ПРАВДА СТОЛЫПИНА

А.В. Еропкин

П.А. СТОЛЫПИН И УКАЗ 9 НОЯБРЯ

М. м. Г. г. Я имел в виду сделать Вам сообщение о своей поездке и о своих наблюдениях по хуторам и отрубам Приволжских степей и Западного Края, где хуторское расселение развилось наиболее широко. И действительно, из этой поездки я вынес весьма много поучительного и интересного.

Но ведь надо же признать, что все это движение, вся та эволюция общины и наделов, которую мы имеем теперь и на западе, и на востоке, и на юге — все это дело инициативы одного человека — П.А. Столыпина

Перед своим отъездом в это путешествие по хуторам, я имел аудиенцию у покойного Министра; и когда я сообщил ему о своем желании проверить на местах те теории и те абстрактные предположения о необходимости перехода крестьянской общины к частной земельной собственности, теории — бесспорные, быть может, по существу, но трудно достижимые на деле, — то покойный Министр отнесся к моей мысли с живейшим сочувствием и сам передал мне несколько своих наблюдений, вынесенных им из своей поездки по хуторам.

— «Вернетесь из поездки, поделитесь своими впечатлениями», — напутствовал он меня. И это были последние его слова. Когда я вернулся из поездки, тело П.А. Столыпина уже было предано земле.

И этими моими впечатлениями я с ним уже не мог поделиться.

Но долг совести обязывает меня вам, г.г., представить свои впечатления и свои наблюдения, и, прежде всего, о самом П.А. Столыпине.

Личность покойного Петра Аркадьевича всем хорошо памятна и хорошо известна и по портретам, и по характеристикам: высокий и статный рост; красивое, свежее лицо; открытый серьезный, вдумчивый взгляд немного, чуть-чуть, косящих глаз; и при этом какое-то особое изящество и благородство манер и жестов; такова внешность П.А. Столыпина, которая производила на всех встречавшихся с ним чарующее обаяние.

В то время, когда я путешествовал по Саратовской губернии, Петр Аркадьевич был еще жив и невредим. Вполне понятно, что Саратовская губерния полна рассказами о своем любимом Губернаторе, призванном прямо из Саратова на пост первого Министра Империи.

Говорят, что когда Столыпина вызвали по телеграфу в Петербург с предложением ему портфеля Министра Внутренних Дел, то он, как бы предчувствуя свою тяжелую долю и тяжкий крест, не высказал особой радости.

«Необходимо знать, — говорил тогда Столыпин, — откуда идет это предложение: если из Совета Министров, то я постараюсь вернуться в Саратов; если же из Царского Села, тогда, конечно, я подчинюсь желанию и воле Монарха».

И он подчинился этому желанию. Когда я спрашивал саратовцев, чем собственно объясняется такое необычайное назначение из Губернаторов прямо в Министры, а вскоре и в Премьеры? Быть может, здесь действовали какие-либо придворные связи и влияния? То указывались такие лица, как например, родственник покойного Нейдгард, или бывший Министр Дурново, земляк Петра Аркадьевича по Саратовской губернии; и для меня становилось ясно, что едва ли связи могли иметь здесь решающее влияние.

Но то необычайное, что рассказывают об этом необычайном Губернаторе, всего вернее указывало на необычайное предопределение и всей карьеры Петра Аркадьевича.

Как известно, Саратовская губерния наиболее пострадала от аграрных беспорядков; некоторые местности некоторых уездов, как например, знаменитого Балашовского, были выжжены и разгромлены сплошь: помещичьих усадеб совсем не осталось.

П.А. появлялся среди бушующей толпы без всякой стражи; и он умел умиротворять эту толпу своим мужеством и своим обаянием.

Рассказывают, что в одной деревне крестьяне особенно сильно волновались, и агитатором являлся свой же односельчанин. П.А. сам немедленно прибыл в эту деревню в простой открытой коляске. Его окружает толпа и начинаются обычные разговоры о земле. Но Губернатор замечает, что тон толпы все повышается и что особенно горячится агитатор. Положение Губернатора становится среди толпы критическим. Но не таков был П.А., чтобы растеряться. Небрежным движением плеча он сбрасывает с себя свою губернаторскую шинель на руки горячо жестикулирующего агитатора и столь же небрежно бросает ему: «подержи, голубчик»!

И, быть может, эта красная подкладка, это золото — эти эмблемы губернаторской власти, так доверчиво переданные Губернатором на хранение разгоряченному агитатору, сразу изменили все его настроение: он послушно несет эти эмблемы за Губернатором и уже самый вид этой почтительной услуги перед властью умиротворил толпу.

Но революционное время было время больших контрастов: вспомним, как газеты передавали о том, что в том же Балашовском уезде чины Земской Управы с известным общественным деятелем, а потом членом Государственной Думы во главе, нашли себе спасение от озверевшей толпы на чердаке; из этого высокого убежища их также выручил Губернатор Столыпин; и уже на этот раз толпа буйствовала вовсе не о земле, а за «веру, Царя и отечество», ибо народу показалось, что речи ораторов на митинге оскорбляют эти святыни.

Очень может быть, что в Петербурге знали о всех этих необычных качествах, о находчивости, о мужестве Саратовского Губернатора; быть может, в этом смысле оказано было какое-либо влияние при выборе нового Министра Внутренних Дел; но это не есть влияние связей, а влияние собственного таланта.

Первые выступления, так сказать, дебют покойного Министра Столыпина в Государственной Думе у меня хорошо сохранился в памяти: первое, что бросалось в глаза и запечатлевалось, это благородство и искренность нового Министра. И затем, я нисколько не впаду в парадокс, если скажу, что первым конституционным Министром в 1-ой Государственной Думе был именно П.А. Столыпин. До Столыпина в Думе выступали Министры старого, дореформенного порядка; в их мировоззрении совершенно не укладывалось, как это они, Министры, пред которыми доселе все склонялось, вдруг вступят в прения и в споры с каким-либо членом Государственной Думы из разночинцев; они не могли постичь всего значения нового государственного уклада, что в Думу призваны народные представители, которым исполнительная власть лично хотя и не подчинена, но которые по закону ныне уже контролируют ее действия путем запросов и путем ассигнования нужных ей кредитов.

Единственно к чему еще снисходили Министры Горемыкинского кабинета, это принести на думскую трибуну «дело в синей обложке» и прочитать оттуда несколько поучительных соображений тоном докторальным и не допускающим никаких возражений.

Ясно, что эти чтения «дел в синих обложках» никого тогда не удовлетворяли. Вспомним, что в эти дни Таврический Дворец кипел страстями; что там на всю Россию гремели страстные призывы к борьбе с Правительством; что там был грандиозный всероссийский митинг, где Родичев по темпераменту не уступал Аладьину, а кн. Долгоруков по радикальности оспаривал первенство у Недоноскова.

Над Правительством, с его «синими делами» был окончательно поставлен крест. И вдруг с министерских скамей раздается новая речь, горячая, искренняя, смелая и властная: то заговорил новый Министр Внутренних Дел — П.А. Столыпин.

«Я призван к власти и я обязан, я буду ее защищать»!

«Вам нужны великие потрясения; нам — Великая Россия»!

Эти афоризмы П.А. сказаны им с думской трибуны в те тревожные дни, когда общественное настроение вовсе не расположено было в пользу правительственной власти; теперь они сделались девизом наших дней.

Мне могут возразить, что тем не менее и первая, и вторая Государственные Думы были распущены: какой же это конституционный Министр, скажут мне, который так относится к народному представительству?

И на это я отвечу, что роспуск Думы есть мера вполне конституционная, составляющая прерогативу Монарха, в которой он никому не дает отчета; и это не только у нас в России, но и на Западе: роспуск парламента во всякое время зависит от Главы Государства. Да иначе и быть не может, ибо это есть единственная гарантия против узурпации прав Законодательным Собранием.

В частности же по отношению к 1-ой и 2-ой Государственным Думам роспуск их являлся мерой тем более конституционной, что обе эти Думы только тем и занимались, чтобы узурпировать права, им не принадлежащие: ввести в России парламентарный строй (назначение Министров из большинства Думы), подорвать частную земельную собственность в России, питать в стране революцию зажигательными речами в броне депутатской неприкосновенности.

Лозунги 2-ой Думы были еще того хуже, ибо там трещал уже самый принцип конституционной монархии и правового государства.

Заслуга конституционного Министра именно и состоит в роспуске этих двух Дум, как совершенно не конституционных, т.е. попирающих основные законы о Государственной Думе и Государственном Совете. И здесь мы подходим к одной из мер покойного П.А. Столыпина, которая, надо прямо сказать, спасла конституционный строй в России, т.е. законодательные учреждения — Государственную Думу и Государственный Совет. Я говорю об известном Высочайшем Указе 3 июня 1907 года, изменившем систему выборов в Государственную Думу.

Мне тотчас же сказали бы слева, что этот Указ есть coup d'Etat.

— Да, это есть государственный переворот, изменение Основных Законов, последовавшее в чрезвычайном порядке, без согласия Государственной Думы и Государственного Совета.

Но этот государственный переворот был вызван государственной необходимостью, ибо перед Монархом стояла дилемма: или сохранить Государственную Думу, изменив избирательный закон и призвав в нее более лояльные, более умелые элементы населения, или совсем отказаться от помощи Государственной Думы, попирающей основные законы и опасной для целости государственного строя и самого государства.

Когда хирург стоит над гангренозной частью тела, чтобы ее удалить, что лучше: отрезать ли один гангренозный член, или дать погибнуть всему организму?

Первая и вторая Государственные Думы носили в себе элементы государственного разложения и недостаточно было их распустить, а надо было уничтожить самый источник их разложения, самую систему выборов, дававшую непригодный государственный элемент—революционный, социалистический.

П.А. Столыпин с успехом это выполнил, ибо нынешние социалисты и революционеры в Думе, кроме сожаления ничего не возбуждают: они жалки и ничтожны. Поэтому-то им ненавистен акт 3 июня 1907 года.

Перехожу к заслугам П.А. Столыпина в области хуторского хозяйства в России: это — его величайшая заслуга перед отечеством, которая, к сожалению, еще слишком мало оценивается, но которую оценит история, несомненно поставив имя Столыпина в ряду великих преобразователей русского государства.

Еще будучи Саратовским Губернатором, во время аграрных волнений и затем в период первой Думы воочию наблюдая в качестве Министра всю игру и ставку левых на старый революционный лозунг: «земли и воли», П.А. Столыпин отлично сознавал, что для русского государства опасность составляют не революционеры и не социалисты-теоретики, которых, конечно, небольшая кучка и от которых избавиться вовсе не представляет труда; а опасна та социалистическая почва, которая представлена во всей общинной России. Община является социалистом по самому своему существу, и притом наиболее злостным социалистом-практиком. Община не знает, она отрицает право частной земельной собственности; и это отрицание вкоренилось в умы общинников так глубоко, что оно последовательно дошло и до отрицания собственности вообще.

Прибавим к этому малокультурную и даже малограмотную общинную среду и мы поймем, какой тяжелый грех перед родиной совершили полвека тому назад деятели великих реформ, которые в погоне за интересами казны, за выполнением выкупной операции, наложили на крестьянские наделы эту Каинову печать общины и социализма. Общинник, воспитанный в нравах своей среды, органически не в состоянии понять самой идеи, самого принципа частной собственности. Если можно переделять землю: сегодня моя, а завтра твоя, то почему же нельзя переделять и продуктов этой земли, тем более, что в землю, отошедшую к соседу, вложено немало и моего труда и моего удобрения?

Мы удивляемся, что в деревнях исчезли огороды; что в полях перестали сеять горох; что о садах не может быть и речи. Но почему же это? Вдумаемся в основную причину, почему немецкие поселки обсажены фруктовыми деревьями и проезжий крестьянин не только не сорвет, но даже не поднимет ни одной сливы или яблока, а на наших русских дорогах не только нет фруктовых деревьев, но не осталось ни одной ветлы, — все порублены.

И разве стимулом такого варварства не служит все тот же общинный принцип: сегодня мое, а завтра твое, так лучше уж мое, чем твое?

И можно ли удивляться, что общинное мышление идет логическим путем и, в конце концов, приходит к заключению, что и вообще границы общины искусственны, что их необходимо раздвинуть, ибо община и частное владение несовместимы; что-нибудь одно.

О какой «неприкосновенности священного права частной собственности» возможна речь среди общины, где все прикосновенно, где все проникнуто насквозь духом и принципами социализма наизнанку?

Господа социалисты-теоретики распинаются теперь за общину, как вековой якобы институт русского крестьянского землевладения, как один из устоев древнего русского быта.

— Полноте, их хитрость шита белыми нитками и разве не ясно, что они хлопочут вовсе не о вековом русском институте, до которого им столько же забот, как до прошлогоднего снега; просто они хлопочут о благодатной почве для социалистических опытов и экспериментов. А для этих опытов что может быть лучше русской общины?

Ведь если явиться с этим принципом — все общее — хуторянину, так он, пожалуй, накостыляет и по шее; а общинника ничем не удивишь, у него и без того давно все общее.

И когда эти социалистические опыты с общинной деревней приняли слишком широкие размеры в памятные 1905-1906 годы, причем к этим опытам примазались и кадеты, то П.А. Столыпин, ставший к тому времени уже во главе Правительства, понял, что медлить с земельной реформой было бы опасно; и вот тогда же появляется Земельный Указ 9 ноября 1906 года, открывающий крестьянам широкой выход из общины вместе с наделом.

Указ 9 ноября — величайший акт не только в истории русского землевладения, но и в истории развития русского государства вообще.

И этот величайший государственный акт соединен с именем Столыпина: в этом его огромная заслуга перед родиной.

Пора, наконец, отказаться от предвзятого и легкомысленного взгляда в духе кадетских официозов, что, дескать, Столыпинский режим есть помещичий режим.

Дело вовсе не в помещиках, а в самом правосознании народа. Ужасно и в высшей степени опасно для всего государства было то, что в общинной России народное правосознание было подавлено; русский мужик в массе своей оказался социалистом, и весьма предприимчивым и отзывчивым социалистом.

На помещиков здесь нечего кивать. Конечно, в первую голову «социалистических экспериментов» попало помещичье имущество. Но ведь то были первые шаги; опыты должны были идти и дальше.

Я не могу забыть, как искренно изумлен и даже ошеломлен был один петербургский коммерсант, стоявший горой за кадетское и принудительное отчуждение, когда я заметил ему, что по логике этот принцип принудительного отчуждения должен быть распространен и на остальные имущества: и на дома в городах, и на фабрики и заводы... — «Ну, уж нет-с, отпарировал мой коммерсант; этого уж не будет».

П.А. Столыпину часто ставили в упрек, зачем он так поспешно, в порядке 87-ой статьи, провел Указ 9 ноября 1906 г., изменявший коренные законы крестьянского землевладения, и не дождался, пока этот проект пройдет через Государственную Думу и Совет? А проект этот, как известно, получил санкцию лишь в мае текущего года то есть 4,5 года спустя после издания Указа 9 ноября.

Вопрос коварный и лицемерный, характерный для левых партий.

— Да очень просто почему, г.г. радетели о народном благе с левой стороны: чтобы вырвать почву из-под ваших же ног!

Ведь не надо забывать, что вопрос шел вовсе не об одном только улучшении земледельческой культуры; вопрос шел об общине, как правовом институте, приведшем Россию к самому краю катастрофы. П.А. Столыпин видел, что вся земледельческая Россия стоит на вулкане, готовом затопить и все разрушить на своем пути.

Чего было ждать и чего было желать? Жители центральных губерний и представить себе не могут, что произвел Указ 9 ноября на юге, на востоке и на западе Европейской России.

До поездки моей по хуторам, признаюсь откровенно, я и сам довольно пессимистично настроен был по поводу успеха нового закона в жизни. А тут еще левые газеты неустанно подзуживают о «хуторомании», о крайней шаткости нового социального базиса в деревне. Но я советовал бы этим господам отправиться с этой своей проповедью к самарским колонистам или к лифляндским латышам, перешедшим на хутора; вероятно, они поняли бы тогда, почему П.А. Столыпин действовал в порядке 87-й статьи, а не ждал у моря 4,5 года.

А ведь за немцами и за латышами двинулись и русские; в тех губерниях, которые я посетил, — Самарскую, Саратовскую, Витебскую и Могилевскую, по разверстанию наделов на хутора и отруба работают по 150, по 200 землемеров в каждой, работают до глубокой осени и все же не успевают удовлетворять требований населения.

Там уже не уговаривают: переходите на отруба, а говорят: подождите очереди! И этой очереди ждут годами.

И в Витебской, и в Могилевской губерниях я сам, собственными глазами, видел, как от общинной деревни не оставалось и следа, она вся целиком переселялась на хутора и переселялась почти что на свой счет, ибо что за пособие в 75-85 руб. на двор на переселение, когда один колодезь стоит дороже!

И таких деревень — десятки; землеустроительные комиссии заняты только ими, а об отдельных выделах отдельных домохозяев там думать некогда, они удовлетворяются уже после всех, в последнюю очередь.

В Самарских и Саратовских степях я объезжал наделы в десятки тысяч десятин, разверстанные на отруба. Подумать только, какой переворот в народном правосознании должен произвести такой надел, перешедший в частную собственность и протянувшийся на 30-35 верст. И как аккуратно, я бы сказал, любовно охраняются границы этих отрубов, как хлопочут их владельцы, чтобы поставить межевой столб с государственным гербом!

И пусть не утешаются кадеты, что этот «новый социальный базис в деревне шаток и непрочен». Нет, он очень прочен: в Новоуз. уезде, например, сейчас уже отграничено 500 т. дес. наделов — 1/3 уезда. Но я скажу еще больше; я разочарую г.г. левых: знают ли они, кто в первую голову спешит укрепить за собой свои наделы? Первые зачинщики и коноводы аграрного движения. И тот, кто мне не верит пусть справится в Ивановской 2-й волости Балашовского уезда; эта волость замечательна тем, что там совсем не осталось помещичьих усадеб, они все были сожжены и разгромлены во время аграрных беспорядков. Теперь она не менее знаменита тем, что все погромщики сами превратились в маленьких помещиков, укрепив за собой свои наделы. Очевидцы мне передавали почти дословно речь одного из таких погромщиков, считавшегося главным агитатором:

«Господа граждане, — держал он свое слою к сельскому сходу, — я уже не раз говорил с вами с этого высокого места (он стоял на эстраде); я вас никогда не обманывал и вы мне верили; поверьте и на этот раз, укрепляйте за собой ваши наделы»!

Когда просматриваешь отчеты, цифровые данные о хуторском движении по разным районам России, то невольно бросается в глаза, что наши центральные губернии (Ряз., Тульск., Тамб., Калужск. и др.) совершенно застыли; здесь нет никакого движения. Достаточно сказать, что, например, во всей Рязанской губернии за все 4 года отведено наделов к одним местам всего 14 тысяч десятин; тогда как на Западе и на Востоке эти десятины считаются сотнями тысяч. Повторяю, там отдельными выделами интересуются очень мало, ибо там обыкновенно идет разверстание наделов, т.е. переход на хутора или отруба всей деревней. И я допытывался, в чем же причины нашего застоя? Мне говорили, что причина в малоземелье наших крестьян: какие могут быть хутора на 5-6 десятинах? говорили мне. И приходилось этому верить.

Но вот в Могилевском уезде я самолично осматривал такие хутора и даже не на шести и не на пяти десятинах, а на четырех: вся земля отведена в один отруб и посредине стоит крестьянский двор; домохозяйка старуха с сыном и дочерью.

— «Да, но ведь то Могилевская губерния; какие там промыслы, какая культура»! — подумают, быть может, другие.

Могу удостоверить, что крестьянин-белорус нисколько не развитее нашего великоруса. Что там все то же традиционное трехполье, те же рожь, овес, картошка.

— «Чем же еще кормитесь, какие заработки? — спрашиваю я старуху.

— «Сын ходит в Киев на работы, убирает хлеб у помещика». А Киев от Могилева будет подальше, чем от Рязани Москва.

И невольно приходится признать, что виной в застое центра является его собственная инертность, недостаток примера, боязнь всяких новшеств.

Могилевский землеустроитель г. Пржибышевский рассказывал мне, как он лично с ходоками от крестьян отправлялся знакомиться с хуторами в лифляндские уезды к латышам. Посмотрели, поучились, вернулись домой и сами разошлись по хуторам всей деревней. В центре у нас, правда, нет латышей; но поверьте, что стоит съездить и подальше, хотя бы в Саратов, и свозить туда ходоков поучиться хуторскому хозяйству.

Да где уже хутора; хотя бы переходили на отруба, отводили бы надел к одному месту, оставаясь жить в деревне. В больших Приволжских селах это делается сплошь и рядом, ибо села там огромные и постройки и усадьбы очень ценные.

— А ведь далеко ему ехать на свой отруб? — спрашиваю я землеустроителя, отъехав от села верст за десять.

— Но все-таки, ближе, чем раньше, когда его надел был отведен в 50 полосах! — отвечает землеустроитель, знаменитый А Ф. Вир. Имя Вир, в приволжских степях стало именем нарицательным: Вир — значит землеустроитель. Вот к кому поехать бы, господа, поучиться: он разверстывает наделы, расположенные на 30-верстном пространстве, разверстывает селения в десятки тысяч душ. Посмотрите, что сделано им с наделом села Покровской слободы, где 30.000 жителей, где 10 банков, гимназия и биржа; где магазины с зеркальными окнами, аптеки, гостиницы и рестораны..:

А все-таки идут на отруба. Надо лишь уметь приняться за дело; надо иметь немецкую настойчивость Вира; надо быть убежденным землеустроителем, надо верить в это дело и вдохнуть эту веру в других. И я видел таких землеустроителей, я познакомился с ними и я горжусь тем, что жал их руку. Это — истинные спасители России, они делают великое и святое дело, ибо община — это мрак, это застой, это — темное царство, это гибель государства, гибель медленная, но неизбежная. Когда-то я сам был сторонником общины, ноя глубоко раскаиваюсь в этом своем заблуждении.

Возвращаюсь к главной теме, посвященной мною памяти П.А. Столыпина. Уже эти две кардинальные реформы, которые Столыпин сумел провести в жизнь, реформа конституционная, спасшая Государственную Думу, и реформа аграрная, спасающая русское земледелие и русское государство, могли бы поставить имя П.А. Столыпина в число великих русских преобразователей.

Но не забудем еще и тех условий времени, среди которых ему довелось работать. П.А. Столыпину приходилось вести борьбу, или вернее выразиться, отражать нападения даже не с двух, а с трех, быть может, даже с четырех фронтов: и справа, и слева и сверху, и снизу — со всех сторон!

Левые не могли простить ему его знаменитого «не запугаете», ибо после взрыва на его даче на Аптекарском острове, где была искалечена его дочь, они поняли, что Столыпина действительно не запугаешь!

Правые не могли простить ему его конституционной твердости в охране народного представительства, дарованного Монархом; припомним хотя бы знаменитую историю с морскими штатами, где Столыпин был обвинен ни более ни менее, как в нарушении прерогатив Царя. Это — Столыпин, который, умирая за Царя, нашел в себе твердость осенить крестом не себя, а Царскую ложу, где находилась Царская семья и сам Государь! Своей глубоко трагической и глубоко трогательной смертью Столыпин наложил печать благоговейного молчания и на уста правых, ранее с ним ведших жестокую борьбу.

Придворная знать не могла простить Столыпину его головокружительной карьеры прямо из Саратовских Губернаторов в первое лицо Правительства. Они не могли простить ему его мужества, с которым он вступил в решительный бой с крамолой, смутой, революцией и явной, и тайной, тогда как вся эта знать в то время струсила и стушевалась, отступила. Кто знает, не будь Столыпина, быть может, мы давно имели бы несчастье иметь кадетской Кабинет Министров с г. Милюковым во главе и с г. Герценштейном, манипулирующим русскими финансами в еврейских банках.

Столыпин отвел от России и эту напасть.

И, наконец, от подлой руки своих же наемников Столыпин пал жертвой своего благородного великодушия к тому гнусному отребью человеческого рода, которое кроме презрения ничего не заслуживает; подальше от них, — они пропитаны заразой и зловонием.

За последний год П.А. весь предался национальным вопросам: как искренний человек, он отдавался каждому делу всецело. И судьбе не угодно было дать Столыпину времени довести эти реформы до конца. Правда, введено было земство в западных губерниях и введено с большим конфликтом с Законодательными Палатами. Но в этом вопросе смерть Столыпина налагает печать и на наши уста: смерть искупает и не такие ошибки.

Он был великий и великодушный человек.

Такие Министры — редки; они делают эпоху в жизни государства.

Когда по возвращении из своей поездки я посетил г. Министра Земледелия и когда речь зашла о покойном Столыпине, то Министр, видимо волнуясь, прочувствованно сказал: «вот все хлопочут о памятнике Столыпину... А между тем может ли быть лучший памятник, как то, что происходит сейчас с общиной, что происходить с хуторским движением!»

И с этим нельзя не согласиться.

И как бы ни клеветали, сколько бы ни инсинуировали теперь левые партии и левые органы печати, начавшие возмутительную травлю всех начинаний покойного Министра, жизнь берет свое; и ничем уже не остановить пробудившегося правосознания крестьянских масс.

И эта память Столыпина охватывает все более и более широкие круги; и настанет время, оно уже не далеко, когда этот нерукотворный памятник охватит всю Россию. И тогда сама история начертает на этом памятнике вечные слова: великий преобразователь.

И к подножию этого памятника я хотел бы сложить стихотворение:

Н.П. Шубинской

ПАМЯТИ П.А. СТОЛЫПИНА

«Не приведи Бог видеть русский бунт, — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим и своя «шейка — копейка», и чужая «головушка — полушка».
(«Капитанская дочка», Пушкин).

Всем нам, собравшимся почтить память незабвенного Петра Аркадьевича, — хорошо памятны события, взволновавшие русскую жизнь в 1904 и 1905 гг. Кого не угнетали тогда опасения за мрачное будущее, полное угроз правовому порядку и основным укладам русской жизни! Пользуясь запальчивостью одних, темнотою других, смута и анархия проникли во все слои русского общества и народа. Казалось, не было очага, не охваченного пожаром политических страстей, вскоре перешедших с политических платформ на социалистические программы и революционные вожделения. Среди общего возбуждения наибольшую растерянность и бессилие проявила администрация тогдашних дней. Только что оконченная война с Японией не выдвинула ни одного героя, ни одного исторического имени. Там, на далекой окраине, спорили между собой лишь мелкие посредственности с раздутыми самолюбиями. Лучшие из военачальников пали в начале войны, оставив в наследие лишь славные имена, но не принеся, однако же, своей смертью ни пользы, ни утешения родине. Вместо воодушевления и подъема, печальная война внесла лишь разочарования и удесятерила число недовольных. А их и без того было немало. Образованная молодежь, воспитанная в недовольстве правительством и воодушевляемая политическими агитаторами; фабричные рабочие, вечно спорящие о часах труда и плате за него; народ с пробужденными инстинктами материалистического характера, науськиваемый третьим элементом, — все это объединилось и поднялось в эти тяжелые дни для государства, подобно разрушительному потоку. У всех была одна мысль, что старый правительственный механизм с своей замкнутостью и абсолютизмом требует реставрации, новых жизненных сил. Элементы более энергичные и смелые уже давно тяготились своей отчужденностью от участия в управлении государством. На уступки со стороны правительственной власти они мало надеялись; поэтому многие из них открыто вступили в ряды загоревшейся смуты и волнений. Бояться было некого: главный оплот государственной власти — войска — были на далеком востоке, занятые тяжелой войной с хорошо подготовленным и взвесившим свое положение противником. Остававшиеся на местах войска были малочисленны и нередко поколеблены в своей верности долгу и присяге. Подобно безлюдью на войне, и в гражданской жизни не было—ни энергичных, ни выдающихся людей. В дни революционного набата и призывов к бунту многие администраторы растерялись, отдали сначала улицы в руки толпы, а затем и целые общественные, а в некоторых случаях даже и государственные учреждения. Уличная толпа, ее предводители и бунтари, не встречая отпора и обуздания, почуяли за собой силу и пошли напролом. С ними тогда считались, вели переговоры, им уступали, — так велика была деморализация момента. Именно в эту эпоху уличных бунтов и брожений, сквозь бушевавшие волны рабочих, молодежи, революционных профессионалов, — энергично протискивалась к государственной власти интернациональная группа интеллигентов, сумевшая посулить: одним увеличение заработной платы, другим — землю, третьим — выгодные роли и места на ступенях новой политической жизни. В ту злополучную пору не только отдельные органы власти на местах, но и центральное правительство впало как бы в анемию, оказалось в параличе, — по образному выражению одного крупного политического деятеля. Не было ни объединяющей всех фигуры, ни отдельных энергичных и мужественных руководителей на местах. Одних успели сразить бомбы террористов; другие избавились от них, благодаря своей безличности; их бессилие было в руку разгоравшемуся пожару. Скоро, однако же, для многих стало ясно, что господство улицы долго продолжаться не может, что необходимо перейти к чему-либо определенному, способному олицетворить ясно выраженный государственный строй. Этим моментом переходного состояния искусно воспользовалась вышеупомянутая интернациональная группа интеллигентов. Русская деревня, фабричные рабочие, мало развитые и плохо подготовленные для политической жизни, — оказались покорным орудием в их руках. Поэтизируя свою роль в эпоху смуты, минутные хозяева положения отнесли к себе реальный успех представителей идеи, то есть возникновения народного представительства в России. События, однако же, рассказывают иное. Вот их настоящая летопись. Явления такого рода, как народное представительство, в жизни народов обычно вырастают не усилиями единиц, хотя бы и сорганизованных между собою, а из совокупности самых разнородных исторических причин, побуждений и группировок. Идея народного представительства — давняя идея в русской истории. За нее многие поплатились жизнью, другие — свободой, личным счастьем. Для многих народное представительство справедливо казалось логическим завершением великих реформ шестидесятых годов, призывавших впервые к самодеятельности русское общество. За него давно стояли лучшие земские группировки без различия политических окрасок, различествуя лишь внутри себя: одни шумели, запальчиво понося правительство; другие спокойными усилиями приближали правительство к идее народного представительства и своевременности такового для русской жизни. Война с Японией, обнаружившая ряд недочетов в правительственном аппарате, показала, что контроль и участие в законодательстве народных представителей — дело назревшей необходимости. Имея за собой богатый опыт государственного управления, бюрократической строй привык искать точек опоры вне общества и народа. Еще в недавние дни русская дипломатия, военное искусство, казавшиеся столь блестящими, — на первом же экзамене испытали банкротство. Маленькой народ, которому они грозили ударом молота, восторжествовал, благодаря свежести своих государственных сил, их сорганизованности и близкой связи между правительством и народом. Во все времена войны России играли для нее огромную, возрождающую роль, то расширяя ее пределы, то обновляя внутренний строй. Севастопольская эпопея закончилась уничтожением крепостной зависимости, провозглашением свободного труда, образованием гражданской личности внутри народа. Последняя война не могла пройти бесследно для молодого, далеко не сказавшего своего последнего слова, народа, каким справедливо считается Россия. Личная свобода рождает обыкновенно потребность в политических правах. В народах, подобных Франции или Германии, стоящих на высоких степенях культуры, искание политических прав бывает делом всей нации. В народах меньшей культурности, отстаивание политических свобод бывает уделом лишь интеллигентных кругов в них. У нас эти последние воспользовались благоприятным моментом и подняли голоса за новый строй. Правительство, обессиленное смутой, думало не о том, чтобы заглушить их, а об уступчивости и готовности к совместной работе с ними. Недавних противников готовы были признать друзьями. В основу нового строя согласились положить избрание «лучших людей», выдвинутых из народа, способных чувствовать и выражать его нужды и желания. Словом, в новом строе искали механизма, который начал бы обновительную, прогрессивную работу, состоящую из взаимных усилий со стороны правительства и народных представителей. Такою было основное течение, рядом с которым двигалось другое, мечтавшее само стать правительством и руководить жизнью страны.

Выразителем первой из этих группировок и был Петр Аркадьевич Столыпин, положивший ее намерения в основу своей политической программы.

П.А. был убежденным сторонником народного представительства в России. Он не только не искал умаления его в русской жизни, о чем некоторые мечтали, да, может быть, и сейчас мечтают, а, напротив, искренно желал утверждения его и многое сделал в этом смысле. Вначале свести к банкротству наше молодое народное представительство было очень легко: стоило только третье избрание народных представителей предоставить прежнему порядку, чтобы с спокойной совестью начать речь о неудавшемся опыте и незрелости страны для представительного строя в ней. Иначе думал П.А., положив много усилий, чтобы привлечь в состав депутатов здоровые силы страны. И я сам слышал возгласы удивления от представителей иностранных конституционных держав, что столь трудная реформа, как народное представительство, так быстро наладилась и удалась в России. В Японии, раньше, чем получить устойчивость, парламент был распущен одиннадцать раз кряду.

В описываемые дни П.А. был центром правительственной власти; перед ним благоговели; бюрократические сферы подражали ему, стремясь не только усвоить, но даже угадать его мысли и неуклонно следовать им. Его симпатии к народному представительству отражались на всех и на всем, начиная с главарей и кончая мелкими сошками: все драпировалось в симпатию и уважение к народному представительству и к выдающимся выразителям его.

Едва ли есть другая страна в мире, кроме России, где недовольство правительством было бы столь стойким и хроническим. Правительство в России — ответчик за все; даже за то, что делает сама страна внутри себя, в недрах своей духовной и экономической жизни. Пьянство, озорничество, бездельничанье, разврат — царят чуть не на каждом шагу. Виновато правительство: или оно «довело», или «не умеет обуздать» и направить на здоровый путь. Начнет правительство принимать меры, призывать к труду, порядку — новые, вопли: «тирания», «попрание свобод» и т.д.

Второй мотив недовольства — социальный и экономический строй. Одни рвутся к господству в общественной и политической жизни; другие — к денежным благам; третьи — жаждут земельных обогащений; четвертые — предлагают утопические основы для переустройства жизни, отвергнутые всюду нациями гораздо высшей культуры.

Среди такого брожения и неустойчивости, для честолюбцев легко добраться до власти, стоит только поладить с толпой, увлечь ее своими посулами. Первый избирательный кадр народного представительства отлично учел все это и ловко занял большинство скамеек первого русского парламента Там сразу создалось это партийное большинство. Но из яйца ястреба вы не выведете голубя. Так случилось и с первой Государственной Думой. Ей приходилось платить по дутым векселям, выданным в период смут. Вопросы политического характера скоро отступили на второй план перед материалистическими вожделениями и социалистическими утопиями, разбившими в истории не один конституционный корабль. Если интеллигенты, попавшие на политические подмостки, рвались к власти, то вознесшие их неинтеллигенты жаждали одного — или чужой земли, или материальных компенсаций за проявленную ими удаль. Нарастал и быстро вырос социальный кризис, грозивший крушением для парламента и новыми анархическими бурями. Попробовали распустить первую Думу; получили вторую с ослабленным составом интеллигентов и преобладанием анархических или революционных элементов в ней.

В эпоху этой борьбы сначала с уличной смутой, а затем уже с явным посягательством на главные основы государственности, правительство, придворные сферы, вся благомыслящая часть русского общества — ясно ощутили необходимость в вожде, полном мужественной энергии, веры в себя, способном поднять приспущенное знамя государственности, ободрить здоровые элементы страны, сплотить их вокруг себя и во имя начал здравомыслия и государственной устойчивости, дать энергичный отпор трубадурам бунта, перешедшего в насилие, разнузданность и грабежи. Ему предстояла грандиозная задача: сказать мужественные и правдивые слова; возродить уважение к здоровым сторонам жизни — порядку, законности; напомнить о неприкосновенности личности (в буквальном смысле этого слова) и собственности, взамен анархии, насилия, разрушения и захватов, какие нес и проповедовал новый строй и его герои.

Нельзя отрицать, что среди бюрократии и тогда были люди умные и опытные. Но этого было мало; их приемы не возвышались над обычной бюрократической рутиной. Нужен был новый человек, новые слова, новые мысли, которые ответили бы моменту, которые дали бы отпор поднимавшейся анархической волне и мутным ее утопиям. Таким человеком и явился безвременно погибший от злодейской пули П.А. Столыпин.

Когда я впервые увидел П.А. — он уже был премьер-министром; его окрыляла небывалая слава и исключительный успех. Он, действительно, сумел сказать требуемые моментом слова, которых ждала от правительства вся благомыслящая Россия. Он пробудил из летаргии внутреннего бессилия правительственную власть, напомнил, что в России господствующей властью является не анархически-революционный поток, а вековые исторические устои страны. Для того, чтобы сказать эти слова, чтобы ответить на фантазии, порывы и экзальтацию, гремевшие в те дни — нужен был человек исключительный. Мало было иметь ум, понимать многое и уметь хорошо рассуждать по поводу него; нужен был человек, способный глубоко чувствовать русскую жизнь — ее вековые уклады, способный пробудить такие же чувства в других и вывести на прямой и здоровый путь из тех колебаний и расшатанности, которые в последние десятилетия настойчиво разлагали русскую жизнь. В эти смутные дни П.А. явил собой здравый смысл, свойственный сильному русскому человеку широкий, ясный ум, могучую энергию, беззаветную готовность отдать всего себя, пожертвовать всем дорогим в жизни для блага родины, для поворота жизни ее от бурь смуты на здоровый путь законности и мирного прогресса. Кто, непредубежденный, хотя раз видел в эту эпоху П.А., тот сразу подпадал под неотразимое влияние его личности, не власти, которую он тогда олицетворял, а именно личности, сиявшей каким-то рыцарским благородством, искренностью и прямотой. Ни капли чиновника, царедворца, честолюбца не чувствовалось в нем, хотя он всегда и везде хранил высокое личное достоинство, свойственное его жизненному типу.

Лишь временами глаза его сурово загорались предвестниками надвигавшейся бури. Стоило заговорить и о печальных спутниках смуты — убийствах, грабежах, насилиях, поджогах, как равновесие сразу покидало его, вы чувствовали гневные порывы его души. Никто, казалось, больше его не печалился о жертвах ужасов и диких, бессмысленных жестокостей той эпохи. Никто сильнее его не негодовал и не был готов стать на борьбу с преступностью.

Весь внешний облик П.А. как нельзя более соответствовал редким качествам и сторонам его души. Высокий ростом, сухощавый, широкоплечий, он был всегда щеголевато одет в костюм английского покроя. Я никогда не видел его ни в мундире, ни в виц-мундире; изредка лишь, в Государственной Думе, он бывал в черном обыкновенном сюртуке, выгодно рисовавшем его статную, дышавшую энергией и подвижностью фигуру.

Наружность П.А. наверно памятна многим по многочисленным его портретам. Сниматься он не любил, как и вообще избегал всяких выставок и рисовок. К похвалам, прославлениям он относился всегда очень сдержанно, как бы ощущая неловкость. Все, что делал он, казалось ему лишь скромным выполнением своего жизненного долга. И это отпечатлевалось на его лице. Умные, выразительные глаза в глубоких орбитах смело смотрели на людей, живо отражая волновавшие или занимавшие его настроения и чувства. Крупная характерная голова, с выдавшимся вперед лбом; небольшая, подстриженная, еще темная бородка довольно густо обрамляла его лицо и хорошо очерченные губы. Беседовал он всегда оживленно, с большим вниманием выслушивая и охотно выражая свои мысли. Его приемная была обыкновенно заполнена самыми разнообразными типами. Казалось, чрез них он познавал Россию и ее действительную жизнь. Говорил он вначале отрывисто, особенно во время реплик, пока разговор не увлекал его; когда же разговор переходил на интересовавшую его тему, речь П.А. делалась живой, увлекательной. Особенно на трибуне, там воодушевление и подъем фазу приходили к нему, и речь его свободно и плавно лилась в могучих аккордах его редкого по выразительности и звучности голоса. В ней сказывался весь его характер, все стороны его духовного образа. Он умел сразу овладеть аудиторией и приковать к себе ее внимание. Речи его, наверно, у многих из вас в памяти. Простота изложения, ясность, глубокое знание предмета — были их характерными чертами, как бы далек сам по себе и специален предмет ни был. Все, доступное его вниманию и силам, он прилагал, чтобы изучить и овладеть темой своей речи. Нередко его горячее слою захватывало весь парламент глубиной чувства, искренностью настроения. Часто даже враги его восхищались увлекательной правдивостью его слов, благородством его образа, неотразимой силой его ораторского таланта. Если ораторы, как поэты, родятся, то это был именно «рожденный» оратор, а не созданный только временем и трудом.

Я не могу многого рассказать о прошлой жизни П.А., ибо не знал ни его семьи, ни лет прежней его деятельности и службы. Но что слышал, расскажу здесь; быть может, это даст хотя несколько черт для будущего биографа. Отец П.А. представлял заметную личность в Москве: он был комендантом дворцов. Позже он переехал в Орел, кажется, для командования там корпусом или дивизией, а может быть, наоборот, оттуда приехал в Москву. В Орле сохранились воспоминания о матушке П.А., как женщине редкого ума. Ее салон привлекал и восхищал всех своим умом и изяществом. Там же, в Орле, прошли годы гимназической жизни П.А. Об этой эпохе его жизни сохранились интересные воспоминания. Уже тогда, по рассказам сверстников, П.А. выделялся силой своего ума и характера. Очевидцы вспоминают, что если бывали в период гимназической жизни ПА события, волновавшие гимназию, то там прежде всего интересовались не тем, что думает начальство, а что сказал П.А. Столыпин — тогда еще юноша и ученик, В нем уже тогда предчувствовали редкую силу характера и твердую, исключительную юлю. Слышал я, что П.А. окончил курс в петербургском университете; что когда ему минуло 20 лет, у него умер на руках его брат, военный, сраженный пулей дуэлянта. События уже тогда закаляли его характер и душу кровавыми трагедиями жизни. Служебная карьера его не длинна. Председатель Съезда в Ковно; затем, губернатор там же, и, наконец, губернатор в Саратове — очаге смуты 1905 года. Здесь впервые воспрянула редкая мощь и величье его характера. Саратовская губерния еще недавно представляла собой ссыльные места, с старинными дворянскими вотчинами внутри себя и горном разных крестьянских недовольств и брожений. Активная крестьянская смута, раздуваемая пришлыми агитаторами и во многих случаях местными народными учителями, — всего решительнее, безжалостнее и жесточе выразилась именно там. Грабежи, поджоги, резня, безжалостные истязания людей и животных прокатились в ту пору широкими волнами разнузданной стихии по всей Саратовской губернии. Острожные бунты, погромы усадьб, разбои, убийства и грабежи требовали большой энергии, находчивости и смелости от начальника края. В этом омуте преступности и бунтов П.А. Столыпин показал себя на высоте государственного долга. Его видели бестрепетным, полным несокрушимой смелости и перед многотысячной бунтующей толпой, и в остроге, охваченном восстанием арестантов. Рассказывают, что, выйдя к дерзко стоявшей вооруженной крестьянской толпе, П.А. сбросил с себя пальто, крикнув рядом стоящему парню: «возьми». Тот подхватил пальто; все сразу сняли шапки и заговорили языком отрезвления. В остроге неожиданно перелетевший через его голову кусок железа убил наповал сопровождавшего его казака. И много таких трагических подробностей было в его тогдашней жизни.

Мое первое знакомство с П.А. произошло в Государственной Думе 3-го созыва, вскоре после ее открытия. Он часто бывал там, чутко прислушиваясь к мыслям и настроениям народных представителей. Наша первая встреча была очень краткой: весь разговор заключался в нескольких отрывочных фразах, какими обыкновенно меняются люди, впервые говорящие между собой. Это был ноябрь 1907 года. В последующее время мне чаще приходилось встречать П.А. и беседовать с ним на политические темы. Многие из них, как частные беседы, я считал неподлежащими огласке. Но теперь, когда личность покойного перешла в историю, не будет нескромным огласить кое-что из них.

В конце 1907 года еще живы были в памяти трагическая события на Аптекарском острове, унесшие десятки жизней, коснувшиеся семьи П.А. и чудом пощадившие его самого. После них П.А. берегли; считали необходимым человеком для России; ему отведено было помещение во дворце; многочисленные наряды стражи и чиновников заграждали доступ в его кабинет. Как жаль, что эта заботливость так быстро истощилась!.. Сам П.А. жил чрезвычайно просто; его рабочий кабинет помещался во втором этаже, как раз над крайним подъездом дворца в сторону Эрмитажа, на Дворцовой площади. Это был обширный зал, ничем не напоминавший кабинет государственного деятеля. У одной из его стен стоял большой диван, над ним телефон. «Днем можете садится на диван; ночью — это моя постель»,— сказал П.А., шутливо улыбаясь.

День П.А., если он не выезжал, был всегда одинаков. С одиннадцати часов утра начинались доклады и прием должностных лиц и продолжались до завтрака. С трех часов прием посетителей до 6 час., с 6 час. прогулка на воздухе; в 7 час. обед. С 8 час. работа, иногда экстренные приемы, и так до 3 час. ночи. Сам П.А. бывал лишь в Государственной Думе, Государственном Совете или с обязательными докладами у ГОСУДАРЯ. Зная, какими опасностями грозил каждый выезд его, все охотно посещали его в его тогдашней резиденции.

А.И. Гучков, знакомый еще до созыва 3-й Думы с П.А. и пользовавшийся его большими симпатиями, как-то передал мне его приглашение. Поводом к нему послужило избрание меня докладчиком в Государственной Думе по реформе местного суда. П.А. очень симпатизировал этой реформе и хотел ускорить прохождение ее в Государственной Думе. С этого и укрепилось наше первое деловое знакомство с покойным.

«Меня очень порадовало, — начал он, — внимание Госуд. Думы к реформе местного суда. В ряду предполагаемых реформ ей принадлежит, несомненно, очень крупное место. Пока у нас не будет аппарата, твердо применяющего законы, издание их явит бесцельную работу. Реформу местного суда, его нормальное устройство правительство кладет в основу всех новых прогрессивных реформ. Как полагаете: сколько времени займет прохождение ее в комиссии? Нельзя ли сделать возможное для ускорения ее?»

Дальнейший разговор касался подробностей законопроекта и скоро перешел на общие вопросы думской жизни. П.А. тревожила одна тема, тогда поднимавшаяся в Государственной Думе: шли разговоры о реформе государственного банка.

— «Меня беспокоят толки эти, — сказал П.А., — мне не кажутся необходимыми какие-либо перемены там. Между тем, в них большая угроза: мы можем потерять В.Н. Коковцева. При реорганизации государственного банка он не останется на своем посту, а вы понимаете, как он нужен правительству с его огромным опытом, знаниями, широкой эрудицией. Мы не можем потерять его...»

Позже мне приходилось бывать у П.А. довольно часто. Иногда я приезжал один; чаще вместе с А. И. Гучковым, так как целью визитов были собеседования на общие вопросы, занимавшие Гос. Думу, правительство, прессу. К последней П.А. относился с редким благодушием, терпеливостью, близкими иногда к индифферентизму. Его принцип был таков, что держащий власть подлежит критике и публичной оценке, лишь бы это был суд над его политическою деятельностью и выражающими ее взглядами, а не мелкая травля, злостная болтовня, носящая характер хулиганства. Критику и недовольство лично им он выслушивал спокойно и терпеливо.

О себе, особенностях своей работы он говаривал так:

«Мне дается нелегко государственная работа. Иной раз она подавляет своим разнообразием: бездна вопросов, идей, какими необходимо овладевать, чтобы справиться с нею. Я работаю обыкновенно так: читаю документы, книги, справки, веду беседы. Усвоив предмет, я прислушиваюсь к самому себе, к мыслям, настроениям, назревшим во мне и коснувшимся моей совести. Они-то и слагают мое окончательное мнение, которое я и стремлюсь провести в жизнь. Поэтому я нередко затрудняюсь решать что-нибудь сразу, недостаточно вникнув, ибо имею обычай по подписанным мною векселям неуклонно платить...»

Последнее качество было основной чертой его характера. Правдивый везде и всегда, П.А. или молчал, когда затруднялся ответить, или отклонял немедленный ответ. Но однажды убедившись, он давал слою, и оно было непоколебимой святыней его совести. Вся натура его была прямолинейная и героическая. Он не знал двойственности, лукавства, утонченной дипломатии.

— «Не гожусь я ко многому, — говаривал П.А., — не труды или борьба смущают меня, а атмосфера, окружающая нередко государственных деятелей, разбивающая их энергию или требующая уступок внутри себя».

И, действительно, пока жизнь являла угрозы, пока трепетали перед ее взрывами, его могучая личность, полная энергии и героизма, казалась необходимой и вызывала восторг и преклонение.

Любимой из тем П.А. были разговоры о Госуд. Думе, ее упрочении, работах, планах будущего и ощущаемых неудобствах в ней.

Помню начало апреля 1908 г., когда П.А. приехал в Думу, встревоженный уходом одновременно нескольких серьезных депутатов, и попросил меня зайти к себе в кабинет.

— «Как вы объясняете себе, — начинает П.А., — уход стольких достойных лиц из членов Государственной Думы?»

— «Очень просто, — отвечаю я, — многие не в состоянии жить на десятирублевые диеты. В провинции, на местах, у них семьи; здесь — столичная жизнь. Во время сессии за день активной думской работы депутаты еще кое-что получают, а с лета, почти в течение полгода, — остаются без всяких средств. Просто жить нечем. Знаю таких членов Думы, которые получаемые за день работы 10 руб. отсылают семье, а сами живут сторонним заработком, вроде литературной работы. Дает она — гроши. Можно жертвовать собой, своими силами, но не семьей и ее участью».

Вероятно, с таким же вопросом П.А. обращался и к другим депутатам. Если в задачи нового избирательного закона входило призвать реальных работников, а не политиканствующих доктринеров, то, конечно, задуманная идея первое время была плохо выполнена. Многие из положительных работников Госуд. Думы жили своим заработком на местах: взятые с мест, они оказались среди больших финансовых затруднений, располагая заработком всего в 2000 руб. в год. Занятия политикой при таких условиях являлись доступными: или людям богатым, или людям очень бедным, дорожившим и этой суммой, что в одинаковой степени было нежелательно, устраняя главный, наиболее способный к работе элемент среди депутатов.

Вскоре после этой беседы правительство внесло закон о вознаграждении депутатов 4200 руб. в год; закон прошел в обеих палатах без возражений и был принят к исполнению одинаково членами всех фракций — правых, левых и крайних левых.

Без колебания можно сказать, что из среды членов тогдашнего правительства П.А. был человеком, наиболее и вполне искренно расположенным к народному представительству. Как жизненный тип, П.А. во что верил, то уж верил искренно и глубоко, что любил — любил горячо и неуклонно. Дума 3-го созыва как бы являлась духовным детищем его души. Он дошел до убеждения, что народное представительство необходимо для блага России; и никто и ничто не могли ни поколебать, ни переубедить его. Я не хочу этим сказать, что он присваивал русскому народному представительству всерешающую роль в народной жизни. Нет, он лишь отводил ему свою сферу, свой круг. В минуты искренних, оживленных бесед вот как высказывался он о роли народного представительства в России:

— «Мы не сойдемся с вами в этом вопросе. Я не сторонник чистого народоправия. Скажу откровенно — я убежденный монархист. Народное представительство наше — только выразитель части народа, созревшей для политической жизни. Мой идеал—представительная монархия. В таких громадных государствах, как Россия, многие вовсе не подготовлены к политической жизни и требованиям, выдвигаемым ею. Примирить же взаимные интересы в стране — моральные, экономическое, духовные — может своим авторитетом во многих случаях только Монарх»...

Это нисколько не умаляло его добрых чувств и полных симпатии к Государственной Думе.

— «Сначала насадим, а там будущее покажет, — говорил он, — суждено ли возрасти русскому народному представительству, подняться до высоты или расползтись вширь, а то и вовсе не найти почвы для своей жизни». Но что в правящем государственном механизме — необходимейшей его составной частью П.А. считал народное представительство, — это он открыто говорил и доказывал своими действиями. Он не создавал из представительного строя кумира. Но он искренно и убежденно считал его необходимым фактором нормальной государственной жизни. Впрочем, преклонение перед чем-либо и падание ниц не были и вообще свойством его характера. Все решающим элементом в его жизни были только его убеждения, его совесть. Опираясь на них, он бестрепетно шел вперед. Отсюда — его смелость, его всегдашняя готовность к встрече с противником, где бы и кто бы он ни был.

Высокие жизненные типы познаются в дни тяжких житейских испытаний. Были такие дни и у П. А: период первых его несогласий и намерение уйти от власти — в апреле 1909 г. Возвратившись из Крыма, П.А. беседовал с рядом симпатичных ему политических деятелей по поводу своего ухода. Эти беседы поражали всех своей спокойной величавостью. Ни капли горечи, ни слова недовольства, жалоб, — только будущее великой державы занимало его, владело его думами, сердечным настроением.

В этих беседах, как нигде, выступали возвышенные, благороднейшие стороны его души: ни слова о себе, о своих несбывшихся ожиданиях и планах. Только одно — неясное будущее русской жизни — волновало его. Как это ни странно, лишь немногие понимали тогда, что уход подобных людей — не случайный кризис в бюрократическом механизме, а событие исторической важности, надлом огромной руководящей силы, творившей эпоху в истории русской жизни.

Дважды предполагавшийся уход П.А. в период 3-й Госуд. Думы из рядов правительства знаменателен двумя эпизодами: рескриптом на его имя, где были сказаны при обращении к нему слова, исполненные огромного значения для народного представительства. Вот их текст:

«Вся деятельность состоящего под председательством вашим Совета Министров, заслуживающая полного Моего одобрения и направленная к укреплению основных начал незыблемо установленного Мною государственного строя, служит Мне ручательством успешного выполнения вами и настоящего Моего поручения, согласно Моим предуказаниям». («Прав. Вестник», 28 Апр. 1909 г.).

Нужно помнить, что в милостивых рескриптах обыкновенно выражаются доверие и сочувствие к мыслям и идеям того, кому адресован рескрипт. Толкователи рескрипта так и понимали его, как выражение полного сочувствия к народному представительству со стороны Монарха и одобрения политики П.А. Столыпина.

Не раз П.А. говорил:

— «Правительство не поступится ни одной из прерогатив Монарха, но и не посягнет ни на какую частицу прав, принадлежащих народному представительству, в силу основных законов Империи».

Подробности и мотив вторичной просьбы П.А. об отставке хорошо памятны всем. Это был конфликт с Государственным Советом. Распря эта явила собой как бы разлад внутри самого правительства. Под благовидным предлогом — прав верхней палаты не соглашаться с намерениями правительственных законопроектов — была сделана для многих довольно прозрачная попытка нанести удар прогрессивной политике правительства в лице главы его П.А. Столыпина. Чуткий и горячий по натуре, П.А. смело принял сделанный ему вызов. Его диагноз политического момента был таков: само правительство насадило в Госуд. Совете бывших у власти чиновников, мечтающих о возврате к ней и готовых на каждом шагу завязать борьбу с правительством, прикрываясь преданностью Монарху и охранением государственных основ. Теперь наступление на правительство шло не с низу, не из среды народа, а сверху, из недр самого правительства. Сам по себе закон о введении земства в западных губерниях, отклоненный Государственным Советом, был в высокой степени симпатичен и вполне справедлив. Столыпин воспылал гневом убежденного в своей правоте человека. Эту вспышку ставили ему в вину: применение 87 ст. Осн. Зак., в глазах многих, сочтено было чуть не за заговор Каталины и сразу создало ему массу врагов. Но Столыпина не страшила вражда в деле, где он был убежден в своей правоте. В боевых вопросах воля его была несокрушима За него были примеры Запада, где во имя общего блага не раз применялись подобные исключительные меры и приемы. Этим моментом ловко воспользовались его враги, ставшие якобы на защиту народного представительства, которому, в действительности, никто тогда не грозил. Выступил и Государственный Совет с выражением своих симпатий к молодому народному представительству. В этом усмотрели доброе предзнаменование для будущей совместной работы. Сбылось ли оно?

И во внешней политике яркая фигура П.А. нашла выражение. При нем был заключен союз с Англией. В противовес ранее существовавшему тройственному союзу был образован новый тройственный союз: Россия — Англия — Франция. Все предвещало величье России в этом триумвирате. Россия имела огромную континентальную армию; у Англии был лучший в мире флот, у Франции — огромные денежные ресурсы. Тогда мы не имели еще больших золотых запасов. В политическом такте П.А. Столыпина была одна ценная черта. Он никогда не поддавался впечатлениям минуты, отдельного эпизода, какими бы захватывающими подробностями они не были полны. Он жил широкими горизонтами; никогда будущее не ускользало от его напряженного взора. Он старался обнять вещи во всех своих, особенно угрожающих России подробностях. В этом видели подозрительность, преувеличенные опасения с его стороны. Для истинного политического деятеля такой упрек едва ли был уместен. Кто не умеет угадывать, иной раз предчувствовать будущее, тому лучше не браться за роль руководителя. Лучший политик умело ведет за собой события, а не ждет, пока они нагрянут на него. Если во внутренней политике уместно частое обращение к прошлому, психологии народной жизни, ее былым историческим укладам, то во внешней — взор истинного политического деятеля должен проникновенно стремиться к будущему, к распознанию грядущих событий, какими грозит оно. Вовремя заключенный союз нередко то же, что предупрежденная война; вовремя разгаданный враг — обеспеченная победа. Так говорит история, голос которой всегда мудрее самодовольных филистеров и политических фантазеров.

Описывая политическую деятельность П.А., необходимо коснуться его отношения к «аграрному вопросу». В дни смут вопрос этот стоял кровавым призраком в русской жизни. Знаменитые «иллюминации» со всей силой отражали его. Речь о принудительном отчуждении земли была у всех на языке, входила во все программы левых, увлекавших ими фантазию народа. Правительство не могло оставаться безмолвным к этому тревожному вопросу. П.А. объявил себя сторонником мелкой частной земельной собственности и раскрепощения крестьянства от оков общины. Закон этот доставил ему большую славу. Он внес примирение в данный боевой вопрос и был встречен вполне сочувственно среди народа. Живя отдельными группами, народ, тем не менее, основным укладом жизни считает индивидуальную собственность. Он желал увеличения землевладения, но вовсе не на социалистических началах при осуществлении его. Идея земельных выделов и земельного обладания на праве полной собственности — вне зависимости от общины — была дорога ему, и он радостно воспринял ее везде, где земля имеет цену, и где трудом над ней занимаются крестьяне. Такая позиция П.А. сразу побудила левые элементы переменить свой недавний фронт. Вчерашние враги общины, сторонники раскрепощения от нее, сегодня стали горячими сторонниками той же общины. Да, правду сказать, при тогдашних обстоятельствах, базировавших на смуте и бунтах, такой поворот был вполне понятен. Община была как раз им с руки, а земельная свобода крестьянина и независимость от общины могли и подождать. Если когда-то военные цели были одним из мотивов для общинных группировок, то теперь иные боевые цели находили в них отличную для себя почву — и левые элементы обрушились с упреками на П.А., говоря: его цель не землеустройство, а создание класса мелких собственников, всегда тяготеющих к империализму и, добавим от себя, к законности и порядку в стране. Пример Франции в дни после великой революции — как бы оправдывал их догадку. Оппоненты не хотели считаться с рядом других побудительных причин: психологией народа, тяготеющего к личной, а не общинной собственности, законом о выкупе, провозглашавшем индивидуальную собственность по окончании выкупа, как раз тогда наступившем. Живя в общине, крестьянин перестает надеяться на себя; раб ее — он начинает терять индивидуальные черты личности, подчиняется рутине, перестает дорожить собственностью, заботится о благоустройстве ее, окруженный какими-то семейно-опекунскими началами. Была и другая мысль у П. А.: не видел он залога народного благополучия только в увеличении размеров крестьянского землевладения, а и в интенсивности у крестьян земельной культуры. Отсюда — широкое развитие агрономических мероприятий и крупные государственные траты на них.

Аграрная реформа была первой работой Гос. Думы 3-го созыва, согласившейся с принципиальными положениями аграрной политики П.А. Новый закон внес умиротворенье в земельный вопрос и показал, что с правительством возможна не одна борьба, но и совместная законодательная работа для народного представительства.

Рядом с этим П.А. отлично сознавал, что для культурного прогресса — необходимо образование народа, развитие его духовных сил. Но в этом вопросе он бессильно опускал руки. Величина задачи и объем необходимых для нее средств как бы подсекали даже его богатырскую энергию. Он ясно видел, что здесь нужно время, целые периоды, а не один только, хотя бы и полный энергии и смелости взмах. Помню восхищение П.А. перед немецкой народной школой, где он бывал в период своего губернаторства в Ковно.

— «Школа в Германии, — говорил П.А., — великолепна. Школьный учитель там — не только учитель детей, но и советник народа по важным вопросам его жизни. Школа развивает там высокий патриотизм, лучшие стороны духа и ума. То ли у нас? Какова была роль сельских учителей в эпоху народной смуты? Кто стоял во главе погромщиков в Саратовской губернии? Где вы найдете нужное число учителей, проникнутых сознанием патриотического долга, с положительными идеалами, вместо анархических или революционных бредней? Ведь, ни много ни мало — нужен кадр из 150.000 человек! Для их образования — ежегодно десятки миллионов! А мы едва вырвались из внешних займов».

Вторая яркая политическая идея П.А. — был национализм. И здесь — одни видели угнетение нерусских народностей; другие — апофеоз справедливости в отношении русской народности. Как всегда, крайности ни к чему не привели, кроме обострении и непримиримости. Первые открыто стояли за распад русского государства; вторые — за цельность его и недопущение принижения русской народности и ее государственного уклада. Для П.А. российское государство было единое и нераздельное. Он не стремился к какому-либо династическому господству русского народа над другими, но и не мог перенести уничижения русского народа на почве интернационализма или культурных превосходств. Его симпатии привлекала Германия, сложенная из инородных тел, признающих, однако, неуклонно общеимперской строй, его законы, язык, правовые нормы.

— «Прежде всего, Россия пусть будет Российским государством, — говорил П.А., — а затем будем толковать о подразделениях и устройствах внутри ее разных народностей — финнах, эстонцах, поляках, хохлах, татарах и т.д. Не будем вытравлять процессов истории и ее несокрушимого уклада».

Каких только не было споров на эту тему. Договаривались до отрицания русского языка, как государственного, до правосудия на местных языках и т. п. Здесь Столыпин был непреклонен. В России — господствующий язык — русский; везде на окраинах — равноправие русских с туземцами, но — не положение русских как бы иностранцев среди них, ибо окраины — лишь органические части России.

Мы подходим теперь к печальному и последнему моменту жизни этого замечательного человека. Бессмысленное злодеяние отняло его у России; злодеяние, от которого, по словам историков, не защищен никто, даже самые благороднейшие и возвышеннейшие типы всеобщей истории. Человеческие события теряют всякой жизненный смысл там, где они являются игрушками в руках фанатиков или безумцев. Насколько сам Столыпин представлял собой исторический, провиденциальный, как выразился один англичанин, тип, настолько бессмысленно его убийство. Свой исторической подвиг он успел совершить. Выдвинутый тягчайшим моментом нашей исторической жизни, он умел справиться с ним. Это вознесло его на необыкновенную высоту. Для всех невозможным и странным показался бы уход этого исключительного человека в ряды простых статистов или тоскующих резонеров. Рука убийцы как бы избавила его от этих разочарований. Теперь он в ореоле мученичества, достойно увенчавшего его славный жизненный путь. Древние обоготворяли своих героев, и они после этого как бы жили возле них. Мы не знаем этого культа, но память великих людей священна и в наши дни. Какой захватывающей печалью пронеслась весть о трагической смерти П.А. по всем концам земли русской! Кто не воскликнул тогда: «Он жил и умер героем!» Сам Столыпин пророчески сказал о себе: «я умру от руки предателя...» Любимый многими безгранично, он имел и массу врагов. Ему не прощали его бесстрашия, его знаменитой фразы: «не запугаете!», ставшей как бы девизом его мужественной, энергичной политики. Число врагов не смущало его; к нему вполне применимы слова английского генерала Вильсона: «Обыкновенные люди, не имеющие врагов, суть люди ничтожные, лишенные самобытности в мыслях и энергии в действиях».

Можно ли отказать и в том и в другом П.А.? Только молодые и сильные народы способны рождать героические стихийные типы, готовые ответить на призыв родины в печальнейший момент ее истории. П.А. именно был таким. Русский человек с ног до головы, он горячо любил Россию, великие исторические заветы ее. Еще при жизни он испытал огромную радость — видеть действительный успех его усилий и трудов. Успокоение, возврат к мирному труду, блестящие финансы — были последним утешением его внезапно прервавшейся жизни. Решительно ничто не омрачает ни его жизни, ни его могилы. Среди многих мыслей, какие навевает последняя, есть одно невольное сравнение. В трех шагах от могилы П.А., там же, на берегу Днепра, подле старинного храма — общая могила двух исторических людей — Искры и Кочубея, «посеченных» (обезглавленных), как гласит надпись на памятнике. Оба героически пали от руки предателя, пали за правду, которая воссияла после них. Пал и П.А. от пули предателя — инородца и также за правду, которую этот деятель принес с собой в русскую жизнь, и которая после него сиять не перестанет! Есть вечные истины, понять и сказать которые он сумел, и которые надолго переживут его самого...

И на обагренной кровью этой дорогой русскому сердцу могиле, на ее гранитной плите мы начертали бы такие слова:

«Спи с миром, начатое тобой не умрет, потому что оно — жизненно и велико!»

А.П. Столыпин

П.А. СТОЛЫПИН

Герои не должны умирать для истории и сознания своего народа. Память вечная должна храниться о них и с похвалами передаваться грядущим поколениям.

Петр Аркадиевич Столыпин родился в 1862 году в городе Дрездене. По окончании в 1885 году С.-Петербургского Университета по естественному факультету, он поступил на службу в Министерство Земледелия, но через два года принял назначение на должность Предводителя Дворянства в Ковенском уезде, где у него было имение. В эту пору складывались его государственные взгляды, крепли его убеждения. В 1897 году ПА назначается Ковенским Губернским Предводителем Дворянства. Находясь все время в непосредственной близости от крестьян, П.А. в совершенстве постиг их нужды и в его государственных идеалах почувствовалось биение подлинной жизни. Живя и работая в крае, в котором сказывалось влияние трех народностей — польской, литовской и еврейской, П.А. узнал их сильные и слабые стороны. Широко просвещенный и воспитанный в культурных русских традициях, он привык с уважением относиться к правам инородцев, но огонь национального самосознания разгорелся в нем ярким пламенем. В1902 году Столыпин был назначен Гродненским Губернатором, но уже в 1903 году переводится на ту же должность в Саратовскую губернию, где шло сильное революционное брожение. Во всеподданнейших отчетах Саратовского Губернатора, П.А. впервые выступает со своим проектом земельной реформы. Он умело и спокойно восстанавливает порядок в Саратовской губернии и в 1905 году, после роспуска первой Государственной Думы, Император Николай II, по Своему Личному почину, назначаете его Министром Внутренних Дел, а 8 июля того же года, сверх того, и Председателем Совета Министров. Служба Столыпина в этих должностях протекала в тяжелых условиях. Волна террористических актов заливала Россию. 12 августа 1906 г., на даче, занимаемой Министром на Аптекарском Острове, близ С.-Петербурга, была брошена бомба. П.А. остался невредим, но были ранены его дочь и сын. Производившие раскопки, нижние чины ближайших полков обнаружили под развалинами дома 27 трупов и 32 раненых с разными тяжкими повреждениями.

Столыпин мужественно продолжал стоять на своем посту.

Уже за первые пять с половиною месяцев своего пребывания у власти, П.А. достиг в деле успокоения страны заметных результатов. Одновременно подготовлялся ряд важных законопроектов, подлежавших рассмотрению Законодательных Палат. Самые спешные меры были проведены на основании ст. 87 Основных Законов. К таковым Высочайший рескрипт от 1-го января 1907 года относит: предоставление нуждающимся крестьянам свободных казенных земель в Европейской России, а также удельных и Кабинета Его Величества; разрешение продажи крестьянам участков из состава имений заповедных, майоратных, ленных и подуховных; понижение платежей по ссудам Крестьянского банка; облегчение выхода отдельных крестьян из общины; открытие для лиц сельского состояния нового вида кредита под залог надельных земель в Крестьянском банке; уравнение крестьян в правах с прочими сословиями. В открывшейся 6-го марта 1907 года Гос. Думе второго созыва, П.А. произнес правительственную декларацию, в которой, перечисляя законопроекты, изложил задуманный им план обновления государства. Ответные речи членов Думы заставили его выступить вторично. Эта 2-ая речь была отповедью на все раздавшиеся огульно нарекания и хулы против власти. П.А. говорил: «Правительству желательно было бы изыскать ту почву, на которой возможна совместная работа, найти тот язык, который был бы всем одинаково понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы. Я им пользоваться не буду» и далее: «Надо помнить, что в то время, когда в нескольких верстах от столицы и царской резиденции волновался Кронштадт, когда измена ворвалась в Свеаборг, когда пылал Прибалтийский край, когда революционная волна разлилась в Польше и на Кавказе, когда остановилась вся деятельность в южном промышленном районе, когда распространились крестьянские беспорядки, когда начал царить ужас и террор, Правительство должно было или отойти и дать дорогу революции, забыть, что власть есть хранительница государственности и целости русского народа, или действовать и отстоять то, что ей было вверено. Но, принимая второе решение, Правительство роковым образом навлекало на себя и обвинения. Ударяя по революции, Правительство, несомненно, не могло не задеть частных интересов. В то время Правительство задалось одной целью — сохранить те заветы, те устои, начала которых были положены в основу реформ Императора Николая П. Борясь исключительными средствами, в исключительное время, Правительство вело и привело страну во Вторую Думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было слышно далеко за стенами этого собрания, что тут, волею Монарха, нет ни судей, ни обвиняемых, что эти скамьи (показывает на места министров) не скамьи подсудимых — это места Правительства». П.А. кончает словами: «Людям, господа, свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачены, пусть они будут судимы и осуждаемы. Но иначе должно Правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление; эти нападки рассчитаны на ТО, чтобы вызвать у Правительства, у власти, паралич воли и мысли. Все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: «руки вверх». На эти слова, господа, Правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить только двумя словами: «Не запугаете».

Сила произнесенной речи всколыхнула как парламентское круги, так и общество; и точно в ответ на это оппозиция прибегла к другому способу борьбы: злоупотреблению правом запросов.

Оппозиция потребовала также прекращения действия военно-полевых судов. По этому вопросу П.А. давал Думе разъяснения 13-го марта 1907 г. Он подчеркнул в своих словах, что «кровавый бред не пошел еще на убыль», и что с ним бороться необходимо мерами чрезвычайными. Он заявил, что суровый закон будет применяться лишь в крайних случаях. 20-го марта он возражал на необоснованные обвинения члена Думы Куглера относительно государственной росписи доходов и расходов. Наконец, 1-го июня 1907 года, он прочел в Думе заявление о возбуждении уголовного преследования против 55 депутатов социал-демократической фракции, в связи с обнаружением заговора, имевшего целью покушение на Государя, на вел. кн. Николая Николаевича и на Председателя Совета Министров. Дума отказалась отстранить вышеупомянутых 55 депутатов от заседаний и не согласилась на отдачу наиболее виновных под стражу и манифестом 30-го июня 1907 года Государственная Дума второго созыва была распущена. В этом же манифесте была охарактеризована деятельность второй Думы: «...выработанные Правительством мероприятия Госуд. Дума или не подвергла вовсе рассмотрению, или замедляла обсуждение, или отвергла, не остановившись даже перед отклонением законов, каравших открытое восхваление преступлений и сугубо наказывавших сеятелей смуты в войсках; медлительное рассмотрение Государственной Думой росписи государственной вызвало затруднение в своевременном удовлетворении многих насущных потребностей народных». Далее упоминалось превращение Думою права запросов в способ борьбы с Правительством, и наконец, о заговоре в среде самой Думы. Способ всеобщего привлечения к выборам в Государственную Думу не дал ожидаемых результатов и потому, тем же манифестом, России был дарован новый избирательный закон. Согласно этому закону, Государственная Дума должна была быть русскою по духу и права других народностей законом ограничивались. В самых же некультурных окраинах государства выборы в Государственную Думу были временно приостановлены.

Этот закон привел Россию в третью Государственную Думу.

1-го ноября 1907 года была открыта Государственная Дума третьего созыва, а 16-го ноября Столыпин изложил в ней правительственную декларацию. Сравнительно с двумя предшествовавшими думами, картина резко изменилась. Образовалось из центра и правой большинство, на которое Правительство могло опереться. Отвечая на нападки оппозиции в этой Думе, П.А. говорил: «Правительство наряду с подавлением революции задалось задачей поднять население до возможности на деле в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он остается рабом, и никакой писанный закон не даст ему блага гражданской свободы» и далее объяснил, в чем заключаются намеченные реформы: «в развитии земщины, в развитии самоуправления, в сдаче ему части государственных обязанностей, государственного тягла и в создании на низах крепких людей земли, которые были бы связаны с государственной властью. Вот наш идеал местного самоуправления, так же как наш идеал наверху — это развитие дарованного Государем стране законодательного нового представительного строя, который должен придать новую силу и новый блеск царской Верховной власти». Столыпин кончает призывом: «Дайте же ваш порыв, дайте вашу волю в сторону государственного строительства, не брезгайте черной работой вместе с Правительством. Я буду просить позволения не отвечать на другие слышанные тут попреки. Мне представляется, что когда путник направляет свой путь по звездам, он не должен отвлекаться встречными, попутными огнями. Поэтому я старался изложить только сущность действий Правительства и его намерений. Я думаю, что, превращая Думу в древний цирк, в зрелище для толпы, которая жаждет видеть борцов, ищущих, в свою очередь, соперников, для того, чтобы доказать их ничтожество и бессилие — я думаю, что я совершил бы ошибку. Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражающая чувства, от которых в течении столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть запечатлены в мыслях и отражаться в делах правителей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам. Это противовес беспочвенному социализму, это желание, это страстное желание и обновить, и просветить, и возвеличить Родину, в противовес тем людям, которые хотят ее распада Это, наконец, преданность не на жизнь, а на смерть, Царю, олицетворяющему Россию».

Вдохновенное слою Столыпина зажгло слушателей и приобщило их к высоким переживаниям человека, жертвующего собой, и закипела творческая работа.

Мысль о разверстании общины и укреплении земли в качестве личной собственности, а также об устранении чересполосицы и создании хуторских хозяйств, созрела у Столыпина задолго до назначения его Министром Внутренних Дел. Еще будучи Ковенским Уездным Предводителем Дворянства и Председателем местного Съезда Мировых Посредников, Столыпин энергично пропагандирует среди литовцев — крестьян идею об отрубах и проводит эту меру, достигая целого ряда, необходимых для начатия дела, крестьянских приговоров. В качестве Саратовского Губернатора, Столыпин пишет во Всеподданнейшем отчете за 1904 г.:

«Жажда земли, аграрные беспорядки сами по себе указывают на те меры, которые могут вывести крестьянское население из настоящего ненормального положения. Единственным противовесом общинному началу является единоличная собственность. Она же служит залогом порядка, так как мелкий собственник представляет из себя ту ячейку, на которой покоится устойчивый порядок в государстве. В настоящее время более сильный крестьянин превращается обыкновенно в кулака, эксплуататора своих однообщественников, — по образному выражению, — мироеда. Вот единственный почти выход крестьянину из бедноты и темноты, видная, по сельским воззрениям, мужицкая карьера. Если бы дать возможность трудолюбивому землеробу получить сначала временно, в виде искуса, а затем закрепить за ним отдельный земельный участок, вырезанный из государственных земель или из хмельного фонда Крестьянского Банка, причем обеспечена была бы наличность воды и другие насущные условия культурного землепользования, то наряду с общиною, где она жизненна, появился бы самостоятельный, зажиточный поселянин, устойчивый представитель земли. Такой тип уже родился в западных губерниях, и он особенно желателен теперь, когда Вашему Императорскому Величеству стало благоугодно выслушать голос земли через Государственную Думу».

Сделавшись Министром Внутренних Дел, Столыпин вносит во вторую Государственную Думу законопроект об укреплении за крестьянами, владеющими надельной землей, принадлежащей им части земли в личную собственность. Изданный во время междудумья указом от 9-го ноября 1906 года, при ближайшем участии Столыпина, закон вызвал оживленные прения в Думе и 10-го мая 1907 года Петр Аркадьевич произнес речь в его защиту. Начав упоминанием о том, с каким нетерпением крестьяне-землевладельцы, да и все остальные слои государства ждут разрешения этого столь наболевшего вопроса, Петр Аркадьевич остановился в дальнейшем на проекте левых партий, т.е. на проекте национализации земель (за плату или бесплатно) и отдачи ее в пользование крестьянам. Он указал на то, что такая коренная ломка произвела бы социальную революцию и полное крушение всех правовых понятий. К тому же, путем такой жертвы, путем подчинения интересов всех классов интересам одного, правда, многочисленного класса крестьян, путем полного разорения культурного класса помещиков, не удалось бы разрешить даже практическую сторону аграрного вопроса. О том свидетельствуют следующие цифры.

Если бы даже поголовно всю землю отдали крестьянам, то на каждый двор пришлось бы: в Вологодской губ. 147 десятин, в Олонецкой 185, в четырнадцати центральных губерниях им не досталось бы даже и по 15, а в Полтавской губ. пришлось бы лишь по 9, в Подольской всего по 8 десятин. Прирост же населения в одной Европейской России равен 1.625.000 душ в год. Для удовлетворенья землей одного этого прироста населения (считая по 10 дес. на 1 двор) потребно было бы ежегодно 3 1/2 миллиона десятин. Таких запасов земель, конечно, не имеется. Далее, Петр Аркадьевич перешел к нравственным результатам: «стимул к труду, та пружина, которая заставляет людей трудиться, была бы сломлена. Каждый гражданин, а между ними всегда были и будут тунеядцы, будет знать, что он всегда имеет право заявить о желании получить землю, приложить свой труд к земле, затем, когда это занятие ему надоест, бросить ее и пойти опять бродить по белу свету. Все будет сравнено, — приравнять всех можно только к низшему уровню. Нельзя человека ленивого приравнять к трудолюбивому, нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному. Вследствие этого культурный уровень страны понизится. Добрый хозяин, хозяин — изобретатель самою силою вещей будет лишен возможности приложить свои знания к земле. Надо думать, что при таких условиях совершился бы новый переворот, и человек даровитый, сильный, способный, — силою восстановил бы свое право на собственность, на результат своих трудов... Ведь богатство народов создает и могущество страны. Путем же переделения всей земли, государство, в своем целом, не приобретет ни одного лишнего колоса хлеба. Уничтожены будут, конечно, культурные хозяйства. Временно будут увеличены крестьянские наделы, но при росте населения они скоро обратятся в пыль и эта распыленная земля будет высылать в города массы обнищавшего пролетариата».

Петр Аркадьевич заканчивает словами: «Я думаю, что Россия обновится, улучшит свой уклад, пойдет вперед, но путем разложения не пойдет, потому что где разложение, там смерть».

Переходя к разбору проекта партии народной свободы, П.А. говорил: «В этом проекте не все ясно. С одной стороны проект осуждает национализацию земли, а с другой признает неизменное право собственности лишь за крестьянами, к помещичьим же землям применяет начало количественного отчуждения.

Но раз признан принцип отчуждаемости для помещичьих земель, раз уже встали на этот путь, то вряд ли крестьяне поверят в то, что их земли со временем не будут тронуты. Ведь с ростом населения принцип количественной экспроприации неминуемо коснется и последних и приведет в конце концов к той же национализации земли. Поэтому проект левой партии более искренен и правдив».

Столыпин перешел к изложению мысли правительства: «Необходимо дать возможность способному, трудолюбивому крестьянину, т.е. соли земли русской, освободиться от тех тисков, от тех теперешних условий жизни, в которых он в настоящее время находится. Надо дать ему возможность укрепить за собой плоды трудов своих и предоставить их в неотъемлемую собственность. Пусть собственность эта будет общая там, где община еще не отжила, пусть она будет подворная там, где община уже не жизненна, но пусть она будет крепкая, пусть она будет наследственная». Для этого Правительство находит нужным сделать учет малоземельных крестьян и выдавать им на льготных условиях из земельного запаса необходимое количество земли. Чтобы составить необходимый земельный фонд, государство закупало бы предлагаемые в продажу частные земли; к ним прибавились бы земли удельные и государственные. Ввиду того, что крестьянство сильно оскудело, Государство взяло бы на себя разницу в проценте, выплачиваемом по выпускаемым им листам и тем процентом, который был бы по силам крестьянству. «Таким образом, — заявил Петр Аркадьевич, — вышло бы, что все государство, все классы населения помогают крестьянам приобрести ту землю, в которой они нуждаются. В этом участвовали бы все плательщики государственных повинностей... Но тягость была бы разложена равномерно и не давила бы на плечи одного немногочисленного класса в 130.000 человек, с уничтожением которого уничтожены были бы, что бы там ни говорили, и очаги культуры. Этим именно путем Правительство начало идти, понизив, временно проведенным по 87 статье законом, проценты платежа крестьянскому банку... При рассмотрении вопроса в его полноте, может быть, и в более ясном свете представился бы и пресловутый вопрос об обязательном отчуждении. Пора этот вопрос вдвинуть в его настоящие рамки, пора, господа, не видеть в этом волшебного средства, какой-то панацеи против всех бед; средство это представляется смелым потому, что в разоренной России оно создаст еще класс разоренных вконец землевладельцев». Петр Аркадьевич закончил словами: «пробыв около 10 лет у дела земельного устройства, я пришел к глубокому убеждению, что в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная черная работа. Разрешить этот вопрос нельзя, его надо разрешать. В западных государствах на это потребовались десятилетья. Мы предлагаем вам скромный, но верный путь. Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия».

Государственная Дума одобрила огромным большинством голосов указ 9-го ноября 1906 года, придав ему силу закона.

5-го декабря 1908 года Петр Аркадьевич выступил в Государственной Думе с последними на этот счет разъяснениями. Он защищал проведенное в законе начало личной собственности. Часть же Думы стояла за принцип собственности семейной. Этот принцип исказил бы весь смысл закона П.А. заявил: «Нельзя с одной стороны исповедывать, что люди созрели для того, чтобы свободно, без опеки, располагать своими духовными силами, чтобы прилагать свободно свой труд к земле так, как они считают это лучшим, а с другой стороны признавать, что эти самые люди недостаточно надежны для того, чтобы без гнета сочленов своей семьи распоряжаться своим имуществом. Нельзя создавать общий закон ради исключительно уродливого явления, нельзя убивать этим кредитоспособность крестьянина, нельзя лишать его веры в свои силы, надежд на лучшее будущее, нельзя ставить преграды обогащению для того, чтобы слабые разделили с ним его нищету... Но главное, что необходимо, это, — когда мы пишем закон для всей страны, — иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых... Правительство, проведя закон 9-го ноября 1906 года, и ставило ставку на разумных и сильных. Таковых в короткое время оказалось около полумиллиона домохозяев, закрепивших за собой более 3200000 десятин земли. Не парализуйте, господа, дальнейшего развития этих людей и помните, законодательствуя, что таких людей, таких сильных людей, в России большинство. Для уродливых же, исключительных случаев должна применяться и исключительная мера: институт опеки за расточительство. Следующие меры должны быть приняты для того, чтобы земля не ускользала из рук крестьянского класса: надельная земля не может быть отчуждаема лицу иного сословия, надельная земля не может быть заложена иначе, как в Крестьянском Банке, она не может быть продана за долги, она не может быть завещана иначе, как по обычаю, кроме того ограничивается возможность скупки наделов установлением правила о воспрещении продажи в одни руки, в одном уезде, более шести указанных наделов».

Петр Аркадьевич заявил далее: «И насколько нужен для переустройства нашего царства, переустройства его на крепких монархических устоях, — крепкий личный собственник, насколько он является преградой для развития революционного движения, — видно из трудов последнего съезда социалистов-революционеров, бывшего в Лондоне в сентябре настоящего года. Вот то, между прочим, что он постановил: «Правительство, подавив попытку открытого восстания и захвата земель в деревне, поставило себе целью распылить крестьянство усиленным насаждением личной частной собственности или хуторским хозяйством. Всякий успех Правительства в этом направлении наносит ущерб делу революции». Петр Аркадьевич заканчивает свою речь следующими словами: «Применением в ней личного труда, личной собственности, приложением к ней всех, всех решительно народных сил, необходимо поднять нашу общинную, нашу слабую, нашу обнищавшую, истощенную землю, так как земля это залог наших сил в будущем, земля — это Россия».

На заседании Государственного Совета 15 марта 1910 года, приведя те же доводы в пользу личной собственности, что и в Государственной Думе, Столыпин доказал жизненность указа 9-го ноября следующими данными: «За три года заявило желание укрепить свои участки в личную собственность более 1.700.000 домохозяев, т.е. около 17% всех общинников-домохозяев; окончательно укрепили свои участки 1.175.000 домохозяев, т.е. более 11 % с 8.780.000 десятин земли и это кроме целых сельских общин, в которых к подворному владению перешли еще 193.477 домохозяев, владеющих 1.885.814 десятинами.» После долгих дебатов, Государственный Совет принимает поочередно все статьи правительственного законопроекта

Еще в июне 1909 года, Столыпин, вместе с главноуправляющим землеустройством и земледелием, объезжал землеустроительные работы Екатеринославской губ. Там, где еще два года тому назад была открытая степь, теперь сплошь виднелись хутора. Затем были осмотрены работы в Орловской губ. 14-го июня 1910 г. Петр Аркадьевич издал два циркуляра, имевших целью помощь крестьянскому землеустройству и устранение чересполосицы. Землеустроительная комиссия все время оказывала крестьянам помощь в связи с их расселением на надельной земле. Всего за 4 года (1906-1910) комиссия назначила ссуды 157.561 домохозяевам в общей сумме 12.410.032 рубля и выдала на руки в виде в безвозвратных пособий (по 1 января 1911 г.) 117.997 домохозяевам 9.230.725 руб. Кроме того 35.423 дворам оказано содействие в постройке новых жилищ путем льготного и бесплатного отпуска лесных материалов. Происходила, одним словом, вся та работа, которая была уже отмечена в Высочайшем Рескрипте на имя Столыпина от 1-го января 1908 г. в следующих выражениях:

«В лице вашем я нашел выдающегося исполнителя моих предначертаний, о чем красноречию свидетельствуют первостепенной важности законодательные труды по землеустройству и другим вопросам государственного управления, подготовленные Советом Министров, под руководством вашим, а равно возрастающее доверие населения к Правительству, особенно наглядно проявившееся при выборах в третью Государственную Думу, и многие отрадные признаки несомненного успокоения страны».

ПОЕЗДКА В СИБИРЬ И ПОВОЛЖЬЕ
а) СИБИРЬ

П.А. Столыпин вместе с главноуправляющим землеустройстюм и земледелием предпринял поездку в Западную Сибирь и Поволжье, длившуюся от 19-го августа до 19-го сентября 1910 года. Целью поездки было ознакомление на месте с отрубными хозяйствами и выяснение возможности широкого переселения из Европейской России. За 300 лет владения нашего Сибирью в ней набралось всего 4 Ѕ миллиона русского населения, а за последние 15 лет сразу прибыло около 3 миллионов, из них бодрее 1 Ѕ миллиона в одно трехлетие 1907-1909 г.г. Но чувствовалось, что и в лихорадочном передвижении за Урал, и в массовом оседании переселенцев на новых местах далеко не все ладно, не все устроено, не все ясно. Упорядочение этого дела и потребовало поездку Столыпина. Вот к каким он пришел выводам:

1. Необходимо отводить наделы старожилам и переселенцам Сибири не в пользование, как теперь, а в собственность. Только право собственности на землю даст прочность крестьянским хозяйствам и послужит основанием для последующего правильного разверстания земель между отдельными владельцами. Вместе с тем, собственность и связанная с нею свобода распоряжения землей значительно облегчат последующий переход земель, отводившихся до сих пор с чрезвычайной щедростью, так что владельцы не могли обрабатывать и половины своих обширных наделов, — в руки новых пришельцев. Это поднимет и общий уровень использования производительных сил. Сибири...
2. Необходимо достигнуть постепенного объединения правительственной политики до Урала и за Урал. С этой целью необходимо последовательно проводить, по возможности, при самом отводе наделов переселенцам и старожилам Сибири, начало покровительства мелкой единоличной собственности на землю. Вместе с этим необходимо теперь же развить и упорядочить начавшееся в Сибири, по почину самого населения, дело внутринадельного размежевания на землях, уже отведенных в надел старожилам и переселенцам в прежнее время.
3. В лучших сибирских районах своевременно перейти к продаже земель переселенцам. Нельзя по всей Азиатской России отводить и лучшие, и худшие земли одинаково даром. Нужно сообразовать условия получения участков с трудностью их заселения и с различными естественными и экономическими свойствами отдельных сибирских районов. Правильная расценка и продажа лучших земель, при единовременном усилении правительственной помощи в суровых местностях, — наиболее верное средство достигнуть планомерного и прочного заселения Сибири. Продажу участков казенной земли переселенцам производить на льготных началах, применительно к правилам Крестьянского Банка, соответственно дополнив пересматриваемый теперь в законодательных учреждениях указ 27-го августа 1906 года о предоставлении для устройства крестьян казенной земли в Европейской России.
4. Желательно восстановить свободу ходачества, так как приемы искусственного ограничения ходачества и предварительного распределения участков между ходоками, как показал опыт, не достигают цели. Вместе с тем желательно ограничить льготы по железнодорожному проезду переселенцев и ходоков, сообразовав размеры этих льгот с различием условий выхода и водворения переселенцев в отдельных местностях.
5. Денежные ссуды переселенцам на домообзаводство следует сообразовать не с большей или меньшей бедностью отдельных переселенцев, которая не поддается учету, а с большей или меньшей трудностью заселения данного района. Допускаемые теперь размеры ссуд (не свыше 165 р. на семью) в тайге недостаточны, тогда как на Алтае чрезмерны. Действующий ссудный закон необходимо изменить, основав его на мысли о порайонных нормах денежных ссуд и приблизив условия выдачи ссуд к действительным условиям водворения (расчистка тайги и пр.).
6. Необходимо создать и развить агрономическую помощь переселенцам. В новых непривычных условиях переселенцы часто беспомощны: нужно помочь им выяснить наиболее подходящие и выгодные для каждой местности отрасли земледельческого и вообще сельскохозяйственного промысла и развивать в Сибири не одно только земледелие, но и скотоводство, овцеводство, культуру промышленных растений. Для правильной постановки агрономической помощи настоятельно требуется скорейшее открытие на месте, в Сибири, сельскохозяйственных учебных заведений, которые могли бы подготовлять нужных деятелей. Кроме того, действительного успеха агрономических мероприятий можно ожидать лишь в связи с развитием среди переселенцев и старожилов Сибири начал правильного разверстания и единоличного владения землей, как необходимой основы прочных улучшений в хозяйстве.
7. Рядом с мелкими крестьянскими владениями надлежит обеспечить образование за Уралом также частной земельной собственности. Мысль эта уже была выражена в законе 8-го июня 1901 г., не получившем, однако, применения. Между тем потребность в образовании частновладельческих хозяйств в Сибири становится все более настоятельной. Соседство более крупных и более культурных хозяйств, чем обычные переселенческие, может помочь общему поднятию сельского хозяйства за Уралом, внести в него разнообразие и улучшенные приемы и дать крестьянскому населению подсобные заработки. Кроме того, развитие частной собственности имеет и общее культурно-политическое значение: оно может дать приток сюда свежих сил, образованных и предприимчивых деятелей, без которых едва ли мыслимо правильно поставить и земское, и городское хозяйство.
8. Следует продолжать непрерывное заселение киргизской степи русскими переселенцами, как путем предварительного землеустройства киргиз, желающих перейти к оседлости, так и путем изъятий земельных излишков у киргиз, не получивших оседлого устройства и облегчением аренды киргизских земель переселенцами; от широкого прилива в степь русских переселенцев выигрывают и переселенцы, и киргизы, и самая степь, и русская государственность.
9. Нужно озаботиться обеспечением сбыта сибирскому хлебу и другим продуктам сибирского хозяйства. С этой целью желательно: 1) провести южно-сибирскую магистраль Уральск — Семипалатинск, с выходом на Ачинск или на Новониколаевск, 2) связать водным каналом (Чусовая-Решетка) и шлюзованием рек бассейна Камы и Иртыша и 3) постепенно отменить челябинский перелом тарифа.

Сбыту сибирского хлеба на Дальний Восток могло бы тоже помочь, при предстоящем пересмотре торговых договоров с Китаем, обложение ввозною пошлиной маньчжурского хлеба. Еще большее значение мера эта имела бы для развития хлебопашества в самом Приамурье и ближайших к нему местностях Восточной Сибири; между тем, создать выгодность там земледельческого промысла — единственный способ привлечь туда широкий поток переселенцев и прочно закрепить за нами эту окраину.

10. Необходимо вообще расширить и углубить постановку переселенческого дела, привести переселенческие организации в соответствие с государственным значением прочного заселения Сибири и, в связи с этим, усилить и кредиты переселенческой сметы.

При объезде землеустроительных работ на Поволжье, Столыпин вынес следующие впечатления и мысли: «Делу землеустройства положено прочное основание; оно развивается и понемногу становится для крестьян своим близким делом. В народной психологии можно подметить уже и теперь признаки оздоровляющего влияния начал землеустройства; там, где переустройство крестьянского земельного быта по тем или иным причинам значительно подвинулось, влияние этой перемены отражается заметным усилением трудовой энергии, направленной к подъему собственного хозяйства и поворотом к миросозерцанию, основанному на культе собственности и труда.

В области землеустройства, в тесном смысле этого слова, очередными являются теперь задачи главным образом организационные. Необходимо готовить новые кадры землемеров, агрономов и гидротехников и необходимо объединить работу правительственных и местных сил, прилагаемых к делу землеустройства.

В связи с ростом землеустройства необходимо:

1. видоизменить школьную организацию, увеличить число школ и устраивать при школах детские общежития;
2. воспользоваться хуторским расселением для широкого развития огнестойкого строительства;
3. постепенно сосредоточить в руках казны лесные площади из состава имений, предлагаемых частными владельцами для покупки Крестьянскому Банку;
4. обратить аренду казенной земли в орудие единоличного землеустройства и сельскохозяйственной культуры;
5. сберечь бывшие помещичьи усадьбы и продавать их общественным учреждениям и частным лицам, по возможности, оставляя в этом последнем случае при усадьбах цензовые участки;
6. упорядочить и ограничить рост мирских сборов.

Завершением производящейся ныне работы по преобразованию крестьянского земельного быта должна явиться организация агрономической помощи населению и доступного сельскохозяйственного кредита. В этих двух мероприятиях — очередные и общие задачи Правительства и местных сил, работающих над укреплением и оживлением экономической жизни сельской России».

Дело улучшения пустующих и негодных земель, ведшееся очень вяло со времени его создания (с 1894 г.), получило тоже в 1910 году могучий толчок. Ассигнования на это дело были увеличены на 80%. Одновременно был внесен в законодательные учреждения проект оросительных работ в Голодной степи, в Туркестане и в Мургабской степи, в Закавказье. На это дело было отпущено 9.000.000 рублей. Помянутые работы имели целью оросить около 185.000 дес. земли для заселения их крестьянами колонизаторами из Европейской России.

В Государственной Думе третьего созыва Петр Аркадьевич защищал 31-го марта 1908 г. дело сооружения Амурской железной дороги, проводившейся уже в то время на основании ст. 87 Основных Законов. Возражения части Государственной Думы сводились к тому, что для ослабевшего государства ассигнование на это дело 238 миллионов рублей является непосильным, что средства должны тратиться на другие, более срочные и менее случайные предприятия, что железнодорожная линия вдоль границы может только стать легкой добычей для неприятеля и что нельзя, наконец, серьезно говорить об экономическом значении края, средняя температура которого ниже 0.

«Правительство, — сказал Столыпин, — по мнению наших противников, шло по инерции, по рутинному пути, по наклонной плоскости, оно совершенно бессмысленно следовало в прежнем направлении нашей дальневосточной политики. Я же настаиваю на том, что Правительство взвесило именно наше положение после дальневосточной войны, что Правительство имело в виду мудрое изречение Екатерины II — «gouverner c'est prevoir». Правительство, прежде чем принять решение, имело в виду всю совокупность всех тех соображений, которые здесь были высказаны. Я прежде всего остановлюсь на стратегических соображениях. При громадности нашей территории неоспоримо важно иметь возможность перебрасывать армию из одного угла страны в другой. Никакие крепости, господа, не заменят вам путей сообщения. Крепости являются точкой опоры для армии, — следовательно, самое наличие крепостей требует или наличия армии в крае, или возможности ее туда перевезти... В стратегическом отношении армии важно иметь оплот в местном населении. Но я повторяю, что я не говорю о войне, я понимаю, что для нас высшим благом явился бы вечный мир с Японией и Китаем; но и с мирной точки зрения важно, господа, может быть еще важнее — иметь тот людской оплот, о котором я только что говорил. Докладчик комиссии государственной обороны сказал тут, что природа не терпит пустоты. Я должен повторить эту фразу. Отдаленная наша суровая окраина вместе с тем богата, богата золотом, богата лесом, богата пушниной, богата громадными пространствами земли, годной для культуры. И при таких обстоятельствах, господа, при наличии государства, густо населенного, соседнего нам, эта окраина не останется пустынной. В нее прососется чужестранец, если раньше не придет туда русский, и это просачивание, господа, уже началось. Если мы будем продолжать спать летаргическим сном, то край этот будет пропитан чужими соками, и когда мы проснемся, может быть он окажется русским только по названию... Для того, чтобы обнять этот вопрос не только с технической, со стратегической, но и с более широкой, общегосударственной, политической стороны, надо признать, как важно для этой окраины заселение ее. Но возможно ли заселение без путей сообщения?»

Петр Аркадьевич перешел к климатическим условиям, не являющимся помехой для его заселения. С шествием человека, с уничтожением толстого покрова торфа и мха, мерзлота уходит глубоко в землю. Температура же края зимою ниже, чем в Европейской России, но летом там теплее. Уссурийский край, находившийся в аналогичных условиях, уже стал заселяться, составляя одну из главных приманок переселенцев. Разумеется, железная дорога должна проходить по местностям наиболее богатым землею, годной для заселения. По плану Правительства она захватывает три области:

1. Амурская область. Там, в низменности между Зеей и Буреей уже 800.000 десятин земли заселено русскими молоканами, достигшими высокой культуры и являющимися примером того, что может быть достигнуто в будущем. От Зеи на запад имеется еще до 13.000.000 дес. земли, годной под переселение, а от Благовещенска до Хабаровска открываются еще миллионы десятин годной земли.
2. Забайкальская область. В северной части ее, в Баргуземской тайге имеется 2 миллиона годной для полевой работы земли.
3. Витимское побережье, имеющее 13 миллионов дес. земли.

Если будет принят проект Правительства и начальным пунктом дороги выберут Нерчинск, то это побережье, благодаря близости железной дороги, вскоре сможет стать богатым краем.

Переходя к финансовой стороне дела, Петр Аркадьевич заявил, что стоимость дороги будет обходиться в 20-22 миллиона в год. Это, конечно, жертва громадная, но необходимая.

Окончил он свою речь следующими словами: «Наш орел, наследие Византии, — орел двуглавый. Конечно, сильны и могущественны и одноглавые орлы, но, отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращенную на Восток, вы не превратите его в одноглавого орла, вы заставите его только истечь кровью... Ваше одно решение даст возможность найти и средства на посильных условиях. Это одно уже является новым источником финансовой силы. Если, господа, в самые тягостные минуты нашей новейшей истории русские финансы осилили войну, осилили смуту, то на скрепление нашего расшатанного государственного тела только железным обручем — будут средства. Для этого, господа, нужно только ваше единодушное решение, о котором я говорил в начале своей речи. Нужно ваше единодушное слою, — произнесите его».

Со времени японской войны одной из главных задач Правительства стало, естественно, воссоздание нашей боеспособности, в частности, нашей морской обороны. В заседании комиссии по государственной обороне 3-го марта 1908 г., Столыпин доказывал необходимость воссоздания флота и оспаривал мнение большинства комиссии, лозунгом которой было «надо ждать». По мнению Правительства, ожидание отняло бы энергию у предприятия, убило бы дух, доселе живой во флоте. По мнению Правительства, необходима хоть одна цельная эскадра судов нового типа для обучения личного состава флота. Поэтому Правительство и предложило свою временную, сокращенную судостроительную программу, давшую нам одну эскадру, правда, смешанного типа.

«В конце концов, — заявил Петр Аркадьевич, — я, конечно, чувствую себя в положении защитника лица, уже вперед приговоренного. Если я все-таки взял на себя эту тяжелую задачу, то потому, что я не являюсь защитником, кем-либо назначенным, а защитником по велению совести, и потому, что судьи, которые здесь присутствуют, не враги флота и не с ненавистью, а со скорбью смотрят на наш приспущенный Андреевский флаг. Долг моей совести сказать вам, что после того, как вы откажете в деньгах на флот, Россия выйдет в международном положении приуменьшенной. Удар, нанесенный вами, не будет ударом дубинки Петра Великого, ударом его дубинки подгоняли. Никаких пышных фраз произносить я не желаю, заканчивает Петр Аркадьевич, но в данную минуту мне припоминаются слова, сказанные создателем русского флота, все тем же Петром Великим, при котором впервые застучал топор русского строителя на русских верфях. Эти слова нам нужно надолго запомнить. Вот они: «Промедление времени смерти безвозвратной подобно».

Вторично защищал Петр Аркадьевич дело воссоздания флота на заседании Государственной Думы 24 мая 1908 года. «Для всех, кажется, стало ясно теперь, — сказал он, — что только тот народ имеет право и власть — держать в своих руках море, который может его отстоять. Поэтому все те народы, которые стремились к морю, которые достигли его, неудержимо становились на путь кораблестроения». Далее Петр Аркадьевич заявил, что морское ведомство реорганизуется, и что нельзя, вследствие его прежних ошибок, остановить на полном ходу дело воссоздания флота.

«Людей, господа, много во всех учреждениях, — сказал он, — мало их и в морском ведомстве, и может быть еще меньше потому, что лучшие, быть может, силы флота лежат теперь на дне океана. Но как никак, а те лица, те новые люди, которые поставлены во главе ответственных частей флота, должны чувствовать, должны сознавать, какая колоссальная задача возложена на них, какая их тяготит ответственность. И не думаете ли вы, что ваш отказ в кредитах переложит эту ответственность с них на вас? В деле воссоздания нашего морского могущества, нашей морской мощи, — закончил Петр Аркадьевич, — может быть только один лозунг, один пароль, и этот пароль — вперед!»

13-го июня 1908 года Столыпин отстаивал в Государственном Совете отвергнутое Государственной Думою ассигнование кредитов на флот. Он просил утвердить сокращенную судостроительную программу, заключавшуюся в постройке 4 броненосцев, сводившую этим в одно разумное целое, не имевшие в отдельности никакого боевого значения суда и служившую зародышем для других более обширных судостроительных программ.

«Государственная Дума, — заявил Петр Аркадьевич, — хотя и под напором патриотических чувств, не встала на эту точку зрения. Поэтому, господа, я апеллирую к Государственному Совету, состоящему из лиц, умудренных государственным опытом и лиц, избранных самыми устойчивыми группами населения... И мы просим вас, раз вы находите, что флот России нужен, раз вы находите, что Россия еще не настолько обнищала, чтобы отказаться от своих морей, то, господа члены Государственного Совета, не избавляйте нас от той ответственности, от которой нас не избавил закон, от которой нас не освобождает Государь...».

Дело воссоздания флота было сдвинуто с мертвой точки и начало развиваться. 4-го августа 1911 года Совет Министров, под председательством Петра Аркадьевича, обсудил вопрос о постройке черноморского флота. На это дело законодательными учреждениями было отпущено 102 миллиона рублей. Решено было построить 3 броненосца типа дредноут, 9 эскадренных миноносцев и 6 подводных лодок. Заказы были распределены между обществом русских заводов и обществом частных николаевских судостроительных заводов. Стоимость броненосцев оказалась несколько дешевле, чем стоимость уже строившихся в то время в Петербурге броненосцев для Балтийского флота. Скорость броненосцев была установлена около 22 Ѕ узлов, двигатели турбинные, вооружение — из 12-дюймовых орудий, мелкой артиллерии и минных аппаратов, район действия — около 1.200 верст. Срок окончания броненосцев был установлен четырехлетний (т.е. август 1915 года), миноносцев — двухлетний. Все суда решено было строить в Николаеве. 5-го августа были даны наряды на постройку судов. Одновременно Правительство решило внести в недалеком будущем в законодательные учреждения общий проект воссоздания флота.

1. Балтийский флот был определен: из 16 линейных кораблей (дредноутов), 8 броненосных крейсеров, 16 крейсеров, 36 эскадренных миноносцев, 12 подводных лодок, заградителей, транспортов, плавучих барж, учебных, посыльных и тралящих судов в потребном количестве, а также резервной эскадры того же состава, комплектуемой из судов, выслуживших срок в действующем флоте. Количественный состав Балтийского флота должен был быть доведен до указанной нормы в 1930 году.
2. Черноморскому флоту было установлено состоять из одной действующей эскадры, превосходящей активные силы государств, расположенных на побережье Черного моря в 1 — 1,5 раза. Затем — из резервной эскадры и вспомогательных судов того же назначения, как и в Балтийском море. Срок, к которому должен был быть готов в полном составе Черноморский флот, был поставлен в зависимость от судостроительной интенсивности других держав.
3. Тихоокеанскую (сибирскую) флотилию предполагалось создать в составе 2 крейсеров, 18 миноносцев, 12 подводных лодок, 3 минных заградителей, транспортов и учебных судов по потребности. В этом составе было намечено поддерживать сибирскую флотилию до тех пор, пока средства государственного казначейства не позволят увеличить ее линейными кораблями. Предусмотрен был также вопрос о замене устаревших судов новыми.

На том же заседании 4-го августа 1911 года Совет Министров постановил выдавать премии поощрения отечественного судостроения. Вызвана была эта мера тем, что ввиду ничтожного развития русского торгового флота, лишь 10% груза перевозилось из России под национальным флагом, остальные же 90% доставлялись на иностранных судах. Такая постановка дела являлась для государства чрезвычайно невыгодной. Совет постановил выдавать премии не только за суда торгового флота (в течение 15 лет), но и за новые машины. Наше речное судоходство было развито как нигде в мире. Вышеназванными мерами предполагалось развить в такой же мере наш морской торговый флот.

В связи с преданием суду бывшего директора департамента полиции Лопухина, Столыпин отвечал в Государственной Думе 11-го февраля 1909 года на запрос, касавшийся бывшего сотрудника полиции Азефа и его деятельности. Последний обвинялся левыми партиями Думы в провокации; к этому добавлялось, что Правительство в качестве такового сознательно пользовалось его услугами. «Между тем, — сказал Петр Аркадьевич, — дело Азефа — дело весьма несложное; и для Правительства, и для Государственной Думы единственно достойный, единственно выгодный выход из него — это путь самого откровенного изложения и оценки фактов. Поэтому, господа, не ждите от меня горячей защитительной или обвинительной речи, это только затемнило бы дело, придало бы ему ведомственный характер». Переходя к обзору полицейской и, параллельно с этим, революционной деятельности Азефа, Петр Аркадьевич доказал, что последний в террористических современных актах замешан не был, а наоборот, оказывал ценные услуги в предотвращении таковых. Особенно с 1906 года, когда Азеф стал близко к боевой террористической организации, он начал парализовать все действия центрального комитета и ни один террористический замысел не получил с тех пор осуществления. Все же преступления того времени (покушение на Дубасова, взрыв на Аптекарском острове, ограбление в Фонарном переулке, убийство Мина) удаются лишь, будучи делом независимых террористических организаций.

«Вот, господа, все, что по данным министерства внутренних дел известно об Азефе. Я изучал подробно это дело, так как меня интересовало, нет ли в нем действительно улик в соучастии в преступлении, в попустительстве или небрежности органов Правительства. Я этих данных, указаний или улик не нашел. Если допустить, — сказал далее Петр Аркадьевич, — что Азеф сообщал департаменту полиции все то, что он знал, то окажется, что один из вожаков, один из главарей революции, был, собственно, не революционером, не провокатором, а сотрудником департамента полиции, и это было бы, конечно, очень печально и тяжело, но никак не для Правительства, а для революционной партии. Поэтому думаю, что насколько Правительству полезен в этом деле свет, настолько же для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного на преступный путь, но идейного готового жертвовать собой, молодого человека или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции. Не выгоднее ли революции распускать чудовищные, легендарные слухи о преступлениях Правительства, переложить на Правительство весь одиум дела, обвинить его в преступных происках, которые деморализуют и членов революционной партии, и самую революцию? Ведь легковерные люди найдутся всегда».

Далее, Столыпин перешел к личностям трех главных обвинителей Азефа. «Первым из них — оказывается Бакай, провокатор, предатель и шантажист, который путем своих агентов вымогал у родственников заключенных, подлежавших скорому выпуску на свободу, крупные суммы денег, якобы за их освобождение. Второй обвинитель — Бурцев. С 23-летнего возраста его революционной верой был сплошной террор, убийства, цареубийства. Две самые свободолюбивые страны, Англия и Швейцария, признали его в свое время преступным: в первой из них он был в 1898 году осужден на 18 месяцев принудительных работ, за проповедь террора, из второй был выслан за проповедь анархизма и терроризма в своей книжке «К оружию».

Третий обвинитель — Лопухин, бывший директор департамента полиции, ныне (в 1909 г.) преданный суду за сношения с революционерами. Он предал Азефа революционерам, сообщив им, что последний был сотрудником полиции, а затем стал возводить на него голословные обвинения в провокации. Первый вывод из всего сказанного тот, что никаких данных о провокаторстве Азефа не имеется. Второй вывод, — заявил П.А., — вывод печальный, но неизбежный, что покуда существует революционный террор, должен существовать и полицейской розыск. Познакомьтесь, господа, с революционной литературой, прочтите строки, поучающие о том, как надо бороться посредством террора, посредством бомб, причем рекомендуется, чтобы бомбы эти были чугунные, для того, чтобы было больше осколков, или чтобы они были начинены гвоздями. Ознакомьтесь с проповедью цареубийства».

Петр Аркадьевич заявил, что Правительство боролось и всегда будет бороться с провокацией. «Но, господа, — сказал он, — уродливые явления нельзя возводить в принцип, и я считаю долгом заявить, что в среде органов полиции высоко стоит чувство чести и верности присяге и долгу. Я знаю службу здешнего охранного отделения, я знаю, насколько чины его пренебрежительно относятся к смертельной опасности. Я знаю двух начальников охранного отделения, служивших при мне в Саратове; я помню, как они меня хладнокровно просили, чтобы, когда их убьют, я позаботился об их семье. И оба они убиты, и умерли они сознательно за своего Царя и свою Родину».

Петр Аркадьевич закончил словами: «Вся наша полицейская система, весь труд и сила, затрачиваемые на борьбу с разъедающей язвой революции, — конечно, не цель, а средство, средство дать возможность жить, трудиться, дать возможность законодательствовать, потому что были попытки и в законодательные учреждения бросать бомбы. А там, где аргумент — бомба, там, конечно, естественный ответ — беспощадность кары. Не думайте, господа, что достаточно медленно выздоравливающую Россию подкрасить румянами всевозможных вольностей и она станет здоровой. Путь к исцелению России указан с высоты Престола и на вас лежит громадный труд выполнить эту задачу. Мы, Правительство, мы строим только леса, которые облегчают ваше строительство. Противники наши указывают на эти леса, как на возведенное нами безобразное здание, и яростно бросаются рубить их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть, пусть это случится тогда, когда из-за обломков будет уже видно, по крайней мере, в главных очертаниях, здание обновленной, свободной, — свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, — преданной, как один человек, своему Государю, — России, — и время это, господа, наступает; и оно наступит, несмотря ни на какие разоблачения, так как на нашей стороне не только сила, но на нашей стороне и правда».

31-го марта 1911 года Петр Аркадьевич отвечал на запрос 32-х членов Государственной Думы, обвинявших Правительство в постоянном преуменьшении прав Думы в вопросах, подлежавших ее рассмотрению, в частности, в вопросе об армии. Подобный запрос был неуместен, ибо не принадлежал к числу, предоставленных Государственной Думе по статье 58. Распоряжение армией принадлежало исключительно верховной власти.

«Введите в этот принцип, — сказал Столыпин, — яд сомнения, внушите нашей армии хотя бы обрывок мысли о том, что устройство ее зависит от коллективной воли, и мощь ее уже перестанет покоиться на единственной, неизменной, соединяющей нашу армию силе — на Власти Верховной. Думе же, в предуказанных ей рамках, остается большая работа на преуспевание нашей армии. Но противозаконно было бы, — продолжал Петр Аркадьевич, — использование законодательными учреждениями своих бюджетных или кредитных прав для закрепления в армии угодного ей порядка... Я уверен, что Государственная Дума с силой отбросит запрос 32-х своих членов, предуказав этим, что в деле защиты России мы все должны соединить, согласовать свои усилия, свои обязанности и свои права для поддержания одного исторического высшего права, права России быть сильной».

В Государственной Думе, 22-го мая 1909 года, П.А. Столыпин изложил взгляд Правительства на проект свободы вероисповеданий. Он напомнил, что Святейший Синод, вполне свободный при решении дел канонических, был всегда зависим от светской власти в вопросах, касавшихся отношения Церкви к Государству. Предоставление Церкви вершительства всех ее дел порвало бы вековую дружную ее связь с Государством, прекратило бы обоюдное доверие. Не следует поэтому порывать традиции.

«Если совершенно бесспорно, — заявил Петр Аркадьевич, — что раз провозглашена свобода вероисповеданий, то отпадает надобность всякого разрешения гражданских властей на переход в другое вероисповедание, если совершенно бесспорно, что нашим законодательством не могут быть сохранены какие-нибудь кары за вероотступничество, то величайшему сомнению должно быть подвергнуто предложение комиссии, о необходимости провозглашения в законе свободы перехода из христианства в нехристианство». Думская комиссия находила, что исполнение христианских таинств и обрядов лицами, отрешившимися от христианства, было бы узаконенным кощунством, и что раз переход из христианства в нехристианство не наказуем, то неузаконение такого перехода было бы актом недостойного Государства лицемерия.

По мнению же Петра Аркадьевича, думская комиссия впала сама с собой в противоречие. «Ведь, в действительности, господа, — сказал он, — гораздо больше лиц, которые себя признают совершенно неверующими, чем таких, которые решаются перейти в магометанство, буддизм или еврейство. И все соображения комиссии относительно лиц, перешедших в нехристианство, могут быть отнесены полностью к лицам, заявляющим себя неверующими. Ведь эти лица точно так же кощунствуют, совершая таинство, ведь они точно так же должны были бы быть отлучены от Церкви. Между тем комиссия совершенно правильно говорит, что у нас невозможно признание принципа вневероисповедности. С одной стороны, комиссия идет гораздо дальше многих европейских законодательств, которые не знают открытого признанья перехода из христианства в нехристианство, с другой стороны, комиссия не следует до конца за западными образцами и не решается признать принцип вневероисповедного состояния. Однако торжество теории одинаково опасно и в том, и в другом случае: везде, господа, во всех государствах, принцип свободы совести делает уступки народному духу и народным традициям и проводится в жизнь, строго с ними сообразуясь... Вы видели, — заканчивает Петр Аркадьевич, — как истово молится наш русской народ, вы не могли не осязать атмосферы накопившегося молитвенного чувства, вы не могли не сознавать, что раздававшиеся в церкви слова — для этого молящегося люда — слова божественные. И народ, ищущий утешения в молитве, поймет, конечно, что за веру, за молитву каждого по своему обряду — закон не карает. Но этот же народ не уразумеет закона, закона чисто вывесочного характера, который провозгласит, что Православие, христианство уравнивается с язычеством, еврейством, магометанством... Наша задача не состоит в том, чтобы приспособить Православие к отвлеченной теории свободы совести, а в том, чтобы зажечь светоч вероисповедной свободы совести в пределах нашего Русского Православного Государства. Не отягчайте же наш законопроект чуждым, непонятным народу привеском. Помните, что вероисповедный закон будет действовать в Русском Государстве и что утверждать его будет Русской Царь, который для слишком ста миллионов людей был, есть и будет Царь Православный».

5-го мая 1908 года Столыпин, впервые поднимая вопрос о Финляндии, отвечал на запрос Государственной Думы. Прежде всего он заявил что, в виду того, что Финляндия является составной частью Российской Империи, объединенное Правительство отвечает за все в ней происходящее, за все события, за всю сосредоточенную в ней революционную деятельность.

В1905 году там действовала финляндская красная гвардия с пресловутым капитаном Куком во главе. Кончилось тем, что эта организация приняла участие в Свеаборгском бунте. После нее образовалось под спортивным видом еще более опасное общество «Войма» (Сила), распространявшее множество оружия во всей Финляндии. Пароходы «Джон Графтон», «Петер», «Ханки» и др. были пойманы при перевозке в Финляндию обильного военного материала В течение одного 1907 года на территории Финляндии имело место 25 конференций и собраний революционного характера; оттуда же готовились многие покушения. Даже некоторые финляндские должностные лица были замешаны во враждебные нам общества Финляндские власти относились благожелательно к подобным организациям, так же как и к русским революционерам, находившим себе на финляндской территории самое надежное убежище для подготовки террористических актов; они даже всячески парализовали действия нашей русской полиции. Ввиду всего этого пришлось прибегнуть к установлению вдоль финляндской границы сплошного военного кордона. В делах управления Финляндией, имевших касание к России, тоже встречались затруднения и ненормальности. На основании указа 1-го августа 1891 г. министр статс-секретарь имел право сам решать, касается ли то или другое дело интересов России или нет и соответственно с этим запрашивать или не запрашивать заключения подлежащего министерства Империи.

Но великодушно предоставленное право повело ко многим злоупотреблениям; многие вопросы, задевавшие русские интересы, были решены Финляндией самочинно. Так, были изменены: в 1896 году параграфы учреждения финляндского сената по милиционной экспедиции; в 1906 году закон о русском языке в государственных учреждениях; была внесена в Сенат пропозиция по закону о печати, очень существенная для интересов России. Дошло, наконец, до того, что о многих законопроектах Имперское Правительство узнавало лишь из газетных слухов (среди них законопроекты о промыслах, об оскорблении Величества...). Наконец, без сношения с Имперскими властями, финляндский Сенат приступил к разработке законопроекта о новой форме правления, клонившегося почти к полному освобождению Финляндии от связи с Россией.

Для того, чтобы устранить возможность подобных актов и для того, чтобы вообще уничтожить в корне причины разногласия с Финляндией, Петр Аркадьевич отметил необходимость вникнуть в политическое мировоззрение финляндцев. Последнее было основано на заявлении Императора Александра 1-го от 1809 года, в котором Он обещал хранить установления и законы Финляндии. Финляндцы же все поняли, что этим заявлением Император признал особую финляндскую государственность. Александр II в 1863 году упомянул о конституционной монархии при созыве финляндского сейма. В дальнейшем же Россия, занятая своими внутренними делами, мало интересовалась Финляндией.

«Вот почему, — сказал Петр Аркадьевич, — эти принципы отдельной финляндской государственности начали понемногу переходить в особую науку, своеобразного финляндского государственного права. Для того, чтобы создать эту науку, подбиралась масса документов, причем, конечно, груда таких же документов, не подтверждавших этих принципов, отбрасывалась в сторону... Народные университеты и публичные лекции продолжали это же дело и совершенно естественно, что теория скоро перешла в верование, верование перешло в догмат, догмат же трудно опровергать какими-либо рассудочными доказательствами. По этому догмату Финляндия — особое государство, и притом государство конституционное, правовое, государство, которое имеет задачи совершенно различные от задач России, и чем теснее будет связана Финляндия с Россией, тем осуществление этих задач станет невозможнее».

«Вот, господа, — продолжал Столыпин, — в этой Политической атмосфере и застают Финляндию события 1905 года, которые послужили пробным камнем и для многих русских, которые в то время, может быть, усомнились в будущности России».

Что же из себя действительно представляет Финляндия? Восточная часть ее — древнее русское достояние (с 1323 г.), вновь завоеванное Петром Великим и Елизаветою корпорированное в состав России. Александр I, завоевавший окончательно Финляндию, объявил о присоединении ее навсегда к Российской Империи.

«Император Александр I, — сказал Петр Аркадьевич, — даровал Финляндии внутреннюю автономию, он даровал ей и укрепил за нею право внутреннего законодательства, подтвердил все коренные законы, весь распорядок внутреннего управления и судопроизводства, но определение отношений Финляндии к Империи он оставил за Собой и определил его словами: «собственность и державное обладание». В том же духе действовали и последующие Государи, решавшие тогда за Россию и управлявшие Финляндией на патриархальных началах. В дальнейшем же, с созывами финляндских сеймов, отношения эти сильно осложнились, а сеймы стали вторгаться в решение вопросов общегосударственного значения, что и привело к создавшемуся положению.

Русская точка зрения совершенно ясна, Россия не может желать нарушения законных автономных прав Финляндии относительно внутреннего ее законодательства и отдельного административного и судебного устройства, но в общих законодательных вопросах управления должно быть и общее решение совместно с Финляндией и с преобладанием, конечно, державных прав России».

К таким общим вопросам Петр Аркадьевич отнес защиту государства, наблюдение за крепостями, наблюдение и защиту береговых вод, наблюдение за почтовыми учреждениями, управление телеграфом, таможнями, железными дорогами и т.д. Способ разрешения подобных вопросов должен быть найден. Путем постоянных думских запросов этого дела урегулировать нельзя. Имеется другой законный путь через Государственную Думу и Государственный Совет. «Вы, господа, — не можете, — заявил Петр Аркадьевич, отвергнуть от себя обязанностей, несомых вами в качестве народного представительства. Вы не можете разорвать и с прошлым России. Не напрасно были пролиты потоки русской крови, не бессмысленно и не бессознательно утвердил Петр Великий державные права России на берегах Финляндского залива. Я уверен, господа, — закончил Петр Аркадьевич,— что вы отвергаете запрос; но вами, в ваших русских сердцах будут найдены выражения, которые заставят, побудят Правительство представить на ваш же суд законопроект, устанавливающий способ разрешения наших общих с Финляндией дел, законопроект, не нарушающий прав маленькой Финляндии, но ограждающий то, что нам всего ближе, всего дороже, — исторические, державные права России».

17-го марта 1910 года Столыпин опубликовал правительственный проект о порядке издания касавшихся Финляндии законов и постановлений общегосударственного значения. Последний был представлен в законодательные учреждения и 21-го мая 1910 года Петр Аркадьевич говорил о нем в Государственной Думе. Он набросал картину неясности и неразрешенности финляндского вопроса, сказавшейся за последнее время особенно в вопросе об отбывании финляндцами воинской повинности. Упомянув снова о событиях 1905 года, — он заявил, — что каждый раз, когда Финляндии делались уступки, когда русская власть в крае ослабевала, последний делался все требовательнее и враждебнее по отношению к Империи. Многие финляндцы, напр., финляндский сенатор Лео Мехелин, находили, что «взаимоотношения обеих сторон требуют, чтобы Царь и Великий Князь был единственным русским, который мог бы и должен был бы влиять на финляндские дела». «Отсюда ясен логический вывод, — заявил Петр Аркадьевич, — что решение вопроса об изменении взаимоотношений России и Финляндии, взаимоотношений сильно осложнившихся за сто лет, должно принадлежать исключительно творчеству финляндского Сейма, России должно принадлежать в лице ее Монарха лишь право «вето», что сводит роль России к пассивному сопротивлению против вредных для нее актов и не дает ей возможности привести свои отношения с Финляндией к благополучному исходу.

Таким образом ныне царствующему Государю, в минуту поворота в финляндских делах, предстояло решить, кто же правомочен осуществить державную власть для установления нормы и порядка общегосударственного законодательства? Даровав, как Самодержавный Государь, Основные Законы Империи, Государь Император, манифестом от 20-го февраля 1906 г. оставил за собой право установить в свое время и законы общегосударственные. Он мог сделать это Сам, Он мог сделать это, вняв финляндским теориям, с помощью финляндского Сейма, Он мог, наконец, призвать к этому делу народное представительство. Манифестом 14-го марта этот вопрос разрешен и законопроект находится перед Вами, господа члены Государственной Думы. Вам предстоит разрешить вопрос больших исторических размеров, но во время этого исторического суда будут раздаваться и раздаются уже и обвинения, и укоры и нарекания. Указывая на перечень, вам будут доказывать, что русская реакция стремится задушить автономию свободного народа, тогда как в возможности пополнения перечня и заключается признак верховности русского государства, заключается обеспечение, в случае пропуска или недосмотра, от поворота вновь в такое положение, в котором мы находимся в настоящее время. Приглашение финляндских депутатов в Думу и Государственный Совет с решающим голосом — это акт величайшей справедливости, но это в то же время доказательство единства Русской Империи. Смущающий вас, как я слышал, некоторый надзор за школами введен в перечень вследствие той неприязни, того недружелюбия, которое вселяется в школах детям по отношению к России и русскому языку. Союзы, печать, общество — это все предметы, которые даже в сложных государствах составляют предмет общеимперского законодательства... Но нам будут указывать, конечно, что этим путем бюрократия стремится разрушить высокую местную культуру и народное правосознание. Я вам отвечу словами докладчика, что независимо от финляндского правосознания, существует еще другое правосознание, правосознание русское; вам будут указывать на то, что Правительство не считается с интересами целого народа, — на это я вам отвечу, что Государь доверил дело вам и что помимо вас не пройдет ни один Имперский закон; вам, конечно, будут торжественно указывать на мнение, якобы, Европы, на тысячи собранных финляндцами за границей подписей, — тут уже отвечу вам не я, а ответит вам вся Россия, что многие, видимо, еще не поняли, что при новом строе Россия не разваливается на части, а крепнет и познает себя. Разрушьте, господа, опасный призрак, нечто худшее, чем вражда и ненависть, — презрение к нашей родине. Презрение чувствуется и в угрозе пассивного сопротивления со стороны некоторых финляндцев, презрение чувствуется и со стороны непрошеных советчиков, презрение чувствуется, к сожалению, и со стороны части нашего общества, которая не верит ни в право, ни в силу русского народа. Стряхните с себя, господа, этот злой сон и, олицетворяя собой Россию, опрошенную Царем в деле, равного которому вы еще не вершали, докажите, что в России выше всего право, опирающееся на всенародную силу».

Государственная Дума, убежденная доводами Столыпина, утверждает законопроект о Финляндии.

8-го июня 1910 года прения по финляндскому законопроекту начались в Государственном Совете. Возражая оппозиции, Петр Аркадьевич заявил в своей речи на этом заседании: «или отрешитесь от общеимперских прав законодательства в пользу финляндского провинциального сейма, или докажите, что дарованный Государем России новые законодательные учреждения считают своим долгом свято охранять то, что принадлежит самому государству». Далее, в заседании 11-го июня он разъяснил, что при проведении проектируемых общих законов будут заслушаны в законодательных учреждениях мнения финляндских членов. До этого же времени «финляндская жизнь будет регулироваться существующими нормами». Итак, закон не причинит ни законодательную обструкцию, ни ущерб финляндским интересам. Он только восстановит державные права России.

17-го июня 1910 года Государь утвердил одобренный Государственным Советом и Государственной Думой закон о порядке издания законов, касающихся Финляндии. Этим был урегулирован вопрос о наших отношениях с Финляндией и окончательно установлен путь дальнейшего финляндского законодательства, намеченный Правительственным способом. Законам подлежало издаваться: 1) в порядке, установленном общим законодательством, если они относятся не к одним только внутренним Делам этого края, и 2) в порядке, установленном особым (финляндским) законодательством, если они относятся к одним только внутренним делам этого края.

В 1911 году П.А. Столыпин возбудил вопрос о присоединении к Петербургской губернии двух сопредельных с нею приходов Выборгской губернии (Кивенекского и Ново-Кирковского). Приходы эти были излюбленным убежищем для наших революционеров. Значительное же коренное русское население приходов не могло добиться равноправия от финляндских властей. Кроме того, к этой мере Правительство побудило стратегическое местоположение приходов, очень существенное для защиты Петербурга и Кронштадта, с суши и с моря. 4-го августа 1911 года вопрос этот получил одобрение Монарха и представление соответствующего законопроекта было получено Столыпину.

20-го февраля 1910 года П.А. Столыпин давал разъяснения в Государственном Совете насчет законопроекта о взимании сбора с грузов в пользу городов. Он указал, что этими сборами города воспользуются для сооружения определенных дорог. Период сбора будет кратковременным и обложен сбором будет тот груз, который впоследствии воспользуется подлежащими сооружению дорогами. Петр Аркадьевич отметил, что Россия страдает от еще одной лишней стихии — бездорожья. Станции бывают часто совсем отрезанными от селительных пунктов. Это бедствие чревато большими убытками особенно для городов: из 488 станций, обслуживающих одноименные с ними города, 238 станции лежит вне селительной их части, а большинство станций на уездной территории. У самых же городов нет средств, чтобы подвезти к этим станциям подъездные пути и с них нельзя требовать таковых средств (138 статья Городового положения). Самым же справедливым является взимание попудного сбора с товара, подлежащего провозу. Для товароотправителя и потребителя подобный сбор не может быть обременительным, будучи в соответствии со стоимостью товара, а является, наоборот, более выгодным в виду его кратковременности, чем поздний сбор на уже сооруженные пути. Настаивая на проведении этой меры, в заседании 24 февраля, и доказывая предпочтительность проведения ее в порядке административном, т.е. в редакции, принятой Государственной Думой, Петр Аркадьевич заявил: «надо просто использовать нашу высшую административную власть для того, чтобы начать, по крайней мере, первоначальную скромную борьбу с громадным нашим злом — бездорожьем». Государственный Совет и принял законопроект именно в этой редакции.

В ноябре 1909 года Петр Аркадьевич внес в Государственную Думу законопроект о сооружении канализации и переустройстве водоснабжения в Петербурге. Согласно этому проекту, вышеозначенная мера должна была производиться непосредственным распоряжением Правительства, при наличии комиссии и техническо-хозяйственного комитета с достаточно широко в нем представленным общественным элементом. Общие проекты должны были быть составлены не позже трех лет, а проектировавшиеся сооружения должны были быть окончены в 15-тилетний срок со дня утверждения законопроекта. По истечении этого срока предприятия должны были быть переданы городу, что же касается финансовой стороны, то было установлено на основании опытов других городов, что водоснабжение и канализация не только окупаются платой за пользование ими, но нередко приносят более или менее крупный чистый доход. Размер строительного капитала был определен в 100 миллионов рублей. 8-го августа 1910 года Петр Аркадьевич вызвал Петербургского городского голову для выяснения санитарного состояния города и организации мер борьбы с холерной эпидемией. Петр Аркадьевич ознакомился также с мерами, предпринятыми для улучшения воды и по сооружению озонной станции.

19-го января 1911 года Столыпин произнес в Государственной Думе речь о канализации С.-Петербурга, города, в котором «число смертей уже превышает число рождений, в котором одна треть смертей происходит от заразных болезней... в котором время от времени появляются возвратный тиф, болезнь давно исчезнувшая на Западе, в котором почва благоприятна для развития всяких бактерий...» Защищая проект Правительства и указывая на необходимость правительственного содействия в этом деле в виду многолетней нерешительности Городской Думы, Петр Аркадьевич подчеркнул:

«Я не хочу, не желаю оставаться долее безвольным и бессильным зрителем вымирания низов, хочу наверное знать, что при каких бы то ни было обстоятельствах, при каких бы то ни было условиях, через 10 лет в столице русского Царя будет, наконец, чистая вода и мы не будем гнить в своих собственных нечистотах. Я не поверю и никто мне не докажет, что тут необходимо считаться с чувством какой-то деликатности по отношению к городскому управлению, что туг может существовать опасение обидеть людей или оскорбить идеи. Я прошу вас выразить вашу твердую волю, имея в виду не только один Петербург, — нет, это необходимо и по отношению всей России». Далее Петр Аркадьевич сообщил об ужасных условиях городов Поволжья, наводняемых к тому же ежегодно эпидемиями и болезнями из Азии.

«Правительство просит вас довести дело до конца, — заключил Петр Аркадьевич, — просит вас подчеркнуть непреклонность вашего решения, памятуя, конечно, не о самолюбии тех или других деятелей, а о простом бедном рабочем люде, который живет или скорее гибнет в самых невозможных условиях и о котором, под названием пролетариата, здесь принято вспоминать, главным образом, как о козыре в политической игре».

После прений и голосований законопроект принимается.

15-го октября 1909 года Петр Аркадьевич изложил в совете по делам местного хозяйства проект о введении городового положения в городах Царства Польского. Министерство при этом исходило из следующего принципа: «предоставить этим городам полный объем прав по самоуправлению, которыми обладают города русские, сделать это в форме и в рамках, обычных местному населению, и установить сразу окончательный способ самоуправления, не подлежащий уже дальнейшей эволюции в зависимости от предстоящих изменений городового положения в коренной России». Основывалось министерство при разработке проекта на городовом положении 1892 года. Внесенные в него ограничения заключались в обеспечении политических прав Государства и в наделении русских горожан, вне зависимости от юли большинства, правом участия в городском самоуправлении. Петр Аркадьевич заявил далее, что тогда как в Западном крае Министерство стремится создать земство по окраске русское, то в городах Царства Польского оно ожидает увидеть самоуправление польское, подчиненное лишь русской государственной идее. Подробности законопроекта заключались: в привлечении в состав городских избирателей не только владельцев недвижимостей, но и квартиронанимателей, каковыми русские наиболее часто являлись в этом крае; в разделении городских избирателей на три курии: русскую, еврейскую и из остальных обывателей (этим путем предполагалось обеспечить участие русских горожан в городском управлении и избежать преобладания в последних еврейского элемента; по проекту предполагалось допустить евреев в городские думы в количестве не более одной пятой всего состава). Компетенцию городов проект точно согласовал с компетенцией городов центральной России. Особенностью законопроекта являлась также обязательность русского государственного языка для делопроизводства и сношений и допущение наряду с русским и польского языка во внутреннем домашнем делопроизводстве.

«Я надеюсь, — закончил Петр Аркадьевич, — что ваши суждения здесь, а затем и применение будущего закона на месте послужат доказательством честного стремления польского населения воспользоваться благами самоуправления, на которое оно имеет право по высоте своей самобытной культуры, но без задней мысли обратить самоуправление в орудие политической борьбы или в средство для достижения политической автономии. Я надеюсь на это тем более, что второй законопроект, который поставлен на очередь Министерством, будет законопроект о введении в губерниях Царства Польского самоуправления земского.»

Мысль о введении земства в западных губерниях зародилась у Столыпина еще в бытность его Предводителем Дворянства в Ковенской губернии. Узнав и полюбив этот край, Столыпин чувствовал, как сильно препятствовало его культурному росту отсутствие земских представительных учреждений, но русские государственные интересы не допускали их введения в губернии, в которой большинство крупных землевладений принадлежало инородцам. Благодаря энергии и личному авторитету Столыпина, ему удалось, в бытность его Предводителем Дворянства, создать «Ковенское Общество Сельского Хозяйства» и в нем, на почве общности сельскохозяйственных интересов, объединить для общей работы русских, поляков и литовцев. В трех юго-западных и трех белорусских губерниях русское землевладение было более крепким и Столыпин, сделавшись Министром Внутренних Дел, поспешил поднять вопрос о земстве в Западном Крае.

В1909 году Правительство признало существовавший закон о выборах в Государственный Совет от девяти губерний западного края (Виленской, Витебской, Волынской, Гродненской, Киевской, Ковенской, Минской, Могилевской и Подольской) неудовлетворительным и неправильным, так как несмотря на значительное преобладание русского землевладения в крае, в его совокупности, представителями от всех губерний прошли поляки, тогда как польское население края составляло всего четыре процента и вследствие этого избранные представители не являлись представителями интересов всего его населения, а лишь интересов высшего наносного слоя. Самым правильным выводом из создавшегося положения Правительство считало распространение земства на эти 9 губерний. Но на это требовалось время. Вследствие этого Правительство внесло законопроект о продлении полномочий уже выбранных членов Государственного Совета на один год. Этим промежутком времени Правительство предполагало воспользоваться для разработки и внесения проекта о западном земстве. Мера такого продления полномочий явилась бы не только целесообразной, но и вполне законной, имеющей много прецедентов как в нашей, так и западноевропейской практике. В своей речи по этому вопросу Петр Аркадьевич заявил, что положение Правительства крайне облегчалось тем, что Государственная Дума сама высказала пожелание о введении западного земства. Он добавил, что соответствующий законопроект будет внесен на рассмотрение осенней сессии.

Государственная Дума приняла проект Правительства с вариантом, заменившим продление полномочий членов Государственного Совета на один год годичным избранием новых членов.

6-го октября 1909 года, открывая сессию Совета по делам местного хозяйства, Петр Аркадьевич изложил правительственный законопроект о введении земства в девяти западных губерниях.

Согласно проекту, крупные города (Минск, Вильно, Киев) подлежало выделить в особые земские единицы, по примеру городов центральной России. В проекте не сочли возможным основаться всецело на земском положении 90-го года, ввиду того, что последнее дает преобладание дворянскому сословию. Таковое же в западном крае состояло преимущественно из поляков. Поэтому в законопроекте был проведен принцип бессословности.

Разноплеменность населения являлась главным камнем преткновения законопроекта: хотя земские учреждения и суть учреждения не политические, а хозяйственные и для правильного их действия нужно участие в них всех элементов края, однако нельзя придавать им определенную племенную окраску. Последнее отразилось бы на хозяйственной жизни, на хозяйственных интересах края, которые проникают в народную гущу глубже, чем даже интересы политические. Поэтому для зашиты русских государственных интересов Правительство ввело в законопроект принцип национальных отделений при выборе уездных гласных и таких же отделений в городских думах и уездных земских собраниях при выборе гласных губернских. Для определения числа гласных по национальностям в проекте предлагалось остановиться на способе, отражающем действительное соотношение различных групп населения, на принятии в расчет двух признаков: количественного и имущественного. В местностях же с весьма слабым русским населением предполагались проектом следующая минимальные требования. Должны были быть лица русского происхождения: председатель губернской земской управы, все главнейшие должности по найму, не менее половины выборных должностей и не менее половины мелких служащих по найму. Этим исчерпывались особенности законопроекта, введением которого Правительство предполагало «приблизить хозяйственное положение губерний западного края к хозяйственному распорядку, обиходу коренных русских губерний, с тем, чтобы дать западному краю реформированное земство, впоследствии, вместе со всей остальной Россией».

7-го мая 1910 года Петр Аркадьевич защищал в Государственной Думе правительственный законопроект о введении западного земства. Он оспаривал мнения оппозиции, говорившей, что всякие ограничения для местного элемента было бы введение политики в ту область, которая политике чужда, было бы искусственным раздуванием старинной племенной вражды. Он заявил, что Правительство, принимая во внимание эти доводы, стало все же на иную точку зрения, поставило на первый план национальную задачу в Западном крае, требующую подчинения земской идеи идее государственной. Ведь вправе ли было бы государство предоставлять самим себе не окрепшие русские ячейки края в их состязании с крепкими цитаделями польской культуры? Разрешение вопроса следовало бы искать не в абстрактной доктрине, а в опыте прошлого и в области фактов. «И вот, — продолжал Петр Аркадьевич, — совершенно добросовестные изыскания в этой области привели Правительство к необходимости: во-первых, разграничить польский и русский элементы во время самого процесса земских выборов; во-вторых, установить процентное отношение русских и польских гласных, не только фиксировать их имущественное положение, но запечатлеть исторически сложившееся соотношение этих сил; в-третьих, учесть в будущем земстве историческую роль и значение православного духовенства и, наконец, дать известное отражение правам русского элемента в будущих земских учреждениях».

Столыпин нашел целесообразным временно отсрочить введение земства в трех губерниях виленского генерал-губернаторства, где русский элемент еще слишком слаб. «Если не считаясь с этими условиями, — говорил П.А., — ввести земство в этих трех губерниях, то население вынесло бы впечатление, что край перешел в область тяготения к Царству Польскому, что Правительство не могло удержать его в своих руках, вследствие своей материальной слабости или отсутствия государственного смысла.» В остальных же 6 губерниях земство следует ввести одновременно, что вполне позволяет наличие в нем более прочного русского элемента.

«Я принужден, — продолжал Петр Аркадьевич, — привести вам несколько исторических сопоставлений, поучительных, по моему взгляду, для предотвращения от повторения неоднократно уже повторявшихся ошибок. Западные губернии, как вам известно, в 14-ом столетии представляли из себя сильное литовско-русское государство. В 18-м веке край этот перешел опять под власть России, с ополяченным и перешедшим в католичество высшим классом населения и с низшим классом, порабощенным и угнетенным, но сохранившим вместе со своим духовенством преданность Православию и России. В эту эпоху русское государство было властно вводить в крае русские государственные начала. Мы видим Екатерину Великую, несмотря на всю ее гуманность, водворявшую в крае русских землевладельцев, русских должностных лиц, вводящую общие губернские учреждения, отменявшую литовский статус и магдебургское право. Ясно стремление этой Государыни укрепить еще струящиеся в крае русские течения, влив в них новую русскую силу для того, чтобы придать всему краю прежнюю русскую государственную окраску. Но не так думали ее преемники... Они считали эту борьбу просто законченной. Справедливость, оказанная высшему польскому классу населения, должна была сделать эту борьбу бессмысленной, ненужной, должна была привлечь эти верхи населения в пользу русской государственной идеи». Опыт Павла и Александра 1 — го, приведший край к прежнему положению, был чреват последствиями. «Но то, — продолжал Петр Аркадьевич, — что в великодушных помыслах названных Государей было актом справедливости, на деле оказалось политическим соблазном. Облегчили польской интеллигенции возможность политической борьбы и думали, что, в благодарность за это, она от этой борьбы откажется». Дело и кончилось в 1831 году первым вооруженным восстанием, открывшим глаза Правительству.

Император Николай 1-й вернулся к политике Екатерины Великой и мало-помалу планы Императора начали проходить в жизнь. Но Император Александр II-й, по своему великодушию, пошел на уступки, поляки были попросту снова сбиты с толку, начали обращаться со все большими домогательствами и дело кончилось вторым вооруженным восстанием. Наконец, в 1905 году в Польше, в ответ на новые льготы сильно увеличилась вражда к России. «Вот, — заявил Петр Аркадьевич, — те историческое уроки, которые, я думаю, с достаточной яркостью указывают, что такое Государство, как Россия, не может и не вправе безнаказанно отказываться от проведения своей исторической задачи. Я часто вспоминал, — продолжал Петр Аркадьевич, — о том, что мне приходилось говорить депутатам польским, которые являлись ко мне перед роспуском второй Думы... Я говорил им, что в политике нет мести, но есть последствия. Но поляки не были в силах изменить свое политическое направление, они не могут этого сделать, и при выборах в Государственную Думу и Совет, везде, где русские им предлагали соглашение, почти везде они это отвергали... Все это, конечно, повлияло и на Правительство, которое в 1906 году готовило законопроект о введении земства в западном крае на началах пропорционального представительства, но намерение это оставило». Поэтому и возникла необходимость оградить многочисленное, но экономически слабое русское население от преобладающего польского элемента на время выборов, возникла необходимость национальных курий. Но кроме этого необходимо было преобладание русского элемента в земских собраниях. Землевладельцам полякам принадлежали в крае огромные земельные пространства и численно подавляющее русское большинство населения являлось земельно бедным. Поэтому законопроект и предложил принять во внимание не один имущественный признак, но и признать национальный, предложив учесть, так сказать, признак имущественно-культурный. Далее, он упомянул об установленном проектом минимуме русского элемента в земских учреждениях, без наличия которого большинство должностей по найму попало бы в руки влиятельных поляков.

«Но я бы не хотел сойти с этой трибуны, — заканчивает Петр Аркадьевич, — не подчеркнувши еще раз, что цель правительственного законопроекта не в угнетении прав польских уроженцев западного края, а в защите прав уроженцев русских. Законопроект дает законное представительство всем слоям местного населения, всем интересам; он только ставит предел дальнейшей многовековой, племенной политической борьбе, он ставит этот предел, ограждая властным и решительным словом русские государственные начала. Подтверждение этого принципа здесь, в этом зале вами, господа, разрушит, может быть, немало иллюзий и надежд, но предупредит и немало несчастий и недоразумений, запечатлев открыто и нелицемерно, что западный край есть и будет край русский, навсегда, навеки».

15-го мая 1910 года Столыпин возражал в Государственной Думе против поправок к законопроекту о западном земстве, внесенных оппозицией. Петр Аркадьевич отметил, что дело идет не о Царстве Польском, а об области, в которой среднее число поляков составляет 4% населения. «Если бы Правительство руководствовалось национальным шовинизмом, — продолжал Петр Аркадьевич, — оно предложило бы вам опереться на эти цифры, но вы знаете, что Правительство само, дорожа культурным элементом, внесло в свой законопроект принцип имущественный».

Защищая, далее, особенности законопроекта, Петр Аркадьевич заявил, «что частное землевладение образовалось в крае не путем естественного правильного местного нарастания, а в силу исторического шквала, который налетел на этот край и опрокинул в нем все русское. Нельзя, —продолжал Петр Аркадьевич, — исключительное, притом неблагоприятное для русских, антинациональное историческое явление брать за основу, единственную основу всего законопроекта; нельзя забыть все прошлое, нельзя на все махнуть рукой, торжествовала бы только теория, шаблон, одинаковый на всю Россию».

Прося отклонить все поправки, Петр Аркадьевич заканчивает словами: «Не принят будет этот законопроект, край будет долго пребывать в той экономической дремоте, в которой доселе пребывает Западная Россия... Не забывайте этого.»

Вокруг одобренного Думой законопроекта разыгралась в Государственном Совете напряженная борьба. В борьбе со Столыпиным против законопроекта группа крайних правых сплотилась с поляками и частью центра. С речью о законопроекте Петр Аркадьевич выступил в Государственном Совете 1-го февраля 1911 года. Он отметил, что земство имеет полную возможность быть трудоспособным и при наличии введенных в законопроект ограничений, т. к. число полных цензовиков превышает число предполагаемых гласных, а для того, чтобы еще усилить русские курии, Государственная Дума приняла поправку, уменьшающую земский ценз вдвое. Культурный уровень избирателей от этой меры не понизился бы. С одной стороны ценность недвижимого имущества за последнее десятилетие удвоилась, а с другой стороны состав полуцензовиков в образовательном отношении является вполне доброкачественным. «И вот, при наличии таких условий, — заявил Столыпин, — я полагаю, что вводимое земство будет культурно, брег работоспособно и будет государственно». «Возвращаясь к общему вопросу, — заключил он, — я нахожу, что совершенно недопустимо разногласие с Государственной Думой в вопросе, в котором Дума поднялась до высокого понимания русского государственного начала. Я не хочу верить, чтобы русские и польские избиратели могли быть ввергнуты в совершенно ненужную и бесплодную политическую борьбу, но пусть, господа, не будет этого, пусть из-за боязни идти своим русским твердым путем не остановится развитые прекрасного и богатого края, пусть не будет отложено и затем надолго забыто введение в крае земского самоуправления. Этого достичь легче, к этому идут. И если это будет достигнуто, то в многострадальную историю русского Запада будет вписана еще одна страница, страница русского поражения. Придавлено, побеждено будет возрождающееся русское самосознание и не на поле брани, не силою меча, а на ристалище мысли, гипнозом теории и силой красивой фразы!» .

4-го марта 1911 года, при постатейном обсуждении правительственного законопроекта, сплотившиеся врага последнего обрушились на статью о национальных куриях. В ответной речи Петр Аркадьевич назвал эту статью «вопросом государственной важности, центральным вопросом настоящего законопроекта».

«Правительство понимает, — говорил он, — что необходимо в должной мере использовать и густо окрашенную польскую струю, польское течение, но опасно лишь равномерно разлить эту струю на всей поверхности будущих земских учреждений. Необходимо преклонять права отдельных лиц, отдельных групп, к правам целого».

Решение противников справа было заранее заготовлено и образование национальных курий было отклонено. Этим самым крайне правые с П.Н. Дурною и В.Ф. Треповым во главе сознательно губили не только западное земство, но и наносили удар лично Столыпину, всей его деятельности и государственной программе. Это была уже не первая их попытка и ввиду сложившейся таким образом обстановки, Петр Аркадьевич подал прошение об отставке. Таким поворотом дела был взволнован западный край, вражеские силы начали поднимать голову, русское духовенство в крае подверглось оскорблениям, а в Финляндии известие об отставке Петра Аркадьевича вызвало в некоторых кругах настоящие ликования. Силы реакции и революции торжествовали. Тем более неожиданно было известие 11 марта о благополучном исходе кризиса, о сохранении Столыпиным его поста, об увольнении членов Государственного Совета Трепова и Дурною, совместная работа с которыми была признана Петром Аркадьевичем невозможной. 12-го марта был опубликован Высочайший Указ о перерыве, на основании 99 статьи Основных Законов, занятий Государственного Совета и Государственной Думы на три дня. Этот срок перерыва давал возможность воспользоваться прерогативами Верховной Власти путем опубликования закона западного земства, с поправками к нему Государ. Думы. Последнее и было сделано на основании ст. 87 Основных Законов Именным Высочайшим Указом Правительствующему Сенату от 14-го марта 1911 года.

Уже 1-го апреля 1911 года Петр Аркадьевич давал объяснения по поводу обращенного к нему запроса Государственного Совета. Он заявил, что Государственный Совет совершил юридически неправильный акт, предъявляя запрос к Совету Министров, учреждению не подчиненному Правительствующему Сенату, в котором иногда председательствует Государь. Таким образом, противники законопроекта, продолжая свое дело, покушались на прерогативы Верховной Власти. Поэтому, не признавая запрос, Петр Аркадьевич давал лишь объяснения Государственному Совету в деле, его касавшемся.

Петр Аркадьевич заявил, что вся ответственность за происшедшее лежит лично на нем, как на лице, представившем на утверждение Государя акт о проведении западного земства на основании ст. 87. Далее, он доказал полную законность принятого им пути. «Правительство не может признать, — заявил он, — что Государственный Совет безошибочен и что в нем не может завязаться мертвый узел, который развязан в путях существующих законов, может быть только сверху». Объяснения Петра Аркадьевича были признаны неудовлетворительными, независимо от их существа и это было проведено в резолюции Государственного Совета.

29-го апреля 1911 года Столыпин отвечал на аналогичный запрос Государственной Думы. Отвергая по тем же мотивам законность запроса и соглашаясь лишь давать разъяснения, касавшиеся Думы (в порядке ст. 40), Петр Аркадьевич привел те же юридические аргументы, описал ход событий и заявил далее: «Правительство должно было решить, достойно ли продолжать, корректно и машинально вертеть правительственное колесо, изготовляя проекты, которые никогда не должны увидеть света, или же Правительство, которое является выразителем и исполнителем предначертаний Верховной Власти, имеет право и обязано вести определенную, яркую политику... Второй путь, путь тяжелый и тернистый, на котором под свист насмешек, под гул угроз, в конце концов, все же выход к намеченной цели. Для лиц, стоящих у власти, нет, господа, греха большего, чем малодушное уклонение от ответственности. Я и признаю открыто: в том, что предложен был второй путь, второй исход, ответственны мы в том, что мы, как умеем, как понимаем, бережем будущее нашей Родины и смело вбиваем гвозди в вами же сооруженную постройку будущей России, не стыдящейся быть русской, — ответственны мы, и эта ответственность — величайшее счастье моей жизни. И как бы вы, господа, не относились к происшедшему, — а ваше постановление, быть может, по весьма сложным политическим соображениям, уже предрешено, — как бы придирчиво вы ни судили и не осудили даже формы содеянного, я знаю, я верю, что многие из вас в глубине души признают, что 14-го марта случилось нечто, не нарушившее, а укрепившее права молодого русского представительства. Патриотический порыв Государственной Думы в деле создания русского земства на Западе России был понят, оценен и согрет одобрением Верховной Власти».

С этого времени и до самого прибытия Государя в Киев, к Петру Аркадьевичу поступали благодарственные телеграммы от земских избирателей и гласных Западного края русского и польского происхождения. Все лето 1911 года, как и всегда, не позволяя себе отдыха, проработал Петр Аркадьевич над разработкой стоявших на очереди государственных дел и 25-го августа отбыл в Киев.

По проезде Государя в Киев, состоялись торжественная встреча, маневры, освящение памятника Императору Александру II, смотры и приемы земских представителей Края, получившего земство. 1-го сентября в 9 часов вечера начался в городском театре, в Высочайшем присутствии, парадный спектакль. В 11,5 часов, в антракте, после второго акта, П.А., сидевший в первом ряду близ Государевой ложи, поднялся с места и стал спиной к сцене, разговаривая с подходившими к нему лицами. Вдруг раздались в зале один за другим два выстрела... Раненый двумя пулями Столыпин сохранил присутствие духа. Он осенил крестным знамением себя и царскую ложу, в которой стоял Государь, после чего, мертвенно бледный, стал падать. После консилиума в больнице доктора Маковского, куда был перенесен Петр Аркадьевич, у всех явилась надежда, что спасение его возможно. От мгновенной смерти спас крест Св. Владимира, в который попала пуля, и, раздробив который, изменила прямое направление в сердце. Этой пулей оказались пробиты грудная клетка, плевра, грудобрюшная преграда и печень. Другою прей насквозь пронизана кисть левой руки. 4-го сентября произошло резкое ухудшение в состоянии здоровья, а 5-го сентября, в 10 ч. 12 минут вечера, Столыпина не стало...

Когда-то он сказал: «Каждое утро, когда я просыпаюсь, и творю молитву, я смотрю на предстоящий день, как на последний в жизни, и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляя взор в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то говорю себе, что должен благодарить Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания близости смерти, как расплаты за свои убеждения. И порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы, наконец, удастся».

Смерть действительно прервала на полном ходу деятельность Столыпина. Унесла его в могилу, не дав закончить предпринятый им гигантский труд, задачу, в которую верил он всю жизнь.

Им было сказано когда-то: «Итак, на очереди главная наша задача — укрепить низы. В них вся сила страны. Их более 100 миллионов! Будут здоровы и крепки корни у государства, поверьте — и слова Русского Правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед целым миром... Дружная, общая, основанная на взаимном доверии работа — вот девиз для нас всех, Русских!

Дайте Государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России».

Промысел Божий определил иначе и не дал сбыться этим словам. Но мнится, что после налетевшего теперь на нашу Родину исторического шквала, деятельность Петра Аркадьевича Столыпина явится соединительным звеном между старой и возрожденной Россией. Дела его глубоко запечатлелись в сердцах русских людей. Возвращением к его начинаниям, к его заветам, воздвигнет новая Россия бессмертный памятник лучшему из ее сынов взамен рукотворного, воздвигнутого когда-то. Помыслы о последнем выразила наша Родина устами Императора Николая II-го, начертавшего на журнале Совета Министров: «Преклонимся же пред этой редкой, удивительной, геройской кончиной Петра Аркадьевича Столыпина и принесем свою посильную лепту на дело любви и почитания его светлой памяти, на сооружение памятника — достойнейшему».