Стремление проникнуть в тайны духовной жизни, старческое руководство в самопознании, внутренняя сосредоточенность и самоотверженный труд в конце концов дают свой плод — образ жизни, резко отличающийся от всего, что есть в мире; жизнь, обращенную в любовь к другому: Богу и человеку. Острый интерес к личности, преображенной верой, к истории ее становления, к святости характерен для всей христианской культуры, создавшей такое уникальное явление, как своды биографий святых, расположенных по месяцам, Месячные Чтения (Четьи-Минеи).

В основу приводимого жизнеописания древнего православного святого епископа Григория Акрагант и некого (VI — VII вв., память 23 ноября ст. ст.) положен почти дословный перевод из ноябрьской книги Четьих-Миней св. Димитрия Ростовского, однако новый автор Димитрий ВЕЧЕР (один из псевдонимов епископа Варнавы Беляева) прирастил к старинной основе много важных добавок, продиктованных как литературными критериями, так и внутренним опытом новой эпохи.

Те же цели воодушевляли и еп. Варнаву, но в ином соотношении, чем у его предшественника. Сюжет повествования у него почти детективен, рассказ пересыпан историческими картинами изображаемого времени. Занимательная повествовательность для него — один из двигателей, способных возродить в современном “вялом” читателе интерес к путешествию в мир духовных истин. И сама назидательность в предлагаемом тексте особая, предназначенная для мира сверхпутаного, многажды перевернутого, загрубевшего в пустынях материалистической безнравственности, и сведена она к одной-двум точкам, поражающим современное сознание простотой, неожиданно вспыхивающей неземным и вневременным светом подлинности.

В самое, казалось бы, неподходящее для религиозного писателя время, во тьме XX века, епископ Варнава пытался сделать то, что не было сделано другими в более благоприятные времена: создал ряд новых жизнеописаний святых. Одно из них он охарактеризовал как краткую аскетику. Перефразируя, можно сказать, что житие Григория Акрагантийского, написанное в начале 30-х гг., есть краткий путеводитель в область духовности. В нем не найти каких-либо руководств к молитве или мистическим озарениям, но показан путь к становлению личности в этом мире, к выстаиванию в правде до конца.

Одновременно глухой ночью вяжется цепь злобы и коварства, замышляется ловушка против невинного, под покровом тьмы уводят в тюрьму арестованного праведника. Не смутимся, видя среди гонителей Христа тех. кто прикрывается Его именем и даже носит видимые знаки избранничества — священные одежды. Падшая природа человека и веру стремится приспособить под свои цели, многих христиан объединяя с противниками Бога Живого.

В черновых набросках сохранилось позднее авторское посвящение публикуемого жизнеописания — “инокам Зосимовской пустыни”.

I. ПАЛОМНИК. Не умолкну ради Сиона, и ради Иерусалима не успокоюсь (Ис. 62, 1).

В половине VI века, когда еще Церковь была едина и не делилась на католическую и православную, в Карфагене в храм св. мученика Йулиана некоторое время ходил один молодой человек.

Храмы у первых христиан пользовались исключительным почетом и вниманием. Они были местом обычной молитвы и прибежищем во всякой скорби. Они поэтому не стояли запертыми — каждый, почувствовавши потребность излить душу свою пред Богом в тишине и нерассеянии, ибо не у всех дома для этого такие уголки есть, легко мог найти под сводами их место для своего исповедания Богу ^{[ 44 ]}.

Молодой человек в один из своих частых приходов в храм сидел и занимался здесь чтением священных книг. Кругом было тихо, ничто не рассеивало. Он был один. Но вот вошли три человека в монашеском одеянии. Вид их был благолепен. Они стали молиться.

— Что здесь делаешь, раб Божий Григорий, благую часть избравый, яже, по глаголу Господню (Лк. 10, 48), не отымется от тебе?

— Прости меня, отче, и помолись за меня, грешного и унывающего.

— О, если бы я имел твои грехи, чадо! — ответил тот. — Знай, — продолжал он, — что милосердный Бог открыл нам все о тебе. Итак, радуйся, что Он послал нас взять тебя и довести в святые места, которые ты желаешь видеть и куда мы также идем.

— Благословен Бог, строящий все на пользу нашу, — сказал он в чувстве умиления.

Вставши, все вышли из храма и пошли в молчании ^{[ 45 ]}.

Палестина — Святая Земля, освященная жизнью, страданиями и смертью нашего Господа, с самых первых веков христианства сделалась центром паломничества. Сколько святых мужей и жен в древности отправлялось ко Святому Гробу, прежде чем выйти в пустыню на путь подвижничества или на служение миру! Таковы свв. Василий Великий, Григорий Нисский, Варсанофий Великий, Павла, Мелания, Евстолия ^{[ 46 ]} и многие другие. Сколько после них ходило туда же простых людей всех стран, всех национальностей, всех вер! Даже наши деревенские старушки превосходно знают дорогу в Палестину и Иерусалим... ^{[ 47 ]}

И будут приходить многие племена и сильные народы, чтобы взыскать Господа Саваофа в Иерусалиме и помолиться лицу Господа” (Захар. 8, 21-22).

На эти слова Бога откликнулось сердце многих христиан. Откликнулось оно и у Григория. Сильное желание не давало ему покоя. И так как он был благочестив и видел в этом дело Божие, а не удовлетворение своей любознательности и тщеславия, то принялся за прилежную молитву. Он молился, чтобы Бог исполнил его желание и исполнил бы добре так, как угодно Его святой воле.

— Григорий!

— Услышана молитва твоя. Итак, иди на морской берег и найдешь тех, которые возьмут тебя к святым местам.

Григорий был истинным послушником и помнил, что сказал Господь просившему у Него позволения проститься (прежде чем идти за Ним) со своими домашними (Лк. 9, 61-62). Поэтому он тотчас встал и, никому ничего не сказав о себе, вышел из дома. В деле Божием нельзя мешкать, в истинном послушании между приказанием и исполнением нет времени.

Как климат, так и природа в Акраганте африканская. Под ногами юноши был каменистый грунт, кругом — чахлая растительность в виде кактусов и различных мясистых, колючих растений ^{[ 48 ]}. Григорий быстро шел по знакомой дороге на шум морского прибоя. Но вот и море. В гавани он нашел готовый к отплытию корабль.

— Куда идете? — спросил он.

— В Карфаген.

После благополучного трехдневного плавания корабль бросил якорь у Карфагенской пристани. Григорий пошел в город, столь прославленный когда-то подвигами, деятельностью и учением святителя Киприана. Около трех месяцев он прожил при доме местного архидиакона ^{[ 49 ]}, пока у него не произошло уже описанной нами удивительной встречи с неизвестными монахами, из которых одному впоследствии пришлось еще раз, хотя и косвенно, оказать Григорию существенную помощь в жизни.

II. ПУТЬ К ЗЕМНОМУ ИЕРУСАЛИМУ ПРИВОДИТ ИНОГДА НА ПУТЬ К НЕБЕСНОМУ. Согрелся сердце мое во мне, и в поучении моем разгорится огнь (Пс. 38, 4). Григорий и его спутники, выйдя из церкви, пошли, как сказано было, в святом молчании, — каждый упражняя свой ум, в меру своего духовного возраста, молитвой, поучением в Священном Писании или в покаянных размышлениях ^{[ 50 ]}.

Теперь Григорий уже и телесными очами видел, что они идут в Иерусалим. Итак, желание его исполнилось: он на пути к вожделенной цели. Там, впереди, места, где Господь совершил наше спасение. Земля, политая потом и кровью Его Крестных подвигов. Там сонмы подвижников день и ночь славят и благодарят Христа за дарованную милость и вечное избавление. Горы, долины, пещеры, дебри, города усеяны их кельями и монастырями! Тысячи монашествующих, как цветы на роскошном лугу, насаждают там всякую добродетель... ^{[ 51 ]}

Все это предстояло увидеть Григорию. Увидеть и еще более загореться сердцем от невиданной дотоле духовной красоты. И мир Божий превосходна всяк ум (Фил. 4, 7), заставлял Григория забывать все окружающее и томиться еще неизведанными духовными желаниями.

— Чадо Григорий, не скучаешь ли по родителям?

— Господь наш сказал: иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин (Мф. 10, 37). Однако помолись Богу, отче, чтобы Он и родителям моим подал благое утешение и меня, грешного, сохранил от вражеского уловления.

Иначе и не может быть. Это — так, сама истина. Но иное дело заповедь, хотя бы слова Самого Христа, и иное — наше желание, наша немощь, при кознях бесовских. Приходится преодолевать природу, кровное чувство. Оно в малодушных, миро- и плотолюбивых говорит сильнее Евангелия. Борет и крепких. Его боялся и Григорий, коего самое имя — Γςηγόςιος, — значит “бодрствующий”, внимательно следящий за всеми своими помыслами и пожеланиями. Потому и смиренно он просил себе молитв. Ибо враг хитер и опытен...

Так понемногу путники приближались ко Святому Граду. Прошло уже немало времени, с тех пор как мы видели их выходящими из Карфагена. Стоял январь. Они только что высадились в Триполье Финикийском ^{[ 52 ]}, шли теперь по Святой Земле. Недалеко было уже и до края путешествия. Но подошло время Великого поста, и в эти святые дни благочестивые паломники не захотели дальше идти. Им встретился на пути монастырь, и они решили провести дни св. Четыредесятницы до Страстной недели в нем уединенно.

— Горе мне!.. Что я такое?.. Что мне остается делать, лежащему в унынии и лености?.. Как явлюсь я Лицу Божию?.. Как в день Суда присоединюсь к святым мужам?..

— Если близ Господь сокрушенных сердцем, как говорит Давид (Пс. 33, 19), и смиренных духом спасает, то может и меня спасти, как пришедших во единыйнадесятъ час (Мф. 20, 9) и ничего достойного не сделавших...

— Не жалей, чадо, что сюда с нами зашел. Надеемся на Бога, что опять будешь в своей стране и родителей живых увидишь.

— Нет чужой стороны у Бога, но все — Его, и везде Он призирает всевидящим Своим оком. Поэтому не о том я тужу, что сюда зашел, и о родителях своих нисколько не тоскую, — скорее радуюсь, что, отца и мать оставив, нашел Бога, пекущегося обо мне, — а другая печаль на сердце у меня. Прошу же вас, святые отцы, помолитесь Господу о моем смирении...

— Радуйся о Господе, авва Марк! Откуда привел к нам этого богоугодного юношу, Григория?

— Не мы его, Владыко, привели, но хотящий всем спастись Господь и твои святые молитвы.

— Господин Серапион и ты, отец Леонтий, хорошо, что пришли. Благодарю Бога, что дал вам силу дойти сюда и вести этого отрока, духом горяще, Господеви работающе, упованием радующеся... в молитве пребывающе (Рим. 12, 11-12), как открыл нам о нем Господь.

Такой разговор произошел у Иерусалимского патриарха Макария, когда перед ним впервые предстали Григорий и его таинственные спутники. Они на праздник Светлого Христова Воскресения пришли в Иерусалим, обошли и поклонились всем его святыням и теперь явились к святейшему отцу благословиться у него. Григорию вновь пришлось удивляться прозорливости святых мужей, как они (теперь вот и патриарх) называют по имени людей, которых в первый раз видят. И обрадовался вместе с тем — наконец-то он узнал имя старца! “Ибо, ходивши с ним такое продолжительное время, он не знал ни его имени, ни других братьев, ни тем более осмелился кого из них спросить, откуда они и как их зовут. Так блаженный Григорий был молчалив и нелюбопытен”, — говорит о нем его жизнеописатель ^{[ 53 ]}.

— Не уйдут эти отцы в свою страну, не вернувшись наперед к нам.

— А откуда эти великие мужи?

— Из Рима.

— Отче святый, — обратился он к последнему, — и этот от стада Христова ^{[ 54 ]}, в будущем ему вручено будет правление Церкви и он, как веслом, духовным учением управит ее добре... Ты же, отче, позаботься о нем, да сохранит он доброту ^{[ 55 ]} души своей светлою и юношескими помыслами не оскверненною.

— Бог избрал его Себе от чрева матери, — ответил Святейший, — и оградил его страхом Своим. Он же и до конца сохранит его.

— Если тебе угодно, сын мой, оставайся с нами, и Господь наш Иисус Христос устроит тебе все полезное, а если хочешь идти с братиею, то ступай с миром.

— Нет, святейший отче, я не хочу уходить отсюда. Но молю, пусть Бог сподобит меня в этой жизни опять свидеться с этими святыми отцами.

“Прекрасная возвышенность, Радость всей земли Гора Сион! ...Пойдите вокруг Сиона И обойдите его; Пересчитайте башни его... Рассмотрите домы его, Чтобы пересказать грядущему роду... Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя. Прильпни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего...” (Пс. 47, 3, 13-14; 136, 5-6).

III. КТО ОН? Иосиф — отрасль плодоносного дерева... Ветви его простираются над стеною (Быт. 49, 22).

Родители Григория были люди православные и добродетельные. Отца звали Харитоном, мать — Феодотией. В особенности они отличались милосердием — добродетелью, не часто наблюдаемой у богатых, а они были люди очень состоятельные. Большое богатство давало им возможность развивать эту добродетель в желаемой степени, и потому благодеяний всем они делали много.

От святого крещения его принял блаженный епископ Патамион. Обычно у первых христиан восприемниками были младшие лица из клира: “Мужчину пусть воспринимает диакон, а женщину — диаконисса”, — говорят Апостольские Постановления ^{[ 56 ]}, но здесь кумом Григория явился сам предстоятель Акрагантийской Церкви. Было ли это сделано им ради благочестия и уважаемости родителей младенца или в предвидении его будущих заслуг перед местной Церковью, все равно благословение епископа и восприятие им под свое духовное попечительство Григория знаменательно.

Семя учения падало на добрую почву. Отрок схватывал все преподаваемое с живостью и ревностью. Несмотря на свои отроческие годы, Григорий уже приобрел навык и любовь к молитве и постоянно, день и ночь, проводил время за книгами, услаждаясь чтением Священного Писания и житий святых.

И Бог, видя его доброе намерение, сделал по сердцу его (Пс. 19, 5).

IV. ТАЙНА ПРИОТКРЫВАЕТСЯ. Тогда ожил дух Иакова, отца их. И сказал Израиль: “Довольно (сего для меня), еще жив сын мой... и увижу его, пока не умру” (Быт. 45, 27-28).

Авва Марк со своими братиями, Серапионом и Леонтием, которых мы оставили выходящими из Святого Града Иерусалима, снова предались тягостям тогдашнего паломнического пути. Это был тогда, можно сказать, Крестный путь. Еще не так давно дорога от Иерусалима до Яффы и в иных местах Палестины и всего Востока кишела разбойниками ^{[ 57 ]}, а в то время путешествующие не имели никакой земной защиты и прибежища и им оставалось только всецело предаваться на волю Божию. Впрочем, это и теперь для христианина существенная охрана. Трудность и опасность пути увеличивали часто естественные препятствия и явления природы. Море со своими бурями, пустыня со своими ветрами и песками, зверями и неприступными скалами и горами — все делало путешествие ко святым местам тягостным и великим подвигом. Зато и доставляло большие венцы. Тогда это не была интересная, легкая и приятная прогулка, тогда люди на одну чашу весов клали свое желание поклониться святыням и любовь к Богу, а на другую — свою жизнь. Следовательно, шли со страхом Божиим, постоянной молитвой и чрез это сами делались подвижниками и святыми.

“...Семь раз во время путешествия мы подвергались серьезной опасности, и в восьмой раз, как написано, опротивела душе моей жизнь моя (Иов 10, 1). Но Бог хранил нас.

В третий раз в пустыне мы пришли в лощину или, лучше сказать, в болото с застоявшейся водой. Дно его было усеяно камнями и вонючей тиной. Мы переходили по пояс в воде. Чуть-чуть болото не затянуло нас. Мы воскликнули словами псалма, взмолившись Богу: “Спаси мя, Боже, яко внидоша воды до душа моея. Углебох в тимениа глубины (буквально “увяз в глубоком иле”, εὶς ὶλίν β болоте), и несть постояния” (Пс. 68. 2-3).

Однажды, идя по берегу моря, мы подверглись нападению от разбойников. Они гнались за нами на расстоянии десять тысяч шагов ^{[ 58 ]}, догнать не могли, но измучили нас до полусмерти...

Переплывали озеро Мареотис. Забушевал ветер, и мы были выброшены на берег. Поднялась ужасная буря. Это было в день Богоявления” ^{[ 59 ]}.

Между прочим, случилось им идти мимо города Акраганта. Они зашли в него. Явились, понятно, к местному епископу, блаженному Патамиону. Так как подходил великий праздник их родного города, т.е. день святых первоверховных апостолов Петра и Павла (29 июня ст. ст.), то они, чтобы не встретить его в пути, остались в епископии. Может быть, зайти в Акрагант их побуждала еще и другая причина — желание побывать на месте служения Григория, там, где было ему божественное откровение.

До сих пор нам некогда еще было рассказать о том, что же произошло после неожиданного исчезновения Григория из дома архидиакона. Как встречено было его отсутствие в родном городе и какие события произошли здесь по случаю этого загадочного для всех исчезновения?

Патамион, и так любивший Григория, а будучи его крестным отцом, любивший вдвое, объявил о случившемся на всю округу. Донесли о несчастье отцу и матери юноши. Стали искать. Искали везде, по всему острову. Искали в городах и селах, в горах и пещерах, и в пустынях. И, конечно, безрезультатно. Наконец решили, что Григория или убил кто-нибудь и закопал в землю, или украл и продал в плен в чужую дальнюю сторону. Впрочем, и это говорили предположительно.

Прошел уже целый год, как пропал Григорий. Наступала годовщина его памяти, т.е. 1 июля. Харитон и Феодотия собрались идти в Акрагант.

— Из-за чего, отче, эти люди так плачут? — спросил авва Марк епископа.

— Эти люди имели единственного сына, которого я принял от святой купели. Когда ему исполнилось восемь лет, отрока привели ко мне и я велел учить его по книгам. И такое ему Бог дал дарование, что в два года он в совершенстве научился читать, петь и писать. На двенадцатом же году родители моими грешными руками отдали его Богу, и я посвятил его в клирики. Вручил же его одновременно своему архидиакону, чтобы он наставил его на путь Господних заповедей. И такие успехи отрок показал в Священном Писании, что нельзя теперь такового найти во всей Сицилии...

— Не знаем, где он, — закончил Патамион. — Ныне же жалеем его до смерти. А родители его начали творить память в тот день, в который он пропал.

— Зачем так плачете без меры о сыне вашем, — обратился старец к родителям, — скорее, нужно вам радоваться и благодарить Бога, все строящего на пользу.

— Прикажи прийти сюда твоему архидиакону.

— Расскажи, человек, куда скрылся отрок? Зачем не открываешь своему господину, епископу, величия Божия, касающегося этого отрока?

Слова Марка заставили архидиакона ужаснуться. Он стал кланяться старцу и просить прощения. Потом стал подробно рассказывать всем присутствующим о том, что было передано уже нами выше и что на этот раз мы опустим ^{[ 60 ]}.

— ... Я же о слышанном голосе не осмелился кому-нибудь сообщить, — заключил Донат свой рассказ, — потому что боялся, как бы не сказали, что я лгу, и, не поверивши моим словам, не стали бы говорить, что я убил отрока ^{[ 61 ]} или продал его в чужую землю...

Повествование архидиакона утешило скорбящих епископа и родителей Григория и разогнало печаль. Все прославили Бога.

— Вот, — сказал старец, — как в первой Книге Царств мы читаем про Самуила, так в наши дни случилось с Григорием. Ибо, как отрока Самуила, спящего в Храме, воззвал ангел Господень: “Самуил, Самуил”, — и это было три раза (1 Цар. 3, 4), так и блаженный отрок Григорий сподобился быть позванным подобным же образом... Поистине он будет равен пророку Самуилу.

“Встань скорей с обоими своими иноками, садитесь на корабль и плывите в город Карфаген. Там найдете заезжего ^{[ 62 ]} юношу по имени Григорий, сицилийца, прибывшего из Акрагантийского прихода. Так возьмите его и отведите во святой град Иерусалим к патриарху Макарию. Мы сообщили и патриарху об этом отроке и повелели принять его, ибо на нем почивает дух наш, как Илиин на Елисее”.

— Воздадите славу Богу, открывшему вам о вашем сыне, что он в живых и добродетельно живет, — сказал блаженный Марк, поднимая их.

Теперь, может быть, одно еще желание было у родителей Григория — повидать его. Но и того, что они узнали, было с них довольно. Не оставил Бог в одном, можно было надеяться, что не оставит и в другом.

V. “САМ — СТО”. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат, иной в шестьдесят, а иной в тридцать (Мф. 13, 23).

Было уже упомянуто, как авва Марк и его спутники ходили посещать братию окрестных монастырей. В то время на вершине святой горы Елеонской и по всей ее цепи, замыкающей горизонт со стороны Мертвого моря, теснились обители, церкви и часовни, основанные обеими Меланиями, Вассою, Татианою, Ксениею, Евдокиею, Юстинианом и Анастасиею ^{[ 63 ]}.

Были и мужские подвижнические монастыри. Таковым, например, была как раз основанная около этого времени преп. Авраамием “Византийская киновия”. Она была благоустроена во всех отношениях и славилась подвижниками высокой духовной жизни. О жизни двоих из них — преподобных Василии и Иоанне — упоминается в “Луге Духовном” ^{[ 64 ]}.

Год провел Григорий среди подвижников, переходя от одного к другому и получая от каждого свою пользу ^{[ 65 ]}. Наконец ему захотелось пойти во внутреннюю пустыню, посмотреть, как живут боголюбцы одни, наедине с Богом под чистым небом, посреди зыбучих песков, куда путь — по звездам. Он открыл свой помысл святым отцам ^{[ 66 ]} и просил помолиться. Они благословили и напутствовали Григория молитвами.

— Ступай, чадо, с миром, — сказали они, — вера и любовь, которую имеешь ко Христу, спасут тебя.

В то время как одни ревнители подвижничества трудились о Господе, достигая духовного совершенства и спасения в лаврах и киновиях, где находили всё необходимое для удовлетворения потребностей и телесных, и особенно духовных, под руководством мужей, уже совершенных в подвижнической жизни, — другие ревнители подвигов самоотвержения ради Царствия Небесного спасались в пустынях. Этих подвиг был несравненно труднее. Не было никакого утешения, в болезни некому подать воды и дать пищи, да и при здоровье также надо было их еще искать, а зной и холод томили тело — это с одной стороны, а с другой — отсутствие богослужения (церкви) и знакомых лиц ^{[ 67 ]} (главное старца, которому бы можно было исповедать мучительные помыслы), а также денные страхования от зверей и разбойников, ночные — от бесов — все это томило душу.

Пустынею у палестинских подвижников назывались, во-первых, собственно пустыня, т.е. место ровное, безлюдное, лишенное растительности и воды, с песчаною почвою; во-вторых, дикое и недоступное место в горах, наполненное ущельями и пропастями, со множеством пещер; и, в-третьих, вообще всякое место, даже в окрестностях селений и городов, прославившееся жизнью того или другого великого подвижника. Название свое получали пустыни или от местностей, на которых или близ которых находились, как, например, пустыня Рува, Иорданская, Кармильская, или по имени славного отшельника, например пустыня аввы Евсторгия ^{[ 68 ]}.

В пустынях подвижники проводили жизнь в одиночестве, в строгом уединении и безмолвии, отрешившись от всего земного. Многие не сообщались и не виделись с людьми нередко всю жизнь. В сонме их встречаются и жены-отшельницы. Это были сокровенные рабы Божий, неведомые миру, — их знал только единый Господь. Некоторые из них, спасавшиеся в пещерах, так и отходили в другой мир, не знаемые никем. Неизвестны остались и имена многих пустынников; по Божиему смотрению их открывали как бы случайно другие подвижники и поведали о них миру ^{[ 69 ]}. Во время цветущего состояния подвижничества в Святой Земле пустынников и отшельников было, как видно из церковно-исторических сочинений, бесчисленное множество. Некоторые из них были великие подвижники, дивные по духовным совершенствам и благодатным дарам. Они сделали известными и прославили самые незначительные и неведомые дотоле места. Приснопамятны поэтому в летописях христианской церкви и самые эти места, как места необыкновенных подвигов великих пустынножителей.

Известнейшие в Святой Земле иноческие пустыни были: Иерусалимская, Елеонской горы, Иорданская, Рува, Каламонская, у Мертвого моря и Кармильская ^{[ 70 ]}.

Григорий сперва водворился в одной из ближайших к Иерусалиму пустынь. Спустя три дня, по Божиему смотрению, он натолкнулся на некоего черноризца. Был полдень, по восточному счету — шестой час дня, раскаленный воздух заставлял все живое искать тени, солнце жгло немилосердно, и камни пустыни от сильного зноя не дозволяли ступать по ним ^{[ 71 ]}, а монах стоял на молитве... ^{[ 72 ]}

— Куда идешь, чадо?

— Куда Христос поведет, в эту пустыню.

— Поди со мною, чадо, — предложил неизвестный.

Шли они 20 дней. Наконец пришли в некое место, откуда черноризец указал Григорию на стоящую далеко вдали келью с двумя финиковыми пальмами перед нею и сказал:

— В этой келье пребывает великий отец. Итак, если хочешь, чадо, спастись, то иди к нему, а мне нужно идти в иную страну.

Но, чу!.. От далекой кельи великого старца ясно донеслось пение. И пел не один человек, а как бы множество народа... Григорий удивился. Откуда быть в пустыне такому хору?.. Но чем ближе подходил Григорий к келье святого, тем пение все более стихало. Вот он уже ясно слышит, что не толпа поет, а только... трое. И еще больше юноша поразился, когда, подойдя к дверям старца, он услышал, что поет только последний и никаких других голосов не слыхать. Святый кончил петь ^{[ 73 ]} девятый час: день клонился к вечеру. Григорий стал у дверей, но постучать не осмелился. Священный трепет обнимал его душу и тело.

— Чадо Григорий, войди сюда. Тот устрашился, услыхав, что старец зовет его как давно знакомого человека. Войдя в келью, он увидел только одного этого старца, и больше никого. И дивился, раздумывая над тем, что слышал пение как бы многого народа, а на самом деле в келье, кроме старца, никого больше не было. Тогда Григорий понял, что со святым отцом пели ангелы.

— Помилуй мя, отче, и моли о мне грешном, да спасет Бог мою душу...

— Бог да помилует тебя, чадо, и подаст воздаяние за труды твои.

Так состоялось святое знакомство Григория и началось руководство у одного из тех, ихже не бе достоин (весь) мир, как удостоверяет апостол Павел (Евр. 11, 38), которые в пустынех скитающеся и в горах и в вертепах и в пропастех земных. Не в городах, не в культурных центрах, не посреди общественных служении, но в глухой пустыне, куда нет дорог, а путь — по звездам и солнцу, нашел Григорий душу, очищенную от всех страстей, прозрачную, как кристалл. Только вдали от страстей мира сего можно достигнуть состояния читать мысли и сердца людей, как раскрытую книгу, и молиться с дерзновением за грехи людские.

История дает нам подобные примеры. Мы знаем, что величайший безмолвник и краса древнего египетского монашества, сокровище дарований Святого Духа, Арсений Великий, был в миру воспитателем царевичей Аркадия и Гонория, сыновей императора Феодосия Великого, был знаком в совершенстве со всей древней философией и греко-римской классической литературой. Ныне же, изучая дошедшие до нас лишь отдельные ее отрывки, иные мнят себя уже учеными. (Можно и еще указать несколько примеров, когда люди, которым нынешние профессора университетов по классической филологии и философии с трудом могут быть допущены в ученики, бросали все свое знание к ногам Христа и уходили — не по фанатизму или психопатизму, а по зову Самого Бога ^{[ 74 ]} — в пустыню.) Как сейчас видим, некоторые из них свои светские познания сумели после и в пустынях приложить на пользу Церкви.

Святый отец, к которому Промыслом Божиим попал Григорий, был глубоким и тонким философом, изящным и красноречивым оратором и знатоком Священного Писания. Он научил юношу всем светским и духовным наукам, какие сам знал, образовал его ум и украсил добродетелями душу. Наконец, видя, что воспитание юноши совершенно и законченно, что блестящие дарования его развернулись и оформились в цельное безупречное мировоззрение и могут с успехом быть применены на служение воинствующей Церкви, еще же и провидя прозорливым духом, что Григорий в будущем имеет быть великим светилом миру, старец не захотел его более удерживать в пустыне, но повелел идти в мир на помощь погибающим братьям. Вместе с этим пророчествовал Григорию, что на него придет некогда великая напасть со стороны завистливых людей, и потому, поучал старец, он должен быть терпеливым и незлобливым. Потом, сотворив о нем молитву и преподав последнее напутственное благословение, отпустил его.

Так Григорий, выйдя из мира простецом, полуневежественным в мирском смысле человеком, возвратился в мир совершенно новым, перерожденным, образованным мужем, искусным диалектиком, постигшим все тонкости философии, истории и изящной литературы и тайны всякого богословия и Писания ^{[ 75 ]}.

Вместе с тем и духовный талант “во сто трудов уплодоносил” ^{[ 76 ]} в пустыне Григорий.

VI. ПЯТЫЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР. Восташа же нецыи... стязающеся со Стефаном, и не можаху противу стати премудрости и Духу, имже глаголаше (Деян. 6, 9-10).

Палестина в то время, на которое падает наш рассказ, переживала тревожное состояние. Начиная с 520 года, мир иноческих обителей был нарушен. Внутренний сердечный мир Христов (Фил. 4, 7) нужно было выковывать среди страшных еретических бурь и жестоких гонений. Появились невежественные монахи, которые стали учить о предсуществовании душ, о восстановлении (α̉ποχατάστασις) βсей твари, о конце мучений (в аду) демонов и грешников и прочее. Заблуждения эти, как видно, через Оригена уходят своими корнями даже в чистое язычество Пифагора и Платона, как наше имябожничество.

За нечестивыми словами, как нитка за иголкой, появились подобные же дела. Еретики монахи выгоняли своих противников, православных, из родных монастырей, производили величайшие смуты среди слабых духом и простых умом и сердцем, действовали всеми средствами, хитростию, лестью, насилиями, против более твердых старались повлиять посредством происков при дворе и чрез единомысленных архиереев — на самого императора. Патриаршие престолы переходили из рук в руки: то православные владели ими, то ставленники оригенистов. Патриарх Макарий, упоминаемый выше, два раза был на патриаршей кафедре. Даже поместный Собор Константинопольский (543 г.), осудивший строго в 15 анафематизмах еретические измышления прельщенных монахов, не произвел на них никакого впечатления. Тщетно Иерусалимский патриарх в течение 8 месяцев уговаривал оригенистов оставить свои заблуждения, и только уже карательный отряд войска, посланный в Новую Лавру, где они засели, после взятия ее приступом, очистил святое место от духовной заразы. Еретики были изгнаны, и православные возвратились наконец на свои места. Но это бедствие от оригенистов было только частью тех бедствий, которые обрушились в это время на Церковь. Снова поднялись несторианские и евтихианские движения, замолкшие, было, после Халкидонского Собора, и снова потрясли православных великие скорби. Для краткости можно упомянуть только о тех из них, которые происходили в местах, связанных с нашим рассказом.

Так, в Антиохии, в которой придется прожить, как увидим дальше, некоторое время Григорию, некто Север, сперва судейский чиновник, а потом монах-евтихианец и самочинник-епископ, свергает православного и благочестивого епископа Флавиана и занимает его место. Затем анафематствует святый Халкидонский Собор, разоряет церкви, наводит на благочестивых людей страх, отправляет их в ссылку, подвергает бичеваниям. Тремстам монахам, которых постоянства Север не мог поколебать ни угрозами, ни ласками, он отрубает головы и приказывает оставить их непогребенными на добычу ночным псам. Наконец, все места оскверняет стенаниями, кровью и трупами. “Удивительно, — заключает историк, — как один человек и так много убийств совершил, и так много ересей совместил!” ^{[ 77 ]}

Велики глубины и противоречивы для ума поступки души человеческой, и кто может их постигнуть и проникнуть духовным взором до ее дна даже в ее падении?!... (Пс. 63, 7: 2 Кор. 2, 11).

Те аскетические привычки, которые приобрел Григорий в пустыне у великого отшельника, он не оставил и в шумной столице, среди ее слабой духовной жизни. Подвиги и пощение его были велики — он не прикасался к пище по целой неделе, но все время проводил в чтении и писании ^{[ 78 ]} книг. Такая добродетель, конечно, не могла не обратить на себя внимание. Игумен монастыря счел необходимым доложить о ней патриарху Евтихию ^{[ 79 ]}.

— Пришел, — передавал он Святейшему, — в мой монастырь некий странствующий ^{[ 80 ]} диакон. Замечательная личность... ^{[ 81 ]} По внешности и по жизни прекрасен, в пощении превосходен, во всех монашеских подвигах неленив и в высшей степени искусен в знании и толковании Священного Писания. Думается мне, что в настоящее время не найдется еще такого другого во всем нашем городе...

Обстоятельства, описанные в начале этой главы, вызывали неминуемо созыв нового Вселенского Собора, по счету пятого. Еретические волны объяли корабль церковный в трех патриархатах: Александрийском, Константинопольском и Антиохийском. Мы видели, как бесчинствовали и расправлялись с православными еретики в Антиохийском патриархате, то же было и в остальных. Каждый гнул в свою сторону: несториане — в свою, евтихиане — в свою, оригенисты — в свою. Один из епископов, преданных Оригену, именно — Феодор Аскида, желая защитить гонимое учение и отвлечь от него внимание императора, коварно стал доказывать последнему удобство соединить с церковью противников Халкидонского Собора (Четвертого Вселенского), если только будут осуждены якобы не осужденные последним три учителя Сирской Церкви, единомысленные с Несторием, — Феодор Мопсуетский, Феодорит Кирский и Ив Едесский ^{[ 82 ]}. Ложь и коварство советов заключались в том, что ими не мир Церкви и не уважение снискивалось к Халкидонскому Собору, а, наоборот, подрывалось всякое доверие к нему, потому что на Халкидонский Собор набрасывалась этим тень неправильного отношения к делу и к чистоте веры, тогда как обелять его было не в чем, ибо он как Феодориту, так и Иву возвратил епископское достоинство не иначе, как после достойных плодов покаяния, так и Мопсуетскому не оказал никакой чести. Но император Юстиниан, желая водворить мир в империи, поддался этим лукавым советам и разослал по всем епископам исповедание веры, чтобы они подписали осуждение этим трем главам, как назывался тогда вопрос о сочинениях вышеуказанных учителей. Архипастыри православные, как и следовало ожидать, высказались о них самым невыгодным образом, но многие из епископов, втайне несторианствующие или остававшиеся при особом мнении, запротестовали. Тогда, хотя дело Святого Халкидонского Собора было правое, православные предстоятели Церкви положили собрать Вселенский Собор новый и на нем исследовать как определения предыдущего Халкидонского Собора вместе с сочинениями трех вышеупомянутых архиереев, так и мнения Оригена, которые внесли такое смущение в умы верующих ^{[ 83 ]}.

Новый Вселенский Собор (Пятый) собрался в Константинополе. Всех епископов было 165. Председателем был св. Евтихий, патриарх Константинопольский. На этом Соборе диакон Григорий показал свои познания в исследовании Священного Писания и глубоких богословских вопросах во всем блеске. Он разбивал еретиков в спорах с неумолимой логикой, и никто не мог противиться его доводам. Между прочим, он диспутировал с неким еретиком Елевсием о воплощении Христовом и посрамил его. Православная вера вообще нашла в нем доблестного поборника и защитника в вопросах о соединении двух естеств в Иисусе Христе и образе взаимного их общения, о единой Бога

— Откуда появился этот человек? Говорит он, как ангел или как один из древних великих святых...

Можно было подумать, что теперь уже все его оставят в покое и даже никто не сыщет. Можно было надеяться укрыться от людей раз и навсегда: кому какое дело до неизвестного странствующего монаха, ушедшего в самого себя и в Бога? Да тогда в монастырях и не любили интересоваться чужими тайнами и делами и пытать о новых людях: что они, откуда, и прочее... ^{[ 84 ]}

VII. ОТ БОГА НЕ УЙДЕШЬ. Камо пойду от Духа Твоего? И от лица Твоего камо бежу? (Пс. 138, 7).

В то время, на которое падает наше повествование, выборное начало уже потеряло все свои привлекательные черты и достоинства, которые оно имело у первых христиан. Эпоха гонений на Церковь прекратилась; и потому кандидатами на епископские кафедры были часто не лица, готовые стать мучениками в любую минуту (ибо в первохристианское время епископ как пастырь первый привлекался мучителями к ответственности и обычно первый страдал за свое стадо), а лица, ищущие от епархии материальной пользы. С другой стороны, и выборщики стояли не на высоте своей задачи. Они не душу искали в выбираемом, а внешние качества и собственные выгоды. Любовь, чистота сердца, духовность христиан первых двух-трех веков сменились теперь гневом, тщеславием, злобой и прочими страстями буйной толпы. Дело доходило иногда до страшных кровопролитий ^{[ 85 ]}. Но все же еще общая масса христиан была высока по жизни в сравнении с нашими временами, все же еще среди нее попадалось очень много отдельных личностей величайших духовных качеств и благодатных даров, вплоть до чудотворений и пророчества, и все же еще поэтому благодать Божия была близка к людям и вьявь творила велия чудеса. Однако, несмотря на это, славнейшие представители Церкви избирательное начало уже не считали полезным и хорошим учреждением и делали все возможное, чтобы лишить народ вредных для него теперь избирательных прав. К числу таких предстоятелей Церкви принадлежит, между прочим, св. Иоанн Златоуст. Такое же мнение имел и св. Григорий Богослов. И Церкви в конце концов удалось добиться, чтобы назначение епископов (и священников) по выборам было заменено назначением их по распоряжению центральной верховной власти. Такой способ замещения епископских кафедр (и пресвитерских мест) тоже, понятно, имел свои недостатки, но все же не такие, какие происходили при выборах кандидатов невежественной, буйной толпой, да еще направляемой втайне темными лицами. Я позволю себе привести картинное описание таких выборов, сделанное св. Иоанном Златоустом в его знаменитой книге “О священстве”. Это именно описание я имел в виду, когда упоминал выше имя Златоуста.

“Иди и посмотри, — говорит вселенский учитель, — на народные празднества, где большею частью и положено производить избрание на церковные должности... Все, имеющие право предоставлять эту честь, разделяются тогда на многие части, и в собрании пресвитеров не увидишь согласия их ни между самими собою, ни с епископом, но каждый стоит сам по себе, избирая один одного, другой другого. Причина в том, что не все смотрят на то, на что единственно нужно бы смотреть — на добродетель души; но бывают и другие побуждения к предоставлению этой чести: например, говорят: “такой-то должен быть избран, потому что он происходит из знатного рода; другой — потому, что владеет великим богатством и не будет иметь нужды содержаться на счет церковных доходов; третий — потому, что добровольно перешел к нам от противников наших; и стараются предпочесть другим один своего приятеля, другой — родственника, а иной — даже льстеца; но никто не хочет смотреть на способного и сколько-нибудь узнать душевные качества... Некоторые представляют еще другие безрассуднейшие побуждения: так, одни избираются в состав клира из опасения, чтобы не предались на сторону противников, другие — за свою злобу, чтобы они, быв обойдены, не сделали много зол. Что может быть беззаконнее этого, когда люди, негодные и исполненные множества пороков, получают честь за то, за что надлежало бы наказывать их и за что не следовало бы позволять им переступать порога церковного, за то самое они возводятся в священническое достоинство? Еще ли ты будешь искать, скажи мне, причины гнева Божия, позволяя людям порочным и ничего не заслуживающим губить дела столь святые и страшные? Когда управление делами вверяется или тем, кому они вовсе не свойственны, или тем, силы которых много превышаются ими, тогда Церковь становится нисколько не отличною от Еврипа... ^{[ 86 ]} И на этом одном они не останавливаются, а прибавляют и другое, более безрассудное: не только избирают недостойных, но и отвергают способных. Как будто нужно с обеих сторон разрушать крепость Церкви или как будто недостаточно одной причины к воспламенению гнева Божия, они прибавляют другую, не менее тяжкую. По моему мнению, равно преступно отдалять людей полезных и допускать бесполезных; и это делается для того, чтобы стадо Христово ни в чем не могло находить утешения и отрады... Однако переносит и терпит такие злые дела Нехотящий смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему! (Иезек. 33, 11). Кто не удивится человеколюбию Его? Кто не изумится милосердию Его? Христиане губят принадлежащее Христу более врагов и неприятелей, а Он, Благий, еще милосердствует и призывает к покаянию. Слава Тебе, Господи, слава Тебе! Какая бездна человеколюбия у Тебя! Какое богатство долготерпения!..” ^{[ 87 ]}

Не в лучшей обстановке выборы происходили в Акраганте, когда пришлось искать кандидатов на кафедру после смерти епископа Феодора. Здесь столкнулись интересы самых противоположных партий. Одни стояли за то, чтобы избран был пресвитер Савин, другие — Крискент, третьи — архидиакон Евпл, преемник Доната, и только наиболее благоразумные и скромные полагались на волю Божию: “Кого Бог изволит, тот пусть будет и епископ нам”.

...В городе поднялись споры, несогласия и полный мятеж. Наконец были выбраны из почетных городских лиц и старейшего духовенства три депутации, каждая со своим собственным кандидатом, и отправлены в Рим, к папе, под юрисдикцией которого находилась Акрагантийская Церковь ^{[ 88 ]}. В одной из них находился и Харитон, отец Григория.

Явившись к папе, депутации и у него повели себя особняком. Каждая кучка встала отдельно со своим избранником: одна — с Савином, другая — с Крискентом, третья — с Евплом. В последней находился Харитон. Первые две настаивали горячо на своих желаниях, а последняя была нейтральною. Выражая волю тех лиц, которые ее послали, она говорила папе: “Кого Бог откроет твоей святыне, того нам и поставь епископом...”

Молва о таком шумном деле распространилась в городских церковных кругах еще накануне этого неудачного приема у папы. Что и понятно. Ведь если у последнего эта смешанная депутация из Акраганта не могла вести себя спокойно, то, конечно, она посвящала в свои споры всякого встречного посетителя и чиновника папского двора, ища протекции, и всякого обитателя того подворья или дома, где она остановилась, ища сочувствия. Как бы то ни было, до Григория дошел слух о прибытии его сограждан тут же; не неведома, разумеется, осталась и цель этого прибытия. И он решил бежать. Он имел все причины бояться. Уже в Константинополе, будучи очень молодым, он обратил на себя общее внимание. Теперь же, возмужавши, он очень естественно мог оказаться подходящим для акрагантийцев кандидатом. Тем более, что был их земляком и, больше того, — клириком самого кафедрального собора. Итак — бежать... Подальше от всяких случайностей... Это спокойнее. И Григорий, не дожидаясь, чем окончится дело его земляков у папы, бежал в монастырь св. Меркурия. Впрочем, не без ведома братии св. Саввы, т.е. того монастыря, в котором он подвизался.

— Зачем скорбишь по поводу несогласия людей из Акраганта? Приведенные ими недостойны епископского сана. Но есть в этом городе странник по имени Григорий. Раньше жил он в монастыре св. Саввы, а теперь, услыхав о пришествии акрагантийских граждан, бежал из этого монастыря и укрывается в монастыре св. Меркурия. Вот его-то призови и поставь в епископы Акраганта. Ибо требует этого город, потому что почивает на этом человеке Дух Божий.

Передавши свое видение присутствующим, папа тотчас распорядился, чтобы пошли искать Григория в указанное место. Так как стало очевидным, что это — избранник Божий и будущий предстоятель Акрагантийской Церкви, то папа послал от себя нескольких клириков и двух епископов, чтобы они все вместе составили почетное посольство к богоизбранному мужу.

— Где тот странник, который жил здесь? — спросили монахов Саввинской обители.

— Два дня тому назад, как ушел в монастырь св. Меркурия.

Григорий, придя в монастырь св. Меркурия, где его не знали, чувствовал, однако, себя неспокойно. Предчувствие говорило ему, что это место — плохая защита. Возможно, он услыхал о пришедших акрагантийцах потому, что они остановились близ монастыря св. Саввы или кто-либо из них пришел в него к знакомым отцам. Подобное могло случиться опять и здесь. Потому он решил бежать. Бежать дальше — из самого Рима...

Григорий вышел за ворота монастыря на дорогу, чтобы осуществить свое намерение. Взглянул — и видит идущих по ней вдали епископов. Он тотчас узнал их: он виделся с ними на Соборе в Константинополе. И понял духом, что за ним идут. Путь отрезан... Куда деться?.. Григорий бросился за ограду и спрятался в монастырском саду.

— Сегодня был здесь какой-то прохожий, — отвечали те, — но не знаем, куда он ушел.

— Если того странника тотчас не поставишь пред нами, то подвергнешься большому наказанию.

— Откуда пришел ты сюда, человек? И что за преступления твои? Чего ты такого натворил, что тебя ищут такие достопочтенные лица?.. Ты навел беду на наш монастырь... Ступай, отвечай за грехи свои...

Когда его привели к епископам и поставили пред ними, они тотчас его узнали: это тот самый, которого они видели на Вселенском Соборе и которого так хвалили все отцы и почитал император. Вставши, они поклонились ему и любезно его обняли. Григорий же упал им в ноги.

— Простите меня, отцы святые, — говорил он, — я грешный человек. Для чего ищете моей худости?..

— Святейший отец, папа, зовет тебя к себе.

— Хорошо, что пришел к нам, чадо Григорий, благословен Бог, явивший нам тебя, — этими словами встретил святый папа духоносного мужа, хотя по сану только диакона, когда последний вошел к нему и поклонился в ноги ^{[ 89 ]}.

— Чадо Григорий, Господь наш Иисус Христос призывает тебя на епископство своей Церкви в Акраганте, чтобы чрез тебя спасались люди того края.

— Прости меня, Владыко, я недостоин такого сана.

— Не будь непослушным, чадо, но бойся Бога. Вспомни, что прослушанием многие прогневали Вышнего.

— Отче честнейший, — стал просить Григорий, — сделай мне, рабу твоему, малую ослабу, благослови подумать, и потом дам ответ на это твоей святыне... ^{[ 90 ]}

Легко себе представить, какая радость охватила Григория, когда он вновь увидел вожделенного старца, к которому его сердце прилепилось с первой же минуты знакомства в Карфагене, в церкви св. Иулиана. Только исключительное обстоятельство в Св. Земле заставило Григория расстаться с Марком, но надежды, что он вновь еще увидится с ним, он не думал оставлять. И теперь, после стольких лет разлуки, — новая встреча, и при каких обстоятельствах!

— Благодарю Бога, что сподобил меня в этой жизни увидеть тебя, любимого мною отца.

— Чадо, не прогневай Бога и вместо благословения Божия не наведи на себя проклятия.

— Ну что же, выбрали ли вы кого единогласно из своих кандидатов на вашу кафедру?

— Мы, владыко, не имеем что сказать, положились на Бога и на твои святые молитвы. Кого Бог откроет тебе, того и дай нам, а мы примем его с любовию.

— Пойдемте в Церковь, — сказал Святейший, — и помолимся Богу, чтобы Он явил нам, кого Сам знает, достойного.

— Вот, Бог нам явил, кого Он избрал достойным епископского сана...

VIII. ВЕЛИКИЙ ЧУДОТВОРЕЦ. Стефан же исполнъ веры и силы творяще знамения и чудеса велия в людех (Деян. 6, 8).

Уже Рим исчезает и закутывается в дымку под горизонтом, вдали обрисовываются, синея. Апеннинские горы, и путники, пересекая гористую живописную местность, подходят к Неаполю. Чем ближе им было к дому, тем природа делалась щедрее и богаче. Особенно в Панорме (нынешнем Палермо). Вид его у подножия monte Pellegrino, посреди апельсиновых и лимонных рощ, был великолепен. Мягкость климата, красоты окружающих бухту гористых рельефов, синь беспредельного моря — все напоминало в этом месте христианину о когда-то бывшем и потерянном земном рае, который бессильно падшее человечество пытается теперь восстановить культурными средствами.

— Помилуй меня. Христов раб, и помолись о мне Богу, чтобы Он облегчил мне эту тяжкую мою болезнь — проказу...

— Во имя Господне буди здрав от своего недуга.

— Благословен Бог, творящий чудеса чрез Своего угодника!

Теперь Григорию предстояло сделать последний переход, именно пересечь всю Сицилию с севера на юг и — он будет дома. Он увидит родные места, где впервые его душа положила начало спасению, где он получил первые божественные откровения и где ему положено Промыслом Божиим скончать свою жизнь, служа не себе, а ближним, прославить имя Божие великими делами и знамениями и завершить все славою собственных добродетелей чистоты, терпения и кротости...

Когда приближались к Акраганту, встретил Григория игумен монастыря Пресвятыя Богородицы, находившегося пред городом, со всею братиею. После обычной встречи и молитв все тронулись в монастырский храм. На пути бросился к ногам Григория какой-то монах — он был глухонемой. Игумен начал отстранять этого монаха от ног епископа, но Григорий запретил ему:

— Оставь его, брат, пусть он скажет, чего ему нужно.

— Уродец он, владыко, — отвечал настоятель, — не говорит и ничего не слышит...

— Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, повелевшего глухому и немому бесу выйти из Своего создания, говори, брат, и слыши, и славь Бога, Сотворившего тебя.

— Велия дела Твоя, Господи, которые сотворил ради праведного этого человека!..

— Сколько лет прошло, как ты не говорил? — спросил его блаженный Григорий.

— Не помню, владыко, когда говорил или слышал.

— Двадцать лет, владыко, с тех пор как мы его постригли, — отвечал за него игумен, — и когда он постригался, было ему тогда восемь лет. С тех пор и до самого нынешнего дня был нем и глух и сегодня исцелился твоими молитвами.

Объял же всех священный ужас по случаю происшедшего, и благодарили все Бога, что он даровал им такого епископа — чудотворца.

Теперь путь был, собственно, кончен. Григорий стоял у врат своей церкви. Много было всего пережито — и трудного, и радостного, — еще больше осталось. Григорий решил остаться на ночь в монастыре, чтобы вступить в стольный город утром, при свете ясного дня, с новыми силами и большей энергией.

Между тем молва о прибытии вновь поставленного епископа успела облететь весь город. Утром, когда услышали, что Григорий приближается к городу, все высыпали на улицу, волновались и спрашивали друг друга: “Кто епископом: Савин? Крискент? Или Евпл?” И когда узнали, что ни тот, ни другой, ни третий, но некоторый странствующий муж по имени Григорий, удивились. А когда услыхали, что он чудотворец и исцелил глухонемого монаха, то пришли в полное изумление и страх.

Наконец произошла встреча всего народа со своим новым архипастырем. Громадная толпа народа окружила Григория. Все бросились принимать благословение святого мужа. Он же на каждого возлагал свои руки ^{[ 91 ]}.

— Да это поистине сын мой, который пропадал и нашелся! (Лк. 15, 33).

— Здравствуй, матушка моя, госпожа Феодотия! ^{[ 92 ]}

— Благословен Бог, избравший тебя пасти людей своих и сподобивший меня увидеть тебя, дорогого моего сына ^{[ 93 ]}.

— Поистине, этот подобен святому Григорию Неокесарийскому, чудотворцу...

Итак, св. Григорий, вместе со своими родителями, украшал Христову Церковь, служа всем превосходным образцом добродетельной жизни и наставляя на таковую же свою паству и многочисленных духовных детей, чтобы на Страшном Суде можно было сказать с дерзновением Христу, указывая на них: се, аз и дети, яже ми дал еси... (Евр. 2, 13).

— Помилуй меня, раб Божий, умилосердись над моей расслабленной дочерью, — вопияла она.

— Кто у тебя муж-то? — спросил Григорий.

В это время со двора вышел пресвитер Савин — один из тех кандидатов, которых граждане наметили, было, на свою кафедру, — взял благословение у св. Григория и сказал (он слышал вопрос последнего):

— Моя она жена, эта раба твоя, Господин мой.

— Давно ли так хворает ваша дочь?

— Девять лет уже вот, владыко, как в расслаблении, — отвечали Григорию родители.

— Во имя Иисуса Христа поднимись, девица, и встань на свои ноги.

I. ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА. Человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них (Еккл. 9, 12).

Древнехристианская нощная служба подходила к концу. Хотя кафедральная Акрагантийская церковь была церковь городская, не монастырская, но служба начиналась с полночи: тогда еще миряне сохраняли завет апостольских времен молиться ночью ^{[ 94 ]} (Деян. 16, 25; 20, 7).

На востоке чуть брезжил рассвет. Пока шли, заалела заря. Кругом было тихо и безмятежно. Сердца окружающих были радостны, все как пчелки около матки вились вокруг епископа. Толпа верующих каждый раз провожала Григория от службы домой — это вошло в обычай, и каждый раз это не было ей скучно, а, напротив, радостно. Это не обязанность была, а дар признательности любящих сердец. Для них было странно бы, дико даже, если бы Григорий пошел к себе один, одинокий, а все оставили бы его и разбежались по домам, думая только о своих делах.

В числе провожавших Григория (на этот раз) были также пресвитеры Савин и Крискент — провалившиеся кандидаты на кафедру Акрагантийскую — и некоторые из их друзей. Пока святый стоял и благословлял народ, первые вошли к нему в дом, прошли в спальню... Вдруг послышались их крики. Все вздрогнули, повернулись к дверям. Из дверей дома Савин и Крискент выводили молодую женщину, красивую, но с наглым лицом, бесстыдным видом — одним словом, некую продажную тварь по имени Евдокия.

— Смотрите, люди, — кричали соборяне, — что делает наш архиерей, так ли нужно ему поступать? Мы говорили, что он святой, а он вот блудник оказался...

— Был ли с тобою епископ?

— Да, был со мною в эту ночь.

— А в какой час ночи был с тобою? — спросили ее архидиакон и прочие домашние Григория.

— После повечерия со мною был. Можно было подумать, что она как по-заученному отвечала, хотя и невпопад.

— Жив Господь, — божились они, — врет эта лживая баба ^{[ 95 ]}.

— Вы свои ему, вам верить нельзя, говорите с целью покрыть нечистые дела господина вашего!

— Немы да будут устны льстивыя, глаголющия на праведного беззаконие, гордынею и уничижением! (Пс. 30, 19).

Итак, дело сделано. Но нечего удивляться. Народ, ходивший за Христом и по три дня приседевший Ему не евши, не пивши (Мф. 15, 32), восклицавший “Осанна, благословен грядый во имя Господне!” (Иоан. 12, 13), немного спустя, через неделю, кричал: возьми, возьми, распни Его!.. (Иоан. 19, 15). Сам Господь сказал: Несть раб божий господа своего. Аще Мене изгнаша, и вас изженут...

Но и прибавил в утешение: ... Аще слово Мое соблюдоша, и ваше соблюдут (Иоанн. 15, 20).

II. АДСКАЯ КУЗНИЦА.... Они сблизились и сошлись; каждый помогает своему товарищу и говорит своему брату: “крепись!” Кузнец ободряет плавильщика, разглаживающий листы, молотом — кующего на наковальне, говоря о спайке: “хороша”. А ты, ... раб Мой, которого я избрал... Не бойся, ибо Я — с тобою; не смущайся, ибо Я — Бог твой; Я укреплю тебя, и помогу тебе... Вот, в стыде и посрамлении останутся все, раздраженные против тебя; будут как ничто и погибнут препирающиеся с тобою (Ис. 41, 5-12).

До сих пор Григорий был храним Промыслом Божиим от нападок диавола и в относительной тишине (в относительной потому, конечно, что без искушений вообще невозможно пребыть человеку и преуспеть в добродетели) (Иак. 1, 3-4) постоянно восходил от духовной силы в силу (Пс. 83, 8). Но такой порядок вещей не мог продолжаться все время. Блаженному мужу необходимо было пройти и через огненное горнило страданий (Ис. 48, 10). Святость жизни не освобождает от них, а, наоборот, обязывает к ним. Пусть человек неповинен будет в этом мире, т.е. победит в себе, насколько возможно, страсти и грехи, он страдать все же должен, и чем неповиннее будет, тем больше. Это противоречиво и, может быть, блазнительно, но это так.

Действительно, все принуждает человека к безропотному перенесению скорбей. Обязывает, прежде всего, пример сладчайшего Господа Иисуса Христа, иже греха не сотвори, ни обретеся лесть во устех его (1 Петр. 2, 22; срв. 2 Кор. 5, 21), даже больше — иже, во образе Божий Сый (Фил. 2, 6), и однако пострадал за нас (1 Петр. 2, 21) даже до смерти, смерти же крестныя (Фил. 2, 6). А мы должны следовать стопам Его, ибо для этого Он страдал-то (1 Кор. 2, 21). Затем обязывает долг нашей собственной природы, которая, будучи страстной, не иначе может освободиться от похотей и страстей, как через страдания. Правда, мы спасаемся туне, даром (Рим. 3, 24; Еф. 2, 8), благодатию и верою во Христа, который страданиями искупил нас от рабства греху и смерти, и, следовательно, наши собственные страдания сами по себе — ничто и не могут быть приносимы нами в уплату за получаемую благодать и спасение, но они помогают нам самим. Мы после грехопадения праотца нашего Адама растлены грехом (Рим. 5. 12) и влечемся вслед плотских похотей (Рим. 7, 15-16), и победить эти похоти мы можем не иначе, как если на каждую из них ответим противоположным горьким лекарством. Например, если нам хочется вкусного и мы откажемся от него и съедим что-нибудь попроще, а излишек (в стоимости) отдадим нищим ^{[ 96 ]}; если помысл начнет понуждать принарядиться и мы наденем если не старое платье, то новое старомодное, и если не старомодное, то приличное, но немодное, и т.д. Конечно, Богу все равно, одет ли человек в богатую одежду или в тряпье. Ему нужна чистая и любящая Его душа, да дело-то в том, что чистую душу стяжать нельзя, постоянно проводя время перед зеркалом и наряжаясь ^{[ 97 ]}. И приходится, — говорят истинные христиане, подвижники, на опыте все испытавшие, — подвергать себя вольно (если невольного нет) страданию ^{[ 98 ]}. Наконец, есть еще причина, показывающая, почему необходимы страдания и для святых. Они страдают ради славы Божией и для своих будущих превосходнейших венцов ^{[ 99 ]}.

Сатана преследовал при этом две цели — погубить души акрагантийцев и причинить зло самому Григорию. Этого он достигал заодно одним ударом, именно изгнанием последнего с кафедры. С овцами без пастыря можно будет делать что угодно, а так как изгоняющим святого с кафедры нужно будет выставить в качестве предлога к осуждению только важное преступление, то обвинение в нем Григория не может обойтись для него без скорбей и страданий.

Для осуществления своих целей диавол сыскал подходящих людей. Савин и Крискент давно уже питали зависть и злобу к Григорию, с того самого момента, как были обойдены при избрании своем на местную кафедру ^{[ 100 ]}. Лучших орудий для проведения своей мести святому человеку за подвижничество и дарования Божий диаволу нечего было искать. Нужно было только подсказать, и эти — пресвитеры по имени — сами доделают все, что нужно к причинению зла Григорию.

Обстоятельства тому благоприятствовали. За три месяца до происшедших роковых событий приехал (тоже, может быть, не без наущения бесовского), в Акрагант Елевсий. Я выше не сказал, что этот смутьян был некогда пресвитером, но потерял священство по постановлению поместного Собора в Лаодикии ^{[ 101 ]}. Зная, что в Акраганте — Григорий, его противник и посрамитель на Пятом Вселенском Соборе, он явился тайно и остановился в городе у некоего Феодора, человека, который был, во всяком случае, нерасположен к блаженному Григорию. Так что последний ничего не знал о пребывании еретика в городе. Поп-расстрига, вникнув в местную церковную жизнь и почуяв неприязнь к своему архиерею со стороны Савина и Крискента, решил свести счеты с Григорием.

Адская кузница заработала. Подущаемые Елевсием, неблагодарный Савин, у которого святый муж исцелил дочь, и Крискент, дотоле враги, так как оба хотели занять одну и ту же кафедру, теперь объединились. Делить им стало нечего, а предмет зависти и злобы был один и тот же — Григорий.

— До каких пор, — говорили они, — мы будем повиноваться ^{[ 102 ]} этому человеку? Он ведь колдун ^{[ 103 ]} и, своим колдовством делая чудеса, удивляет лишь простецов... Разве мы не знаем, что, бежавши отсюда, он жил у какого-то волхва и от него научился волшебной хитрости? ^{[ 104 ]} Теперь, вернувшись, обольщает народ, называя себя человеком Божиим ^{[ 105 ]}, а на самом деле бесу подобен: не ест, не пьет, все равно как бес...

Теперь надо было найти наиболее верный и удачный способ низложения своего архиерея и выработать план действий. На общем совещании решено было прибегнуть к излюбленному диавольскому средству опорочения монахов — обвинению в нечистой жизни ^{[ 106 ]}. Что за беда, что фактов за Григорием не находилось, — клевета и подлог всему помогут!

— Не поверят мне граждане, — говорила она. — Все ведь считают его за ангела Божия...

— Нет, боюсь говорить на него, — продолжала Евдокия отказываться, — не то народ побьет меня камнями.

III. НАЧАЛ О ТЕРНИСТОГО ПУТИ. Я был он там в темнице. И Господь был с Иосифом, и простер к нему милость... (Быт. 39, 20-21).

Вот жизнь человеческая!.. Вчера человек был в славе, окруженный величием и преклонением народа, а сегодня находится в бесчестии, всеми проклинаемый и всюду гонимый! Вчера слышишь, как кто-либо говорит: “не подвижуся во век” (Пс. 29, 7), а нынче его ведут и сажают в оковы; вчера был в великом богатстве — сегодня стал нищим; лег спать беззаботно дома — а проснулся в великой скорби на пепелище или в тюрьме, чтобы никогда не увидеть ни вольного света, ни близких милых лиц! И никто не застрахован ни от чего. Во всяком звании и состоянии подкарауливают скорби лютые человека. И если бы каждый обладал хотя частичкой всеведения Божия и наперед знал, сколько ему через несколько лет или часов придется переиспытать горя и муки, не каждый бы выдержал. А вернее сказать, без благодати Божией никто бы не выдержал. Потому, как прекрасно, что Господь даровал дар прозорливости одним бесстрастным и освободившимся ради любви Христовой, хотя и посредством великих подвигов, от страхов многомятежной плоти! Кругом нас повсюду неожиданности. Вся жизнь наша состоит из этих неожиданностей. И победить эти неожиданности человеку можно только в том случае, если постоянно ожидать еще больших и ничему не удивляться ^{[ 107 ]}.

Мрачная, — сырая тюрьма со спертым земляным воздухом встретила Григория после благодатной обстановки храма. И если каземат тюрьмы всегда страшен и намеренно лишен всего сносного, чтобы ничего не было похоже на жилье человеческое, то что он представлял в те времена? Нельзя было ни переместиться с места на место, ни переступить ногами; ведь они были забиты в колодках!.. Спали, следовательно, там, где отправляли необходимые нужды, посреди кала, вони, грязи, жижи...

Понятны после этого слова одного несчастного нищего из того же времени (их случайно подслушал и записал один древний боголюбец). Нищий так взывал к Богу в скорби, но находясь на свободе: “Благодарю тебя, Господи! Сколько теперь находится в темнице богатых, отягченных железами, а у других и ноги забиты в дерево, так что они не могут и помолиться. А я, как царь (!), могу протянуть ноги мои и идти, куда мне угодно (!). ^{[ 108 ]}

По-видимому, Григорий находился в лучших гигиенических условиях, так как темница до него, кажется, была пуста и сам он был великий постник — по неделям не ел, не пил ^{[ 109 ]}. Но во всем остальном суровость ее оставалась.

— Теперь мы знаем, что Бог с тобою и ложна клевета, на тебя возносимая.

IV. ЗОЛОТОЙ КЛЮЧ ПОДХОДИТ КО ВСЯКОЙ ДВЕРИ. Бегают ли кони по скале? Можно ли распахивать ее волами? — Вы, между тем, суд превращаете в яд и плод правды в горечь (Амос. 6, 12).

— Правда ли то, что говорят, будто был с тобою епископ?

— Да, владыко, правда, что был со мною.

— Неповинен Григорий злому делу, и вот отмщение Божие постигло солгавшую на него.

— Не говорили ли мы, что он колдун и чародей? Колдовством и заставил женщину бесноваться.

— Окаянный, всезлобный, — кричала она, — забыл ты благодеяния святого этого мужа, исцелившего нашу дочь?! Наносить клевету на неповинного?!.. Уходи из моего дома, больше не хочу жить с тобою!..

— Помилуй нас, раб Божий, не поминай злодеяния, которое совершили в отношении тебя эти нечестивые завистники.

Волнение в народе разрасталось. Суд грозил быть сорванным. Одни кричали “неповинен”, другие, верившие клевете, наоборот: “Колдовством навел беса на любодеявшую с ним...”. Подкупленный экзарх помогал Савину и Крискенту, но ничего не мог поделать. Симпатии присутствовавшего народа были явно на стороне Григория, вместе и численный перевес. Гул голосов народных, не хотевших и слышать о клевете на Григория, и все более принимавших грозный и гневный оттенок, делали положение самого экзарха опасным. Наконец, видя окончательно возмутившийся народ, он закрыл заседание и вышел, не отдав, кажется, и приказа отвести Григория под конвоем обратно в тюрьму. Предлогом своего поспешного бегства Папин выставил недостаточную полноту следственного материала. “Необходимо тщательнее расследовать дело”, — были его последние слова при выходе.

Может быть, родные имели и другую цель — последить за Григорием, так как при той ненависти, которую питали к нему враги, всего можно было ожидать. Поэтому ночной вывод из тюрьмы Григория и пересылку его в другую тюрьму нельзя было врагам сохранить втайне. Теперь они шли за ним, плача и рыдая. Григорию позволили последние часы провести в беседах с ними беспрепятственно. Святый воспользовался этим для их утешения и увещевания, чтобы они не плакали и не терзались, пророчески утверждая, что они опять увидят его живым и здоровым на кафедре.

Подошли к берегу. Когда-то также ночью, под утро, стоял около него корабль, на котором Григорий уехал в такое лелеемое и желаемое путешествие. Теперь тоже стоял корабль, да не тот. И путешествие предстояло другого рода. Наступили последние минуты прощания. На судне отдавались приказания к отплытию. Григория перевели на судно. Ненавистники святителя передали его здесь под надзор и ответственность некоему корабельщику Прокопию, которому вручили и сопроводительные бумаги к папе. Архидиакон Евпл с прочими диаконами приступили, было, к экзарху попросить дозволения, если не благословения, сопровождать им в пути своего отца и учителя. Но тот и слышать не захотел. Только одному из них, диакону Платонику, позволил отправиться с Григорием.

— Куда дели нашего отца и доброго пастыря? — раздались голоса.

— Убили его?!

— Нет, братие, мы ему никакого не причинили вреда. Мы мирно послали его к папе, как он сам просил нас об этом.

— Вы знаете, где снятый епископ наш, вы вчера с ним в темнице были, скажите нам правду, где он сейчас?

Дело было ясно: поехал Григорий на суд, да только по злым проискам экзарха и его приспешников, а не по действу святых соборных канонов. Гнев народа разгорелся. Экзарх, видя, что начинается мятеж, испугался насмерть ^{[ 110 ]} и бежал из города. Толпа, упустивши из рук одну жертву, бросилась преследовать другие. Схвативши огонь, подожгли дома всезлобных пресвитеров Савина и Крискента. Начали искать их самих, чтобы убить. Те побежали в церковь, толпа за ними. Дело, конечно, кончилось бы самосудом, несмотря на право убежища ^{[ 111 ]}, если бы не присутствие духа и благочестивая духовная настроенность господина Харитона. Последний, вставши в дверях церковных, начал умолять разгневанный народ, чтобы он не совершал кровопролития из-за его сына.

— Если, — убеждал он, — истинно будет все говоримое ими на вашего епископа, а моего сына, и вы их убьете, то и вы окажетесь повинными суду...

V. БЕ3 СУДА И СЛЕДСТВИЯ. Второе горе прошло, вот, идет... третье горе (Откр. 11, 14).

— Радуйся, Христу раб и нам возлюбленный Григорий! — приветствовали они его. — Господь послал нас освободить тебя от уз в скорби твоей. Видя же, как ты ее мужественно и с терпением переносишь, радуемся. Хочет же Бог и в этом городе сотворить чрез тебя много чудес.

С этими словами святые апостолы Петр и Павел прикоснулись к его цепям, и тотчас кандалы спали с Григория. Он встал легко на ноги, совершенно свободный, и поклонился им в землю. Апостолы же, простившись с ним ^{[ 112 ]}, стали невидимы.

У тюремного сторожа был единственный сын, ему было 20 лет, и его мучил шесть уже лет лютейший бес. Он гонял его по дорогам и пустыням и не давал возможности ничем себя смирить. Отец связывал железными цепями бесноватого сына, запирал его в комнате, ничего не помогало: бесноватый разрывал цепи, разбивал двери и снова убегал.

— Господь наш Иисус Христос повелевает тебе, нечистый дух, выйти из Его создания!

— Истинно, ты человек Божий, — обратился тюремщик к чудотворцу, падая последнему в ноги, — прости мне, что я согрешил против тебя, накладывая на тебя свои руки.

— Не мое это дело, женщина, но единого Бога, могущего все сотворить словом.

— Кто исцелил твою дочь?

— Епископ один пришлый из Сицилии. Говорят, что его осудили за какую-то вину и он сидит теперь в тюрьме. Он и исцелил дочь мою, а перед этим он же и сына тюремщика исцелил.

VI. ЗЛО ТОРЖЕСТВУЕТ. Теперь ваше время и власть тьмы (Лк. 22, 53).

В Акраганте за это время события шли своим чередом. Православные плакали и горевали, еретики с клеветниками веселились и радовались. Дела церковные все более и более запутывались и наконец пришли в полный беспорядок: зло восторжествовало. Произошло это таким образом. После отбытия Григория из Акраганта, естественно, правильное течение дел и управление епархиальное нарушилось. Текущие дела стояли без разрешения, нужды пасомых не могли быть выполнены. Православные послали в Сиракузы, к епископу и к губернатору Сицилии, особую делегацию, которой и поручили осведомить гражданскую и епархиальную власть о всем происшедшем у них.

Но это, конечно, никак не могло быть по нраву противной партии. Евпл, приверженец Григория, проводник его заветов, был то же, что и последний для нее. Не за этим его свергали. Поэтому надо было убрать с дороги Евпла. Опять было созвано нечестивое собрание, и на нем обрекли новую жертву. Но Евпл, видя их неукротимую злобу, не стал дожидаться своей смерти — бежал из города и стал жить в бегах до возвращения Григориева.

“Мощей святых еретики не любят”, — замечает при этом на полях достославный автор Минеи.

VII. СОВЕТ АВВЫ МАРКА. Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает (Иоан. 7, 51).

Папа, вспомнивши о блаженном, послал за аввою Марком. С кем же лучше и ближе можно было посоветоваться об этом деле, как не с преподобным Марком, который так хорошо знал Григория, принимал столько участия в его новоначальной и дальнейшей жизни и был извещен о нем от Самого Бога?

— Знаешь ли ^{[ 113 ]}, брат, — встретил его папа, — что Григорий, епископ Акрагантийской Церкви, привезен сюда скованным и сидит в тюрьме за любодеяние?..

— О, если бы имел я часть с ним в День Страшного Суда!..

— На, посмотри, — бросил он Марку письма клеветников, — присланное ко мне отношение о нем от экзарха, которого имею в той стране.

— Клянусь Богом ^{[ 114 ]}, что ложна клевета эта на неповинного и чистого мужа, который житием и чудотворениями равен древним великим отцам, как и сам ты, владыко, знаешь!..

— Да, знаю, что благодать Божия была в нем прежде согрешения, но когда согрешил, она отнялась от него.

— Весть Господь сущия своя, — ответил преподобный на слова папы (ср. 2 Тим. 2, 19).

— Так как же нам поступить относительно его? Ты как советуешь?

— Послушай меня, владыко, и прими совет раба своего: собери Собор, созови епископов, не только своих западных, но и на Восток пошли, чтобы нам судить Григория не без ведома императора и патриарха. Пусть и благочестивый царь и патриарх Константинопольский пришлют от себя своих послов. Пошли же и в Сицилию, повели представить на суд клеветников и ту женщину, и тогда сделаем, что Бог укажет.

— Благ совет твой, отец, — закончил папа беседу.

VIII. ОБЯЗАННЫЕ ЧУДЕСАМ СВИДЕТЕЛИ. И воста (разслабленный)... яко дивитися всем и славити Бога (Мк. 2, 12).

Еще св. Константин Великий, создавши в Риме церковь святых первоверховных апостолов Петра и Павла, даровал в обеспечение ее пол-Акраганта. А так как население его было смешанное, состояло из римлян и греков, то с этих пор он был подчинен двойственной власти — одна часть находилась под властью папы, а другая принадлежала греческому императору. Поэтому папа не мог судить Григория сам со своими только западными архиереями, как равно не мог не поставить в известность и греческого патриарха, под юрисдикцией которого находилась вторая часть населения Акраганта.

Но в настоящее время император и патриарх, получив от папы извещения о Соборе и о причине его, удивились клевете на столь известного им мужа, прославившегося у них в столице и святостью жизни, и даром богословия и красноречия, и вступили в свои права. Жаль, очень жаль стало им, что Григорий, ни в чем не повинный, — ибо они нисколько не поверили сообщаемому, — сидит в тюрьме.

Были выбраны сановные светские и духовные лица. Со стороны императора был назначен некто Маркиан, а со стороны патриарха три епископа — анкирский, кизический и коринфский, а также хартофилакс патриаршего престола Константин.

Оставалось до Рима стадий 18, не более, как в цареградском посольском поезде случилась беда: Маркиан неожиданно заболел, и самым тяжким образом, так что все уже начали отчаиваться в его жизни. Епископы были из-за него в большой печали, но кое-как и с величайшими трудностями до места добрались. В Риме же Маркиан окончательно ослабел. На ноги были поставлены все люди, и употреблены для спасения больного все средства, но ни один врач не мог улучшить его положения. Маркиан больше трех недель уже в страшном жару, без памяти, метался в постели и не мог заснуть. Наконец, видимо, стал приближаться к смерти.

...Был вечер, один из прекрасных вечеров “вечного города”. После раскаленного томительного дня люди искали прохлады и отдохновения.

А в доме греческого посольства стоял стон и плач: Маркин умирал.

— Господин наш умирает, потому и плачем...

— А если хотите, — ответила женщина на это, — чтобы господин ваш был жив и здоров, то несите его за мною, и я покажу такого врача, который исцелит его одним словом. Он и мою дочь, и многих в этом городе исцелил, и не было ни одного больного, который бы ушел от него без исцеления.

— Здесь сидит тот врач, который словом исцеляет недуги, — показала она и ушла по своим делам.

Был уже давно день, солнце ярко сияло на небе, а Маркиан, как будто никогда не хворавший, сидел и мирно беседовал с Григорием, когда в помещение, где они сидели, заявились новые гости. Это были прибывшие из Царьграда епископы. Днем они зашли к Маркиану на квартиру наведаться о его здоровье и справиться, жив ли, но, узнавши, что его отнесли к Григорию в тюрьму, пришли сюда.

— Благословен ты, отец Григорий, — обратились они к святому, — что сподобился быть достойным Божией благодати и дара исцелять человеческие недуги!

И, любезно поздоровавшись ^{[ 115 ]} с ним, стали разговаривать.

— Сколько, владыко, сидишь уже здесь?

— Два года и четыре месяца, — отвечал незлопамятный святитель.

— Нет, я выйду из этого места только после решения суда и повеления папы ^{[ 116 ]}.

IX. СУД. Суд Мой праведен (Иоан. 5, 30).

Привели клеветников Григория. Их тоже было внушительное число: тридцать человек духовенства и восемьдесят мирян — вся партия в 110 человек с Савином и Крискентом.

— Какое обвинение вы возводите на своего епископа?

— Владыко, мы застали его с женщиной, грех творящим.

— Своими ли глазами видели его грешащим, — спросил папа, — или та женщина сказала вам?

— Мы, владыко, по обычаю вошли поклониться и нашли женщину, спящую на постели его, и схватили ее. Она же перед экзархом и всем народом открыто заявила о бывшем беззаконии.

— Пусть будет приведена женщина и пусть она обличит Григория пред всем собором.

— Да как же она может обличить его, — запротестовали враги святого, — раз она бесноватая? Ведь с тех пор как она с ним согрешила, ее постигла казнь Божия и бес ее мучит.

— На суде не ищут ответа от бесноватых и безумных, но вы, окаянные, скажите правду.

— Мы уже сказали, теперь спрашивайте еще самого того, кто грех сделал, пусть он порасскажет о себе.

— Воставше на мя свидетеле неправеднии, яже не ведях, вопрошаху мя. Воздаша ми лукавая возблагая (Пс. 34, 11-12).

— Именем Господа нашего Иисуса Христа и святых ради отец, здесь собравшихся, изыди, нечистый дух, из создания Божия, чтобы жена, придя в разум, возвестила о мне истину!

— Как твое имя?

— Меня зовут Евдокией.

— Знаешь ли своего епископа? — задал вопрос хартофилакс.

— Да, знаю очень хорошо. Я много раз видала его, как он ходил по городу, посещал нищих, больных, сирот и раздавал большую милостыню. И я, окаянная, много раз сподобилась принять милостыню из рук его слуг.

— Совершил ли когда ваш епископ грех с тобою? — снова спросили ее.

— Жив Господь сил! Не познал он меня ни разу... Но эти лукавые люди, стоящие перед вами, Савин и Крискент, принудили меня, чтобы я оклеветала праведного мужа, обещая мне много денег....

— ...Бог да воздаст им и за грех души моей... Они ввели меня в какую беду... С того самого часа, как прельстили меня лукавые и я послушалась совета их... бес вошел в меня и мучил меня до самой сей минуты...

— Помилуй меня, раб Божий, и прости меня, окаянную... Тяжко я согрешила... Жив Господь Бог мой, не встану от ног твоих, пока мне не обещаешь прощения...

— Не наше дело прощать грехи, — отвечал ей добрый и смиренный пастырь, — но единого только премилосердного Бога. Нам же можно только умолять Его о прощении прегрешений. И я буду просить о тебе Его благостыню, чтобы Он простил тебе грехи твои...

— Благословен Господь Бог, показавший невинность раба Своего и ложь возведенной на него клеветы!

Но оставалось еще правосудие Божие. Прежде чем оно себя явило на клеветниках (как милосердие явило себя на кающейся блуднице). Собор сам, по Апостольской заповеди, хотел изъять злаго из своей среды (1 Кор. 5, 13). Папа и все епископы с сильным гневом стали поносить врагов Григория укорительными словами. Затем приказали их разделить на две части: клириков во главе с Савином и Крискентом поставить на одну сторону, мирян — на другую. Евдокию же не включили в их число — довольно с нее было наказания от Бога, ибо повелением Божиим бес мучил ее целых два с половиной года. После этого был объявлен приговор. Предводители и зачинщики всей смуты отправлялись в ссылку: Савин — во Фракию, а Крискент — в Испанию; остальные клирики ссылались для отбытия сурового пожизненного заключения с бесчестием в Равенну; миряне же переданы были Маркиану для суда по гражданским законам. Он отдал приказ отвести их в предварительное заключение, намереваясь после предать их мучительным казням по строгости тех времен.

— Помилуй нас, раб Христов, согрешивших против тебя... Не предавай нас на лютые мучения...

Плачущая толпа, почти в 100 человек, их ужас перед грядущими пытками, отчаяние и хотя позднее раскаяние, но все же раскаяние, — все это сразу всколыхнуло острой жалостью незлобивое сердце Григория. Если судьи делали свое дело, то что ему до них?..

И до тех пор истинный ученик Христов (Лк. 23, 34; Иак. 2, 13) докучал прилежными мольбами и многими слезами, валяясь у каждого в ногах, пока все сами не прослезились и не сказали:

— Если им ты прощаешь и умоляешь за них, то мы и подавно ничего не имеем против них.

Но не оставил их суд Божий... Еще клеветники стояли пред Собором и никто не разошелся, вдруг поднялась страшная буря и сделалось землетрясение. Ясный Божий день померк, и покрыла всех черная тьма. Все пришли в ужас, думали, сейчас разверзнется земля и пожрет их всех. Все отцы Собора воздвигнули руки свои к небу и вопияли: “Господи, помилуй!” Наконец, мало-помалу буря стала стихать и воздух проясняться. Вместе с этим обнаружилась и казнь Божия над клеветниками: у всех у них лица сделались черны, как сажа. У Савина же и Крискента не только почернели лица, но и челюсти отвисли книзу, так что невозможно было ни стиснуть их, ни говорить. Так, какой частью тела грешит человек, чрез ту получает и наказание ^{[ 117 ]}.

— Ныне познахом, яко спасе Господь Христа Своего, услыша Его с Небесе Святого Своего, в силах спасение десницы Его! (Пс. 19, 7).

— Слышите, окаянные, вот вы ради того, что оклеветали ложно праведного и святого мужа, стали подобны почернелыми своими лицами вашему отцу диаволу, (тоже) некогда почерневшему... Итак, мы постановляем: вы будете с нынешнего дня рабами епископа Акрагантийскаго и после него — будущих всех епископов, вы, и дети ваши, и род ваш до века. Также не будет от плода вашего ни иерей, ни клирик церковный никогда. И всякий епископ, который дерзнет поставить из вашего рода кого-либо во иерея или диакона или посвятить в какую-нибудь низшую церковную степень, зная о вашем нынешнем беззаконном деле, да будет проклят...

Настала жуткая тишина. Впечатление было подавляющее. Лишение духовных благ для церковного человека и служителя алтаря — это наказание не меньше дальнейшей ссылки и пожизненной каторги! А для некоторых и больше...

Вдруг раздались громкие рыдания. Это женщина, оклеветавшая Григория, все еще обличалась своею совестью. Покаянное чувство все глубже и глубже, минута за минутой, внедрялось в ее сердце. Под влиянием последних сильных минут оно окончательно созрело в твердую решимость. И теперь она, припав к земле и кланяясь, с плачем вопияла к отцам Собора:

— Помилуйте меня, святые отцы, и поместите в женский монастырь! Уже я не возвращусь в свой город!

Желание ее было исполнено. Ее отдали в монастырь св. муч. Кикилии (Цецилии) и сподобили ангельского образа. 22 года она добре подвизалась в монашеском звании и преставилась Богу в истинном покаянии.

ЭПИЛОГ. Нам еще осталось договорить немного. Перед отъездом домой Григорий еще одно сотворил поразительное чудо.

После всех предыдущих событий папа обратился к Григорию с просьбой, чтобы тот стронул с места своей молитвой те дерева. Григорий отправился на указанное место. За ним шла большая толпа народа. Когда подходили к реке, Григорий заметил близ дороги растопленную печку. Свернув к ней, он набрал раскаленных углей в полу своей мантии и пошел дальше. Наконец, подошли все к тем неподвижным деревам. Святый возложил на горящие угли фимиам и, творя молитву, кадил воскрылием мантии, как кадильницею. И фимиам возносился, и уголья горели, и мантия не прогорела. И, в довершение всего, при общем удивлении, когда святый по окончании молитвы приказал народу тащить дерева на берег, они тотчас тронулись и сделались сверх всякого ожидания и вопреки своей природе совершенно легкими. Так что их без труда извлекли на берег. И новая неожиданность — на них была надпись: “Пять дерев святому апостолу Петру, а пять — святому апостолу Павлу”.

В заключение всех этих событий папа снова собрал епископов, и на состоявшемся Соборе был осужден едва ли не самый главный зачинщик всей смуты — Елевсий. Этого злостного еретика сослали в Испанию.

СУЕТА СУЕТ, СУЕТА СУЕТ,
— ВСЕ СУЕТА!
Еккл. 1, 2.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Вера Васильевна Ловзанская родилась 15 (28) января 1904 года в Нижнем Новгороде в семье инженера. Отец руководил работой землечерпальной машины, очищавшей русло Волги. Детство Веры Васильевны прошло “на водах”, среди волжской природы: летом в постоянном плаванье, после окончания навигации — зимовка в близлежащем к конечной точке маршрута городе. Училась в гимназиях Самары, Саратова, Астрахани. Последним средним учебным заведением для нее стал Институт благородных девиц в Нижнем Новгороде. В 1919 году он был закрыт, и ей выдали справку об “окончании школы второй ступени”. Поступив на физико-математическое отделение Нижегородского университета, вскоре его оставила ради усвоения духовной науки под руководством епископа Варнавы (Беляева).

Последняя дивеевская блаженная Мария Ивановна предсказала юной Вере: “Ты будешь до смерти отца покоить”. То, что тогда казалось непонятным, со временем прояснилось. После ареста епископа (1933 год) Вера Васильевна, оставив в буквальном смысле “все”, поехала за ним в Сибирь (закопав предварительно рукописи в землю). Дождавшись его освобождения, она заботилась о владыке последующие двадцать семь лет, до самой его смерти. Благодаря ей “дядя Коля” смог написать много книг и сохранить свой архив. Уже в Киеве он тайно постриг свою ученицу в монашество (с именем Серафимы).

После смерти старца — почти тридцать лет — она хранит его рукописи, расшифровывая их с очевидной помощью Божьей, укрывая, терпя внешние напасти вплоть до обыска и изъятия архива в 1986 году (через год она добилась его освобождения из недр советского “правосудия”). И этот беспрерывный труд помогает ей исполнять прижизненные заветы епископа-писателя.

“Благодарение Богу за неизреченный дар Его” (2 Кор. 9, 15), — воскликну ныне вместе с апостолом, по заповеди того же о всем благодарите (1 Фес. 5,18).

Епископство для меня, почти юноши по летам, недостойного по грехам, неразумного по делам, неделю только назад бывшего иеромонахом, — это действительно есть дар Божий, неизреченный, непознаваемый, нежданный, незаслуженный, и во всяком случае выше моей меры.

Беру на себя смелость сказать, что по благодати Божией я никогда, даже в помысле, не позволил себе остановиться на этом, могущем быть даже камнем преткновения и тщеславия звании. Если я и желал епископства, то, выражаясь словами преподобного Иоанна Лествичника, епископства над своим сердцем (Слово 28, 51). Вот мое желание, вот моя дума, вот постоянный огонь, сжигающий мое сердце и тело днем и ночью. Освободить себя от страстей ветхого человека, уничтожить гнев, истребить похоть, сокрушить в прах привязанность к земным окружающим вещам и утопить в бездне смирения всякого беса — вот в чем я полагал всегда свое епископство. Желал я быть не внешним владыкой над чужими душами, а полновластным хозяином над своей собственной.

Для этого я десять лет тому назад, в пору увлечения общества и молодежи новым реальным, или, точнее сказать, плотским направлением жизни, пришел, только что окончив гимназию с золотой медалью, почти мальчиком, в скит Оптиной пустыни, к старцу, тогда иеросхимонаху, о. Варсанофию. Пришел в скит, убежавши с экзамена в институте инженеров путей сообщения. Я не своим, конечно, умом, а благодатию Божиею понял, почувствовал сердцем, что призвание человека, прежде всего, — созидать внутреннюю культуру духа, красоту души и сердца, а не усовершать культуру внешнюю, устраивать благополучие земное. И насколько сильно я раньше увлекался мечтами о своих будущих постройках мостов, машин, кругосветных путешествиях с целью приобретения знаний, настолько в тысячу раз сильнее у меня загорелось желание, вернее, меня охватил какой-то бушующий пламень — быть истинным носителем человеческого призвания, точнее, совершенным христианином. Я уже тогда видел, что нынешняя культура в самых лучших и высоких сторонах своего бытия не выше греко-римской, классической, а и от той люди спасались в пустыню, бежали, как от огня, переставали заниматься ею и начинали заниматься другим. Почему? Назвать их эгоистами или людьми, любящими устраивать только свое собственное благополучие за счет страданий других, как называли таких людей окружающие меня, я не мог. Это было очень неразумно, неправдоподобно, или, просто и очень грубо сказать, неграмотно. Из истории я уже знал, что величайший и первый из пустынников, Антоний Великий, по любви к ближним оставил однажды пустыню и пришел в Александрию. Тогдашняя Александрия — это нынешний Париж или Берлин. И вот “все сбегались, чтобы видеть его, — говорит историк, — даже язычники и жрецы приходили в храм Господень, говоря: “Желаем видеть человека Божия””... В эти немногие дни столько обратилось в христианство, сколько в иные времена обращалось в продолжение года. Я помнил, как яркими, бриллиантовыми звездами кристальной чистоты душевной сверкали сквозь дебри и чащи дремучих боров, топи болот и пустынь и из-за мшистых порогов лесных землянок и тесных затворов древней Руси наши преподобные и святые, единственные иногда светлые точки на темном небе окружавшей их тьмы невежества, пороков и страстей. Я помнил, как преподобный Пафнутий Боровский, считавший за грех всякое общение с миром, не позволявший себе ни слова к женщине, ни взгляда на нее даже издалече, изгонявший вон монаха за какой бы то ни было разговор, “кроме Божественного Писания”, этот кажущийся человеконенавистник во время голодного года кормил в своем монастыре более чем по 1000 человек в день. Когда я слышал обвинительные речи против “тунеядцев” монахов, не желающих иметь дела с миром, ни яже в мире (1 Ин. 2, 15), у меня пред мысленным взором вставал преподобный Иосиф Волоколамский, этот подвижник, дерзновенно, смело и грозно относившийся к сильным мира сего, но полный милосердия к “меньшей братии”, к крестьянам и ко всем нуждающимся: украдут ли у кого-либо из них косу или иное что, пала ли у кого лошадь или “доилица-коровушка”, и вот “вси от скорби притекаша к отцу, исповедуя скорбь свою, он же им даяше цену их”. В голодные годы он кормил целые толпы беспомощных, а в особом при монастыре устроенном приюте — детей, покинутых родителями на произвол судьбы за невозможностью прокормить их; он питал этих чужих чад и заботился о них так, как будто они были его собственные. Хотя я нарочно выбрал примеры плодов только деятельной, меньшей и понятной нам еще любви, а не созерцательной, но и то — кто может устоять при виде этой красоты духа! У кого не явится хотя бы из любопытства желание заглянуть в тот душевный мир, который проявляется во всем окружающем такими делами! Можно ли после всего этого удивляться внешней силе чудотворения, когда глубокий, чистый взгляд таких великанов духа проникает до глубины души самого тяжкого преступника и закоренелого разбойника, прожигает и растапливает ледяную толщу его страстей и пороков и заставляет плакать жгучими, едкими слезами раскаяния или слезами сладостного умиления! И меня потянуло если не изучить, то изучать душевное устроение этих подвижников-прозорливцев, преподобных жен, раньше блудниц в продолжение семнадцати лет, а потом добившихся способности переходить чрез быстрый Иордан, как по суху. Но для этого нужна школа, это — целая наука. Это труд деннонощный, требующий от человека напряжения всех сил. Требуется вера, прежде чем человек приобретет опыт, что по смерти ему придется идти в другой мир, вечный, а не так дело бывает, что умер и “из него лопух расти будет”. Требуется непрестанное внимание и смотрение “внутрь себя”, потому что демоны не дремлют и чрез “случайный” взгляд могут влить в душу яд ненависти или похоти, от которых после вся жизнь может пойти в другом направлении. Требуется крайнее послушание своим духовным руководителям. В этом последнем — все, и без него полная гибель ждет зарвавшегося мечтателя, думающего только долуляганием, спаньем на голых досках, многочасовыми молитвами достигнуть страны блаженного бесстрастия. Но не этим приобретается благодать... Но как ни труден подвиг, вожделен край стремлений! Вожделенна свобода, свобода истинная, которая ожидает человека при конце этого пути! Свобода от страстей, смрада и исчадий смерти и порока!

Вот потому-то, отвечаю, я и дерзаю воспринять на себя этот великий сан, что никогда не желал его и даже не мечтал о нем; потому и принимаю, что это дар Божий, воля Божия. Как хотелось уйти святителю Николаю Чудотворцу в тишину уединенной кельи и на всю жизнь остаться одному с Богом, но что услышал он в ответ от Самого Господа: “Николай, иди служить народу, если хочешь быть увенчанным от Меня”. И когда он недоумевал о сем, голос свыше повторил: “Николай, не эта нива, на которой ты имеешь принести ожидаемый Мною плод, но обратись к людям, да прославится в тебе имя Мое”. Несмотря на все мое ничтожество, я вижу промыслительную десницу Божию, руководящую мною со дня моего рождения в чудесах надо мною и видениях, по молитвам Богоматери, святых и сего великого угодника, о чем яснее я не могу по своей молодости говорить, а вернее, не хочу. Упомяну только о том, как иногда ясно, иногда прикровенно я слышал о своей будущей судьбе от таких великих старцев-прозорливцев, как Варнава Гефсиманский, Гавриил Спасо-Елеазаровский, Серапион Параклитский, и другие. Некоторые из здесь присутствующих задолго до моего назначения знали даже название города, куда меня посылают, потому что чрез эти лица я получал ответы на свои вопросы.

И по существу епископство не является чем-то противоречащим монашеству, совершенно несовместимым с ним, если только не понимать монашество слишком узко и не соединять с ним особых специфических представлений, которые оно, может быть, даже и не имеет. Сами строжайшие аскеты и пустынники никогда не ограничивали монашество известными одеждами, постами, поклонами, веригами и прочим. Все это внешнее, стороннее, временное; это, грубо выражаясь, — леса для постройки чудного здания души, и не в этом заключается сущность монашества. Когда к одному великому старцу, рассказывается в Патерике, пришел брат и, выходя, сказал ему: “Прости, авва, что я отвлек тебя от правила твоего”, — старец сказал ему в ответ: “Мое правило таково, чтобы успокоить тебя и отпустить с миром. Вот мое правило.” Вот истинное монашество. И если Христос пришел для того на землю, чтобы люди и, конечно, прежде всего монахи подражали Ему, “шли по следам Его” (1 Петр. 2, 21), то посмотрим, к чему призывает нас Господь, Архиерей архиереев, Прошедый небеса (Евр. 4, 14). Он, говорит Евангелист (Мф. 10, 20), трости сокрушенной не преломит, то есть души, надломленной страданиями, угнетенной скорбью, обидами, сокрушенной неправдами людскими, Христос не отягчит двойным искушением, не скажет: “добейте ее”, “так ей и надо”, но поддержит, вразумит, подкрепит и утешит. Он “льна курящегося не угасит”. Он не презрит и тех, кто хотя бы малую имел искру веры, кто хотя бы с самым маленьким усердием прибегал к Нему, и исполнял Его святые заповеди. Приидите ко Мне, — зовет Христос, — не сытые, довольные и широко живущие, но вси труждающиеся и обремененные грехами, немощами, скорбями, слезами... И Аз упокою вы (Мф. 11, 28).

15 февраля 1920 г. 

Аскетизм — правда, в светлой, чистой и славной форме — мы видим уже в раю как заповедь Божию. ... Что же это значит? То, что душа, как ограниченное тварное создание, не имеет самодовлеющего блаженства и самобытности в себе самой, но требует подкрепления и своего рода питания от Божественного Духа, требует Его благодати. Последняя же поддерживается, растет и укрепляется в человеческом существе только при условии известных усилий, тяготений к ней, к этой благодати, точнее сказать, к Самому Богу, созидается посредством забвения самого себя для Бога и в Боге и посредством направления всех сил, душевных и телесных, на приобретение всего “божьего”, “святого”, “чистого”, “добродетельного”... А это делание и предпринятие духовных и телесных усилий (Мф. 11, 12) есть аскетизм.

...Положил основание новому, истинному, христианскому подвижничеству Сам Господь. Благоволив по плоти быть из царского рода, Он, однако, родился в вертепе, куда загоняли скот, ясли служили Ему первой колыбелью (Лк. 2, 47). И впоследствии в этом отношении Господь жил так, что в сравнении с Ним птицы и дикие звери были счастливее, — они имели собственный угол. “Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову”, — сказал Он Сам про Себя (Мф. 8, 20). Когда же жил дома, до Своего выхода на общественное служение, занимался грубым и простым ремеслом плотника... Господь, можно сказать, совсем не знал отдыха во время Своей проповеднической деятельности.

...Ученики и апостолы подражали во всем своему Господу, они были первыми христианскими аскетами. Первые христиане, в свою очередь, подражали в подвигах святым апостолам (1 Кор. 11, 2; Фил. 3, 17). И здесь, в первохристианской общине, мы видим первое зерно настоящей будущей монашеской общины — киновии. “У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее... Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду” (Деян. 4, 32, 34-35). Но все это было не насильственное распределение имущества, с отъятием (реквизицией) его у богатых и разданном не ожидавшим такого “счастья” беднякам. Нет, все было любовно совершаемо, добровольно (Деян. 5, 4). В том-то и цена была добродетели, а награждать своих “голоштанных” слуг, переступая через кровь и слезы других, и диавол может. И этого Господь от Своих последователей не требует и не учит.

...Некоторые лица, желая еще больших подвигов и больших побед над диаволом, удалялись для окончательного совершенства в пустыню и делались анахоретами, то есть отшельниками. Несколько келий отшельников, сгруппированных вместе, составляли лавру.

Таково было происхождение монашества, то есть организованного подвижнического уклада жизни, при котором люди, объединенные одной общей божественной идеей и воодушевленные одними и теми же загробными чаяниями, ради Христа повиновались “друг другу в страхе Божием” (Еф. 4, 13).

...Люди вышли из мира и сделались монахами потому, что постоянно слышали в сердце своем голос Самого Господа, говорившего через апостола Павла: “Вы храм Бога Живаго, как сказал Бог: вселюсь в них и буду ходить в них; и буду их Богом, и они будут Моим народом. И потому выйдете из среды их и отделитесь, говорит Господь, и не прикасайтесь к нечистому; и Я прииму вас. И буду вам Отцом, и вы будете Моими сынами и дщерями, говорит Господь Вседержитель” (2 Кор. 6, 16-18).

И они вышли из нечистой среды плотоугодливых мирян, оставили своих матерей и отцов, и Бог стал им Отцом, а они стали Ему сынами и дочерями. Не находя в современном обществе строгости быта первых христиан, они ушли из него, чтобы восстановить эту строгость на стороне и так, как им это было желательно. ... Всякий, кто приходил в общение с ними, видоизменялся, перерождался, начинал делать добро. Их облагораживающему, благодатному, лучше сказать, влиянию подвергались иногда целые города, если в них поселялись тогдашние иноки-чудотворцы и молитвенники и заполняли их собою. Демонам уже там нельзя было жить, поэтому страсти умалялись и весь город с мужами и женами обращался в один сплошной монастырь, славословящий день и ночь Бога.

...Как солнце никто не может упрекнуть в нечистоте и мраке, так и аскетизм, и в частности монашество, велики для человечества по своим результатам, и никто не дерзнет их отрицать: если не захочет поставить себя в число ослепленных духовно людей, которым больно смотреть на Солнце правды, Подвигоположника Иисуса Христа. И мир, в своем ослеплении и безумстве одной рукой разоряя монастыри и отмахиваясь с мечом от всякой тени подвижничества, другой рукой судорожно хватается за эти разбитые осколки и черепки драгоценных сосудов, делает из них археологические памятники старины и искусства и убого старается подражать нравственным примерам монахов, когда хочет спасти себя от тоски и расслабления и приобрести мужество, крепость и ясное мышление. Поэтому полезнее привести примеры не того, как мир в своей злобе старается показать несостоятельность аскетизма и плохую жизнь монахов нынешнего времени (не понимает он, что этим только порочит самого себя, ибо монахи не с неба пришли, а из того же мира вышли, и так как они составляют в общем всегда лучшую его часть, наиболее воспринимающую добро и зло, то спрашивается, какова же чернота внутренняя его самого после этого?!), а полезнее привести примеры обратные, как мир не может не признать заслуг монашеских, как не может сам не взяться за их делание и приемы душевного воспитания, когда волны людской пошлости, разврата и невежества начинают захлестывать общественные идеалы.