RUS-SKY ®, 1999 г.

м. Макарий. История Русской церкви. Том 9 

ГЛАВА I

атриарх Иов, в мире Иоанн, родился в городе Старице, где родители его числились между посадскими людьми, и отдан был для первоначального образования в старицкую Успенскую обитель, находившуюся на посаде. Здесь он, по словам его биографа, "воспитан и грамоте, и всему благочинию, и страху Божию добре обучен" от тогдашнего настоятеля обители архимандрита Германа, который потом по просьбе своего воспитанника постриг его в монашество, назвав Иовом, и оставил у себя на послушании. Этот Герман, архимандрит старицкой Успенской обители, был не тот Герман, по фамилии Садырев-Полев, который, будучи избран в 1551 г. в настоятели ее, правил ею всего два с половиною года и впоследствии сделался архиепископом Казанским, скончался в Москве и ныне нетленно почивает в Свияжском монастыре. Наставник Иова Герман, постригший его в монашество, скончался архимандритом Старицкой обители и погребен в ней близ церкви Успения Пресвятой Богородицы у западных дверей, против правого клироса. Город Старица, принадлежавший удельному князю Владимиру Андреевичу, с 1556 г. перешел в область царя Ивана Васильевича. Грозный царь вздумал как-то посетить свой новый город и находившуюся в нем обитель. Здесь он узнал Иова и велел произвесть его в архимандрита и настоятеля обители. Когда принял пострижение Иов и когда возведен в сан архимандрита, неизвестно, но в 1569 г., мая 6-го он упоминается как уже архимандрит старицкого Успенского монастыря. Скоро из скромной Старицкой обители Иов с тем же званием архимандрита и настоятеля перемещен был в столицу, сперва (1571) в Симонов монастырь, а потом (1575) в Новоспасский, считавшийся царским: новое доказательство царского благоволения к Иову. Еще быстрее совершалось восхождение его по степеням высшей церковной иерархии: в 1581 г. Иов был рукоположен во епископа Коломенского, в генваре 1586 г. получил сан архиепископа Ростовского, чрез одиннадцать месяцев сделался (11 декабря) митрополитом Московским, а еще чрез два с небольшим года возведен (26 генваря 1589 г.) в достоинство патриарха. Чем же обратил на себя Иов такое внимание верховной власти, чем заслужил такие отличия? По свидетельству его биографии, он был собою весьма благообразен и "прекрасен в пении и во чтении, яко труба дивна всех веселяя и услаждая"; имел необыкновенную память, знал наизусть всю Псалтирь, Евангелие и Апостол; без книги совершал всю литургию святого Василия Великого; без книги, на память, читал не только Евангелия, но и все молитвы во время крестных ходов на Богоявление, 1 августа и в другие дни; без книги читал даже длинные молитвы в день Пятидесятниц", и чтение его в это время до того было умилительно, громогласно и доброгласно, что все вместе с ним плакали. К тому ж он был великий постник и никогда не пил вина, а только воду; любил ежедневно совершать литургию и только, когда изнемогал, давал себе отдых на день или на два; никого никогда не обличал и не оскорблял, всех миловал и прощал. Вообще же был он "муж, нравом, и учением, и благочинием, и благочестием украшен... Во дни его не обретеся человек подобен ему ни образом, ни нравом, ни гласом, ни чином, ни похождением, ни вопросом, ни ответом". Сделавшись патриархом, он под официальными грамотами подписывался так: "Иов, Божиею милостию патриарх царствующаго града Москвы и всея Великия России", хотя обыкновенно как он, так и его преемники назывались и писались патриархами Московскими и всея России, разумеется, той, которая заключалась в пределах Московского государства.

Иов, как только сделался патриархом, немедленно приступил к исполнению соборного определения о новом устройстве подведомой ему иерархии. Мы видели, что еще в первые свои священнослужения он произвел двух митрополитов: 30 генваря - Новгородского Александра и вскоре затем Ростовского Варлаама, и, заметим черту времени, каждый из этих иерархов на другой день после своего поставления являлся к святейшему Иову и подносил ему поминки: багряный бархат, камку, сорок соболей, позлащенный кубок и пятнадцать рублей денег. В следующие затем три с половиною месяца произвел еще одного за другим двух митрополитов: Казанского Гермогена (13 мая из архимандритов казанского Спасо-Преображенского монастыря) и Сарского, или Крутицкого, Геласия; пятерых архиепископов: Вологодского Иону, Суздальского Иова, Смоленского Сильвестра, Рязанского Митрофана и Тверского Захарию и одного епископа для вновь открытой епархии Псковской Мисаила, так что во второй половине мая все они уже присутствовали на Соборе при подписании уложенной грамоты о патриаршестве в России. Шестого архиепископа, для которого кафедра соборным определением назначалась в Нижнем Новгороде, патриарх Иов не произвел, и самая епархия Нижегородская открыта уже впоследствии. Но вместо этого шестого архиепископа долгое время числился в составе русской иерархии известный нам Арсений, архиепископ Елассонский. Он хотя уехал было из Москвы вместе с патриархом Иеремиею, но в мае 1591 г. опять прибыл в нее с Тырновским митрополитом Дионисием и остался у нас навсегда. Царь Федор Иванович указал ему жить в Москве при Архангельском соборе и совершать в нем службы по усопшим русским князьям. Арсения приглашали в соборные заседания русских святителей, и под соборными грамотами он подписывался то Елассонским, то Архангельским архиепископом. Впрочем, в 1602 г. открыта была патриархом Иовом и шестая архиепископия, только не в Нижнем Новгороде, а в Астрахани, и первым архипастырем для нее поставлен был Феодосии из архимандритов местного Троицкого монастыря. Что же касается епископий, которых предположено было восемь, то кроме Коломенской, существовавшей от прежнего времени, и Псковской, открытой в 1589 г., при Иове открыта еще лишь одна епископия - Корельская, епископ которой Сильвестр упоминается в 1598 г. А в остальных пяти городах, в которых соборным определением назначено было учредить епископские кафедры, они не были учреждены ни теперь, ни даже впоследствии. Первое место в ряду митрополитов принадлежало Новгородскому, и патриарх Иов, рукоположив в 1592 г. для Новгорода нового архипастыря Варлаама, в настольной грамоте ему, данной от лица Собора, говорил: "Почтохом его святительскою почестию и седанием, во всем Русском патриаршествии первому ему быти митрополиту местом и святительским седанием, и впредь по нем прочим митрополитом Ноугородским и Великолуцким тоюж святительскою почестию и седанием почтеным быти и именоватися". Вторым митрополитом был Казанский, третьим - Ростовский, четвертым - Сарский и Подонский. Архиепископы, по крайней мере во дни Иова, следовали один за другим в таком порядке: Вологодский, Суздальский, Смоленский, Рязанский, Тверской, Елассонский, или Архангельский, и Астраханский. Епископы - в таком: Псковский, Коломенский, Корельский.

Заботясь об устроении высшей церковной иерархии, патриарх Иов обратил внимание и на низшую. Едва прошло сорок лет, как Стоглавый Собор издал правила для поддержания благочиния в низшем духовенстве и учредил в Москве и других городах поповских старост и десятских священников,эти правила были уже забыты, и в Москве поповских старост и десятских священников как бы не существовало. В духовенстве московском замечены были самим царем прежние недостатки. Иные попы и диаконы предавались нетрезвости, иные вовсе не служили в своих церквах, а нанимали для того сторонних священников, или если и сами служили, то несвоевременно и неисправно; иные неприлично держали себя во время царских молебнов, панихид, крестных ходов, иногда и совсем уклонялись от них; некоторые не отправляли заказных литургий, молебнов и панихид; немало также беспорядков производили в Москве пришлые священники. И вот, в 13-й день июня 1592 г. патриарх Иов по приказу государя с митрополитами, игуменами и всем освященным Собором приговорил: учредить в Москве восемь поповских старост (прежде было семь), каждому из них подчинить по сорока священников и дать в помощь по четыре десятских диакона (прежде десятскими были священники) и поставить для них избу у Покрова Пресвятой Богородицы на Рву, чтобы в той избе поповские старосты и десятские сходились каждый день. В обязанность поповским старостам было вменено вообще иметь надзор за подведомым духовенством и о неисправностях его доносить патриарху. В частности, старосты должны были наблюдать: а) чтобы во всех церквах ежедневно отправлялись церковные службы и пред литургиею пелись молебны о благостоянии святых Божиих церквей, о здравии государя и его семейства, о воинстве и всем православном христианстве и особенно чтобы совершались молебны в царские дни, а в определенные дни царские панихиды с заупокойными обеднями по прежним государям, о чем старосты обязаны были посылать по всем церквам "памяти"; б) чтобы на торжественные молебствия в соборном храме и на крестные ходы с патриархом собирались все священники, вели себя на них пристойно, не отставали во время ходов и не расходились до окончания их; в) чтобы попы сами служили по своим церквам, а не нанимали "наймитов", кроме великой нужды; г) чтобы черные попы не нанимались служить по мирским церквам, а жили и служили в своих монастырях; д) чтобы также не нанимались попы приходских и ружных церквей, а служили бы у себя; впрочем, если у тех церквей будет по два или по три попа, то недельный поп должен держать службы в своей церкви, а его товарищи могут наниматься для служения в других церквах, только с разрешения патриарха, т. е. получив на то "знамя" от патриаршего тиуна; е) чтобы безместные московские священники приходили стоять у Покрова Пресвятой Богородицы близ поповской избы и там нанимались служить в церквах с разрешения патриаршего; ж) чтобы попы из других городов и сел не проживали в Москве и не нанимались здесь служить в чужих церквах, оставляя без службы свои; впрочем, из приезжих попов могли с разрешения патриарха наниматься для службы в московских церквах те, которые приезжали "за делы, о своих нуждах, а не тягатися"; з) чтобы нанимающиеся попы брали за ежедневную службу только по алтыну, а во Владычные и Богородичные праздники и на Святой неделе - по два алтына, отнюдь не более; и) чтобы, когда христолюбцы принесут в поповскую избу милостыню для раздачи по церквам на молебны или панихиды, милостыня непременно рассылалась по церквам и в них отправляемы были заказные молебны и панихиды. Для наблюдения же за самими поповскими старостами и десятскими диаконами, за точным исполнением ими своих обязанностей патриарх Иов тем же соборным приговором назначил четырех протопопов: двух дворцовых - спасского и сретенского и двух городских - никольского и покровского, которые обязаны были в случае нерадения поповских старост и десятских поучать их и вразумлять, а потом, если не исправятся, извещать о том патриарха.

Чрез десять лет (1 октября 1604 г.), однако ж, патриархов тиун, которому поручено было выдавать знамена священникам, нанимавшимся служить по церквам, доложил патриарху, что поповские старосты и десятские в избу не приходят и попов и диаконов от бесчинства не унимают, безместные попы и диаконы в поповскую избу не ходят и пред литургиею правила не правят, а садятся у Флоровского моста и чинят великие бесчинства, заводят игры, бранятся и борются между собою и тут же нанимаются служить литургию; приезжие попы нанимаются служить без разрешения и ему, тиуну, ставленых своих грамот не кажут, его не слушают, бранят и позорят. Тогда патриарх Иов приказал позвать всех поповских старост к себе, убеждал их быть ревностными к своему долгу и велел вновь выдать им письменный наказ, в котором, впрочем, изложены были прежние правила, только в другом порядке и с немногими дополнениями. Здесь, например, было сказано: а) если у каких-либо храмов, ружных и других, нет приходов или и есть, да не великие и попам и диаконам нечем кормиться, то им велеть служить в своих храмах только по субботам, воскресеньям и праздникам, а в прочие дни наниматься для служения в иных церквах; б) старостам смотреть внимательно, чтобы попы ружные и приходские не служили обеден рано, до восхода солнечного, а служили бы обедни в третьем часу дня; только в те дни, когда в соборе бывают молебны или крестные ходы, могут служить обедню раньше; в) смотреть также поповским старостам и десятским, чтобы безместные попы и диаконы, не явясь патриархову тиуну, не нанимались служить обеден и чтобы тиун брал с них только по деньге от обедни, не больше; а если он начнет брать больше, то старостам доносить на него патриарху, или если поп и диакон наймутся где-либо служить, не явясь тиуну, то тиуну брать с них промыту по две гривны да хоженого по десяти денег.

Патриарх Иов установил, разумеется с согласия Собора и соизволения государя, несколько новых церковных праздников. Первый по времени в честь Василия Блаженного, Христа ради юродивого, Московского. С 1588 г. у гроба его начали совершаться многое чудеса, вследствие этого патриарх с Собором определил праздновать память новоявленного чудотворца в день его кончины - 2 августа, а царь Федор Иванович велел устроить в Покровском соборе придел во имя Василия Блаженного на месте, где был он погребен, и соорудил для мощей его серебряную позлащенную раку. Второй праздник - в честь преподобного Иосифа Волоколамского: ему Собором 1579 г. положено было праздновать только местно, в основанной им обители, но Собором 1591 г. определено праздновать по всей России 9 сентября, и сам патриарх Иов написал преподобному канон и исправил службу. Третий - в честь трех святителей Московских - Петра, Алексия и Ионы: особые празднества каждому из них существовали уже прежде, теперь, в 1595 г., постановлено было праздновать еще всем им вместе, в один день, 5 октября. Четвертый - в честь Казанских чудотворцев Гурия и Варсонофия: мощи того и другого обретены были вместе 4 октября 1595 г. и вслед за тем положено было праздновать этот день обоим святителям. Пятый - в честь благоверного князя углицкого Романа Владимировича. Он жил еще в XIII в., но мощи его обретены нетленными только в 1595 г. и по указу патриарха Иова свидетельствованы Казанским митрополитом Гермогеном и перенесены в новую соборную церковь Углича, в которой почивают доселе, тогда же постановлено было местно праздновать благоверному князю в день его кончины, 3 февраля. Шестой - в честь преподобного Антония римлянина, мощи которого открыты в 1597 г. Седьмой - в честь преподобного Корнилия Комельского. В 1600 г. игумен Корнилиева монастыря Вологодской епархии донес патриарху Иову, что от мощей преподобного Корнилия в продолжение многих лет совершаются чудесные исцеления различных болезней, и представил на рассмотрение Собора житие преподобного, стихиры ему и канон. Отцы Собора спросили находившегося между ними Вологодского архиепископа Иону про чудеса преподобного Корнилия, и Иона подтвердил, что от раки преподобного действительно бывают многочисленные чудеса, и присовокупил, что ему уже местно празднуют не только в основанной им обители, но и в Вологде и во всем Вологодском уезде. После этого Собор, рассмотрев житие преподобного Корнилия с стихирами и каноном ему и нашедши, что они составлены "по образу и по подобию, якож и прочим святым", определил: праздновать преподобному Корнилию по всей России в 19-й день мая. Кроме того, с дозволения государя и благословения патриарха Иова в 1595 г. перенесены были из тверского Отроча монастыря в Соловецкий мощи святителя Московского Филиппа, и началось местное празднование ему 9 генваря, а в 1595 г. перенесены были мощи Казанского святителя Германа из Москвы, где он скончался и был погребен в церкви Николая Чудотворца, называемого Мокрым, в свияжский Богородицкий монастырь, им основанный, и началось местное празднование этому святителю 6 ноября.

Патриарху Иову в самом начале его патриаршества представился случай оказать пособие бедствовавшей Церкви Иверской, или Грузинской. В конце 1586 г. грузинский царь Александр, доведенный до крайности своими врагами турками и персами, бил челом царю Федору Ивановичу, чтобы он принял Грузию под свою высокую державу. Когда Федор Иванович дал свое согласие и Грузия действительно была принята под покровительство России, Александр в октябре 1588 г. обратился в Москву с новыми просьбами, в которых, изображая плачевное состояние своей Церкви, просил и царя, и Иова, тогда еще митрополита, прислать в Грузию "для исправления православной веры христианской учительных людей". И эта просьба была услышана. В Грузию послали четырех учительных людей (двух старцев из Троице-Сергиева монастыря и двух соборных священников из Москвы) и трех иконописцев. Но Иов, уже патриарх, счел нужным написать еще от себя к грузинскому царю и к Грузинскому митрополиту Николаю учительные послания. В послании к царю Александру (в апреле 1589 г.) патриарх, извещая его, что учительные люди и иконописцы отправлены в Грузию, прежде всего излагал пред ним православный Символ веры и затем убеждал Александра твердо держаться этого неизменного образца православия и соблюдать все предания святых апостолов, святых Соборов и отцов Церкви, крепко стоять против всех ересей и еретиков и охранять от них своих подданных, всегда иметь в сердце страх Господень и исполнять заповеди Евангелия, почитать плотских родителей, а еще более священников как ходатаев пред Богом и отнюдь не касаться ничего церковного. Второе послание гораздо обширнее. Здесь в предисловии патриарх преподает свое благословение возлюбленному сыну и сослужебнику митрополиту Николаю, а также архиепископам, епископам и всему освященному Собору Иверской земли, уведомляет их об отправлении из Москвы в Грузию по просьбе их царя учительных людей "к истинному извещению правыя веры" и говорит: "Знаем вас изначала Божиею благодатию христианами, но не ведаем, откуда возникли у вас соблазны, так что ныне вы не во всем вполне держите христианскую веру и в немногом разделяетесь от нас. Внимайте же прилежно, в чем состоит истинная благочестивая православная вера". В самом послании можно различать несколько небольших частей, или отделений. В первой части, которая целиком заимствована из третьего Слова "Изборника" митрополита Даниила, патриарх излагает учение о преданиях Церкви. "Восходя на небеса, - говорит он, - Господь оставил апостолам два завета: Ветхий и Новый, а апостолы и за ними св. отцы узаконили и передали Церкви двоякого рода предания: писаные и неписаные; все эти церковные предания писаные и неписаные, узаконенные нам от св. апостолов и богоносных отцов, мы должны непреложно соблюдать". И затем, в частности, перечисляет, что апостолы и святые отцы преподали Церкви чины и уставы на совершение священства во всех его степенях, также крещения, брака, покаяния. Евхаристии, на пострижение в иночество, на освящение святого мира, воды, церквей, на поставление православных царей, установили праздники, посты, торжества и разные чинопоследования церковных служб и заповедали поклоняться Честному Кресту, святым иконам, Евангелию, священным сосудам, храмам и мощам угодников Божиих. Такова, заключает Иов, вера святых апостолов, которой они научены были от Бога, за которую они, и святые отцы, и мученики вкусили смерть, презирая мир и все его блага, и которую мы должны соблюдать непреложно. Во второй части, которая почти вся заимствована отрывками из Слова болгарского пресвитера Козмы на богомилов, патриарх вооружается против еретиков и говорит, что виновник ересей есть диавол и что он вдохновлял Ария, Савелия, Македония и им подобных, но что еретики, хотя приложились бесам, еще злее бесов, потому что бесы боятся Креста Христова, а еретики посекают кресты, бесы боятся праведников и не смеют прикоснуться ковчегов с их мощами, а еретики ругаются и насмехаются, видя нас, поклоняющихся святым мощам, еретики отвергают, что чин литургии предали нам святые апостолы, ни во что вменяют учение евангельское, не чтут Пресвятой Девы Богородицы, Которую предвозвестили и восхваляли древние пророки и Которой мы, верные, поклоняемся. Затем патриарх изрекает проклятие на всех, кто не любит Господа Иисуса Христа, не принимает таинства Евхаристии, не молится Пресвятой Богородице, не поклоняется святому Кресту, иконам, мощам, не чтит учения апостолов и пророков, хулит Божественную литургию, не признает Бога творцом всего, хулит честной брак и пр. В третьей части - речь об иноках: патриарх учит их терпеливо нести свой крест, хранить себя от всякого зла, отвергаться своей воли, чтить игумена, как Бога, и братию, как апостолов; порицает тех иноков, которые, отвергшись мира, творят мирское, ищут от царей и от бояр власти и имений, а от прочих людей чести и поклонения; еще более восстает против тех чернецов, которые своевольно влазят в затвор, не желая трудиться в монастыре и покоряться игумену, водятся высокоумием, считая себя святыми, и пользуются честию и приношениями от простого народа. В четвертой части обращается к епископам и довольно подробно объясняет, что "два великие начала от Бога установлены в мире: священство и царство", которым все должно покоряться, но царям принадлежит власть мирская, а архиереям - власть духовная; что архиереям должны подлежать не только все пресвитеры и причетники, но и церкви, монастыри со всеми их имениями, а мирские власти не должны вступаться ни во что церковное; грозит Страшным судом Божиим тем мирским властям и людям, которые обижают святые церкви, восхищают церковные вещи, земли и села, суды и пошлины, и приводит ряд примеров из ветхозаветной и новозаветной истории, как Бог наказывал дерзавших посягать на церковное достояние и даже касаться священных предметов, но, с другой стороны, строго запрещает на основании канонов пользоваться и покровительством мирских властей для достижения степеней священства. В пятой части, которую можно назвать нравственною, патриарх учит, что хотя доброе дело созидать и украшать церкви, но если мы в то же самое время будем осквернять себя страстями и худыми делами, то Бог не пощадит ни нас, ни созданные нами церкви; что, по святому Златоусту, церкви - не одни стены, но собрание благочестивых людей, и потому мы должны угождать Богу добрыми своими делами и исполнять Его заповеди, которые повелевают, чтобы мы любили друг друга и удалялись от всякого зла, чтобы жены покорялись своим мужьям, мужья любили своих жен, дети почитали родителей, рабы повиновались своим господам и пр. В шестой части патриарх кратко упоминает о "Германах", протестантах, что они, считая себя премудрыми, последуют различным ересям и не поклоняются святым иконам; о латинянах, что они жидовствуют, совершая Евхаристию на опресноках, и что имя Римского папы исключено Соборами из церковных диптихов за многие его ереси; наконец, о магометанах, что их "бесовское учение святыми отцы проклято". В заключение послания патриарх убеждает архипастырей и пастырей Грузии подражать святым апостолам и святым отцам, столько потрудившимся для Церкви, быть пастырями добрыми, готовыми положить самые свои души за своих духовных овец, пасти их с ревностию и любовию, охранять их от ересей и от всякого зла, напоминает о страшной ответственности духовных пастырей пред Богом и вновь преподает свое благословение митрополиту и всему освященному Собору Иверской земли с их православною паствою. Мы уже заметили, что первая часть послания патриарха Иова целиком заимствована из "Изборника" митрополита Даниила, а вторая - отрывками - из Слова Козмы пресвитера, без указания на источники; теперь прибавим, что и в остальных частях встречаются заимствования, хотя более краткие, из того же "Изборника" Даниилова и из "Просветителя" преподобного Иосифа Волоколамского. Но это не следует ставить в укор автору, которого, напротив, судя особенно по настоящему посланию, надобно отнести к числу самых образованных книжников своего времени, - так обыкновенно писались тогда у нас сочинения, подобное мы видели и у Иосифа Волоколамского, и у Даниила, и у других. Не скроем, что во второй части послания, заимствованной из Слова Козмы пресвитера, патриарх сделал и от себя прибавку, и именно, говоря о поклонении святым иконам, поместил следующее учение о перстосложении для крестного знамения: "Молящися, креститися подобает двема прьсты; преж положити на чело главы своея, таже на перси, потом же на плече правое, таже и на левое; съгбение прьсту именует сшествие с небес, а стоящий перст указует Вознесение Господне, а три персты равны держати - исповедуем Троицу нераздельну, - то есть истинное крестное знамение". Сомневаться, принадлежит ли эта прибавка Иову и держался ли он сам двуперстия, едва ли справедливо, после того как учение о двуперстии возведено Стоглавым Собором на степень догмата, обязательного для всех, и ограждено анафемой. Между тем как царь Федор Иванович и патриарх Иов старались оказать свое содействие к поддержанию христианства в Грузии, стране, только что признавшей над собою русскую власть, но издавна христианской, в другой стране, гораздо прежде присоединенной к России, но недавно озаренной светом Евангелия, христианство требовало еще более попечения, охранения и поддержки со стороны русского правительства. Митрополит Казанский Гермоген донес царю, а вместе, без сомнения, и патриарху, как обыкновенно поступали тогда русские святители, что в Казани и в уездах Казанском и Свияжском новокрещеные татары совсем отстали от христианской веры. Они живут с татарами, чувашами, черемисами и вотяками, едят и пьют с ними, к церквам Божиим не приходят, крестов на себе не носят, в домах своих образов Божиих не держат, попов в домы свои не призывают и отцов духовных не имеют, к роженицам попов не зовут и детей своих не крестят, умерших к церкви не приносят, а кладут по старым своим татарским кладбищам, женихи к невестам по татарскому своему обычаю приходят и если венчаются в церкви, то после вновь венчаются в своих домах татарскими попами, во все посты и в среды и пятницы едят скоромное, кроме жен держат наложниц и детей от них не крестят. В 1591 г. Гермоген созывал всех этих новокрещенов в Казань, в соборную церковь, и поучал их в продолжение нескольких дней от Божественного Писания, и убеждал, как подобает жить христианам, но новокрещены учения евангельского не принимают, и от татарских обычаев не отстают, и только скорбят, что от своей веры отстали, а в православной вере не утвердились. Причиною этого Гермоген считал то, что новокрещены живут с неверными, а не с христианами, вблизи себя не имеют церквей Божиих, между тем как мечети начали ставить вблизи посада, чего прежде, с самого взятия Казани, не бывало. В то же время Гермоген писал, что многие русские, пленные и непленные, живут у татар, черемисов и чувашей, едят и пьют с ними, женятся у них и все отпали от христианской веры и приняли татарскую; многие также русские, взрослые и малолетки, живут у немцев по слободам и по деревням, добровольно и за деньги и отпали от православия в веру римскую и лютеранскую. Получив такие прискорбные известия, царь, конечно по совещании с патриархом и другими своими советниками, послал казанским воеводам следующий приказ (от 18 июля 1593 г.), о котором тогда же сообщил и Казанскому митрополиту Гермогену: 1) переписать по именам всех новокрещенов с их женами, детьми и людьми, всех созвать в Казань и объявить им, что они крещены по их собственной воле и челобитью и все дали обещание жить крепко в православной вере и к прежней, мусульманской, не обращаться, а между тем ныне живут вовсе не по-христиански и держатся татарской веры, несмотря на все поучения митрополита Гермогена; 2) потом устроить для новокрещенов в Казани особую слободу и велеть всем им в ней селиться, слобода должна быть между русских людей и вдали от татар; поставить в слободе церковь, попа и весь церковный причт, поручить слободу доброму боярскому сыну и беречь ему накрепко, чтобы новокрещены держали христианскую веру, ходили в церковь, носили на себе кресты, имели у себя образа, призывали в свои домы отцов духовных и вообще жили по-христиански, чтобы они часто ходили к митрополиту Гермогену и слушали его поучения, а которые не станут держать христианской веры и слушать митрополита, тех смирять, сажать в темницы и в оковы, иных же отсылать к митрополиту для наложения на них епитимий; 3) мечети татарские в Казани, которые ставить запрещено царскими указами и которые в последнее время начали появляться только по небрежности воевод, упразднить и впредь не дозволять строить; 4) всех русских людей, живущих у татар и у немцев, отобрать и занимающихся торговлею поселить в посадах, а пашенных - в дворцовых селах и деревнях, чтобы они, живя между русскими, вновь сделались православными христианами, татарам же и немцам приказать, чтобы впредь русских к себе на жительство и на служение не принимали. Равным образом заботилось наше правительство об утверждении православного христианства и на других окраинах своего государства: в Сибири и Корелии. В Сибирь принесена была святая вера русскими, которые начали селиться в ней вскоре после ее покорения. Как только основан был Тобольск (1586), в нем построены и первые церкви царским воеводою Чулковым: Вознесенская и Троицкая и затем Спасская, куда в 1593 г. отослан был из Углича колокол, которым извещали о убиении царевича Димитрия. В 1592 г. сооружена церковь в сибирском городе Табарах, и туда по указу царя Федора Ивановича отправлены были из Москвы иконы, книги, колокола и вся церковная утварь, церковное вино, воск и ладан, а священника велено было взять из Перми, диакона же из Ростова. В следующем году князю Горчакову, строившему Пелым, прислано было из Москвы приказание поставить в этом городе церковь Рождества Христова с приделом во имя Николая Чудотворца. К концу XVI в. основан в Енисейске Спасский монастырь. В сентябре 1599 г. царь Борис Федорович велел березовскому воеводе Ивану Волынскому построить в селе Коде, вотчине сибирских князей Алачевых, церковь Живоначальной Троицы с приделом святителя Николая по просьбе новокрещеных княгини кодской Анастасии и сына ее Петра и послал туда из Москвы все церковное строение, иконы, книги, сосуды церковные, колокола, ризы и пр. А в феврале (12) велел отпустить в Москву самого князя кодского Игичея Алачева, мужа Анастасии, пожелавшего принять святое крещение в русской столице. В 1600 г. царь Борис Федорович в своей грамоте (от 30 генваря) тюменскому голове Федору Янову о построении яма и острога в Епанчине Юрте, приказывал поселить там и "новокрещеных 55 семей". В том же году и тот же голова Янов просил у государя разрешения построить в Епанчине Юрте церковь святых мучеников Бориса и Глеба по желанию служилых и пашенных людей. В ответ на эту просьбу из Москвы были посланы (12 октября) с иноком Авраамием не только разрешение на постройку церкви, но и антиминс, святые миро и масло, несколько икон, сосуды церковные - деревянные, звездица и копье медные, крест, обложенный медью, кадило медное, ризы священнические и диаконские, из богослужебных книг: Евангелие письменное. Апостол, Псалтирь, Служебник, Часослов, Минея общая, Октоих, Триодь постная и цветная - печатная, Трефологион письменный; священника велено было взять из Верхотурья, диакона из Перми. В том же году разрешено было царскою грамотою (от 29 февраля) построить в Тюмени, хотя в ней и прежде было уже две церкви, новую во имя Рождества Пресвятой Богородицы и посланы были туда из Москвы другой священник, антиминс и все "церковное строенье", т. е. все необходимое для церкви и богослужения. В 1602 г. по указу царя Бориса Федоровича отправлены были из Москвы в город Верхотурье девять икон, двери царские, запрестольный образ Богоматери, образ Стефана Пермского, колокол и печатная Минея, с тем чтобы некоторые из этих вещей были оставлены при двух церквах в Верхотурье, а другие пересланы в Тобольск и Пелым. В 1603 г. упоминаются в Сибири "новокрещены" из чусовских вогуличей; их приказано было записывать в царскую службу и давать им наравне со стрельцами царское жалованье, денежное и хлебное. А через два года царь Борис Федорович, отправив верхотурскому воеводе Плещееву четыре книги вновь отпечатанной цветной Триоди, приказал ему отдать две книги в Тобольск и по одной в Тюмень и Туринск. В Корелии, которую в 1583 г. Россия принуждена была уступить Швеции, православие подвергалось тяжким притеснениям. Царь Федор Иванович, желая прекратить это и возвратить России ее древнее достояние, выступил в 1591 г. с сильным войском против шведского короля. Побежденные шведы тотчас отдали царю города Яму, Копорье, Ивангород. И Федор Иванович повелел все эти города "от всяких еллинских богомерзских гнусов очистити и Божественныя церкви в них поставляти". Когда же спустя четыре года шведы вторглись в новгородские пределы и царское войско, разбив, рассеяв врагов, овладело всею Карельскою областию, тогда царь послал в нее своих бояр и повелел, как повествует сам патриарх Иов, "тамо капища еллинская разорити, и идолы сокрушити, и святыя церкви воздвизати, и пречистыя великия обители устрояти... и по его благому изволению вся сия совершишася". При царе Борисе в 1598 г. учреждена здесь особая епархия под названием Корельской.

Нельзя сказать, чтобы за учреждением патриаршества в России и другими, последовавшими затем переменами в нашей церковной иерархии изменилось и значение ее гражданское, или государственное, но оно стало теперь заметнее и осязательнее. И прежде Русские митрополиты и прочие архиереи со всем освященным Собором приглашались иногда для совещаний о делах земли Русской вместе с боярами и другими представителями земства на так называвшиеся земские Соборы. Но это бывало весьма редко, в случаях чрезвычайных, когда решались вопросы, например, о войне, о церковных имениях. Теперь патриарх и подчиненные ему иерархи сделались постоянными членами земских собраний, или Соборов. Флетчер, бывший тогда в России, свидетельствует, что эти собрания, впрочем неполные, так как на них не присутствовали избранные представители от земства, созывались обыкновенно по пятницам в Столовой палате государевой. Царь садился на троне. Недалеко от царя, за небольшим четвероугольным столом, за которым могли поместиться человек двенадцать, садился патриарх с митрополитами, епископами, знатнейшими боярами и с двумя думными дьяками, или секретарями, записывавшими все, что происходило. Прочие члены садились на скамьях около стены. Потом один из дьяков излагал самые предметы, для рассуждения о которых созвано было собрание. И прежде всего выслушивалось мнение патриарха и бывшего с ним духовенства. Сам ли Федор Иванович по чувству благочестия, которым отличался, и в частности по уважению и расположенности к патриарху Иову, предоставил ему и прочим архиереям такое близкое и постоянное участие в делах государственных, или это устроилось по намерениям ближнего боярина государева Годунова, который, предполагая в среде бояр, заседавших в земской думе, или собрании, своих врагов, явных и тайных, хотел иметь здесь для себя поддержку в знатном духовенстве, и особенно в патриархе Иове, которому издавна благодетельствовал и на которого мог рассчитывать, неизвестно. Но только это участие духовенства в государственном совете скоро оказалось весьма полезным, когда настало для России смутное время и когда патриарху с прочими архиереями пришлось стать во главе лиц, заправлявших судьбами государства.

И по долгу верноподданного, и по чувству признательности Иов с полным усердием служил царю Федору Ивановичу, по воле которого удостоился быть сперва митрополитом, а потом и патриархом. В начале 1591 г. Федор Иванович, лично предводительствуя своим войском, одолел шведов и отнял у них и возвратил России города Яму, Ивангород и Копорье. Иов торжественно встретил возвратившегося в Москву победителя и приветствовал его речью, в которой уподоблял его равноапостольному царю греческому Константину и русскому великому князю Владимиру, указывая на то, что как они очистили свои земли от язычества и водворили в них христианство, так теперь и царь Федор очистил от иноверия города, отнятые у неприятеля, и восстановил в них православие.

В том же 1591 г. царский дом постигло несчастие: 15 мая не стало царевича Димитрия, единственного брата Федора Ивановича, которого он очень любил и в котором, не имея детей, мог видеть своего наследника. Царевич жил в своем удельном городе Угличе со своею материю царицею Мариею и ее братьями Михаилом и Григорием Нагими. По свидетельству летописей, девятилетний царевич погиб насильственною смертию от убийц, подосланных Борисом Годуновым, подготовлявшим себе путь к царскому престолу, но сбежавшийся по набату народ при виде преступления тогда же умертвил самих убийц, Осипа Волохова, Никиту Качалова и Данилу Битяговского, а также и отца Данилы дьяка Михаила Битяговского и других, всего 12 человек. Когда гонец с вестию об убиении царевича прибыл в Москву, Годунов взял у него грамоту и велел написать другую, будто царевич, страдавший падучею болезнию, сам заколол себя ножом, играя с детьми, и эту грамоту представил царю. Царь горько плакал. Для розыска послан был в Углич знатнейший боярин князь Василий Иванович Шуйский с двумя другими лицами, а для погребения царевича - митрополит Крутицкий Геласий. Следователи в угоду Годунову повели дело так, что, по большинству показаний, царевич действительно закололся сам и что дьяк Битяговский и прочие с ним убиты народом совершенно невинно по наущению Михайла Нагого, враждовавшего против Битяговского. Царь приказал боярам идти с следственным делом на Собор к патриарху Иову, и оно прочитано было в присутствии всего освященного Собора и бояр дьяком Щелкаловым. Патриарх, выслушав следствие, сказал: "Пред государем царем Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей измена явная: царевичу Димитрию смерть учинилась Божиим судом, а Михайла Нагой государевых приказных людей, дьяка Михайлу Битяговского с сыном, Никиту Качалова и других, которые стояли за Михаилу Битяговского, велел побить напрасно за то, что Битяговский часто бранился с Нагим за государя. За такое великое изменное дело Михаила Нагой с братьею и мужики-угличане по своим винам дошли до всякаго наказания. Но это дело земское, градское, то ведает Бог да государь, а наш долг молить Бога о государе и государыне". Речь патриарха бояре немедленно передали царю, и царь велел казнить виновных. Нагих разослали по городам и заключили в темницы, саму царицу Марию постригли в монашество и заточили в Николаевскую пустынь на Выксе, близ Череповца, угличан одних казнили смертию, другим отрезали языки, а многих вывели в Сибирь и населили ими город Пелым. Патриарх, очевидно, высказал свое мнение на основании того, что узнал из следственного дела, и думать, будто он покривил здесь своею совестию в угоду Годунову, совершенно неосновательно. Патриарх тогда еще не мог знать об участии Годунова в убиении Димитрия, как не знали и другие архиереи: событие совершилось так недавно и не успело довольно огласиться, сам Годунов не открыл же Иову злых своих замыслов. Отвергнуть следственное дело или не доверять ему Иов не имел никакого основания, тем более что и митрополит Сарский Геласий, бывший в Угличе на следствии, засвидетельствовал пред Собором от имени царицы о виновности Михайла Нагого с братиею в убиении Битяговского. Если и могли патриарх и прочие архиереи узнать правду об этом деле, то разве только впоследствии, когда она сделалась известною многим.

Спустя год после смерти царевича Димитрия Бог утешил царя Федора Ивановича дарованием ему дочери Феодосии, но в следующем году дочь скончалась, и это повергло отца и особенно мать в чрезвычайное горе. Патриарх Иов счел нужным написать царице Ирине послание и убеждал ее не предаваться скорби, но уповать на Бога и усердно Ему молиться, напоминал ей о праотце Адаме, как горько он плакал над телом своего сына Авеля, но не мог слезами возвратить его к жизни по силе неизменного приговора: Земля ecu и в землю отыдеши, указывал на праведных Иоакима и Анну, которые хотя до старости оставались неплодными, но своим упованием на Бога, своими неотступными молитвами подвигли Его разрешить неплодство Анны и даровать им благословенное чадо. "Видишь ли, благоверная государыня царица, - заключал первосвятитель, - сколько может молитва праведных, терпеливо переносящих постигающие их скорби. А кручиною, государыня, ничего нельзя взять, можно взять лишь милостью Божиею; если печалишься, то только гневишь Бога, а своей душе причиняешь немалый вред и безгодно изнуряешь свое тело; диавол же, когда видит кого-либо скорбящего, укрепляется на него. Потому молю твое благочестие, положи во всем упование на Бога и на Пречистую Богородицу, и Она, видя твое упование, умолит Сына Своего, да исполнит всякое твое прошение, да сотворит чресла твои многоплодными и да устроит тебя как лозу плодовитую в дому твоем".

Когда Федор Иванович скончался (7 генваря 1598 г.), патриарх Иов оплакал его самыми непритворными слезами, как и вся Москва. Но, кроме того, как бы в дань признательности к почившему, сам принял на себя труд, несмотря на свою старость и многотрудные обязанности, написать житие этого благочестивого государя на память потомству. В житии патриарх несколько раз делает общие отзывы о царе Феодоре, описывает важнейшие события его царствования, каковы: венчание его на царство, усмирение Казанского края, вторичное покорение Сибири, учреждение патриаршества, двукратная война со шведами, нашествие крымцев и борьба с ними под стенами Москвы, изображает обстоятельства кончины Феодора и те скорбные чувства, какие возбудила она во всех, особенно в царице Ирине, и оканчивает житие молитвенным обращением к почившему. В общих отзывах выражается: "Этот благочестивый самодержец, праведный, досточудный и крестоносный царь древним благочестивым царям был равнославен, нынешним служил украшением, для будущих послужит сладчайшею повестию. Хотя от юности он окружен был бесчисленными и многоценными благами мира, но ни одним из них не увлекался, ни одним не услаждался... Хотя и держал в руках своих скипетр славного царства Русского, но всегда устремлял ум свой к Богу и сердечную веру сопровождал добрыми делами; тело удручал церковными песнями, дневными правилами, всенощными бдениями, воздержанием и постом, а душу умащал поучением Божественных Писаний, украшая ее благими нравами... Был весьма нищелюбив, милуя вдовиц и сирот, особенно же чтил священнический и монашеский чин, удовлетворяя их всегда пространною милостынею... И в дальние страны земли всегда текла, как нескудная река, его щедрая милостыня, как-то: во св. гору Афонскую, в Александрию, в Ливию, в великую Антиохию и во все святые места даже до Иерусалима..." В своем молитвенном обращении к почившему государю Иов говорил: "Ты же, о великая, блаженная царская красота, если уже достиг в премирные селения умных сил и ясно зришь пресветлое сияние триипостасного Существа, поминай царское твое достояние, да сохранит Господь в мире и тишине наследие царства твоего и живущих в нем, а мне, дерзнувшему принести тебе сие малое хвалословие, испроси оставление грехов моих и за дерзновение даруй прощение... Как ублажу тебя, великий государь, какое благодарение принесу тебе я, неразумный, и как возмогу по достоинству восхвалить тебя, о блаженная и всекрасная царская душа? Насколько солнце выше персти земной, настолько твое царское величество превыше нашей похвалы..."

Равным образом не мог патриарх Иов не быть преданным и новому государю - Борису Федоровичу Годунову, о котором потом в своем духовном завещании так отозвался: "Зело всячески мя преупокои во вся дни живота моего, егда бех на Коломенской епископии и на Ростовской архиепископии, такоже и в митрополитех, и на патриаршеском степени, яко не могу по достоянию изрещи превеликия его царския милости к себе, смиренному". Известно, что Иов преимущественно и содействовал избранию Годунова на царство. Когда Ирина отказалась от престола и, удалившись в Новодевичий монастырь, приняла там монашество с именем Александры, патриарх с духовенством, боярами и гражданами Москвы отправился в тот монастырь и умолял царицу благословить на царство брата своего Бориса, который и при жизни ее мужа был правителем России, а самого Бориса просил принять царское достоинство. Но Борис решительно сказал: "Мне и на ум никогда не приходило о царстве, как мне помыслить на такую высоту?.. О государстве и о всяких земских делах радеть и помышлять тебе, государю моему отцу, святейшему Иову патриарху, и с тобою боярам..." Борису хотелось быть избранным не одною Москвою, а всею Русскою землею. Созван был великий земский Собор из выборных представителей всего государства числом до 474 человек. Патриарх обратился к ним с речью (17 февраля 1598 г.) и, объявив, что по смерти царя Федора Ивановича ни царица Ирина, ни брат ее Борис, несмотря на все просьбы, не согласились занять царский престол, предложил: "Теперь вы бы о том великом деле нам и всему освященному Собору мысль свою объявили и совет дали, кому у нас государем быть?" Но вдруг же, не дожидаясь ответа, продолжал: "А у меня, Иова патриарха, и у митрополитов, архиепископов, епископов и у всего освященного Собора, которые при преставлении царя Федора Ивановича были, мысль и совет у всех один, что нам, мимо Бориса Федоровича, иного государя никого не искать и не хотеть". После этого, естественно, и все прочие архиереи и вообще духовные лица, прибывшие из других городов в Москву, единогласно воскликнули: "И наш совет и желание то же, и мы единомысленны с тобою, отцом нашим, великим господином Иовом патриархом". А за архиереями волею и неволею то же велегласно и многократно повторяли и все бояре, и все выборные Русской земли. Следующие три дня (18 - 20 февраля) Иов торжественно служил молебны в Успенском соборе, чтобы Бог даровал России царя Бориса Федоровича, и на третий день после молебна отправился с духовенством, боярами и множеством народа в Новодевичий монастырь с прежнею просьбою к царице и брату ее от лица всей Русской земли. Но, получив и теперь отказ, патриарх распорядился, чтобы на следующий день молебны отслужены были не в одном Успенском соборе, но во всех церквах и монастырях столицы и чтобы потом все православные с иконами и крестами шли в Новодевичий монастырь просить милости царицы и Бориса Федоровича, а с архиереями тайно приговорил: если опять царица и Борис Федорович откажут, то отлучить его от церкви, самим же сложить с себя святительский сан и во всех храмах запретить богослужение.

Эта последняя мера, впрочем, оказалась излишнею, потому что Борис при виде крестных ходов и особенно чудотворной Владимирской иконы Богоматери, уступая всеобщим неотступным мольбам, согласился наконец принять царство и чрез несколько дней торжественно въехал в Москву и вступил на престол. Патриарх разослал грамоты по всей России, чтобы по случаю восшествия на престол нового государя везде три дня сряду пелись молебны и происходил колокольный звон, а всем съехавшимся на земский Собор и участвовавшим в избрании Бориса предложил написать и утвердить своими подписями и печатями уложенную грамоту, в которой подробно было изложено, как совершалось это избрание и потом принесена была присяга избранному царю, и в заключение которой присовокупил: "Если же кто не захочет послушать сего соборного уложения и начнет молву чинить в людях, таковый, будет ли он священного сана, или из бояр, или иного какого-либо чина, по правилам св. отец и по соборному уложению нашего смирения да будет низвержен с своего чина и отлучен от Церкви и от причастия Св. Христовых Тайн". Все такие радения о воцарении Бориса Федоровича обошлись патриарху Иову очень недешево. Он сам сознается, что испытал тогда, именно со смерти царя Федора Ивановича до вступления на престол Бориса, "озлобление и клеветы, укоризны, рыдания ж и слезы", конечно, от людей, тайно противодействовавших ему и не желавших видеть царем Годунова.

Едва успел Борис занять царский престол, как пришла весть, что крымский хан Казы-Гирей поднимается на Москву с своею ордою. И Борис, собрав до 500000 войска на берегах Оки, отправился (2 мая) к нему в Серпухов, но потом пришла другая весть, что хан шлет своих послов, которые действительно и прибыли (29 июня) к Борису с просьбою о мире. В продолжение этого времени царь и патриарх писали друг другу послания. Царь извещал о своем походе и просил молитв, патриарх благодарил за известия и уверял, что молится непрестанно со всем освященным Собором. Эти послания, составленные, вероятно, дьяками, весьма скудны содержанием, зато богаты многословием и напыщенностию выражений. Патриарх величал Бориса "богоизбранным, в благочестии всея вселенныя в концех возсиявшим, наипаче же во царех пресветлейшим и высочайшим, православныя веры крепким и непреклонным истинным поборником" и подобное. А Борис бил челом Иову как "твердому столпу православия, архиерею богодухновенному, первопрестольнику всея Великия России и первому патриарху, великому господину и государю своему и отцу". При возвращении Бориса в Москву Иов устроил ему торжественную встречу и сказал речь, в которой, восхваляя труды и подвиги царя, выражался, что он одним вооружением своего воинства устрашил врага и без крови одержал над ним славную победу. А тотчас по окончании речи патриарх со всем освященным Собором и множеством народа повергся пред Борисом на землю, проливая радостные слезы.

Во время венчания Бориса на царство (3 сентября) он и патриарх обменялись речами. Борис, изложив кратко историю своего избрания, просил патриарха благословить, и помазать, и поставить, и венчать его на царство по древнему царскому чину. Патриарх, повторив другими словами ту же историю, отвечал Борису, что вот ныне он благодатию Пресвятого Духа помазуется от Бога, и поставляется, и венчается на Русское государство, и выражал помазуемому царю свои благожелания. Когда спустя два года по воцарении своем Годунов сделался крайне подозрительным и начал принимать всякие доносы и наветы на своих вельмож и бояр и подвергать их страшным преследованиям и когда многие, обращаясь к Иову, говорили ему: "Что отче святый, новотворимое сие видеши, а молчиши?" - тогда он, по свидетельству его биографа, терзался совестию и сердцем, но не мог ничего сделать, так как царь Борис был строптив и не хотел видеть обличника себе. Святейший только "день и нощь со слезами непрестанно в молитвах предстоял в церкви и в келье своей, непрестанно пел молебные пения собором с плачем и великим рыданием, также и народ с плачем молил, дабы престали от всякого зла дела, паче же от доводов и ябедничества, и бе ему непрестанные слезы и плач непостижимый".

Когда настало для Бориса тяжкое время, когда явился Лжедимитрий, патриарх употреблял с своей стороны все меры, чтобы поддержать власть законного государя. Димитрий прежде всего нашел себе покровителей в Польше, и Иов вместе с прочими архиереями писал (1604) к высшей раде Короны Польской и великого княжества Литовского, к арцибискупам, бискупам и всему духовенству, и удостоверял их в своей грамоте, что выдающий себя за царевича Димитрия - обманщик, бывший монах, диакон Григорий Отрепьев, и просил ему не верить; писал также к знаменитому воеводе киевскому князю Константину (Василию) Острожскому, лично знавшему Отрепьева, и во имя православия убеждал князя обличить обманщика и схватить, хотя обе эти грамоты не достигли своей цели. Из Польши самозванец с небольшою ратью вступил в пределы России, против него послано было царское войско; патриарх в это время пел в Москве молебны о даровании победы царю Борису, убеждал народ твердо помнить данную им присягу государю, с клятвою удостоверял всех, что царевич Димитрий углицкий давно скончался и погребен, что под его именем идет теперь на землю Русскую не кто другой, как известный ему вор, расстрига Гришка Отрепьев, рассылал об этом грамоты по всей Москве, писал в полки к боярам, воеводам, дворянам и ко всей рати и, наконец, в генваре 1605 г. разослал и сам непосредственно и чрез епархиальных архиереев грамоты по всей России. В грамотах патриарх извещал, что литовский король Сигизмунд преступил крестное целование и, признав беглого чернеца расстригу Гришку Отрепьева князем Димитрием углицким, отпустил с ним своих воевод и воинов в Русскую землю, желая в ней церкви Божии разорить, костелы латинские и лютеранские поставить, веру христианскую попрать и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить. Затем, описав довольно подробно похождения Лжедимитрия и сказав, что он сам уже уклонился в ересь и имеет намерение поругаться в России православной вере и устроить костелы латинские и люторские, патриарх давал приказ духовным лицам прочитать эту грамоту по всем церквам, ежедневно петь молебны, чтобы Бог не попустил литовским людям превратить Русскую землю в латинскую ересь и даровал победу царю Борису над самозванцем, и всенародно проклинать не только самого самозванца, изменника, еретика, отметника веры христианской, но и всех воровских его советников и государевых изменников, которые тому вору последуют, как преданы они уже вечному проклятию в Москве всем освященным Собором.

Царь Борис Федорович внезапно скончался (13 апреля 1605 г.), и патриарх вместе со всем освященным Собором и боярами, а за ними и все жители Москвы, все войско, вся Россия присягнули вдовствующей царице Марье Григорьевне и детям ее - царю Федору Борисовичу и царевне Ксении Борисовне и клялись не изменять им никогда, не приставать к вору, называющему себя царевичем Димитрием, и не хотеть его на Московское государство. Но скоро один за другим начали изменять бояре, потом изменило войско, изменили все жители Москвы: на Лобном месте они выслушали грамоту, присланную Лжедимитрием (1 июня), и признали его за истинного царевича Димитрия, несмотря на все прежние многократные и клятвенные удостоверения патриарха, что это самозванец. Услышав об измене москвитян от некоторых бояр, патриарх понял, что новые удостоверения и клятвы с его стороны были бы уже напрасны, и только плакал и молил бояр укротить возмутившийся народ. 3 июня отправлена была в Тулу от имени всех жителей Москвы повинная грамота к Лжедимитрию с известием, что они все присягнули ему и просят его пожаловать в свою столицу, но замечательно, отправлена была только с боярами, а не с митрополитами и архиепископами, как требовал Лжедимитрий в своей грамоте и как следовало бы, - знак, что патриарх тут вовсе не участвовал и все творилось без его согласия. Июня 10-го получена в Москве из Серпухова ответная грамота от Лжедимитрия, что он тогда только вступит в Москву, когда враги его будут истреблены до последнего. И вот тогда-то "множество народа царствующего града Москвы", как свидетельствует сам Иов, с оружием и дреколием вторглись в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы, где он священнодействовал, и, не дав ему окончить литургии, повлекли его из алтаря. Иов сам снял с себя панагию и, полагая ее пред Владимирскою иконою Богоматери, со слезами возопил: "О Пречистая Владычица Богородица! Сия панагия и сан святительский возложены на меня, недостойного, в Твоем храме, у Твоего чудотворного образа, и я, грешный, 19 лет правил слово истины, хранил целость православия, ныне же по грехам нашим, как видим, на православную веру наступает еретическая, молим Тебя, Пречистая, спаси и утверди молитвами Твоими православие". Молитва святителя еще более озлобила изменников, они с позором таскали его по церкви и потом повлекли к Лобному месту, которое скоро окружили толпы народа. Многие плакали и рыдали, видя такое смятение. Соборные клирики с воплем и криком выбежали из церкви и старались образумить тех, которые бесчестили и били патриарха сурово и бесчеловечно. Иные винили его за то, что "найяснейшаго царевича Димитрия растригою сказует". Иные кричали: "Богат, богат Иов патриарх, идем и разграбим его". И бросились на патриарший двор, и разграбили весь дом святителя и все имущество. Иов молил, чтобы его отпустили на обещание его в город Старицу, в Успенский монастырь, и клевреты самозванца с его согласия отправили туда на изгнание патриарха Иова в простой рясе чернеца на убогой телеге. И если Лжедимитрий в грамотах о восшествии своем на престол (от 6 и 11 июня) говорил пред Россиею, что и патриарх Иов, и все архиереи, и освященный Собор вместе с боярами и другими людьми узнали в нем прирожденного государя своего и били ему челом, то это была или намеренная ложь, чтобы сильнее подействовать на народные толпы, или, может быть, ненамеренная: самозванцу могли сказать прибывшие из Москвы с повинною грамотою, что и патриарх вместе со всеми присягнул ему, и самозванец мог легко поверить приятной вести, пока не узнал истины. По крайней мере в следующих своих грамотах о приведении всех жителей России к присяге (от 11 и 12 июня) Лжедимитрий говорил уже лишь о том, что на Москве и других городах ему целовали крест бояре и прочие, а о патриархе Иове и об архиереях вовсе не упомянул. Да и те многие москвичи, которые дерзнули напасть на своего первосвятителя в церкви во время его священнодействия и низвергнуть его с кафедры, без сомнения, не поступили бы так, если бы он был с ними единомысленным, т. е. вместе с ними признал нового государя и присягнул ему.

В Старицком монастыре был тогда настоятелем архимандрит Дионисий, один из самых светлых и достопамятных деятелей того времени. Он родился в городе Ржеве и наречен был Давидом. Чрез несколько времени родители его переселились в Старицу, где отец его сделался старейшиною Ямской слободы. Здесь отрок Давид отдан был родителями учиться грамоте двум инокам Старицкого монастыря и постоянно отличался между своими сверстниками двумя качествами: необыкновенною кротостию и великим прилежанием к учению. Когда он достиг возраста, то, покорясь воле родителей, вступил в брак и за свое благочестие удостоился быть священником в одном из сел Старицкого монастыря. Прошло шесть лет, и Давид, лишившись жены и обоих сынов своих, прибыл в Старицкий монастырь и принял здесь пострижение с именем Дионисия. Однажды прилучилось ему вместе с другими братиями быть в Москве для монастырских потребностей, и он вышел на торжище, где продавались книги. Здесь некто, увидев Дионисия, еще юного летами, и удивляясь его высокому росту и красоте лица, помыслил о нем худое и начал поносить его срамными словами. Дионисий не только не огорчился и не озлобился, напротив, вздохнув от сердца и обливаясь слезами, с великою кротостию сказал к своему обидчику: "Поистине, брат мой, ты право помыслил о мне, и я, грешный, действительно таков, как ты отозвался. Бог тебе открыл о мне. Если бы я был истинный инок, то не бродил бы по торжищу, не скитался бы между мирскими людьми, а сидел бы в своей келье. Прости меня, грешного, Бога ради". Этими и другими подобными речами Дионисий привел в умиление слышавших, и они стали было кричать на хульника, называя его невеждою. "Нет, братие, - прервал их Дионисий, - невежда я, а он послан от Бога, и его слова ко мне все справедливы, на утверждение мне, да не буду впредь скитаться по торжищу и пребуду в моей келье". Скоро Дионисий удостоился быть казначеем в старицком Успенском монастыре, а потом (около 1605 г.) избран и посвящен в архимандрита и занял в том монастыре должность настоятеля. В это-то время и прислан был в Старицкий монастырь патриарх Иов "за приставы" и с грамотою от самозванца, чтобы держали присланного "во озлоблении скорбнем". Дионисий, угостив приставов, отпустил их, а сам со всею братиею явился к Иову, просил его приказаний и отдавался в его полное распоряжение. Около двух лет прожил Иов в своем заточении, и Дионисий всячески старался успокоить невинного страдальца и служил ему до самой его кончины, которая последовала 19 июня 1607 г. Для отпевания Иова присланы были из Москвы Крутицкий митрополит Пафнутий и Тверской архиепископ Феоктист, которые и погребли его близ церкви Успения Пресвятой Богородицы, у западных дверей с правой стороны. А Дионисий воздвиг над могилою первосвятителя каменную палатку, или небольшой склеп, в виде часовенки.

В 1604 г., когда с появлением Лжедимитрия наступало для России тяжкое время, Иов, уже дряхлый и болезненный, написал на всякий случай свою духовную грамоту, в которой со всею искренностию поведал и о самом себе. Из этой грамоты узнаем некоторые прекрасные свойства его души. Он был человек смиренный, не забывшийся на высоте, не мечтавший о своих достоинствах. Сказав, как быстро поднимали его по степеня церковной иерархии сперва царь Иван Васильевич, потом царь Федор Иванович, Иов присовокупляет: "Но один Бог ведает, сколько предавался я рыданию и слезам с того времени, как возложен был на меня сан святительства, ибо я чувствовал мои немощи, сознавал, что не имею довольно для того духовных сил". Он был человек нестяжательный и употреблял свои богатые средства преимущественно на храмы Божии и на вспомоществование ближним. Велики были, говорит он далее, милостыни и неисчетны дачи ему, заздравные и заупокойные, от обоих царей, Федора Ивановича и Бориса Федоровича, и от их семейств, велики и патрахильные доходы и всякие пошлины, поступившие в келейную патриаршую казну, но "Бог свидетель, что я в том приобретения и корысти себе не стяжал. А делал я на те келейные деньги в доме Пречистой Богородицы для ризницы митры и саккосы, епитрахили, стихари, поручи и пояса, кадила и лампады серебряные. Еще давал я из той казны на сооружение церкви трех святителей Московских - Петра, Алексия и Ионы, что на патриаршем дворе... Да тою ж келейною казною устроял домовые села Пречистой Богородицы, которые запустели прежде нас и которые погорели в наши дни, и сооружал в тех селах церкви, населял христиан, давал на подмогу им деньги и всячески пособлял от себя нуждающимся и погоревшим христианам". Он был глубоко предан святой православной вере. "Тебе, христолюбивому царю Борису Федоровичу, - говорит он в грамоте, - и твоему сыну царевичу Федору завещеваю, да блюдете вовеки неизменною и непоколебимою православную нашу, чистую, непорочную и пречестнейшую христианскую веру греческого закона, которая, как солнце, сияет в области вашего великого скиптродержавия". Если к этим нравственным качествам Иова мы присоединим еще его умственное образование, которым он, видимо, выделялся между современными духовными лицами, то мы поймем, почему так ценили его бывшие тогда государи России и так его возвышали. Немного сохранилось сведений об его архипастырской деятельности, которые мы изложили, но и на основании этих сведений нельзя не признать его святителем ревностным и о распространении веры, и об устройстве церковной иерархии, и о благолепии богослужения. А его участие в государственных делах запечатлено было самою глубокою преданностию и неизменною верностию престолу и отечеству. Если патриарх Иов столько содействовал избранию на царский престол Бориса Годунова, то ведь и по общему сознанию Борис был способнейший и достойнейший из всех соискателей престола, и от Бориса более, чем от всякого другого, можно было ожидать блага для государства. Если Борис запятнал потом свое царствование разными тайными злодеяниями, то ниоткуда не видно, чтобы Иов как-нибудь в них участвовал и даже знал об них, напротив, естественно думать, что от него-то особенно и скрывал Борис свои злые помыслы и предприятия, пред ним-то особенно и старался казаться истинным ревнителем веры и благочестия, поборником правды. Да и каким бы ни казался Борис на престоле, патриарх более других обязан был помнить, что Борис - законный царь и помазанник Божий, которому должно повиноваться, хотя бы и знал все его нравственные слабости и недостатки. Всеми мерами, какие находились в его власти, Иов старался предотвратить от своего отечества те страшные бедствия, какие нес ему Лжедимитрий. И если не имел успеха, если даже лишился своего святительского престола за свою непоколебимую ревность о правде и благе отечества, при всем том вполне заслужил имя истинного патриота.

е одному отечеству нес Лжедимитрий грозные бедствия, но и православной Церкви. Не напрасно патриарх Иов в своей окружной грамоте о появлении самозванца с литовским войском в русских пределах извещал, что он уклонился в ересь и имеет намерение ввести латинскую ересь в России, и потому объявлял его, как изменника отечеству и как еретика и отметника от православной веры, достойным проклятия. Патриарх говорил правду.

Мысль обратить русских к латинству не оставляли папы и их клевреты и после пресловутой, но совершенно неудавшейся попытки иезуита Антония Поссевина при царе Иване Васильевиче Грозном. Едва только взошел на русский престол новый государь Федор Иванович, спустя два года после этой попытки, как папа Григорий XIII прислал в Россию с тем же иезуитом две грамоты: одну к царю, другую к боярам - и приглашал их верить Поссевину во всем и воспользоваться его услугами. Не видя никакого успеха, Антоний Поссевин возбудил польского короля Стефана Батория завоевать Московию для Польши и католицизма, и новый папа Сикст V обязался (1586) давать Баторию для этой цели по 25 тысяч скуди ежегодно. А между тем чрез того же Антония прислал письмо и к русскому царю и, уведомляя о замыслах Батория воевать против России и отнять у нее области Смоленскую, Псковскую и Новгородскую, уверял, что поручил Антонию употребить все свое влияние для предотвращения кровопролития между христианами, и просил иметь полное доверие к словам Антония и последовать его внушениям. Смерть Батория прекратила эти замыслы его и папы. В 1594 и 1597 г. папа Климент VIII присылал своего легата Александра Комулея, знавшего русский язык, к царю Федору Ивановичу и правителю государства Годунову и письменно приглашал их принять участие в союзе с прочими государями Европы против турок, а легату поручал хлопотать и о соединении Церквей. Но и от хлопот Комулея не было вожделенных плодов для папы. По восшествии Бориса Федоровича на престол польский король Сигизмунд III, желая заключить с ним вечный мир, присылал в Москву (1600) своего канцлера Льва Сапегу и в числе условий мира предлагал, чтобы поляки и литовцы могли селиться в России, приобретать земли и строить на них латинские церкви, а для польских и литовских купцов, ремесленников и других лиц, которые будут на службе в России, дозволено было строить латинские костелы в Москве и прочих русских городах. Бояре отвечали, что поляки и литовцы могут жшъ в России и оставаться при своей вере, но приобретать им в России земли и строить латинские церкви государь дозволить не может.

После стольких неудач можно судить, как обрадовались усердные слуги папства, иезуиты, когда попался в их руки искатель московского престола Лжедимитрий. Кто бы он ни был, Гришка ли Отрепьев и сознательный обманщик, или кто другой, подготовленный боярами по вражде к царю Борису и воспитанный ими в убеждении, что он есть истинный царевич Димитрий, или еще иной кто-либо, - только этот искатель русского престола очень хорошо рассчитал, явившись искать себе помощи в Литве и Польше, что лучшее средство для его цели - прибегнуть к иезуитам. Когда еще он был слугою у князя Адама Вишневецкого и, притворившись опасно больным, потребовал к себе духовника, чтобы исповедать ему пред смертию тайну своего царского происхождения, этим духовником оказался иезуит. Он тотчас открыл мнимую тайну князю Вишневецкому и своим собратиям, и, между тем как Вишневецкий передавал ее своему брату Константину, а тот своему тестю, воеводе сендомирскому Юрию Мнишку, и другим соседним панам, и Джедимитрия начали принимать у себя паны с царскими почестями, а Юрий Мнишка согласился даже выдать впоследствии за него свою дочь Марину, иезуиты окружили его и посоветовали ему войти в переписку с папским нунцием в Польше Клавдием Ронгони. Переписка началась и привела к тому, что Лжедимитрий дал письменное обязательство за себя и за Россию присоединиться к Римской Церкви, а Ронгони обещался быть ходатаем за него пред польским королем и пред папою. Когда вслед за тем Лжедимитрий с своим будущим тестем прибыл в Краков (в начале 1604 г.), Ронгони принял их у себя в доме чрезвычайно ласково, и здесь по требованию нунция мнимый царевич вновь подтвердил в присутствии многих вельмож свою клятву сделаться католиком. Ронгони представил его королю, и Сигизмунд, уже подготовленный иезуитами, признал его истинным царевичем Димитрием, назначил ему по 40000 злотых ежегодно на издержки и дозволил панам Мнишку и Вишневецким собрать для него рать из вольницы и вторгнуться в пределы России. Тогда самозванец решился действительно принять латинство, но, не желая, чтобы это огласилось и сделалось известным его будущим подданным, тайно пришел с каким-то польским вельможею (вероятно, Юрием Мнишком) в дом краковских иезуитов, исповедался пред одним из них, потом отрекся от православия и был присоединен к Римской Церкви. Ронгони сам преподал ему таинства миропомазания и Евхаристии. Возвратившись из Кракова в имения Юрия Мнишка, где уже собиралась польская вольница, чтобы идти на Россию, Лжедимитрий дал здесь (25 мая 1604 г.) своему будущему тестю клятвенную запись, что женится на его дочери панне Марине, как только утвердится на московском престоле, и тогда уступит ей в полное и безусловное обладание области Новгородскую и Псковскую с правом устроять в них латинские церкви, монастыри, школы и вообще свободно исповедовать римскую веру, которую он уже сам принял и намерен ввести во всем Московском государстве. От 30 июля написал собственноручное письмо к папе Клименту VIII и, утверждая, что ему обязан своим просвещением католическою верою, давал обещание содержать ее неизменно и всячески стараться о распространении ее в своем народе. Спустя два с половиною месяца, вступая с ополчением в пределы России (16 октября 1604 г.), взял с собою двух краковских иезуитов, которые и оставались при нем постоянно в качестве его духовных наставников и руководителей. Едва только начались успехи Лжедимитрия, едва покорились ему несколько украинских городов, как новый папа Павел V величал уже его (в генваре 1605 г.) государем всей России, московским, новгородским, казанским и пр., напоминал ему об его обещании распространить католичество в России; говорил, что ничем столько он не может возблагодарить Бога за все оказанные ему благодеяния, как если просветит русских, сидящих во тьме и сени смертной; хвалил его за то, что он уже собрал вокруг себя с этою целию несколько религиозных деятелей, и обещался прислать ему и других, если пожелает, даже епископов. Впрочем, несмотря на все эти влияния, Лжедимитрий еще в начале своего похода счел нужным показать русским свою приверженность к православию. Он велел, находясь в Путивле, который сдался ему добровольно, перенесть туда из Курска чудотворную икону "Знамения" Пресвятой Богородицы, встретил икону с особенною честию, поставил в своих палатах и каждый день горячо пред нею молился, потом взял икону с собою, и она сопутствовала ему в продолжение всего похода до Москвы. По своей ли мысли самозванец поступил таким образом или, быть может, по совету даже отцов иезуитов, во всяком случае это свидетельствовало, что если он и дал обещание обратить русских к католицизму, то желал по крайней мере вначале прикрывать свое намерение наружным вниманием и преданностию к их вере, хотя в то же время, как сейчас увидим, допускал и явное пренебрежение к их церковным уставам и обычаям.

20 июня он торжественно въехал в свою столицу при колокольном звоне у всех церквей и при бесчисленном стечении народа. На Лобном месте встретили нового государя митрополиты, архиепископы и епископы и весь освященный Собор с крестами, иконами, хоругвями и при пении священных песней, но тут же, к изумлению православных, играли литовские музыканты и своими трубами и бубнами заглушали церковное пение. Самозванец сошел с коня, приложился к святому кресту и иконам и вслед за духовенством вступил в Кремль и в кремлевские соборы, Успенский и Архангельский, но ввел за собою туда же и многих еретиков, ляхов и венгров, что не могло не показаться народу прямым осквернением святыни. Осудим ли тогдашних святителей наших за то, что они покорились самозванцу? Это было бы несправедливо. Пока в России был законный государь и патриарх и Лжедимитрий не имел решительных успехов, архиереи противодействовали ему и своими анафемами, и своими убеждениями к народу. Но когда не стало ни государя, ни патриарха, когда Лжедимитрию покорились целые области России, все войско, все бояре и вся Москва и признали его, большею частию по убеждению, за истинного царевича Димитрия, тогда неудивительно, если и некоторые из архиереев могли поколебаться в своих прежних понятиях о нем и признать его за истинного царевича, т. е. покориться ему по убеждению, а другие, лучше знавшие правду, покорились, быть может, потому, что не в силах были, как и многие из мирян, противостоять всеобщему увлечению. Как на исключение можем указать только на Астраханского архиепископа Феодосия. Еще в то время, как Лжедимитрий действовал на юге России, не столько оружием, сколько своими грамотами, и ему передавались один за другим русские города, такое же движение обнаружилось и в Астрахани. Феодосии мужественно противился этому, убеждая народ, что называющий себя царевичем Димитрием есть самозванец, похититель царского имени. Но возмутившиеся жители едва не умертвили своего архипастыря и отвели его из архиерейского дома в Троицкий монастырь под стражу, а самый дом архиерейский разграбили. По воцарении Лжедимитрия они с бесчестием привели Феодосия из Астрахани в столицу и представили государю. Самозванец с гневом и раздражением сказал архиепископу: "Астраханские все смуты от тебя, и ты пред людьми называешь меня не прямым царем, да кто-де я?" Феодосии безбоязненно отвечал: "Знаю, что ты называешься царем, но прямое твое имя Бог весть, ибо прирожденный Димитрий царевич убит в Угличе и мощи его там". Смелый ответ так подействовал на Лжедимитрия, что он не только не предал казни Феодосия, но не велел даже его оскорблять.

Одним из первых действий нового царя, показавшим, по-видимому, его заботливость о православной Церкви, но вместе и пренебрежение к ее уставам, было избрание нового патриарха. По церковному правилу избрание патриарха в России было предоставлено Собору русских святителей, а государю принадлежала только власть утверждать одного из избранных Собором кандидатов на патриаршество. Лжедимитрий поступил иначе: он сам избрал патриарха, и, как можно догадываться, еще прежде, чем вступил в Москву. Выбор его пал на Игнатия, архиепископа Рязанского. Это был грек, занимавший прежде архиепископскую кафедру на острове Кипре. Вынужденный турками бежать из отечества, он поселился в Риме и будто бы принял там унию. Но, наслышавшись о благочестии русского царя Федора Ивановича и об его благосклонности к греческим иерархам, в 1595 г. прибыл в Москву, прожил в ней несколько лет и с 1603 г. получил в управление Рязанскую епархию. Игнатий угодил самозванцу тем, что первый из русских архиереев открыто признал его царевичем Димитрием и с царскою почестию встретил его в Туле, а по своей расположенности к латинству, о которой легко могли проведать сопровождавшие самозванца иезуиты, представлялся самым надежным орудием для осуществления их замыслов в России. Сделав выбор патриарха не по правилам Церкви и желая, может быть, придать своему выбору некоторый вид законности, самозванец будто бы посылал избранного испросить себе благословение на патриаршество у Иова, который, хотя и лишен был насильно своей кафедры, не был лишен своего сана церковною властию и считался патриархом. Но Иов не согласился благословить Игнатия, "ведая в нем римския веры мудрование". Самозванец вторично посылал Игнатия в Старицу с тою же целию и угрожал Иову муками, если не даст испрашиваемого благословения. Иов, однако ж, не устрашился и остался непреклонен. Тогда царь приказал архиереям возвести Игнатия в сан патриарха, и Игнатий был возведен 24 июня, т. е. спустя три-четыре дня по вступлении самозванца в Москву, откуда и следует заключить, что избрание и двукратная посылка Игнатия в Старицу, если признать их действительность, совершились еще прежде. От 30 июня новый патриарх разослал по России окружную грамоту, в которой, извещая о вступлении на прародительский престол прирожденного царя и великого князя Димитрия Ивановича, а также о своем возведении на патриаршеский престол по царскому изволению ("по его царскому изволению учинены есмя в царствующем граде Москве на престоле св. чудотворцев... патриархом Московским и всея Великия России"), предписывал петь по всем церквам торжественные молебны за нового государя и впредь молиться о нем и об его матери инокине Марфе, чтобы Бог даровал им многолетнее здравие и возвысил их царскую десницу "над латинством и над бесерменством". Как православный патриарх, Игнатий, конечно, не мог иначе говорить православным, но что он был предан папе и готов был содействовать унии с Римом от всей души, об этом хорошо знали в Риме, и кардинал Боргезе положительно извещал (3 декабря 1605 г.) папского нунция Ронгони, находившегося в Польше.

В первые же дни по вступлении своем в Москву и на престол Лжедимитрий пожаловал не патриарху только, но и всем русским архиереям такое достоинство, какого прежде они никогда не имели: он сделал их сенаторами, преобразовав свою Государственную думу по образцу польской рады, или сената. Сохранилась подробная роспись всем членам нового русского сената, написанная еще в июне 1605 г. секретарем самозванца поляком Яном Бучинским. Из нее видно, что первые места в сенате предоставлены были святителям, а за ними уже следовали бояре и другие светские лица и что духовную раду составляли патриарх, сидевший особо по правую руку государя, потом митрополиты - Новгородский, Казанский, Ростовский и Сарский, архиепископы - Вологодский, Суздальский, Рязанский, Смоленский, Тверской, Архангельский (Елассонский) и Астраханский и епископы - Коломенский, Псковский и Корельский. Можно думать, что Лжедимитрий желал привлечь к себе наших архипастырей, даровав им такое почетное достоинство, но, вероятнее, он сделал это лишь потому, что так было в польской раде, которую он принял за образец для русской. Достойно, в частности, особенного внимания то обстоятельство, что Лжедимитрий, преследуя собственно свои личные цели, дал Русской Церкви такого иерарха, который вскоре сделался не только ее главою, но и украшением. Известно, что боярин Никита Романович Юрьев был родным братом царицы Анастасии, супруги царя Ивана Васильевича IV, и что сыновья Никиты, Феодор и прочие, приходились двоюродными братьями царю Феодору Ивановичу. Годунов, достигнув царской власти и опасаясь, чтобы она не перешла из рук его к кому-либо из братьев Романовых как ближайших родственников царя Феодора, нашел предлог разослать их в заточения, причем старший брат Феодор сослан был в Сийский Антониев монастырь и насильно пострижен в монашество под именем Филарета. Здесь сначала содержали его под строгим присмотром, не пускали даже в церковь и никого к нему не пускали, потом царь Борис смягчился к Филарету, позволил ему ходить в церковь, велел посвятить его в иеромонаха и сделать даже архимандритом Сийского монастыря. Лжедимитрий, заняв московский престол и выдавая себя за истинного сына царя Ивана Грозного, спешил вызвать из заточения и осыпать милостями своих мнимых родственников, в том числе и братьев Романовых, и предложил сийскому архимандриту Филарету сан митрополита на Ростовской кафедре. А как она была непраздна, то приказал Ростовскому митрополиту Кириллу Завидову отойти на покой в Троице-Сергиеву лавру, где он прежде был архимандритом. Когда совершилось посвящение Филарета Никитича на Ростовскую митрополию, с точностию неизвестно, но, без сомнения, до мая 1606 г., когда Лжедимитрия не стало.

В 21-й день июля совершилось коронование и миропомазание Лжедимитрия на царство по прежнему чину. Священнодействовал патриарх с другими архиереями и, без сомнения, сказал царю речь, как положено в чине. Но по окончании священной церемонии приветствовал царя речью, к изумлению православных, и латинский патер, иезуит Николай Черниковский на непонятном для них языке. В этот же, можеть быть, день, когда вокруг самозванца раздавались поздравления со всех сторон, сказал или поднес ему свое приветствие и протопоп придворного Благовещенского собора Терентий. "Благословен Бог, - говорил, между прочим, отец Терентий, - Который освятил тебя во утробе матери, сохранил тебя Своею невидимою силою от всех твоих врагов, устроил тебя на царском престоле и венчал твою боговенчанную главу славою и честию... Радуемся и веселимся мы, недостойные, видя тебя, благочестивого царя, Богом возлюбленного и св. елеем помазанного, всея России самодержца, крепкого хранителя и поборника святой православной веры, рачителя и украсителя Христовой Церкви, и молим твою царскую державу и, повергаясь пред тобою, вопием: о пресветлый царю, будь нам милостив, как Отец наш Небесный милостив есть, отврати слух твой от тех, которые говорят тебе неправду и производят вражду между тобою и твоими людьми... Мы никогда не сотворили зла твоей царской власти и не сотворим, но только молим всещедрого Владыку о твоем многолетнем здравии... Призри на нас, помазанник Божий, и ущедри нас..." Это приветствие, написанное, очевидно, уже после царского венчания Лжедимитрия, может служить одним из свидетельств, что и в среде духовенства некоторые признавали его за истинного царевича Димитрия.

Теперь, когда Лжедимитрий окончательно утвердился на царском престоле, латиняне спешили напомнить ему о принятых им на себя обязательствах. Папа Павел V в июле месяце письменно приветствовал самозванца с восшествием на престол и убеждал его Божиими благодеяниями, которых он удостоился за принятие будто бы католической веры, хранить ее твердо и неизменно всегда; в августе прислал к нему новое приветственное письмо и своего чиновника, графа Александра Ронгони (внука нунциева), которому просил верить во всем; в сентябре приветствовал самозванца с венчанием на царство и убеждал, увещевал, умолял его стараться всеми мерами о распространении католической веры между его подданными, прислал ему для этой цели еще несколько иезуитов и обещал прислать даже епископов, если пожелает. В то же время папа писал к сендомирскому воеводе Мнишку, чтобы он, пользуясь своим влиянием на Лжедимитрия, возбуждал в нем ревность к латинской вере и к распространению ее в России, писал и к кардиналу Бернарду Мациевскому, чтобы он действовал с этою целию на самого Мнишка. Папский нунций в Польше Клавдий Ронгони, приветствуя с своей стороны нового русского царя и посылая ему в подарок крест, четки и латинскую Библию, убеждал его исполнить обет свой и совершить соединение вер (унию), но советовал действовать "неоплошно, и мудро, и бережно", чтобы для него самого не произошло "страху и убытка какого". Лжедимитрий так и старался действовать, только не всегда. Он в душе был латинянин, но казался православным и посещал православные церкви, держал при себе иезуитов как своих духовных руководителей, но избрал себе и православного духовника - архимандрита владимирского Рождественского монастыря. Он подарил иезуитам в Кремле, неподалеку от своего дворца, огромный дом, и они завели здесь костел, начали совершать богослужение с возможною пышностию при звуках органа для привлечения любопытных московитян; писали к своим собратиям в Польшу и просили высылать поскорее новых деятелей, знакомых с русским языком и обычаями, и книг религиозного содержания на славянских наречиях для распространения в народе; писали о том и к Антонию Поссевину, который еще был жив и принял в деле самое живое участие. Но с другой стороны, самозванец благодетельствовал и православным архиереям и обителям, назначал им ругу и угодья, жаловал несудимые и тарханные грамоты, не отказал в своей царской милостыне даже членам Львовского православного братства, известным своею неприязнию к унии, и писал к ним: "Видя вас несомненными и непоколебимыми в нашей истинной правой христианской вере греческого закона, мы послали к вам из нашей царской казны на построение храма Пресвятой Богородицы соболей на триста рублей, да созиждется храм сей во утверждение истинной нашей непорочной христианской веры и в прибежище правоверным христианам". Чтобы ослабить в русских излишнюю привязанность к их церковной обрядности и отвращение ко всему иноземному, по их понятию еретическому, Лжедимитрий показывал пренебрежение к их церковным уставам и обычаям и во всем образе жизни следовал иностранцам, особенно полякам, например, не крестился пред иконами, не велел благословлять и кропить святою водою свою трапезу, садился за нее без молитвы, ел телятину даже в Великий пост, нарочно приказал находившимся при нем полякам и людям всяких других вер ходить в Успенский собор и по всем московским церквам с саблями. И, получая сведения, что русские только сначала поговаривали об этом между собою тайно, а потом замолчали и как будто стали привыкать, полагал, что успешно достигает своей цели, но он горько ошибался. Иногда прибегал и к мерам жестоким. Некоторые стрельцы говорили в народе, что царь разоряет веру. Услышав об этом, Лжедимитрий велел разыскать их - их было семь человек, - потом, собрав во дворец всех московских стрельцов с головою Микулиным, приказал привести и тех, которые его хулили, назвал их своими изменниками и предоставил будто бы самим стрельцам справиться с этими мнимыми изменниками, между тем как еще прежде дал Микулину тайный наказ непременно умертвить их. И несчастные тут же были изрублены в куски своими товарищами.

С сентября Лжедимитрий начал вести переговоры о своей женитьбе на Марине Мнишек, и эти переговоры и женитьба вызвали его яснее обнаружить свои отношения к православию и латинству. Русские были убеждены, что Марина, латинянка, не может сделаться супругою их царя, если не отречется прежде от латинства и не примет православия, а русские святители в самой своей архиерейской присяге давали клятву не допускать браков православных с латинами и армянами. И нашлись святители, каковы Казанский митрополит Гермоген и Коломенский епископ Иосиф, также протоиереи, которые смело говорили самозванцу, что невеста его должна быть крещена по-православному, иначе брак его на ней будет беззаконием. Самозванец велел разослать этих смельчаков из столицы, одних - в их епархии, других - в другие места. Но увидел необходимость сделать некоторые уступки и православным. Он просил (15 ноября) папского нунция Ронгони, чтобы Марине дозволено было, по крайней мере наружно, исполнять обряды православия, ходить в русскую церковь, поститься в среду, а не в субботу, принять святое причастие от патриарха в день коронования, иначе она коронована не будет. Ронгони отвечал (от 3 февраля 1606 г.), что при всем желании он не может сам удовлетворить воле царя, ибо это дело по своей трудности и важности требует гораздо высшей власти и более зрелого обсуждения, но присовокупил: "Я не сомневаюсь, что когда ваше величество обстоятельнее и прилежнее взвесите это дело, то силою своей высочайшей власти, которой никто не должен противиться, преодолеете все препятствия и не допустите никакого принуждения вашей невесте. Да и не новое это дело: повсюду почти видим, что латиняне берут себе невест греческого закона, а держащиеся греческой веры женятся на латинянках и оставляют своих жен невозбранно при их вере и обрядах. Говорят, что один и из ваших предков, когда хотел жениться на польской королевне, то предоставлял ей сохранять и исповедовать свою веру и обряды". Дело, однако ж, по просьбе Лжедимитрия было представлено папе, и 4 марта кардинал Боргезе уведомил Ронгони, что оно рассмотрено конгрегациею кардиналов и богословов и решено несогласно с желанием московского государя. Но то, чего не разрешили гласно, верно, нашли возможным разрешить негласно, по крайней мере Марина поступила совершенно так, как хотел Лжедимитрий, а она не сделала бы этого без дозволения папы или его агентов. По римскому обряду обручение и бракосочетание ее с московским царем было совершено еще 12 ноября 1605 г. в Кракове кардиналом Мациевским в присутствии польского короля Сигизмунда (причем место жениха занимал посол его Власьев) и воспето в латинских стихах иезуитом Гроховским. Но в Москву она прибыла только 2 мая 1606 г. в сопровождении множества поляков и литовцев (около 2000), в том числе и пяти новых иезуитов. Самозванец хотел, чтобы по православному обряду совершены были в один и тот же день, 8 мая, и обручение его с Мариною, и царское коронование ее, и их бракосочетание. Обручение совершал протопоп придворного Благовещенского собора Феодор утром в столовой палате дворца, причем благословлял крестом как царя, так и его невесту, и она целовала православный крест. Когда обрученные отправились вместе в Успенский собор, где ожидал их патриарх с духовенством и бесчисленное множество народа, и когда царь начал в соборе прикладываться к святым иконам и мощам Московских чудотворцев, точно так же прикладывалась за ним и Марина. Коронование ее совершал патриарх посреди собора, на амвоне, где поставлены были три седалища: посредине для царя, с правой стороны для патриарха, и с левой для Марины. Царь сказал патриарху речь, а патриарх благословил царя и Марину и отвечал также речью. Потом, следуя чину коронования, патриарх возложил на Марину по порядку бармы, диадему и корону, которые подавали ему то митрополиты, то архиепископы, не раз благословлял ее животворящим крестом, читал молитвы, возлагал на главу ее свою руку. По окончании коронования патриарх совершал литургию и после Херувимской песни возложил на Марину пред царскими дверями золотую Мономахову цепь, а во время причастна также пред царскими дверями помазал Марину святым миром для присоединения ее к православной Церкви и причастил ее Христовых Тайн. Вслед за литургиею последовало и бракосочетание царя с коронованною его невестою, которое совершил благовещенский протопоп Феодор. При Марине находился в соборе ее духовник иезуит Савицкий, а другой иезуит, Черниковский, тут же сказал ей приветственную речь на латинском языке. Совесть иезуитов нимало не смущалась, когда их духовная дочь пред ними и пред всеми притворялась православною и лицедействовала: они знали, что это недостойное средство ведет ее к браку с московским царем, а брак этот обещал для них и для излюбленного папства великие выгоды. Но не лучше была совесть и Русского патриарха, когда он из угодливости пред царем в присутствии православных преподавал, по их убеждению, еретичке таинства православной Церкви.

Брак Лжедимитрия с Мариною чрезвычайно обрадовал папу. Еще в то время, когда только совершилось обручение и венчание их по латинскому обряду, папа, получив об этом известие, поспешил разом написать три приветственных письма (от 1 декабря 1605 г.): одно - к Лжедимитрию, другое - к Марине, третье - к ее отцу. В письме к Лжедимитрию, восхваляя его брак с Мариною как дело, вполне достойное его великодушия и благочестия и подтвердившее надежды всех, папа говорил: "Мы несомненно уверены, что как ты желаешь иметь себе детей от этой избранной женщины, рожденной и воспитанной в благочестивом католическом семействе, так вместе желаешь привести народы Московского царства, наших вожделеннейших чад, к свету католической истины, к святой Римской Церкви, матери всех прочих Церквей. Ибо народы необходимо должны подражать своим государям и вождям... Верь, ты предназначен от Бога, чтобы под твоим водительством москвитяне возвратились в лоно своей древней матери, простирающей к ним свои объятия... И ничем столько ты не можешь возблагодарить Господа за оказанные тебе милости, как твоим старанием и ревностию, чтобы подвластные тебе народы приняли католическую веру..." Марине папа выражал свою радость по случаю ее бракосочетания с царем и убеждение, что этот брак принесет великую пользу католицизму, что Марина как благочестиво воспитанная и ревностная католичка употребит все усилия вместе с мужем своим к приведению его подданных в лоно Римской Церкви и тем всего лучше выразит свою благодарность как Богу, столько ее возвеличившему, так и своему мужу, возведшему ее на трон. Наконец, отца Марины, Юрия Мнишка, папа просил, чтобы он и сам и особенно чрез свою дочь всеми мерами возбуждал московского царя ввести в России католичество. Спустя два с небольшим месяца папа прислал новую грамоту к Лжедимитрию (11 февраля 1606 г.), напоминал ему об его обещании, данном еще папе Клименту VIII, подчинить русских Римскому престолу и выражал надежду, что царь поспешит исполнить свое обещание. А еще через два месяца опять писал (10 апреля): "Зная твою преданность престолу нашему и твое пламенное усердие помогать христианскому делу, мы ждали от тебя грамот с таким нетерпением, что начали было винить посланного тобою иезуита Андрея Лавицкого в нерадении... Наконец он прибыл, отдал нам твои письма, рассказал о тебе вещи достойные и своими словами доставил нам такое удовольствие, что мы не могли удержать слез от радости. Мы уверены теперь, что апостольский престол сделает в тех местах великие приобретения при твоем мудром и сильном царствовании... Пред тобою поле обширное: сади, сей, пожинай, повсюду проводи источники благочестия, строй здания, которых верхи касались бы небес, пользуйся удобностию места и, как второй Константин, первый утверди на нем католическую Церковь. Обучай юношество свободным наукам и собственным примером направляй всех на путь христианского благочестия..." В то же время и чрез того же Лавицкого папа прислал свои грамоты к Марине и ее отцу: Марину учил воспитывать своих будущих детей в ревности к католической вере и просил доверять иезуиту Лавицкому во всем и любить все общество иезуитов, принесшее столько пользы всему миру, а Юрия Мнишка уверял, что всего более полагается на его благочестие и ревность в деле распространения католицизма в Московии.

После всего этого очень естественно, если Юрий Мнишек и его дочь, как только прибыли в Москву, принялись осаждать Лжедимитрия, чтобы он исполнил обещание, данное им святому отцу. Иезуиты с своей стороны, конечно, не дремали. И вот в первые же дни после своего брака самозванец решился приступить к осуществлению своего намерения. "Пора мне, - говорил он 16 мая князю Константину Вишневецкому в присутствии двух своих секретарей, братьев Бучинских, - промышлять о своем деле, чтобы государство свое утвердить и веру Костела Римского распространить. А начать нужно с того, чтобы побить бояр; если не побить бояр, то мне самому быть от них убиту, но лишь только побью бояр, тогда что хочу сделаю". Когда ему заметили, что за бояр русские станут всею землею, самозванец отвечал: "У меня все обдумано. Я велел вывезти за город все пушки будто для воинской потехи и дал наказ, чтобы в следующее воскресенье, 18 мая, выехали туда будто бы смотреть стрельбу все поляки и литовцы в полном вооружении, а сам выеду со всеми боярами и дворянами, которые будут без оружия. И как только начнут стрелять из пушек, тотчас поляки и литовцы ударят на бояр и перебьют их; я даже назначил, кому кого убить из бояр". Указав затем на некоторые прежние свои действия, весьма смелые, но имевшие успех, Лжедимитрий утверждал, что вполне надеется успеть и теперь, и в заключение с клятвою произнес: "В следующее воскресенье, 18 мая, непременно побить на стрельбе всех бояр, и дворян лучших, и детей боярских, и голов, и сотников, и стрельцов, и черных людей, которые станут за них. А совершив то, я тотчас велю ставить римские костелы, в церквах же русских петь не велю и совершу все, на чем присягал папе, и кардиналам, и арцибискупам, и бискупам и как написал под клятвою в записи своей (сендомирскому) воеводе". Но этому кровавому замыслу не суждено было осуществиться: русские упредили самозванца. Давно уже они негодовали на него за пристрастие его к иноземцам и всему иноземному и явное пренебрежение ко всему русскому, особенно к православной вере, но женитьба его на поганой польке, еретичке, наглые действия прибывших с нею поляков, их бесчинства в самых православных храмах еще более усилили это негодование. Князь Василий Шуйский и другие бояре, которых Лжедимитрий рассчитывал скоро перебить, составили заговор, и 17 мая, ранним утром в Москве произошло народное восстание, во время которого убит сам Димитрий и подвергся крайнему поруганию, а с ним погибло и множество поляков и других иноземцев, в том числе римских учителей - три кардинала, да четыре каплана, да два студента, и немецких учителей-мудрецов 26 человек.

Вскоре и избранник Лжедимитрия патриарх Игнатий за то, что, не крестив Марину по-православному, а только миропомазав, допустил ее к таинству причащения и к таинству брака, низринут был Собором иерархов от своего престола и даже от святительства и в качестве простого черноризца отослан в Чудов монастырь под начало. Управление Игнатия Церковию, как и царствование Лжедимитрия, продолжалось менее одиннадцати месяцев. Достойно замечания, что, низлагая Игнатия, отцы Собора вовсе не упомянули о том, якобы он был поставлен неправильно и был незаконным архипастырем Русской Церкви, на что всего прежде следовало бы указать при его низложении. И есть несомненные свидетельства, что Игнатия считали современники патриархом, а не лжепатриархом, хотя и признали потом еретиком.

ерез два дня по низвержении Лжедимитрия, 19 мая, весь синклит, и митрополиты, архиепископы, и епископы, и всяких чинов люди, и народ пришли на Лобное место в Москве и начали говорить, чтобы разослать во все города грамоты и созвать земскую думу для избрания государя и чтобы избрать патриарха (знак, что Игнатий был уже низложен). Тогда из среды народа раздался голос: "Прежде да изберется самодержавный царь..." И всем было любо это слово, и тут же единогласно избрали на царство князя Василия Ивановича Шуйского, того самого, который был главным виновником погибели самозванца-еретика и потому казался всем великим ревнителем и поборником православной веры и Церкви. Первою заботою нового царя было утвердиться на престоле и убедить всех, что прежний царь был самозванец, враг веры и понес справедливое возмездие. С этою целию немедленно разосланы были по России три окружные грамоты: одна - от бояр, другая - от самого царя (20 мая), третья - от бывшей царицы, инокини Марфы, матери царевича Димитрия углицкого (21 мая). Бояре объявляли, что прежний царь хотел истинную христианскую веру в России попрать и учинить веру латинскую, что он был прямой вор Гришка Отрепьев, а не Димитрий царевич, в чем удостоверила и мать последнего вместе с своими братьями Нагими, и сознался даже сам Гришка, который и погиб лютою смертию; объявляли затем, что митрополиты, архиепископы и епископы с освященным Собором, и бояре, и всякие люди Московского государства избрали благочестивого царя - князя Василия Ивановича Шуйского, от корени великих государей русских, "по Церкви Божией и по православной вере поборителя", и уже целовали ему крест, а теперь приглашают всех целовать ему крест. Новый царь, ссылаясь на эту боярскую грамоту, дополнял ее известием, что по низвержении Лжедимитрия в покоях его найдены грамоты, несомненно свидетельствующие о его сношениях с Римским папою и намерении утвердить на Руси латинство, потом извещал о своем вступлении по просьбе всего духовенства, бояр и народа на престол, который некогда занимали его прародители, и приказывал петь по всем церквам молебны и приводить людей к присяге. Бывшая царица, инокиня Марфа, публично сознавалась, что она признала вора и еретика Гриппу Отрепьева своим сыном, царевичем Димитрием, единственно из страха смерти, что он вовсе не ее сын, о чем она еще прежде тайно объявила боярам и дворянам и другим людям, и что сын ее, истинный царевич Димитрий, убит пред нею и ее братьями от Бориса Годунова и теперь лежит в Угличе.

Не довольствуясь этим и желая еще сильнее подействовать на народ, царь Василий Иванович по совещании с святителями и боярами решился перенести в Москву тело царевича Димитрия и послал для того в Углич Ростовского митрополита Филарета Никитича Романова и Астраханского архиепископа Феодосия с двумя архимандритами и четырьмя боярами, а сам поспешил короноваться на царство. Это коронование происходило 1 июня и совершено Новгородским митрополитом Исидором, так как патриарх еще не был избран, вместе со всеми митрополитами, архиепископами и епископами, которые все находились тогда в Москве, кроме Казанского митрополита Гермогена, изгнанного Лжедимитрием. Между тем посланные в Углич извещали еще от 28 мая, что они подняли и рассматривали мощи царевича Димитрия и нашли их целыми и ничем не поврежденными, кроме немногих мест, и что у гроба царевича, как в прежние годы, так и в нынешний, совершались чудесные исцеления разных болезней, о чем исцелившиеся и представили письменные свидетельства, а к 3 июня мощи уже принесены были к Москве. Царь и царица, инокиня Марфа, с митрополитами, архиепископами и епископами при бесчисленном множестве народа встретили мощи вне города, сами осматривали их и велели явить всем, верующим и неверующим, потом торжественно перенесли их в Архангельский собор. Здесь мать царевича Димитрия всенародно называла себя виноватою пред царем, и пред всем освященным Собором, и пред всеми людьми Московского государства, и всего более пред своим сыном, царевичем, что долго терпела вору-расстриге, злому еретику, не объявляя о нем, и просила простить ей этот прежний грех и не подвергать ее проклятию. И царь простил ее от имени всего государства ради святых мощей сына ее, страстотерпца, и поручил святителям молиться о ней, чтобы и Бог ее простил. А так как при мощах царевича совершались многие чудеса (в первый день исцелилось тринадцать, во второй - двенадцать больных), то святители постановили признать его новоявленным угодником Божиим и учредить ему празднества в день его рождения, кончины и перенесения мощей. Об этом перенесении и явлении святых мощей царевича Димитрия царь также возвестил всей России своею грамотою (от 6 июня).

Сделав все, что считал нужным, для своего утверждения на царском престоле, Шуйский обратил внимание и на то, чтобы патриарший престол не оставался более праздным. Еще жив был в своем заточении патриарх Иов, но он лишился зрения и уже не мог править Церковию. Нужно было избрать нового патриарха, и выбор государя, естественно, пал на того из представленных ему Собором кандидатов, кто ревностнее всех воспротивился незаконному браку самозванца, требовал крещения его невесты и за то подвергся изгнанию - на Казанского митрополита Гермогена.

Сохранилось известие, будто Гермоген был прежде донским казаком, а потом сделался приходским священником в городе Казани. Последнее не может подлежать сомнению, так как сам Гермоген свидетельствует, что в 1579 г. он был священником при казанской гостинодворской церкви святого Николая. Скоро после того он принял монашество и достиг степени архимандрита Спасо-Преображенского монастыря в той же Казани, а 13 мая 1589 г. возведен уже в сан архиерейский и начал собою ряд Казанских митрополитов. Служение Гермогена в Казани должно оставаться для нее памятным навсегда. При нем совершилось в 1579 г. явление и обретение чудотворной Казанской иконы Богоматери, и он, будучи еще священником, удостоился первый с благословения тогдашнего владыки Казанского Иеремии принять новоявленную икону из земли, где она обретена, в свои руки и перенесть ее в сопровождении всего духовенства и народа в ближайшую церковь святого Николая Тульского. А впоследствии, когда был уже митрополитом, сам составил (в 1594 г.) сказание о явлении этой иконы и о совершившихся от нее чудесах. При нем совершилось (4 октября 1595 г.) обретение и открытие мощей Казанских чудотворцев - святого Гурия, первого архиепископа Казанского, и святого Варсонофия, епископа Тверского. Царь Феодор Иванович приказал соорудить новую каменную церковь в казанском Спасо-Преображенском монастыре наместо прежней, при которой они были погребены. Когда начали копать рвы для новой церкви, то нашли гробы обоих святителей. Гермоген сам явился туда с освященным Собором, велел открыть гробы, видел и осязал нетленные мощи и даже одежды того и другого и донес обо всем царю и патриарху. Царь и патриарх повелели создать особую церковь при большой, с южной стороны ее алтаря, и там поставить мощи новоявленных чудотворцев Казанских для всенародного чествования. Сам же Гермоген потом составил по повелению царя и благословению патриарха Иова и житие святителей Гурия и Варсонофия. При нем перенесены были (в 1592 г.) мощи и второго Казанского архиепископа Германа, который скончался в Москве (6 ноября 1567 г.) во время моровой язвы и погребен был у церкви святого Николая Мокрого, и сам Гермоген по благословению патриарха встретил эти мощи в Свияжске, видел и осязал их и совершил погребение их в свияжском Успенском монастыре. В том же 1592 г., генваря 9-го Гермоген писал патриарху Иову, что в Казани доселе не совершается особая память, или поминовение, по всех православных воеводах и воинах русских, положивших живот свой за веру, царя и отечество под Казанью и в пределах казанских, и просил установить для этого какой-либо день. Писал вместе о трех мучениках, пострадавших в Казани и вкусивших смерть за веру Христову, из которых один, Иоанн, был русский, родом из Нижнего Новгорода, взятый в плен татарами, а двое, Стефан и Петр, были из новообращенных татар, и выражал скорбь, что и эти мученики доселе не вписаны в синодик, который читается в неделю православия, и им не поется вечная память. В ответ Гермогену патриарх прислал (от 25 февраля) указ: по всем православным воинам, убитым под Казанью и в пределах казанских, совершать в Казани и во всей Казанской митрополии панихиду в субботний день по Покрове Пресвятой Богородицы и вписать их в большой синодик, читаемый в неделю православия, повелел также вписать в этот синодик и трех мучеников Казанских, а день для поминовения их назначить предоставил самому Гермогену по его усмотрению. И Гермоген, объявляя патриарший указ по своей епархии, присовокуплял от себя, чтобы по всем церквам и монастырям служили литургии и панихиды по трем Казанским мученикам и поминали их на литиях и на обеднях в 24-й день генваря. Не упоминаем уже об известных нам ревности по вере и непреклонной твердости в религиозных убеждениях и правилах, какие показал Гермоген в его заботливости о просвещении верою казанских татар и в сопротивлении браку самозванца на латинке Марине. Такого-то иерарха царь Василий Иванович избрал на первосвятительскую кафедру в России, и 3 июля 1606 г. Гермоген был посвящен в сан патриарха русскими святителями. Посвящение совершилось в Успенском соборе. Чин поставления патриарха Гермогена был совершенно сходен с чином поставления патриарха Иова. Главным святителем при поставлении Гермогена был Новгородский митрополит Исидор, который и сидел на уготованном месте посреди церкви вместе с царем Василием Ивановичем, когда Гермоген читал пред ними его рукою написанное исповедание православной веры. В свое время митрополит Исидор вручил Гермогену посох святителя Петра чудотворца, а царь подарил новому патриарху панагию, украшенную драгоценными камнями, белый клобук и посох. После литургии был стол у царя, и в положенное время Гермоген вставал из-за стола и совершал свое шествие на осляти.

По обстоятельствам времени главная деятельность патриарха Гермогена была посвящена на служение царю и отечеству в их борьбе сперва с самозванцем, потом с польским королем Сигизмундом. Но, служа отечеству, Гермоген тем самым служил Церкви, потому что за самозванцем и Сигизмундом стояли иезуиты с их темными орудиями против православия, с их замыслами ввести в Россию латинство или по крайней мере унию. И эту службу отечеству и православной Церкви Гермоген совершал не один: ему подражали и другие достойные члены отечественного духовенства.

Коренная ошибка Шуйского состояла в том, что он был избран на престол не всею Россиею, а только Москвою и не всею даже Москвою, а только своими приверженцами. Потому его не хотели признать многие, особенно бояре, враждебные ему и преданные прежнему царю, называвшемуся Димитрием. И с первых же дней царствования Шуйского разнеслась в народе весть, что Димитрий жив и бежал из Москвы, а вместо него убит какой-то немец. Князь Григорий Шаховский, бывший любимец Лжедимитрия, успел похитить государственную печать во время московского мятежа и, будучи прислан от самого же Шуйского воеводою в Путивль, тотчас объявил гражданам, что царь Димитрий спасся от руки изменников и скрывается до времени, а Шуйский - похититель престола. Жители Путивля немедленно восстали на Шуйского, и их примеру скоро последовали Чернигов, Стародуб, Новгород Северск, Белгород и другие южнорусские города и отложились от Москвы. Царь и патриарх с освященным Собором положили послать в те города Крутицкого митрополита Пафнутия для вразумления восставших, но митрополита не приняли и слушать не хотели. У восставших явился вождь Иван Болотников, который разбил царские войска, а князь Шаховский рассылал указы именем царя Димитрия, прикладывая к ним государственную печать, и к бунту пристали города Средней России - Орел, Мценск, Тула, Калуга, Рязань, Дорогобуж и другие. Только Тверь оказала сопротивление благодаря своему святителю архиепископу Феоктисту, который созвал к себе все духовенство, поиказных людей и всех жителей и укрепил их постоять за святые Божии церкви, за православную веру и за крестное целование государю против изменников, обступивших город: тверитяне прогнали скопище злодеев и многих взяли в плен. Но Болотников одержал новые успехи над царскими воеводами и явился с своею ратию под самою Москвою, в селе Коломенском. Тогда патриарх разослал по всей России грамоты (от 29 и 30 ноября 1606 г.), в которых, извещая о погибели вора и еретика Лжедимитрия, о перенесении в Москву и явлении святых мощей истинного царевича Димитрия и о воцарении Шуйского, "царя благочестивого и поборателя по православной вере", продолжал, что нашлись, однако ж, изменники, которые говорят, будто Лжедимитрий жив, восстали против нового государя, собрали вокруг себя толпы вооруженных людей, насильно увлекли многих и хотя встретили себе сопротивление в Твери и Смоленске, но теперь находятся уже в селе Коломенском под Москвою. А потому предписывал духовенству, чтобы оно прочитало эти грамоты народу и не один, а несколько раз, пело по всем церквам молебны о здравии и спасении Богом венчанного государя, о покорении ему всех его врагов, о умирении его царства и поучало православных не слушаться тех воров, злодеев и разбойников. И многие действительно вооружились против злодеев, прогнали их из своих городов и селений и поспешили в Москву для ее спасения. Царь выслал с войском новых воевод, в том числе юного, но доблестного князя Михаила Скопина-Шуйского, которые одолели Болотникова и заставили его бежать в Калугу. В то же время Казанский митрополит Ефрем, услышав, что жители Свияжска увлеклись злодеями, изменили государю, наложил на них запрещение и приказал местному духовенству не принимать от них в церкви приношений, и виновные смирились, били челом государю простить их вину, а патриарху - снять с них запрещение. Царь простил, патриарх разрешил, но митрополиту Ефрему послал от лица всего освященного Собора благословение как "доблестному пастырю" (22 декабря).

Желая еще более подействовать на народ в свою пользу, умирить его совесть и успокоить, царь, посоветовавшись с патриархом и всем освященным Собором, приговорил вызвать в Москву бывшего патриарха Иова, чтобы он простил и разрешил всех православных христиан за совершенные ими нарушения крестного целования и измены, и для этого отправить в Старицу Крутицкого митрополита Пафнутия с несколькими другими духовными и светскими лицами и царскую калгану (карету). Гермоген написал к Иову послание, умолял его именем государя учинить подвиг, приехать в столицу "для его государева и земского великого дела". Иов приехал 14 февраля 1607 г. и остановился на Троицком подворье. Спустя шесть дней (20 февраля) в Успенский собор собралось бесчисленное множество народа, прибыли и оба патриарха с другими святителями и духовенством. Иов стал у патриаршего места, а Гермоген, совершив прежде молебное пение, стал на патриаршем месте. Тогда все находившиеся во храме христиане с великим плачем и воплем обратились к Иову, просили у него прощения и подали ему челобитную. Гермоген приказал архидиакону взойти на амвон и прочитать челобитную велегласно. В ней православные исповедовались пред своим бывшим патриархом, как они клялись служить верою и правдою царю Борису Федоровичу и не принимать вора, называвшегося царевичем Димитрием, и изменили своей присяге, как клялись потом сыну Бориса Феодору и снова преступили крестное целование, как не послушались его, своего отца, и присягнули Лжедимитрию, который лютостию отторгнул его, пастыря, от его словесных овец, а потому умоляли теперь, чтобы первосвятитель простил и разрешил им все эти преступления и измены, и не им только одним, обитающим в Москве, но и жителям всей России, и тем, которые уже скончались. По прочтении этой челобитной патриархи Иов и Гермоген приказали тому же архидиакону прочесть с амвона разрешительную грамоту, которая наперед была составлена по приезде Иова в Москву, и составлена не от его только лица, но от имени обоих патриархов и всего освященного Собора. В грамоте патриархи Гермоген и Иов со всем освященным Собором сперва весьма подробно изображали те же самые клятвопреступления и измены русских, потом молили Бога, чтобы Он помиловал виновных и простил им согрешения, и приглашали всех к усердной молитве, да подаст Господь всем мир и любовь, да устроит в царстве прежнее соединение и да благословит царя победами над врагами, наконец, по данной от Бога власти прощали и разрешали всем православным соделанные ими клятвопреступления и измены. Разрешительная грамота возбудила в слушателях слезы радости, все бросались к стопам Иова, просили его благословения, лобызали его десницу, и дряхлый старец, вскоре за тем скончавшийся (19 июня), убеждал всех, чтобы, получив теперь разрешение, они уже никогда впредь не нарушали крестного целования. Впрочем, эта нравственная мера, на которую в Москве, кажется, весьма много рассчитывали, не на всех произвела желаемое впечатление: по крайней мере спустя два с небольшим месяца 15000 царских воинов изменили царю Шуйскому и перешли под Калугою на сторону Болотникова. Гермоген решился тогда употребить меру церковной строгости: он предал проклятию Болотникова и его главнейших соумышленников. Все это происходило, пока еще не явился второй Лжедимитрий, а изменники действовали одним его именем.

Наконец, в Литве отыскали какого-то бродягу, по одним - поповского сына из Северской страны, по другим - жида, который решился выдавать себя за погибшего в Москве царя Лжедимитрия, хотя нисколько на него не походил. 1 августа 1607 г. он объявил себя в Стародубе, скоро собрались вокруг него польские дружины под предводительством своих вождей, Лисовского, Сапеги и других, запорожские и донские казаки и многие русские изменники. И не прошло года, как этому второму самозванцу покорялась уже почти вся Южная и Средняя Россия, и 1 июня 1608 г. он утвердился с своими полчищами в двенадцати верстах от Москвы в селе Тушине, которое и обратил для себя как бы в столицу. Услышав об этом, патриарх Гермоген глубоко скорбел и обратился к царю Василию Ивановичу с трогательною речью, в которой умолял его, чтобы он, возложив надежду на Бога и призвав на помощь Пресвятую Богородицу и Московских угодников, сам повел войска против врагов. Борьба продолжалась с переменным счастием: Москвы не отдали самозванцу, но и его не прогнали из Тушина. Здесь признала в нем своего мужа честолюбивая Марина, после того, однако ж, как духовник ее, иезуит, перевенчал ее с ним тайно. Здесь же вслед за тем окружили самозванца ревнители римской веры и составили для него инструкцию, как царствовать и как ввести унию в Россию. Инструкция эта, ввиду прежней неудачи, постигшей первого Лжедимитрия, рекомендовала действовать во всем с крайнею осмотрительностию и осторожностию, и в частности для насаждения унии в Московском государстве указывала следующие средства: а) еретикам (т. е. протестантам), врагам унии, запретить въезд в государство; б) монахов из Константинополя, находящихся в России, выгнать; в) с осторожностию выбирать людей, с которыми вести речь об унии, ибо преждевременное разглашение об этом и теперь повредило; г) государю держать при себе небольшое число католического духовенства и письма, относящиеся к этому делу, писать, посылать и принимать, особенно из Рима, как можно осторожнее; д) самому государю заговаривать об унии редко и осторожно, чтоб не от него началось дело, а пусть сами русские первые предложат о некоторых неважных предметах веры, требующих преобразования, и тем проложат путь к унии; е) издать закон, чтобы в Церкви Русской все подведено было под правила Соборов и отцов греческих, и поручить исполнение закона людям благонадежным, приверженцам унии: возникнут споры, дойдут до государя, он назначит Собор, а там с Божиею помощию можно будет приступить и к унии; ж) раздавать должности людям, расположенным к унии, особенно высшее духовенство должно быть за унию, а это в руках его царского величества; з) намекнуть черному духовенству о льготах, белому о наградах, народу о свободе, всем о рабстве греков; и) учредить семинарии, для чего призвать из-за границы людей ученых, хотя светских; и) отправлять молодых людей для обучения в Вильну или лучше туда, где нет отщепенцев, в Италию, в Рим; к) позволить москвитянам присутствовать при нашем богослужении; л) хорошо, если б поляки набрали здесь молодых людей и отдали их в Польше учиться к отцам иезуитам; м) хорошо, если б у царицы между священниками были один или два униата, которые бы отправляли службу по обряду русскому и беседовали с русскими; н) для царицы и живущих здесь поляков построить костел или монастырь католический и пр.

Проживая в Тушине и не имея сил овладеть Москвою, тушинский вор и царик, как называли второго самозванца, посылал свои отряды в разные другие места, чтобы покорять их своей власти. Пастыри Церкви везде убеждали народ сохранять верность присяге, данной законному государю, и немного осталось таких священников, которые бы не пострадали за свою ревность. Монастыри, каков, например, Кирилло-Белозерский, несмотря на разорения, которым подвергались, не верили ворам и изменникам, твердо стояли за своего государя, писали грамоты по городам и многих подкрепляли. А из архипастырей Псковский епископ Геннадий, видя измену большей части псковитян вопреки всем его увещаниям и, с другой стороны, страшные казни, постигшие остальных, верных, граждан, умер от горести (24 августа 1609 г.). Суздальский архиепископ Галактион был изгнан тушинцами из своего кафедрального города (1608) и скончался в изгнании. Коломенского епископа Иосифа литовские люди под предводительством пана Лисовского взяли в плен по разорении Коломны (1608), влачили при своем отряде и привязывали к пушке, когда осаждали какой-либо город, чтобы устрашать других. К счастию, царские воеводы скоро отбили у злодеев несчастного епископа и привели в Москву, откуда он и возвратился на свою епархию и по-прежнему ревностно старался удерживать народ от измены государю. Тверского архиепископа Феоктиста, того самого, который прежде так удачно прогнал от Твери крамольников, теперь схватили (1608) и отправили в Тушино, где он перенес многие муки, а когда во время случившихся там беспорядков он побежал было к Москве, его убили на дороге (в марте 1610 г.) и бросили; тело его найдено впоследствии правоверными израненное оружием и искусанное плотоядными животными. Когда один из отрядов Сапеги вместе с переяславльскими изменниками приблизился к Ростову (11 октября 1608 г.) и жители города бежали в Ярославль, Ростовский митрополит Филарет Никитич с немногими усердными воинами и гражданами заключился в соборной церкви, и, готовясь к смерти, причастился сам Святых Тайн, и велел священникам исповедать и причастить всех прочих. Двери церковные не выдержали напора врагов, началась резня; Филарет хотел было уговаривать переяславцев от Божественных Писаний, но его схватили, сняли с него святительские одежды и босого, в одной свитке, повели в Тушино, подвергая его на пути разным поруганиям. В Тушине, однако ж, судьба пленника изменилась. Филарет приходился родным племянником царю Ивану Грозному по первой его супруге Анастасии Романовой, и самозванец, считавший себя сыном царя Ивана Грозного, захотел встретить своего мнимого родственника с знаками уважения, вновь облек его в святительские одежды, дал ему святительских чиновников и даже повелел ему быть "нареченным" патриархом Московским и всея России - знак, что самозванец действовал под влиянием поляков или литовцев, ибо только в Литовской митрополии существовал обычай, что святители, назначаемые государем на ту или другую кафедру, назывались сперва "нареченными", пока кафедра та была еще занята другим иерархом или пока они сами не были посвящены, а в Руси Московской такого обычая не было никогда. Кажется даже, что Филарету дано было не одно имя патриарха, но предоставлена была и патриаршая власть по отношению к областям, целовавшим крест тушинскому вору: по крайней мере из единственной грамоты Филарета, данной им в то время, где он называл себя и Ростовским митрополитом, и "нареченным" патриархом Московским и всея России, видно, что он считал в своем патриаршестве область Суздальскую, которая хотя не принадлежала к Ростовской епархии, но признавала над собою власть самозванца. Впрочем, оказав Филарету по наружности столько почестей, самозванец не доверял ему и окружил его стражами, которые наблюдали за каждым его словом и мановением. В сентябре (23) 1608 г. Сапега и Лисовский с 30000 войском осадили знатнейший из русских монастырей, Троице-Сергиеву лавру, в стенах которой находилось около 300 человек братии, отряд царских ратников под предводительством двух воевод и несколько сот других пришельцев, преимущественно из окрестных монастырских сел, всего до 2300 защитников. Но и эти малочисленные дружины, подкрепляемые предстательством и явлениями преподобного Сергия, воодушевляемые примером и молитвами иноков и наставлениями архимандрита лавры Иоасафа, с успехом отражали все нападения врагов. Шестнадцать месяцев продолжалась осада, много лишений, бедствий и скорбей перетерпела святая обитель, но с Божиею помощию устояла и не сдалась ляхам и самозванцу. С этого времени делается известным муж, незабвенный в летописях нашего отечества, келарь Троицкого Сергиева монастыря Авраамий Палицын. Он происходил от древней фамилии, вышедшей из Литвы, и в мире назывался Аверкием Ивановичем. При царе Федоре Ивановиче, в 1588 г., за что-то подвергся опале, лишился всего имущества, которое отобрали в казну, и сослан, вероятно, в Соловецкий монастырь, где волею или неволею принял пострижение с именем Авраамия. При царе Борисе, в 1601 г., Авраамий Палицын упоминается как старец Богородицкого свияжского монастыря. А при царе Шуйском занимает уже видное место келаря в знаменитейшей русской обители. Во время осады лавры Авраамий не находился в ней, но по приказанию государя жил в Москве на Троицком подворье, но и отсюда старался делать для своей обители все, что мог, и однажды, когда защитники ее доведены были до крайности, упросил царя Василия Ивановича послать им воинских снарядов и несколько десятков казаков и сам послал до двадцати монастырских слуг, а в другой раз отправил в лавру свои грамоты к братии, к войску и ко всем находившимся в осаде и убеждал всех не падать духом, помнить свою присягу и стоять непоколебимо против литовских людей.

Близость тушинского стана к Москве оказывала на нее самое гибельное влияние. Между Москвой и Тушином установились постоянные сношения, многие москвичи переходили в Тушино, проживали там, даже целовали крест царику, а потом возвращались в Москву и увеличивали собой здесь и без того немалое число врагов и недоброжелателей царя Шуйского. Они распускали про него самые недобрые вести, старались поколебать его власть, пытались даже свергнуть его с престола. Первая попытка была 17 февраля 1609 г., в субботу сыропустную. Крамольники, числом до трехсот, явились на Лобное место, звали и бояр, но те уклонились, кроме одного, князя Василия Голицына, насильно схватили в соборной церкви патриарха и привели туда же. И начали кричать, что Шуйский избран на царство незаконно, без согласия всей земли, одними своими сторонниками, что он виною всех несчастий России, живет нечестиво, тайно побивает дворян и детей боярских и должен быть свергнут с престола. На это из толпы раздался голос: "Сел он, государь, на царство не сам собою, выбрали его большие бояре и вы, дворяне и служилые люди; пьянства и никакого неистовства мы в нем не знаем, да если бы он, царь, был вам и неугоден, то нельзя его без больших бояр и всенародного собрания с царства свести". Патриарх Гермоген с своей стороны решительно отвергал хулы, взводимые на Шуйского, и говорил, что он "избран и поставлен Богом, и всеми русскими властями, и московскими боярами, и дворянами, и всякими людьми всех чинов, что ему целовала крест вся земля, присягала добра ему хотеть и лиха не мыслить, а вы забыли крестное целование, восстали на царя, хотите его без вины с царства свесть, но мир того не хочет и не ведает, да и мы с вами в тот совет не пристаем же". Посрамленные мятежники бежали в Тушино. Вслед за ними Гермоген послал туда же ко всем изменникам одну за другою две свои грамоты, в которых прямо выражал, что измену царю законному он считает зменою вере, отпадением от православной Церкви и отступлением от Бога. "Обращаюсь к вам, бывшим православным христианам всякого чина, возраста и сана, - писал он в первой грамоте, - а ныне не ведаем, как и назвать вас, ибо вы отступили от Бога, возненавидели правду, отпали от соборной и апостольской Церкви, отступили от Богом венчанного и святым елеем помазанного царя Василия Ивановича, вы забыли обеты православной веры нашей, в которой мы родились, крестились, воспитались и возросли, преступили крестное целование и клятву стоять до смерти за дом Пресвятой Богородицы и за Московское государство и пристали к ложно мнимому вашему царику... Болит моя душа, болезнует сердце, и все внутренности мои терзаются, все составы мои содрогаются, я плачу и с рыданием вопию: помилуйте, помилуйте, братие и чада, свои души и своих родителей, отшедших и живых... Посмотрите, как отечество наше расхищается и разоряется чужими, какому поруганию предаются святые иконы и церкви, как проливается кровь неповинных, вопиющая к Богу. Вспомните, на кого вы поднимаете оружие: не на Бога ли, сотворившего вас, не на своих ли братьев? Не свое ли отечество разоряете?.. Заклинаю вас именем Господа Бога, отстаньте от своего начинания, пока есть время, чтобы не погибнуть вам до конца, а мы по данной нам власти примем вас, обращающихся и кающихся, и всем Собором будем молить о вас Бога и упросим государя простить вас: он милостив и знает, что не все вы по своей воле то творите, он простил и тех, которые в сырную субботу восстали на него, и ныне невредимыми пребывают между нами их жены и дети". В другой своей грамоте Гермоген говорил между прочим: "Мы чаяли, что вы содрогнетесь, воспрянете, убоитесь праведного Судии, прибегнете к покаянию, а вы упорствуете и разоряете свою веру, ругаетесь св. церквам и образам, проливаете кровь своих родственников и хочете окончательно опустошить свою землю... Не ко всем пишем это слово, но к тем, которые, забыв смертный час и Страшный суд Христов и преступив крестное целование, отъехали и изменили царю государю Василию Ивановичу, и всей земле, и своим родителям, и своим женам, и детям, и всем своим ближним, и особенно Богу, а которые взяты в плен, как Филарет митрополит и прочие, не своею волею, но нуждою, и на христианской закон не стоят, и крови православных своих братий не проливают, таковых мы не порицаем, но молим о них Бога, чтобы Он отвратил от них и от нас праведный гнев Свой... то мученики Господни, и ради нынешнего временного страдания они удостоятся Небесного Царствия". Рассказав затем довольно подробно, как происходила на Лобном месте в сырную субботу попытка к свержению царя Шуйского, патриарх в заключение убеждал так: "Бога ради, познайте себя и обратитесь, обрадуйте своих родителей, своих жен, и чад, и всех нас, и мы станем молить за вас Бога и бить челом государю, а вы знаете, что он милостив и отпустит вам ваши вины... мы с радостию и любовию восприимем вас и не будем порицать вас за бывшую измену, ибо один Бог без греха".

Когда спустя более года бедствия России еще увеличились и число врагов Шуйского и изменников возросло в Москве, когда они снова насильно привели патриарха на Лобное место при бесчисленных толпах народа и стали вопиять, что царя Василия нужно свести с царства, что он царь несчастный и виною всех зол отечества, когда на это согласились все присугствовавшие, сами даже бояре, - один Гермоген непреклонно стоял за царя, плакал, увещевал, заклинал удержаться от такого злодеяния, объяснял, что за измену законному царю Бог еще более может наказать Россию. Когда, однако ж, несмотря на все убеждения патриарха, Шуйского лишили престола (17 июля 1610 г.) и насильно постригли в монахи, причем обеты произносил вместо него князь Василий Тюфякин, Гермоген крайне скорбел и не переставал называть Шуйского царем, постриженным же в монашество считал князя Тюфякина.

В это время кроме самозванца действовал в России и другой враг - польский король Сигизмунд III. Получив известие, будто в Москве многие бояре желали бы иметь своим царем сына его Владислава, а не Шуйского и не тушинского вора, Сигизмунд решился воспользоваться благоприятными обстоятельствами и с разрешения сейма начал войну с Россиею, чтобы не только овладеть ею, но, главное, распространить в ней католическую веру, как сообщал в Рим папский нунций, находившйся тогда в Польше. В сентябре 1609 г. король приступил с своим войском к Смоленску, объявив в своем манифесте, что идет собственно спасти Россию от ее врагов, прекратить в ней междоусобия и кровопролитие, водворить порядок и тишину и что об этом просили его сами русские своими тайными письмами. В декабре послы Сигизмундовы из-под Смоленска приходили в Тушино и между прочим предлагали находившимся здесь москвитянам и нареченному патриарху Филарету, что если они пожелают отдаться под власть короля, то король примет их с большою заботливостию, сохранит их веру, права, обычаи церковные и судебные. Филарет и прочие московские люди поверили обещаниям и чрез своих послов, во главе которых находился известный приверженец самозванцев Михаиле Салтыков, объявили королю (27 генваря 1610 г.), что желают иметь государем в Москве сына его Владислава, но под условием, если ненарушимо будут сохранены их православная вера, права и вольности народные. Послы постановили об этом с сенаторами короля и более подробные условия. Король, кроме того, прислал нареченному патриарху Филарету грамоту (февраль 1610 г.), в которой, соглашаясь дать сына своего, королевича Владислава, государем в Москву, удостоверял, что веры греческого закона не нарушит ни в чем. И хотя эти сношения скоро должны были прекратиться, потому что после бегства царика в Калугу воинский стан в Тушине (5 марта) был зажжен самими поляками и оставлен всеми, а Филарет, которого поляки взяли было в плен и повели с собою "с великою крепостию", на пути был освобожден русскими ратниками и прибыл в Москву, но не остались без последствий. Когда по низвержении Шуйского в Москве начали рассуждать, кого избрать в государи, польский гетман Жолковский, стоявший с войском в Можайске, настоятельно требовал, чтобы Москва признала своим царем Владислава, и прислал (31 июля) самый договор, заключенный Сигизмундом с Михаилом Салтыковым и другими русскими послами, приходившими под Смоленск из Тушина. Первый боярин князь Мстиславский и другие бояре действительно согласились избрать Владислава и объявили о том всенародно, патриарх сильно противился, настаивая, чтобы избран был православный царь из русских, и указывал двух кандидатов - князя Василия Голицына и четырнадцатилстиего Михаила Федоровича Романова, сына митрополита Филарета Никитича. Сам Филарет выезжал на Лобное место и говорил народу: "Не прельщайтесь, мне самому подлинно известно королевское злое умышленье над Московским государством, хочет он им с сыном завладеть и нашу истинную христианскую веру разорить, а свою латинскую утвердить". Но Жолкевский и бояре превозмогли. Гермоген должен был уступить и сказал боярам: "Если королевич крестится и будет в православной вере, то я вас благословляю, если же не оставит латинской ереси, то от него во всем Московском государстве будет нарушена православная вера и да не будет на вас нашего благословения". Бояре заключили договор с гетманом Жолкевским, приняв за основание те условия, которые постановлены были самим королем под Смоленском с Салтыковым и его товарищами. В договоре ясно выражалось, что православная вера в России останется неприкосновенною и что к королю будут отправлены великие послы бить челом, да крестится государь Владислав в веру греческую. 27 августа жители Москвы целовали крест новоизбранному государю на Девичьем поле, а на другой день в Успенском соборе в присутствии самого патриарха. Тут в числе других подошли к патриарху за благословением Михаиле Салтыков и его тушинские товарищи, и патриарх сказал им: "Если в вашем намерении нет обмана и от вашего замышления не произойдет нарушения православной веры, то будь на вас благословение от всего Собора и от нашего смирения, а если скрываете лесть и от замышления вашего произойдет нарушение православной веры, то да будет на вас проклятие".

Патриарх и бояре от лица всей земли Русской избрали послов к королю - Ростовского митрополита Филарета, князя Василия Васильевича Голицына и еще несколько светских и духовных особ, в том числе и келаря Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына, и дали им наказ бить челом: а) чтобы Сигизмунд пожаловал отпустил своего сына Владислава на Московское государство, а государь королевич Владислав крестился в православную веру в Смоленске от Ростовского митрополита Филарета и Смоленского архиепископа Сергия и уже православным пришел в Москву; б) чтобы Владислав, будучи на московском престоле, от папы благословения не просил и не принимал и не имел с ним никаких сношений по делам веры; в) чтобы дозволил казнить смертию тех из московских людей, которые почему-либо захотели бы отступить от православия в латинскую веру; г) чтобы, когда приспеет время, женился в Московском государстве на девице греческого закона; д) чтобы король со всеми своими ратями отступил от Смоленска и не велел чинить ему никакой тесноты и пр. Кроме того, патриарх Гермоген дал Филарету, как говорит последний, "писание, избрав от правил св. апостол и св. отец, на укрепление всем нам (т. е. послам), и против еретиков различных многих еретических вер ответ, чесо ради крестити их" и написал от имени всех русских грамоту к Сигизмунду, в которой говорил: "Молим тебя, о великий самодержавный король, даруй нам сына своего, Богом возлюбленного и избранного в цари, в нашу православную греческую веру, которую апостолы проповедали, св. отцы утвердили и которая доселе сияет, как солнце... молим и не престанем молить, пока не услышишь нас и не даруешь нам царя, принявшего крещение в нашу православную греческую веру..." Написал также грамоту и к самому Владиславу и в ней многократно умолял его: "Прими св. крещение в три погружения, прими св. крещение в нашу православную веру". Но когда послы прибыли к королю под Смоленск (7 октября), их начали проводить, с ними спорили, им давали неопределенные ответы и, наконец, объявили, что в крещении и женитьбе Владислава волен Бог и Владислав, что король даст им Владислава в цари, но прежде должен испросить согласие на то варшавского сейма, прежде желает сам вступить с войсками в Россию, уничтожить в ней самозванца и совершенно умирить ее и что Смоленск должен немедленно сдаться не Владиславу, а королю.

Между тем бояре по настояниям гетмана Жолкевского впустили в Москву польских воинов, которые и заняли все укрепления в ней, овладели пушками и снарядами и хотя на первых порах вели себя чинно, но вскоре по отъезде Жолкевского начали своевольничать, выгнали дворян и купцов из Китая и Белого города, чтоб поместиться в их домах, запретили жителям носить оружие, устроили себе костел в старом доме Бориса Годунова, оскорбляли даже русскую святыню, хотя новый их начальник Гонсевский и старался обуздать их. Сигизмунд от собственного имени, как будто настоящий государь московский, стал присылать в Москву указы и щедро награждал бояр и сановников, к нему усердных - Михаила Салтыкова, Мосальского и других, и таким образом подготовил себе в Москве сильную партию. Эти бояре, в угодность королю, написали даже грамоту, чтобы Филарет и другие московские послы, находившиеся под Смоленском, отдались во всем на волю королевскую. Но когда поднесли грамоту для подписи к патриарху (6 декабря), он сказал: "Чтобы король дал сына своего на Московское государство, и королевских людей всех вывел из Москвы вон, и чтобы Владислав оставил латинскую ересь и принял греческую веру, - к такой грамоте я руку приложу, и прочим властям велю приложить, и вас на то благословляю. А писать так, что мы все полагаемся на королевскую волю и чтобы наши послы положились на волю короля, того я и прочие власти не сделаем, и вам не повелеваю, и, если не послушаете, наложу на вас клятву: явное дело, что по такой грамоте нам пришлось бы целовать крест самому королю". Изменник Салтыков не вытерпел, начал поносить патриарха и в ярости схватил нож, чтобы его зарезать. Патриарх громко отвечал: "Не страшусь твоего ножа, вооружаюсь против него силою Креста Христова, ты же будь проклят от нашего смирения в сей век и в будущий". Бояре не послушались патриарха, и их грамота 23 декабря была привезена под Смоленск. Но послы - Филарет, Голицын и другие, выслушав эту грамоту, прямо объявили ее незаконною, потому что под нею не было подписей патриарха и всего освященного Собора, и отказались ей повиноваться. Когда паны стали требовать, чтобы послы исполнили боярский указ, и говорили, что патриарх - особа духовная и в земские дела не должен вмешиваться, послы отвечали: "Изначала у нас, в Русском государстве, так велось: если великие государственные или земские дела начнутся, то государи наши призывали к себе на Собор патриархов, митрополитов, архиепископов, и с ними советовались, без их совета ничего не приговаривали, и почитают наши государи патриархов великою честию, встречают их и провожают, и место им сделано с государями рядом, так у нас честны патриархи, а до них были митрополиты. Теперь мы стали безгосударны, и патриарх у нас человек начальный, без патриарха теперь о таком великом деле советовать не пригоже. Когда мы на Москве были, то без патриархова ведома никакого дела бояре не делывали, обо всем с ним советовались, и отпускал нас патриарх вместе с боярами, да и в верющих грамотах, и в наказе, и во всяких делах вначале писан у нас патриарх, и потому нам теперь без патриарховых грамот по одним боярским нельзя делать".

К этому времени не стало второго самозванца, тушинского вора: 11 декабря он был убит. Узнав о погибели царика, русские в Москве обрадовались и начали говорить между собою, как бы теперь им соединиться по всей земле и стать против литовских людей, целовали даже крест, чтобы выгнать литовских людей всех до одного из Московской страны, как извещал за два дня до праздника Рождества Христова Салтыков с своими товарищами короля Сигизмунда. А чрез несколько недель тот же Салтыков уведомлял короля, что патриарх в Москве призывает к себе всяких людей явно и говорит им: "Если королевич не крестится в христианскую веру и все литовские люди не выйдут из Московской земли, королевич нам не государь", что такие же слова патриарх и в грамотах своих писал во многие города и что москвичи, лучшие и мелкие, все принялися и хотят стоять против литовцев. Салтыков говорил правду. Русские начали переписываться между собою, чтобы подняться всею землею на защиту православной веры, которой угрожали поляки. Жители Смоленска, осажденного Сигизмундом, первые написали грамоту (в генваре 1611 г.) к своим братьям всего Московского государства и говорили, что королю и полякам верить нельзя, что во всех городах и уездах Смоленской области, где только им поверили и предались, православная вера ими поругана, церкви разорены и все православные обращены в латинство, что отпустить королевича Владислава государем на Москву в Польше и не думают, а положил только сейм овладеть всею Московскою землею и опустошить ее и что если русские хотят остаться православными и не сделаться латинянами, то должны соединиться и общими силами прогнать от себя всех поляков. Прочитав эту грамоту, москвичи разослали ее по другим городам вместе с своею, в которой писали: "Ради Бога, Судии живых и мертвых, будьте с нами заодно против врагов наших и ваших общих. У нас корень царства, здесь образ Божией Матери, вечной Заступницы христиан, писанный евангелистом Лукою, здесь великие светильники и хранители Петр, Алексий и Иона чудотворцы, или вам, православным христианам, все это нипочем?.. Поверьте, что вслед за предателями христианства, Михаилом Салтыковым и Федором Андроновым с товарищами, идут только немногие, а у нас, православных христиан. Матерь Божия, и Московские чудотворцы, да первопрестольник апостольской Церкви, святейший Гермоген патриарх, прям, как сам пастырь, душу свою полагает за веру христианскую несомненно, а за ним следуют все православные христиане". Нижегородцы давали знать в Вологду: "27 генваря писали к нам из Рязани воевода Прокопий Ляпунов, и дворяне, и всякие люди Рязанской области, что они по благословению святейшего Гермогена, патриарха Московского, собравшись со всеми северскими и украинскими городами и с Калугою, идут на польских и литовских людей к Москве, и нам бы так же идти... И мы, по благословению и по приказу святейшего Гермогена собравшись со всеми людьми из Нижнего и с окольными людьми, идем к Москве, а с ними многие ратные люди разных и окольных и низовых городов".

Такое единодушное восстание русских и движение к Москве сильно встревожило поляков и московских бояр, преданных Сигизмунду. Салтыков с своими сообщниками пришел к патриарху и сказал: "Ты писал по городам, велел идти к Москве, теперь напиши, чтоб не ходили". "Напишу, - отвечал патриарх, - чтоб возвратились, если ты и все находящиеся с тобою изменники и королевские люди выйдете вон из Москвы; если же не выйдете, то благословляю всех довести начатое дело до конца, ибо вижу попрание истинной веры от еретиков и от вас, изменников, и разорение св. Божиих церквей и не могу более слышать пения латинского в Москве". Изменники вышли от патриарха и приставили к нему воинскую стражу, чтобы к нему никто не мог приходить. В Вербное воскресенье (17 марта) они выпустили Гермогена из-под стражи, чтобы он совершил обычное торжественное шествие на осляти; по площадям стояли ляхи и немцы, пехота и всадники с обнаженными саблями и пушками, но из православных москвичей никто не шел за вербою: разнесся слух, что Салтыков и поляки хотят во время хода изрубить патриарха и безоружный народ. Во вторник на Страстной седмице действительно произошло столкновение королевских войск в Москве с жителями, началась страшная резня, продолжавшаяся сряду два дня, и поляки, не имея сил одолеть русских, зажгли Москву в разных местах и выжгли ее совершенно, кроме Кремля и Китая-города, где сами укрывались от огня. Несчастные жители бежали вон из города, а королевские люди и русские воры, с торжеством возвратившись в Кремль, свели Гермогена с патриаршего престола и заключили в Чудовом монастыре, а по другим - на Кирилловском подворье, под крепкую стражу. В понедельник на Святой неделе все русское ополчение из городов в числе 100000 человек подошло к Москве, 1 апреля приблизилось к стенам Белого города, и с того времени начались почти ежедневные сшибки русских с поляками, продолжавшиеся несколько месяцев. Осажденные поляки в Кремле и Китай-городе находились в крайности, и число их постоянно уменьшалось. Салтыков и Гонсевский не раз присылали к патриарху Гермогену и сами иногда приходили и говорили: "Вели ратным людям, стоящим под Москвою, идти прочь, а если не послушаешь нас, мы велим уморить тебя злою смертию". Гермоген отвечал: "Что вы мне угрожаете? Боюсь одного Бога. Если все вы, литовские люди, пойдете из Московского государства, я благословлю русское ополчение идти от Москвы, но, если останетесь здесь, я благословляю всех стоять против вас и помереть за православную веру". К несчастию, между воеводами русской рати начались великие несогласия, и лучший из них - Прокопий Ляпунов был убит казаками, а другой, атаман казаков Заруцкий, дерзкий и буйный, приняв под свое покровительство вдову обоих самозванцев Марину, вздумал искать себе сообщников, чтобы возвести на московский престол сына ее, еще младенца. Услышав об этом, Гермоген не утерпел и нашел возможность послать (в августе) из своего заключения грамоту в Нижний Новгород, в которой говорил: "Пишите в Казань к митрополиту Ефрему: пусть пошлет в полки к боярам и к казацкому войску учительную грамоту, чтобы они стояли крепко за веру и не принимали Маринкина сына на царство, - я не благословляю. Да и в Вологду пишите к властям о том, и к Рязанскому владыке: пусть пошлет в полки учительную грамоту к боярам, чтоб унимали грабеж, сохраняли братство и, как обещались положить души свои за дом Пречистой, и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили. Да и во все города пишите, что сына Маринки отнюдь не надо на царство, везде говорите моим именем". Это была, сколько известно, уже последняя грамота доблестного иерарха. Многие ополченцы по смерти Ляпунова оставили Москву и возвратились в свои дома, другие хотя и продолжали осаду, но не успели взять Кремля и освободить своего первосвятителя. Более девяти месяцев томился он в своем тяжком заключении и 17 генваря 1612 г. скончался насильственною смертию.

Заключив патриарха Гермогена в Чудовом монастыре, бояре-изменники тотчас вывели оттуда прежнего патриарха Игнатия и посадили на патриаршем престоле. Это было явное беззаконие, потому что Игнатий, как мы видели, лишен был Собором не только патриаршества, но и архиереиства. И сам Игнатий хотя и совершил для них в день Пасхи (24 марта 1611 г.) богослужение в Кремле, но верно понимал, как будут смотреть на него духовенство и все православные в России, а потому счел за лучшее бежать в Литву. По крайней мере спустя шесть месяцев его уже не было в Москве. Грамота, которую 5 октября послали к Сигизмунду бояре, осажденные в Кремле, начиналась так: "Наияснейшему великому государю Жигимонту III... ваши господарские богомольцы, Арсений, архиепископ Архангельский, и архимандриты, и игумены, и весь освященный Собор, и ваши государские верные подданные, бояре, и окольничие, и всех чинов люди, которые ныне на Москве, челом бьют". Значит, кроме Арсения Елассонского, других архиереев и патриарха Игнатия тогда в Москве не было. Близ Смоленска Игнатий был схвачен поляками и представлен королю Сигизмунду III, который предложил ему на волю - или возвратиться в Москву, или остаться в польских владениях. Игнатий избрал последнее и пожелал поселиться в виленском Троицком монастыре, находившемся тогда во власти униатов. Здесь Игнатий, сочувствовавший и прежде унии, открыто принял ее от архимандрита Велямина Рутского, вскоре сделавшегося униатским митрополитом. В генваре 1615 г. король Сигизмунд пожаловал Игнатию на содержание его дворец, или фольварок, папинский с приселками, принадлежавший Витебской архиерейской кафедре. В конце 1616 г. польский королевич Владислав, вступив в пределы России, чтобы отвоевать себе царский престол, некогда ему предложенный, писал русским в своей грамоте (от 25 декабря): "Мы нашим царским походом к Москве спешим и уже в дороге, а с нами будут патриарх Игнатий да архиепископ Смоленский Сергий (находившийся в плену со взятия Смоленска)", хотя, как известно, королевич не достиг своей цели. В Вильне оказывали Игнатию его новые единоверцы, т. е. униаты, надлежащее уважение и даже позволяли иногда служить в кафедральной церкви. Скончался Игнатий около 1640 г. и погребен в том же виленском Троицком монастыре, в одном склепе с митрополитом Велямином Рутским. Но в 1655 г., когда Вильною овладели русские, они взяли, если вериггь униатскому преданию, тела обоих этих владык, будто бы еще не предавшиеся тлению, и увезли в Москву. Предание более чем сомнительное. Русские, когда еще жив был Игнатий и проживал в Вильне, проклинали его торжественно наравне с Исидором митрополитом - с какою же целию они могли бы взять в Москву тело проклятого человека?

Великое дело, за которое с такою пламенною ревностию и несокрушимым мужеством стоял и умер великий первосвятитель Гермоген, с ним не умерло, но скоро доведено было до счастливого окончания. Как только разнеслась весть, что Москва сожжена и разорена поляками и изменниками, что патриарх заключен ими под стражу, обитель преподобного Сергия, еще недавно выдержавшая такую продолжительную осаду от врагов, возвысила свой голос на всю Россию и стала во главе народного движения. Настоятелем лавры был тогда архимандрит Дионисий. Он приобрел, управляя еще Старицкою обителию, особенную любовь патриарха Гермогена своим умом, благочестием и ревностию к долгу и почти постоянно находился в Москве при патриархе, часто служил с ним, участвовал в его советах, ратовал вместе с ним против изменников, покушавшихся свергнуть царя Шуйского и в начале 1610 г. по воле царя и патриарха назначен настоятелем лавры наместо архимандрита Иоасафа, удалившегося на покой в Пафнутиев монастырь. Этот-то Дионисий как настоятель лавры и келарь лавры Авраамий Палицын со всею братиею начали рассылать по городам, одну за другою, свои грамоты, исполненные высокого патриотизма, и, извещая соотечественников об участи, постигшей первопрестольный град и патриарха Гермогена, призывали всех восстать единодушно за святую веру и отечество против врагов. Таких грамот известно ныне три: одна писана в июле 1611 г., другая 6 октября того же года, третья в апреле 1612 г.

В основных чертах все эти грамоты, или послания, дословно сходны между собою, а разнятся только некоторыми историческими частностями. "Праведным судом Божиим, за умножение грехов всего православного христианства в прошлых годах учинилось в Московском государстве междоусобие не только вообще между народом христианским, но и между близкими родственниками: отец восстал на сына, сын на отца, и пролилась родная кровь", - так начинал Дионисий свои послания. Сказав затем довольно подробно, что нашлись предатели, каковы: Михайла Салтыков, Федор Андронов и их советники, которые приложились к вечным врагам православного христианства, польским и литовским людям, впустили их в Москву, сожгли вместе с ними столицу, истребили множество жителей, разорили церкви, поругались святыне, низвергли с престола патриарха Гермогена, и что, ввиду такого страшного разорения, многие уже православные из разных городов подвиглись с своими ратями к Москве, чтобы не до конца погибла православная вера, Дионисий убеждал и тех, к кому слал послание, чтобы они также спешили с своею помощию к Москве для освобождения ее от врагов, и говорил: "Вспомните, православные, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатью, св. крещением, обещались веровать в Св. Единосущную Троицу, и, возложив упование на силу Животворящего Креста, Бога ради покажите свой подвиг, молите своих служилых людей, чтоб всем православным христианам быть в соединении и стать сообща против наших предателей и против вечных врагов Креста Христова, польских и литовских людей. Сами видите, сколько погубили они христиан во всех городах, которыми завладели, и какое разорение учинили в Московском государстве. Где св. Божии церкви и Божии образы? Где иноки, сединами цветущие, и инокини, добродетелями украшенные? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? Где вообще народ христианский? Не все ли скончались лютыми и горькими смертями? Где бесчисленное множество работных людей в городах и селах? Не все ли пострадали и разведены в плен? Не усрамились и седин многолетних старцев, не пощадили и незлобивых младенцев. Смилуйтесь пред общею смертною погибелию, чтоб и вас не постигла такая же лютая смерть. Пусть ваши служилые люди без всякого мешканья спешат к Москве в сход к боярам, воеводам и ко всем православным христианам. Сами знаете, что всякому делу надлежит одно время, безвременное же всякому делу начинание бывает суетно и бесплодно. Если и есть в ваших пределах недовольные, Бога ради отложите то на время, чтоб всем вам единодушно потрудиться для избавления православной веры от врагов, пока к ним помощь не пришла. Смилуйтесь, и умилитесь, и поспешите на это дело, помогите ратными людьми и казною, чтоб собранное теперь здесь под Москвою воинство от скудости не разошлось. О том много и слезно всем народом христианским бьем вам челом". Грамоты, рассылавшиеся из лавры, производили везде глубокое впечатление. Первые отозвались на них и поднялись на спасение отечества нижегородцы, имея во главе двух доблестных мужей, земского старосту своего Козму Минина Сухорукова и князя Димитрия Михайловича Пожарского. За нижегородцами последовали и другие, и к Москве со всех сторон двинулись новые русские ополчения. Из Казани для одушевления их принесена была копия с новоявленной чудотворной иконы Богоматери. Троице-Сергиева лавра напутствовала их к столице своими благословениями и молитвами. Келарь Авраамий Палицын постоянно находился среди этих ополчений и своими речами примирял, вразумлял, ободрял вождей и воинов. В 22-й день октября 1612 г. они овладели Китай-городом, вследствие чего осажденные в Кремле принуждены были сами собою сдаться, а 27 ноября Москва совершенно была освобождена от поляков и изменников. И вся земля Русская возрадовалась и возблагодарили Бога. В память этого освобождения Москвы помощию Богородицы, начавшегося 22 октября, когда взят был русскими Китай-город, вскоре установлено праздновать 22-е число октября в честь Казанской чудотворной иконы Богородицы.

Имя патриарха Гермогена должно остаться бессмертным в истории России и Русской Церкви, потому что он ревностнее, мужественнее, непоколебимее всех постоял за ту и другую, он преимущественно спас их в самую критическую минуту их жизни, когда им угрожала крайняя опасность попасть под власть Польши и иезуитов и потерять свою самобытность. Неудивительно, если первосвятителя этого так высоко ценили и уважали современные ему русские люди. Они видели в нем "мужа, зело премудростию украшена, и в книжном учении изящна, и в чистоте жития известна", называли его "противу врагов крепким и непобедимым стоятелем", также "твердым адамантом и непоколебимым столпом, крепким поборником по православной истинной христианской вере" и восхваляли его как "нового исповедника и поборателя по православной вере", как "второго великого Златоуста, исправляющего несумненно, безо всякого страха слова Христовы, истины обличителя на предателей и разорителей христианской веры". Нашелся только один, неизвестный по имени тогдашний летописатель, который желал указать и темные стороны в характере и деятельности патриарха Гермогена, но мало заслуживает веры. Он говорит, во-первых, что Гермоген был "нравом груб", нескоро разрешал подвергавшихся запрещению, не умел различать быстро добрых и злых, был доверчив и благосклонен более к людям льстивым и лукавым, против этого за неимением данных мы ничего сказать не можем. Говорит, во-вторых, будто Гермоген во всем верил льстивым словам мятежников, соплетавших разные клеветы на царя Василия Ивановича Шуйского и возбуждавших против него ненависть, и потому "к царю Василию строптиво, а не благолепно беседоваше всегда", имея к нему в сердце ненависть, и не совещался с царем "отчелюбно", как бы следовало, чтобы разрушить коварства супостатов и изменников; против этого обвинения вопиет вся деятельность Гермогена, который постоянно ратовал против изменников, постоянно был предан царю Василию, как никто, и со слезами отстаивал его даже тогда, когда все на него восстали, терпел за него хулы, бесчестие, побои. Говорит, наконец, что когда по низвержении царя Василия Москва попала в руки супостатов, тогда Гермоген захотел показать себя непреоборимым пастырем по народе, но было уже поздно, время ушло, и хотя он стоял против клятвопреступных мятежников и обличал их, но сам был взят ими и уморен голодом; и тут явная неправда, потому что Гермоген начал стоять против мятежников не по свержении царя Василия, а с самого вступления своего на патриаршескую кафедру и неизменно ратовал против них во все царствование Василия. Впрочем, и этот безымянный летописатель сознается, что Гермоген "бысть словесен муж и хитроречив, но не сладкогласен, о Божественных же словесех всегда упражняшеся, и вся книги Ветхаго Завета и Новыя благодати, и уставы церковныя, и правила законныя до конца извыче".

есмотря на заключение патриарха Гермогена в Чудовской обители с 20 или 21 марта 1611 г., он и был и признавался истинным патриархом по всей России до самой своей кончины, как можно заключать из известного уже нам послания его в Нижний Новгород, писанного в августе того года. Но с кончины Гермогена, т. е. с 17 генваря 1612 г., настал для Русской Церкви период междупатриаршества, продолжавшийся более семи лет.

Когда Гермогена не стало, естественно было ожидать, что управление делами Церкви впредь до выбора нового патриарха примет в свои руки митрополит Крутицкий, так как Крутицкие владыки, постоянно жившие в Москве, издавна считались помощниками и как бы викариями Московского первосвятителя. Но на Крутицах не было в то время архипастыря: Крутицкий митрополит Пафнутий, бывший при Гермогене и по его поручению двукратно ездивший в Старицу для приглашения патриарха Иова в Москву и потом для его погребения, уже скончался, неизвестно когда и какою смертию. Первым из русских митрополитов после патриарха был Новгородский. А потому ему бы следовало, когда не стало на Руси ни патриарха, ни даже его помощника - Крутицкого митрополита, сделаться временным управителем церковных дел. Но Новгород находился тогда под властию шведов, хотел себе в государи шведского королевича и как бы отделился от России. Вследствие чего тогдашний митрополит Новгородский Исидор не мог заведовать управлением Русской Церкви и вообще не участвовал ни в каких делах Московского государства и Церкви, пока Новгород снова не перешел под власть России (в марте 1617 г.). Вторым митрополитом после Новгородского признавался Казанский - ему-то и пришлось по смерти Гермогена стать на время во главе нашей иерархии.

Вскоре после этой смерти, и именно в Великом посту 1612 г., Казанский митрополит Ефрем рукоположил в Казани архимандрита Спасо-Евфимиева монастыря Герасима в архиепископа Суздальского и Торусского. А 29 июля того же года князь Димитрий Михайлович Пожарский от имени всех чинов, собравшихся к Москве с ополчением, писал к Ефрему следующую грамоту: "За преумножение грехов всех нас, православных христиан, Вседержитель Бог совершил ярость гнева Своего в народе нашем, угасил два великие светила в мире: отнял у нас главу Московского государства и вождя людям государя царя и великого князя всея Руси, отнял и пастыря и учителя словесных овец святейшего патриарха Московского и всея Руси. Да и по городам многие пастыри и учители, митрополиты, архиепископы и епископы, как пресветлые звезды, погасли, и теперь остались мы сиротствующими в поношение, и посмеяние, и поругание народам. Но еще не до конца оставил нас Господь: даровал нам единое утешение, поставив тебя, великого господина, как некое великое светило на свещнице, сияющее в Российском государстве... У нас теперь, великий господин, скорбь немалая, что под Москвою вся земля в собранье, а пастыря и учителя у нас нет, одна соборная церковь Пречистой Богородицы осталась на Крутицах, и та вдовствует. И мы по совету всей земли приговорили: в дому Пречистой Богородицы на Крутицах быть митрополитом игумену Сторожевского монастыря Исаие, он от многих свидетельствован, что имеет житие по Боге. И мы игумена Исаию послали к тебе, великому господину, в Казань и молим твое преподобие всею землею, чтоб не оставил нас в последней скорби, совершил игумена Исаию митрополитом на Крутицы и отпустил его под Москву к нам в полки поскорее, да и ризницу бы дал ему полную, потому что церковь Крутицкая в крайнем оскудении и разорении". Это ясно свидетельствует, что на Ефрема смотрели тогда все, как на главного архипастыря в России, хотя он по неизвестной нам причине и не исполнил обращенной к нему просьбы от лица Русской земли, не произвел Исаии в Крутицкого митрополита. Как только освободили русские Москву от ляхов и изменников, то решили избрать себе нового царя и для этого созвали в Москве земский Собор. В 21-й день февраля 1613 г., в неделю православия, избран был всею Русскою землею новый православный государь, сын Ростовского митрополита Филарета Михаил Федорович Романов. Мая 2-го он торжественно вошел в Москву и вступил на царский престол. А 11 июля совершилось в Успенском соборе священное венчание и миропомазание нового царя на царство, и это священнодействие совершал Казанский митрополит Ефрем. Царская казна была пуста и не на что было содержать ратных людей, которым много еще было тогда дела в Русской земле. Члены земского Собора постановили бить челом государю, чтобы он послал во все города для денежных сборов и для хлебных и всяких припасов сборщиков от своего царского лица, чем бы ему, великому государю, ратных людей пожаловать. И новый царь еще 24 мая разослал такие грамоты и, между прочим, писал к известным богачам Строгановым, чтобы они уплатили следующие с них в казну доходы и отпустили взаймы денег и разных припасов на войско. Вместе с царскими разослали свои грамоты, в том числе и к Строгановым, и русские архипастыри, которые все находились тогда в Москве, и именем православной веры и отечества убеждали всех исполнить приказание государя и решение земского Собора. Под этими грамотами подписались два митрополита - Ефрем Казанский и Кирилл Ростовский, три архиепископа - Герасим Суздальский, Феодорит Рязанский и Арсений Архангельский и Тверской и два епископа - Сильвестр Корельский и Иосиф Коломенский. Вот сколько оставалось тогда русских архиереев, и между ними первенствовал Ефрем! Земский Собор определил на утверждение и в память будущим родам написать уложенную грамоту об избрании на царство царя Михаила Федоровича, и эту грамоту в конце того же мая подписали прежде всех три митрополита - Ефрем Казанский, Кирилл Ростовский и Иона Сарский и Подонский, три архиепископа - Герасим Суздальский, Феодорит Рязанский и Арсений Архангельский и два епископа - Иосиф Коломенский и Сильвестр Корельский. Знак, что после 24 мая поставлен уже был митрополит и на Крутицу - Иона Сарский и Подонский, но первенствующим оставался Ефрем Казанский. К концу 1613 г. (26 декабря) Казанский архипастырь скончался, и тогда-то уже по воле государя управление Русскою Церковию поручено было Крутицкому митрополиту Ионе.

Служение русского духовенства отечеству, в такой степени проявившееся в Смутное время, особенно при патриархе Гермогене, было очень ощутительно и во все время междупатриаршества, так как и новое правительство, которому предлежало столько трудов, чтобы совершенно очистить землю Русскую от внешних врагов и изменников и водворить в ней порядок и тишину, истинно нуждалось в поддержке и содействии со стороны церковной власти. В Москве воцарился избранник Русской земли юный Михаил Федорович, а на юго-востоке России, в Астрахани, свирепствовал с своею шайкою Заруцкий, сопровождаемый известною Мариною и ее сыном. Новый государь послал свои царские грамоты (от 18 марта 1614 г.) к донскому и волжскому казачьим войскам, убеждая их помогать его воеводам, отправляться против Заруцкого, писал также к самому Заруцкому, приглашая его покориться законной власти и обещая ему прощение. В тот же день послали свои грамоты и к обоим казачьим войскам, донскому и волжскому, и к Заруцкому наши архипастыри со всем освященным Собором и старались склонить их к исполнению воли государевой своими духовными увещаниями и угрозою анафемы. На севере России, в пределах Новгородских, хозяйничали шведы, осаждали и разоряли города, и государь по решению всего освященного Собора, бояр и других чинов отправлял (4 сентября 1614 г.) Суздальского архиепископа Герасима и чудовского архимандрита Авраамия с двумя светскими лицами в Ярославль, чтобы убеждать находившихся там казаков и их атаманов к походу на Тихвин для освобождения его от шведского войска. Под Смоленском и вообще на западной окраине России продолжалась борьба между русскими войсками и польскими. А так как в рядах польских воинов находилось немало и униатов, бывших прежде православными и живших в областях, которые принадлежали некогда Московскому государству, то наши митрополиты, архиепископы и епископы со всем освященным Собором послали в те области одно за другим два свои воззвания. Здесь, напоминая жителям Западнорусского края об их русском происхождении и о той вере, в которой они родились и которой теперь изменили, о дорогих сердцу русскому угодниках Божиих, просиявших в России, святителях Петре, Алексии, Ионе, князе черниговском Михаиле и боярине его Феодоре, преподобном Сергии, Варлааме и других, умоляли этих жителей покаяться и снова обратиться к истинной христианской вере, данной от Бога, и к государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу, давали обещание разрешить им грех отступничества и исходатайствовать им щедрые милости от государя. Для жалованья ратным людям, которых необходимо было содержать тогда в большом количестве, правительство крайне нуждалось в материальных средствах. И потому на земском Соборе (1616), на котором присутствовали и митрополиты, архиепископы, и епископы, и весь освященный Собор, было приговорено: на ратных людей собрать со всех городов, посадов и уездов, со всех сел и волостей, вотчин и поместий, в том числе и с патриарших, митрополичьих, архиепископских, епископских и монастырских, сошные деньги, а с гостей и торговых людей, в том числе и с монастырей, производивших торг, пятую деньгу. На земском Соборе в 1618 г., когда польский королевич Владислав угрожал осадить Москву, русские митрополиты, архиепископы, и епископы, и весь освященный Собор вместе с боярами и со всеми другими светскими лицами объявили царю Михаилу Федоровичу, что "они все дали обет Богу за православную христианскую веру и за него, государя, стоять безо всякого сумнения и с недругом его, королевичем Владиславом, битись до смерти, не щадя голов своих".

Во всех этих делах, гражданских и государственных, Крутицкий митрополит Иона принимал участие наравне со всеми другими нашими архиереями и не выделялся между ними. Но в делах церковного управления он являлся как главный иерарх в ряду прочих, как местоблюститель патриаршего престола. Он, Иона, с Собором других архиереев избирал и поставлял архипастырей для Русской Церкви и выдавал им настольные грамоты: такая грамота выдана была им в 1619 г. рукоположенному им Рязанскому архиепископу Иосифу. Он, Иона, принимал жалобы и донесения на архиереев и судил их. Около 1616 г. протопоп вологодского Софийского собора Василий сделал какой-то донос на своего архиепископа Нектария. Этот Нектарий, родом грек, был прежде архиепископом в Ахриде, а 25 июня 1613 г. по воле Михаила Федоровича определен на Вологодскую кафедру и 11 июля присутствовал в числе наших архиереев при короновании нового государя. Иона, получив донос на Нектария, не произвел никакого расследования дела, в котором обвинялся последний, и прямо "без сыску и неповинно" осудил Нектария, лишил его архиерейского сана и сослал на заточение в Кирилло-Белозерский монастырь простым чернецом. Все это, как увидим, раскрылось вполне чрез несколько лет, когда Иона уже не правил русскою иерархиею, и послужило для него справедливым укором и бесчестием. Не менее, если даже не более, бесчестия положило на память Ионы участие его в качестве главного церковного судии и в другом деле, которое можно назвать важнейшим из всех церковных дел, совершавшихся у нас во время междупатриаршества, и которое потому мы изложим несколько подробнее.

Одною из самых главных и постоянных забот церковной власти с учреждения в России патриаршества сделалась забота об исправлении и печатании богослужебных книг. К сожалению, это святое дело долго велось очень неудачно. Ясно сознавали, что книги испорчены, что порча их зависела преимущественно от переписчиков, что необходимо книги исправлять и печатать во избежание дальнейшей в них порчи. Но как исправлять - за это-то и не умели взяться надлежащим образом. Вместо того чтобы проверять книги по греческому тексту, с которого они переведены, ограничивались тем, что исправляли книги с славянских же "добрых переводов" (хороших списков), как заповедал еще Стоглавый Собор, т.е. брали список какой-либо богослужебной книги, который признавали лучшим, иногда сличали его с другими такими же списками и по этому-то списку печатали книгу, как будто и в лучших списках не могли быть ошибки, и даже очень важные. Так напечатаны были еще при царе Иване Васильевиче IV первые три книги: Апостол, Часослов и Псалтирь. Так же печатались книги и при патриархах Иове и Гермогене. При Иове изданы были восемь книг - Триодь постная (1589), Триодь цветная (1591), Октоих (1594), Апостол (1596), общая Минея (1600), архиерейский Чиновник (1600), Служебник или, вернее. Требник (1602), и цветная Триодь вновь (1604). При Гермогене - три: Евангелие (1606), Минеи месячные за сентябрь, октябрь, ноябрь и первые двенадцать дней декабря (1607 - 1610) и церковный Устав (1610). Личное участие патриархов в деле выражалось тем, что они благословляли печатать книги, хотя это известно не о всех книгах, и иногда свидетельствовали напечатанные книги, как по крайней мере свидетельствовал Гермоген Минею месячную, сколько она при нем напечатана. С 1611 г. печатание книг на время приостановилось, так как и Печатный двор со всем, что в нем было, сгорел во время страшного пожара, которым поляки истребили Москву. Но царь Михаил Федорович в первый же год своего царствования велел восстановить типографию, хотя временно на другом месте, и в период междупатриаршества напечатаны еще пять книг тем же самым порядком, как прежде, именно: Часослов (1614), Псалтырь (1615), Служебна трижды (1616-1617), Окотах (1618) и Минуя общая (1618), повелением царя и "благословением его богомольцев, межьпатриаршества преосвященных митрополитов, и архиепископов, и епископов, и всего освященного Собора".

Но замечательно, что в этот же период междупатриаршества напали было на мысль поставить печатание богослужебных книг несколько лучше, чем поставлено оно было прежде, ибо, когда решено было издать вновь Служебник, или Требник, изданный в 1602 г. Андроником Тимофеевым Невежею, то посоветовали юному государю поручить это дело человеку, который знал и греческий язык, именно канонархисту Троице-Сергиева монастыря Арсению Глухому, Селижаровцу. Этот Арсений, как сам рассказывает о себе, воспитан в селе и не бывал в училище учителей, ведущих словесную хитрость. Но с тех пор как облекся в иноческое одеяние, обходил многие честные обители, обретал и перечитал в них множество священных книг, обретал и многих разумных мнихов, с которыми вступал в совопрошения и собеседования, особенно полюбил книгу святого Иоанна Дамаскина, с великими усилиями и трудами изучил его грамматику (об осми частях речи) и прошел его священную философию (диалектику), хотя и встретил в ней немало темного и покровенного. В частности, рассказывает, как занимался он, Арсений, в библиотеке Троице-Сергиева монастыря и как часто посещал ее, как содействовал ему заведовавший библиотекою просвещенный и богомудрый инок Антоний, дававший ему многие книги даже в келью, а другие вместе с ним рассматривавший и обсуждавший в библиотеке, как еще тогда он, Арсений, сличал разные списки церковных служб, находил в них многие неисправности и старался исправлять их по своему крайнему разумению, как по повелению архимандрита Дионисия переписывал книгу Канонник и сделал в ней посильные исправления и пр. Таким же, вероятно, образом, т. е. из книг, при пособии разумных мнихов, знавших по-гречески, Арсений научился и греческому языку. "Во сто двадесять четвертом году, октября в 24-й день (т. е. 1615 г.), - говорит сам Арсений в своей защитительной "Речи", поданной боярину Борису Михайловичу Салтыкову, - писал с Москвы государевым словом Троицко-Сергиева монастыря келарь старец Аврамий Палицын (он-то и мог указать государю на Арсения как на способного заняться исправлением книг) в Троицкий монастырь архимандриту Дионисию да казначею старцу Иосифу Панину, а велел прислати к Москве меня, нищего чернца, для государева дела, что правити книга Потребник на Москве в печатное дело; а поп Иван клементьевской приехал к Москве собою, а не по грамоте". Этот поп Иван по фамилии Наседка или Наседкин священствовал прежде, вероятно, в Москве, но в 1611 г., когда она была сожжена поляками, бежал из нее со всем своим семейством в Сергиеву лавру, куда бежали тогда и многие тысячи московских жителей. Здесь ему поручили совершать службы и требы для мирян в церкви преподобного Сергия над монастырскими воротами и дали небольшую келью в монастырской стене. Наседка умел приобресть расположенность архимандрита Дионисия, проводил с ним в беседах не только дни, но иногда и ночи, много помогал ему в переписке и рассылке известных патриотических воззваний к народу для изгнания поляков из отечества, еще более потрудился по поручению Дионисия, когда обходил окрестные места и селения, наполненные беглецами из Москвы, и исповедовал, причащал и предавал земле несколько тысяч несчастных, погибших от голода, ран и болезней. По окончании этих трудов Наседка был определен на священническое место в подмонастырском селе Клементьевском. Когда Арсений и поп Иван Наседка прибыли в Москву и явились к боярину Борису Михайловичу Салтыкову, то "я, нищий чернец, - продолжает речь свою к Салтыкову Арсений, - сказал тебе, государеву боярину, про себя, что меня не будет столько (т. е., что я не в состоянии исправить Потребника), ибо я ни поп, ни дьякон, а в той книге все потребы поповския. Но Иван поп сам на государево дело набился и бил челом тебе, государеву боярину, ради себя - так как у него там (близ лавры) жена и дети, - чтобы государь приказал править книгу троицкому архимандриту Дионисию в Троицком монастыре, а нам бы, попу Ивану да мне, чернецу Арсению, да старцу Антонию с архимандритом у дела быть". Белено было прислать в Москву старца Антония, бывшего книгохранителем в лавре, но оттуда отвечали, что Антоний болен. Тогда старец Арсений и поп Наседка били челом государю и сказали: "Нам одним не исправить книги Потребника; в списках ее с давнего времени множество разностей и погрешностей как от переводчиков, так и от неискусных переписчиков; нам двоим великая от того будет смута, да и "без настоятеля от властей" исправлению той книги быть невозможно. Вследствие этого по ходатайству Салтыкова государь послал в Троице-Сергиев монастырь свою грамоту (от 8 ноября 1616 г.), которою поручал исправление Потребника архимандриту монастыря Дионисию вместе с старцем канонархистом Арсением, библиотекарем лавры старцем Антонием и священником Иваном Наседкою, предоставив архимандриту приглашать к сотрудничеству и других "разумных старцев, которые подлинно и достохвально извычни книжному учению и граматику и риторию знают". Арсению и Наседке, когда они отправлялись из Москвы, даны были три списка Потребника, в том числе список митрополита Киприана из Успенского собора, а другими списками велено было пользоваться из лаврской библиотеки. Арсений, однако ж, боялся и теперь приниматься за исправление книги и каждый день говорил Дионисию: "Откажи дело государю: не сделати нам того дела в монастыре без митрополичьего совета, а привезем книгу исчерня к Москве, и простым людем будет смутно". Арсений понимал, что поручение может угрожать им со временем большою опасностию и что исправление Потребника тогда бы только было для них безопасным, если бы совершалось под непосредственным наблюдением и руководством самого митрополита Ионы, заведовавшего патриаршеством. Дионисий не послушал Арсения, а во всем попа Ивана слушал и принялся за дело вместе с своими сотрудниками.

Они работали с великим усердием и, как выражается Арсений, "безо всякия хитрости, сидели полтора года день и ночь". Для исправления Потребника 1602 г. они имели под руками около двадцати списков этой книги славянских, двенадцать письменных и один печатный, между письменными иные восходили за полтораста, за двести лет и более, и находился список с перевода Максима Грека, и пять списков или печатных книг греческих, в том числе принадлежавший архиепископу Елассонскому Арсению, бывшему тогда уже Суздальским. Этими греческими списками пользовались только Дионисий и Арсений, как знавшие греческий язык, но поп Наседка не пользовался по незнанию греческого языка. В печатном Потребнике справщики нашли следующие прибавления и изменения или искажения: 1) в чине освящения воды на день Богоявления Господня напечатано было в молитве: "Сам и ныне, Владыко, освяти воду сию Духом Твоим Святым и огнем". Слово "и огнем" признано было справщиками за прибавку, потому что оно не оказалось ни в греческих списках Требника, ни в славянских, кроме двух, и притом в одном приписано было на стороне, а в другом - поверх строки. Прибавлены были также в печатном Требнике целые две молитвы, не оказавшиеся ни в греческих, ни в славянских списках, между молитвами священника пред совершением литургии, обе перенесены были сюда из чина исповеди, с тою только разностию, что там ими священник разрешает кающегося грешника, а здесь разрешал самого себя. 2) Во многих молитвах искажены были конечные славословия и противоречили содержанию молитв и православию. Так, молитвы, обращенные к лицу одного Отца или Сына, оканчивались словами: "И Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу". В молитве, например, за умерших конечный возглас был такой: "Яко Ты еси воскресение и живот, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем Отцу и Сыну и Святому Духу". А в молитве над освящением яблок, всецело обращенной к Богу Отцу, в конце читалось: "Молитвами Пречистыя Ти Матери, Владычица нашея Богородица... и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу". Исправив погрешности, замеченные в печатном Потребнике, Дионисий и его сотрудники пересмотрели и некоторые другие печатные книги, в том числе и изданные во время междупатриаршества с благословения митрополита Ионы и прочих духовных властей: цветную Триодь, Октоих, общую Минею, месячную Минею, Псалтирь, Канонник и церковный Устав, и во всех нашли множество ошибок, особенно много их оказалось в церковном Уставе, который издан был в 1610 г. головщиком Сергиевой лавры Логгином.

Неудивительно, если этот головщик Логтин, а с ним и друг его уставщик той же лавры Филарет воспылали ненавистию к Дионисию, которого и без того не любили. Оба они были люди едва грамотные, но оба считали себя знатоками церковных чинов и богослужения и призванными судиями в этом деле. Старец Филарет гордился тем, что сорок уже лет был уставщиком в Троицко-Сергиевом монастыре, а старец Логтин величался своим сильным голосом, искусством в пении и переложении церковных песней на новые распевы. Архимандрит Дионисий по отношению к братии отличался величайшею кротостию и снисходительностию, к оскорбляющим его был всегда терпелив и незлобив, старался действовать на всех только словами любви, вразумления, убеждения. С такими-то словами он неоднократно обращался и к Логтину и Филарету, которые вообще любили своевольничать, и каждый раз встречал со стороны их ожесточенное упорство и противоречие. Свою неприязнь к нему они выражали иногда крайне дерзко и грубо. Однажды, когда Дионисий читал в церкви поучение к братии и народу, Логтин подошел к нему, вырвал у него книгу и уронил аналой, к соблазну всех. Дионисий, не сказав ни слова, только перекрестился и пошел на крылос. Но дерзкий головщик начал еще кричать и плевать на своего настоятеля, вырвал у него посох, изломал и бросил ему в лицо. Дионисий оставил крылос, пошел к образу Пресвятой Богородицы и проплакал пред ним всю утреню. Эти-то два грубые инока, но имевшие у себя много знакомых и почитателей в самой столице, успели огласить Дионисия и его сотрудников еретиками еще прежде, чем они окончили свою работу. И когда Дионисий в мае или июне 1618 г. прибыл в Москву и представил исправленный Потребник митрополиту Ионе, заведовавшему патриаршеством, то Иона, уже предубежденный против Дионисия и его сотрудников и недовольный тем, что они трудились не под его надзором и руководством, а может быть, и тем, что они осмелились указать грубые ошибки и в книгах, напечатанных при нем, т. е. в период междупатриаршества, созвал 18 июля Собор не столько для обсуждения сделанных исправлений в книге, сколько для суда над исправителями. На Соборе председательствовал сам Иона и присутствовали не архиереи, а только чудовский архимандрит Авраамий и другие лица из высшего московского духовенства. Главными обвинителями Дионисия и его сотрудников явились здесь названные нами уставщик Филарет и головщик Логгин. Дионисия обвиняли и обвинили в том, что он с своими товарищами "имя Святой Троицы велел в книгах марать, и Духа Святаго не исповедует, яко огнь есть", т. е. будто Дионисий незаконно исправил конечные славословия в некоторых молитвах, явно несообразные с православным учением о Пресвятой Троице, и незаконно опустил в молитве слово "и огнем". Сколько ни старались справщики Дионисий, Арсений и Наседка объяснять и доказывать основательность и справедливость сделанных ими исправлений, все эти объяснения и доказательства никого не убеждали. Четыре дня призывали обвиняемых на патриарший двор, потом делали им истязание в Вознесенском монастыре, в кельях матери царя Михаила Федоровича инокини Марфы Ивановны - знак, что и эту благочестивую старицу успели вооружить против справщиков, как против врагов веры. С Дионисия просили некоторые пятьсот рублей, обещаясь прекратить дело, но он отвечал: "Денег не имею, да и давать не за что". Наконец, Собор решил: "Архимандрита Дионисия и попа Ивана от Церкви Божией и литургии служити отлучаем, да не священствуют". Кроме того, определили сослать окованного Дионисия в Кириллов монастырь, но как все дороги туда были еще заняты поляками, то заключили его на смирение в Новоспасской обители и наложили на него епитимию по тысяче поклонов в день. И велено было его здесь бить и мучить сорок дней и в дыму ставить на полатех, и заставляли его класть ежедневно по тысяче поклонов, а он прибавлял еще от своего усердия по другой тысяче. Митрополит Иона нередко в праздничные и торговые дни приказывал приводить узника на патриарший двор, а иногда привозить верхом на плохой лошади и здесь заставлял его класть поклоны под открытым небом, пред собравшимися толпами народа, тогда как сам вместе со властями пировал в доме за трапезой. Грубая чернь ругалась над мнимым еретиком, бросала в него грязью за то, что он хотел будто бы вывесть огнь из мира. Иногда Дионисий стоял скованным в подсенье дома митрополита от утра до вечера и ему не давали ни капли воды, чтобы утолить жажду в жаркие летние дни. И такие страдания продолжались для Дионисия целый год. Старец Арсений Глухой также был осужден Собором и заключен на Кирилловском подворье, где и томился в оковах около года, терпя разные лишения и нужды. Невольно припоминаются здесь другой подобный суд, совершавшийся столетием прежде, и другой страдалец за исправление церковных книг - преподобный Максим Грек. Но при сравнении этих двух судов настоящий еще более возмущает душу: там была хотя тень правды, были хотя некоторые слабые основания для обвинения подсудимого, здесь действовала одна вопиющая неправда, и Дионисий с своими достойнейшими сотрудниками обвинен и пострадал совершенно невинно. И так беззаконно, так жестоко поступили современники с человеком, который столько сделал для Церкви и отечества в ту страшную годину бедствий, который своими пламенными воззваниями ко всей России едва ли не более всех после патриарха Гермогена способствовал к освобождению ее от врагов.

Впрочем, ни Дионисий, ни Арсений не оставались безмолвными страдальцами, они старались оправдаться. Дионисий во время ли суда над ним или уже во время своего заключения написал "Речь", обращенную ко всем православным христианам, которую начинал следующими словами: "Святыя, соборныя, апостольския Церкви чадам, всем православным христианом, пад, припадая, молюся яз, смиренный, последний в братстве Дионисий, от дому великого Сергия чудотворца. Ведомо да буди вам, благочестия хранителем, яко повелением самодержавнаго государя царя и великаго князя Михаила Федоровича всея Русии, священную книгу Потребник правити повелено нам, неразумным. Вы же, искуплении Кровию Христовою, судите се праведно: многим ли свидетелем достоит веровати, или единому против тысящь. Освящении Богом, речь сию разумейте". Вслед за тем Дионисий говорил, что во всех старых письменных Потребниках, в том числе и принесенных из Москвы, и даже в печатных греческих книгах на Крещение Господне в молитве читается: "И ныне, Владыко, освяти воду сию Духом Твоим Святым" и только в московском Потребнике напечатано: "Духом Твоим Святым и огнем". Откуда взялась эта прибавка, - продолжал Дионисий, - мы не знаем и не дерзнули оставить ее в Потребнике. Правда, по евангелисту Луке, Иоанн Креститель сказал о Христе: Той вы крестит Духом Святым и огнем (3. 16), но у евангелиста Марка написано только: Той крестит вы Духом Святым (1. 8). Да и Сам Христос сказал: Аще кто не родится водою и Духом... (Ин. 3. 5) без прибавления "и огнем". Сам Лука в книге Деяний апостольских передает слова Христовы к апостолам: Вы имате креститися Духом Святым (1. 5), также без прибавления "и огнем". Потом, описывая сошествие Святого Духа на апостолов, выразился: И явишася им разделени языцы, яко огненни (2. 3), а не сказал прямо: "языцы огненни". И далее в той же книге Деяний многократно рассказывает, как апостолы крестили верующих Духом Святым, и нигде не прибавляет: "и огнем". Чтобы еще более подкрепить свою мысль и оправдать себя, Дионисий ссылался на церковные песни и молитвы, читаемые при совершении крещения, в которых нет нигде и намека о крещении "и огнем", и приводил изречения и толкования святых отцов - Григория Богослова, Иоанна Златоустого и других.

От троицкого старца Арсения Глухого дошли до нас два послания, или оправдательные "Речи": первое, довольно обширное, к боярину Борису Михайловичу Салтыкову; другое, небольшое, к какому-то протопопу Ивану Лукьяновичу.

В послании к Салтыкову Арсений, сказав кратко, как он был призван к исправлению Потребника вместе с другими, как они трудились полтора года и представили свой труд Сарскому митрополиту Ионе, прежде всего останавливается на том же самом вопросе, каким занимался в своей "Речи" и преподобный Дионисий, т. е. на вопросе о прибавке "и огнем", но излагает дело несколько иначе. Арсений раздельнее говорит о списках Потребника, славянских и греческих, в которых они не нашли "и огнем", и упоминает о двух, из которых в одном это слово приписано было на стороне, а в другом - над строкой. Потом, объясняя незаконность этой прибавки к молитве на Богоявление, не ссылается на ряд текстов Священного Писания, как сделал Дионисий, а указывает на однородные молитвы в том же печатном Потребнике и говорит: "Образец тому в том же печатном Служебнике (или Потребнике) - молитва на омовение святых мощей и молитва над кладезем... В первой читается: "Посли нам милость свою от святых высот Своих, благодать Святого Духа, и освяти воду сию Духом Твоим Святым", а "огнем" не прибавлено. Во второй - так: "Сам, Владыко Человеколюбче, очисти воду сию знамением Креста Твоего от всякия скверны, и освяти тую Духом Твоим Святым", а "огнем" не написано же... И в этих молитвах, как и во всех подобных, следовало бы прибавить слово "и огнем", если оно справедливо прибавлено в молитве на Богоявление". Вообще же, обличением этой прибавки Арсений занимается недолго. Гораздо более и подробнее он защищает себя и своих сотрудников против другого обвинения. "Да в вину же нам, - говорит он, - поставили, что мы концы марали у молитв. Но мы, государь, марали концы у тех молитв, которые писаны к Отцу, а оканчивались словами: "И Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу". Мы марали у таких молитв концы и писали: "И Тебе славу возсылаем со единородным Твоим Сыном и Пресвятым... Духом..." Если, государь, в молитвах, которые обращены к одному Отцу или к одному Сыну, будут концы: "И Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу", то по такому славлению Отец и Сын и Святой Дух будут единое Лицо, а что злее этой хулы?.. Мы марали, государь, такие концы, потому что они способствуют Савелиевой ереси". Вслед за тем Арсений приводит из разных дотоле напечатанных у нас книг множество примеров молитв с такими же окончаниями и объясняет Салтыкову всю их несообразность. При этом Арсений делает по местам более или менее общие замечания. Например, о своих обвинителях говорит: "Есть, государь, иные и такие, которые на нас ересь возвели, но едва и азбуку умеют, а то ведаю, что они не знают, какие в азбуке письмена гласные, согласные и двоегласные. А чтобы разуметь восемь частей речи и что такое роды и числа, времена, лица и залоги, то им и на ум не всходило. Священная философия и в руках у них не бывала, а кто ею не занимался, тот легко может погрешать не только в Божественных писаниях, но и в делах земских, хотя бы от природы был остроумен. Неискусившиеся смотрят только на строки и на буквальную речь и рассуждают: это так; оказывается же совсем не так..." Или еще: "Не смею, государь, дерзновенно сказать о говорящих на нас неправое, что они не знают ни православия, ни кривославия, но только они Божественные писания по чернилу проходят, смысла же писаний не стараются уразуметь". О троицком уставщике Логгине: "Логгин Корова напечатал в своем Уставе молитву, которая... начинается: "Владыко многомилостиве, Господи Иисусе Христе Боже наш"; конец же испортил так: "Ты бо еси Царь царствующим и Спас душам нашим, и Тебе славу возсылаем. Отцу и Сыну и Св. Духу..." И в другой молитве, начинающейся: "Боже духов и всякия плоти..." напечатал конец: "Яко Ты еси живот, и воскресение, и покой усопшим рабом Твоим, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Св. Духу". Смотри, государь, как этот безумный клеветник, недугующий к нам братоубийственною завистию и напрасно оклеветавший нас, не сделавших ему никакого зла, смешал по неразумию не подлежащее смешению". О московском духовенстве: "Есть и другие тьмочисленные описи в точках, в запятых и в окончаниях в тех печатных книгах. Если бы московские власти и честные протопопы, служащие во святых церквах близ царских палат, совершая чтение и пение по этим священным печатным книгам, добре разумели и о благочестии воистину болели, то они прежде возвещали бы о сих описях, несогласных с разумом истины, царю государю, и государь велел бы из них же приставлять к тем книгам, когда они начнут вновь печататься, кого-либо, могущего делать поправки в книгах как должно. Вот Минею общую уже трижды печатают, а в ней ни единой описи не исправляли". О прежних справщиках книг: "Эти описи в печатных книгах указываю тебе, государь, не для того, чтобы поносить трудившихся и свидетельствовавших те книги и укорять их в ереси - да не будет, - но чтобы явить невежественное высокоумие и самомнительность лиц, обвиняющих нас неправедно. Трудившиеся принуждены были к тому царскою властию, как и мы, и сколько их разума стало, сколько их Бог наставил, столько и потрудились, и за труд их да подаст им Господь мзду небесную, а в чем они погрешили неведением или забвением, то надобно поправлять вновь". О самом себе и своих сотрудниках: "Наше дело, государь, в мир не пошло, ни царской казне какой протор сделало. Если же что недоброе сделано, ино дело на сторону, а трудившийся неразумно и неугодно пусть будет лишен мзды. Немалая, государь, беда мне, нищему чернецу, толикий труд подъявшему, сидевшему за государевым делом полтора года день и ночь, лишиться мзды, ибо всего нам, бедным крылошанам, идет в Троицком монастыре зажилого на год денег по тридцати алтын на платье, одеваемся и обуваемся своим рукоделием. Бог свидетель, что нет в нас ни в ком никакой ереси... Иван поп на Соборе митрополиту Ионе, и архимандритам, и честным протопопам, препиравшимся с ним, очи слюнами запрыскал, и то им, честным людям, стало в досаду. И мне думается, что я, нищий чернец, страдаю от попа Ивана да от архимандрита, потому что архимандрит меня не послушал, дела не отказал, а поп Иван сам на государево набился и ради себя выпросил в монастырь, смутил, что враг лукавый. Да и вправду лукав он: у дел быв большой, нас в беду ввел, а сам вывернулся, как лукавая лисица, заведши бедного бородатого козла в неисходную пропасть, сама по нем же выскочила". В заключение Арсений обращался к боярину Салтыкову с следующими трогательными словами: "И ныне, государь, я, нищий чернец Глухой, сижу за то дело на Кирилловском подворье в железах, живот свой мучу девятый месяц, об одной свитое перебиваюсь, и та уже с плеч свалилась, и без теплой одежды, и рухлядишко мое, государь, в монастыре все распропало. Бог свидетель, что мы страждем безвинно. Если я, нищий чернец, и грешнее всех людей, но не приписывай мне никакой ереси. Я верую во все, чему научили самовидцы и ученики Слова и что предали святые богоносные отцы и учители святой соборной и апостольской Церкви, и все это приемлю, люблю и почитаю. Смилосердуйся, государь, помилуй меня, нищего чернеца, будь печальником царю государю Михаилу Федоровичу и благоверной государыне великой старице Марфе Ивановне, чтобы велели меня, нищего чернеца, из желез освободить. Смилуйся, государь, пожалуй".

Почти теми же самыми словами, которыми окончил Арсений свое послание к Салтыкову, начал он свое небольшое послание к протопопу Ивану Лукьяновичу, только просил здесь ходатайства не пред государем и его матерью, а пред Сарским митрополитом Ионою. "Со слезами, - писал Арсений, - бью челом тебе, государю: умилостивься, государь Иван Лукьянович, вступися за мою бедность, будь мне, бедному, помощником. Сижу, государь, на Кирилловском подворье, окованный железами, узкими и скорбными, и иногда заключаемый в темном и смрадном месте. Будь, государь, печальником митрополиту Ионе Сарскому и Подонскому, чтобы митрополит освободил меня, беднаго и нищего чернеца, ибо ему государыня великая старица Марфа Ивановна отдала наше дело на волю: он волен нас смирять и освободить. А я, нищий чернец, бью ему, государю, челом со слезами и всему священному Собору, прося прощения в своем погрешении, сколько я, по своему неразумию, в чем-либо погрешил. А в том, государь, свидетель Бог, что нет в нас ереси никакой". В самом послании Арсений вовсе не касается вопроса о прибавке "и огнем", а старается оправдать себя и своих сотрудников только в другом направленном против них обвинении и говорит: "Винит нас митрополит с Собором, что мы у молитв концы марали. Но мы марали концы только у тех молитв, которые, будучи обращены лишь к одному из Лиц Пресвятой Троицы, Отцу или Сыну, оканчивались, однако ж, словами: "И Тебе славу возсылаем. Отцу и Сыну и Святому Духу", чем сливаются Лица Пресвятой Троицы и допускается ересь Савелиева (при этом Арсений приводит несколько примеров таких молитв). А у молитв, обращенных ко всей Единосущной Троице, оканчивающихся таким славословием, мы концов не марали. Да и митрополит нашел не во многих местах молитвы, у которых концы нами переменены, а таких молитв больше, у которых концы не переменены. Если кто станет смотреть на наше морокованье без злобы и не имея в себе братоубийственной зависти, а братолюбно и будучи искусен в словесной хитрости, он малую вину на нас возложит, и если найдет в чем погрешность, то покроет недоумение наше своим человеколюбием". Далее Арсений говорит о своем воспитании, что он самоучкою познакомился с грамматикою и философиею, и о своих обвинителях, что они едва азбуки умеют, а грамматики и философии вовсе не знают, вследствие чего чудовский архимандрит, не понимая смысла одного слова в переводе, люто и зверообразно нападал на него, Арсения; сознается, что если в чем согрешил, то не от хитрости, а от ненаучения и слабости разума, и заключает свое послание так: "Достойно и великому святителю Ионе покрыть погрешность нашего ненаучения своим человеколюбием, а нас, бедных, от желез освободить. Умилостивься, государь Иван Лукьянович, будь мне помощником, породи второе (т. е. во второй раз), вступись за меня, а я за тебя, государя моего, буду Бога молить... Смилуйся, государь, пожалуй порадей".

Но если Дионисий и Арсений старались оправдать себя и доказывали свою невинность, то и враги их старались, напротив, доказать их виновность. В числе этих врагов наиболее выдавался некто старец Антоний Подольский, или из Подолья. Судя по прозвищу его, он, вероятно, пришел в Москву из Подолии, а судя по его уцелевшим сочинениям, образовался не сам собою чрез одно чтение книг, а получил школьное образование в каком-либо из западнорусских училищ. Надменный этим своим образованием, Антоний повсюду хвалился им в Москве и говорил: "Никто совершенно против меня грамматики и диалектики в России не знает". Когда возник спор о прибавке слова "и огнем" в молитве на Богоявление, когда Дионисий и его товарищи были осуждены за исключение этого слова из молитвы, тогда Антоний стал на сторону их обвинителей. Непосредственно он нападал на священника Наседку, который хотя и был осужден Собором, но не лишен свободы и потому имел возможность защищать пред всеми в московском обществе себя и своих сотрудников и обличать несправедливость своих противников. Антоний везде и всем называл Наседку еретиком как не приемлющего будто бы "благодати Духа Святого, явившейся на апостолах огненными языками" и всюду учил "об огни просветительном, яко от Божия существа исходит, и той есть и огонь и свет просветительный". Ходил по московским торжищам, рассуждал с калачниками, пирожниками и другими об этом просветительном огне и "многих научил", потому что на торгу в Москве Антонию верили и смотрели в него, как в зерцало, а не в писание святых отцов. Не довольствуясь устною проповедию против Наседки, Антоний собрал еще на него "много писания" и в этом "собрании от книг" подробно изложил свое учение. К сожалению, сочинение Антония Подольского до нас не дошло и мы можем говорить о содержании его, как доселе говорили и о самом Антонии, только со слов его противника - Наседки, который в опровержение этого сочинения написал свое, до нас дошедшее. Наседка также большею частию собрал свое сочинение из книг: из Священного Писания, из толкового Евангелия и Апостола, из писаний святых отцов, из Кормчей, из церковных служб, но, приводя заимствования из книг или только делая на них ссылки, почти везде присовокуплял свои толкования и соображения, направленные против Антония. Разделено сочинение Наседки на 35 небольших глав неодинаковой величины и общего заглавия не имеет, но имеет частные надписания над главами, например, над первою такое: "О Словеси Божии воплощшемся к гордому Антону Подольскому, нову ересь составляющу". Приведем из этого сочинения несколько более замечательных мест, чтобы познакомиться как с мыслями Антония о просветительном огне, так и с приемами Наседки в опровержении их. "Что, буйственный, возносишься умом на разум святых отцов, положенный в Божественных писаниях, - так начинается первая глава, - и являешь новое богословие, дабы веровали твоему собранию от книг, якобы Бог огнь есть и огнем священнодействует таинство христианское? Скажи, лукавнующий, кому верить, тебе ли, пресмыкающемуся на земли, или возшедшему умом превыше всех небес и видевшему Бога Слово и слышавшему от Него: В начале бе Слово, а не огнь, и Слово бе у Бога, а не огнь, и Бог бе Слово, а не огнь?.. Ты, тварь, и себя не знаешь, а Творца хочешь показать ведомым по существу. Возьми, всеведущий, святую книгу Бесед евангельских и прочитай во второй Беседе следующее: "Невозможно сказать, невозможно даже помыслить по достоинству, что есть Бог в существе, - преименен бо есть, и многоименен, и безыменен..." и пр. Ты, Антоний, отступаешь от исповедания православной веры, где сказано: "Исповедую едино крещение", которое, как многократно свидетельствует Божественное Писание, совершается водою и Духом, а ты утверждаешь еще другое крещение - огненное, и не другое, но осмое, пагубное, о котором Златоуст пространно написал в Беседе 40-й на Матфея. Ты отвергаешь все старые списки, греческие и русские, и веришь внуке - одной печатной книге, Служебнику, а мать и бабу и прабабу не словом, но делом блядею являешь, ибо все старые списки ни во что вменяешь. Веришь одному свидетельству печати, а на тысячу и тьмы старых списков плюешь". Во второй главе Наседка говорит: "Поистине ты во всем уподобляешься еретику Несторию. Он, проклятый, допускал во Христе два состава (лица)... а ты называешь Духа Святого огнем... и приписываешь в Состав Святого Духа вседетельную силу Его - огонь... Три Состава (Лица) Святой Троицы, Отца и Сына и Св. Духа, и святым неведомы, ты же и четвертый состав (лицо) небоязненно проповедуешь всей России..." В третьей главе: "К тому же воспоминаю тебе, Антоний, о старой старине, о заблудших древних еретиках. Иные из них прельстились от книг, как и я с тобою, пьяный, брежу, и тщеславимся, и хвастаем, и лжем, чтоб нас люди хвалили... Поразмысли, во что полагаешь ты Св. Духа и огонь: не два ли духа и не два ли состава разделяеши?.. Дух Святой, невидимый и непостижимый для самих сил небесных, и веруется, и исповедуется, и прославляется не по видимым явлениям Своим, каковы были голубь и огнь, а по невидимому Своему существу, как Дух... Он выше всех Своих явлений и не прелагается ни в огнь, ни в голубя..." В четвертой главе: "Ты небоязненно всех учишь, что Дух Святой благодать свою апостолам огненным видением отделил от Себя и ныне так же отделяет от себя же огненным видением, по сказанному: Той вы крестит Духом Святым и огнем. А я, хотя не ритор, не вития, но глупец и пьяница, вижу, что ты свои слова не прямо от книг свидетельствуешь, но собою замышляешь... Если отделится благодать от Отделяющего, Который вездесущ, то на ком и где она будет?.. Не слышишь ли, как Церковь Божия поет и величает Христа: "Величаем Тя, Жизнодавче Христе, и чтем Дух Твой Святый, - а не огонь святый, - Егоже от Отца, - а не от Себя - послал еси Божественным учеником Своим..." И все Божественное Писание свидетельствует, что не от Себя Сын, но от Отца послал Духа Святого, а не огонь; а ты от Сына велишь призывать Духа Святого и огонь с Ним. И что будет тот огонь? Не явно ли по твоему разуму, что ты вводишь четвертое лицо Св. Троицы? И исхождением, или излитием, отделяется тот огонь от Сына?.." В пятой главе: "Ты, Антоний, откуда узнал и уразумел о невидимом и непостижимом Промысле Божием и мудрствуешь, что от существа Божия исходит огнь просветительный, который освящает всяческая? Мы не веруем твоему просветительному огню, безымянному, но веруем, как научили нас веровать св. апостолы, во Отца и Сына и Св. Духа - вот истинный и живот всех, и спасение, и свет, и просвещение, и освящение, и воскресение. А в иной свет, кроме Отца и Сына и Св. Духа, мы не хочем веровать". В седьмой главе: "По твоему не богословию, но богоборию... ты говоришь, что от Бога исходит огнь просветительный и тем освящается богоявленская вода. Мы же не принимаем того просветительного огня... На Иордани не огнь Бог Отец послал на крестившегося Сына, но Дух Святой сошел в виде голубине, и в день Пятидесятницы не огнь же сошел, но Дух Святой, и явишася апостолам разделени языцы, яко огненны, но не огненны... Нас подобные тебе дураки учат говорить: Антоний-де для дня Пятидесятницы выдумал произносить: "Освяти, Владыко, воду сию Духом Твоим Святым и огнем", и вы произносите. А как на Богоявление явился голубь, то велят произносить: "Освяти, Владыко, воду сию Духом Твоим и голубем". Иные же люди, со стороны, про нас всех говорят: "Все вы взбесились и бредите, ибо Отец и Сын и Св. Дух выше огня и выше света и воды живой... вы с Антонием оглохли ушами чувственными и разумными". В девятой главе: "Ты, Антоний, взяв Предтечево слово, сказанное иудеям: Той вы крестит Духом Святым и огнем, говоришь: то-де и об апостолах сказано, и о нас всех, язычниках... И ты, Антоний, лжешь на Предтечу... Смотри крепко своими пьяными глазами, кто приходил к Предтече и кому Предтеча говорил... И такое Предтечево свидетельство ты переносишь на апостолов! О, фарисей и саддукей, сам сатана тебя научил: совсем не апостолам Предтеча говорил то". В двенадцатой главе: "Сын Божий сказал, что Дух Святой от Отца исходит; а ты говоришь, что от Сына исходит огнь, и от Сына велишь (в молитве на Богоявление) призывать со Святым Духом огнь, и таким образом, по твоей безумной мудрости, между Отцом и Сыном и Святым Духом допускается местное расстояние: от Отца Дух, от Сына огонь; Отец вина Духу, а Сын вина огню... Отец подает Святого Духа невидимым даром, а Сын - видимым даром, огнем". В четырнадцатой главе: "Златоуст учит нас о Святом Духе не только не говорить, но и не помышлять, будто Он есть голубь, или огонь, или ветер бурный; а ты, Антоний, не только сам мудрствуешь, но и многих научил, чтобы призывать огнь в богоявленской молитве на освящение воды. Тебя ли лучше слушать или Златоуста?.." и пр.

Вообще сочинение Наседки, нами рассмотренное, отличается самою грубою полемикою. Он не ограничивается только опровержением мыслей своего противника, но не щадит и его самого. Называет его не только буйным, надменным, хвастливым и подобными именами, но и дураком, еретиком и многократно укоряет его в пьянстве, хотя последнюю слабость усвояет и себе, говоря, например: "Не сатана выучил тебя, Антоний, мудрствовать, но родной брат и тебе и мне - утопленный в сусле хмель".

Сколько, однако ж, ни старались преподобный Дионисий и его сотрудники, осужденные Московским Собором за исправление книг, доказать свою невинность, осуждение соборное тяготело над ними и страдания их продолжались, пока не окончился самый период междупатриаршества в России. Почему оно длилось столько времени, это понимали тогда у нас все. Не было в России того, кому следовало сделаться Московским патриархом. Отец нового государя митрополит Филарет Никитич находился в плену: с 13 апреля 1611 г. из-под Смоленска он был отвезен в Польшу и, наконец, заключен в Мариенбургской крепости. Он более всех имел права на патриаршую кафедру как по своим заслугам для Церкви и отечества и страданиям за них, так и потому, что еще прежде, хотя недолго, уже был "нареченным патриархом" и даже писался этим именем. Да и Михаил Федорович, сделавшись сам царем, не мог же допустить, чтобы его отец был подчиненным, как митрополит, какому-либо патриарху, избранному из подданных. Оставалось ожидать возвращения Филарета Никитича из польского плена. Переговоры о том с поляками начались немедленно, как только воцарился Михаил Федорович; к сожалению, по упорству поляков, долго не имели успеха. Извещая отца (декабрь 1614 г.) об этих начавшихся переговорах, царь Михаил обращался к нему в своей грамоте не только как к "поборнику и страдателю за святыя благосиятельныя хрестьянския нашей церкви и крепкому столпу в православии", но и как к "старейшему и превысочайшему священноначалием отцу отцем", т. е. как к патриарху. И по всей России имя митрополита Филарета Никитича как "великаго государя" поминалось в церквах, на ектениях и молитвах вместе с именем самого государя и его матери, "великой старицы инокини Марфы Ивановны". Ростовским митрополитом Филарет Никитич уже не был со времени плена его в 1611 г.: в этом году между жителями Ярославля и их начальниками произошла великая смута, и они не знали, к кому прибегнуть и кто бы рассудил их. Потому с общего совета положили послать в Троице-Сергиев монастырь к бывшему у них еще до Филарета Никитича митрополитом Кириллу (Завидову) и просить его, чтобы он возвратился на прежнюю свою кафедру в Ростове. Кирилл склонился на их просьбу, пришел в Ростов, потом в Ярославль, умирил жителей и остался Ростовским митрополитом до самой своей кончины. Зато Филарет Никитич со времени воцарения его сына считался уже митрополитом всея России, или Московским и всея России. В 1615 г. царь Михаил Федорович пожаловал несудимую грамоту духовенству церкви святого Николая Великорецкого на Вятке, числившейся в области, или епархии, патриаршей, и в этой грамоте выразился: "А кому будет что искати на самих никольских попех и дьяконе, ино их судит отец наш и богомолец Филарет, митрополит всея Русии, по священным правилом и по соборному уложенью". А на антиминсах того времени в области Московской писалось: "Освятися олтарь во имя... при благоверном царе Михаиле Феодоровиче и при митрополите Филарете Московском и всея России". Таким образом, Филарет и во дни междупатриаршества, находясь вдали от России, признавался верховным ее архипастырем, хотя еще не носил имени патриарха.

овый период жизни для Русской Церкви, период ее самостоятельности, начался среди самых неблагоприятных обстоятельств. Едва только учреждено было патриаршество в России и еще не успело достаточно проявить себя, как для отечества нашего настало так называемое Смутное время, время самозванцев и других искателей царского престола, время страшного разорения и опустошения Русской земли, а вместе и Русской Церкви. Чрезвычайно страдали тогда все жители России, страдали с ними и духовные пастыри и архипастыри. Гибли села, города, целые области, разрушались и разграблялись и храмы Божии, монастыри, архиерейские домы, церковные имения. Подавлены и глубоко расстроены были все отправления как государственной, так и церковной жизни. Патриархи Иов и Гермоген доблестно потрудились для Церкви и отечества, но оба под конец были лишены своей святительской кафедры; не говорим об избраннике Лжедимитрия патриархе Игнатии, который лишен был сана по заслугам и законною властию.

При учреждении патриаршества в России постановлено было увеличить число епархий в Русской Церкви до 19; между ними кроме патриаршей, прежде митрополичьей, области должны были находиться четыре митрополии, шесть архиепископий и восемь епископий. На самом же деле первоначально явилось только 14 епархий вместе с патриаршею - четыре митрополии, шесть архиепископий и три епископий. Большая часть из них были прежние епархии, а вновь открыты только архиепископия Астраханская и епископий Псковская и Корельская. Первая из трех новых епархий отделилась от Казанской, вторая и третья - от Новгородской, вследствие чего Казанская и Новгородская епархии уменьшились в своем объеме. Но в последующее Смутное время число епархий у нас не только уже не возрастало, а еще уменьшилось двумя. Корельская епархия после взятия города Корелы шведами (в июле 1611 г.) закрыта навсегда. Единственный епископ ее Сильвестр после этого временно управлял Вологодскою епархиею, называясь то епископом Корельским, то Вологодским архиепископом, пока в июне 1613 г. не был перемещен во Псков, где и скончался. Епархия Смоленская, считавшаяся архиепископиею, перешла после взятия Смоленска поляками (15 июня 1611 г.) во владения Польши на много лет, пока Смоленск не был возвращен России. Может быть, как бы взамен этой утраченной архиепископий Псковская епархия в 1611 г. по воле царя Михаила Федоровича возведена на степень архиепископий. Другие епархии если и не были закрыты среди тогдашних смутных обстоятельств, то оставались без архипастырей на более или менее продолжительное время. В Астрахани после известного архиепископа Феодосия (18 декабря 1606 г.), столько пострадавшего еще при первом самозванце и участвовавшего в перенесении мощей святого Димитрия царевича из Углича, не было архиерея почти девять лет, там происходили постоянные смуты, волнения и убийства от казаков и других мятежников, и только при царе Михаиле Федоровиче туда поставлен был новый архиепископ Онуфрий (15 февраля 1615 г.). Тверская кафедра, после того как архиепископ Феоктист взят был тушинцами в плен (1608) и потом убит ими, оставалась праздною около пяти лет и только с воцарением Михаила Федоровича, в мае 1613 г., отдана была архиепископу Арсению Елассонскому, проживавшему при московском Архангельском соборе. В Ростове после взятия митрополита Филарета Никитича тушинцами в плен не было архиерея около трех лет (1608 - 1611). В Суздале после изгнания архиепископа Галактиона теми же тушинцами не было епархиального владыки около четырех лет (1608 - 1612). Вследствие тех же прискорбных обстоятельств от Новгородской епархии временно были отделены Каргополь и другие города и уезды по Двине и Вагу. Они отданы были Вологодскому архиепископу Нектарию (с 1613 г.) "для его скудости и вологодского запустенья" в то время, когда Новгород находился под властию шведов. С возвращением же Новгорода под власть России возвращены к Новгородской епархии грамотою царя Михаила Федоровича (6 июля 1617 г.). В числе архипастырей, правивших нашими епархиями в то тяжелое время, немало было, как мы уже видели, таких, которые показали высокие примеры приверженности к православной вере и отечеству, теперь упомянем еще о двух - Смоленском и Новгородском. Смоленский архиепископ Сергий своею твердостию и преданностию вере и отечеству прославился на всю Россию вместе с воеводою Шейным во время долговременной осады Смоленска королем Сигизмундом. По словам ярославцев в их грамоте в Казань (март 1611 г.), все верные сыны отечества тем только и утешались тогда посреди обрушившихся на него бедствий, что дал им Бог "за православную веру крепкаго стоятеля, святейшаго Гермогена, патриарха Московскаго, а в Смоленску архиепископа да премудраго боярина Шеина". Однажды, когда сам Шеин вместе с жителями, доведенными до крайности, пришел к Сергию уговаривать его, чтоб благословил сдать город, Сергий, сняв с себя облачение и положив посох, сказал, что готов принять муку, но Церкви своей не предаст и скорее допустит умертвить себя, чем согласится на сдачу города. Тронутые словами архипастыря, жители отложили свое намерение и дали клятву стоять против врага до последней капли крови. Когда Смоленск был взят, Сергий и Шеин были отведены в Польшу и отпущены в отечество только в 1619 г. при размене пленных. А о Новгородском митрополите Исидоре, после того как Новгород возвращен был шведами России, вот что писал сам царь Михаил Федорович в своей грамоте (27 февраля 1617 г.): "Об вас, богомольце нашем Исидоре митрополите, я слышал от истинных и неложных сказателей - о вашем благоподвизательном страдании и исправительном пастырстве для словесного стада, как вы за православную веру и христианские души, подобно древним подвижникам, много раз подвизались болезненным постом и страданиями, и, ревнуя нашему учителю Христу, непрестанно обличали многие ереси и неправды, и наставляли христиан к свету благоразумия. Многих, отпадших от нашей истинной веры, которых насильники германского рода приводили у вас к крестному целованью на королевское имя, равно и тех, которых они прельщали и принуждали идти в свою землю, ты, добрый пастырь и учитель, с своими о Христе сынами, архимандритами и игуменами и всем освященным Собором, усердно позаботился уловить своею духовною мрежею, и наставил к истинному свету и правде Божией, и своим учительством и вразумлениями освободил от прелести. Мы благодарим Господа, что он не оставляет народа христианского и посылает ему таких поборников и стоятелей за словесное стадо, как вы".

В церковном управлении и суде не произошло никакой существенной перемены с учреждением патриаршества. Патриарху передана та самая власть, какую прежде имел митрополит. Ведомству церковного управления и суда подлежали, как и прежде, не только все лица белого и монашествующего духовенства и приписанные к церкви богадельные, но и церковные, или архиерейские, чиновники и церковные крестьяне по всем делам, кроме душегубства и разбоя с поличным, и все вообще миряне по делам духовным и недуховным, указанным прежними узаконениями. Неприкосновенность этого духовного ведомства подтверждалась новыми грамотами государей Федора Ивановича, Бориса Федоровича Годунова, Василия Ивановича Шуйского и Михаила Федоровича. У архиереев по-прежнему находились для епархиального управления и суда разные служебные лица, духовные и светские: наместники, поповские старосты с десятскими, священниками или диаконами, а также бояре, дворецкие и дьяки, назначавшиеся от государя, десятники, недельщики, приставы, заезщики, боярские дети и пр. На архиереев, по епархиальному управлению и суду, как и прежде, собирались разные пошлины с церквей, монастырей, отдельных лиц духовенства и мирян, и при этом, как и прежде, бывали злоупотребления. Например, игумен и братия Кирилло-Белозерского монастыря в 1601 г. жаловались царю Борису Федоровичу, что прежде они сами отдавали Ростовскому митрополиту Варлааму церковные десятины и венечные пошлины, или прямо в его митрополичью казну, или его десятникам на Белоозере, в прошлом же году за пошлинами приезжали в монастырь четыре митрополичьих десятильника, и не раз, а три раза, и взяли с монастыря митрополичьих и десятильничьих даров вчетверо больше прежнего; прежде монастырь посылал митрополиту иконы и разные поминки, преимущественно рыбою, дважды в год, на Рождество Христово и на праздник Кирилла чудотворца, а теперь поминки требуются трижды в год и в гораздо большем размере; кроме того, три раза в год приезжают в монастырь митрополичьи приказные, старцы, дети боярские, попы, дьяконы, звонари, сторожа и всякие служители до ста и более человек, и все требуют себе поминков и подарков, а сам митрополит в случае поставления в монастырь нового игумена берет себе за настольную грамоту по шести рублей, да за стол десять золотых, воз красной рыбы и жеребца или иноходца. Государь приказал, чтобы Ростовскому митрополиту никаких поминков, золотых, лошадей и припасов монастырь не давал, чтобы митрополичьи десятники и прочие приказные и служебные люди ни за пошлинами, ни за поминками в монастырь не приходили, а вносились пошлины прямо от монастыря в митрополичью казну в Ростове и чтобы монастырь при поставлении игумена за настольную грамоту давал митрополиту "по уложенью", т. е. по одному рублю. Впрочем, иногда и сами архиереи освобождали от подсудности своим десятинникам монастыри и церковные причты и подчиняли их своему непосредственному суду, равно предоставляли им вносить церковные пошлины прямо в архиерейскую казну, а не чиновным лицам, приезжавшим для сбора пошлин, или даже уменьшали эти пошлины, хотя они и без того очень пооскудели в Смутное время вследствие разорения и опустошения многих церквей и монастырей и всего края. Подтверждая и ограждая неприкосновенность церковного управления и суда, наши государи, как это случалось и прежде, сами же и нарушали ее своими несудимыми и тарханными грамотами, которые жаловали монастырям и духовенству городских и сельских церквей, потому что чрез эти грамоты оставляли монастыри и церковные причты подсудными епархиальным архиереям только по духовным делам, а по всем прочим делам как монастыри и причты, так и их крестьян брали в свое непосредственное ведение. Мы знаем, что Стоглавый Собор, отвечая на запрос царя Ивана Васильевича о несудимых грамотах, признал их противными священным правилам и постановил: "Впредь таковым грамотам не быти" (Стоглав. Гл. 67). Царь принял соборное решение, но вскоре оставил его без внимания и начал по-прежнему выдавать несудимые грамоты церквам и монастырям. Примеру его следовали и его преемники. Правда, само духовенство искало и просило себе этих грамот, желая освободиться от власти своих епархиальных архиереев по делам недуховным и обольщаясь мыслию подлежать непосредственному суду своего государя. И долгое время государи действительно выражались в своих несудимых грамотах о монастырях и церковных причтах: "Сужу их яз, князь, или мой дворецкий" или "сужу яз, царь и великий князь, или мой дворецкий Болшого дворца". Но в первые десятилетия XVII в. все дела о монастырях и церквах по несудимым грамотам, может быть вследствие многочисленности таких дел и невозможности заведовать ими лично, государи передали в ведомство своего Приказа Большого дворца и начали выражаться в несудимых грамотах: "Судят их (монастыри и причты) на Москве в Приказе Болшого дворца". Таким образом, монастыри и церковные причты с несудимыми грамотами очутились подвластными по всем делам недуховным вместо судов церковных, епархиальных, суду или судебному учреждению совершенно светскому, которому подчиняться означало совсем уже не то, что подлежать непосредственному суду самого государя. В то же время Приказу Большого дворца начали подлежать и все вообще духовные лица, даже не имевшие несудимых грамот, равно как и духовные учреждения, по тем делам, по которым прежде подлежали ведению самого государя или его дворецкого, и, во-первых, все владельцы церковных имений по исковым делам на них или управители их имений со стороны лиц других ведомств; а во-вторых, все монастыри по отчетности в монастырской казне и доходах с монастырских имений, так как и Стоглавый Собор определил, что "монастыри и казны монастырския ведают и отписывают по всем монастырям царя и великаго князя дворецкие и диаки, и приказывают архимандритом, и игуменом, и строителем с соборными старцы, и считают архимандритов, и игуменов, и строителей во всем приходе и расходе" (гл. 49, 68). В каком именно году и при каком государе Приказ Большого дворца принял в свое ведение все эти дела духовных лиц и учреждений, подлежавшие прежде непосредственному ведению государя, неизвестно. Но в записке 1610 - 1613 г. о царском дворе уже встречаем известие: "Да во дворце ж в Приказе - монастыри всех городов". Для более удобного заведования такого рода делами в Приказе Большого дворца, круг деятельности которого был весьма обширен, существовало даже особое отделение под названием Монастырского приказа, и первое известие об этом приказе относится к 1611 г.

Новых монастырей явилось у нас немного, и то преимущественно в царствование Федора Ивановича и отчасти Бориса Федоровича. В Москве основаны три монастыря: в 1591 г. Донской - в память избавления Москвы от крымского хана Казы-Гирея, так названный по имени Донской иконы Богоматери, находившейся тогда в стане московского войска; к концу XVI в. - Зачатиевский и Ивановский, оба женские. В пределах тогдашней Новгородской епархии - три монастыря: к концу XVI в. - Антониев Леохнов, в 50 верстах от Новгорода, преподобным Антонием Леохновским; в 1603 г. - Синеозерская Благовещенская пустынь, в 60 верстах от Устюжны, преподобным Евфросином, и в 1606 г. - Красногорский, в 10 верстах от Пинеги; кроме того, в 1597 г. возобновлен царскою казною Валаамский монастырь, разоренный шведами. В Казани основано два монастыря: Иоанно-Предтечев и Феодоровский Троицкий, оба к концу XVI в. В Астрахани - один, Спасо-Преображенский, в 1597 г. В Тверской епархии - один, Нилов Столбенский, в 1594 г. В Вологодской епархии - пять: в самой Вологде - Горний Успенский, девичий, в 1590 г. и Галактионова пустынь, к концу XVI в., названная по имени преподобного Галактиона, ее основателя; в 85 верстах от Тотьмы - Бабозерская Николаевская пустынь, около 1605 г.; в 80 верстах от Устюга, на реке Недуме - Устьнедумский Введенский монастырь, в 1607 г. и в Соликамске - Вознесенский, в 1608 г. На Вятке, в городе Слободском - один, Богоявленский, устроенный по просьбе всех жителей и по благословению патриарха Иова в 1599 г. В пределах нынешней Курской епархии - три: в 27 верстах от Курска - Коренная Рождества Богородицы пустынь, в 1597 г.; в Белгороде - Николаевский, в 1599 г. и в самом Курске - Троицкий, в начале XVII в., строителем Ионою Темкою. Не перечисляем других монастырей, которые только упоминаются в первый раз к концу XVI и в начале XVII в., но могли быть основаны прежде. Один из древнейших новгородских монастырей, Хутынский Варлаамов, доселе управлявшийся игуменами, возведен на степень архимандрии. В 1608 г. царь Василий Иванович Шуйский, посоветовавшись с патриархом Гермогеном, решил "для чудотворнаго места и почести тоя великия обители" быть в ней архимандриту и дать ему шапку епископскую, а патриарх благословил тогдашнего игумена этой обители Трифона в архимандриты и повелел ему служить литургию в епископской шапке, с рипидами и со свещами на ковре, как достоит епископу".

Число церквей в Москве при Федоре Ивановиче и Борисе Федоровиче значительно умножилось (о других городах не сохранилось сведений). Автор "Путешествия в Россию датского принца Иоанна", посетивший с ним Москву в начале XVII в., в одном Кремле насчитывал церквей вместе с монастырями и часовен до 25. Другой очевидец, немало проживший тогда с поляками в Москве, Маскевич, упомянув о придворной Благовещенской церкви с золотым на куполе крестом, о главном храме столицы - Успенском соборе и о соборе Архангельском, говорит: "Прочих церквей в Кремле до 20, из них церковь св. Иоанна, находящаяся почти посреди замка, замечательна по высокой каменной колокольне, с которой далеко видно во все стороны столицы. На колокольне 22 больших колокола, в числе их многие не уступают величиною нашему краковскому "Сигизмунду", висят в три ряда одни над другими, меньших же колоколов более 30... Недалеко от этой церкви есть колокол, вылитый для одного тщеславия, висит он на деревянной башне, в две сажени вышиною, чтобы мог быть виднее, язык его раскачивают 24 человека". Надобно заметить, что упомянутая Ивановская колокольня сооружена царем Борисом Федоровичем Годуновым в 1600 г., и при нем же вылит и упомянутый огромный колокол. По словам третьего современника-очевидца, Маржерета, в Москве вообще, а не в Кремле только было "много церквей каменных, и между ними четыре покрытых золоченою медью... деревянных же находилось бесчисленное множество". Еще у одного иностранца, проживавшего тогда в России, Петрея, читаем о Москве следующее: "Церквей, монастырей и часовен внутри и вне города до 4500, однако ж ни одна из них не сравнится величиною с самою меньшею из немецких церквей, потому что в иных церквах едва поместится пять или шесть человек, не встречается также ни одной церкви, на которой не висело бы по крайней мере четырех или пяти колоколов, на других даже девяти или двенадцати, смотря по величине церкви, так что, когда эти колокола зазвонят все вместе, поднимается такой звон, что никак нельзя расслышать друг друга". Но в этом свидетельстве количество московских церквей и часовен, без сомнения, крайне преувеличено, хотя свидетель мог принимать в счет не одни приходские церкви, но и домовые, которых было множество. Нет ли тут описки или типографской ошибки, и не следует ли читать 450 вместо 4500? В таком случае свидетельство было бы вероятнее, ибо, и по словам русского современника Авраамия Палицына, "тогда бысть в царствующем граде боле четырехсот церквей". Собственно же приходских церквей, имевших свои причты, можно полагать тогда в Москве около 320, следовательно, почти столько же, сколько их и ныне, судя по тому, что патриарх Иов, как мы видели, установил в Москве восемь поповских старост и каждому из них подчинил по сорока приходских священников.

Но сколько ни было в Москве и во всей России церквей и монастырей, почти все они более или менее пострадали в Смутное время, многие были даже совершенно разорены или опустошены. Москва испытала это во время страшного пожара (19 - 21 марта 1611 г.) от поляков. "Церквей везде было множество, и каменных и деревянных, - свидетельствует один из участвовавших в деле, - и все это мы в три дня обратили в пепел: пожар истребил всю красоту Москвы; уцелели только Кремль и Китай-город, где мы сами укрывались от огня". Но и здесь злодеи если не сожгли, то "многия Божии церкви и монастыри осквернили и разорили, и раки чудотворных мощей разсекли, и чудотворныя мощи поругали, и во всех Божиих церквах лошади поставили, и в монастырех стали жити, и многое убийство, и поругание, и осквернение иноческому чину учинили". Они похитили из кремлевских церквей все драгоценные сосуды и иконы, обделанные серебром или золотом, переделывали их в деньги на жалованье своему войску или прямо платили это жалованье драгоценными сосудами, иконами и вообще церковною утварью. Такая же участь постигла монастыри и церкви и во всех других городах и местах Южной и Средней России, где только бродили и неистовствовали польские и литовские люди, русские воры и изменники, донские и запорожские казаки, и везде, разоряя храмы и обители, они не давали пощады ни инокам и священникам, ни самой святыне. Литовские люди с изменниками-переяславцами, взявши Ростов, "раку чудотворцову Леонтьеву златую сняша и разсекоша по жеребьем, казну ж церковную всю, и митрополии, и градскую, пограбиша, и церкви Божия разориша". Шайки Сапеги осадили Пафнутиев монастырь, где находились царские воеводы, и, овладев им, "посекоша всех, игумена и братию", и еще до 12 тысяч войска, а самый монастырь разорили. Шайки Лисовского, овладев также после многих приступов монастырем Колязинским, вынули мощи чудотворца Макария из серебряной раки, некогда устроенной Борисом Годуновым, и повергли на земли, а самую раку рассекли, игумена со всею братиею и всех людей побили, всю монастырскую казну взяли и монастырь сожгли. При разорении Толгского монастыря в Ярославле убиты были все иноки и служки в числе 46 человек. При разорении церквей в Вологде польскими людьми и русскими ворами (в сентябре 1612 г.) умерщвлены: 3 протоиерея, 34 священника, 6 диаконов и 6 иноков, в том числе и преподобный Галактион Вологодский. Самого епископа Вологодского Сильвестра злодеи взяли в плен и четыре ночи держали под стражей, много раз приводили к казни и отпустили чуть живого. При разорении Спасо-Прилуцкого монастыря сожжено в трапезе 59 монахов и 32 убито. В Новгородском крае, или Северной России, то же самое сделали шведы: местное сказание свидетельствует, что они "раззориша вся святыя места, и монастыри, и церкви, и вся сосуды златые и серебряные, и кузнь, и раки святых поимаша" и что от начала Новгорода не было ему такого разоренья. Равно и в писцовых книгах Новгородских пятин после Смутного времени постоянно встречаем при описании монастырей и церквей такие слова: "На посаде монастырь разорен до основания, игумена и старцев нет ни одного человека, церковь ветха, стоит без пения..." и подобное. "Тогда, - пишет современник-очевидец, - во св. Божиих церквах скот свой затворяху (поляки и русские изменники) и псов во олтарех питаху, освященный ж ризы не токмо на потребу свою предираху, но и на обуща преторгаху... Чин иноческий и священнический не вскоре смерти предаяху, но прежде зле мучаще всячески и огнем жгуще, испытующе сокровищ, и потом смерти предаяху... Священных убо чин потреблен бысть, и вси архиереи, право учащие, или в правде стоящие, водами, яко злодеи, во узах... Малии от священнаго чина тех бед избегоша, память же тех язв многим и до смерти остася... В толико же безстудство вшедше нечестивии изменницы и поляки, безстрашно вземлюще св. иконы местныя и царския двери, и сия постилающе под скверныя постели... иныя же св. иконы колюще и вариво и печиво строяще. Из сосудов же церковных ядяху и пияху и смеющеся поставляху мяса на дискосех и в потирех питие". С воцарением Михаила Федоровича Романова мало-помалу начали возобновляться монастыри и церкви, как и все прочее в разоренной и опустошенной России. Некоторые монастыри просили себе пособия от правительства, и оно не отказывало, но не могло много сделать, так как само на первых порах было крайне бедно, а между тем потребности государства были чрезвычайно велики. Кое-где начали даже возникать новые обители, так, основаны: Дорофеева Южская пустынь в 15 верстах от Рыбинска, около 1615 г. преподобным Дорофеем; Троицкая пустынь в Елабуге, около 1616 г.; Козверуцкий Спасский монастырь близ Холмогор, в 1618 г.

Московский патриарх вместе с епархиею наследовал от бывшего Московского митрополита и все его церковные имения. И царь Борис Федорович подтвердил за патриархом Иовом по отношению к этим имениям те самые права и преимущества, какие изложены были в грамоте царя Ивана Васильевича IV митрополиту Афанасию; то же самое сделал и царь Шуйский для патриарха Гермогена. Прочие архиереи, сделавшиеся то митрополитами, то архиепископами, но оставшиеся на прежних своих епархиях, остались и при прежних имениях и, по существовавшему обычаю, испрашивали себе на те имения подтвердительные грамоты у новых государей. Для кафедр же, вновь учрежденных, даны были новые имения. Пользуясь сами церковными имениями, владыки, как и прежде, раздавали из этих имений поместья своим боярским детям. Равным образом и монастыри испрашивали себе у правительства новые подтвердительные грамоты на свои имения, такие грамоты сохранились не только от царей Федора Ивановича, Годунова, Шуйского, Михаила Федоровича, но и от Лжедимитрия и от бояр в период междуцарствия. В грамотах то подтверждалась неприкосновенность монастырских имений и неподсудность монастырских крестьян светским властям, то освобождались эти крестьяне от некоторых государственных оброков и повинностей, то предоставлялись монастырям права на ругу от казны, на рыбную ловлю, на соляной промысел, на беспошлинную торговлю солью и подобное. Из белого духовенства только немногие причты владели селами и другими угодьями или получали от правительства ругу, хлебную и денежную. Впрочем, в рассматриваемое время церковные имения мало приносили пользы своим владельцам, потому что, во-первых, почти все более или менее были разорены и опустошены то поляками, то шведами, то своими русскими ворами и казаками, а во-вторых, были слишком обременены государственными повинностями. Ратную повинность приходилось теперь духовным владельцам, как и прочим, отбывать не только чаще, чем прежде, но иногда и в большем размере. Так, в 1604 г. царь Борис Федорович приказал, чтобы патриарх, митрополиты, архиепископы, епископы и монастыри выставили в ратники с оружием и запасами всех своих слуг, сколько есть годных, а если кто не вышлет на службу своих годных холопей, то за каждого невысланного править с владельцев по 15 рублей, самих же слуг тех записать в стрельцы без пощады. В 1608 г. по указу царя Василия Ивановича Шуйского Ростовский митрополит Филарет должен был собрать своих боярских детей и даточных людей со всех своих монастырей и сел, а также с поместий своих боярских детей, с дыма по человеку, и выслать со всяким ратным боем в Переяславль. Подобные требования от архиереев и монастырей были и прежде, повторялись и после. И нужно было владельцам не только выставить ратников в полном вооружении, но потом и содержать их в продолжение всей войны, а война тянулась тогда почти непрерывно. Те же военные обстоятельства заставляли правительство делать иногда чрезвычайные поборы с церковных имений хлебом и деньгами. Например, в феврале 1614 г. велено было собрать на ратных людей по имениям Вологодского архиепископа по сту четвертей хлеба с каждой сохи, а в следующем месяце - по 261 рублю с каждой сохи. И как в имениях этого архиерея числилось пять сох земли, то крестьянам его приходилось разом доставить правительству пятьсот четвертей хлеба и 1305 рублей деньгами. Вследствие чего крестьяне пришли в совершенное разорение и многие разбежались от тех насилий и правежей, которым их подвергали царские сборщики, а сам архиерей, проживавший тогда в Москве, почти "голодом помирал" и напрасно требовал себе из своей архиерейской экономии запасов и денег; ему отвечали, что ничего нет. В 1617 г. по указу государеву собрано было с вотчин Кирилло-Белозерского и других монастырей на жалованье московским стрельцам по 120 четвертей ржи дало 160 четвертей овса с сохи. Кроме такого рода повинностей русские монастыри должны были еще внести на нужды отечества и всю свою казну, какую имели в запасе. В грамоте к игумену Соловецкого монастыря (от 8 августа 1609 г.) царь Василий Иванович свидетельствовал, что за оскудением царской казны из монастырей, которые находятся в его державе, "всякая монастырская казна уже взята и роздана всяким служилым людям на жалованье", и приказывал, чтобы и Соловецкий монастырь выслал в Москву для той цели всякую свою монастырскую казну, равно и казну других монастырей, если какая в нем хранится. Соловецкий монастырь действительно и выслал сперва 2000 тогдашними рублями, а потом еще 3150 рублей, да Печенского монастыря 400 рублей, 150 ефимков и серебряную ложку, бывшие на сбереженье в Соловецком казнохранилище. А братия Прилуцкого монастыря, у которых оказалось всего 50 рублей монастырской казны, посылая (в 1610 г.) эту казну, приложили еще каждый от себя добровольные жертвы: игумен 10 рублей, прочие же чернецы - кто 3 рубля, кто 2, кто рубль, полтину, кто несколько алтын.

Даже богатая Троицкая Сергиева лавра и та доведена была тогда до совершенного оскудения - столько от нее брали. Царь Борис Федорович Годунов взял из лаврской казны будто бы взаймы на ратных людей 15400 рублей. Димитрий Самозванец взял оттуда же почти вдвое более - 30000 рублей. Царь Василий Иванович Шуйский в первый раз взял 18 355 рублей, во второй, когда лавра находилась в осаде, от келаря Авраамия Палицына в Москве - 1000 рублей и в третий от него же 900 рублей, так что всего взято было тогда из лаврской казны 65655 рублей. Не довольствуясь этим, царь Шуйский, когда по окончании осады лавры в ней не нашлось более никаких денег, велел дьяку Семену Самсонову позабрать у всех находившихся в лавре и у монахов все их имущество и взял из лавры все многоценные сосуды, золотые и сребропозлащенные, пожертвованные прежними царями и великими князьями, оставив в ней только немногие сосуды, малые и худшие. Немалую услугу оказала лавра и тем, что, когда случился (в 1608 г.) страшный голод и московские купцы возвысили цену хлеба до небывалых размеров, келарь лавры Авраамий Палицын по предложению цареву и патриарха Гермогена открыл житницы ее, находившиеся в Москве, и велел отпускать из них хлеб по два рубля за четверть, чем заставил и прочих продавцов продавать хлеб по той же цене. В продолжение шестнадцатимесячной осады лавры, когда она должна была прокармливать в своих стенах кроме иноков и монастырских слуг многих царских воинов и многих окрестных поселян с целыми их семействами, средства ее совершенно истощились. Когда в 1612 г. собравшееся к Москве ополчение напрягало последние усилия, чтобы освободить ее, и казаки отказывались помогать ополчению, требуя себе жалованья, настоятель лавры Дионисий с келарем Авраамием и соборными старцами держали совет, что бы им послать казакам, чем удержать их, так как денег в монастыре нет. И, рассудивши, послали казакам богатые церковные ризы, стихари, епитрахили на короткое время в залог на тысячу рублей. Такая посылка тронула даже грубых казаков: они устыдились взять церковные вещи в залог и обещались терпеть все, но от Москвы не уходить. Вместе с монастырями, епархиальными и своими домовыми, жертвовали на нужды отечества и наши архипастыри лично от себя, как это засвидетельствовал о Новгородском митрополите Исидоре князь-герой Михаил Васильевич Шуйский.

По сказанию иностранцев, бывших тогда в России, у нас существовали при церквах школы, но только первоначальные, в которых обучали одной русской грамоте и письму. Царь Борис Федорович хотел завести школы для преподавания русским иностранных языков и вызвать в Россию просвещенных людей из Германии, Италии, Франции и Англии, но будто бы "попы и монахи воспротивились этому намерению, объявив, что в России, невзирая на обширное пространство ее, доселе господствовало единоверие и единоправие, если же настанет разноязычие, то поселится раздор и прежнее согласие исчезнет. И Борис отказался от своего намерения". Другого ответа и нельзя было ожидать Борису от русского духовенства при господствовавшем тогда у нас взгляде на латинян и протестантов, которые одни только и могли быть вызваны к нам из Европы в качестве учителей юношества. Единственным средством к развитию своего ума и приобретению познаний оставалось у нас для желающих чтение книг. Но смутные обстоятельства отечества вовсе не благоприятствовали книжным занятиям. Если же и теперь мы встречаем у себя несколько довольно образованных и начитанных духовных писателей, то все они получили свое образование еще в предшествовавшее время. Таковы были оба наши первые патриарха, Иов и Гермоген, и пострадавшие за исправление богослужебных книг архимандрит Дионисий, старец Арсений Глухой и поп Иван Наседка, с сочинениями которых мы уже познакомились прежде. Таковы же были и авторы житий и церковных служб, появившихся тогда у нас по поводу открытия или перенесения святых мощей и установления новых праздников. Из числа сочинений этого рода известны: а) житие святого Василия Блаженного, Христа ради юродивого. Московского чудотворца, и канон ему, последний написан соловецким старцем Мисаилом; б) служба трем святителям Московским - Петру, Алексию и Ионе - неизвестного; в) повесть о благоверном князе Романе Углицком и канон ему составлены по благословению Иова патриарха трудами и тщанием воеводы Семена Романовича Олферьева и инока переяславского Даниилова монастыря Сергия; г) служба Казанским чудотворцам Гурию и Варсонофию - неизвестного; д) житие преподобного Антония Римлянина и сказание о чудесах его, первое только переделано, а второе вновь составлено (в 1598 г.) иноком Антониева новгородского, а потом Троице-Сергиева монастыря Нифонтом; е) житие Московского митрополита Филиппа написано неизвестным в Соловецком монастыре по поручению игумена и братии вскоре после перенесения туда (в 1590 г.) мощей святителя из Отроча монастыря; ж) служба преподобному Корнилию Комельскому и житие его, написанное иноком Корнилиева монастыря Нафанаилом по благословению игумена Лаврентия, свидетельствованы на Соборе в 1600 г. Кроме того, Вологодский архиепископ Иона Думин по благословению патриарха Иова составил новое житие на основании прежних святого Александра Невского и похвальное Слово ему. Воевода Семен Олферьев и инок переяславского Даниилова монастыря Сергий написали по благословению того же патриарха службу великому князю московскому Даниилу. Инок болдинского Герасимова монастыря Филофей Пирогов составил к концу XVI в. канон преподобному Нилу Столбенскому и житие его на основании записок о нем иеромонаха Никольского Рожковского монастыря Германа.

Но из всех сочинений в историческом роде, явившихся тогда у нас, самое замечательное, бесспорно, есть "Сказание о осаде Троицкого Сергиева монастыря от поляков и Литвы" знаменитого келаря этого монастыря Авраамия Палицына. Автор разделил свое Сказание на 86 небольших глав. В первых шести, составляющих как бы вступительную часть сочинения, он кратко обозревает состояние России в царствования Федора Ивановича, Бориса Годунова, Димитрия Самозванца Отрепьева и Василия Шуйского и преимущественно указывает те злодеяния, какие в ней совершались, и те бедствия, какие она терпела. В следующих пятидесяти двух главах, составляющих существенную часть сочинения, излагает самое сказание об осаде лавры и подробно изображает весь ход этой продолжительной и безуспешной осады, изумившей тогда всю Россию. Наконец, в остальных главах, составляющих как бы заключительную часть сочинения, кратко повествует о тех событиях, какие совершались в Москве и во всей России во время осады лавры и вслед за окончанием осады, как-то: о пострижении царя Василия Шуйского, о смерти тушинского вора, о присяге русских польскому королевичу Владиславу, о разорении и сожжении Москвы поляками, об освобождении Москвы от поляков, об избрании царя Михаила Федоровича, причем неизбежно касается и того славного участия, какое принимали в некоторых из названных событий Троицкая лавра и, в частности, он сам, келарь лавры. Сочинение оканчивается рассказом о вторжении в Россию польского королевича Владислава и о заключении с Польшею мира на четырнадцать лет, состоявшемся в лаврской деревне Девулине 1 декабря 1618 г., в память чего по приказанию государя лаврские власти соорудили в этой деревне храм преподобного Сергия и освятили 15 декабря 1619 г. Сам Авраамий говорит, что он писал свою "историю в память впредыдущим родом, да незабвенна будут благодеяния Божия", какие явил Господь по предстательству Богоматери чрез своих угодников, Сергия и Никона Радонежских, лавре и всей России, а вместе и с целию дать современникам и потомкам "некое дарование духовное", поучительное и назидательное чтение. И потому рассказывает в своей истории и о чудесах, совершившихся в то время, и нередко делает общие замечания, что виною всех бедствий России были ее грехи, обличает соотечественников в крайнем развращении и нечестии, призывает их к покаянию и исправлению жизни. Все сочинение проникнуто глубоким патриотизмом и приверженностию к святой православной вере и отличается красноречием и правдивостию. Многое, о чем пишет автор, он видел своими глазами, во многом он даже участвовал лично, а о всем прочем собрал сведения от очевидцев и, как уверяет, тщательно проверил, хотя, быть может, при всем желании быть беспристрастным и не сумел кое-где соблюсти полного беспристрастия, особенно когда говорил о самом себе.

Достоинство сочинения Авраамия Палицына сделается для нас еще осязательнее, когда мы обратим внимание на то невежество, какое господствовало тогда не только в нашем народе, но и в духовенстве. Иностранцы с удивлением говорят о наших попах-неучах, что они не в состоянии были дать никакого ответа, когда их спрашивали что-либо из Библии или из святых отцов, об их вере, а некоторые не умели даже читать и писать. Старец Арсений Глухой писал боярину Салтыкову, что сами московские власти и честные протопопы не разумели добре того, что они певали в церквах, и "только по чернилу проходили Божественные писания, смысла же их не старались узнать", и советовал боярину: "Спроси лучшего архимандрита или попа, пусть дадут ответ, какой смысл имеют слова богородична о Христе: "Не во двою лицу разделяемый, но во двою естеству неслитно познаваемый" и чьи зловерные учения св. Иоанн Дамаскин отвергает этими словами. А если какой архимандрит или поп не даст объяснения этим речениям, то он ничем не разнится от невежды поселянина и срам такому носить на себе имя великого церковного чина, догматов же православия не разуметь". И вся история пресловутого суда над архимандритом Дионисием с его сотрудниками и осуждение их как еретиков, все эти жаркие споры, волновавшие Москву, из-за прибавки "и огнем" и исправления нелепых окончаний в некоторых молитвах до очевидности показывают, как жалко было образование тогдашнего московского духовенства. С невежеством в народе и самих пастырях Церкви соединялись крайняя невнимательность и пренебрежение к церковному богослужению. Многие со слезами жаловались патриарху Гермогену на бесчиние, допускавшееся в церквах, и Гермоген счел нужным издать "Послание наказательно ко всем людям, паче же священником и диаконом о исправлении церковнаго пения". Здесь он обличал священников за то, что они совершали церковные службы не по преданию святых апостол и не по уставу святых отцов, а "говорили-де голоса в два, и в три, и в четыре, а инде и в пять, и в шесть", обличал и мирян, свидетельствуя: "Вем многих, собирающихся не Бога ради, ниже послушания ради глагол; овех убо зрю дремлющих, овех сюду и обоюду озирающих, иных друг ко другу глаголющих".

Что же касается до нравственности русского народа, то она проявила себя в период Смутного времени во всем безобразии. Сами русские, например Авраамий Палицын, особенно в шестой главе своего сочинения, описывали ее крайне мрачными красками и сознавались, что нечестие между русскими усилилось до последней степени и что они своими злодеяниями вполне заслужили гнев небесный. То же повторяли и жившие в России иностранцы. "Во всех сословиях, - свидетельствует, например, Бер (Буссов), - воцарились раздоры и несогласия, никто не доверял своему ближнему, цены товарам возвысились неимоверно, богачи брали росты более жидовских и мусульманских, бедных везде притесняли... Не говорю уже о пристрастии к иноземным обычаям и одеждам, о нестерпимом и глупом высокомерии, о презрении к ближним, о неумеренном употреблении пищи и напитков, о плутовстве и прелюбодействе. Все это, как наводнение, разлилось в высших и низших сословиях. Всевышний не мог долее терпеть, казнь была необходима - Он послал меч и пламя". Одно только святое чувство оставалось и тогда в русских твердым и непоколебимым - это чувство любви и преданности к своей православной вере, и оно-то более всего спасло тогда Россию. Если русские умертвили первого Лжедимитрия царя, то умертвили преимущественно как оскорбителя их веры, как еретика. Если они отказались принять к себе на царство польского королевича Владислава, хотя и присягнули ему, то отказались потому, что он не согласился принять православия, как они требовали. Если, наконец, со всех краев России подвиглись дружины на освобождение Москвы, то подвиглись особенно во имя православной веры, оскорбленной и поруганной поляками, и чтобы спасти ее от конечного разорения. "Русские, - по свидетельству Петрея, - одних только себя считали христианами на земле, а всех других на свете называли нехристями, язычниками и еретиками... К лютеранской вере они были расположены несколько больше, чем к католической, и говорили, что лютеранская могла бы еще быть терпима, если бы только лютеране, прогнав сначала папистических учителей, не делали никаких перемен в церковных обрядах и не порочили монашества, всегда святого и чистого". Потому-то лютеранам при Годунове дозволялось иметь близ Москвы свою кирку в Яузской слободе и свободно отправлять свое богослужение, а латинянам не позволялось. "Все иностранцы в России, - свидетельствует так же Маржерет, - могли исповедовать свою религию всенародно, исключая римских католиков".

Сношения русских с православным Востоком не прекращались и по-прежнему выражались пособиями тамошнему духовенству. В 1591 г. патриарх Иов дал грамоту (от 16 апреля) архимандриту Хиландарского святогорского монастыря Григорию, которою дозволял собирать в России милостыню на эту обитель во всякое время, а всех русских, духовных и мирян, благословлял не отказывать обители в своих посильных приношениях. В 1592 г. царь Федор Иванович пожаловал на сооружение Пантелеимонова святогорского монастыря тамошнему архимандриту Неофиту 500 рублей и послал десяти старейшим митрополитам греческим по сорока соболей. А в следующем году отправил Трифона Коробейникова и Михаила Огаркова с своею заздравною милостынею в Царьград, Александрию, Антиохию, Иерусалим и на Синайскую гору. Милостыни отпущено было 5534 золотых угорских, да три золотых португальских, равнявшихся тридцати золотым угорским, да восемь сороков соболей, сорок куниц и много другой пушной рухляди и велено было раздать в тех местах всю эту милостыню по государеву наказу и росписи патриархам, митрополитам, архиепископам, на церкви, монастыри и по рукам нищим. Коробейников и Огарков в точности исполнили волю государя и представили подробный отчет, из которого видно, сколько, где и кому дано, а равно и то, что в Царьграде и его окрестностях было еще тогда 46 православных церквей и семь монастырей, в Иерусалиме - девять монастырей, на Синайской горе и около нее - пять монастырей. Тем же посланцам дана была еще особая сумма в 600 золотых угорских, из которой они по государевой росписи раздали милостыню: в Литовской земле, в Каменце Подольском - семи церквам, которые и перечислены в отчете; в Волошной земле, в Яссах - митрополиту, соборной церкви и на монастырь; в Исакче на берегу Дуная - одной сербской церкви, потом Терновскому митрополиту и Охридскому епископу. Царь Борис Федорович в 1599 г. пожаловал на монастырь святого Саввы Освященного в Иерусалиме семь образов окладных, пятьдесят рублей деньгами, два сорока соболей, два сорока куниц и две тысячи белок, а в 1603 г. двумя своими грамотами разрешил старцам Хиландарского монастыря свободный приезд в Россию для собирания милостыни и утвердил за этим монастырем подворье в Москве, данное ему еще царем Иваном Васильевичем. К концу того же года прибыли в Москву за милостынею многие духовные лица из разных мест Востока, в том числе от Иерусалимского патриарха Софрония архимандрит Феофан, который впоследствии приезжал к нам уже в сане Иерусалимского патриарха, и все, по обычаю, поднесли государю привезенные с собою кто святые иконы, кто мощи святых. И Борис Федорович наделил всех их своею милостынею и именно пожаловал: митрополиту Христианопольскому Симеону, прибывшему из Царьграда, - сто рублей, пять сороков соболей, два сорока куниц и двести белок; епископу Мослинскому Каллисту из Адрианополя - семьдесят рублей, два сорока соболей, столько же куниц и тысячу белок; архимандриту Феофану от Иерусалимскаго патриарха - восемьдесят рублей, два сорока соболей, три сорока куниц, лисью шубу и тысячу белок; архимандриту Григорию из иерусалимского монастыря Саввы Освященного - сорок восемь рублей, сорок соболей, два сорока куниц, лисью шубу и тысячу белок; келарю того же Саввина монастыря Дамаскину - двадцать рублей, Евангелие греческое в двадцать пять рублей, сорок соболей, да на строение монастыря тысячу золотых; не перечисляем менее ценных подарков, данных старцам, прибывшим из святогорских и других монастырей. Представлялись все эти лица и патриарху Иову, который с своей стороны одарил их деньгами и ширинками и благословил иконами в серебряных окладах. Тогда же Борис Федорович написал грамоту (март 1604 г.) Иерусалимскому п       атриарху Софронию, которою извещал, что в прежние годы переслал ему чрез его старцев десять сороков соболей, двенадцать тысяч белок, три ризы камчатных и три стихаря, а теперь посылает с архимандритом Феофаном напрестольное Евангелие греческого письма в храм Воскресения Христова, церковные сосуды, рипиды, два пояса с стихарями и соболью шубу под бархатом, да, кроме того, посылает от себя царица Марья сулок сажелый, ширинку и триста золотых да царевич Федор от себя - две тысячи золотых. Во 2-й половине 1604 г. и в начале следующего прибыло в Москву за милостынею еще более просителей с Востока: митрополит Терновский Дионисий, который уже был у нас при царе Федоре Ивановиче, архиепископ Акмолинский Феодосий с грамотою к государю от Цареградского патриарха Рафаила, архиепископ Охридский Афанасий, епископ Мглинский Иосиф из Болгарии, митрополит Пелагонский Иеремия, архимандрит синайский Иоасаф с грамотами к государю от патриархов - Александрийского Кирилла Лукариса и Иерусалимского Софрония и многие другие архимандриты и старцы из монастырей афонских. Все они поднесли Борису Федоровичу обычные подарки: иконы, мощи святых, все были радушно приняты им, не раз удостаивались его беседы. Но успел ли он отблагодарить их своею милостынею и отпустить с миром обратно, не сохранилось сведений: 13 апреля 1605 г. царь Борис внезапно скончался. Когда явился первый Лжедимитрий, в Палестине пронеслась весть, что это истинный царевич, сын Ивана Грозного, и патриарх Иерусалимский Софроний поспешил написать к Лжедимитрию грамоту (в 1605 г.), выражал ему радость всех восточных христиан о его будто бы чудесном спасении, желал ему успеха в достижении прародительского престола и просил будущего царя, чтобы он подражал покойному брату своему Федору Ивановичу в своих милостях бедствующим православным церквам Палестины. Святитель Божий, конечно, не знал, что он обращался к самозванцу и отступнику от православия. В Смутное время сношения России с Востоком должны были прекратиться. Но царь Михаил Федорович, как только вступил на престол, написал грамоту (в июне 1613 г.) Цареградскому патриарху, в которой, сказав кратко о бывших в России смутах и переворотах, извещал о своем избрании на царство, просил молитв первосвятителя и, несмотря на скудость свою в казне и во всем, послал ему милостыни сорок соболей, а чрез два года отправил к новому Цареградскому патриарху Тимофею такую же грамоту, шесть сороков соболей и в заключение грамоты давал обещание: "Мы ваше архиерейство нашим жалованьем забывать не будем и нашу царскую милостыню к вам начнем посылать свыше прежнего". Спустя еще четыре года прибыл в Москву по желанию всех Восточных патриархов Иерусалимский патриарх Феофан, уже бывший у нас прежде в сане архимандрита, и положил начало для новых постоянных сношений России с Восточными Церквами.

Этому-то первосвятителю и суждено было для Восточнорусской Церкви, уже около восьми лет не имевшей у себя патриарха, поставить нового патриарха, а вслед за тем и для Западнорусской Церкви, еще более лет бедствовавшей под властию униатских митрополитов, поставить нового православного митрополита. Но здесь мы должны остановиться, чтобы предварительно обозреть состояние Западнорусской митрополии с того времени, как она принуждена была подпасть под владычество униатских митрополитов.

Оглавление

Глава 2

RUS-SKY ®, 1999 г. Последняя модификация: 29.09.07