Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

ОСПОМИНАНИЯ духовных чад о. Сампсона о своём батюшке ставят перед нами весьма серьёзный вопрос о путях спасения в современном мире и о роли духовника в этом деле спасения. Личность и метод духовного руководства о. Сампсона сами по себе уникальны, несмотря на некие черты сходства с духовным опытом иных наставников современности.

       Не без известного страха и, конечно, не по своей инициативе вынуждены мы взяться за анализ этого своеобразного духовного наследия. Несомненно, о. Сампсон был человеком духовным, не плотским и не душевным. По слову апостола, духовный судит о всем, а о нем судить никто не может (I Кор. 2; 15). На нашем духовном уровне невозможно точно сказать о таком человеке, даже зная его лично: в святости он или же в прелести. И мы здесь, следуя двустороннему пониманию заповеди: не судите, так и не решимся ни в начале, ни в конце рассуждения вынести своё заключение о духовном человеке, равно допуская обе названных возможности: и святость, и прелесть. Да и возможно ли судить заочно по книге, да притом ещё по такой, которую сам старец не готовил к печати и даже не видел.

       Примеры из истории Церкви внушают нам такую осторожность. Человек в состоянии прелести нередко принимался всем миром за святого и, напротив, непонятый при жизни часто бывал прославлен у Господа. Оригенова школа дала нам множество почитаемых святых, ещё больше людей просто окормлялись у него духовно. Григорий Чудотворец Неокесарийский, Григорий Нисский, Василий Великий — это ли не светильники Церкви, некогда в той или иной мере учившиеся у Оригена. Триста лет Церковь не решалась осудить его ещё при жизни разоблачённое лжеучение, предать его анафеме. И лишь V-й Вселенский собор свершил эту последнюю духовную казнь отца всех ересей.

       Пример наглядно свидетельствует, что и еретики, и просто прельщённые прельстители далеко не всегда бывают простыми нечестивцами и растленными по жизни человеками. Зачастую это гениальные, блестящие, даже духовные люди. Вопрос: куда направлена эта духовность? В случае с Оригеном, хотя ересь его была сформулирована ясно, для окончательного суждения всей Церкви понадобились столетия. Имеем ли мы право в гораздо более запутанном случае высказать нечто решительное?

       Вопрос сей имеет себе основание в том, что книга об о. Сампсоне и его высказывания содержат в себе массу соблазнительного для тех, кто не знал старца лично. И, прежде всего, обращает на себя внимание общая нескромность его духовных чад, которые, составляя книгу, об этом явно не подумали.

       В первом томе составители проговариваются, что было как-то повеление Батюшки, чтобы его письма уничтожались. Можно представить себе его реакцию, если бы он увидел в печати все свои мелкие и частные записки, надписи на подаренных фотографиях, случайно оброненные, но попавшие на магнитофон (а то и просто воспроизводимые по памяти) слова, — короче, всё, сказанное каждому из духовных чад отдельно и лично. Всякий принимавший исповедь священник знает, что разным людям приличны сугубо разные советы, наставления, ободрения и одёргивания. Когда всё это ссыпается в одну кучу и выносится на люди, даже без уведомления автора, то это, на наш взгляд, иначе не назовёшь, как хамством, в самом прямом, библейском смысле слова. Воспользовавшись тем, что отец почил, сами раздели его душу до нитки.

       Чада о. Сампсона от большой любви совсем не пожалели своего батюшку. Право же, можно было бы ограничиться первым томом и в большинстве случаев просто не приводить прямую речь старца. Ведь из всего трёхтомника сам он не подготовил к печати ни строки. Странно, почему такие рачители послушания, которые без благословения батюшки, судя по книге, и чихнуть не смели, вдруг так запросто опубликовывают духовные наставления, высказанные им преимущественно в порядке исповеди? Какое уж тут послушание, иметь бы обычное человеческое приличие и скромность.

       Так или иначе, что напечатано тиражом — того не вырубишь топором. Старец отошёл в вечную вечность, и духовно общаются с ним пока довольно немногие. Книга же повлияет на многих, тем более, что она пользуется успехом. Повредить же могут порою и ценные лекарства, будучи не вовремя назначены неумелыми лекарями.

       Если по самому содержанию духовных наставлений, сказанных частным образом конкретному неизвестному лицу в конкретных неизвестных обстоятельствах, невозможно судить об их духовном уровне, то сколь же опаснее было бы примерять эти чужие советы на себя, делая их универсальными! И здесь мы видим необходимость, не судя о духовном наставнике, проанализировать многие соблазнительные и отрицательные моменты в книге воспоминаний о нём.

       Начнём с приводимого жизнеописания, которое никак не заслуживает такого именования. Приведено не жизнеописание, а лишь отрывочные автобиографические воспоминания. Никаких документов, никаких ссылок на исторические или литературные источники, никаких свидетельств очевидцев, почти полное отсутствие дат, — всё это вещи вполне возможные и допустимые по тем временам, но при этом обилие чудес воспринимается уже с трудом. Причём чудес не Божиих, а человеческих. Гораздо легче нам поверить, что Господь исцелил раненую руку раба Своего Сам, как некогда Иоанну Дамаскину, чем поверить целой серии удивительных обстоятельств этого события:

       — расстрел предварительно арестованного чекисты совершают так, что его друзья-монахи знали об этом предварительно и караулили место расстрела,

       — монахам удаётся доставить раненного, переодетого красноармейцем, из Псковской глубинки в Питер к его матери и к известным ему самому врачам,

       — красные врачи, перепутав послушника-графа с красноармейцем, делают ему восемь операций по 4-5 часов каждая. По крайней мере, первые операции совершаются в каком-то вагончике. Раненному вживляют чужую плечевую кость. Способна ли на это даже современная медицина, не говоря уже о тогдашней?

       Отметим и далее такие чудеса, отнюдь не Божии, в которые легко верим, но человеческие.

       Что за лекарства в военных госпиталях? Что за "общеобразовательные лекции, чтобы утешать раненных" (т. I, с. 36)? Это в разгар гражданской войны.

       Интересное послушание иподиакона: разъезжать по тюрьмам к заключённым архиереям, поддерживая их связь с Патриархом, передавая устно доверяемые "большие тайны".

       Удивительная оценка братии Александро-Невской Лавры: «Как будто вся сила монашеского духа, что была тогда в Руси, собралась в Лавре». А на следующей странице: «Лавру вскоре захватили обновленцы и вся почти братия впала в обновленчество» (I; 45, 46).

       Где и куда наступали японцы в 1945 году, будучи, как известно, разгромлены в две недели?

       Интересная судьба политзаключённого священника, которого направляют по госпиталям военнопленных от Баку до Дальнего Востока во время Второй мировой войны.

       Кроме всех этих настораживающе удивительных деталей, особенно поражают прорывающиеся в ряде мест оценки представителей различных политических сил, оценки, явно нетипичные для исповедников Православия тех лет.

       Вот проходит пред нами комиссар, который не даёт батюшку палачам: «Вас могут сейчас повесить, я вас не дам им». Вот расстрельщики-красноармейцы, ни в чём не виноватые, раз им дали такой приказ (I; 31). Вот ещё красные бойцы "спасают раненных от рук белогвардейцев" (I; 36). А вот и пленные фашисты, от которых вроде бы ничего плохого батюшка не встречал, но называет их всех негодяями, т. к. возникло подозрение, что находящиеся между ними врачи договорились убивать своих же пленных. "Москва послала" батюшку "караулить" этих негодяев, потому что он понимал по-немецки (?!) (I; 58). Что прикажете видеть из такого сообщения, как не приказ НКВД своему сотруднику?

       "Победа была за нами, и мы верили в эту победу и знали, что должны победить" (I; 59). Ни за что не подумаешь, что эти слова сказаны священником, страждущим во узах за имя Христово. Ни слова при этом не сказано о приостановке гонения на Церковь и об открытии некоторых храмов — не это является предметом упования и радости. Думается, что тот, кто не первый год страдает от изуверской жестокости большевиков — при самом горячем, даже извращённом патриотизме — не станет отождествлять себя с красной армией ("мы верили в победу и победили"), а к её успехам отнесётся несколько прохладнее, понимая, что для дела Христова на Руси укрепление советской власти ничего хорошего не сулит.

       Очень смущает и речь графа, человека образованного и знающего несколько иностранных языков. Письма, к примеру, проф. Новоселова, не говоря уже об архиереях — исповедниках, современниках и почти со-узниках батюшки, весьма отличаются по языку от него. А ведь они люди одного круга. Полное отсутствие в его речи ссылок на Священное Писание и Святых Отцов, отсутствие ходячих церковных выражений, метких славянских фраз (не говоря о латинских), общеупотребительных в живой речи духовенства того времени — тоже обращает на себя внимание.

       Не будем гадать, почему так. Скорее всего — это плод нашей подозрительности, повод к которой даёт непродуманно составленное жизнеописание. Но не исключено, что батюшка не тот человек, за которого себя выдаёт. Повторим, что все данные о нём приводятся исключительно с его слов. Характерна, наконец, и такая деталь: многих хлопот стоило батюшке получение паспорта уже после войны. И лишь по ходатайству митрополита Антония "некоему лицу" (какому?) — приносят паспорт. «Сколько было ликования, радости, благодарения Богу!» (I; 75). В это время батюшка был на свободе, служил на приходе, — паспорт мало что менял в его жизни. Ликовать же по поводу получения советского паспорта прилично, пожалуй, только Маяковскому. Или же... человеку, удачно меняющему таким путём свою личность?

       Скорее всего — повторим — наши подозрения не оправдаются. Но какой-то неопределённый осадок двойственности при чтении жизнеописания всё же остаётся. Составителям не мешало бы, кроме личной привязанности, проявить к своему батюшке известную осторожность и корректность, опустив хотя бы такие просоветские пассажи. Ведь книга рассчитана на читателя 90-х, а не 70-х годов.

       Авторам не мешало бы познакомиться хотя бы с житиями Новомучеников в известной книге протоиерея Михаила Польского. Там, напротив, много документов, косвенных перекрёстных свидетельств, постоянно проводится связь с общей канвой церковной истории. Может статься, героям этой книги, как и её автору, просто нечего стыдиться и опасаться, ведь никого из них Москва не посылала слушать разговоры пленных немцев. Чудеса описываются и в книге о. Михаила, но это именно Божии чудеса, а не просто человеческая невероятица событий.

       Все соблазнительные моменты, подобные указанным выше, духовным чадам о. Сампсона лучше было бы скромно оставить в тени, чтобы не вызвать навязчивых подозрений. Спрашивается, что тогда осталось бы от жизнеописания? — Пусть две страницы самой сухой, но абсолютно достоверной прозы.

       Православному христианину, по идее, не должно желать похвалы от бесов и бесовских прорицателей. Очень портит всё жизнеописание пророчество некой "непростой" еврейки, которая, "увидев что-то над головой" одиннадцатилетнего мальчика, предсказывает его матери, что он будет из чреды Аароновы, т. е. священником (I; 13). Апостол Павел, помнится, одну такую "провидицу" в своё время за подобные речи лишил такого "дара", а нашим современникам почему-то обязательно надо таким пророчеством похвастаться. Мало ли что сказала какая-то ведьма! Как будто священство Христово от таких прорицаний что-то приобретает!

       Автобиографические данные в таком их преподании — соблазнительном и неполном — уже вводят читателя в атмосферу недоверия. Далее идёт изложение духовнических методов батюшки на множестве конкретных примеров, и, увы, — соблазны только нарастают. Чтобы достоверно передать основную черту этого духовничества, приведём без комментариев лишь несколько характерных цитат.

       «Метод воспитания у батюшки был очень строгим. Он требовал полного послушания. Батюшка говорил: «Вот скатерть белая, видишь, что белая, а раз старец говорит, что скатерть чёрная, — верь, что чёрная». И так во всём!» (I; 203) — почти дословная, кстати, цитата из Талмуда, с той лишь разницей, что там раввин указывает «послушнику» на его правую руку, называя её левою.

       «Как сойдёт мирская спесь, останется пламенно-огненная вера в Бога и батюшку, прямота, верность Богу и батюшке» (I; 156).

       «Ты в пустыне... У тебя никого нет, кроме Божией Матери и меня, пока я жив» (III; 448).

       «Духовник и авва выше матери: разве мать знает то, что духовник, разве мать учит, как духовник? Разве мать любит, как духовник? Разве мать ответит, как духовник, Богу?» (III; 304).

       «Исполни мою маленькую просьбу: вставь в рамку и гляди на этого грустного старика» (надпись на своей фотографии) (I; 280).

       «Воля Божия и воля старца — одно» (III; 250).

       «Вопрос: У меня, значит, нет детской веры в Вас?

       Ответ: Да, зависть, глупость, гордость, Богу неблагодарность... Повинна клевете на меня» (II; 415).

       «Вопрос: Слышать и молчать, когда на Вас нападают?

       Ответ: Это соучастие! Нужно обличать: умно, обличительно, резко, ясно, справедливо, защищая сан, седину, права от Бога, правду. Только в глаза, резко, прямо, не боясь ничего; т. к. нападают за правду пред Богом» (III; 398).

       «Если духовник говорит: "нет", то и Небо говорит: "нет"».

       «Всё, буквально, мешающее видеть в старце проводника и ходатая — считай от диавола» (III; 453).

       «Изволь иметь смирение и скромность духа, послушание, абсолютное послушание по-детски духовнику. Чтобы не говорить: я не хочу, мне не надо» (III; 441).

       «Решила со Христом бороться? Авва — это Христос. По-твоему, мужик он что ли?.. Он учитель. А вам надо петь и плясать, что у вас есть духовник. А у меня его нет. Я буду ломать тебя и бить, как дурочку. Молись и терпи». (III; 274).

       Комментировать своими словами не осмелимся: кто поверит? Лучше выпишем из писем другого аввы — святителя Игнатия, и сравним. Вот ответ его на просьбу некоего молодого человека принять его под духовное окормление:

       «На слова письма твоего: «Возьми меня, добрый пастырь, и причти к овцам твоего стада» — ответ мой: «Прими меня, ближний мой, в услужение тебе на пути твоем ко Христу».

       Так отвечать научает меня св. апостол Павел. Он написал Коринфянам: Не себе проповедаем, но Христа Иисуса Господа, себе же самех — рабов вам Иисуса Господа ради (II Кор. 4; 5). Не себя проповедаю! Нет! Сохрани Боже! Пусть стою в стороне! Так стоять извещается моему сердцу, приятно ему... Исполним слова Господа, который повелел Своим ученикам: «Не нарицайте учителя, не зовите отца на земли, не нарицайтеся наставницы, все же вы братия есте» (Мф. 23; 8—10). Соблюдем взаимную мертвость, говоря друг о друге Богу: «Твое Тебе и да пребывает Твоим». Люди, оживая безумно друг для друга, оживая душевною, глупою привязанностью, умирают для Бога, а из пепла взаимной мертвости, которая — ради Бога, возникает, как златокрылый феникс, любовь духовная.

       Истинное послушание — послушание Богу, единому Богу. Тот, кто не может один, сам собою подчиниться этому послушанию, берет себе в помощники человека (духовника — с. Т.), которому послушание Богу более знакомо. А не могут люди с сильными порывами, потому что порывы уносят их. (Вспомним, что о. Сампсон как раз "любил боевых, с ярко выраженными характерами" (I; 136). Не их ли воля, будучи однажды подавлена сильнейшей человеческой волей, покоряется ей вместо воли Божией? — с. Т.) Если же руководитель начнёт искать послушание себе, а не Богу — не достоин он быть руководителем ближнего! Он не слуга Божий! Слуга диавола, его орудие, его сеть!» (Соч. М., 1995, т. 7, стр. 150-151).

       Таким наставлением будущий послушник встречен с порога!

       Будучи сопоставлены, сии утверждения духовников — лёд и пламень. Пусть сердце каждого выбирает своё. Здесь не игра в меткие цитаты. У каждого из авторов приведено ещё много рассуждений в своём направлении, которые показывают, что направления сии — противоположны и несовместимы.

       Если о. Сампсон — действительно величайший святой, то, в принципе, у него может быть какой-то свой, совершенно неповторимый путь. Но, думается, ни один человек в здравом уме не станет отрицать, что царский, универсальный, для всех приемлемый способ духовнических отношений предлагает здесь именно святитель Игнатий, а не о. Сампсон. Подражайте, духовники и чада, святителю Игнатию — и вы не ошибётесь. Может быть, не так стремительно взлетите к бесстрастию и святости, но зато гораздо лучше застрахованы будете от безумной гордыни и упоения духовной властью (духовники) и от самого жалкого рабства человекам (пасомые). А что святая духовная семья о. Сампсона — ещё на земле все небожители — то это не для нас, простых и смертных.

       Углубляясь в письма святителя Игнатия, мы встречаем множество цитат из Священного Писания и Святых Отцов. У о. Сампсона такие выписки практически отсутствуют. «Простоватые» составители жизнеописания ничтоже сумняся даже разъяснили, что некоторые для поучения батюшки делали выписки из всевозможных книг: аввы Дорофея, Отечника, епископа Феофана Затворника (те самые книги и авторы, которых батюшка рекомендовал читать — с. Т.) и многих других. Письма ему писали целыми общими тетрадками о том, как старец должен относиться к своим ученикам. На эти письма батюшка поначалу обязательно отвечал, разъясняя суть своего отношения, чтобы вопрошающий вразумился. Но если и после ответа вопрошающий продолжал писать "бунтарские" письма, то батюшка, не распечатывая, отправлял их обратно или сжигал в печке (I; 205).

       Неудивительно, что "бунтарство" и трудность распластать свою волю под ногами старца испытывали чуть ли не все его чада. Объяснение того, что его путь правилен и может быть согласован с общеотеческим, старцу едва ли удавалось убедительно привести. Если бы у него были веские продуманные аргументы, то они хотя бы попали на страницы книги, а люди, расположенные стать его духовными чадами, но споткнувшиеся о проблему послушания, после первого же такого вразумления успокаивались бы и не писали бы вторично ничего "бунтарского". Однако, батюшка успешно подавлял сопротивление без лишних объяснений и аргументов, просто лобовой атакой — во всяком случае, только такой вывод и можно сделать из книги. Так, например, на отчаянный вопль одного из "бунтарей", не удовлетворённого объяснениями: «Я у вас с каких-то пор ничего не понимаю: или здесь сеть диавольская, или Премудрость Божия» — старец отвечает: «Конечно, Премудрость Божия! Только Премудрость Божия!» (I; 205).

       Конечно, есть случаи, когда батюшка все свои духовнические успехи и доброе действие на людей ставил в заслугу не себе, а благодати священства. Но никогда об этом не говорилось "бунтарствующим", а лишь в ответ на явное заискивание обожателей, когда очарованность личностью старца уже была налицо. Пред такими людьми для усиления блестящего впечатления не худо, конечно, проявить известную скромность, чтобы убедить их в духовническом смирении.

       Разделить свою похвалу с Богом любому духовнику всегда проще и приятнее, чем принять на себя нарекание, выделить в нём имеющуюся долю справедливости и искренно перед младшими на деле, а не на словах признать свою неправоту. Но признавший так свою неправоту тем и должен отличаться, что сам снижает непререкаемость своего авторитета.

       Что же сказать? Православие, быть может, допускает некоторый особый пастырский опыт. Как видим, даже поклонники о. Сампсона невольно признают, что у Святых Отцов можно целыми тетрадками выписывать возражения против его методов пастырства. Полное послушание с полным откровением помыслов было, как правило, лишь для учеников — спостников старца. Нам не известны примеры, чтобы старец-монах возлагал такие мерки послушания на живущих в миру девушек, работающих на советской работе, которые составляли едва ли не большинство паствы о. Сампсона.

       Что из этого могло выйти? Первый же результат в самой книге налицо — потеря нравственных ориентиров: добро и правда только то, что батюшка благословит. Всё, что нам известно о своём батюшке — абсолютно полезно для всех прочих, не имевших счастья быть его чадами. Всё, что отстаивал он, не может быть поставлено под сомнение. И вот перед нами появляется такая, мягко сказать, непричёсанная книга.

       Много говорится в книге о духе немирности между чадами, об их зависти и ревности друг к другу: кто в большей чести у батюшки. Предмет распрей, как легко догадаться, пропал бы сам по себе, если бы из личности духовника не делать культа. Составители книги этого, конечно, заметить уже не в состоянии. Потому не замечают даже того, что представляют своего авву прямо-таки искусным интриганом, который ради закалки их смирения нарочно то приблизит одну из них, то отдалит, то приласкает другую, то обругает без причины, то наобещает третьей что-то и тут же откажется от своих обещаний. А под конец приговаривает: «Мне очень интересно за вами наблюдать, как вы иногда грызётесь между собой. Я смеюсь и удивляюсь!» (I; 212). Хорош предмет смеха для пастыря доброго!

       Скажите, разве не хамство печатать о своём старце такие вещи? Даже если сами читатели виноваты, что они такие плотские и неспособны видеть в соблазнительных вещах великую духовную высоту, тайно присутствующую. Да, представьте себе, что есть читатели, которые не умеют чёрную скатерть видеть белою и таких духовных высот не прозирают. Тем более, таким плотским и глупым людям неприлично раскрывать высокие и превыспренние духовнические тайны.

       Напротив, обычно пастырский опыт свидетельствует, что спасение пастыря и пасомых в ровном и равном его к ним отношении. Из двух женщин выделить одну особой духовной лаской — значит, нажить себе тяжёлую пастырскую проблему, а им — неминуемый душевный вред: одна вознесётся, другая станет завидовать. Ужасно, если пасомые станут искать благосклонного взора батюшки, ужасно, если его так ценят, и он этого не пресекает. Если же речь пойдёт о "детской вере" в человека-пастыря, через запятую со словами о детской вере в Господа — то ему, видимо, просто надо бежать от такой паствы. Таковы довольно тривиальные пастырские правила для всех простых и небесстрастных священников.

       Кто из нас, священников, застрахован от тонкого сладострастного желания обладать душой пасомого, особенно душой женской, особенно душой преданной. Это искушение никому, кроме пастырей, незнакомо. Так хочется порой раскрывшуюся слабую душу взять в свою волю, в своё управление. Грубая чувственность здесь нарочито умолкает, чтобы не спугнуть искушения духовного, ум наполняется возвышенными мыслями, в сердце, кажется, цветёт самая возвышенная любовь. Но любовь эта — моя, человеческая. Вот здесь и надо бы вспомнить пронзительно точные слова святителя Игнатия о взаимной мёртвости друг для друга христиан, ревнующих о даре Божественной, духовной любви.

       Вовремя одёрну себя: не имею я права вожделевать себе пасомого. Не ко мне пришла эта душа, не мне раскрывала себя, не я вёл её премудро ко Христу всю предыдущую жизнь, не в меня, стало быть, и должна она веровать детской верой. «Аз же точию свидетель есмь». Предел высоты моего звания — быть «другом Жениха» Небесного, предел падения моего пастырского — пленить и увести к себе эту невесту Жениха душ наших...

       Соблазнительно выглядит описание тяжкой драмы для старца — прещений несправедливых в Псково-Печёрском монастыре. Главная скорбь от них самим старцем видится в том, что его отлучают от пасомых и выставляют пред ними в несоответствующем виде. К чему здесь обжалования (чуть ли не до Верховного суда СССР), постоянные доказательства своей невиновности, к чему такая страшная скорбь по поводу людей, когда уже написано прошение о схиме? Неужели в жизни монаха, притом, подчеркнём, стяжавшего навык к умной молитве, так много значит «человеческий фактор»? Те же святители Игнатий и Феофан лобызали свой затвор, тяготились людьми, стремились исчезнуть с глаз долой. Про скольких других отцов мы можем сказать то же самое! Что, у них не было любви? — Или, может быть, просто они не заключали водительство душ своих пасомых на себя, знали, что ведёт их Сам Господь, и Господу же смело вручали стадо своё?

       Вера наша и духовное делание вовсе не сводится только к "узелкам" — чёткам. Большие делатели молитвы возможны и в среде еретиков. И в «Добротолюбии» выбраны отдельные духовные наставления еретичествующих авторов.

       Но, пожалуй, довольно рассматривать духовный портрет батюшки. Снова подчеркнём: о нём самом на основании этой книги судить не стоит. Здесь какой-то совершенно уникальный путь. Может быть, виноваты лишь духовные его чада — невольные соблазнители читателей.

       По сравнению с нынешними старцами о. Сампсон смотрится ещё довольно неплохо. На самом деле, он, как человек с большим положительным духовным опытом, с хорошими, правильными наставлениями об умной молитве, о ревности к Богу и многое другое — лишь подготовил дорогу нынешним старцам, которые, будучи на голову ниже его, требуют к себе не меньшего благоговения. Он в какой-то мере научил человеческий глаз "перекрашивать скатерть".

       Теперь уже — во многом, кстати, благодаря подобным книгам — в самом церковном народе общепринят такой взгляд на старца, вручающий ему ключи всякой совести.

       Беда даже не в том, что старцы требуют абсолютного послушания,— хуже то, что многие сами ищут именно таких руководителей, а нашедши, доставляют им желаемый авторитет. Культ личности нынешних старцев строится не столько сверху, сколько снизу — вот что досадно. Здесь видна некая страусиная позиция паствы: скорей-скорей закрыть глаза, отбросить свою растревоженную совесть, всё возложить на начальника и руководителя, чтобы вовсе даже не видеть цвета скатерти.

       Привелось услышать такое наблюдение, что читавшие эту книгу девушки, готовящиеся к монашеству, сами начинают мечтать о таком духовнике. Быть может, начинают и молиться, чтобы Господь послал им его! О, ужас! Любой проходимец в сане — а мало ли теперь таких! — поманит девочку пальчиком, скажет ей довольно банальные слова, легко напустит соответствующий вид и будет, по слову о. Сампсона, лепить любую фигуру из того воска, каким является молодёжь (I; 229). Любая его грубость, любое самовольство, любое хвастовство будут восприниматься не иначе, как перлы духовной мудрости. Ведь цвета-то уже перевёрнуты...

       А вместо дурных мечтаний нужно одно стремление, накрепко позабытое: быть в Церкви первородных, в Церкви Святых Отцов, мучеников, преподобных. По общеизвестному нашему учению, лишь Вселенская Церковь обладает непогрешимой истиной, но практически это мало до кого доходит, если последним критерием истины ставится старец. Получается малый замкнутый кружок с человеком во главе. Заблуждается один — погибают все.

Журнал «Русский Пастырь» № 2 (25), 1996 г.
Печатается с сокращениями

———

Примечания:

       ^*  О книге «Иеросхимонах Сампсон Сиверс: жизнеописание, беседы и поучения, письма» в трёх томах. Москва, библ. журн. «Держава», 1995. Обратно в текст

По книге Нам оставлено покаяние, письма игумена Никона (Воробьёва), Москва, 1997 г.

На заглавную страницу