями, регалиями и свидетельствами разных заслуг в Саратове и шире — в России и зарубежье, есть немало организаций, расцветивших свой фасад именем великого реформатора. В Саратове, например, есть Столыпинский фонд, в Москве также фонд «Пётр Столыпин». В саратовском фонде рядом со скромным эскизом Столыпина живописный портрет местного депутата из коммерсантов (или коммерсанта из депутатов?), а среди крестных отцов Московского фонда сам бывший министр финансов, он же депутат Государственной думы. О Столыпине поговорить здесь могут охотно, но внести даже самую скромную лепту в издание полезной книги о нём, увы, не спешат. Разные люди, но схожи неустанным желанием «въехать в рай на чужом горбу».

Встречи с такими просвещенными господами лишний раз укрепляют уверенность в том, что, видимо, одной книги о Столыпине мало, видимо, нужен серьезный анализ, обзор взглядов просвещенных людей, своеобразная ревизия всего имеющегося в наличии исторического и литературного материала, нужны обобщения и научные выводы, которые будет трудно ставить под сомнение, которые приблизят нас к истине, насколько это возможно, которые обеспечат подобающее место П.А. Столыпину в отечественной истории.

Эта задача поставлена временем и для ее разрешения, обобщения объективной информации о Столыпине, мы будем публиковать авторов, имена которых уже известны, авторитетны, а также малоизвестных и вовсе безвестных, но людей посвященных в аспекты нашей темы и суждения коих, доводы, факты показались нам оригинальными и достойными всестороннего обсуждения.

Что касается ярлыков: верно сказано, чтобы избавиться от иллюзий и заблуждений, надо определиться в понятиях. Вот, например, слою «реакционер», «реакционный» в широком употреблении, обиходе стал синонимом «отсталого» и «скверного». Но уж если есть акция — в нашем контексте стремление к революционному переустройству общества, не считаясь с потерями, где главное средство — бомба, то, естественно, должна быть и вполне оправдана и реакция — сопротивление такому насилию...

Причем, даже современные авторы активно используют этот термин, совершенно не считаясь с ассоциациями, которые связаны у общества с ним. Например, один из видных исследователей-оппонентов Столыпина, употребляет этот термин по отношению не только к нему. Цитирую: «Либерального премьера Витте заменили на реакционного Горемыкина...» Конечно, этот нехитрый литературный прием убеждает, что реакционер Горемыкин мог порекомендовать монарху на свое место только союзника, только близкого по убеждению человека, только реакционера высокой пробы... Здесь, видимо, уместно напомнить слова последнего императора, сказанные о Витте, который, на взгляд Николая II, «...резко изменился. Теперь он хочет всех вешать и расстреливать»...

А вот о Горемыкине он говорил потом так «Спасибо старику-Горемыкину, что он в трудное время порекомендовал мне Столыпина».

Если сейчас оживить людей, погибших в начале века в России в братоубийственной гражданской войне, они бы руки целовали «царским сатрапам», «жандармам», «реакционерам», «вешателям», которые суровым, но верным способом хотели усмирить нашу русскую вандею. «Уметь отличить кровь на руках хирурга, от крови на руках палача» смогли тогда очень немногие...

Предвосхищая всякие недоразумения, оговорюсь, что вовсе не стану претендовать на роль адвоката Столыпина. Считаю, что право на критику, вдумчивое осмысление общественных явлений, поступков имеет каждый. Это аксиома Априори защищать от критики — нелепое и гиблое дело, ведь и на солнце есть пятна. Нет идеальных людей. Тем более в тех конкретных исторических условиях, в атмосфере русской смуты и самые правильные, добрые, честные, рассудительные не могли удержаться от искушений, не впасть в соблазн, не принять чью-либо сторону, чтобы было на кого положиться, чтобы не остаться одному без опоры и помощи. Весь русский мир разделился: одни бунтовали, другие были против бунтовщиков. Брат шел на брата — это не литературная метафора. И каждый был по своему прав, у каждого была своя малая правда, которой никто не хотел жертвовать ради успокоения целого. И крестьяне, уставшие от нужды, и помещики, оставленные на пепелище после «иллюминаций», и рабочий, требовавший прибавки к зарплате, и фабрикант, у которого «пропагаторы» остановили производство и обанкротили его штрафами. И чиновник, обязанный следовать букве несовершенных законов, и интеллигент-разночинец, мечтающий о парламенте, который должен был, вроде, в одночасье избавить Россию от бед

Но какою в этом хаосе было премьеру — на месте, которое оказалось не по силам другим, казалось, более опытным царским чиновникам, каково было человеку, стоявшему на гребне, на лезвии между правой и левой стихией? Прежде чем судить этого человека, нужно вникнуть в его положение, осознать тяжкий груз ответственности, иначе это будет неправедный суд, суд пристрастный, а критика будет огульной и глупой. И она не прояснит дело, добавит ему новых неясностей, наплодит новых вопросов.

При жизни у Столыпина было много противников, было слишком много врагов. Но как сказал один умный человек: «врагов нет лишь у ничтожеств». У Столыпина было много врагов, как бывает у человека исключительных дарований, зависть к которым терзает всякую посредственность, всякую серость. Но при жизни он имел возможность отвечать этим врагам. Как он это делал, стало историей. Но когда он замолчал навсегда, не смолкли враги: снова и снова по разному поводу они бьют в прежнюю цель. Можно, конечно, понять, войти в положение тех сил, коим Столыпин еще при жизни грамотными осмысленными действиями «перекрывал кислород», выводя русского гражданина и, прежде всего русского мужика, в главные действующие фигуры истории, что подтверждали исследования Менделеева, Еропкина и других. Но, когда в стане противников Столыпина оказываются и сейчас русские патриоты, предъявляющие ему счет за разрушение общины, это очень досадно. Община при всех известных достоинствах, которыми мы, русские, дорожили, все же становилась обузой России, ибо сковывала развитие производительных сил, была тормозом, кандалами на крестьянских ногах. И это, кстати, была одна из причин того, что против столыпинского Земельного указа 9 ноября так активно выступили и левые силы, в числе которых среди искренне заблуждающихся были и ярые враги сильной России. Ибо «разрушение общины» и успех реформ лишали «левых» исторической перспективы, что признавал в эмиграции Ленин.

Но вменять в вину Столыпину гибель общины неверно и потому, что целью его земельной реформы было прежде всего улучшение землепользования, что успешно осуществлялось после знаменитого указа 9 ноября и в пределах общины. Об этом достаточно обстоятельно и убедительно рассказали в своих воспоминаниях и сподвижник премьера министр земледелия Кривошеий, и другие специалисты.

Это важное обстоятельство, сокрытое до сих пор от широкой публики, ещё один аргумент в пользу изучения политики и воззрений человека, который за время недолгого правления правительством возвысил Россию и дал возможность её народу снова поверить в себя.

Памятуя о том, что без этой веры народ обречён, мы включили в первый альманах статьи и очерки разных людей, разделяющих этот подход, в полной мере сознающих роль и значение Петра Аркадьевича Столыпина в нашей истории.

Хронологический порядок расположения материала, принятый здесь, будет сохранён и в следующих выпусках альманаха, содействие в подготовке которого будет с благодарностью принято издательством “СООТЕЧЕСТВЕННИК” и КУЛЬТУРНЫМ ЦЕНТРОМ им. П.А. СТОЛЫПИНА.

В.В. Розанов

ИСТОРИЧЕСКАЯ РОЛЬ СТОЛЫПИНА

Что ценили в Столыпине? Я думаю, не программу, а человека; вот этого «воина», вставшего на защиту, в сущности, Руси. После долгого времени, долгих десятилетий, когда русские «для успехов по службе просили переменить свою фамилию на иностранную», явился на вершине власти человек, который гордился тем именно, что он русский и хотел соработать с русскими. Это не политическая роль, а скорее культурная. Все большие дела решаются обстановкою; всякая вещь познается из ее мелочей. Хотя, конечно, никто из русских «в правах» не обделен, но фактически так выходит, что на Руси русскому теснее, чем каждому инородцу или иностранцу; и они не так далеки от «привилегированного» положения турок в Турции, персов в Персии. Не в этих размерах, уже «окончательных», но приближение сюда — есть. Дело не в голом праве, а в использовании права. Робкая история Руси приучила «своего человека» сторониться, уступать, стушёвываться; свободная история, притом исполненная борьбы, чужих стран, других народностей, приучила тоже «своих людей» не только к крепкому отстаиванию каждой буквы своего «законного права», но и к переступанию и захвату чужого права. Из обычая и истории это перешло наконец в кровь; как из духа нашей истории это тоже перешло в кровь. Вот это-то выше и главнее законов. Везде на Руси производитель — русский, но скупщик — нерусский, и скупщик оставляет русскому производителю 20 проц. стоимости сработанной им работы или выработанного им продукта. Судятся русские, но в 80 проц. его судят и особенно защищают перед судом лица не с русскими именами. Везде русское население представляет собою темную глыбу, барахтающуюся и бессильную в чужих тенетах. Знаем, что все это вышло «само собою», даже без ясных злоупотреблений: скажем — вышло беспричинно. Но в это «само собою» давно надо было начать вглядываться; и с этою «беспричинностью» как-нибудь разобраться. Ничего нет обыкновеннее, как встретить в России скромного, тихого человека, весь порок которого заключается в отсутствии нахальства и который не находит никакого приложения своим силам, способностям, нередко даже таланту, не говоря о готовности и прилежании. «Все места заняты», — «все работы исполняются» людьми, которые умеют хорошо толкаться локтями. Это самое обычное зрелище; это зрелище везде на Руси. Везде русский отталкивается от дела, труда, должности, от заработка, капитала, первенствующего положения и даже от вторых ролей в профессии, производстве, торговле и оставляется на десятых ролях и в одиннадцатом положении. Везде он мало-помалу нисходит к роли «прислуги» и «раба»... незаметно, медленно, «само собою» и, в сущности, беспричинно, но непрерывно и неодолимо. Будущая роль «приказчика» и «на посылках мальчика», в своем же государстве, в своей родной земле, невольно вырисовывается для русских. Когда, в то же время, никто русским не отказывает ни в уме, ни в таланте. Но «все само собою так выходит»... И вот против этого векового уже направления всех дел встал большой своей и массивной фигурой Столыпин, за спиной которого засветились тысячи надежд, пробудилась тысяча маленьких пока усилий... Поэтому, когда его поразил удар, все почувствовали, что этот удар поразил всю Русь; это вошло не основною частью, но это вошло очень большою частью во впечатление от его гибели. Вся Русь почувствовала, что это ее ударит. Хотя главным образом вспыхнуло чувство не к программе, а к человеку.

* * *

* * *

Революция при нем стала одолеваться морально, и одолеваться в мнении и сознании всего общества, массы его, вне «партий». И достигнуто было это не искусством его, а тем, что он был вполне порядочный человек. Притом — всем видно и для всякого бесспорно. Этим одним. Вся революция, без «привходящих ингредиентов», стояла и стоит на одном главном корне, который, может, и мифичен, но в этот миф все веровали: что в России нет и не может быть честного правительства; что правительство есть клика подобравшихся друг к другу господ, которая обирает и разоряет общество в личных интересах. Повторяю, может быть, это и миф; наверно — миф; но вот каждая сплетня, каждый дурной слух, всякий шепот подбавлял «веры в этот миф». Можно даже сказать, что это в общем есть миф, но в отдельных случаях это нередко бывает правдой. Единичные люди — плакали о России, десятки — смеялись над Россией. Это произвело общий взрыв чувств, собственно русских чувств, к которому присосалась социал-демократия, попыталась их обратить в свою пользу и частью действительно обратила. «Использовала момент и массу в партийных целях». Но не в социал-демократии дело; она «пахала», сидя «на рогах» совсем другого животного. Как только появился человек без «сплетни» и «шепота» около него, не заподозренный и не грязный, человек явно не личного, а государственного и народного интереса, так «нервный клубок», который подпирал к горлу, душил и заставлял хрипеть массив русских людей, материк русских людей, — опал, ослаб. А без него социал-демократия, в единственном числе, всегда была и останется для России шуткой. «Покушения» могут делать; «движения» никогда не сделают. Могут еще многих убить, но это — то же, что бешеная собака грызет угол каменного дома. «Черт с ней» — вот все о ней рассуждение.

За век и даже века действительно «злоупотреблений» или очень яркой глупости огромное тело России точно вспыхнуло как бы сотнями, тысячами остро болящих нарывов: которые не суть смерть и даже не суть болезнь всего организма, а именно болячки, но буквально по всему телу, везде. Можно было вскрывать их: и века пытались это делать. Вскроют: вытечет гной, заживет, а потом тут же опять нарывает. Все-таки революция промчалась не напрасно: бессмысленная и злая в частях, таковая особенно к исходу, при «издыхании» (экспроприации, убийства), она в целом и особенно на ранней фазе оживила организм, быстрее погнала кровь, ускорила дыхание, и вот это внутреннее движение, просто движение, много значило. Под «нарывным телом» переменилась постель, проветрили комнату вокруг, тело вытерли спиртом. Тело стало крепче, дурных соков меньше — и нарывы стали закрываться без ланцета и операции. Россия сейчас несомненно крепче, народнее, государственнее, — и она несомненно гораздо устройчивее, против других держав и инородцев, нежели не только в пору Японской войны, но и чем все последние 50 лет. Социально и общественно она гораздо консолидированнее. Всего этого просто нельзя было ожидать, пока текли эти нечистые 50 лет, которые вообще можно определить как полвека русского нигилизма, красного и белого, нижнего и верхнего. Русь перекрестилась и оглянулась. В этом оздоровлении Столыпин сыграл огромную роль — просто русского человека и просто нравственного человека, в котором не было ни йоты ни красного, ни белого нигилизма. Это надо очень отметить: в эпоху типично нигилистическую и всеобъемлюще нигилистическую, — Столыпин ни одной крупинкой тела и души не был нигилистом. Это очень хорошо выражается в его красивой, правильной фигуре; в фигуре «исторических тонов» или «исторического наследства». Смеющимся, даже улыбающимся я не умею его себе представить. Очень хорошо шло его воспитание: сын корпусного командира, землевладелец, питомец Московского университета, губернатор,— он принял в себя все эти крупные бытовые течения, все эти «слагаемые величины» русской «суммы», без преобладания которой-нибудь. Когда он был в гробу так окружен бюрократией, мне показалось — я не ошибался в чувстве, что вижу собственно сраженного русского гражданина, отнюдь не бюрократа и не сановника. В нем не было чванства; представить его себе осыпанным орденами — невозможно. Всё это мелочи, но характерна их сумма. Он занят был всегда мыслью, делом; и никогда «своей персоной», суждениями о себе, слухами о себе. Его нельзя представить себе «ожидающим награды». Когда я его слыхал в Думе, сложилось впечатление: «Это говорит свой среди своих, а не инородное Думе лицо». Такого впечатления не было от речи Горемыкина, ни других представителей власти. Это очень надо оттенить. Он весь был монолитный, громоздкий; русские черноземы надышали в него много своего воздуха. Он выступил в высшей степени в свое время и в высшей степени соответственно своей натуре: искусственность парламентаризма в применении к русскому быту и характеру русских как-то стушевалась при личных чертах его ума, души и самого образа. В высшей степени многозначительно, что первым настоящим русским премьером был человек без способности к интриге и без интереса к эффекту, — эффектному слову или эффектному поступку. Это — «скользкий путь» парламентаризма. Значение Столыпина, как образца и примера, сохранится на многие десятилетия; именно как образца вот этой простоты, вот этой прямоты. Их можно считать «завещанием Столыпина»: и завещание это надо помнить. Оно не блестит, но оно драгоценно. Конституционализму, довольно-таки вертлявому и иногда несимпатичному на Западе, он придал русскую бороду и дал русские рукавицы. И посадил его на крепкую русскую лавку, — вместо беганья по улицам, к чему он на первых шагах был склонен. Он незаметно самою натурою своею, чуть-чуть обывательскою, без резонерства и без теорий, «обрусил» парламентаризм: и вот это никогда не забудется. Особенно это вспомнится в критические эпохи, — когда вдруг окажется, что парламентаризм у нас гораздо национальнее и, следовательно, устойчивее, гораздо больше «прирос к мясу и костям», чем это можно вообще думать и чем это кажется, судя по его экстравагантному происхождению. Столыпин показал единственный возможный путь парламентаризма в России, которого ведь могло бы не быть очень долго, и может, даже никогда (теория славянофилов; взгляд Аксакова, Победоносцева, Достоевского, Толстого); он указал, что если парламентаризм будет у нас выражением народного духа и народного образа, то против него не найдется сильного протеста, и даже он станет многим и наконец всем дорог. Это — первое условие: народность его. Второе: парламентаризм должен вести постоянно вперед, он должен быть постоянным улучшением страны и всех дел в ней, мириад этих дел. Вот если он полетит на этих двух крыльях, он может лететь долго и далеко; но если изменить хотя одно крыло, он упадет. Россия решительно не вынесет парламентаризма ни как главы из «истории подражательности своей Западу», ни как расширение студенческой «Дубинушки» и «Гайда, братцы, вперед»... В двух последних случаях пошел бы вопрос о разгроме парламентаризма: и этого вулкана, который еще горяч под ногами, не нужно будить.

А.П. Аксаков

ВЫСШИЙ ПОДВИГ

«Нет большей той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».
Ев. От Иоанна XV, 13.

«Подвиг есть и в сражении,
Подвиг есть и в борьбе,
Высший подвиг в терпении,
Любви и мольбе»...
А. С. Хомяков

Немало дней протекло с той ужасной и скорбной минуты, когда пуля презренного убийцы вырвала из русской жизни Петра Аркадьевича Столыпина, а столбцы ежедневной печати и до сих пор продолжают заполняться воспоминаниями, статьями и данными по поводу его утраты, характеризующими его личность, его деятельность, а равно и раскрывающими новые стороны его гражданского подвига. Имя П.А. Столыпина, столь родное многим русским людям, после святотатственного киевского преступления, жертвою которого он пал, разнеслось далеко по градам и весям необъятной нашей Родины, а желание узнать, оценить и понять безвременно погибшего героя-мученика охватило широкие круги всей грамотной России. Такой интерес, такая жажда ближе узнать ПА Столыпина вполне естественны. Каждый, уважающий себя, народ чтит и благоговейно хранит память своих героев; память эта богатство, источник силы народа,— а светлая, могучая личность П.А. Столыпина вполне заслужила имя героя.

Ежедневная печать не может удовлетворить упомянутому желанию; она дает материал ценный, но крайне разбросанный. Газетные листы к тому же непрочны, так непрочны, что не выдерживают передачи из рук в руки, и в конце концов обречены на бесследное исчезновение. Без сомнения, в будущем появятся обширные труды о ПА Столыпине, а еще позднее сама история отведет ему на своих страницах выдающееся место и, в лице представителей исторической науки, ярко осветит разные стороны его государственной деятельности. В настоящее же время нам кажется необходимым ответить на требование минуты.

Предлагаемый очерк, написанный под горячим впечатлением пережитых событий, ставит своей задачей развернуть перед глазами читателя постепенно и последовательно страницы подвига ПА Столыпина и, равным образом, восстановить возможно точно и ясно главнейшие заветы этого лучшего гражданина земли Русской.

Еще памятны всем смутные и тревожные дни, пережитые Россией в начале 1906 года. Первая Дума, призванная к совместному с правительством созиданию новой русской жизни, не оправдала возложенных на нее Державной волей надежд. Вместо того, чтобы упорным и добросовестным трудом содействовать мирному осуществлению благ, дарованных предшествовавшими ей Высочайшими Манифестами, вместо того, чтобы открытым осуждением террора внести успокоение в измученную смутою страну, она своими буйными нападками на представителей правительства, своими революционными выступлениями и неосуществимыми требованиями, рассчитанными лишь на возбуждение низменных страстей в темных массах, только содействовала распространению в стране анархии и еще большему государственному развалу. Революционная волна подымалась все выше и выше, разливаясь по окраинам государства; в центральной России тоже пылали пожары, совершались непрестанные грабежи, насилия и убийства, и даже в ближайшие к столице укрепленные местности закрадывалась измена, безумно и нагло подымая знамя бунта. Уважение к власти падало с ужасающей быстротой. В сердца менее храбрых представителей правительства и многих общественных деятелей проникало сомнение даже в возможности вернуть власти ее прежнее обаяние. Дума первого созыва, неспособная к работе, намеченной для нее Державной волей, была, наконец, распущена, но и в минуту роспуска ее неудачные законодатели попытались внести новую смуту в страну подписав в Выборге знаменитое своим безумием воззвание, призывавшее население к неплатежу податей и к отказу от воинской службы. Жутко становилось помнившим заветы истории и любящим родину сынам ее.

Так характеризовал эту печальную минуту один из русских поэтов.

С высоты Престола раздались тогда памятные скорбные, но полные веры в будущее России, слова Высочайшего Манифеста от 9 июля 1906 года

«Волею Нашею призваны были к строительству законодательному люди, избранные от населения. Твердо уповая на милость Божию, веря в светлое и великое будущее нашего народа, Мы ожидали от трудов их блага и пользы для страны.

Во всех отраслях народной жизни намечены были Нами крупные преобразования, и на первом месте всегда стояла главнейшая забота Наша рассеять темноту народную светом просвещения, и тяготы народные — облегчением условий земельного труда. Ожиданиям Нашим ниспослано тяжкое испытание. Выборные от населения, вместо работы строительства законодательного, уклонились в не принадлежащую им область, и обратились к расследованию действий поставленных от Нас местных властей, к указаниям Нам на несовершенство законов основных, изменения которых могут быть приняты лишь Нашею Монаршею волею, и к действиям явно незаконным, как обращение от лица Думы к населению.

Смущенное же таковыми порядками крестьянство, не ожидая законного улучшения своего положения, перешло в целом ряде губерний к открытому грабежу, хищению чужого имущества, неповиновению закону и законным властям.

Но пусть помнят Наши подданные, что только при полном порядке и спокойствии возможно прочное улучшение народного быта. Да будет же ведомо, что Мы не допустим никакого своеволия или беззакония, и всею силою государственной мощи приведем ослушников закона к подчинению Нашей Царской воле. Призываем всех благомыслящих людей объединиться для поддержания законной власти и восстановления мира в Нашем дорогом отечестве.

Да восстановится же спокойствие в земле Русской, и да поможет Нам Всевышний осуществить главнейший из Царственных трудов Наших — поднять благосостояние крестьянства. Воля Наша к сему непреклонна, и пахарь русский, без ущерба чужому владению, получит там, где существует теснота земельная, законный и честный способ расширить свое землевладение. Лица других сословий приложат, по призыву Нашему, все усилия к осуществлению этой великой задачи, окончательное разрешение которой в законодательном порядке будет принадлежать будущему составу

С непоколебимой верой в милость Божию и в разум русского народа, — говорилось далее в Манифесте, — Мы будем ждать от нового состава Государственной Думы осуществления ожиданий наших и внесения в законодательство страны соответствия с потребностями обновленной России.

Верные сыны России, Царь ваш призывает вас, как отец своих детей, сплотиться с ним в деле обновления и возрождения нашей святой родины. Верим, что появятся богатыри мысли и дела, и что самоотверженным трудом их воссияет слава Земли Русской.»

На этот от сердца идущий призыв Царя к миру и созидающему труду народные представители Думы второго призыва ответили, однако, как мы знаем, новыми буйными выступлениями и попытками, так называемой, — «осады власти». Но надежды Царя на появление богатыря мысли и дела все же оправдались. Такого богатыря, глубоко любящего Родину, сильного духом, богато одаренного способностями, верного заветам истории, он нашел в ближайшем сотруднике, назначенном им одновременно с роспуском первой Думы на пост Председателя Совета Министров, в Петре Аркадьевиче Столыпине.

Опасности родят героев, и не впервые России в годину лихолетий выдвигать лучших своих сынов на защиту Царя и Родины. Как это было в памятные великими бедами и скорбями народными годы смутного времени начала XVII века, когда иноземные враги делили русские исконные земли, когда собственные «юры» ставили родину-мать на край гибели, и Русская Земля выдвинула на чреду служения родине таких граждан, как Минин, патриарх Гермоген, князь Пожарский и келарь Авраамий Палицын, так и в смутные дни 1906 г. она на помощь ослабевшей и распадавшейся власти выдвинула П.А. Столыпина. В ту минуту, когда так нужен был устойчивый и твердый кормчий, он нашелся, и мы убедились, что не вконец оскудела Русская Земля и может еще давать богатырей.

Таким богатырем оказался мужественный, глубоко честный, искренний и горячо любивший Россию, родной ей по крови человек, любивший ее не той отвлеченной, рассудочной любовью, о которой заявляют часто некоторые современные деятели, давно разорвавшие связь свою с заветами истории, и которые подчас мирятся с позором Родины и рукоплещут ее бедам, вместе с исконными ее врагами, но живой, теплой любовью, которая развивается и крепнет только на устоях непрерывной связи с прошлым Родины, которая двигает на жертвы ей и удесятеряет силы в минуты грозящих ей опасностей.

До назначения своего Министром Внутренних Дел 26 апреля 1906 года, т.е. менее чем за три месяца до роспуска первой Думы и до вступления на пост Председателя Совета Министров, П.А. Столыпин был известен только как деятель провинциальный, как прекрасный и решительный администратор, всегда пользовавшийся уважением населения тех местностей, где ему приходилось развивать свою деятельность. Связей в столице, в среде светской знати и в высших бюрократических сферах у него почти не было, а имя его, столь славное и невольно вызывающее теперь пред нашим мысленным взором знакомый благородный облик смелого борца, мудрого правителя и могучего оратора, тогда в общественных кругах было совсем мало известно. Более всестороннюю оценку личности П.А. Столыпина мы дадим позднее, постепенно развертывая перед читателями страницы его деятельности. Характер П.А. Столыпина, убеждения, его дарования и вся его обаятельная личность вырисовалась в истинном свете и отчасти выработалась только постепенно. Прежде всего они обнаружились в дни борьбы его с первой и второй Думой, затем при совместной работе с Думой третьего созыва, которую ему удалось направить на кропотливый, но честный труд законодательного дела. Обрисовывалась его героическая натура разным образом и при непрестанных опасностях, им бесстрашно переживавшихся, и, наконец, последние штрихи могли быть отмечены только в минуты предсмертных его страданий.

Отцом его был Аркадий Дмитриевич Столыпин, известный севастопольской герой, генерал-адъютант и обер-камергер, женатый на княжне Натальи Михайловне Горчаковой. Таким образом, в Петре Аркадьевиче Столыпине соединилась кровь старинного весьма почтенного дворянского рода Столыпиных и княжеская кровь Рюриковны. Если кровь может говорить в важные минуты жизни, то она могла направить его политическую деятельность очевидно только на путь, обоснованный на историческом укладе русской жизни. А кровь в нем действительно сказывалась, и он поступал всегда и во всем, как должен поступать истинный сын России, как дворянин русский, в лучшем смысле этого слова.

Родился Петр Аркадьевич Столыпин в 1862 году. Детство свое провел в деревне, в имении Середниково, под Москвой, где, вблизи с природой и народом, началось его воспитание. По окончании курса в С.-Петербургском Университете, в 1884 году он поступил в Министерство Внутренних Дел. Через два года он причислился к Департаменту Земледелия и сельской промышленности Министерства Земледелия и Государственных имуществ, в котором последовательно занимал различные должности, и особенно интересовался сельскохозяйственным делом и землеустройством. Затем он вновь перешел в Министерство Внутренних Дел, первоначально Ковенским уездным предводителем дворянства и Председателем Ковенского Съезда Мировых Посредников, а затем в 1899 году был назначен Ковенским губернским предводителем дворянства. Служба на этих местах дала ему возможность весьма близко ознакомиться с местными провинциальными нуждами, дала ему значительный административный опыт и завоевала ему симпатии местного населения, которое избрало его Почетным Мировым Судьей по Инсарскому и Ковенскому судебно-мировым округам. В1902 году ему было поручено исправление должности Гродненского губернатора, а через год он был назначен Саратовским губернатором.

В Саратовской губернии, в дни освободительного движения Столыпин обратил на себя внимание, как умелый, находчивый, крайне тактичный и мужественный администратор. Подымалась великая смута; некоторые уезды были охвачены аграрными беспорядками; в Балашовском уезде почти все помещичьи усадьбы в короткое время были сожжены и разгромлены. Но Столыпин действовал; он поспевал всюду и, действуя неустрашимо и тактично, успокаивал бушующие массы крестьян, становясь грудью перед опасностью и избегая кровопролития и жестокостей. Рассказывают, что в одном селе, когда он стоял среди до крайности возбужденной толпы и жизни его угрожала явная опасность, он хладнокровно скинул с себя шинель на руки крестьянину-агитатору, поднявшему всю эту смуту и сказал ему спокойно: «Подержи-ка, братец; неудобно в ней...», и агитатор почтительно взял губернаторскую шинель и понес ее за ним, как эмблему власти, среди сразу присмиревших бунтарей. Не связи, не протекции, а его умные распоряжения, его мужество, его способности и ум выдвинули П.А. из рядовых администраторов и привлекли к нему внимание свыше. В 1906 г., когда Совет Министров, во главе с графом Витте, вышел в отставку, и новый Совет Министров было поручено сформировать И.А. Геремыкину, П.А. Столыпину по телеграфу было предложено приехать в Петербург и занять пост Управляющего Министерством Внутренних Дел. Говорят, что это предложение нисколько не обрадовало П.А.; ему, как живому и привязывающемуся к живому делу человеку, было жаль оставить Саратов, где дело у него наладилось, и он предчувствовал уже тогда, очевидно, свой мученический венец. Говорят, провожавшим его он сказал: «Если предложение исходит от Совета Министров — постараюсь вернуться обратно; если же из Царского Села (т.е. от Государя), то, конечно, останусь там».

Ко времени его вступления в должность Министра Внутренних Дел, то есть ко времени начала его широкой политической деятельности, ему было 44 года. Это был по внешности мужественный, почти богатырского сложения человек, с привлекательным, величаво-спокойным, внушавшим невольное доверие и уважение лицом.

С этой минуты, т.е. с 26 апреля 1906 года, когда он вступил в исправление обязанностей Министра Внутренних Дел, он до последнего дня своей жизни оставался руководителем этого Министерства, В дни смуты и ужаса, переживаемые тогда Россией, важнейшей обязанностью государственного деятеля, принявшего этот пост, было, конечно, прежде всего подавление террора, которым революция стремилась запугать и парализовать всякую деятельность правительства, а затем восстановление порядка и законности, без которых всякая жизнь в стране и всякая общественная деятельность, в том числе и законодательная, совершенно не могла осуществляться. Последовал целый ряд мероприятий, исходивших от нового министра, направленных к подавлению террора, в том числе введение военных судов; колеблющиеся представители власти на местах получили должное предостережение, а деятели революции и их закулисные внушители скоро почувствовали его твердую руку. Для мирных же граждан, людей порядка, появилась надежда на умиротворенье, на возрождение правительственной власти, как бы очнувшейся от гипноза, нагнанного на нее революционными выступлениями и изменами.

Столыпин, однако, не мог довольствоваться успехами подавления революции только силою; он искал с первых же шагов своей деятельности нравственной победы над ней и стремился к восстановлению уважения к власти, основанном на нравственном ее престиже. Скоро в Думе первого созыва, которая тогда еще не была распущена, посыпались запросы как об излишне ретивой и стеснительной будто бы деятельности полиции, так и о препятствиях, будто бы чинимых администрацией делу помощи голодающим. Тогда новый министр должен был впервые выступить перед буйной — враждебной всякой власти — первой государственной Думой.

Отвечая на первый запрос, он заявил открыто, что не боится света; «недомолвок» не допустит в своем ответе и будет говорить совершенно правдиво и все что ему известно. Взводимое в данном случае на подведомственных ему чинов обвинение, по имевшимся в министерстве сведениям, он опроверг, «но, — сказал он, — если бы судебное следствие выяснило обратное, то министерство не преминет распорядиться. Всякое упущение, — говорил он далее, — в области служебного долга не останется без самых тяжелых последствий для виновных. Но каковы бы ни были проступки и преступления отдельных подчиненных органов управления, правительство не пойдет навстречу тем депутатам, которые сознательно стремятся дезорганизовать государство, нельзя, даже во имя склонения на свою сторону симпатий, совершенно обезоруживать правительство и идти по пути сознательного его разрушения. Власть—это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка: поэтому, осуждая всемерно произвол и самовластие, нельзя не считать опасным безвластие. ...Бездействие власти ведет к анархии... Нас упрекают, что мы желаем насадить везде военное положение, что мы желаем управлять страною при помощи исключительных законов. У нас этого желания нет, а есть желание и обязанность водворить порядок. На правительстве лежит святая обязанность ограждать спокойствие и законность. Министерство должно требовать от своих подчиненных осмотрительного и осторожного, но твердого исполнения своего долга и закона». На возражения относительно того, что исполнение старых, несовершенных законов может возбудить ропот, он отвечал: «Нельзя сказать часовому, у тебя старое ружье; употребляя его, ты можешь ранить себя и посторонних; брось ружье». На это честный часовой ответит: «Покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым...»; обязанность правительства оградить спокойствие и охранять свободу, и я буду принимать в этом направлении все меры для водворения порядка и осуществления самых широких реформ»...

«Никогда не забуду того сильного впечатления мужества, честности и искренности, которое произвел на меня этот министр»,— писал тогда же на страницах «Фигаро» корреспондент этой газеты, присутствовавший на первом выступлении Столыпина в Таврическом дворце. «Впервые в своей жизни, обращаясь с речью к явно враждебному собранью, он прямо смотрел в лицо своим слушателям и противникам; казалось, он хочет им сказать: «Объяснения, которых вы от меня требуете, я вам даю со всей откровенностью и честностью. Но мое дело, мой долг — это править, т.е. обеспечить порядок. Будьте уверены, что я его выполню».

Во второй своей речи перед первой Думой, на шумные обвинения администрации в препятствиях, чинимых будто бы лицам, которые поехали оказывать продовольственную помощь голодающим, Столыпин дает нападающим решительный отпор, показывая тем, что раз правительство чувствует себя правым, смутить его ссылками на человеколюбивые цели нельзя. «Насколько нелепо было бы ставить препятствия частным лицам и учреждениям, препятствовать помощи голодающим, — говорил он, — настолько же было бы преступным бездействие местной власти по отношению к лицам, прикрывающимся делом благотворительности в целях противозаконных».

Все эти ответы теперь нам кажутся крайне простыми и естественными, но в то время, когда они произносились, нужно было значительное мужество и обладание значительной государственной зрелостью, чтобы выступать с ними перед Государственной Думой, так как эти ответы шли в разрез с общим увлечением и верой в целебное свойство парламентских состязаний и битв, и с тем отношением к правительству, которое ранее установилось. Тем не менее оказалось, что основной тон уже его первых речей был взят им верно.

Выдающаяся энергия Столыпина в деле водворения порядка, его подкупающая искренность, его неуклонное стремление идти вперед по пути реформ, «вперед на легком тормозе», как он говаривал, напугали и озлобили всех врагов русской государственности, и они решились погубить того, кто стал серьезным препятствием на их пути. Враги эти увидали, что народилась новая, страшная для них сила, — министр-реформатор, верный исполнитель монаршей воли, неуклонно творящий свое дело и способный направить к действительному благу развитие русской жизни. Это была смерть — конец всем мечтаниям революционных сил. И вот, спустя только месяц после назначения Столыпина Председателем Совета Министров, группа социалистов-революционеров максималистов организовала чудовищное по жестокости покушение. Произошел взрыв министерской дачи на Аптекарском острове. Вот в кратких словах описание этого события. 12 августа 1906 г., в 3 час. 15 мин. дня, во время приема у Председателя Совета Министров, к даче его у Ботанического сада подъехало ландо, в котором находилось 3 человека; из них двое были в форме офицеров. Они подъехали к даче министра уже тогда, когда запись посетителей была прекращена, а потому, несмотря на приемный день, прислуга не хотела их впускать. Они проявили намерение проникнуть силой в следующую за прихожей приемную комнату, где ждали своей очереди многочисленные посетители и находился весь состоящий при Председателе Совета Министров штат должностных лиц. Во время столкновения с прислугой, один из злоумышленников, одетый в жандармскую офицерскую форму, бросил разрывной снаряд, тотчас же со страшной силой разорвавшийся. Силой взрыва были разворочены прихожая, прилегающая к ней дежурная комната и частью следующая за ней приемная, а также разрушен подъезд, снесен балкон второго этажа, опрокинуты выходящая в сад деревянные стены первого и второго этажей. По всему зданию прошел страшный толчок Сила взрыва была такова, что частями разрушенных стен и выброшенных из дома предметов меблировки, а также мелкими осколками стекла была осыпана вся набережная перед дачей. Министр, принимавший просителей у себя в кабинете, остался невредимым. Его дочь и сын, находившиеся на балконе второго этажа, были ранены; первая в обе ноги, а второй в бедро с переломом кости. Находившиеся в швейцарской и в соседних комнатах лица убиты и ранены. Раскопками, произведенными нижними чинами двух полков и пожарными пяти городских частей, обнаружены 27 трупов и 32 человека с разными тяжелыми повреждениями; убийцы сами были убиты взрывом. Трупы лиц, бывших на даче, особ разных рангов и положений, среди которых были дамы и даже один младенец, найдены большей частью обезображенными, в виде бесформенных масс, без голов, рук и ног; и долго объятые ужасом, родные отыскивали среди этих обезображенных тел близких им людей. Каретка скорой помощи отвезла детей министра в частную лечебницу доктора Кальмейера, куда скоро прибыл и сам П.А. Столыпин. Мальчику, сыну Столыпина, было только три года, а дочери его 14. Несчастная девочка, когда ее вытащили из под досок и мусора, и понесли в соседний дом, говорят, спросила: «Что это — сон?» «Нет, это не сон, барышня», — ответили ей. Когда ее положили на кровать и она увидела свои окровавленные ноги, она горько заплакала.

«За что пострадала бедняжка?», — писал тогда Суворин. «За что пострадали все эти убитые и тяжело раненные, пришедшие к министру с просьбами? Эти вопросы невольно приходят в голову, но на них нет ответа, как нет ответа на многие другие вопросы в это каторжное, проклятое время, время разбойное, мятежное, управляемое бесами в человеческом виде.»

Несмотря на страдания детей и ужас пережитой минуты, когда среди развалин дачи он видел себя окруженным обезображенными трупами, многие из которых представлялись искалеченными остатками близких ему людей, П.А. Столыпин не потерял присутствия духа и мужественно давал необходимые распоряжения.

«После того как детей увезли», — рассказывает один очевидец, министр вошел в полуразрушенный кабинет, вместе с Мин. Фин. Коковцевым, который уговаривал его перевести семейство к нему.

— «Когда я вытащил свою дочь из под обломков, ноги ее повисли как пустые чулки», — говорил он. Одежда министра вся была замазана известкой, на голове у него было большое чернильное пятно, так как во время взрыва подняло стол и опрокинуло чернильницу. Столыпин хладнокровно приказал позвать офицера и сказал ему: «Поставьте караул к столу; я видел здесь человека, который хотел его открыть. Тут государственные документы». В саду позади виллы отдавал приказания молодой чиновник, прикомандированный лично к Столыпину, весь окровавленный, перевязанный, каким-то чудом спасшийся из маленькой дежурной комнаты, совершенно разрушенной. На деревьях набережной висели клочья человеческого тела...

Ужасное, неудачное для активных революционеров покушение, стоившее стольких жизней, и причинившее столько страданий, вызвало общий крик негодованья и ужаса. Со всех сторон полетели к Столыпину выражения искреннего соболезнования. Сам Государь удостоил его следующей сердечной телеграммой:

«Не нахожу слов, чтобы выразить свое негодование; слава Богу, что Вы остались невредимы. От души надеюсь, что Ваши сын и дочь поправятся скоро, также и остальные раненые.»

Все испытывали жгучее негодованье и презрение к подлым убийцам, только левые и кадетские группы, по обыкновению, высказывались сдержанно и лукаво.

«Замечательно, что тотчас после взрыва на даче П.А. Столыпина», — писал А. С. Суворин, — левая печать настойчиво стала говорить, что он уходит, что страдания его несчастных детей так подействовали на его нервы, что он не может более заниматься делами.

Понимаете, как это было бы великолепно. Все врассыпную и вы первый. Для вас это нисколько не постыдно. Вы не убиты, но вы убиты горем, не только горем отца и семьянина, но и горем порядочного человека и честного министра, который не может не жалеть всех погибших, которые пришли к нему с просьбою или служили ему. Вас никто не осудит. Мы напишем превосходные статьи о вашей отставке. Мы скажем: «П. Столыпин ушел. Он был недурной человек и даже, как министр, подавал некоторые надежды, но ужасное событие, направленное не в него собственно, а в него, как представителя правительства, так поразило его нервы... а может быть, кто знает, так осветило его сознанье, что он ушел. Он почувствовал полное свое бессилие управлять без народа, без полновластных представителей его, которые одни могут успокоить страну», и многое другое скажем. Но только уходите. Согласитесь, если вы не уйдете, то цель наших политических палачей не достигнута. Положим, число жертв очень велико. Это одно из самых «грандиозных явлений» и «нравственных поучений» для правительства, но все же оно как бы не действительно. А если вы уйдете, то цель достигнута вполне. И ужас наведен, и вы, против которого сами террористы ничего не могут сказать, ушли от дела».

Конечно, не этими самыми словами, но совершенно этот смысл слышится в этих настойчивых слухах.

Уходите и удовлетворите военачальников террора, который мы не одобряем, но против которого нет никаких средств, кроме послушания. В самом деле, даже один опытный публицист говорит: «Против анархистов нет внешних средств». И говорит это с такою же твердостью, с какою он предсказывает неурожай там, где следовал урожай. Есть только внутренние средства, и главное из них послушание «голосу народа», ибо террористы это народ, это его совесть и убеждение. Всех долой и все наше». Рецепт очень простой для тех, которых преследует террор; если взрыв и убийство при конституции, переходите немедленно к парламентаризму; если взрыв и убийство при парламентарной монархии, — провозглашайте республику, а если при республике последуют те же явления, то одно средство — социал-демократия. Террор и рассчитывает так. Напугать правительство и общество, и заставить их шествовать ускоренным маршем к целям террористов. Всякая уступка есть расчистка пути для власти революции. Эволюция — это презренная маска, которую надевают на себя некоторые; на самом деле борьба идет репрессиями со стороны революционеров, и без них революционеры должны были бы смешиваться с либералами, т.е. употреблять только слова убеждения, а не бомбы. Идет война и церемониться нечего. Все пускают в ход: лицемерие, обман, ложь, шпионство, клевету, взрывы, выстрелы. Конечно, и правительство может отвечать тем же. Но, ведь, то самое оружие, которое у революционеров носить название «освобождения», «счастья родины», у правительства оно носит название «палачества», «разбойничества» и «подлости». Каждый арест и обыск—это гнусное насилие, а каждая фабрика бомб — это храм народного счастья. Каждый убийца городового и в особенности губернатора — герой, а каждый убийца убийцы городового — преступник и негодяй. Удивительно, как все это просто, и как быстро воспринимается все это публикой, даже самой невинной в политике.»

Правительство, однако, не испугалось и не послушало предательских соболезнований и советов умеренно-левой печати; Столыпин остался. Честный солдат не мог оставить свой пост, не выполнив возложенного на него долга. Чувствуя в себе силы и способности служить родине, он не мог уйти, не исполнив задачи, возложенной на него Царем, и верил в великое будущее России. Перед его мысленным взором носилось оно, как надежда, как цель. Он видел родину опять могучей и славной, вошедшей в прочное русло правового порядка, с обеспеченным крестьянством внизу, тесно окружающим Царя, не боящегося ни внешних, ни внутренних врагов. «Страха не страшусь, смерти не боюсь, лягу за Царя, за святую Русь», — проносилось в его сознании и смерть на своем посту не пугала его, а казалась ему лучшей из смертей для истинного гражданина. Он верил, что победа за мужеством и талантом, что он совершит то, что предназначено. Разочарованная в своих ожиданиях левая печать не могла успокоиться и распускала слухи об ожидаемом шаге назад во внутренней политике Председателя Совета Министров но, конечно, слухи эти были вполне ложные. Об истинном настроении П.А. Столыпина в эти дни можно судить по впечатлениям одного лица, посетившего его в конце сентября.

И действительно, Столыпин продолжал неуклонно и неустрашимо свою мужественную работу. Исполняя предначертания Государя, он продолжал сосредоточивать свои силы на двух первостепенных задачах: на восстановлении нарушенного революционной смутою общественного порядка и на проведении неотложных законодательных мер к удовлетворению наиболее назревших народных нужд. Проявленная им умелая решительность в борьбе с преступными посягательствами, являвшимися главным препятствием к проведению в жизнь настоятельно необходимых преобразований, содействовала заметному укреплению общественного порядка внутри страны, несмотря на продолжавшиеся отчаянные усилия врагов России ввергнуть ее в пучину мятежа и насилия и на повторявшиеся отдельные злодеяния, имевшие целью внести смятение и колебание в ряды правительства. За то же время трудами Совета Министров, объединенного и сплоченного Столыпиным, подготовлен был ряд законопроектов и проект государственной росписи на 1907 год, подлежавших направлению в общем законодательном порядке через Государственную Думу и Государственный Совет. Важнейшие меры по удовлетворению земельной нужды крестьянского населения, по крайней неотложности их, были введены в действия, в качестве чрезвычайных, по ст. 87 Основных Государственных Законов. Для удовлетворения этой нужды были предназначены свободные казенные земли в Европейской России, а также удельные и кабинетские; разрешена продажа, в случае исключительной нужды, крестьянам участков из состава имений заповедных, майоратных, ленных и подуховных; понижены платежи по ссудам Крестьянского Банка; открыт для лиц сельского состояния новый вид кредита под залог надельных земель в Крестьянском Банке; установлено право выхода из общины отдельных крестьян, а в целях достижения возможности такого выхода издан закон, облегчающий переход к подворному и к хуторскому владению; кроме того, крестьяне были уравнены в правах с прочими сословиями; дарованы новые существенные права старообрядцам и сектантам; установлены, в интересах трудящегося класса служащих в торговых и ремесленных заведениях, правила об обеспечении за ними нормального праздничного отдыха. Такова была деятельность правительства за время председательствования Столыпина в Совете Министров до созыва второй Думы.

Подпольная деятельность революционных партий, однако, продолжалась. Сердца руководящей кучки революционеров не дрогнули пред клочьями разорванных на Аптекарском острове тел, пред массой бесплодно загубленных жизней, и так называемые «боевые дружины», летучие отряды и группы бомбистов стали вновь сорганизовываться с главной целью лишить Россию ее верного защитника. Так, уже в декабре того же 1906 года, вновь была некоим Добржинским организована «боевая дружина», которая, по поручению центрального комитета партии социалистов-революционеров, должна была убить того же П.А. Столыпина; она была во время открыта и захвачена. В июле 1907 года вновь захвачен был «летучий отряд», имевший в своем составе евреек Розу Рабинович и Эстер Лею Липину, цель которого была тоже «устранение» Столыпина. В ноябре 1907 года была захвачена группа социалистов-революционеров максималистов, готовивших бомбы для «устранения» многих лиц и, конечно, прежде всего Столыпина В декабре того же года был арестован в Гельсингфорсе глава северного боевого «летучего отряда» Трауберг, причем главная цель деятельности отряда была направлена опять на Столыпина. Наконец, в декабре все того же 1907 года, была арестована еврейка Фейга Элькина, тоже организовавшая революционную группу и подготовлявшая смерть Председателю Совета Министров. Такая ликвидация ряда террористических групп на время приостановила дальнейшие покушения, а разоблачение деятельности Азефа, поочередно предававшего то революционеров, то охрану, казалось, и совсем их обескуражило. Но, как мы теперь знаем, убийцы из-за угла, опять подняли голову...

Таким образом, П.А. Столыпин должен был жить и работать под вечно нависшей над ним угрозой смерти. Какое редкое, бестрепетное мужество было нужно человеку, чтобы он мог так бодро, спокойно, смотреть в глаза смерти и спокойно продолжать свое великое служение родине! Когда Столыпина спрашивали, как может он спокойно жить в виду постоянной опасности, он отвечал с чарующей простотой и откровенностью:

«Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, я смотрю на предстоящий день, как на последний в жизни, и готовлюсь выполнить все свои обязанности, устремляя уже взоры в вечность. А вечером, когда опять возвращаюсь в свою комнату, то благодарю Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания о близости смерти, как расплаты за свои убеждения. Порою, однако, я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся.» Таково было естественное, но роковое предвиденье.

Наступили дни второй Думы. Депутаты второго призыва с первого же заседания буйными выступлениями, по примеру своих предшественников, показали, что они собрались не работать над постепенным введением реформ на пользу настоятельных нужд населения, а для новых попыток вырвать власть из рук правительства русского Государя и внести еще большую смуту в народную среду. Но перед этой бурной Думой встал во весь рост верный слуга Царя и родины П.А. Столыпин.

«С первых слов его, — говорил на одном вечере в память погибшего Председателя Совета Министров, граф В.А. Бобринский, вспоминая эту минуту, — все притаили дыхание, и все, немногие друзья и многочисленные враги, одинаково внимали его ясной, мужественной, а главное искренней речи. Но не одни члены законодательных палат слушали этого лучшего оратора нашего. Он говорил не к Думе только, а к России, и его слушала вся мыслящая Россия».

Если выступая в первой Думе в своих речах, как Министр Внутренних Дел, Столыпин наметил только некоторые вехи правительственной деятельности, то во вторую он явился уже с подробной, строго продуманной и вполне реальной программой. Призывая Думу к совместной работе с правительством и говоря о системе зашиты правительственных законопроектов, он заявлял о готовности правительства относиться с полным вниманием к тем мыслям, которые будут противополагаться мысли правительственного законопроекта, и добросовестно решать, совместимы ли они с благом государства, с его укреплением и величием; в то же время он признавал необходимым учитывать все интересы, вносить все изменения, требуемые жизнью и, если это будет нужно, подвергать законопроекты переработке согласно выяснившейся во время обсуждения жизненной правде. «Основная мысль всех предлагаемых на обсуждение Думы законопроектов, а равно и мысль, которую правительство будет проводить во всей своей последующей деятельности, — говорил он, — это мысль создать те материальные нормы, в которые должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле Монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое; для этого правительство должно разработать целый ряд законопроектов: о свободе вероисповеданий, о неприкосновенности личности, об общественном самоуправлении, о губернских органах управления, о преобразовании суда, о гражданской и уголовной ответственности должностных лиц и о поднятии народного образования». Но как на главнейшую задачу правительства, он указал на заботу о крестьянстве. «Эта задача громадного значения, и первая, которую надо разрешить: необходимо содействовать экономическому возрождению крестьянства, которое ко времени окончательного освобождения от обособленного положения в государстве, вступает на арену общей борьбы за существование экономически слабым и неспособным обеспечить себе земледельческим промыслом безбедное существование». Задача эта была так спешна и требовала так настоятельно разрешения, что правительство приступило к осуществлению ее, не дожидаясь второй Думы. Правительство не могло медлить мерами, могущими предупредить совершенное расстройство самой многочисленной части населения России. К тому же на правительстве, решившемся не допускать даже попыток крестьянских насилий и беспорядков, лежало нравственное обязательство указать крестьянам и законный выход из нужды. Закончил свое сообщение, так называемую «декларацию», содержание которой мы передали вкратце, П.А. Столыпин следующими словами: «Я не выполнил бы своей задачи, если бы не выразил уверенности, что лишь обдуманное и твердое проведение в жизнь высшими законодательными учреждениями новых начал государственного строя поведет к успокоению и к возрождению великой нашей родины. Правительство готово в этом направлении приложить величайшие усилия. Его труд, добрая воля, накопленный опыт предоставляются в распоряжение Государственной Думы, которая встретит, в качестве сотрудника, правительство, сознающее свой долг хранить исторические заветы России и восстановить в ней порядок и спокойствие — т.е., правительство стойкое и чисто русское, каковым должно быть и будет правительство Его Величества».

На эту продуманную программу, на этот спокойный и искренний призыв к творческой работе, сделана была тем не менее попытка буйным выступлением крайних левых подорвать авторитет правительства. Вот тогда-то послышались знаменитые, ставшие теперь историческими, слова П.А. Столыпина:

«Господа, — заговорил он громко и с необыкновенным воодушевлением, и в голосе его послышалась твердость и глубокая искренность, — я не предполагал выступать вторично перед Государственной Думой; но тот оборот, который приняли прения, заставляет меня просить вашего внимания. Я хотел бы установить, что правительство во всех своих действиях, во всех своих заявлениях Государственной Думе, будет держаться исключительно строгой законности. Правительству желательно было бы изыскать ту почву, на которой возможна совместная работа, найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы. Я им пользоваться не буду.

Возвращаюсь к законности. Я должен заявить, что о каждом нарушении ее, о каждом случае, не соответствующем ей, правительство обязано будет громко заявить; это его долг перед Думой и страной. В настоящее время я утверждаю, что Государственной Думе волею Монарха не дано права выражения правительству неодобрения, порицания или недоверия. Это не значит что правительство бежит от ответственности. Безумием было бы предполагать, что люди, которым вручена была власть во время великого исторического перелома, во время неустройства всех законодательных государственных устоев, чтобы люди, сознающие всю тяжесть возложенной на них задачи, не сознавали тяжести взятой на себя ответственности. Но надо помнить, что в то время, когда в нескольких верстах от столицы, от царской резиденции, волновался Кронштадт, когда измена ворвалась в Свеаборг, когда пылал Прибалтийской край, когда революционная волна разлилась в Польше и на Кавказе, когда остановилась вся деятельность в южном промышленном районе, когда распространялись крестьянские беспорядки, когда начал царить ужас и террор, правительство должно было или отойти и дать дорогу революции, забыть, что власть есть хранительница государственности и целости русского народа, — или действовать и отстоять то, что было ею сделано. Но, господа, принимая второе решение, правительство роковым образом навлекло на себя и обвинения. Ударяя по революции, правительство несомненно не могло не задеть частных интересов. В то время правительство задалось целью — сохранить те заветы, те устои, начала которых были положены в основу реформ Императора Николая П. Борясь исключительными средствами и в исключительное время, правительство вело и привело страну во вторую Думу. Я должен заявить, и желал бы, чтобы мое заявление было слышно далеко за стенами этого собрания, что тут, волею Монарха, нет ни судей, ни обвиняемых, что эти скамьи (показывает на места министров) — не скамьи подсудимых — это место правительства.

За наши действия в эту историческую минуту, действия, которые должны вести не ко взаимной борьбе, а к благу нашей родины, мы точно так же, как и все, дадим отчет перед историей. Я убежден, что та часть Государственной Думы, которая желает работать, которая желает вести народ к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, — сумеет провести тут взгляды свои, хотя бы они были противоположны взглядам правительства. Я скажу даже более, я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений.

В тех странах, где еще не выработано определенных правовых норм, центр тяжести, центр власти лежит не в установлениях, а в людях. Людям, господа, свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут судимы и осуждаемы. Но иначе должно правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление; эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли. Все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: «руки вверх». На эти слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить только двумя словами: «не запугаете».

Последние слова приведенной речи П.А. Столыпина «не запугаете» прозвучали ясно и твердо, установили его неуклонно боевое отношение к революции. Слова эти имели особенно сильное значение, так как были произнесены тем человеком, дети которого еще недавно были искалечены ужасным взрывом, в то время, когда раскрывались новые и новые покушения на его собственную жизнь, и когда вокруг совершались убийства его сотрудников. Это был могучий ответ темным силам активной революции, и великое предостережение возлагавшим на них свои надежды, так называемым, мирным левым партиям. «Столыпин говорил, — писал Е.Н. Трубецкой, — как власть имеющий, как человек, сознающий свою силу. Напротив, оппозиции недоставало уверенности в себе, социал-демократы потерпели полное поражение в своих отдельных выступлениях. Что же касается молчания кадетов и других левых групп, то оно также не было победоносным... Вся русская оппозиция в этот день почувствовала себя парализованною».

Если вдохновенная речь Столыпина так смутила левые думские группы, работавшие вместе с врагами русской государственности, то для всех, честно любящих Россию и желающих ей славы, величия, цельности и истинного блага для всего русского народа, для всех граждан земли русской, она явилась ободряющим призывом. Деятелям, еще не потерявшим энергии, она влила новые силы; слабых и малодушествующих она ободрила, обнадежила, — и объединила всех на общую борьбу за честь и благо родины.

Эта речь дала Столыпину сразу значение того оплота силы, власти и законности, который до того как бы отсутствовал. Все почувствовали, что наступил конец параличному состоянию правительства, что власти возвращается ее ответственность, что она готова без страха дать отпор внутренним врагам и продолжать бестрепетно работу по обновлению государственной жизни.

Столыпин совершил и другое чудо. Выступив смело и искренно со своими действительными убеждениями и со своей несомненной для всех любовью к России против волны революции, он заставил громадное большинство думских деятелей и русского общества поверить и даже «как-то против юли признать», что искренность и честность не на стороне революции и пресловутых левых, которые, издавна приписывая эти качества себе только одним, забрасывали грязью правительство и его деятелей. Он сделал то, что еще недавно казалось невозможным. Правительству, до того времени во всем подозреваемому и вечно гонимому, он вернул уважение и обаяние силы и правды. Он заставил поверить, что старый порядок действительно умер, и для России началась новая правовая жизнь и новый порядок, дарованный Государем, но развивающийся и возрастающий на почве честной совместной работы правительства и новых законодательных учреждений.

Откуда же черпал Столыпин эту поражающую неустрашимость и эту богатырскую, все побеждающую силу? Кровь предков громко говорила в нем и давала подъем и русское национальное направление его убеждениям; но главные силы он находил в душе своей, а душа его была глубоко христианская и глубоко русская; в роднике веры и любви к Родине черпал он свое мужество. «Он так верил в Бога, — говорили люди близко его знавшие, — что дай Господи так верить служителям алтаря». Он так глубоко и горячо любил Россию, а в деле любви, — как говорит апостол и евангелист Иоанн, — «несть страха»! И бесстрашие его вытекало из этого настроения, которым он жил; знал же он один только страх, это — страх Божий, поэтому то он и мог так смело и бесстрашно смотреть в глаза опасности. Притягательной силой, присущей его личности, была равным образом и его репутация удивительно трудолюбивого и вполне чистого человека; на нем не лежало ни одного грязного пятна — вещь редкая и трудная для политического человека. Наконец, помогали ему и его исключительные способности, а прежде всего его ораторский талант. После первых же речей его еще в первой Думе все как то растерялись, до того неожиданным показалось такое дарование у чиновника, у представителя правительства. Красноречие его не было только блестящим словоизвержением перед молчащей толпой, а оно рвалось навстречу слушателям и привлекало их умы и сердца. Историческое выступление его 6 марта 1906 года было особенно сильно и завоевало ему симпатии многочисленных думских групп. Среди членов Думы произошел раскол и прежнее единодушие в нападках на правительство, которым отличались выступления Думы первого созыва исчезло и более не возвращалось. Думская победа Столыпина встретила громадное сочувствие в широких кругах русского общества. Поздравления, приветствия и адреса со многими тысячами подписей, посылавшиеся к нему со всех сторон, еще более вдохновляли его.

Большинство второй Думы оставалось, однако, все же кадетски-революционным и руководствовалось в своих действиях по-прежнему не желанием укрепить Россию и улучшить ее строй, а явным стремлением увеличить смуту и способствовать разложению государства. От намерений правительства не могли не быть слишком далеки те люди, среди которых находился профессор Кареев, желавший даже самое имя России упразднить. Дух вражды и партийности, охватывавший Думу, мешал сплотиться достаточному числу членов, даже из тех, которые искренно стремились работать на пользу родины. Обширные мероприятия, намеченные и подготовленные правительством, оставались без рассмотрения, замедлялись обсуждением или отвергались. При таких условиях Столыпину приходилось также тратить свои силы не столько на созидательную работу, сколько на борьбу. Так, последовательно, он выступал по разным вопросам, и его речи должны были являться или отпором против голословных обвинений правительства, или же защитой от той «эсады власти», которую неуклонно вели представители левых партий. Выступления его, однако, не оставались бесплодными, так как его слова разносились далеко за пределы стен Таврического дворца. И это приносило свою пользу. С каждой новой речью, по какому бы поводу, она ни была сказана, Столыпин вносил в народное самосознание новые и новые черты национального русского государственного миросозерцания.

Когда, желая вырвать у правительства орудие борьбы с революцией, Дума возбудила вопрос об отмене временного закона о военно-полевых судах, Столыпин, после речи депутата Маклакова, обратился к возбужденной думской аудитории с такими словами: «Трудно возражать тонкому юристу, талантливо указывающему на отрицательные стороны военно-полевых судов, как судебного органа, — говорил он, — но, господа, государство должно мыслить иначе; оно должно становиться на другую точку зрения, и в этом отношении мое убеждение неизменно. Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в Природе самого государства. Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней, которое не давало бы ему полномочия приостанавливать все нормы права. Это состояние необходимой обороны: оно доводило государства не только до усиленных репрессий, не только до применения различных репрессий к различным лицам и к различным категориям людей, — оно доводило государство до подчинения всех одной воле, произволу одного человека, — оно доводило до диктатуры, которая иногда выводила государство из опасности и приводила ко спасению. Бывают роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теории и целостью отечества». Указывая на антигосударственные цели, преследуемые революцией, и на остроту минуты, Столыпин говорил далее: «Правительство пришло к заключению, что страна ждет от него не оказательства слабости, а оказательства веры. Мы хотим верить, мы должны верить, что от вас, господа, мы услышим слою умиротворения, что вы прекратите кровавое безумие. Мы верим, что вы скажете то слово, которое заставить нас всех стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, устройство его и украшенье.

В ожидании этого слова, — говорил он далее, — правительство примет меры для того, чтобы ограничить суровый закон только самыми исключительными случаями самых дерзновенных преступлений, с тем, чтобы, когда Дума толкнет Россию на спокойную работу, закон этот пал сам собою, — путем невнесения его на утверждение законодательного собрания... Господа, — закончил свою речь Столыпин, — в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой так много здесь говорилось, кровь на руках палачей, от крови на руках добросовестных врачей, принимающих самые чрезвычайные может быть меры с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой — исцелить больного». Но мольба Столыпина не была услышана. Слою, которое он просил, — слово осуждения Думой террора, — не было сказано.

Знакомясь по стенографическим отчетом с теми прениями, которые велись в аграрной комиссии Государственной Думы, куда представители исполнительной власти не приглашались, и видя, что там намечаются принципиальные решения, и при том самых крайних, неприемлемых направлений, Столыпин счел себя обязанным выступить с декларацией правительства по этому вопросу.

Останавливаясь на предложениях левых, он с цифрами в руках доказал все безумие этих проектов и останавливаясь на праве собственности, совершенно уничтожавшемся этими проектами, он говорил, что при осуществлении их «все будет сравнено, но приравнять всех можно только к низшему уровню. Нельзя человека ленивого приравнять к человеку трудолюбивому; нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному. Конечно, — говорил он, — такое новое устройство возможно только путем социальной революции, путем разрушения существующей государственности, причем предлагают нам, среди других сильных и крепких народов, превратить Россию в развалины для того, чтобы на этих развалинах строить новое, неведомое нам отечество. Я думаю, что на втором тысячелетии своей жизни Россия не развалится. Я думаю, что она обновится, улучшит свой уклад, пойдет вперед, но путем разложения не пойдет, потому что где разложение, — там смерть».

Останавливаясь на другом аграрном проекте — на проекте партии народной свободы, т.е. нынешних кадет, он признавал его еще менее осуществимым, совершенно не соответствующим истинному благу народному, но менее искренним, чем проект левых. «Принцип принудительного отчуждения еще менее может обеспечить население, а в то же время указывает на дурной способ осуществления, и толкает на ложный путь. Этот способ, этот путь — это путь насилия»... Указывая на то, что опасность новых насилий и новых бед в деревне возрастает, почему можно предвидеть новые попытки приобретения земли силою и насилием, он говорил, что правительству приходится считаться с двумя направлениями: с одной стороны, оно встречает — «несомненное желание, потребность, стремление широких кругов общества поставить работу в государстве на правильных законных началах, и приступить к правильному новому законодательству для улучшения жизни страны», а с другой, оно видит «желание усилить брожение в стране, бросить в население семена смуты с целью возбуждения недоверия к правительству, с тем, чтобы подорвать его авторитет, для того чтобы соединить воедино все враждебные правительству силы». Первому направлению правительство должно идти навстречу, и должно быть настороже против второго. Переходя затем к аграрной пропаганде среди населения, которая уже велась тогда второй Думой, в виде писем в провинцию, и на зажигательные слова, сказанные с думской кафедры: «мы пришли сюда не покупать землю, а ее взять», — он заявлял, что «есть грань воздействий на население, за которой они более недопустимы. Государство, конечно, переступит эту черту, этот предел не дозволит; иначе оно перестанет быть государством и станет пособником собственного своего разрушения... Насилия допущены не будут», — закончил он свою речь. Излагая затем аграрную правительственную программу, он сказал: «Правительство желает поднять крестьянское землевладение; оно желает видеть крестьянина богатым, достаточным, так как где достаток, там, конечно, и просвещение, там и настоящая свобода». Он указывал равным образом на то, что в деле земельного устройства крестьян «нужен упорный труд, нужна продолжительная черная работа. Разрешить этот вопрос как-то сразу, вне законов, права и справедливости, как того требуют левые, нельзя». Резюмируя стремления сторонников быстрого, но беззаконного разрешения земельного вопроса, он закончил свою речь словами, ставшими историческими: «Им нужны великие потрясения, — нам нужна великая Россия».

Те, кому были нужны великие потрясения, не дремали. Темные силы продолжали свою подпольную работу. Уже через несколько дней после только что приведенных слов Столыпина в Петербурге был раскрыт новый ужасный заговор, и было арестовано 28 лиц, составивших сообщество в целях совершения целого ряда террористических актов. Злоумышленники наметили своими жертвами тех, которые были особенно дороги России, и были особенно нужны ей для здорового развития ее жизни. Покушения должны были быть направлены на Священную Особу Государя Императора и его первых сотрудников — Великого Князя Николая Николаевича и Председателя Совета Министров П.А. Столыпина. В виду неверных слухов, проникших в Думу по поводу этого злоумышления, Столыпину пришлось огласить в ней правительственное сообщение по этому ужасному, но предупрежденному во время замыслу. В тот же день ему пришлось выступить и по другому вопросу. Он отвечал по запросу об обыске в квартире депутата Озоля. Полицией были обнаружены сношения квартиры Озоля с военно-революционной организацией, поставившей своей целью вызвать восстание в войсках. Петербург находился на положении усиленной охраны, а события, в нем совершавшиеся, были чрезвычайны. Это было накануне обнаружения участия целой группы членов Думы в упомянутом революционном сообществе. Обыск ничего не имел в себе противозаконного, а достоинство депутатов в действительности ничем не было затронуто. «Я должен заявить, — сказал Столыпин, заканчивая свой ответ, — что, кроме ограждения депутатской неприкосновенности, на нас, носителях власти, лежит еще другая ответственность — ограждение общественной безопасности. Этот дож мы сознаем и исполним его до конца. Как начальник, как ответственное лицо за действия полиции, я считаю своей обязанностью пред лицом всей России сказать несколько слов в ее защиту, и заявить, что если будут до нее доходить такие слухи, и не только слухи, но вообще данные, могущие иметь серьезные последствия, за которые правительство и администрация несут ответственность, то она сумеет поступить так же, как поступала, а судебное ведомство вспомнит свой долг и обнаружит виновных».

Это были твердые и грозные слова, но последствия их оправдали, и они, без сомнения, пробудили зловещие предчувствия в сердцах тех депутатов второй Думы которые были активными участниками заговора, имевшего целью ниспровержение всего государственного порядка. Смутно, должно быть, почувствовали себя и сочувствующие им, так называемые, мирные группы.

Заговор, в котором приняли участие 55 депутатов, был обнаружен, и первого июня Столыпин выступил в последний раз в закрытом заседании перед депутатами второго призыва. Сообщая им об раскрытом в связи с обыском в квартире депутата Озоля революционном сообществе, в состав которого входили некоторые члены Государственной Думы, и о том, что поэтому представляется необходимым принятие мер к обеспечению правильного хода правосудия, для чего требуется разрешение Думы на привлечение нескольких ее членов в качестве обвиняемых, он присовокупил что всякое промедление со стороны Думы в разрешении предъявленных к ней требований или неполное их удовлетворение поставит в невозможность дальнейшее обеспечение спокойствия и порядка в государстве. Дума исполнением требования не спешила, и 3 июня последовал ее роспуск. При всем желании работать с народными представителями второго созыва, правительство не могло этого достигнуть. Законопроекты его оставались без движения в комиссиях, или вовсе не подвергались рассмотрению. Уклонившись от осуждения революционных и аграрных убийств и насилий, Дума второго созыва отклонила равным образом и закон, каравший открытое восхваление преступлений, и закон о сугубом наказании для сеятелей смуты в войсках. Крайняя медленность в рассмотрении государственной росписи, вызывала затруднения в удовлетворении многих настоятельных народных нужд. Право запросов Дума обратила исключительно в способ борьбы с правительством и в орудие для насаждения недоверия и смуты в среде населения. Наконец, свершилось деяние неслыханное, был раскрыт, как сказано выше, судебной властью заговор целой части Государственной Думы против государства и Царской власти.

Большинство народных представителей в Государственной Думе второго призыва, также впрочем, как это было и в первой, оказалось или прямо революционным, или враждебным национально-русскому направлению политики правительства, или состояло из инородцев, чуждых вообще русской культуре и русской государственности. Дух вражды, внесенный этими группами, мешал сплотиться и тому числу членов Думы, которые желали бы работать на пользу родины. Правительство не могло верить, чтобы русская земля могла сознательно прислать такой враждебный благу родины состав представителей; оно не могло признать большинство из них действительными выразителями нужд и желаний народных. Очевидно, что, с одной стороны, население было введено в заблуждение, а, с другой, самый выборный закон оказался крайне несовершенным, — прямо непригодным. Революционные деятели, чуждые деревне по миросозерцанию своему, явились в значительном числе представителями крестьянства, очевидно было, что избиратели могли подать за них свои голоса лишь в ожидании несбыточных посулов «землицы», отнятой путем насилия. Массу врагов исторической государственности дал чрезмерный наплыв представителей инородческих окраин, которые, таким образом, являлись не защитниками своих местных нужд, а, в противоречие здравому смыслу, вершителями чисто русских вопросов. Изменения в порядке выборов, которые являлись настоятельно необходимыми, не могли быть проведены обычным законодательным путем, через ту Государственную Думу, неудовлетворительный состав которой вызвал самую необходимость этих изменений. Вносить в нее закон, было бы все равно, что ввести его в заколдованный круг без выхода. Имелся, однако, другой путь. Та власть, которая даровала первый избирательный закон, историческая самодержавная власть Русского Царя, могла одна в эту минуту критического перелома, переживаемого русской государственностью, спасти дело порядка и правды. Высочайший манифест от 3 июня, объявивший о роспуске второго состава Государственной Думы, в тоже время объявил и о дарованном Царем новом избирательном законе.

«От Господа Бога вручена Нам власть Царская над народом Нашим. Пред престолом Его Мы дадим ответ за судьбы державы Российской. В сознании этом черпаем Мы твердую решимость довести до конца начатое

Нами великое дело преобразования России и Даруем ей новый избирательный закон, обнародовать который, Повелеваем Правительствующему Сенату», — этими величественными словами заканчивался Царской манифест о роспуске второй Думы.

Измененный по инициативе Столыпина избирательный закон, создал большую ответственность депутатов перед избирателями, а потому сделал выборы более сознательными; в то же время он устранил опасность переполнения Думы инородцами, сократив их число. Введением этого закона, Столыпин сделал великой шаг вперед на пути созидания нового строя русской жизни; он привел Россию к Думе работоспособной, при содействии которой удалось, наконец, стать на прочную почву законодательных работ.

Группировка партий в Думе третьего созыва совершенно изменилась. Кадеты, эта плененная инородцами, а потому вечно враждебная правительству и его национально-русской политике партия, составлявшая центр в двух предшествовавших Думах, в третьей Думе должна была уступить центральное место октябристам и отодвинуться влево к немногочисленным и безнадежно слабым по дарованиям крайним левым; таким образом, оппозиция оказалась в меньшинстве, и правительство могло надеяться найти опору в своих национальных и мирно прогрессивных стремлениях в представителях центра и правых группах Думы.

С первых же дней деятельности третьей Думы стало более или менее возможным судить о получившемся соотношении сил, а равно, на основании сведений о начавшихся прениях, получилась возможность судить о важнейших принципиальных вопросах, которые требуют немедленного разъяснения и могут быть включены в обычное официальное сообщение правительства (декларацию) новой Думе. Прежде всего, видимо, требовал разъяснений вопрос,—возбуждавший в Думе бесплодные прения, — вопрос о современном государственном строе в России. И выступление Столыпина было намечено 16 ноября 1907 года, при полном составе всех депутатов, в зале, переполненном публикой, на ораторской трибуне появился П.А. Столыпин. Голос его звучал громко, отчетливо и ясно. На этот раз сообщение было более краткое, чем это было при первом его выступлении во второй Думе, но были даны ответы на самые серьезные вопросы русской жизни.

Та часть официального сообщения правительства, в которой излагается положительная программа министерства, кратко и ясно излагает те же пункты предстоящих законодательных работ, которые были уже изложены перед второй Думой; только некоторые из пунктов резче подчеркнуты, и в особенности, по вопросу о неприкосновенности частной собственности. Сходство сообщения в этой части было вполне естественно, так как, за малыми исключениями, в третью Думу вносились те же законопроекты, которые были внесены и во вторую. Когда Столыпиным затрагивались наиболее серьезные и важные вопросы русской жизни; давались ответы на них с обычным его красноречием, — громадное большинство Государственной Думы прерывало его слова горячими и громкими аплодисментами. Первый гром таких аплодисментов раздался тогда, когда он говорил о том, что разрушительное движение перешло в открытое разбойничество, и указал на его развращающее влияние на молодежь. Он говорил:

«Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение.

Противопоставить этому явлению можно только силу. Какие-либо послабления в этой области, правительство сочло бы за преступление, так как дерзости врагов общества возможно положить конец лишь последовательным применением всех законных средств защиты.

Для этого, — продолжал он, — Правительству необходимо иметь в своем распоряжении, в качестве орудия власти, должностных лиц, связанных чувством долга и государственной ответственности. Поэтому, проведение ими личных политических взглядов и впредь будет считать несовместимым с государственною службою.

Начала порядка законности и внутренней дисциплины должны быть внедрены и в школе, и новый строй ее, конечно, не может препятствовать правительству предъявлять соответственные требования к педагогическому персоналу.

Сознавая настоятельность возвращения Государства от положения законов исключительных к обыденному порядку, правительство решило всеми мерами укрепить в стране возможность быстрого и правильного судебного возмездия.

Оно пойдет к этому путем созидательным, твердо веря, что, благодаря чувству государственности и близости к жизни русского судебного сословия, правительство не будет доведено смутою до необходимости последовать примеру одного из передовых западных государств и предложить законодательным собраниям законопроект о временной приостановке судебной несменяемости.

Весь центр, правые, в особенности же священники и крестьяне, горячо рукоплескали, когда он говорил затем о необходимости в первую же очередь поднять благосостояние и культурность основного земледельческого класса, о свободном выходе из общины, о народном образовании и о наделении крестьян землею.

Руководящею его идеею был всегда вопрос землеустройства, — говорил он по этому поводу, — не беспорядочная раздача земель, не успокоение бунта подачками, — бунт погашается силою, — а признание неприкосновенности частной собственности и, как последствие, отсюда вытекающие, создание мелкой личной земельной собственности, реальное право выхода из общины и разрешение вопросов улучшенного землепользования, — вот задачи, осуществление которых правительство считало и считает вопросами бытия русской Державы.

Но задачи правительства осуществляются действием», — сказал он, переходя к сообщению о проведенных в порядке ст. 87 Законов Основных мероприятий.

Закончил он сообщение правительства словами об исторической Самодержавной Власти, о свободной воле ее в минуты государственной опасности действовать на благо родины.

«Проявление Царской власти, — сказал он, — во все времена показывало также воочию народу, что историческая самодержавная власть и свободная воля Монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта власть и эта воля, создав существующие установления и охраняя их, призвана в минуты потрясений и опасности для Государства, к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды». Бурные аплодисменты и одобрительные крики сопровождали и заключили эту речь. Отвечать на это сообщение правительства выступили представители всех думских фракций. Во время речи депутата Маклакова Столыпин подал записку о своем желании вновь говорить.

Это не была обычная речь первого министра, это был горячий, страстный призыв человека, глубоко верующего в будущее России. Вот эта речь без сокращений; они невозможны, так содержательна она и так ценно в ней каждое слово.

«Господа члены Государственной Думы, слушая раздававшиеся тут нарекания и обвинения против правительства, я спрашивал себя: должен ли я, глава правительства, идти по пути словесного спора, словесного поединка и давать только пишу новым речам в то время, как страна с напряженным вниманием и вымученным нетерпением ждет от нас серой повседневной работы, скрытый блеск которой может обнаружиться только со временем. И, конечно, не для пустого спора, не из боязни того, что Правительство назовут безответным так же, как понапрасну называли его в прошлой Думе безответственным, выступаю я с разъяснением, но для того, чтобы повторно и сугубо выяснить, в чем именно Правительство будет черпать руководящие начала своей деятельности, куда оно идет и куда ведет страну. Только то правительство имеет право на существование, которое обладает зрелою государственною мыслью и твердою государственною волею. Мысль Правительства, определенно выраженная в прочитанном мною заявлении от имени Правительства, несомненно затемнена последующими речами; вследствие этого, я и попросил слова. Я обойду мимо те попреки, которые тут раздавались слева относительно акта 3 июня.

Не мне, конечно, защищать право Государя спасать в минуты опасности вверенную ему Богом Державу. Я не буду отвечать и на то обвинение, что мы живем в какой-то восточной деспотии. Мне кажется, что я уже ясно, от имени Правительства, указал, что строй, в котором мы живем, это строй представительный, дарованный Самодержавным Монархом и, следовательно, обязательный для всех его верноподданных. Но я не могу, господа, не остановиться на нареканиях третьего характера, на обвинениях в том, что Правительство стремится создать в России какое-то полицейское благополучие, что оно стремится сжать весь народ в тисках какого-то произвола и насилия. Это не так. Относительно того, что говорилось тут представителем Царства Польского, я скажу впоследствии. Покуда же скажу несколько слов о двух упреках, слышанных мною от последнего оратора: о том, что говорилось тут о судебной несменяемости, и о том, что я слышал о политической деятельности служащих. То, что сказано было относительно несменяемости судей, принято было туг за угрозу. Мне кажется, такого характера этому придавать нельзя. Мне кажется, что для всех, прибывших сюда со всех сторон России, ясно, что при теперешнем кризисе, который переживает Россия, судебный аппарат — иногда аппарат слишком тяжеловесный для того, чтобы вести ту борьбу, которая имеет несомненно и политический характер. Вспомните политические убийства, которые так красноречию были описаны тут Г. Розановым, нарисовавшим нам картину убийства всех свидетелей до последнего, до шестилетней девочки включительно, для того, чтобы у суда не было никакого элемента для вынесения обвинительного приговора. Нечего говорить о том, что суд, действительно, может находиться и сам под влиянием угроз и, при политическом хаосе, гипнозе, он может иногда действовать и не свободно. Не с угрозой, господа, не с угрозой мы шли сюда, а с открытым забралом заявили, что в тех случаях, когда на местах стоят люди недостаточно твердые, когда дело идет о спасении родины, приходится прибегать к таким мерам, которые не входят в обиход жизни нормальной. Я упомянул тогда об одной из передовых стран — страна эта Франция, где несменяемость судей была временно приостановлена; этому нас учит история; ведь это факт. Тут говорили о политической деятельности служащих, говорили о том, что нужна беспартийность, что нельзя вносить партийность в эту деятельность. Я скажу, что Правительство, сильное правительство, должно на местах иметь исполнителей испытанных, которые являются его руками, его ушами, его глазами. И никогда ни одно правительство не совершит ни одной работы не только репрессивной, но и созидательной, если не будет иметь в своих руках совершенного аппарата исполнительной власти.

Затем перейду к дальнейшему. Нас туг упрекали в том, что Правительство желает в настоящее время обратить всю свою деятельность исключительно на репрессии, что оно не желает заняться работой созидательной, что оно не желает подложить фундамент права, — то правовое основание, в котором, несомненно, нуждается в моменты созидания каждое государство, и тем более в настоящую историческую минуту Россия. Мне кажется, что мысль Правительства иная. Правительство, наряду с подавлением революции, задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писанный закон не даст ему блага гражданской свободы. Для того, чтобы воспользоваться этими благами, ведь, нужна, известная, хотя бы самая малая, доля самостоятельности. Мне, господа, вспомнились слова нашего великого писателя Достоевского, что деньги — «это чеканенная свобода». Поэтому Правительство не могло не идти навстречу, не могло не дать удовлетворенья тому врожденному у каждого человека, а следовательно поэтому и у нашего крестьянина, — чувству личной собственности, столь же естественному, как чувство голода, как влечение к продолжению рода, как всякое другое природное свойство человека. Вот почему раньше всего и прежде всего Правительство облегчает крестьянам переустройство их хозяйственного быта и улучшение его, желает из совокупности надельных земель и земель, приобретенных в правительственный фонд, создать источник личной собственности. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру и просвещение, и достаток. Вот тогда только писанная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма. При этих условиях будет иметь успех идея местного суда, будет иметь успех и идея суда административного, который необходим как основа всякого успеха в местном управлении. Тут говорилось о децентрализации. Представитель Царства Польского говорил о необходимости для Правительства, особенно в теперешнюю минуту, черпать силу не в бюрократической централизации, а в том, чтобы привлечь местные силы к самоуправлению с тем, чтобы они заполнили тот пробел, который неизбежно окажется у центральной власти, опирающейся только на бюрократию. Прежде всего скажу, что против этого Правительство возражать не будет. Но должен заявить, что та сила самоуправления, на которую будет опираться Правительство, должна быть всегда силой национальной. Нам говорилось о том, что в 1828 году в Царстве Польском пропорционально было больше школ, чем в 1900 году. Я на это отвечу следующее: теперь, может быть, не только мало школ, но там нет даже высшего учебного заведения, и высшего учебного заведения там нет потому, что те граждане, которые только что назвали себя «гражданами второго разряда», не хотят пользоваться в высшей школе общегосударственным русским языком. Вот сплотитесь общенациональным цементом и тогда, господа, требуйте от нас децентрализации. Децентрализация может идти только от избытка сил. Могущественная Англия, конечно, дает всем составным частям своего государства весьма широкие права, но это от избытка сил; если же этой децентрализации требуют от нас в минуту слабости, когда ее хотят вырвать и вырвать вместе с такими корнями, которые должны связывать всю Империю, вместе с теми нитями, которые должны скрепить центр с окраинами, тогда, конечно, Правительство ответит: нет. Станьте сначала на нашу точку зрения; признайте, что высшее благо — это быть русским гражданином, носите это звание так же высоко, как носили его когда-то римское граждане, тогда вы сами назовете себя гражданами первого разряда и получите все права.

Я хочу еще сказать, что все те реформы, все то, что только что Правительство предложило вашему вниманию, — ведь это не сочинено, мы ничего насильно, механически не хотим внедрять в народное сознание, — все это глубоко национально. Как в России до Петра Великого, так и в послепетровской России местные силы всегда несли служебные государственные повинности. Ведь сословия, — и те — никогда не брали примера с Запада, не боролись с властью, а всегда служили ее целям. Поэтому наши реформы, чтобы быть жизненными, должны черпать свои силы в этих русских национальных началах. Каковы они? В развитии земщины, в развитии, конечно, самоуправления, передаче ему части государственных обязанностей, государственного тягла, — и в создании крепких людей земли, которые были бы связаны с государственной властью. Вот наш идеал местного самоуправления, так же как наш идеал наверху — это развитие дарованного Государем стране законодательного, нового представительного строя, который должен придать новую силу и новый блеск Царской Верховной Власти. Ведь Верховная Власть является хранительницей идеи русского государства; она олицетворяет собой ее силу и целость, и если быть России, то лишь при усилии всех сынов ее охранить, оберегать эту власть, сковавшую Россию и оберегавшую ее от распада.

Самодержавие московских царей не походит на самодержавие Петра, точно так же как и самодержавие Петра не походит на самодержавие Екатерины II и Царя Освободителя. Ведь русское государство росло, развивалось из своих собственных, русских корней, а вместе с ними, конечно, видоизменялась и развивалась Верховная Царская Власть. Нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужестранный цветок. Пусть расцветет наш родной, русский цвет, пусть он расцветет и развернется под влиянием взаимодействия Верховной Власти и дарованного ею нового представительного строя. Вот, господа, зрело обдуманная правительственная мысль, которою воодушевлено правительство. Но, чтобы осуществить мысль, несомненно, нужна воля. Эту волю, господа, вы, конечно, найдете всецело в Правительстве. Но этого недостаточно для того, чтобы упрочить новое государственное устройство. Для этого нужна другая воля, нужно усилие и с другой стороны. Их ждет Государь, их ждет страна. Дайте же ваш порыв, дайте вашу юлю в сторону государственного строительства, не брезгайте черной работой вместе с Правительством. Я буду просить позволения не отвечать на другие слышанные тут попреки. Мне представляется, что когда путник направляет свой путь по звездам, он не должен отвлекаться встречными попутными огнями. Поэтому я старался изложить только сущность действий правительства и его намерений. Я думаю, что, превращая Думу в древний цирк, в зрелище для толпы, которая жаждет видеть борцов, ищущих, в свою очередь, соперников для того, чтобы доказать их ничтожество и бессилие, я думаю, что я совершил бы ошибку. Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражающие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть осуществлены в мыслях и отражаться в делах правителей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам. Это противовес беспочвенному социализму, это желание, это страстное желание и обновить, и просветить, и возвеличить родину, в противность тем людям, которые хотят ее распада. Это, наконец, преданность не на жизнь, а на смерть Царю, олицетворяющему Россию. Вот, господа, все, что я хотел сказать. Сказал, что думал и как умел».

Когда он кончил, ему была сделана депутатами настоящая овация; бурные аплодисменты наполнили и долго потрясали своды зала Таврического дворца.

Сочувствие большинства декларации и только что приведенной речи П.А. Столыпина не помешало, однако, в следующем же заседании разыграться скандальной сцене. Виновником явился представитель нового меньшинства, — кадет Родичев, который позволил себе безобразную выходку по отношению к Председателю Совета Министров. Играя словами, он обозвал смертную казнь «столыпинским воротником». Выходка эта глубоко возмутила всю Думу. Громадное большинство ее выразило чувство свое бурными протестами. «Долой, юн, долой; не расстались со своим Выборгом»... «Два года не дают работать... опять скандалы...», — раздавались крики, и слышались громче других голоса крестьян. Депутат Родичев был исключен на 15 заседаний. Взволнованный неожиданным оскорблением, Председатель Совета Министров потребовал от г. Родичева удовлетворения. Тревожное чувство охватило Думу, и только, когда стало известно, что Родичев извинился и что Петр Аркадьевич простил его, депутаты успокоились. Глубокой протест против выходки кадетского депутата только еще более подчеркнул уважение и сочувствие большинства к П.А. Столыпину. Отношения установились прочно.

Это радостное явление было вскоре ознаменовано раутом у П.А. Столыпина, на котором впервые, при торжественном официальном празднике, вместе с другими членами Думы, крестьяне-депутаты в своих местных, областных костюмах встречались с представителями высшей знати, с иностранными дипломатами и высшими сановниками государства

Государь особым рескриптом, от 1 января 1908 года, при пожаловании П.А. Столыпину Монаршей милости — звания статс-секретаря, выразил ему свою сердечную признательность за его труды, причем в числе его заслуг было особенно отмечено — «возрастающее доверие населения к правительству, особенно наглядно проявившееся при выборах в третью Государственную Думу, и многие отрадные признаки несомненного успокоения страны».

На данном в апреле 1908 года П.А., завтраке в честь представителей земств и городов, а равно и на ответном обеде со стороны земств и чинов министерств, тоже обнаружилось отрадное единение общественных сил с правительством. Наиболее тревожное время было Россией пережито. Смута, видимо, кончилась. Ее место заняло твердое и уверенное государственное существование. Наступили годы кропотливой, часто мешкотной, но плодотворной и созидательной работы.

Голос П.А. Столыпина продолжал возвышаться от времени до времени в обеих законодательных палатах, в особенности же в Государственной Думе, но дальнейшие его выступления вызывались уже не столько необходимостью установления общегосударственных задач и выяснением направления правительственной работы, сколько отдельными возникавшими вопросами, а иногда и необходимостью ответа на боевые нападения противников. Но и в этих отдельных речах, имеющих главным образом свой специальный и исчерпанный уже в настоящее время интерес, разбросаны отдельные живые штрихи, ценные для общего русского государственного самосознания, а равно и перлы высокого патриотического красноречия, которые много содействовали за эти годы подъему русского национального духа. Вот подмеченные нами главнейшие из этих штрихов, которые еще более вырисовывают духовный и политической облик Столыпина и которые необходимо сберечь и сохранить как заветы покойного.

Когда в третьей Думе обсуждался законопроект об ассигнованиях на постройку Амурской железной дороги, а ясная и бесспорная потребность в этой дороге, побудившая правительство не только внести законопроект, но и начать приводить его в исполнение на основании статьи 87 Законов Основных, стала подвергаться сомнению, которое вызвало нападки на правительство, П.А. Столыпин, между прочим, говорил: «Я ничуть не хочу ослабить ответственности правительства, но я надеюсь доказать, что в некоторых случаях преступлением пред страной является не столько вовремя принятая на себя ответственность, сколько прикрытая боязнью ответственности бездеятельность». Перед тем, как приступить к стратегическим соображениям, он делает оговорку: «Несомненно, мы должны быть сильны на нашем Дальнем Востоке не для борьбы, а для прикрытия нашей национальной культурной работы, которая является и нашей исторической миссией. Не забывайте, — заканчивает он свою речь по этому вопросу, — господа, — что русский народ всегда сознавал, что он осел и окреп на грани двух частей света, что он отразил монгольское нашествие, и что ему дорог и люб Восток. Это его сознание выражалось всегда и в стремлении к переселению, и в народных преданиях; оно выражается и в государственных эмблемах. Наш орел — наследие Византии — орел двуглавый. Конечно, сильны и могущественны и одноглавые орлы, но, отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращенную на Восток, вы не превратите его в одноглавого орла; вы заставите его только истечь кровью. Я, господа члены Государственной Думы, уверен, я убежден, что одно ваше решение в этом деле уже придаст большую силу государству. Одна ваша разумная плодотворная работа уже поднимет кредит-государства, уже даст новые миллионы России. Ваше одно решение даст возможность найти средства на посильных для нас условиях. Это одно уже является новым источником финансовой силы. Если, господа, — говорил он далее, — в самые тягостные минуты нашей новейшей истории, русские финансы осилили войну, осилили смуту, то на скрепление нашего расшатанного государственного тела железным обручем — будут средства. Для этого, господа, нужно только ваше единодушное решение, о котором я говорил в начале своей речи. Нужно ваше единодушное слою, — произносите его».

Отвечая в мае 1908 года на возбужденный в Государственной Думе запрос об отношениях Империи к составной ее части Финляндии, Столыпин говорил, что и самый запрос, и ответ Правительства устанавливают, что «Имперское правительство считает и будет себя считать ответственным за финляндские события, так как, Финляндия — составная часть Русской Империи, а Империя управляется объединенным правительством, которое ответственно перед Государем за все, происходящее в Государстве».

Изображая враждебные русским порядки, проявлявшиеся в Финляндии, и ту постепенность развития финляндской обособленности, которая слагалась, благодаря слабости и ошибкам центральной Имперской власти, и, описывая затем настроение финляндцев, он говорил: «Помянутое настроение и господствующее политическое течение, может быть, и получили бы естественное развитие, может быть, и привели бы к широкому развитию финляндской самостоятельности и почти полному обособлению страны с сохранением только фактической ее связи с Россией, если бы в это время навстречу финляндской волне не хлынула другая волна, — волна русского народного самосознания, русской государственной мысли».

Русскую точку зрения на финляндский вопрос он находил совершенно ясной: «Россия не может желать нарушения законных автономных прав Финляндии относительно внутреннего ее законодательства и отдельного административного и судебного ее устройства, но, господа, в общих законодательных вопросах и в некоторых общих вопросах управления должно быть и общее, совместно с Финляндией, решение, но с преобладанием, конечно, державных прав России. Державные права эти ясно устанавливает четвертая статья Фридрихсгамского мирного договора, которая после перечисления губерний, уступаемых королем шведским Русскому Императору, гласит:

«Губернии сии со всеми жителями, городами, портами, крепостями, селеньями и островами, а равно и их принадлежности, преимущества, права и выгоды будут отныне состоять в собственности и державном обладании Империи Российской, и к ней навсегда присоединяются».

Вот, господа, тот акт, тот законный титул, по которому Россия владеет Финляндией, тот единственный акт, который определяет взаимоотношения России и Финляндии». Слова и действия Императора Александра I, по мнению Столыпина, не идут в разрез с этим основным актом. Дело в различном взгляде, сложившемся на те же акты, слова и действия с точки зрения финляндской и русской. Но зло коренится не в этом, а в том «что целая область нашего законодательства, громадная область наших взаимоотношений с Финляндией не урегулирована совершенно. Господа, этот громадный пробел нетерпим, его надо пополнить. Господа, нельзя такие важные вопросы оставлять на произвол случая, случайных обстоятельств, случайных людей и событий».

Останавливаясь на необходимости путем общегосударственного законодательства урегулировать эти взаимоотношения, он говорил: «Повторяю, вопрос этот слишком важен; он касается распространения власти Государя Императора по общеимперским делам через общеимперские учреждения на протяжении и пространстве всей Империи.

Господа, в этом деле не может и не должно быть подозрения, что Россия желает нарушить автономные, дарованные Монархами, права Финляндии. В России, господа, сила не может стоять выше права. Но нельзя также допускать, чтобы одно упоминание о правах России считалось в Финляндии оскорблением. Господа, в Финляндии и в обществе, и в печати раздаются голоса, что финляндский вопрос поднят в России темными силами реакции; ищут защиты в более интеллигентных, — вероятно, в более либеральных людях, — которые должны защитить Финляндию, финляндские права от надвигающейся бюрократической грозы. Прислушиваются в Финляндии к тем голосам, которые не понимают или не могут понять, что суровая сила, подавляющая и ликвидирующая революцию, в связи с творческой силой, стремящейся преобразовать и местный, и общий строй, имеет одну цель: установление на пространстве всей России стройного и стойкого правового порядка. Я не понимаю, господа, каким образом могут заподозрить правительство, творящее волю Государя, и, совокупно с представительными учреждениями, стремящееся водворить в России спокойствие и прочный порядок, зиждущийся исключительно на законах, — заподозрить в том, что оно стремится рушить подобный же порядок у наших финляндских сограждан.

Забывают при этом одно, — забывают, что с введением нового строя, в России поднялась другая волна реакции — реакция русского патриотизма и русского национального чувства, а эта реакция, господа, вьет себе гнездо именно в общественных слоях, общественных кругах В прежние времена одно только правительство имело заботу и обязанность отстаивать исторические Державные приобретения и права России. Теперь не то. Теперь Государь пытается собрать рассыпанную храмину русского народного чувства, и выразителями этого чувства являетесь вы, господа, и вы не можете отклонить от себя ответственности за удержание этих державных прав России. Вы, господа, не можете отвергнуть от себя и обязанностей, несомых вами в качестве народного представительства. Вы не можете разорвать и с прошлым России. Не напрасно были пролиты потоки русской крови, не бессмысленно и не бессознательно утвердил Петр Великий державные права России на берегах Финского залива. Отказ от этих прав нанес бы беспримерный ущерб русской державе, а постепенная утрата, вследствие нашего национального слабосилия или нашей государственной близорукости, равнялась бы тому же отказу, но прикрытому личиной лицемерия. Сокровище русской нравственной духовной силы затрачено в скалах и водах Финляндии. Простите, что я вспоминаю о прошлом, но и забывать о нем не приходится. Ведь, один, с морским флотом, построенным первоначально на пресной ручной воде, с моряками, им самим обученными, без средств, но с твердой верой в Россию и ее будущее — шел вперед Великой Петр. Не было попутного ветра, он со своими моряками на мозолистых руках переносил по суше из Финского залива в Ботнический свои галеры, разбивал вражеский флот, брал в плен эскадры и награждал чернорабочего творца новой России Петра Михайлова скромным званием адмирала. Господа, неужели об этой стремительной мощи, об этой гениальной силе наших предков помнят только кадеты Морского корпуса, которые поставили на месте Гангугской битвы скромный крест из Сердобольского гранита? Неужели об этой творческой силе наших предков, не только силе набега, но и силе сознания государственных задач, помнят только они, и забыла Россия. Ведь кровь этих сильных людей перелилась в ваши жилы; ведь вы плоть от плоти их; ведь не многие же из вас отрицают отчизну, а громадное большинство сознает, что люди соединились в семьи, семьи в племена, племена в народы для того, чтобы осуществить свою мировую задачу для того, чтобы двигать человечество вперед. Неужели и тут скажут, что нужно ждать, пока окрепнет центр. Неужели в центре нашей государственной мысли, нашего государственного чувства ослабло понимание наших государственных задач? Да, господа, народы забывают иногда о своих национальных задачах, но такие народы гибнут, господа, они превращаются в назем, в удобрение, на котором вырастают и крепнут другие, более сильные народы. Мы, господа, обращаемся к вам не за жертвой. Мы не требуем от вас угнетения другой, менее сильной народности; нет, господа, правительство просит от вас лишь вашей нравственной поддержки в том деле, которое оно считает правым. Я уверен, господа, что вы отвергнете запрос, но вами в ваших русских сердцах будут найдены выражения, которые заставят побудить правительство представить на ваш же суд законопроект, устанавливающий способ разрешения наших общих с Финляндией дел, законопроект, не нарушающий прав маленькой Финляндии, но ограждающий то, что нам всего ближе, всего дороже, — исторические державные права России.»

Нравственная поддержка Думой была оказана, и законопроекты были Правительством представлены; и эти детища покойного Председателя Совета Министров, наконец, прошли в Государственной Думе и Государственном Совете подавляющим большинством голосов.

Когда в 1908 году многие выдающиеся деятели третьей Думы, возмущенные глубокими непорядками, продолжавшими царить в морском ведомстве, в особенности по делу судостроения, решили демонстративно отказать в кредите на судостроение, не превышавшем тогда 11.000.000, надеясь вызвать тем ускорение реформирования ведомства, П.А. Столыпин, становясь выше партийных технических требований, выше ведомственных интересов и даже выше правительственной точки зрения, возвышаясь до уровня государственной идеи, призывал к тому же и членов Думы:

«Забудьте, господа, забудьте ту жгучую боль, которую испытывает каждый русский, когда касается вопроса о русском флоте, и последуйте за мной в область бесстрастного разрешения вопроса, в пределах одной государственной пользы и государственной необходимости. Господа, я верю, что ваше решение, какою бы оно ни было, будет продиктовано вам велением вашей совести и чистым патриотизмом... И ничем более. Вы станете выше партийных расчетов, выше фракционной тактики. Нельзя на полном ходу останавливать или давать задний ход машине; это ведет к ее поломке. Господа, в деле воссоздания нашего морского могущества, нашей морской мощи, может быть только один лозунг, один пароль, и этот пароль — вперед».

Когда П.А. Столыпину пришлось выступать по частному вопросу, в защиту одной из статей землеустроительного закона 9 ноября, после того, как большинство Государственной Думы уже высказалось за проект в его целом, причем пожелания возбудивших вопрос сводились к стремлению подменить в законе понятие о частной собственности для крестьян понятием семейной собственности, в чем они видели защиту крестьянского имущества от отцов и глав семьи — расточителей, пьяниц, слабых и нехозяйственных людей вообще, П.А., указывая, что такая опека явилась бы новой преградой свободной хозяйственной деятельности сильных и хозяйственных крестьян-работников, говорил: «Нельзя ставить преграды обогащению сильного — для того, чтобы слабые разделили с ним его нищету.

Не разумнее ли идти по другому пути, который широко пред вами развил предыдущий оратор, граф Бобринский. Для уродливых, исключительных явлений надо создавать исключительные законы; надо развивать институт опеки за расточительность, который в настоящее время наш Сенат признает применимым и к лицам сельского состояния. Надо продумать и выработать закон о недробимости участков. Но главное, что необходимо, это, — когда мы пишем закон для всей страны, — иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых.

Господа, нужна вера. Была минута, и минута эта не далека, когда вера в будущее России была поколеблена, когда нарушены были многие понятия; не нарушена была в эту минуту лишь вера Царя в силу русского пахаря и русского крестьянина. Это было время не для колебаний, а для решений. И вот в эту тяжелую минуту правительство приняло на себя большую ответственность, проведя в порядке статьи 87, закон 9 ноября 1906г.; оно ставило ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных. Таковых в короткое время оказалось около полумиллиона домохозяев, закрепивших за собою более 3.200.000 десятин земли. Не парализуйте, господа, дальнейшего развития этих людей и помните, законодательствуя, что таких людей, таких сильных людей в России большинство. Ведь смысл закона, идея его для всех ясна. В тех местностях России, где личность крестьянина получила уже определенное развитие, где община, как принудительный союз, ставит преграду для его самодеятельности, — там необходимо дать крестьянину свободу приложения своего труда к земле, там необходимо дать ему свободу трудиться, богатеть, распоряжаться своей собственностью. Надо дать ему власть над землей; надо избавить его от кабалы отживающего общинного строя. Закон вместе с тем не ломает общины в тех местах, где хлебопашество имеет второстепенное значение, где существуют другие условия, которые делают общину лучшим способом использования земли.

Возвращаться к порядкам стеснения права крестьянской собственности нельзя, не нарушая основной идеи этого закона.

Нельзя только на верхах развешивать флаги какой-то мнимой свободы. Необходимо думать и о низах; нельзя уходить от черной работы; нельзя забывать, что мы призваны освободить народ от нищенства, от невежества, от бесправия.

И насколько нужен, господа, для переустройства нашего царства, переустройства его на крепких монархических устоях, крепкий личный собственник, настолько он является преградой для развития революционного движения.

Нельзя, господа, идти в бой, надевши на всех воинов броню, или заговорив всех их от поранений. Нельзя, господа, составлять закон, исключительно имея в виду слабых и немощных. Нет, в мировой борьбе, в соревновании народов, почетное место могут занять только те из них, которые достигнут полного напряжения своей материальной и нравственной мощи. Поэтому все силы и законодателя, и правительства должны быть обращены к тому, чтобы поднять производительные силы единственного источника нашего благосостояния — земли. Применением к ней личного труда, личной собственности, приложением к ней всех, решительно всех народных сил, необходимо поднять нашу обнищавшую, нашу слабую, нашу истощенную землю, так как земля — это залог нашей силы в будущем; земля — это Россия».

При обсуждении в Думе вопросов вероисповедных П.А. Столыпин, возражая против имевшего в обществе многочисленных сторонников мнения, что все вопросы, связанные с Церковью, подлежат самостоятельному вершительству Церкви, он говорил. «Это повело бы к разрыву той вековой связи, которая существует между Государством и Церковью, той связи, в которой Государство черпает силу духа, а Церковь черпает крепость, той связи, которая дала жизнь нашему государству и принесла ей неоценимые услуги. Этот разрыв ознаменовал бы также наступление новой эры взаимного недоверия, подозрительности между церковной властью и властью общезаконодательной, которая утратила бы природное свое свойство власти с церковью союзной. Государство в глазах церкви утратило бы значение государства православного, а церковь, в свою очередь, была бы поставлена в тяжелое положение, в необходимость самой наделять себя политическими и гражданскими правами, со всеми опасными, отсюда проистекающими последствиями».

Указанное выше явление проистекает из инстинктивного недоверия к такому союзу со стороны иноверцев и лиц не христианских вероисповеданий. Поэтому он напоминает, что Дума в своем целом, по словам Царского манифеста, должна быть русской по духу, и иные народности должны в ней иметь представителей своих нужд, но не в количестве, делающем их вершителями дел чисто русских.

«Мы стоим перед великим вопросом проведения в жизнь высоких начал указа 17 апреля и манифеста 17 октября, — говорил он далее, определяя способы выполнения этой задачи, — вы не можете стать на путь соображений партийных и политических. Вы будете руководствоваться, я в этом уверен, как теперь, так не раз и в будущем, при проведении других реформ, соображениями иного порядка, соображениями о том, как преобразовать, как улучшить наш быт сообразно новым началам, не нанося ущерба жизненной основе нашего государства, — душе народной, объединившей и объединяющей миллионы русских. Вы все, господа, и верующие, и неверующие, бывали в нашей захолустной деревне, бывали в деревенской церкви. Вы видели, как истою молится наш русский народ, вы не могли не осязать атмосферы накопившегося молитвенного чувства, вы не могли не сознавать, что раздающиеся в церкви слова для этого молящегося люда — слова божественные. И народ, ищущий утешения в молитве, поймет, конечно, что за веру, за молитву каждого по своему обряду, закон не карает. Но тот же народ, господа, не уразумеет закона, закона чисто вывесочного характера, который провозгласит, что православие, христианство уравнивается с язычеством, еврейством, магометанством. Господа, наша задача не состоит в том, чтобы приспособить православие к отвлеченной теории свободы совести, а в том, чтобы зажечь светоч вероисповедной свободы совести в пределах нашего русского православного государства. Не отягощайте же, господа, наш законопроект чуждым непонятным народу привеском. Помните, что вероисповедный закон будет действовать в русском государстве и что утверждать его будет русской Царь, который для слишком ста миллионов людей был, есть и будет Царь православный».

Когда правительство, признавая существовавший в это время закон о выборах в Государственный Совет от девяти западных губерний неудовлетворительным, так как, несмотря на громадное преобладание русского землевладения в этом крае, от всех губерний проходили в члены Государственного Совета одни поляки, решило переработать этот закон и внесло законопроект о продлении срока полномочий избранных уже членов Государственного Совета на один год, то законопроект этот был принят с тем изменением, чтобы выборы были все-таки произведены, но полномочия вновь избранных ограничивались только годичным сроком. Выступая по этому вопросу Столыпин, между прочим, сказал:

«Я прошу вас, господа, об этом, ввиду восстановления справедливости по отношению к 15-миллионному русскому населению в Западном крае. Не ненависть, не желание нанести полякам напрасное оскорбление руководит Правительством, это было бы не только невеликодушно, это было бы негосударствено... Правительством руководит сознание, которое должно всегда и впредь руководить всяким русским Правительством, сознание необходимости прислушиваться к справедливым требованиям природного русского населения окраин, а если эти требования обоснованы, поддерживать их всею силою правительственного авторитета».

Последние речи были произнесены и последние мысли были высказаны в Государственной Думе и Государственном Совете по поводу запросов о проведении Правительством закона о земствах в западных губерниях в порядке ст. 87 Основ. Законов во время искусственного перерыва законодательных учреждений.

В Думе по этому вопросу он говорил: «если обернуться назад и поверх действительности взглянуть на наше прошлое, то в сумерках нашего национального блуждания ярко вырисовываются лишь два царствования, озаренные действительной верой в свое родное русское. Это царствование Екатерины Великой и Александра III. Но лишь в царствование Императора Николая II вера в народ воплотилась в призвании его к решению народных дел и, быть может, господа, с политической точки зрения не было еще на обсуждении Госуд. Думы законопроекта более серьезного, чем вопрос о западном земстве. В этом законе проводится принцип не утеснения, не угнетения нерусских народностей, а охранения прав коренного русского населения, которому Государство изменить не может, потому что оно никогда не изменяло Государству и в тяжелые исторические времена всегда стояло на западной нашей границе на страже русских Государственных начал. До настоящего времени к решению таких вопросов народ не приобщался и, может быть, поэтому он становился к ним все более и более равнодушен; чувство, объединяющее народ, чувство соединения тускнело и замирало. Впервые в русской истории на суд народного представительства вынесен вопрос такого глубокого национального значения».

Дума с значительным воодушевлением, после горячих прений, приняла закон о западных земствах с куриальными выборами, но Государственный Совет отверг его и сознание государственной его необходимости побудило правительство провести закон в порядке чрезвычайности.

Отвечая на запрос в Думе по этому поводу, П.А. Столыпин говорил:

«Правительство должно было решить, достойно ли его продолжать корректно и машинально вертеть правительственное колесо, изготовляя проекты, которые никогда не должны увидеть света, или же Правительство, которое является выразителем и исполнителем предначертаний Верховной юли, имеет право и обязано вести определенную, яркую политику. Должно ли Правительство, при постепенном усовершенствовании представительных учреждений, параллельно ослабевать или усиливаться и не есть ли это обоюдное усиление, укрепление нашей государственности. Наконец, вправе ли Правительство испрашивать у Монарха использования всех находящихся в его распоряжении законных средств или это равносильно произволу. И, конечно, господа, Правительство не могло решить этого вопроса в пользу правительственного бессилия. Причина этому не самолюбие Правительства, а прочность государственных устоев.

Оставалось два выхода или уступить и сложить ответственность на других, или — второй исход — провести закон в порядке ст. 87 Осн. Законов, прибегнув к временному роспуску палат и взяв на себя всю ответственность, но для лиц, стоящих у власти, нет, господа, греха большего, чем малодушное уклонение от ответственности. И я признаю открыто: в том, что предложен был второй исход, ответственны мы, в том, что мы, как умеем, как понимаем, бережем будущее нашей родины и смело вбиваем гвозди в нами же сооруженную постройку будущей России, не стыдящейся быть русской, ответственны мы, и эта ответственность величайшее счастье моей жизни. И как бы вы, господа, ни отнеслись к происшедшему, а ваше постановление, быть может по весьма сложным политическим соображениям, уже предрешено, как бы придирчиво вы не судили и не осудили даже формы содеянного, я знаю, я верю, что многие из вас в глубине души признают, что 14 марта случилось нечто, не нарушившее, а укрепившее права молодого русского представительства. Патриотический порыв Гос. Думы в деле создания русского земства на западе России был понят, оценен и согрет одобрением Верховной власти.

Допустите, господа, также возможность того, — говорил он по тому же запросу в Государственном Совете, — что Правительство одушевлено, одухотворено такими мыслями, такими началами, которые, одобренные Государем, стали единственным двигателем того труда, который оно несет. Это начало — настойчивого, неторопливого преобразования не в направлении радикального, но постепенного прогресса и закономерности. А над этим, сверх этого твердая, сильная русская политическая струя. Вот двигатель. Разбейте его — остановится работа. Мы работали, не могу сказать, что в обстоятельствах благоприятных. Вспомните, с какими трениями, с каким колеблющимся большинством проходил закон 9 ноября 1906 г. Вспомните судьбу целого ряда законопроектов, вспомните отношение совершенно искреннее, но отрицательное отношение к ним Государственного Совета. Казалось бы, в таких условиях преобразовательные начинания Правительства не могли иметь успеха. Но мы продолжали работать, веря в конечный плодотворный перелом наших трудов; мы понимали, что законы, которые поступают сюда из Государственной Думы, требуют иногда коренной переработки, требуют крупного направления: но мы надеялись, мы искали равнодействующую. Работа шла пока в коренном основном вопросе русской жизни не был, наконец, сломлен двигатель правительственной работы. Я говорю об основном русском начале нашей внутренней политики. Я знаю, господа, что вы думаете об этом иначе, что вы в ином видите осуществление русских идеалов. Но именно разногласие с правительственной внутренней национальной политикой, которая получает одобрение и указание не в собственном, не в своем вдохновении, составляет событие не каждодневное, тем более, что эта политика не узко-националистическая, не партийная, а основанная на общем чувстве людей самых разнообразных политических убеждений, но однородно понимающих прошлое и будущее России. Вы, господа, сказали свое мнение, должны были его сказать откровенно, но признанье правоты вашей точки зрения в вопросе о западном земстве, о национальных куриях, означало не только отклонение очередного законопроекта, а знаменовало крушение целого мира понятий. Я не знаю, ясно ли я выражаю свою мысль. Я не хочу говорить о существе отвергнутого законопроекта. Я не говорю о существе нашего разномыслия, я говорю только о последствиях вашего вотума. Я всегда откровенно заявлял, что считаю польскую культуру ценным вкладом в общую сокровищницу совершенствований человечества. Но я знаю, что эта культура на Западе веками вела борьбу с другой культурой, более мне близкой, более мне дорогой, с культурой русской. Я знаю, что конец мечты о западном земстве это печальный звон в отказе С.-Петербурга в опасную минуту от поддержки тех, кто преемственно стоял и стоит за сохранение Западной России русскою. Я знаю, что весть об этом оглушила многих и многих, всех тех, в которых вселилась уверенность, что это дело пройдет после того, как оно собрало большинство в Государственной Думе и в комиссии Государственного Совета, после того, как мысль о нем взята под Высокую защиту. Я знаю больше, господа, я знаю, что ваша возобладающая мысль и мнение Правительства в этом вопросе это два мира, два различных понимания Государства и государственности. Для обширного края это может быть поворот в его исторической судьбе, для России это, быть может, предрешение ее национального будущего. Закон — показатель, закон — носитель, быть может ложных, с вашей точки зрения, ошибочных русских надежд и русских преданий, был похоронен навсегда, и здесь в Государственном Совете на него надвинута была тяжелая могильная плита. Мысль Правительства, идеалы Правительства были надломлены. Больше бороться было незачем, рассчитывать на инициативу Государственной Думы — иллюзия. Ведь в ваших глазах, это были бы слова, пустое заклинание, которому не воскресить мертвого законопроекта. Ведь, надо не уважать Государственный Совет, чтобы думать, что он без особо высоких побуждений чрез каждые два-три месяца будет менять свое мнение, свое решение. Таким образом, силою вещей, постепенно, незаметно Россия была подведена к поворотному пункту в ее внутренней национальной политике. Обыденное это явление или обстоятельство чрезвычайное каждый, конечно, решит по своему внутреннему убеждению. Но разрешить этот вопрос Для России призваны, господа, не вы и не мы. Колебаниям был положен конец и закон был проведен в порядке ст. 87. Обнародованный в этом порядке закон был опубликован Правительствующим Сенатом, который по ст. 2 своего учреждения мог признать его нарушающим наши Основные Законы. Мне весьма больно, если действия Правительства признаются Государственным Советом для себя оскорбительными, но в сознании своей ответственности, тяжелой ответственности, Правительство должно было перешагнуть и через это. То же чувство ответственности побуждает меня заявить вам, господа, что толкование ст. 87, приведенное в запросе Государственного Совета, Правительство почитает неправильным и неприемлемым. Наличность же чрезвычайных обстоятельств в этом деле, которую Правительство не ставит на суд Законодательных Учреждений, и о которой оно говорило лишь в ответ на заданный вопрос, Правительство видит в опасности создания безвыходного для России положения в деле проведения жизненных, необходимых для России законов с одновременным поворотом нашей внутренней политики далеко в сторону от русского национального пути».

Таковы главные, наиболее характерные, имеющие наиболее общий интерес отрывки из речей П.А. Столыпина Чтобы дополнить еще несколькими штрихами его политической облик, остановимся на двух беседах его, в свое время сделавшихся достоянием печати. Излагая общие основные положения русской государственной политики, насколько она отражалась тогда в положении России, в беседе с одним представителем иностранной прессы, П.А. высказал следующее:

«Все заботы Правительства направлены к проведению в жизнь прогрессивных реформ. Неустанное развитие городов идет об руку с экономическим подъемом сельской и деревенской жизни. Правительство содействует проникновению в сознание широких народных масс той великой истины, что единственно в труде народ может обрести спасение.

В центре забот Правительства стоит преуспеяние института мелкой земельной собственности. Настоящий прогресс земледелия может совершаться только в условиях личной земельной собственности, развивающей в собственнике сознание как права, так и обязанностей. Наши усилия в этом направлении не пропадают даром. В России все трудятся, и если в Петербурге есть люди, немного занимающиеся политикой и критикующие земельную политику Правительства, то в общем преобладает настроение бодрого оптимизма и веры в будущее. Земледелец, обладающий земельной собственностью, защитник порядка и опора общественного строя.

Легко сказать: «дайте стране все свободы». И я говорю: надо дать свободу, но при этом добавлю, что предварительно нужно создать граждан и сделать народ достойным свободы, которую Государь соизволил дать. Поэтому исполнение моей программы рассчитано на много лет. Я горячо верю в блестящую будущность России. Впрочем, Россия и теперь велика, богата и сильна..»

Не меньший интерес представляет беседа П.А. с редактором одной из провинциальных газет, в которой он, говоря о возлагаемых им на провинциальную печать надеждах, говорил: «печати провинциальной и ее развитию я придаю особенное значение; задача ее — верно и точно выражать настроение страны, ибо некоторые столичные газеты слишком много отдают места вопросам, так называемой, «высокой политики» и партийному политиканству, руководимому весьма часто закулисными интригами. Сколько времени, например, было потрачено, да и до сих пор тратится на бесплодные споры о том, самодержавие у нас или конституция. Как будто дело в словах, как будто трудно понять, что манифестом 17 октября с высоты престола предуказано развитие чисто русского государственного устройства, отвечающего историческим преданиям и народному духу. Государю Императору угодно было призвать народных представителей себе в сотрудники. Можно ли после того говорить, что народное представительство что-либо «урвало» от царской власти.

Еще укажу на один недостаток большей части столичной печати: судя по ее газетным статьям, можно подумать, что страна наша охвачена пессимизмом, общим угнетением, между тем я лично наблюдал, да и вы, думаю, можете подтвердить, что в провинции уже замечается значительный подъем бодрого настроения, свидетельствующего о том, что все в России начинает понемногу втягиваться в бодрую работу... Бодрый оптимизм, наблюдаемый в нашей провинции, совпадает с проведением в жизнь земельной реформы. Я полагаю, что прежде всего надлежит создать гражданина, крестьянина, крестьянина-собственника и мелкого землевладельца, а когда эта задача будет осуществлена — гражданственность сама воцарится на Руси. Сперва гражданин, а потом — гражданственность. У нас же обыкновенно проповедуют наоборот. Эта великая задача наша — создание крепкого единоличного собственника, надежнейшего оплота государственности и культуры — неуклонно проводится Правительством. До сих пор у нашего стомиллионного крестьянства, зависимого всегда от других, была одна лишь карьера — карьера мужика-кулака. Теперь перед ним открываются иные, более светлые горизонты. Становясь личным собственником, единоличным кузнецом своего счастья, наш крестьянин получает широкую возможность проявлять свою личную юлю и свой личный почин в разумном устроении своей жизни, своего хозяйства... Итак, надо надеяться, что понемногу, естественным путем, без какого-либо принуждения раскинется по России сеть мелких и средних единоличных хозяйств. Вероятно, крупные земельные собственности несколько сократятся, вокруг нынешних помещичьих усадеб начнут возникать многочисленные средние и мелкие культурные хозяйства, столь необходимые как надежнейший оплот государственности на местах... Сейчас у нас на очереди другая важная реформа Я говорю о реформе местной. Проектируемому правительственным законопроектом институту уездных начальников приписывают стремление умалить авторитет уездных предводителей. Это совершенно несправедливо. Исторически, традиционно сложившаяся крупная местная сила является авторитетом, который правительству ломать не приходится. Задача заключается в том, чтобы суметь скомбинировать с этою местною властью, остающеюся в уезде первенствующею, власть доверенного, уполномоченного правительственного лица Наше местное управление должно быть построено по той же схеме, как и во всех других благоустроенных государствах. Посмотрите на Францию и Германию. Везде одно и то же. Внизу основой всего — самоуправляющаяся ячейка — сельская община, на которую возложены многие обязанности и государственные, как то: дела полицейские, дела по воинской повинности и проч. Ни у одного государства нет материальных средств, чтобы довести принцип разделения власти правительственной и общественной до самых низов государства. Но уже в л уездах, везде на западе, мы видим подобное разделение. Наряду с самоуправляющимися единицами во Франции — Правительственные супрефекты, в Германии — правительственные ландраты. Нечто аналогичное предстоит и в России...

Новое земство, по правительственному законопроекту, должно пере-: стать быть сословным, но землевладельцы должны сохранить в нем свое влияние. Землевладелец — это крупная культурная сила в великом деле устроения государства. Напрасно опасаются, что, в случае принятия законопроекта, старые испытанные земские работники, создавшие в течение 40 последних лет нынешнее земство будут затерты новыми лицами. Они будут ими не затерты, а подкреплены...

Итак, на очереди главная задача — укрепить низы. В них вся сила страны. Их более ста миллионов. Будут здоровые и крепкие корни у государства, поверьте, и слава русского правительства совсем иначе зазвучит перед Европой и перед целым миром. Дружная, общая, основанная на взаимном доверии работа — вот девиз для всех нас русских. Дайте государству 20 лет покоя внутреннего и внешнего и вы не узнаете нынешней России».

Живой материал, приведенный нами, почерпнутый из бесед П.А. Столыпина, ясно и отчетливо восстановляет в памяти нашей его главнейшие политические взгляды, убеждения, порывы его чувств, также идеалы и цели, им намеченные. Эти взгляды, убеждения, чувства и цели, теперь, после его кончины получают особый смысл и особое значение — они становятся заветами великого гражданина русской земли и требуют особого внимания и памяти.

Со второй половины 1909 года наступило время думского затишья. Наладившаяся в ней работа не вызывала более необходимости выступлений Председателя Совета Министров. Общее успокоение страны требовало тоже меньшей затраты его сил на борьбу с революционными ковами. Свою кипучую энергию Столыпин мог поэтому еще с большей силой направить на созидательную деятельность, и от времени до времени мог он даже затрачивать избыток сил и на дела менее важные, выходящие из сферы важнейших государственных интересов. Наибольшее его внимание было, как и раньше, обращено на реальное внесение в жизнь закона о землеустройстве. К этому времени относятся его поездки по разным местностям России для ознакомления с землеустроительными работами и осмотра новых отрубных и хуторных хозяйств; поездка в Сибирь на Амурскую дорогу, а равно и Высочайшие поездки в Полтаву и Киев, в которых он сопровождал Государя. За это же время он принимал участие во многих мелких делах. Так, он принял участие в деле борьбы с холерой, в работах о водоснабжении г. Петербурга и друг. Поездки на Полтавские торжества и в Киеве не были какими-либо праздничными прогулками на торжествах, это были новые вехи, которые ставил П.А. в деле, на которое он затрачивал лучшие силы души, — в деле пробуждения русского национального самосознания.

Труду П.А. отдавался беззаветно, он почти не имел личной жизни и личных интересов; всю свою энергию, всю удивительную свою трудоспособность он вкладывал в каждое дело, которое считал долгом исполнить и довести до конца. Отдыха он не знал, только летом на самое короткое время уезжал в деревню в свое имение, но и там он продолжал работать, не выпуская нитей государственного строительства и управления из своих рук. Только раз за время своего стояния на посту Председателя Совета Министров он, заболев крупозным воспалением легких, позволил себе двухмесячную поездку в Крым. В дни его обычного служения в Петербурге, он работал с раннего утра до поздней ночи, не признавая утомления. Вставал он очень рано, в начале восьмого был уже на прогулке; вернувшись в кабинет, принимался за просмотр текущих дел, делал пометки, подготовлял поручения подчиненным и пробегал газеты, делая внимательно отметки. С половины десятого начинались доклады и приемы высших чинов Министерства, лиц явившихся по посторонним делам, членов Думы и Государственного Совета, Промежутки между приемами заполнялись им чтением новейших книг, в особенности посвященных вопросам государственного права. Значительную часть времени он должен был отдавать делу руководства и председательствования в Совете Министров и совещаниях по важнейшим текущим делам и делам законодательства Заседания эти нередко затягивались до утра. При таком обилии общегосударственных забот, П.А. умудрялся урывками находить время и для менее важных вопросов; так, известны случаи, когда он ночью лично посещал ночлежки, приюты и знакомился с жизнью наиболее бедствующей части населения столицы. Такова была кипучая деятельность П.А. Столыпина в мирные просветы его государственного служения последнего пятилетия.

Но дни борьбы для П.А. еще не кончились. Ему суждено были бороться до последних минут жизни. Подавление революционной смуты Столыпин вынес на своих плечах, заслуга его в этом деле была очевидна. Революция потеряла почву и была побеждена им не столько применением репрессий, т.е. силою, сколько тем, что он вынес ее к свету, и доказал, что эта пресловутая революция, поднятая будто бы на благо народа, сводится лишь к убийствам и грабежу. Пока в России было опасно и бурно и не было уверенности в безопасности завтрашнего дня, крайние правые партии, как в Думе, так и в Государственном Совете, по существу враждебные ко всему новому режиму, к его руководителю и к самой Государственной Думе, не проявляли вражды к Столыпину, но когда достигнуто было прочное успокоение, они подняли голову и начали свои нападения. Сделаны были многочисленные попытки ослабить те общественные симпатии, которые завоевал и сохранял П.А. Столыпин со времени своей исторической речи во второй Думе 6 марта 1907 года, делались равным образом попытки поколебать доверие свыше. Стали образовываться неприятные главе Правительства блоки, причем правые не стеснялись привлечением в союз и крайних левых. Нашлась поддержка и в некоторых иных общественных кругах, недовольных Столыпиным, недостаточно считавшимся с ними и стремившимся водворить их в рамки законности.

В первый раз компания против Столыпина была начата по вопросу о преобразовании русской миссии при японском правительстве в посольство. Законопроект по этому вопросу был внесен Столыпиным в Государственную Думу, причем правые хотели видеть в этом покушение Столыпина на прерогативы Монарха, но это дело было вскоре признано недостаточно ярким и атака была оставлена. Второе нападение было сделано в том же направлении по поводу проведения штатов морского министерства через Думу и Государственный Совет; этому тоже хотели придать значение нового покушения на власть Монарха. Когда штаты, прошедшие через оба законодательные учреждения, не удостоились высшего утверждения, крайние правые думали уже праздновать победу. Столыпин подал в отставку, но отставка не была принята и положение его осталось прочным. Два первых нападения, сделанных странным, можно сказать, противоестественным блоком крайних правых с крайними левыми и при содействии многих вчерашних умеренных политических друзей, были направлены на вопросы, не связанные со всем русско-национальным направлением государственной политики Столыпина. Атака велась, собственно, против личности П.А. и его положения, как главы Совета Министров; вопросы, послужившие поводом столкновения, имели сравнительно ничтожное значение. Третье же нападение, свидетелями которого мы были так недавно, направлено на столь дорогое детище П.А. Столыпина, что он пред нападающими должен был встать во весь свой богатырской рост, чтобы дать должный отпор желавшим пошатнуть все его великое дело и найти исход из создавшегося затруднения в мере чрезвычайной. Последнее нападение было сделано в трудные дни проведения закона о западном земстве. Этот закон был неразрывным, неотъемлемым звеном, входившим в цельную планомерную национальную политику, был делом любви Столыпина к России, к народу русскому и к пахарю западного края. Не полицейскими мерами, говорил он, спасем мы белоруса и малоросса от экономического и культурного гнета польских помещиков. Тут необходим сильный подъем русской культуры, которого мы без русского земства не достигаем. Отдавая дань уважения польской культуре, он, как глубоко русский человек, открыто заявлял, что есть культура, которая ему милей и ближе — русская культура для русского народа. Его политика не была политикой угнетения, устранения какой либо из нерусских народностей, а чисто положительной политикой, стремящейся поднять русскую культуру и экономическую силу русского народа Так он относился к интересам русских граждан западного края, те же побуждения руководили им и в вопросе Холмском.

Легко себе представить, с каким нетерпением Столыпин ждал осуществления своей мечты, введения русского земства в западном крае, и вот когда закон о западном земстве, хотя и с небольшими поправками, прошел, наконец, через Думу и был внесен на рассмотрение Государственного Совета, разыгралась неожиданная и невероятная драма. На этом деле сплотились две враждебные к покойному Председателю Совета Министров силы, и руководство в этом походе приняли на себя такие силы, как граф С.Ю. Витте и П.Н. Дурною; прибегли к воздействию всех авторитетов, и дорогое детище П.А. Столыпина должно было быть похоронено. Всей национальной политике, опиравшейся на державную Волю Монарха и с такою энергией проводимой верным слугой Престола, был нанесен почти смертельный удар. Но богатырь не сдался. С соизволения Монарха, была принята мера чрезвычайная: законодательные палаты временно были распущены и закон о западном земстве проведен по ст. 87 закон, основных. Эта мера была встречена шумными осуждениями, не говоря уже о Государственном Совете, где большинство, отвергшее закон, было заинтересовано исходом дела, но и в Государственной Думе, где закон прошел; кризис так обострился, что П.А. должен быть подать в отставку и взял ее назад только после того, как последовали меры, свыше явно осуждавшие сделанное на него нападение. Западное земство было введено, и жизненность его и польза для края теперь стали для всех очевидны. Смерть Столыпина, которую он всегда ожидал, доказала тоже, как он был прав, не откладывая этого дела до нового его возбуждения Думой и не подвергая его новым случайностям в Государственном Совете. Успех введения земств в западном крае создал тот необыкновенный подъем национального духа, тот народный восторг, с которым были встречены Государь Император и Его Семья в Киеве — этой матери городов русских, и во всем западном крае, который этот новый закон с новой силой навсегда приковал единым культурным началом к единой великой родине.

Этого высокого подъема русского национального духа, этого явного торжества и оправдания разумности всей политики, руководимой Столыпиным, не могли снести враги государственности и их союзники. Носились к тому же тревожившие инородцев слухи о новом намеченном Столыпиным шаге, предназначенном содействовать подъему национальной торгово-промышленной деятельности — о национализации кредита, т.е. в сущности о более справедливом по отношению к русским людям распределении кредитов, открываемых из государственных средств на поддержание торговли и промышленности. Эти слухи тоже могли содействовать озлоблению врагов и создать атмосферу для преступного замысла.

И вот свершилось ужасное, позорное дело, и совершилось при самой необыкновенной и загадочной обстановке.

В дни высоконациональных киевских торжеств, в дни ликованья русских людей западного края, в минуту особого подъема нашего национального самосознания, в ту минуту, когда всеми русскими людьми чувствовалось, что государственное дело, руководимое Столыпиным по пути, указанному Державной Волей, двигалось вперед и развивалось особенно успешно, из русской жизни был насильственно вырван лучший из слуг Царя «надежа народная». 1 сентября в театральный зал городского театра в присутствии Государя Императора, который прибыл в древнейший престольный град своей родины на открытие памятника своему незабвенному деду — Царю Освободителю, в зал, наполненный избранной публикой, допускавшейся только по особым билетам, проник подлый палач, исполнитель велений врагов русского государства и русской народности, и запятнал светлые дни эти кровью лучшего и верного из сынов России. В антракте торжественного спектакля, в то время, когда Государь и его дочери удалились в глубину ложи, а П.А. Столыпин стоял в первом ряду партера, обернувшись спиной к оркестру, окруженный другими сановниками, через проход между кресел к нему приблизился прилично одетый брюнет и, быстро направив дуло браунинга, произвел в него два выстрела в упор. Вся зала замерла от ужаса. Как молния пронеслась у многих мысль об опасности, грозившей самому Государю. Смертельно раненый, П.А. Столыпин медленно опускался, но слабеющая рука его успела осенить знамением креста Царскую ложу, у барьера которой в эту минуту появился Государь Император. Публика, наполнявшая театр, при виде Царя невредимого, поняла жест верного Его слуги и, вторя ему, огласила зал криками «гимн, гимн». Раздались звуки гимна и звуки эти из потрясенных ими стен театра разнеслись далеко по всей России, встречая могучий отзвук в сердцах русских людей.

Убийца, так подло напавший на безоружного, схваченный в коридорах театра, когда он готов был скрыться, оказался помощником присяжного поверенного евреем Мордкой Богровым, революционером-террористом и, вместе с тем, агентом охраны, в качестве какового он и мог проникнуть в такую минуту в зал городского театра. Тяжко раненый глава Правительства немедленно был перевезен в лечебницу. Начались дни страданий П.А. Столыпина и борьбы его организма со смертью. Он был окружен самым тщательным уходом, у постели его со второго же дня после злодейского выстрела неотлучно находилась его супруга; профессора медицины ежеминутно следили за ходом болезненного процесса и оказывали возможную помощь, но все это было тщетно, спасение было невозможно. С первых же минут П.А. предвидел смертельный исход, но это не нарушало ясности его сознания и мужественного его настроения. «Я знаю, что приближается смерть», — говорил он и поспешил исполнить свой христианский долг и дать свои последние распоряжения. Сам, так нуждаясь в помощи, он думал о России, о русских людях и заботился о безопасности Государя. «Передайте Государю, — сказал он, забывая о своих муках, — что мне не страшно умирать за него». До последней минуты также, как и всю свою жизнь, он продолжал верить в людей и любить их, хотя, казалось, люди сделали все, чтобы разбить эту веру; и в минуты начавшейся агонии, в бреду он все же думал о тех, для кого так много потрудился. «Граждане, граждане», — шептали его запекшиеся уста.

Граждане, граждане земли русской! К вам неслись эти последние слова богатыря-мученика, но не о мщении просил он, он призывал вас к верности, долгу родной земле, к верности тех заветов, за которые он так страдал и так безвременно погибал...

Известие о покушении, сделанном на главу Правительства евреем-революционером, заявившим при том дерзновенно, что он намеревался посягнуть на священную особу Государя Императора и не привел в исполнение этого замысла единственно из опасения народного самосуда над его соплеменниками, облетев всю Россию, заставило содрогнуться всех русских людей от гнева и стыда. Опасность, в которой находилась жизнь Столыпина испугала и огорчила весь народ русский и тысячи, а, может быть, и миллионы людей с этой минуты с мучительной тревогой стали ожидать, что принесет завтрашний день, надеясь на выздоровление любимого главы Правительства. Ждала известия об этом выздоровлении вся Россия, но если где это ожидание доходило до особого напряжения, если где возносились особенно горячие молитвы о спасении раба Божия Петра, то это, без сомнения, на всем русском западе, в древнем стольном городе которого было совершено злодейское покушение, как раз в начале нового расцвета западной русской жизни, главным творцом которого был П.А. Столыпин. Но пуля, направленная врагами русского народа, нанесла смертельное поранение и 5 сентября в 10 час. 12 м. утра П.А. Столыпин почил навеки.

Умер русский богатырь, такой богатырь, какие появляются только столетиями; умер он во цвете лет, когда был так нужен родине, когда был в силах еще много поработать для русской земли, умер он на своем посту, защищая родину и Царя до последней минуты жизни своей.

Бросая взгляд назад на все проявления кипучей деятельности П.А. Столыпина, среди бурного течения новой развивающейся русской жизни последних лет, на его мужественные речи, на его защиту исторических заветов и правды, на проявления его беззаветной преданности родине и Царю, на опасности, им перенесенные, мы видим, что вся его жизнь со времени его вступления на пост Председателя Совета Министров и до последних его минут, вырисовывается, как один непрерывный подвиг, как непрерывное служение родине при постоянно грозящей опасности. Смерть от руки киевского злодея явилась лишь последним актом, последней страницей подвига Петра Аркадьевича Столыпина «Это была жизнь за Царя и за Родину, и это была смерть за Царя и Родину», — сказал недавно И.А. Гучков — один из красноречивых думских ораторов на вечере в память погибшего Председателя Совета Министров.

Весть о кончине покойного главы русского Правительства глубоко потрясла всех мыслящих и любящих свою родину русских людей. Никогда еще смерть высокого правительственного сановника не являлась таким всенародным горем, никогда убийцы не вызывали такого всеобщего негодования и презрения. От сельских обществ и маленьких уездных городов до столичных Дум и законодательных учреждений, всюду были проявлены чувства искреннего горя по поводу кончины героя, неподдельного негодования, вызванного зверским убийством, и глубокого презрения к подлым палачам. Это был, наконец, тот приговор, то глубоко авторитетное осуждение террора, которого Правительство не могло добиться от двух первых революционных Дум. Вызванный к жизни смертью Столыпина, новый мощный подъем национального духа объединил всех русских граждан, как бы в родную семью, вокруг гроба почившего. Правительство перестало быть чужим для народа, — оно стало своим родным, так как в Столыпине видели своего родного богатыря-мученика. Из всех городов России получались известия о торжественных заупокойных службах; ко вдове Петра Аркадьевича неслись тысячи телеграмм, ехали сотни депутатов с венками, зарождались предположения об увековечении его памяти стипендиями, памятниками и т.д.

А он лежал в гробу с терновым венком на груди, принесенным Киевским национальным клубом, и окруженный массой цветов и серебряных венков. Поклониться праху его приходили: сановники, депутаты, представители городов, разных учреждений и политических организаций и массы народные, вереницей входившие и выходившие из лечебницы, где почил дорогой мученик. Вдова его пребывала неотлучно у гроба. Когда Государь Император, прибывший помолиться у праха своего верного слуги, подошел к ней, она, говорят, с благородной грустью сказала: «как видите, Ваше Величество, Сусанины еще не перевелись в России».

«Я увидел, — говорил о своих впечатлениях у гроба П.А., Столыпина близко его знавший граф В.А. Бобринский, — знакомые и любимые черты... вот оно это доброе, умное и честное лицо. Но оно осунулось, на нем видна глубокая печаль перенесенных физически тяжелых страданий. Не стоит смело и бодро пред нами Петр Аркадьевич, каким мы привыкли его видеть в Государственной Думе... Он безмолвно лежит в гробу; скрещенные руки держат икону, а на груди лежит терновый венец»... Отуманенные слезами глаза графа Бобринского невольно остановились на венке с знаменательной надписью: «Запугать тебя не могли, тебя предательски убили», — гласила она. По последнему желанию покойного, местом погребения избран был Киев. Место для могилы, по Высочайшему повелению, отведено было в лавре близ исторических могил Кочубея и Искры, тоже мученически погибших за русскую идею.

«Вынос тела из лечебницы и перенесение через весь город в Киево-Печерскую Лавру, а затем и самое погребенье, — говорят очевидцы, — представляли величественное, высоко-трогательное зрелище. За погребальной колесницей шли вдова и родные, а за ними многие министры и другие сановники, члены Думы и общественные деятели, весь военный мир и все чиновничество Киева, депутации разных политических организаций и другие. По сторонам, по всем улицам, сплошной стеной стояли многие тысячи народа. Настроение было благоговейное и скорбное... Местами среди народа слышались непритворные рыдания, местами, при приближении гроба, народ становился на колени, слышалось: «Прости, прости страдалец», надо всем носились печальные звуки «Коль славен» и похоронного марша, исполняемого военными оркестрами. Самое погребение, в виду тесноты, было менее народным, но столь же скорбно и величаво»...

Свершилось; нет в России П.А., Столыпина. Как 30 лет тому назад, 1 марта 1881 года у России был отнят великий Царь Освободитель, которому сейчас, с юбилейных дней 19 февраля, благодарное крестьянство ставит по лицу всей русской земли тысячи памятников, притом отнят в такую минуту, когда он готовился даровать новые блага народу, — так и 1 сентября 1911 г. вырван из жизни русского государства лучший гражданин русский, могучий защитник родины и вернейший слуга Царя. Отнят в то время, когда проведением закона о землеустройстве он так блестяще завершил освободительную реформу 19 февраля 1861 года и с великим усилием проводил его в жизнь народную; отнят, когда проведенный в порядке чрезвычайном закон о западном земстве дал великий толчок делу развития русской культуры в западном крае и закрепил за ней 8 западных губерний, которые поляки и мазепинцы мечтали постепенно отторгнуть от великой родины; отнят в то время, когда целый ряд законов, направленных к целости и благу России, ждал своего утверждения в Государственной Думе и Государственном Совете и введения твердой рукой покойного в русскую жизнь.

Кто бы ни был подлый убийца — революционер ли, продававший с юношеских лет своих товарищей и в то же время активно участвовавший в революционной работе, или же изобличенный охранник, под страхом смерти взявший на себя позорную роль палача, — рука его во всяком случае могла быть направлена только врагами единой, мощной и славной России, врагами ее развития на благо народное и на страх ее врагам. Как это было 30 лет назад, так и сейчас руку убийцы направили социалисты-революционеры, народовольцы-террористы или максималисты, — название безразлично, — зовущие себя друзьями народа, а в действительности вернейшие слуги всех врагов Русской Земли. Как тридцать лет назад, так и сейчас этими ложными друзьями было совершено великое насилие над целым русским народом, сделана над ним величайшая насмешка и нанесено ему тяжкое оскорбление: нагло отнят у него великий гражданин, кормчий русского корабля, самый любимый и всенародно известный человек в России.

Незначительная по численности кучка людей, кучка позорных ничтожеств, преданных безумным фантазиям, убогих мыслью, среди которых, как выяснилось в последнее время, к тому же, кишат, перепутываясь в своих ролях, изменники революции, продающие ее агентам полиции и охране, и раскаявшиеся охранники, выдающие полицейские тайны революционерам. Ужас и обида последнего преступления в том, что, посягая на главу правительства, эта презренная кучка осмелилась выступать вершительницей судеб великого народа.

Конечно, эта кучка негодяев была бы бессильна даже для таких жалких дел, как убийство из-за угла, если б она не находила преступной среды, питающей ее, и укрепляющей дрожащие руки этих вырожденцев, направляющих браунинги.

Преступная среда эта — все исконные враги русской государственности, которым нужен развал России. Не менее зловредна и среда теоретиков, с иноземными политическими идеалами, с холодными ко всему русскому сердцами, если и друзей свободы, то только свободы инородческой, боящихся пуще огня русской силы, которые, как проговорился один из их лидеров, в годину японской войны не знали, «желать ли им побед нашей армии».

Невозможно, однако, чтобы ничтожества явились вершителями судеб великих народов; как ни прикрывают они свой ничтожный рост, увеличивая свою силу при помощи динамита и направленных из-за угла браунингов, они остаются все же величинами неизмеримо малыми в великом историческом потоке. Жизнью народов руководят неизменные законы роста и здорового развития, установленные Божественным Промыслом, и только великие люди, согласующие свои действия с этими законами, оставляют след в жизни народов, дают толчок их движению ко благу, а имена их заносятся в скрижали истории. Дела же презренных убийц предаются забвению, и они не могут отразиться на жизни великого народа русского, на будущем великой России.

Столыпин убит, но великий его труд, дело его жизни живы, и жертва им принесена недаром. Став во главе правительства в минуту революции, когда Россия была охвачена безобразной смутой, он прежде всего подавил ее и восстановил порядок и уважение к власти. Достиг он этого не одной только силой, а нравственным обаянием своей личности и тем, что доказал обществу и законодательным учреждениям, что честность и правда на стороне правительства, а деятели революции, называющие себя друзьями народа, выведенные к свету, оказались только убийцами и грабителями. Достигнув известного покоя и порядка в стране, он привел Россию к представительному строю. После двух революционных Дум, по воле Самодержавного Государя, даровавшего новый избирательный закон, он создал третью Государственную Думу и работал с народными представителями до конца жизни. Теперь никто из преданных русской государственной идее граждан русских не сомневается, что установившийся строй прочен и неизменен. Никогда еще, ни в одной стране это трудное изменение строя, т.е. строя дореформенного в строй представительный не совершался так быстро, так безболезненно и с такими ничтожными потерями, в таком порядке и стройной системе. Правительство, во главе которого стоял Столыпин, не могло работать, не имея основной идеи государственного строительства; прежние шатания государственной политики, не только в зависимости от лица или учреждения, стоящего во главе правительства, но и в зависимости от начальников отдельных ведомств, были несовместимы с новым представительным строем и тем единством, которое должно быть обязательным при этом строе между членами Совета Министров. В основу идеи русского государственного строительства Столыпин положил требования национального русского чувства, как чувства преобладающей народности, при возможном его согласовании с интересами других подвластных народностей, и поставил целью правительственной заботы экономическое благосостояние русских граждан, справедливое удовлетворение их духовных и умственных нужд, целость, достоинство и мощь Русского государства. Кладя в основу право самобытного стремления осуществить эти задачи для народа, создавшего потом и кровью Русское государство, он принял за базис возрождения русской государственной жизни верность исконным ее устоям и прежде всего незыблемую верность Самодержавной власти русских Государей. С высоты думской трибуны, пред лицом народных представителей он доказал полную согласованность такой власти с новым строем. Он доказал, что новый строй не может умалить Самодержавной власти, бесценной и спасительной в минуты бедствий и переломов в стране, что он может расти и развиваться вместе с ростом обаяния Царского самодержавия. К этой власти, при руководимом Столыпиным правительстве, не только вернулось прежнее ее обаяние, но обаяние это возросло и дало возможность Царю стать ближе к своему народу. Установив крепкое правительство, Столыпин повел русскую политику по руслу русских интересов, русского достоинства и чести.

Возрождение русской жизни на великих началах, возвещенных Царским манифестом, он считал возможным и достижимым только при предварительном осуществлении экономического укрепления крестьянского земледельческого населения, а потому и довершил великое дело Александра II, освободив законом 9-го ноября 1910 г. крестьянина от тисков общины и дав ему возможность сделаться собственником, землевладельцем и свободно применять свой труд к хозяйству на своей собственной земле. До самой кончины своей Столыпин затрачивал много энергии на осуществление землеустройства, и в этой области многое уже сделано. Он содействовал, равным образом, созданию там же внизу местного суда, охраняющего законность и порядок; законопроект об этом суде, которому Столыпин придавал большое значение, был доведен им до Государственного Совета, где сейчас он и рассматривается. Направив дело укрепления низов — этого фундамента государственной жизни — и создав прочные основы русской государственной политики, он вложил свои силы в дело укрепления цельности Русского государства и создания его мощи. Для первой цели он настоял на проведении Амурской железной дороги, являющейся продолжением великого Сибирского пути и предназначенной, по его словам, служить «железным обручем», связующим Европейскую Россию с русским Востоком. При дружной работе Столыпина с народными представителями в деле государственной обороны, сделан был громадный шаг вперед, и в этой области достигнуто за последние пять лет значительное увеличение нашей мощи. Немало сделано Столыпиным и в деле закрепления Державных прав русского государства на окраинах и поддержания русского уклада жизни там, где он подвергался утеснению со стороны более сильных экономически инородцев. Два финляндских законопроекта, — один, устанавливающий равноправие русских в Финляндии с финляндскими гражданами, и другой, устанавливающий размер денежной уплаты со стороны Финляндии за неотбывание финнами воинской повинности, недавно принятые значительным большинством Государственной Думы, вводят Финляндию в область общего государственного управления и устанавливают державное обладание России этим краем. Законопроект о выделении Холмщины в отдельную губернию с преобладающим русским населением, имеющий целью поддержание русского уклада жизни, находившегося в этом краю в большой опасности от польского засилья, тоже рассматривается в Государственной Думе. Наконец, введение земства в Западном крае с куриальною системою выборов явилось последним великим шагом Столыпина в деле укрепления русского уклада жизни в этом исконном русском крае и установления еще более крепкой связи его с единой для всех русских родиной. Наконец, для вещественного осуществления благ, возвещенных Царскими Манифестами последних лет, правительство, во главе которого стоял Столыпин, выработало целый ряд законопроектов, устанавливающих нормы применения их к жизни; в том числе был выработан и закон о веротерпимости, представляющий широкую свободу в исповедании веры, но сохраняющий положение Православной Церкви, как господствующей. Законопроект этот, пройдя через Государственную Думу, вышел оттуда в значительно измененном виде и теперь, находясь на рассмотрении Государственного Совета, подвергается строгой критике православных иерархов, как опасный для господствующей Церкви. Столыпин же, вырабатывая нормы для возвещенной Указом 17 апреля и Манифестом 17 октября свободы совести, просил народных представителей не забывать, что закон этот предназначен для Русского государства и что он должен получить утверждение Царя, который более чем для ста миллионов своих подданных — Царь православный. Он видел противовес даваемой иноверцам свободы исповедания в самодеятельности самой Православной Церкви, имеющей издревле установленные средства для восстановления своей жизненности в форме церковных соборов, самостоятельной жизни приходов, и др., и не его вина, конечно, что средства эти не применяются. Охраняя чистоту правительственной власти, Столыпин стремился очистить среду чиновников от хищников и мздоимцев, а потому горячо поддерживал работу сенаторских ревизий и в темной области хозяйственных предприятий правительства достиг значительного оздоровления. Наконец, великая заслуга Столыпина в том, что он так прочно поставил русскую государственную политику, дав окрепнуть ее корням в пробужденном национальном самосознании общества и народа, а также в среде их избранников, — народных представителей, — так прочно объединил само правительство и укрепил в нем сознание русских государственных задач, что отныне перемены высших сановников не могут уже колебать правительственной политики, а русский государственный корабль пойдет неизменно по руслу, открытому русским богатырем. Вот что сделал Петр Аркадьевич Столыпин! Вот на что затратил он лучшие годы своей жизни, за что он отдал самую жизнь!

Он, горя сам любовью к России, как прирожденный националист, пробудил своими призывами в речах, гремевших с трибуны Государственной Думы, русское самосознание и помог подняться той волне народного чувства, которая, как неизбежный закон, должна была встать на встречу обид и ран, наносимых родине враждебными силами. По велению Царя он неустанным трудом поставил, наконец, Россию на путь новой жизни, указал на ее задачи и завещал нам свои заветы.

Что же завещал нам тот, чьи уста и в минуты предсмертной агонии шептали, мысленно, обращаясь к нам: «граждане! граждане!..»

Он завещал нам любовь к России и к русской народности, любовь, требующую от нас готовности жертвовать родине всем, — до жизни включительно, любовь к родине, как к великому государству, созданному трудом, кровью наших русских предков и навеки неделимому, — любовь, выражающуюся в почтении к историческому прошлому родины, в горячей заботе о ее благоденствии, цельности и могуществе в настоящем и в вере в ее великое будущее. Он завещал нам любовь и неизменную верность самодержавной власти русских государей, как к оплоту целости и могущества государственного во времена мирного течения государственной жизни, и бесценного сокровища в дни уклонений государственной жизни от исконной правды русской. Он завещал нам свою любовь к исконной вере Православной и особый заботы о процветании ее, как Церкви господствующей. Он завещал нам любовь к свободе, но не к той свободе, которая доступна только верхним, более обеспеченным классам и остается пустым звуком для всего народа русского, а к свободе, построенной на основе хозяйственного благосостояния земледельческого населения, составляющего огромное большинство русских людей, которая может сделаться достоянием всех русских граждан, без различия положений и состояний. Он завещал нам, поэтому, особые заботы о подъеме благосостояния крестьянского населения, о его просвещении и о внесении в жизнь его порядка и законности. Наконец, он призывал нас к общей, дружной, основанной на взаимном доверии, честной работе, как истинных граждан своей родины, на всех ступенях государственного дела, а равно в областях хозяйственной, промышленной, так как честный, добросовестный и упорный труд может дать благосостояние, просвещение и свободу каждому, созидая в то же время богатство и могущество всего государства.

Таковы заветы П.А. Столыпина; они не умрут, они останутся жить в сердцах русских людей. Ужасный выстрел, сразивший усталого и тленного человека, дал бессмертие его заветам, дал им только новую силу.

Убийцы, их прямые подстрекатели и те, которые, не принимая прямого участия в черном деле, строили все же свои расчеты на «устранении» Столыпина, — ошиблись; вместо того, чтобы ослабить, придавить и уничтожить ненавистное им национальное русское чувство, их новое злодеяние подняло в русском обществе и народе русском такую могучую волну этого чувства, которая сломает и смоет без следа все их ковы и злоумышления против русской народности. Кровь безвинно погибшего, оросив русскую землю, вызовет в ней лишь новые жизненные силы, даст новые богатые всходы русского народного самосознания. Так должно быть. Это естественно. Это единственный, достойный русского народа ответ на гнусное и бесстыдное посягательство на его свободу, на его национальное достоинство и на его мощь. «В древней Руси, — сказал И. В. Никаноров, заканчивая свою речь на вечере в память Столыпина, — был страшный обычай: существовала вера, что в основание крепости надо заложить живого человека, чтобы эта крепость была сильна. В основу национальной России положен живой Столыпин, и вырастет она на земле, политой его кровью». Слова г. Никанорова должны оказаться пророческими. Россия выдвинет на место героя мученика десятки, сотни, тысячи честных и мужественных слуг родине и Царю, которые, помня заветы погибшего богатыря и его мужественный пример, с особой силой возьмутся за труд на всех путях обновленной русской жизни.

П.А. Столыпин был человек подвига. Ему не пришлось проявить себя в «сражении», но в «борьбе» он был героем. Однако «высший подвиг» — он свершил в последние минуты своей жизни, когда, во время жестоких страданий, проявил необычайное «терпение», а на совершенное по отношению к нему смертоносное злодеяние ответил не гневом и проклятиями, но «любовью» к дорогой ему стране, к родному народу и «мольбою» за обожаемого им Монарха

Теперь необходимо широким кругам мыслящей России проникнуться заветами П.А. Столыпина, необходимо воспитать в себе русских граждан и стать на служение родине.

Нас призывают к сооружению памятника безвременно погибшему великому русскому государственному деятелю, такому деятелю, подобные которому родятся только на расстоянии веков, и наш долг, конечно, откликнуться на этот призыв; но прежде чем будет сооружен достойный героя памятник из бронзы и гранита, надо позаботиться о том, чтобы обеспечить прочное и широкое будущее его делу. Поэтому необходимо всем, верным заветам погибшего русского богатыря, истинным гражданам русского государства объединиться и, дружно поднявшись, забыв обычную лень и равнодушие, избрать в будущую, четвертую Думу только людей, верных этим заветам. Это будет лучший памятник, памятник нерукотворный, для любившего беззаветно родину, бесстрашного и верного исполнителя державной воли ныне царствующего Царя-Преобразователя.

Авторы и первоисточники