RUS-SKY ®, 1999 г.

Глава 1

м. Макарий. История Русской церкви. Том 10 

ГЛАВА II

ремя междупатриаршества по оставлении Никоном патриаршей кафедры принадлежало к числу самых смутных времен, какие только известны в нашей церковной истории. Смуты и нестроения, происходившие тогда в Русской Церкви, были троякого рода: одни происходили преимущественно в Москве от бывшего патриарха Никона и из-за Никона; другие - в Киевской митрополии, едва только начавшей присоединяться к Московскому патриархату, но еще отстаивавшей свои прежние права; третьи - более или менее во всей Великой России от вновь появившегося русского раскола. Смуты и волнения, особенно первого и последнего рода, достигли такой степени, что для прекращения их и умирения Русской Церкви потребовался большой Собор, какого ни прежде, ни после у нас не бывало.

оверив Никону, что он оставил навсегда патриаршую кафедру в Москве и впредь до избрания нового патриарха поручил править Церковию Крутицкому митрополиту Питириму, царь Алексей Михайлович в конце того же месяца (31 июля 1658 г.) указал боярину князю Алексею Никитичу Трубецкому, да окольничему Родиону Матвеевичу Стрешневу, да дьяку Александру Дурову переписать всю домовую и келейную патриаршую казну "после великого господина, бывшего патриарха Никона", т. е. все имущество, принадлежавшее как патриаршему дому, или кафедре, так и лично, или келейно, патриарху Никону: такая перепись делалась и прежде - после патриархов Филарета Никитича, Иоасафа и Иосифа. При этом подробно описаны были: а) церковные вещи: образа, кресты, панагии, сосуды церковные и облачения, богослужебные книги и разная церковная утварь; б) домашние вещи: рясы, клобуки, камилавки, шубы, серебряные кубки, братины, ковши, тарелки и пр., бархаты, атласы, соболи, сукна, ковры и пр.; в) наличные деньги, поступившие в патриаршую казну с духовенства, с патриарших монастырей и вотчин и из других источников (денег оказалось в сложности 844 золотых, 3402 ефимка и 17615 тогдашних рублей); г) жалованные грамоты и другие многочисленные документы на разные патриаршие имения; д) книги, рукописные и печатные, славянские и греческие и на иных языках, отчасти находившиеся в палатах патриарха, каменных и деревянных, а преимущественно помещавшиеся под Крестовою церковию трех святителей - Петра, Алексия и Ионы, Московских чудотворцев. По окончании переписи патриаршего имущества все, что оказалось в нем "келейного", т. е. все вещи, принадлежавшие собственно патриарху Никону, какого бы рода они ни были, по приказанию государя были отделены, переданы патриаршему дьяку Ивану Кокошилову да патриаршему стряпчему Симону Грязному и чрез них отправлены в Воскресенский монастырь к бывшему патриарху. В частности, замечательно, что государь приказал отослать туда же к Никону не только все книги на иностранных языках, купленные на его келейные деньги в Новгороде старцем Арсением Греком и находившиеся у этого Арсения, но и все многочисленные греческие книги, письменные и печатные, приобретенные на Афоне старцем Арсением Сухановым на денежную казну государеву и находившиеся под церковию трех святителей Московских - Петра, Алексия и Ионы; те и другие книги по царскому указу были отданы для отсылки в Воскресенский монастырь патриаршему боярину Борису Нелединскому да дьякам Ивану Кокошилову и Ивану Калитину.

Внимание и милость Алексея Михайловича к бывшему патриарху простерлись еще далее. Царь оставил за Никоном все три монастыря его строения: Крестный, Иверский и Воскресенский со всеми приписными к ним четырнадцатью монастырями и со всеми их вотчинами, в которых числилось крестьян земледельцев больше шести тысяч, а число приходских церквей простиралось до 50, если иметь в виду лишь те вотчины, которые находились в епархиях Тверской и Новгородской (сколько было церквей в вотчинах, находившихся в пределах Московской епархии, неизвестно). Таким образом, Никону оставлена была целая довольно значительная область, церковная и владельческая, в которой он мог самостоятельно действовать как иерарх и как владелец. Он независимо правил всеми этими монастырями, церквами и вотчинами, творил в них суд и расправу, сам посвящал для них священников, диаконов, причетников, а для монастырей сам ставил и настоятелей и другие власти и по своему усмотрению распоряжался всеми доходами с монастырских вотчин и угодий. К этим доходам присовокуплялось еще ежегодно по две тысячи рублей, которые высылал царь за взятые им у Воскресенского монастыря камские соляные варницы. При таких условиях, казалось, Никону можно было жить совершенно спокойно и быть довольным, если бы в нем действительно существовала решимость оставить навсегда Московскую патриаршую кафедру и не скрывалось желание вновь занять ее. На первых порах он, по-видимому, и был спокоен и доволен и с великим усердием занялся сооружением в своем монастыре соборного храма во имя Воскресения Христова, так что даже сам вместе с братиею носил кирпичи на эту постройку. Царь, довольный спокойствием Никона, прислал ему на монастырь "премногую и великую милостыню". Обрадованный Никон писал государю: "Ныне от премногия милости твоея приимше дерзновение, трегубо Господа Бога молим, дабы паки и паки распространил и наполнил св. благодати своея сердце твое присно миловати нас, смиренных, и убогую сию пустыню, в нейже ныне обретаемся". Затем открывал государю свою мысль, которую имел, когда еще был "на престоле великого архиерейства" в Москве, лить для Воскресенского монастыря большой колокол с изображением на нем Воскресения Господня и ликов царя Алексея Михайловича и его царицы и умолял: "Изволь оную святую и священную вещь, еже есть колокол, совершить премногим своим милосердием, а меди есть моей на патриарше дворе у казеннаго дьяка Парфения близко трехсот пуд, и, аще чего недостанет, милостию своею исполни". Еще далее извещал государя: "Начатки твоим государевым жалованьем храму св. Живоноснаго Воскресения изобразившася и уже немало возвышены", но в нынешнее лето недостало камня и кирпича для постройки, а к будущему лету уже есть деланного кирпича до семисот тысяч и еще ожигается. Наконец, просил, чтобы государь приказал выжечь в Звенигороде или в самом Воскресенском монастыре до тысячи бочек известки. При таких ревностных хлопотах о сооружении Воскресенского собора Никон находил возможность - что весьма замечательно - заняться и литературным трудом: составил Сказание о создании Иверского монастыря и о перенесении в него мощей святого Иакова Боровицкого. Это Сказание, написанное Никоном, когда он назывался только патриархом, окончено не прежде августа 1658 г., потому что упоминает уже о поставленном в том месяце новом архимандрите Иверского монастыря Филофее, а к концу октября и напечатано в типографии того же Иверского монастыря. Но еще в то же лето, когда Никон оставил свою кафедру, один из близких к нему бояр, Никита Алексеевич Зюзин, много раз, как сам свидетельствует, посылал к нему дьяка Федора Торопова с словами: "Что, государь, оставил престол свой? Оставь свое упорство и возвратись". И Никон каждый раз чрез того же дьяка присылал ответ: "Будет-де тому время, возвращусь". Значит, пред близкими своими он вовсе не скрывался, что имеет желание и надежду возвратиться на свою кафедру. Он только не хотел сам проситься, а ожидал времени, когда его попросят, позовут, и он возвратится с честию. Между тем ожидания не сбывались: дни проходили за днями, недели за неделями - от царя не было ни просьбы, ни приглашения, а духовенство как бы совсем забыло своего бывшего патриарха и не обращалось к нему ни по каким церковным делам, которыми правил с соизволения самого же Никона Крутицкий митрополит Питирим. Никон, естественно, томился, досадовал и долго молчал; наконец, не вытерпел своего томления и досады и обнаружил их.

Прошло более осми месяцев со времени отречения Никона от патриаршей кафедры. Настала неделя ваий (в марте 1659 г.), в которую, бывало, он совершал в Москве торжественное шествие на осляти. Теперь это шествие совершал, как и следовало, Крутицкий митрополит, местоблюститель патриаршего престола. Никону об этом донесли, и он в том же месяце марте написал к государю: "Как случилось ныне такое невероятное и непристойное деяние, о котором я слышал от многих и в действительности которого удостоверился? Уже некто дерзнул олюбодействовать седалище великого архиерея всея Руси и незаконно действовать деяние св. недели ваий... И я дивлюсь твоему благородию, как ты попустил без священного Собора обесчестить сие священное дело... И отселе, не знаю, достоит ли ему (митрополиту Крутицкому) святительская деяти... Если с твоей воли то было. Бог тебя да простит, а впредь Господа ради воздержись не в свои дела вмешиваться". Выходка Никона была совершенно несправедливая и оскорбительная. И государь для объяснений с ним послал 1 апреля думного дворянина Прокопия Елизарова да думного дьяка Алмаза Иванова. Они по данному им наказу говорили Никону: "В прошлом году, как ты оставил святительский престол своею волею, государь присылал к тебе князя Алексея Трубецкого, и ты объявил, что Московским патриархом никогда не будешь и дела тебе до архиерейского чину никакого нет, а ныне пишешь к государю о действе, совершенном в неделю ваий, называя его прелюбодейством, - писать тебе к государю о таких делах, когда ты оставил свою паству, не следовало бы. То действо учинил митрополит с повеления государева по прежним примерам. В прежние годы до патриаршества то действо совершали митрополиты, а в междупатриаршество - Крутицкие митрополиты, потому что они всегда на Москве как бы наместники патриарховы. Да ты же сам, когда приходил к тебе от государя князь Трубецкой, благословил митрополита Крутицкого ведать и править все дела церковные, как прежде бывало во дни междупатриаршества, и вместе благословил избирать на святительский престол нового патриарха, а о себе сказал, что возвратиться на тот престол никогда и не помыслишь". Никон отвечал: "Я писал государю, что действо в неделю ваий без первого архиерея митрополитам недостоит, а Крутицкий - в митрополитах меньший. Первый архиерей - во образ Самого Христа, а митрополиты, архиепископы и епископы - во образ учеников и апостолов. Рабу на седалище господина дерзать не должно, а что до патриаршества и в междупатриаршество действовали в неделю ваий митрополиты, то все делали они неведением". Никону заметили: "Да ты и сам, когда был Новгородским митрополитом, совершал то же действо в неделю ваий, и при тебе, как был первым архиереем, тоже действовали митрополиты Новгородский и Казанский? Зачем же тогда ты этого не исправил? А теперь, когда ты оставил паству, тебе не следовало бы и поминать о таких делах". Никон: "И я, будучи митрополитом в Новгороде, действовал в неделю ваий неведением, а сделавшись патриархом, за многими суетами не улучил того исправить. Святительский престол я оставил своею волею, никем не гоним, а чтобы называться патриархом - я не отрицался; не хочу только именоваться Московским, потому что оставил патриарший престол в Москве своею волею, и слова, сказанные мною князю Трубецкому, держу и теперь неизменно, а чтобы возвратиться на прежний престол - и в мыслях у меня нет. Как тогда, оставляя престол, я благословил, так и теперь благословляю избрать нового патриарха". После этого Никону сказали, чтобы впредь к государю о таких делах он не писал, так как паству свою он оставил и на свое место избрать патриарха благословил, почему ему и не следует в те дела вступаться и смущать своими письмами. "В древние времена, - отвечал Никон, - и пустынники возвещали благочестивым греческим царям об исправлении духовных дел, а я ни за какие вины от Церкви не отлучен и хотя волею своею оставил паству, но попечения об истине не оставил и впредь, когда услышу о каком духовном деле, требующем исправления, молчать не буду". Никону заметили, что в древности пустынники писали государям о ересях, которые обличали, а ныне благодарение Богу никаких ересей в Русской Церкви нет и обличать ему некого. В заключение Никон сказал, что он, как и прежде писал к государю, прощает его, если митрополит Крутицкий в неделю ваий действовал с его повеления, и посылает государю благословление. Такая неосновательная и мелочная притязательность Никона, такое вмешательство его в дела Церкви, от которых сам же прежде отказался, не могли не возмутить как царя с окружающими его боярами, так и высшее духовенство и нарушили те мирные отношения, какие установились было доселе между царем и бывшим патриархом.

Царь, однако же, по доброте своей желая успокоить Никона, скоро отправил к нему еще другого своего посла, дьяка Дамиана Башмакова, который и прибыл в Воскресенский монастырь 17 мая. Представившись Никону, Башмаков спросил патриарха о его спасении от имени государева и поднес государево жалованье - церковного вина, муки пшеничной, меда-сырца и рыбы. Никон благодарил за жалованье и спросил о государевом многолетнем здоровье. Это было утром в Отходной пустыне, или скиту, который построил для себя Никон из камня в 150 саженях от Воскресенского монастыря, на берегу реки Истра, в виде башни о четырех ярусах, с весьма малыми кельями и двумя такими же церквами и успел освятить еще в конце июня 1658 г., незадолго до своего удаления из Москвы. Отстояв литургию в одной из своих скитских церквей, Никон отправился в предшествии боярских детей в свой большой монастырь, где встречен был архимандритом с братиею и стрельцами, стоявшими по сторонам. Эти стрельцы в числе десяти по челобитью Никона назначены были государем для охраны Воскресенской обители еще в 1657 г., когда он посетил ее, и с того времени постоянно состояли при обители на государевом жалованье, даже и после оставления Никоном патриаршей кафедры. В монастыре Никон пригласил Башмакова в свою келью. Здесь Башмаков прежде всего объявил Никону, что по письму его к стольнику, князю Юрию Ивановичу Ромодановскому, государь пожаловал Воскресенскому монастырю новый огород вместо прежнего и велел огородить этот новый огород и взорать для монастыря. Никон благодарил за государево жалованье, но заметил, что братии в монастыре 80 человек да детей боярских, и служебников, и всяких работников больше 200, и одного огорода под овощи для них мало, а у государя есть и иные огороды... Затем Башмаков по поручению от государя говорил Никону: "Несправедливо, будто людям духовного чина дан заказ приезжать к тебе в монастырь. Такого заказа от государя никогда не было, и по дорогам застав никаких нет. А только митрополит Питирим, заметив, что некоторые духовные лица ленились приходить на праздники в соборную церковь на молебствия и отговаривались тем, будто ездят в те праздники к тебе в монастырь, приказал, чтобы желающие из духовенства ехать к тебе наперед заявляли ему о своей поездке. Скажи, кто сообщил тебе про тот будто бы заказ духовным людям ездить к тебе". Никон отвечал: "Как вспомню, отпишу государю". Еще говорил Башмаков: "Несправедливо также, будто во вторник на Светлой неделе Крутицкий митрополит и пестрые и черные власти просили у государя позволения ехать к тебе с образами, а государь чрез окольничего Федора Михайловича Ртищева запретил им это. Во вторник государя и дома не было: он находился в Новодевичьем монастыре на празднике; да и к самому государю власти приходили с образами только в среду. Объяви, кто тебе про то сказывал?" Никон отвечал, как прежде, что отпишет государю, и спрашивал про князя Алексея Никитича Трубецкого и про других воевод. "Князь Трубецкой, - сказал Башмаков, - стоит под Конотопом и осажденным людям чинит большую тесноту (это действительно было в мае 1659 г.), а князю Ивану Ивановичу Лобанову-Ростовскому сдались города Мстиславль да Кричев..." Из кельи пошел Никон с Башмаквым в братскую трапезу, после трапезы отпел с братиею панихиду по царевне Анне Алексеевне (умерла в мае 1659 г.) и повел своего гостя на постройку церкви и говорил: "Достроить ее нечем, каменщиков нет, да и денег нет; что пожаловал государь на церковное строение, то все изошло, а с монастырских вотчин денег в приходе бывает немногим более ста рублей: хлеб родится плохо". Возвратившись с Башмаковым в свою келью, Никон заговорил о властях: "Между властьми многие - мои ставленники; они обязаны меня почитать, они давали мне от себя письма за своими руками, что будут почитать меня и во всем слушаться, - при этом читал Никон тетрадь за рукою епископа Коломенского. - Я оставил святительский престол на Москве своею волею и Московским не зовусь и никогда зваться не буду, но патриаршества я не оставил, и данная мне благодать Св. Духа от меня не отнята. В Воскресенском монастыре были два человека, одержимые черным недугом, я об них помолился, и они от своей болезни освободились. Также когда я был на патриаршестве, и в то время по моим молитвам многие благодатию Божиею от различных болезней освободились". Вот какими помыслами занята была душа Никона! Сам оставил Московскую кафедру, отказался от всякой власти над духовенством и всею Церковию, а требовал, чтобы его по-прежнему чтили и его слушались, и в подтверждение своих прав на уважение ссылался еще на чудодейственную силу своих молитв.

Хотя не было царского заказу, как утверждал Башмаков, ездить к Никону в Воскресенский монастырь, но был приказ, чтобы без ведома и позволения государева, а не одного только митрополита Крутицкого никто туда не ездил. И вот 9 июля 1659 г. двое патриарших певчих дьяков - Иван Тверитинов да Савва Семенов - сами явились к царю Алексею Михайловичу с повинною, что они ездили к Никону и пробыли у него со второго по шестое число, и выражали готовность рассказать все слышанное от Никона. Царь велел боярину Петру Михайловичу Салтыкову допросить их, и они в поданной ему сказке показали, что Никон после расспросов о здоровье государя и о Москве говорил им: "Услышите, какие недобрые к вам вести будут вскоре (как видно, Никон тогда уже получил известие о страшном поражении московского войска под Конотопом войсками изменника Выговского и татарами, случившемся в конце июня 1659 г.). Когда я был на Москве, на меня роптали, будто я Выговского принял, но ведь при мне никакой от него неправды не было, а ныне он отошел от великого государя, неведомо почему. Когда я был, то великому государю бивал о нем челом и во всем заступался. И ныне, если отпишу хотя две строки к Выговскому, он будет по-прежнему служить великому государю - надобно только держать их умеючи - и меня послушает, и прежде во всем добром он меня слушал". Легко понять, какое впечатление должны были произвести на царя и его советников эти горделивые слова бывшего патриарха.

Вместе с певчими Тверитиновым и Семеновым, как они показали, был у Никона дьякон из Ярославля Косьма. Никон звал его к себе особо и возложил на него какое-то поручение. И этот дьякон, приехавший с названными певчими в Москву, подал 10 июля государю следующую сказку: "Патриарх Никон велел мне говорить от его имени великому государю: как-де мы были на престоле в царствующем граде Москве, мы приказывали митрополитам и архиепископам и грамоты рассылали, чтобы везде молили Бога о победе над врагами, и тогда Богом хранимо было наше государство, и враги наши на нас не ополчались. Если и ныне государь укажет петь в Москве молебствия с литиею о победе и разошлет о том грамоты во все города, то и ныне подаст Бог победу и одоление на супостаты. Но ныне, как нам ведомо, власти о том не радят, пьют, бражничают и в монастырях архимандриты и игумены пиры делают и всяких людей к себе зовут ради своих товарок, а о молитве к Богу не радят" . Совет Никона царю, очевидно, не заключал в себе ничего особенного, чего бы не понимал царь и без этого совета, но Никону, кажется, хотелось только сказать, что при нем все было хорошо в Церкви, а без него пошло все худо и церковные власти предались нерадению и безнравственности - попросили бы его снова в Москву на кафедру.

К крайней досаде Никона, просить его не просили, сколько ни ожидал он. А между тем из Москвы приходили к нему новые и новые слухи, для него неблагоприятные, которым он охотно верил и которые только более и более его раздражали. Раздражение достигло высшей степени, и в конце того же июля бывший патриарх послал к государю следующее письмо: "Мы слышали, что ты повелел ныне возвратить то, что прежде дал св. великой церкви. Умоляю тебя Господом Богом, не делай этого. Писание говорит: Дайте, и дастся вам... Поревнуй убогой вдовице, давшей две медницы, и другой, возлившей миро на ноги Христовы... Еще у тебя много благ, и не свое собственное ты даешь, но Божие Богови". Слух этот, по всей вероятности, был ложный: ниоткуда не известно, чтобы Алексей Михайлович отнимал или намеревался отнять что-либо у великой церкви, т. е. у Успенского собора, да и вообще у Церкви.

"По долгу моему я просил у тебя чрез писание прощения, и ты чрез стольника своего Афанасия Ивановича Матюшкина прислал свое милостивое прощение. Ныне же, слышу, ты многое творишь мне не как прощенному, а как последнему злодею. Ты велел взять мои худые вещи, оставшиеся в келье, и письма, в которых находятся многие тайны. Как первосвятитель я имел у себя многие твои государевы тайны, много и от других, которые, прося у меня разрешения своих грехов, писали их своими руками, чего никому не подобало ведать, даже и тебе, государю. Удивляюсь, как скоро дошел ты до такого дерзновения. Прежде боялся судить и простых церковных причетников, а ныне не только сам захотел ведать грехи и тайны бывшего архипастыря всего мира, но и попустил то другим мирским людям. Почему ныне наши судятся от неправедных, а не от святых?.. Слышим, что это было для того, чтобы не остались у нас писания твоей десницы, которые ты писал, жалуя нас либо почитая великим государем, также и иные не по нашей воле, но по своему изволению". Очень возможно, что при описании патриаршей казны, домовой и келейной, по удалении Никона от кафедры царь велел взять и рассмотреть его келейные бумаги, но не с целию узнать грехи и тайны, какие исповедовали пред Никоном верующие в поданных ему записках, и не для того, чтобы отобрать все царские письма у Никона, в которых последний был назван великим государем, а скорее с целию убедиться, не найдется ли в этих бумагах каких-либо улик против Никона в его измене. Известно, что Никон находился в тесных сношениях с Выговским, который тогда воевал против государя, и про Никона распущены были слухи, сохранившиеся у иностранных писателей, будто бы он, когда был в силе, брал тайно деньги от польского короля и от австрийского посла Аллегретти.

"Не знаю, откуда началось сие (название Никона великим государем), а думаю, тобою, великим государем, такие начатки явились: ты писал так во всех твоих грамотах, и во всех отписках к тебе из всех полков так писано, и во всяких делах, и невозможно этого изменить. Да потребится злое мое и горделивое проклятое прозвание, хотя и не по моей воле оно было. Надеюсь на Господа, что не найдется нигде моего на то хотения или веления, кроме лживого сочинения, из-за которого ныне много пострадал и страдаю Господа ради от лжебратии. Что мною сказано было смиренно, то передано за гордое, что благохвально, то передано за хульное, и ложными словами до того увеличен гнев твой на меня, как, думаю, ни на кого другого; чего я не хотел и не произволял, чтобы называться великим государем, за то туне укорен и поруган пред всеми людьми. Думаю, и тебе памятно, как по нашему указу кликали меня по Трисвятом во св. литургии великим господином, а не великим государем, и о том было наше повеление". Но несправедливо, будто от царя началось название Никона великим государем: так начали величать его в официальных бумагах еще в 1652 г., как мы видели, некоторые настоятели монастырей, хотя владыки называли его еще только великим господином. А в следующем году, когда Никона величали уже великим государем и владыки, и бояре, и сам он, в официальных бумагах называл его этим именем и государь, хотя в иных бумагах титуловал его еще великим господином. Равно несправедливо и то, будто со стороны Никона не было на такое название ни хотения, ни произволения, когда сам он во всех своих бумагах постоянно величал себя великим государем и никому не запрещал так величать его. Если бы только он захотел и дал указ, чтобы его не называли таким гордым именем, воля его несомненно была бы исполнена всеми находившимися под его властию.

"Некогда я был единотрапезен с тобою и питан, как телец на заколение, многими тучными брашнами по обычаю Вашему государеву. А ныне, июля в 25-й день, когда торжествовалось рождение (вернее, тезоименитство) благоверной царевны Анны Михайловны, все возвеселились о добром том торжестве и насладились трапезы твоей - один я, как пес, лишен богатой Вашей трапезы... Многие и враги приемлют Вашу благодать, а я, когда не очень был богат нищетою, тогда наиболее и сподоблялся Вашей милости; ныне же, когда Господа ради лишился всего и нищенствую, я лишен и Вашей милости... Умоляю, перестань Господа ради гневаться на меня... Ныне я оболган пред тобою более всех... Не дай мне, грешному, немилосердия, не попусти истязать мои худые вещи... За немного пред сим дней ты приказывал с князем Юрьем, что якобы ты один ко мне добр и князь Юрий; ныне же ты не только сам явился ко мне немилостивым, но и хотящим миловать меня возбраняешь, и всем заказ крепкий положен приходить ко мне... А в чем моя неправда пред тобою? Что я Церкви ради просил суда на обидчика? Но не только не получил праведного суда, а получил ответы, полные немилосердия. Слышу ныне, что вопреки законов церковных ты сам изволишь судить священные чины, которых судить не поверено тебе от Бога". Сожаление Никона о царской трапезе в том положении, в какое он сам себя поставил, представляется по меньшей мере странным. Слова Никона, будто он Господа ради лишился всего, чем прежде владел на Московской кафедре, и теперь нищенствует, несправедливы: не Господа ради лишился он всего этого, а по своей прихоти и не нищенствовал он теперь, а владел тремя богатыми монастырями своего строения с шестью тысячами крестьян и многочисленными угодиями. Не по какой-либо немилости к Никону царь запретил ходить к нему без его государева позволения, а потому что многие, посещая Никона, передавали ему разные вести из Москвы, иногда ложные или преувеличенные, а Никон верил всему этому и писал государю резкие письма. Укоры Никона царю, будто он начал сам судить священные чины, основывались только на слухе, а если бы слух и был справедлив, то какое право имел теперь Никон укорять за это царя и вмешиваться в дела Церкви, когда сам добровольно оставил ее и отказался от всякой власти над нею? В заключение своего письма Никон, опровергая тех, которые говорили, что он взял с собою много патриаршей ризницы и патриаршей казны, писал: "Я взял один саккос, и то недорогой, простой, а омофор прислал мне Гавриил Халкидонский... Из казны же я не взял, но только удержал, сколько нужно будет издержать на церковное строение, и по времени хотел отдать, да еще дал в отшествие мое Воскресенскому казначею, чтобы расплатиться с рабочими. А где прочая патриаршая казна, это явно пред всеми: строен двор московский, стал тысяч десяток и более; насадный завод тысяч десяток стал, и тем я ударил челом тебе на подъем ратный; тысяч с десять в казне налицо; девять тысяч дано ныне на насад, на три тысячи летось лошадей куплено; шапка архиерейская тысяч пять-шесть стала, а иного расходу Св. Бог весть, сколько убогим, сирым, вдовам, нищим, - и тому всему в казне есть книга" . Из этого письма патриарха Никона видно, что у него действительно много было врагов вокруг царя, о чем незадолго пред тем и извещал его сам царь, который, следовательно, не прерывал с ним своих сношений. Но Никон вместо того, чтобы против врагов искать себе защиты и благорасположенности у царя, который почти один, как уверяли, был к нему добр, как будто намеренно старался еще сам возбуждать против себя царя своими вовсе не уместными теперь притязаниями и крайне оскорбительными для царя письмами.

Несмотря на это, государь показал тогда свою заботливость о безопасности Никона. Страшное поражение московского войска под Конотопом крымскими татарами и казаками Выговского в конце июня 1659 г. произвело общую тревогу между русскими. Пронеслись слухи, будто татары двигаются на Москву. В августе по государеву указу люди всех чинов спешили на земляные работы для укрепления столицы. Царь, зная, что Воскресенский монастырь не укреплен, послал предложить Никону более безопасное убежище в Колязинском монастыре преподобного Макария. Никон будто бы сказал на это посланному: "Возвести благоч. царю, что я в Колязин монастырь не пойду; лучше мне быть в Зачатейском монастыре, в Китай-городе в углу, нежели в Колязине. А есть у меня по милости Божией и государевой свои крепкие монастыри, Иверский и Крестный, и я, доложась государю, пойду в свой монастырь. Возвести великому государю, что я иду к Москве доложиться ему о всяких своих нуждах". Посланный спросил, про какой Зачатейский монастырь изволит говорить патриарх. "Про тот, - отвечал Никон, - что на Варварском крестце, под горою, у Зачатия". "Да там только большая тюрьма, а не монастырь", - заметил посол. "То и есть Зачатейский монастырь", - сказал Никон. Скоро затем Никон действительно приехал в Москву и, остановившись на своем Иверском подворье, в тот же день послал возвестить царю, что прибыл ради некоторых нужных потреб и желает видеть его царские очи. На другой день царь, посоветовавшись с боярами, послал думного дьяка Алмаза Иванова спросить Никона: ради каких нужных потреб пришел он? Никон отвечал Алмазу: "Я тебе о нужных моих потребах говорить не буду и чрез тебя посылать мое благословение не хочу". На третий день царь известил Никона, чтобы явился к нему наверх вечером, и, когда Никон прибыл, встретил его на переднем крыльце, и, введши в палату, посадил его, как бывало прежде, спрашивал его о здоровье и душевном спасении и только, потому что тут же находились и бояре. Посидев "мало", царь и патриарх пошли к царице и к царским детям, и потом царь отпустил Никона в его Воскресенскую обитель, дозволил ему посетить две другие его обители, Иверскую и Крестную, и просил его на следующий день к себе на обед, но Никон отказался, намереваясь рано утром в тот день выехать из Москвы. Царь прислал Никону на дорогу две тысячи рублей и для охраны его кроме прежних десяти назначил еще двадцать стрельцов, которые с того времени и состояли при Воскресенском монастыре. Возвратившись в эту обитель, Никон послал к государю письмо, в котором благодарил его за его великую милость и за присылку стрельцов из Савина монастыря, только просил пожаловать им пороху и продолжал: "Есть на патриаршем дворе моя лошадка, что прислал мне грузинский царь Александр, и у меня было замечено подарить ее государю моему свету царевичу Алексею Алексеевичу; изволь, государь, ту лошадку взять. Да есть на патриаршем дворе две мои худенькие каретки: одна куплена у Василья Волынского, другую подарил князь Иван Голицын старый; вели, государь, выдать мне хотя одну из них, чтобы сделать возчишко для дороги, а тележка, в которой я с Москвы съехал, изломалась".

В сентябре Никон отправился в своей Иверский монастырь и прожил там до половины декабря, если не далее. А оттуда, взяв с собою несколько серебряных сосудов и других вещей, переехал в Крестный монастырь, где и оставался до половины сентября следующего 1660 г. В обоих монастырях занимался монастырскими делами и в Крестном окончил главную каменную церковь во имя Воздвижения Честного Креста, которую и освятил 2 сентября (1660), устроил большой колодезь, обложил его диким камнем и соорудил над ним каменную церковь во имя Происхождения Честных Древ и 8 сентября освятил деревянную церковь во имя всех святых, которую построил в монастырской роще. Известно несколько писем, какие писал Никон из Иверского и Крестного монастырей к преданному ему боярину Никите Зюзину, находившемуся тогда в Новгороде на государевой службе. Два письма из Крестного монастыря особенно ясно отражают в себе тогдашнее состояние духа их автора. От 3 февраля Никон писал Зюзину: "Из писания твоего, которое мы получили 30 генваря, мы узнали, что Вы печалитесь о нас, но мы милостию Божиею не скорбим, а радуемся о покое своем. Добро архиерейство во всезаконии и чести своей, и надобно поскорбеть о последнем всенародном событии. Когда вера евангельская начала сеяться и архиерейство чтилось в христианских царствах, тогда и самые эти царства были в чести, а когда злоба гордости распространилась и архиерейская честь изменилась, тогда, увы, и царства начали падать и пришли в бесчестие, как известно о греках. То же было и у нас... Довольно указать один случай: безвинного патриарха (Иова) отставили, и еще при жизни его как бы благозаконно возвели Гермогена - и сколько зла произошло от того!.. Твоему благородию небезызвестно, что все архиереи - нашего рукоположения, но не многие из них по благословению нашему служат государю, а кто не благословен, тот ничем не разнится от отлученного... Нам первообразных много, вот реестр их: Иоанн Златоуст, Афанасий Великий, Василий Великий и здешний Филипп митрополит". Т. е. Никон, самовольно оставивший свою кафедру и по оставлении ее имевший все средства к безбедной жизни, не стыдился приравнивать себя по страданиям Златоусту и другим великим страдальцам за истину и правду. В письме от 28 июня Никон говорил: "Вы снова пишете ко мне и по-прежнему скорбите о мне и о моих скорбях, но меня, плачущего, утешит Господь в будущем веке, как обещал любящим Его. А ныне о себе писать нечего, кроме болезней и скорбей многих: едва жив в болезнях своих. Крутицкий митрополит да чудовский архимандрит прислали дьякона Феодосия, жившего у Крутицкого, с многим чаровством меня отравить. И он было отравил, да едва Господь помиловал: бесцем камнем и индроговым песком отпился. Да и иных со мною четырех старцев испортил... Лежал немало без памяти, едва не умер, а старцы по три дня лежали и тем же, чем я, отпилися. И ныне животом скорбен, и впредь не знаю, что будет. О всем этом писано государю к Москве" . Этот черный дьякон Феодосий прибыл к Никону еще в Воскресенский монастырь, в то время как Никон возвратился из Москвы, порассказал ему много худого про Крутицкого митрополита Питирима, у которого прежде жил, и понравился Никону, так что последний взял его с собою в монастыри Иверский и Крестный, велел пребывать в его крестовой службе и иметь пищу с его келейными старцами. Находясь уже в Крестовом монастыре, Феодосий будто бы составил тайно в монастырской бане вместе с портным мастером Тимошкою Гавриловым какую-то отраву, которою и отравил было патриарха Никона. Их, однако ж, в бане видели, когда они приготовляли состав отравы, служилые люди и донесли о том Никону. Никон велел приказному своему дворянину Василию Поскочину расспросить обоих подозреваемых, и Феодосии во всем сознался, подписал вместе с Тимошкою расспросные речи и подал патриарху собственноручную повинную челобитную, в которой поведал, что его послали отравить Никона Крутицкий митрополит Питирим и чудовский архимандрит Павел и посулили ему за то Новгородскую митрополию. Никон отправил 7 июня отписку по этому делу к государю. Царь приказал 5 сентября боярину князю Алексею Трубецкому, думному дворянину Елизарову да думному дьяку Алмазу Иванову вновь расспросить дьякона Феодосия и портного Тимошку против расспросных речей их обоих и повинной челобитной дьяконовой, что присланы были от Никона. Тимошка сначала сказал было, что Феодосий учил его делать какой-то состав, показывал ему какой-то корень, сам повинился при расспросе и подал повинную челобитную. Но Феодосий на очной ставке с Тимошкою совершенно заперся во всем и говорил, что писал повинную челобитную по научению и поневоле за пристрастьем поляка Николая Ольшевского, который бил его плетьми девять раз, и также поневоле по тому же пристрастью подписал и расспросные речи, которые прочитали ему уже после того, как он к ним руку приложил. Затем государь приказал расспросить Тимошку и Феодосия под пыткою. И Тимошка, когда его подымали на дыбы, жгли огнем, били плетьми, повторял одно, что прежде клеветал на Феодосия, что последний не учил его делать никакого состава и не показывал ему никакого корня, что так говорить на Феодосия принудили его, Тимошку, пытками поляк Ольшевский по велению патриарха да находившийся при патриархе стрелецкий сотник Осип Михайлов. А дьякон Феодосий во время таких же страшных пыток утверждал по-прежнему, что Крутицкий митрополит и чудовский архимандрит вовсе не посылали его для отравления Никона, что повинную челобитную подал и к расспросным речам приложил руку поневоле, не стерпя побоев от поляка Ольшевского и сотника Михайлова, и повинную ту принудил его писать Ольшевский по патриархову велению с готового образца - челобитной, которую составил подьячий Васька Ларионов. Таким образом, показания обвиняемых, данные ими в Москве под пыткою, нимало не подтвердили показаний, данных ими в Крестном монастыре. Могло быть, что Никон с своими келейными старцами совершенно случайно принял в пище или питии что-либо ядовитое и, предполагая тут отраву, заподозрил в покушении на нее из числа своих приближенных диакона Феодосия лишь потому, что он пришел от Крутицкого митрополита, а побои при допросе заставили Феодосия наговорить на себя то, в чем он был невинен.

Между тем как Никон проживал в своем Крестном монастыре, царь Алексей Михайлович решился наконец рассмотреть и решить дело об оставлении Никоном патриаршей кафедры и избрании ему преемника, столько уже времени тяготившее всех. С этою целию в феврале 1660 г. царь созвал в Москве Собор и в то же время отправил стольника своего Матвея Степановича Пушкина в Крестный монастырь к Никону спросить его мнения по этому предмету. В 16-й день февраля все собравшиеся на Собор митрополиты, архиепископы, епископы и прочие духовные лица по приказанию государя предстали пред лицо его в Золотой палате, где находились уже бояре, окольничие и думные люди. В своей речи к духовенству государь говорил: "Мать наша, св. соборная Церковь, вот уже год и семь месяцев не имеет жениха и пастыря, с тех пор как бывший ее пастырь самовольно оставил свой престол и отрекся от него. Это видели митрополиты Сарский и Подонский Питирим и Сербский Михаил, Тверской архиепископ Иоасаф, архимандриты, игумены и другие, которые были в тот день с Никоном в службе. От них взяты сказки за их руками, и те сказки мы пришлем к вам на Собор. И вам бы о Св. Духе рассудить о сем крепко, единодушно и праведно, без всякой ненависти и тщетной любви, по правилам св. апостолов и св. отцов, памятуя Страшный суд и воздаяние". На другой день, 17 февраля, Собор открылся в патриаршей крестовой палате. По указу государя боярин Петр Михайлович Салтыков принес на Собор сказки множества лиц, духовных и светских, которые были свидетелями отречения Никона от кафедры или которых посылал тогда царь для переговоров с Никоном, писанные 14 - 15 февраля, следовательно, еще пред открытием Собора. В последующие дни представлены были Собору еще другие сказки, писанные уже 20~22 февраля, следовательно, по открытии Собора. Все эти сказки Собор внимательно выслушивал, сличал, в чем они сходны и в чем несходны, требовал словесных объяснений от свидетелей, писавших сказки и находившихся тут же, которые то подтверждали свои показания, то исправляли или даже давали новые сказки, и пришел к заключению, что "святейший патриарх Никон оставил свой патриаршеский престол своею волею". Об этом послал Собор боярина Петра Михайловича Салтыкова доложить государю. Государь чрез того же Салтыкова указал Собору сделать выписку из правил святых апостолов и святых отцов и на основании ее рассудить "об отшествии бывшего патриарха Никона", а у выписки этой быть архиепископам: Маркеллу Вологодскому, Илариону Рязанскому, Макарию Псковскому, архимандриту чудовскому Павлу и игумену Александрова монастыря Симону. Выписка была сделана не только правил, но и толкований на них. И Собор 27 февраля, выслушав все эти правила и толкования, рассуждал: а) бывший патриарх Никон презрел прошение великого государя чрез князя Алексея Трубецкого не оставлять кафедры; презрел такое же моление архиереев и прочих людей, находившихся при отречении его; не поведал причины своего отречения ни государю, ни архиереям; не оставил о том писания даже всему священному Собору; б) со времени отречения его, Никона, от кафедры прошло уже год и 7 месяцев; в) все свидетели, которые допрашиваны были на Соборе, с евангельскою клятвою подтвердили истинность своих сказок и в этих сказках согласно показали, что Никон отрекся от своего патриаршества и обещался потом не быть на кафедре; г) да и сам Никон в своей отписке государю, которую государь прислал на Собор с боярином Петром Салтыковым, своею рукою написал: "Бывший патриарх Никон". Принимая во внимание все эти обстоятельства и прилагая к ним священные правила, прочитанные на Соборе, Собор выразил свое решение так: "Правила св. отцов все согласно и невозбранно повелевают на место епископа, отрекшегося своей епископии или оставившего ее без благословной причины более шести месяцев, поставить иного епископа".

Но этим решением Собор не мог ограничиться. Недостаточно было сказать только, что вместо отрекшегося от кафедры Никона следует избрать иного патриарха; необходимо было сказать вместе, как же поступить с самим Никоном, считать ли его и впредь патриархом и какие права за ним оставить. На решение этих вопросов как бы вызывал Собор и сам Никон. Посланный к нему в Крестный монастырь стольник Пушкин возвратился и 6 марта дал письменную сказку, что он прибыл к Никону 24 февраля и по указу государя говорил ему: "Когда ты изволил оставить патриаршеский престол и государь посылал к тебе не раз боярина князя Алексея Никитича Трубецкого, чтобы ты возвратился на престол, ты отказал боярину, на престол не возвратился и подал великому государю благословение выбрать другого патриарха, кого пожелает. После посланы были к тебе думный дворянин Елизаров и думный дьяк Алмаз Иванов, ты и им сказал те же речи, что на патриаршеском престоле впредь быть не хочешь, и об избрании на свое место патриарха благословение государю подал". Никон отвечал: "Как приезжал ко мне от государя боярин князь Трубецкой, он на патриаршество меня не звал, а говорил мне о том в Москве в соборной церкви, чтобы я на престол возвратился. И думный дворянин Елизаров также меня не звал, только выговаривал. А великому государю от меня благословение всегда: невозможно рабу не благословить своего государя. Но на такое дело (тут Никон изменил прежнему своему слову, не раз данному), чтобы поставить патриарха без меня, я не благословляю: кому без меня ставить патриарха и митру на него возложить? Мне дали митру патриархи Вселенские, и митрополиту возложить на патриарха митру невозможно (неправда: на самого Никона возложили митру не патриархи, а митрополит Казанский, который и поставил его в патриарха согласно с церковными правилами). Я оставил престол, но архиерейства не оставлял, и все власти моего рукоположения и при поставлении своем дали в своем исповедании клятвенное обещание пред всею Церковию не хотеть им иного патриарха, кроме меня, - как же им без меня ставить новоизбранного патриарха?" При этом Никон вручил Пушкину свое письмо к государю и примолвил: "Если государь изволит мне быть в Москве, то я по указу его новоизбранного патриарха поставлю и, приняв от государя милостивое прощение, простясь с архиереями и подав всем благословение, пойду в монастырь. Только бы государь не велел отнимать у меня монастырей моего строения да указал давать мне часть от соборной церкви, чтобы мне быть сыту". В письме к государю, которое привез Пушкин, Никон также говорил, что для благозаконного и праведного избрания нового патриарха должен быть призван он, Никон, и что он, когда избрание соборне и благочестиво совершится, преподаст новоизбранному чрез рукоположение ту же благодать, которую прежде сам приял, и разрешит всех архиереев от данного ими при поставлении на архиерейство клятвенного обещания не хотеть иного патриарха, кроме его, Никона. Оба эти документа, письмо Никона и сказка Пушкина, прочитанные 14 марта по воле государя в его Золотой палате в присутствии его самого, бояр, окольничих и царского духовника, благовещенского протопопа Лукиана, показали, что Никон не только продолжает считать себя патриархом, но одному себе усвояет право рукоположить нового патриарха для Москвы и по рукоположении его желает еще пользоваться частию из его патриарших доходов от соборной церкви, - тем необходимее было Собору заняться решением вопроса о самом Никоне, как отрекшемся от своей кафедры.

И Собор действительно занялся. Снова обратились к церковным правилам, а вместе и к церковной истории. Собрано было множество примеров, из которых одни показывали, что патриархи и вообще архиереи, самовольно оставившие свой престол, вновь на престол свой не возвращались; другие показывали, напротив, что такие архиереи снова возвращаемы были на свои кафедры; третьи, что архиереи, самовольно отрекшиеся даже от своего архиерейства, снова сподоблялись архиерействовать; четвертые, что еще при жизни патриархов и епископов, самовольно оставивших свой престол, на их места поставлялись иные патриархи и епископы. В 20-й день марта по приказанию государя собрались в его Золотой палате знатнейшие бояре, окольничие и думные люди, потом пришли туда же и предстали государю митрополиты, архиепископы и епископы и прочие власти и сказали, что принесли составленные по его государеву указу выписки из священных правил. Когда после краткого молебствия все духовные и светские сели, царь приказал читать выписки рязанскому архимандриту Стефану, а по окончании чтения пригласил всех духовных высказывать свои мнения, кто что ведает. Первый высказал свою мысль ученый епископ Полоцкий Каллист, за ним говорили Крутицкий. Рязанский и другие архиереи и архимандриты. Мнения оказались различны, и эта разность обнаружилась еще более в последующих заседаниях Собора. Одни, и преимущественно греческие, архиереи: Парфений Фивский, Кирилл Андросский, Нектарий Поголианский, которые по повелению государя также приглашены были для участия в Соборе, утверждали, что Никон, самовольно отрекшийся от своего престола, должен быть лишен архиерейства и даже священства; другие, к числу которых принадлежал и пользовавшийся большим уважением за свою ученость иеромонах Епифаний Славинецкий, говорили, что Никон, хотя и самовольно отрекся от кафедры, не должен быть лишаем архиерейства и священства. Третье мнение выразил ученый архимандрит полоцкого Богоявленского монастыря Игнатий Иевлевич, обративший на себя внимание царя своими речами к нему в Полоцке. В речи своей пред царем и Собором 10 мая этот архимандрит высказал: детям отца и словесным овцам верховного пастыря судить не подобает, и Собору русского духовенства не иначе возможно рассудить и разрешить правильно дело своего патриарха Никона, как только по согласию с большим Собором великой Церкви Константинопольской и со Вселенским патриархом. Славинецкий подал государю особую записку с изложением своего мнения, сущность которого состояла в следующем: по правилам, Никона, хотя и отрекшегося от своей кафедры, можно вновь возвести на нее, если он достоин, а если недостоин, то нужно прежде судить его и низложить, и только тогда на место его можно будет возвести другого, а судить Никона нельзя без Цареградского патриарха. Впрочем, на основании прежних примеров можно и теперь, без суда над Никоном, возвести на оставленную им кафедру другого патриарха; только и Никона не следует отчуждать архиерейского служения и чести. Если же он, находясь в этой чести, начнет творить смятение, то тем самым повинен будет лишению архиерейского сана. Равным образом и в присутствии Собора, когда Епифания спросили его мнение, он в 26-й день мая отвечал: "О том, чтобы Никон был чужд архиерейства и священства, я не только писать, но и говорить не дерзаю; я не нашел таких правил, чтобы архиерея, самовольно оставившего свой престол, но не отрекшегося от архиерейства, отчуждали от архиерейства и священства". А в 15-й день июня сказал, между прочим, что вновь поставленный на место Никона патриарх как престольный будет иметь полную власть запретить бывшему патриарху, т. е. Никону, если последний ему не покорится и без его благословления дерзнет совершать архиерейские действия. С своей стороны и греческие архиереи подали свою записку на имя царя и Собора и говорили, что несправедливо некоторые, по дружбе к Никону и неверно толкуя правила, не соглашаются с мнением всего Собора, который определил низложить Никона и лишить священства до тех пор, пока он не смирится и не станет молить о возвращении ему священства пред новым патриархом и Собором. Напрасно указывают на пример Цареградских патриархов, которые хотя и оставляют свою кафедру один за другим, но не лишаются чрез то своего архиерейства и продолжают священнодействовать: эти патриархи оставляют свою кафедру не самовольно, а поневоле, по насилию и пребеззаконно прогоняются от своего престола нечестивыми турками. Совсем другого рода пример известен из деяний Третьего Вселенского Собора. Когда Евстафий, епископ Памфилийский, отрекся от своей кафедры, это отречение вменено было ему в вину, и он лишен был архиерейства и священства. Когда же он со смирением и слезами притек к Вселенскому Собору и просил возвратить ему имя и честь епископа, Собор разрешил ему именоваться епископом, равно священнодействовать и рукополагать, но только по приглашению и с дозволения местного епархиального епископа. Вот по этому образцу следует поступить и с Никоном. Вследствие этой записки греческих архиереев Епифаний подал государю новую свою записку, в которой говорил, что из двух решений Собора первое - об избрании и поставлении нового патриарха на место Никона - признает правильным и благополезным, а второе - о низложении Никона и лишении его священства - понять не может. Изложив причины, почему не может согласиться с этим решением, Епифаний присовокупил: "Я не имею в виду прекословить священному Собору и не осуждаю писания, написанного от греческих архиереев и богомудрого Дионисия архимандрита (святогорца), но заявляю мнение моего худого ума, чтобы оно, если покажется свящ. Собору благословным, было принято, а если не благословным, было отвергнуто". Начались опять прения на Соборе. Греки отстаивали свое мнение и ссылались особенно на 16-е правило Двукратного Собора, которое гласит: "Аще кто из епископов, пребывая в своем достоинстве, и не хощет отрещися, и не желает пасти народ свой, но, удаляяся из своей епископии, более шести месяцев остается в другом месте, таковый да будет совершенно чужд епископския чести и достоинства". Греки уверяли, что вслед за сим в греческом тексте того же правила сказано еще: "Безумно убо есть епископства отрицатися, держати же священство". Эти последние слова подействовали на самого Епифания, он не дерзнул прекословить им и дал свое согласие на низвержение Никона. После того государь дал приказ Епифанию составить соборное определение. Но Епифаний, когда, возвратившись домой, вздумал проверить уверения греков, не нашел подействовавших на него слов в греческом тексте правил и поспешил представить государю новую записку, в которой говорил: "Я прочел истинное правило греческое (16-е Двукратного Собора) и не нашел в нем слов "безумно бо есть епископства отрещися, держати же священство". Почему отрекаюсь от моего согласия на низвержение Никона, каюсь и смиренно прошу прощения. Новопоставленный патриарх вправе будет или благословить бывшего патриарха Никона, да архиерействует в том монастыре, где будет жить, или запретить ему архиерействовать, если не поклонится новопоставленному патриарху и без его благословения дерзнет архиерействовать, а если запрещения не послушает, то да низвержется. Я готов исполнить повеление Вашего величества и составить соборное определение об избрании и поставлении нового патриарха - это согласно с правилами, но о низвержении Никона писать не дерзаю, потому что не нашел такого правила". Государь поколебался и, вероятно, потребовал отзыва от некоторых других членов Собора, если не от всего Собора, потому что сохранилось "Слово отвещательное" к царю не одного, а нескольких лиц по этому предмету. Они писали, что хотя Никон, самовольно оставивший свою паству и не шесть только, но более уже восемнадцати месяцев живущий вдали от нее, по правилам и даже по царским законам заслуживает низложения, но по древним примерам и ему, "аще повелит святое и превеликое твое царство, и св. Собор, и синклит", можно оказать "снисхождение человеколюбие", какое оказал Третий Вселенский Собор епископу Памфилийскому Евстафию, и не лишать его архиерейства и священства: "Зане аще и господин Никон в прочих внешних вещех и во отречении своем погреши, яко человек, но в догматах благочестивыя и православныя веры бе благочестивейший и прав и во апостольских и отеческих преданиях Восточныя Церкве бе зело ревнитель... И да не явимся тяжки, молим о том великое твое царство и с дерзновением пишем к тебе, яко к царю христианнейшему, кротчайшему и благоутробнейшему". Царь охотно согласился на снисхождение Никону, и тогда Епианий, обрадованный таким исходом дела, написал до крайности витиеватое и напыщенное деяние соборное, в котором изобразил общими чертами весь ход Собора от начала до конца, но изложил только те рассуждения Собора, которые касались вопроса об избрании нового патриарха на место Никона, а совершенно умолчал о тех, которые касались вопроса о низложении Никона, и окончательное решение Собора выразил так: "Да вместо благоговейнаго Никона, бывшаго патриарха Московскаго, самовольно престол свой патриаршеский оставльшаго, ин святейший патриарх Московский правильно изберется, благодатию Духа Святаго восхиротонисуется и в душевную всего благочестиваго рода российскаго пользу на престол патриаршеский возведется". Это соборное деяние в 14-й день августа 1660 г. подписали все присутствовавшие на Соборе: шестнадцать архиереев, многие архимандриты, игумены и протопопы, в том числе и греческие три архиерея с архимандритом Дионисием святогорцем, и полоцкий архимандрит Игнатий Иевлевич.

Никон, когда узнал об этом Соборе (самые акты соборные кем-то сообщены были Никону), отнесся к нему с крайнею неприязнию и называл его не иначе как синагогою иудейскою, а действия его антиканоническими, во-первых, потому, что он, Никон, не был приглашен на Собор для оправдания и осужден заочно; во-вторых, потому, что был судим теми, которые от него же получили рукоположение, словно отец детьми; в-третьих, потому, что Собор созван был одним царем без участия патриарха . Впоследствии Никон выражался даже, что Собор этот должно назвать не только сонмищем иудейским, но и бесовским, потому будто бы, что он созван был не по правилам и все соборование на нем происходило по царскому указу: что хотел царь, то и делали. Неудивительно, если так отнесся к Собору Никон, - удивительно, что и царь не оказал к соборному решению надлежащего внимания. Поколебался ли он в доверии к Собору ввиду происходивших на нем разногласий и побоялся, как бы не погрешить против церковных правил, или опасался новых смятений со стороны Никона, только к избранию нового патриарха, как определено было Собором, царь вовсе не приступал и не делал никаких распоряжений. Все труды Собора, продолжавшиеся около полугода, не привели теперь ни к чему, хотя впоследствии, как увидим, они послужили важнейшим пособием для Восточных патриархов, вместе с новым Собором судивших Никона.

Между царем и бывшим патриархом вскоре после Собора возобновились было добрые отношения. В Воскресенский монастырь прибыл окольничий Иван Михайлович Милославский и от имени царя говорил Никону, что боярин Борис Иванович Морозов (свояк и бывший воспитатель царя) изнемогает и что если была от него патриарху какая-либо досада, то простил бы его. Никон письменно отвечал царю: "Досады от него нам мы не ведаем, кроме любви и милости, а хотя бы и было что, мы, как подражатели Христовы, прощаем ему все, в чем яко человек согрешил пред нами, а когда Господь пошлет по душу его, мы напишем ему, если угодно Вашему благородию, и разрешительную грамоту. Много работал он тебе, великому государю, - поболезнуй же и ты о нем ныне, а отходящим от мира сего ничто столько не пользует, как милостыня и приношение жертв. Мы же, богомольцы твои, оскудели ныне всем в созидании церкви Воскресения Христова и св" Голгофы и св. Живоносного Гроба Христова, и потому молим твою кротость о милостыне на создание храма и на пропитание нам, бедным, и мы, пока жив боярин Борис Иванович, будем молиться о спасении его, а по кончине его не перестанем поминать его... Не грех будет, если и вотчинку пожалуешь на вечное пропитание служащим в церкви и пенязи... А всего полезнее было бы для души боярина, если бы он по смерти и положен был в дому Живоносного Воскресения при св. Голгофе, против великих врат: тогда память великого боярина не престала бы вовек, и Бог упокоил бы душу его по нашим смиренным молитвам со святыми". Не знаем, пожаловал ли что-либо государь Никону по этой просьбе, но другую его просьбу уважил. В генваре 1661 г. последовал царский указ взять с монастырей Никонова строения (как и с других монастырей) даточных людей не только за этот, но и за два предшествовавшие года. Никон написал челобитную, в которой, перечисляя, сколько прежде доставлял он с своих монастырей даточных людей на службу государя, умолял его не брать ныне даточных людей с тех монастырей, по крайней мере за два предшествовавшие года. К Никону прислан был Родион Стрешнев известить, что царь его пожаловал и брать даточных людей с его монастырей за прошлые два года не указал. Из той же челобитной Никона видно, что со всех вотчин Воскресенского монастыря по милости государя не брались даточные люди и за все прежние годы "ради монастырского строения". В ноябре того же 1661 г., 1-го числа, государь прислал Никону с Григорием Никифоровичем Собакиным три тысячи рублей и просил, чтобы Никон написал разрешительную молитву для скончавшегося боярина Ильи Ивановича. Никон благодарил письмом государя за присланную милостыню, выражаясь, что "вложит" ее в церковь Живоносного Воскресения Господня, тогда строившуюся, и послал разрешительную грамоту, с тем чтобы она прочитана была духовником умершего боярина над его телом и вложена в его руки.

Но вскоре же, после бывшего Собора на Никона и после возвращения его из Крестной в Воскресенскую обитель, начались у него столкновения с соседями по земельным владениям, снова нарушившие мир между ним и государем. Какой-то Иван Сытин подал царю челобитную, что крестьяне Воскресенского монастыря скосили сено на его земле более трехсот копен, стреляли в него самого и покушались разорить его жилище. Царь прислал эту челобитную 15 декабря 1660 г. самому Никону, чтобы он послал произвести по ней расследование. Никон поручил своему боярскому сыну Ражейскому произвесть сыск и сыскные речи отослал к государю. Дело на этот раз обошлось спокойно. Другой сосед по имениям, окольничий Роман Боборыкин, у которого Никон и купил вотчину под свой Воскресенский монастырь, завладел кочеваровскою землею и ивановскими лугами, которые монастырь считал своими. Архимандрит и наместник монастыря били челом государю о праведном сыске по писцовым книгам. Указ государев почему-то позамедлил, а между тем пришло время снимать на спорной земле хлеб и сено, и Никон, не дождавшись царского указа, велел своим крестьянам сжать хлеб и скосить сено на той земле. Боборыкин принес жалобу. От царя присланы были сыщик и подьячий, которые и произвели сыск и хотели, как им было велено, дать суд и Воскресенским властям, но получили от них сказку, что "простому человеку нельзя судить людей Божиих, особенно освященных", которую и отвезли в Москву. Не дождавшись решения по произведенному сыску и царского указа, Никон приказал свезти спорное сено своим людям. Боборыкин снова принес жалобу, и 3 декабря 1661 г. присланы были по царскому указу те же сыщик и подьячий произвести новый сыск и взять монастырских крестьян в Москву для расспросов. Никон, который не мог не сознавать по совести, что поступил самовольно, вышел из себя и написал к государю следующее до крайности неприличное письмо: "Начинаю письмо к твоему благоразумию словами, без которых никто из нас, богомольцев ваших, не смеет писать к вам, государям: Бога молю, челом бою. И словом и делом исполняем мы это по долгу своему и по заповеди апостола Павла, но щедрот твоих умолить не можем. Не как святители или как рабы, но как рабичища мы отвсюду изобижены, отвсюду гонимы, отвсюду утесняемы. Видя св. Церковь гонимою, послушав слова Божия: Аще гонят вы во граде, бегите во ин град, удалился я и водворился в пустыне, но и здесь не обрел покоя... За Церковь Божию страждем ныне по заповеди: Больши сея любве никто же имать, да аще кто душу свою положит за други своя. И мы, видев братию нашу биенными, жаловались твоему благородию, но, не получив ничего, кроме укоризны и уничижения, по слову Господа: Остави Мне месть, Аз мщу, оставили ее и удалились в место пусто. Но злоначальный змий нигде нас не оставляет и наветует на нас сосудом своим избранным, Романом Боборыкиным, смущая твое благородие". Сказав затем, как Боборыкин завладел монастырскою землею и как производились сыски по его жалобам, будто бы ложным, Никон продолжал: "Роман, враг Божий, враждует на дом Божий и на нас, Ваших смиренных богомольцев, и то все лжет. Посему молим Вашу кротость перестать от гнева, оставить ярость и не слушать лукавнующих. Откуда ты принял такое дерзновение сыскивать о нас и судить нас? Какие тебе законы Божии велят обладать нами, рабами Божиими? Не довольно ли тебе судить в правду людей царствия мира сего, о чем ты мало заботишься? В наказе написано твое повеление взять крестьян Воскресенского монастыря - по каким это уставам? Надеюсь, если и поищешь, то не найдешь здесь ничего, кроме беззакония и насилия. Послушай Господа ради, что было древле за такую дерзость над фараоном в Египте, над содомлянами, над царями Ахавом, Навуходоносором и другими... Если не умилишься и этими напоминаниями, то хотя бы предложить тебе и все Писание, ты не поверишь... Не довольно ли того, что я бежал и оставил все, еще ли угодно твоему благородию, чтобы я бежал, отрясая прах ног своих ко свидетельству в день Судный? Уже не зовусь великим государем и какое тебе прекословие творю? Всем архиерейским обладает рука твоя судом и достоянием. Страшно молвить, но терпеть невозможно - мы слышим, что по твоему указу и владык посвящают, и архимандритов, и игуменов, и попов поставляют и в ставленых грамотах пишут тебя равночестным Святому Духу так: "По благодати Святого Духа и по указу великого государя". Недостаточно Святого Духа, чтобы посвятить без твоего указа. Но кто на Духа Святого хулит, не получит прощения ни в сей век, ни в будущий... К тому же повсюду: по св. митрополиям, и епископиям, и монастырям - без всякого совета и благословения берешь насилием нещадно вещи движимые и недвижимые, и все законы св. отцов и благочестивых царей и князей, греческих и русских, ты обратил в ничто, даже грамоты твоего отца и твои собственные. Уложенная книга хотя и по страсти написана, но и там написано: в Монастырском приказе сидеть от всех чинов архимандритам, игуменам, протопопам, священникам и честным старцам, и ты все то упразднил; судят и насилуют мирские судьи архиереев, архимандритов и все духовенство, и ты собрал великий Собор вопиющих о неправдах твоих в день Судный. Тогда восстанут на тебя и Св. Дух, Которого ты обесчестил, будто благодать бессильна без твоего указу, и св. апостолы, и св. отцы всех Соборов, и благочестивые цари и князья, которых повеления, правила, узаконения на пользу Церкви ты нарушил и все грамоты упразднил. Данное Церкви Божией и св. монастырям в наследие вечное, недвижимые вещи: слободы, села, озера, леса - ты поотнял и Бога себе причастником не сотворил. За то и Бог тебя оставил и оставит, если не покаешься, и не возвратишь взятое от Божиих Церквей и монастырей, и не утвердишь грамот, прежде им данных. Послушай, как вопиет на тебя св. Церковь за восхищенные тобою вещи... Ты что ни совершил с Божиею помощию - не воздал за то хвалы Богу. Прежние цари за всякую победу воздавали хвалу Богу, иные построили церкви, другие - монастыри, а ты ничего такого не сотворил, но и прежние церкви и монастыри обнищил и ограбил и не Бога прежде прославил, но сам себя выше меры превознес. Потому и отринул тебя Бог и посрамил, и сделались мы поношением для соседей наших... Ты всем проповедуешь поститься, а ныне неведомо, кто не постится; во многих местах и до смерти постятся, потому что есть нечего и нет никого, кто бы был помилован. Нищие и маломощные, слепые, хромые, вдовицы, чернецы и черницы - все обложены тяжкими данями. Везде плач и сокрушение, везде стенание и воздыхание, и нет никого веселящегося в наши дни. Хотим еще поведать тебе нехитрою речью, от Бога ли то было или нет, следующее: 12 генваря 1661 г. был я у заутрени в церкви Св. Воскресения; по прочтении первой кафизмы я сел на место и немного вздремнул. Вдруг вижу себя в Москве, в соборной церкви. Церковь полна пламенного огня, из людей я никого в ней не видел, но увидел, что все прежние архиереи встали из своих гробов в святительских облачениях и как бы совершали великий вход в алтарь; пред ними несен был твой большой царский венец и положен на краю престола; к ним присоединился и я. Тогда встал из своего гроба Петр митрополит, подошел к престолу и, протянув руку свою чрез царский венец, положил ее на Евангелие, то же сделали и все прочие архиереи и я, и начал говорить: "Брат Никон! Скажи царю, зачем он преобидел св. великую Церковь, собранные нами св. недвижимые вещи бесстрашно восхитил; это ему не в пользу. Скажи ему, чтоб возвратил, ибо чрез то навел на себя великий гнев Божий: дважды был мор, сколько тысяч перемерло, все запустело, и не с кем ему теперь стоять против врагов". Я отвечал: "Не послушает меня, хорошо бы, если бы один из вас ему явился". Петр продолжал: "Судьбы Божии не повелели тому быть, но скажи ты, а если тебя не послушает, то если бы кто и из нас явился, и того не послушает. И вот ему знамение, - и, указывая рукою от престола на запад, сказал: - Смотри". Вижу, западной стены церковной нет, виден царский дворец, и огонь, бывший в церкви, собрался, устремился на царский двор, и тот запылал". Если этим не уцеломудрится, - прибавил Петр, - то приложатся казни Божии, большие прежних". А еще один из тех седых мужей сказал: "Вот теперь двор, который ты купил для церковников, царь хочет взять и сделать в нем торжище мамоны ради своей, но не порадуется о своем прибытке - псы будут рождать там своих щенков". Все это было так, от Бога или мечтанием, не знаю, но только так было. Если же кто подумает человечески, что я это сам собою замыслил, то сожжет меня тот огонь, который видел. Об этом словесно сказано было окольничему Родиону Матвеевичу Стрешневу, но сказал ли он твоему благородию или нет, не знаю... Мы столько терпим поруганий от твоих синклитиков! Один из них, ругаясь над тем, как мы по примеру Христа благословляем двумя руками, вздумал и сам благословлять своими проклятыми руками, как архиерей, и, беснуясь, называет себя патриархом по научению от сатаны. И не только сам благословляет, но и пса своего некоего научил действом отца своего сатаны также благословлять передними ногами. Если ты, ведая это, потерпишь такому проклятому и не отомстишь, то гнев Божий не укоснит прийти на тебя. А мы ради Христа не только принять поношения и укорения, но и умереть готовы". При чтении этого письма нельзя не подивиться озлоблению или ослеплению Никона. Сколько преувеличений, неосновательности, неправды в его словах! Как будто в самом деле он удалился с своей кафедры потому, что видел Церковь гонимою и желая положить душу свою за братию свою! Как будто он отовсюду был гоним, отовсюду утесняем! Как будто царь не имел права судить духовных лиц даже по гражданским делам, касавшимся их вотчин и земельных владений, не имел права требовать для допросов даже монастырских крестьян! Как будто царь Алексей Михайлович нарушил все правила св. отцов, уничтожил все грамоты, данные церквам и монастырям, отнял все их имения! Как будто он за одержанные победы не воздавал хвалы Богу! Как будто и прежде Алексея Михайловича наши владыки ставились не по утверждению и не по указу великого государя! И выводить из этого, будто бы царь приравнивался Святому Духу, поставляющему епископов, видеть в этом хулу на Святого Духа, заключать, что царь сам ставит и архиереев, и архимандритов, и попов, - это уже слишком много и произвольно. Утверждать, будто в Уложении написано, чтобы в Монастырском приказе заседали архимандриты, игумены, протопопы и попы, тогда как там этого вовсе не написано, и будто в Монастырском приказе мирские судьи вообще судят и насилуют архиереев и других духовных особ, тогда как они и их крестьяне судились там только по одним исковым на них делам, - это совершенно несправедливо. А страшные угрозы царю казнями Божиими и особенно на всемирном Суде? А это мечтательное сновидение, которым также думал устрашить царя и которому, как сам сознавался в письме к Зюзину, в Москве только посмеялись?

Высказав свое озлобление против царя, Никон не замедлил высказать еще более резко озлобление свое против архиереев. В 1662 г., в неделю православия, он совершал литургию в своем Воскресенском монастыре и во время обряда православия торжественно проклял, или анафематствовал, стоявшего тогда во главе русской иерархии Крутицкого митрополита Питирима, - проклял за три будто бы вины: "За действо ваия (шествие на осляти), за поставление Мефодия, епископа Мстиславского, и за досадительное и поносительное к себе слово". Эта анафема возмутила всех в Москве. Царь потребовал мнения по этому делу от архиереев. Известны письменные ответы к царю митрополитов - Новгородского Макария и Ростовского Ионы, архиепископа Рязанского Ионы, епископов - Вятского Александра и Полоцкого Каллиста. Все они единогласно признали поступок Никона несправедливым и противоканоническим. "Я думаю, - писал, например. Каллист, - что клятва эта суетна и не может вмениться в клятву, потому что из трех вин, ради которых она произнесена, ни одна к тому недостаточна. Действие ваия никем не узаконено из св. отцов, равно и не запрещено не только митрополитам, но и никому из священных лиц: где правило, дозволяющее это действие митрополиту Новгородскому и запрещающее Сарскому и Подонскому? Вторая вина - поставление Мефодия, епископа Мстиславского, - неблагословная вина: преосвящ. Питирим, будучи наместником патриаршим, поставил его на кафедру праздную и по единогласному избранию и совету всех архиереев Великой и Малой и Белой России, а если поставил без воли старейшего архиерея, святейшего Никона патриарха, то потому, что Никон оставил свой престол с клятвою на него не возвращаться и отставлен от него Собором, так что ныне он не есть старейшина архиереям и не есть патриарх Московский, а только архиерей беспрестольный и безобластный. Третья вина - досадительные и поносительные слова - если и подлежит суду, то суду судей, правильно установленных, и по тщательном изыскании, а епископ, по правилам, может быть судим не одним или двумя епископами, но только всем Собором епископов, и Никон не вправе был поставить вопреки правил одного себя судиею и мстителем в этом деле, желая воздать месть за свою досаду. Но если бы даже вины, взведенные на Питирима, были достойны клятвы, клятва, произнесенная на него Никоном, суетна и не может вмениться, потому что по оставлении им кафедры и по соборном отставлении его от кафедры он, Никон, не пастырь и не кормчий Русской Церкви, не может управлять и наказывать. Отчуждился он от паствы российской, отчуждил от себя престол с премногою клятвою - чужды стали и они ему. Зачем же творить правление в чужой ему области; зачем хочет наказывать тех, которых пасти вознегодовал? Если ныне он у нас уже не пастырь, то мы не должны слушать гласа его. И если он возопил гласом клятвенным на преосвящ. Питирима, этот глас нам незнаем, мы не принимаем его, и он для нас нимало не вреден". Когда получены были отзывы архипастырей, равно осудивших анафему, произнесенную Никоном на митрополита Питирима, последний подал царю 13 октября 1662 г. челобитную на Никона за эту незаконную клятву.

В этом-то году, когда раздражение Никона против царя и духовенства достигло, казалось, последней степени, явился в Москве Газский митрополит Паисий Лигарид, которому суждено было принять важное участие в несчастном деле Никона. Паисий, в мире Панталион, Лигарид родился на острове Хиосе, воспитывался в Риме под руководством иезуитов в тамошней коллегии, основанной для греков. По окончании учения возвратился было на родину с мыслию о распространении римской веры, но вскоре переселился в Молдовлахию и сделался дидаскалом ясского училища. Здесь умел понравиться Иерусалимскому патриарху Паисию, поступил в его свиту и в 1650 г. принимал участие в известном "Прении о вере с греки" старца Арсения Суханова. По возвращении в Иерусалим патриарх Паисий постриг Лигаридия, или Гордия, 16 ноября 1651 г. в храме Воскресения Христова в монашество, назвав Паисием, и отдал его под начало находившемуся тогда в Иерусалиме старцу Арсению Суханову. Тот же патриарх не замедлил возвести своего соименника Лигарида в сан митрополита Газского, который, однако же, недолго оставался в своей разоренной епархии и в 1656 г. опять очутился в земле Волошской, где и познакомился с ним Антиохийский патриарх Макарий, возвращавшийся из Москвы. Из Валахии Паисий Лигарид написал письмо к соотечественнику своему Арсению Греку, служившему при патриархе Никоне, и выражал желание побывать в Москве и видеть Никона. Никон в 1-й день декабря 1656 г. отвечал Лигариду: "Слышахом о любомудрии твоем от монаха Арсения и яко желаеши видети нас, великаго государя, тем и мы тебе яко чадо наше, по духу возлюбленное, с любовию прияти хощем; точию, прием сия наша письмена, к царствующему граду Москве путешествовати усердствуй". И в тот же день написал еще четыре письма: к воеводе молдавскому Стефану, к воеводе мутьянскому Константину и к митрополитам - Молдавскому Гедеону и Угровлахийскому Стефану, чтобы они отпустили Паисия Лигарида в Москву с любовию и снабдили всем потребным на дорогу. Неизвестно, почему не состоялась тогда поездка к нам Лигарида; она состоялась только спустя более шести лет, когда Никон не был уже великим государем. В 12-й день февраля 1662 г. прибыл в Путивль, как извещали царя местные воеводы, "из Иерусалима газского Предтечева монастыря митрополит Паисий, а с ним архимандрит его Леонтий, успенский игумен Пахомий, архидиакон Неофит, Троицкого монастыря келаря Арсения (т. е. Суханова), что живет на Москве, племянник его греченин Юрья, да толмач Христофор, да митрополичьих спевак четыре человека". С митрополитом приехали также четверо русских пленных, из которых двух выкупил он сам в Яссах у татар, заплатив тысячу ефимков. Паисий объявил, что идет бить челом о милостыне по царскому указу. Паисий со всею своею свитою был пропущен в Москву и 9 апреля представлялся государю, поднес ему модель Гроба Господня, иорданскую воду, иерусалимские свечи и получил от него жалованья: кубок серебряный, камку, 40 соболей и тридцать рублей деньгами. Вскоре Паисий подал челобитную, в которой говорил, что его небольшая епархия Газская терпит крайние притеснения от турок и что он, не желая более переносить эти насилия, договорился давать выкупу за своих христиан ежегодно по 500 ефимков с условием, чтобы турки не теснили тех христиан и не обращали их в свою веру, а его самого не выгоняли из епархии. Государь приказал выдать Паисию еще сто рублей деньгами да на 50 рублей соболями из Сибирского приказа. Услышал о приезде Лигарида и патриарх Никон и прислал к нему Арсения Грека с следующим приветствием: "Приезду митрополита Газского и брата своего по духу бывший патриарх Никон очень и очень радуется; он уповает, что тобою все придет к глубочайшему миру и рушится средостение, возникшее между царем и патриархом". Паисий принял с удовольствием эти приветственные слова и в вежливых выражениях отвечал патриаршему послу.

Спустя около двух месяцев со времени прибытия Паисия Лигарида в Москву он в самый день Пятидесятницы подал по делу Никона письмо на имя государя и убеждал его ревностнее заняться этим делом для блага Церкви и государства. "Патриаршее достоинство, - писал Паисий, - превышает все прочие, и потому все признают крайне непристойным, что такое высокое седалище в продолжение четырех лет остается обнаженным и без своего украшения. Дело неслыханное, чтобы патриаршая Церковь столь долгое время пребывала в затмении, подобно луне, и лишена была своего законного пастыря, как вдовица, не имеющая мужа. Позволительно рассуждать так: если Никон действительно обременен преступлениями, то определением Собора как недостойный да извержется, ибо за преступлением следует наказание; если же он окажется невинным и не подлежащим никакому осуждению, тогда пусть свободно возвратится на свою кафедру, совершенно оправданный, и таким образом положится конец замешательству. Россия сделалась позорищем для всего мира, и все народы ожидают видеть развязку этой трагикомедии. К тому же да обнаружится невинность и правда, ибо доселе еще носится ложный слух, будто патриарх Никон бежал по причине угрожавшей ему опасности тайного убийства и вследствие открывшегося тиранского заговора. Такая молва наносит великое бесчестие всему государству укоризною в отцеубийстве и обвиняет прежде всего Ваше царское величество, потом сенат и весь народ в таком смертном грехе, о котором и подумать страшно... Таким-то суждениям и клевете иностранцев подвергаешься ты, Алексей, человек Божий, из-за одного Никона, осыпанного твоими милостями и благодеяниями. Но я вижу уже, что мед превращен в соль и прекрасное вино в оцет беспримерною неблагодарностию. Остается как можно скорее снестись с Цареградским патриархом и подробно уведомить его как Вселенского обо всем, чтобы он мог произнести правильное суждение в таком важном деле, от которого чрезвычайно страдает слава всего царства... Донесение же к патриарху должно быть написано на греческом языке, чтобы удобнее могло быть понято без помощи переводчика и тайны Вашего величества не разгласились между многими разномыслящими". В конце письма Паисий сделал приписку: "Сад, запертый для алчущих, и источник, запечатанный для жаждущих, как бы не существуют. Говорю к тому, что давно уже известно о собрании Вашим величеством из разных библиотек многих превосходных книг. Посему нижайше прошу дозволить мне свободный вход для рассмотрения и чтения тех греческих и латинских кодексов".

Патриарху Никону кем-то была сообщена копия с этого письма Паисиева, и он отправил к Паисию длинную грамоту на славянском языке, которую перевел для него на латинский язык учитель Епифаний Славинецкий и которую мы представим по возможности в сокращении. "Нетайно для нас, - говорил патриарх, - что твое преосвященство написал к царскому величеству о нынешнем нужном деле. Но я лучше сообщу тебе ведомость, что и как происходило от начала. Милостию Св. Духа наше смирение посажено на патриаршем престоле согласно с постановлением, бывшим во дни благочестивого царя Федора Ивановича и утвержденным всеми четырьмя Вселенскими патриархами и иными преосвященными архиереями. Шесть лет сидели мы на патриаршем престоле Московском и были согласны во всем с милостивым царем нашим, кроме церковного суда. Царское величество вопреки правил св. Соборов и св. отцов приял себе власть судить нас самих и иных преосвященных, митрополитов, архиепископов, епископов, монастыри и весь чин церковный. Да на что лучшее свидетельство? Ты и сам видишь на Москве, как приближается тиранское разорение Церкви, как по царскому указу мирские люди судят нас самих и всех архиереев. В июле 1658 г., когда царь устроил пир для грузинского царевича, один из вельмож ударил нашего стряпчего, и царь не наказал виновного, несмотря на нашу просьбу; 8 июля царь не пришел против обычая ни ко всенощной, ни к обедне в Казанскую церковь, рассердившись на меня; 10 июля также не пришел в соборную церковь, а только прислал ко мне в келью одного князя с неприличными словами и с бесчестием. И мы, слыша похвалку, вздумали дать место гневу и, окончив литургию, послали ключаря с извещением государю, что мы отходим ради его несправедливой ярости, следуя евангельскому слову: когда будут вас обижать в том граде, бегите в другой, отрясая прах от ног ваших. Царь прислал в церковь вельможу с теми же позорными словами, как и прежде. И мы вышли, и пробыли здесь, в Воскресенском монастыре, год и два месяца, и терпели недостаток в харчах, и отошли в другой монастырь и в третий, который находится на море, и в том пристанище жили год. Тогда царь собрал власти и, ничего не сказав им, как произошло мое отшествие с престола, велел написать на меня некоторым из живущих в его палатах лживые свидетельства, а иных мучениями заставил говорить о мне, что я добровольно оставил престол свой; епископам, архимандритам, игуменам дал дары, чтобы, не спросив моего ответа, почему я отъехал, все подписали против меня свои руки вопреки правилам. По 16-му правилу Двукратного Собора, епископ, удалившийся из своей епархии и пребывающий вдали от нее более шести месяцев без благословной причины, должен быть чужд епископского достоинства. А мой отъезд не таков, но, кажется, учинен по Евангелию, где говорится, что и Сам Христос отходил от ярости жидовской, и Павел из Дамаска и Петр из темницы ушли. Но вот епископы, которые обвинили меня по тому правилу, сами достойны извержения, потому что они больше шести месяцев прожили в Москве на Соборе против меня. Они не должны были слушать царя и приходить без нашего повеления, как и обещались в своей архиерейской присяге не слушаться в таких случаях царя, хотя бы и смертию претил, да мало не все они от меня поставлены. Мы в иные уезды и паствы не отходили по сие время (а Иверский и Крестный монастыри разве не в иных уездах?), но живем в наших московских паствах, хотя недавно великое гонение и жестокую угрозу объявил нам от царского величества окольничий Родион Матвеевич Стрешнев, сказав, что царь не хочет больше терпеть. А мы пред царем не знаем никакой вины, кроме того, что пишем к нему на его неправды: он довел до убожества монастыри, разорил церкви и без нашего благословения отнимает у них поместья. Сам вижу, что на Москве без избрания архиерейского поставляются епископы, архимандриты, игумены по царскому указу, и, кого мы властию, нам данною, вяжем, тех царь велит развязывать и ходит с ними на молитву. Если я проклял Крутицкого митрополита и Симеона Стрешнева, думного мужа (значит, Никон тогда уже исполнил свою угрозу), то не без причины. Крутицкий в неделю ваий незаконно ездил на осляти, поставил только по царскому указу епископа в епархию Киевской митрополии, подвластной Цареградскому патриарху, и во время поставления сидел на патриаршем месте, правит тремя епархиями - патриаршескою, Суздальскою и своею Крутицкою, в которой со времени своего поставления ни разу не был, подсылал злого человека, чтобы отравить нас. Думный Стрешнев проклят за то, что некоторую собаку, подобную ему, научил благословлять обеими ногами. Трех иноков проклял (это было уже по оставлении Никоном кафедры) за то, что они наругаются над исповеданием православной веры, которое прислал нам Паисий, патриарх Цареградский, и в св. литургии поступают против того, что мы правили думою и благословением святейших патриархов. Ты пишешь о книгах, до царского величества собранных из многих стран, что они лежат запертыми без употребления, - эти книги собраны не царскою волею, а нашим радением и отвезены теперь в наши дальние монастыри. Будь здоров и не забывай нас в своих молитвах". Никон, очевидно, старался изложить и даже извратить события в свою пользу.

Паисий, как сам говорит, "не без царского приказания" отвечал Никону (от 12 июля): "Растерзал ты сердце мое твоим апологическим посланием, достоуважаемый патриарше! Оно содержит в себе изящно изложенную драму твоих славных подвигов и страданий, за которые воздаст тебе Господь мзду достойную в день воздаяния. Но, стоя промеж двух сражающихся, не знаю, куда мне обратиться: никто не может служить двум господам. Скажу без лести: Алексей и Никон, самодержец и патриарх, один ежедневно милует, другой и молится и благословляет... Бог дозволил человеку в раю дать имена всем тварям, но не дозволил ему дать имя самому себе, потому что он наименовал бы себя не Адамом перстным, а Всевышним. Поистине корень всех зол - самолюбие. С тех пор как твое блаженство принял титло великого государя, возросли из земли и плевелы... Нехорошо многовластие: да будет один властитель - один царь. Справедливо жалуешься на побиение твоего слуги, но, блаженнейший, как не всякий слуга царский представляет царя, так и не всякий патриарший слуга представляет собою патриарха... О, если бы не было твоего бегства, причинившего столько несогласия. Ты ушел без привета, полный гнева и волнения... Будь сам себе судьей и скажи, был ли кто патриархом, оставаясь вне патриархии столько времени? Возведи окрест очи твои и воззри на чад своих, нуждающихся в патриаршем водительстве. Доколе оставляешь в забвении паству свою? Доколе будешь гневаться?.. Послушай слов моих и соединись с своими членами: ни Церкви, ни царству, ни тебе нет пользы, что ты остаешься вдали от кафедры вопреки правил... Четыре патриарха ожидают узреть конец сей распри: Москва, столица, сделалась позорищем для ангелов и человеков. Но ты говоришь, что против тебя был местный Собор, который положил неправедное отрешение? А разве Афанасий и Златоуст не были оклеветаны?.. Жалуешься на Крутицкого, что ехал он на жребяти, когда это тебе одному позволено, но я слышу, что и Новгородский, и Казанский, и Сибирский архиереи в праздник ваий восседают на жребяти. А в твое отсутствие надлежало и в Москве совершить это Крутицкому, который общим и царским приговором назначен твоим наместником - епитропом... Но перехожу к главнейшей из твоих жалоб: царь, говоришь, ведает церковные дела, избирает архимандритов, устроил Монастырский приказ, берет с монастырей сколько ему угодно. Да ведь все это и другое подобное ты найдешь и в Св. Писании как права и обычные действия царей... Царю свойственно судить других, но не быть судиму другими. Не таков архиерей: он и судит и судим бывает, свидетельствует и на него свидетельствуют... Никто да не называет царя нашего, эту опору народную, унаследовавшего преемственно от предков свою власть с явственными правами, тираном: этот в высшей степени христианский государь милует всех щедро и, подобно Титу, прозванному любовию, раздает благодеяния... Ты можешь похвалиться, Никон почтеннейший, что он часто посещал твою келью; он предстоял тебе с таким смирением и почтением, что бояре соблазнялись не раз об унижении царского достоинства... Вспомни все его милости, патриарх, как из архимандритов возвел он тебя в митрополиты и на этот завидный патриарший престол... Тебе недоставало только одного - называться царем отцом. Возведи, блаженнейший, молитвенные руки твои к Господу, и молись о самодержце нашем и о всем народе, и из-за мелочных поводов не прибегай к отлучениям и проклятиям... Прости нам, если мы в чем-либо погрешили: всем известно, что ты филэллин и одеянием, и обычаем, и почетом... Будь здрав и долгоденствен".

Прочитав послание Паисия, Никон не отвечал ему ни слова, а сказал: "Отдаюсь на суд папы", - сказал не потому, будто бы был единомыслен с папою, а потому только, что знал правила Сардикийского Собора (3, 4 и5), которыми дозволялось обвиняемым епископам, в случае недовольства их решением местного Собора, обращаться с апелляциею к папе, хотя эти правила относились собственно к епископам Сардикийской церковной области, находившейся в подчинении папе, но вовсе не относились к епископам других церковных областей, подчиненных иным патриархам. Слова Никона произвели, однако же, большую тревогу в Москве, тем более что он прислал Паисию самую выписку из правил о папском суде. Спустя несколько дней Паисий позван был в патриаршую палату на Собор для разбора заявления Никонова об апелляции к папе и для исследования, когда русские сделались христианами и откуда пришла к ним святая вера. Русские без сомнения знали из своих летописей, что они приняли веру с Востока, а не с Запада. Но Паисий начал решать вопрос на основании греческих летописей, привел свидетельства из Курополата, Кедрина, Зонары, Никифора Каллиста о самых первых крещениях русских из Византии и свидетельства Матфея Властаря, что Русь от начала причислялась к фракийскому диэцезу Византийского патриархата и постоянно находилась под властию Цареградского патриарха. Отсюда для всех сделалось очевидным, что Никон не имеет ни малейшего права обращаться к суду папы. С этого времени молва о Паисии Лигариде как ученом человеке разнеслась по всему царскому дворцу, и Паисий очень часто был приглашаем членами царского синклита для совещаний по делу Никона. Один из этих знатных бояр, приходившийся дядею царю по матери, Семен Лукьянович Стрешнев, проклятый Никонов, предложил Паисию на бумаге до 30 вопросов, касавшихся Никона, с тем чтобы Паисий дал на них ответы самому великому государю царю чрез него - боярина Стрешнева. И Паисий 15 августа, следовательно, спустя только месяц с небольшим после своей переписки с Никоном, прислал Стрешневу письмо и вместе свои ответы. В письме Паисий говорил, призывая Бога во свидетеля, что не хотел бы начинать этого дела, которое неизбежно поведет его к столкновению и неприязни с патриархом Никоном, но по самому своему призванию чувствует себя обязанным возвещать истину, и выражал сожаление, что не знает русского языка, а должен довольствоваться плохими переводчиками. Царский толмач Стефан перевел ответы Паисиевы на славянский язык (перевод очень плох и темен); многие охотно их списывали, и, наконец, ответы попали в руки Никона. Никон поспешил написать на них целую огромную книгу под заглавием: "Возражение, или Разорение, смиреннаго Никона, Божиею милостию патриарха, против вопросов боярина Симеона Стрешнева, еже написа Газскому митрополиту Паисию Лигаридиусу, и на ответы Паисиевы". Проследим содержание этой книги, из которой познакомимся вместе с вопросами Стрешнева и ответами Паисия, и таким образом узнаем, в чем обвиняли тогда Никона и как он оправдывался. (Книга содержит в себе по списку Воскресенского Новоиерусалимского монастыря XVII в. 955 листов в 4-ку).

"В предисловии Вашем, - так начинает Никон предисловие своей книги, - написано: Рече Господь наш: Аз семь путь, истина и живот. Зачем же, начав от истины. Вы написали все неистинно, как будет доказано впереди, и Вы узнаете, что Вы отца вашего диавола есте, который в истине не стоит, яко ложь есть и отец лжи". После того, обращаясь к Стрешневу, Никон замечает, что он не должен был лжесвидетельствовать и осуждать ближнего, но позаботился бы прежде исправить свои согрешения, и приводит на то целый ряд текстов из Евангелия. А обращаясь к Паисию, говорит, что он действительно призван, как сам выразился в письме к Стрешневу, возвещать и проповедовать истину, но призван учить и проповедовать только в своей епархии, а отнюдь не в чужих, и в доказательство приводит множество правил из Кормчей вместе с толкованиями на них, иные даже в двояком переводе, также отрывки из толкового Евангелия, из недельных церковных поучений, хотя, по правде сказать, все это строго не относилось к Паисию, так как он, когда писал ответы на вопросы Стрешнева, вовсе не учил вере и не проповедовал в чужой епархии. "Да если бы, - продолжает Никон к Паисию, - я и был виновен в каких-либо прегрешениях, то не тебе одному творить суд или ответ о мне, потому что сам ты ничего от меня не видел и не слышал... ты поверил вопреки правил клевете одного непреподобного мужа, хотя и синклитика, притом человека проклятого", - и приводит новый ряд правил, указывающих, что не должно принимать свидетельства на епископа от еретиков, людей отлученных и порочных и вообще от мирян без расследования (л. 1 - 17).

По первому вопросу Стрешнева и ответу Паисия Никон обвинялся в том, что при возведении его на патриаршество он в другой раз был рукоположен во епископа, а потому на основании 68-го апостольского правила должен быть извержен. Никон отвечал: я не своею волею взошел на патриарший престол, но по избранию Собора и царя, и не мне надлежало тогда делать разыскание, следует ли меня вновь рукоположить, а рукополагавшим. Впрочем, таков устав имеет св. соборная Церковь, много раз засвидетельствованный Вселенскими патриархами. Не я один рукоположен дважды, а и прежде все наши епископы вновь рукополагались при возведении их на митрополию или на патриаршескую кафедру. Патриарх Иов рукоположен был трижды: сперва на Коломенскую епископию, потом на митрополию, наконец, на патриаршество, и в последний раз рукоположен святейшим Иеремиею, Вселенским патриархом. Гермоген - дважды: на Казанскую митрополию и на патриаршество. Филарет - дважды: на Ростовскую митрополию и на патриаршество, и в последний раз рукоположен Иерусалимским патриархом Феофаном. Иоасаф и Иосиф - так же по дважды, как потом и я. Если меня хотите извергнуть, то извергните прежде Вселенского патриарха Иеремию, придавшего нам таой устав, и прочих патриархов, подписавших тот устав; извергните также патриарха Иерусалимского Феофана, а с ними извергните и всех рукоположенных от них как изверженных (л. 17 - 23). По второму вопросу и ответу обвиняли Никона в том, что он запретил исповедовать и причащать разбойников, осуждаемых на смерть. Никон, резко упрекнув Стрешнева за то "проклятое бесчинство", что он приучил своего пса благословлять передними ногами, а также за то, что вздумал вопрошать "суемудренного беззаконного пришельца", отвечал: я разослал по всем городам грамоты, чтобы разбойники покаялись, прежде нежели будут пойманы и взяты, а о том, чтобы пойманных на разбое исповедовать и причащать, я нигде не нашел правила. Господь сказал: Ядый Мою плоть и пияй Кровь во Мне пребывает, и Аз в нем. Кто же осмелится удостоить человека причастия и потом казнить? К этому Никон присоединил несколько правил, которыми убийцам запрещалось причастие на двадцать лет и повелевалось преподавать причастие с рассуждением только достойным. Здесь Никон, очевидно, не нашел возможности оправдать себя (л. 23 - 26).

По третьему вопросу и ответу обвиняли Никона в том, что он во время священнослужений украшался богатыми облачениями, смотрелся в зеркало, расчесывался щеткой. Никон отвечал: украшаться иереям для богослужения установлено от Бога еще в Ветхом Завете, а зеркала и щетки устроены в церкви до нас прежде бывшими патриархами, Иовом и другими, мы только не разоряем, да и все то же творят, что тут беззаконного? Если по 16-му правилу Седьмого Вселенского Собора епископы и клирики, украшающие себя пышными одеждами, должны исправиться, то нам всем следует начать это исправление (л. 26 - 28).

На четвертое обвинение Стрешнева и Паисия против Никона, что он и по отречении от кафедры рукополагает священников и дьяконов, Никон дал странный и уклончивый ответ и именно сказал: кто свидетельствует на меня, будто бы мне не должно рукополагать, пусть прочтет 36-е правило Шестого Вселенского Собора, и привел самое правило и толкование на него. А в правиле написано: "Определяем, да имеет престол Константинопольский равные преимущества с престолом древнего Рима, будучи вторым по нем, после же оного да числится престол великого града Александрии, потом престол Антиохийский, а за сим престол града Иерусалима" - и только (л. 28).

По пятому вопросу и ответу обвиняли Никона в том, что он сам отрекся от своей кафедры, и хотя это отречение было не письменное, а словесное, но оно произнесено было всенародно в Церкви, потому имеет полную силу, сам сложил с себя пред всею Церковию святительские ризы. Никон сначала укоряет обоих своих противников: Стрешнева за то, что он лично не был свидетелем события, о котором свидетельствует, а Паисия за то, что он, "лицемер и зломысленный", поверил клеветнику, да притом проклятому, которому законы запрещают верить, и в ответе своем прибавил еще от себя такое, о чем не было в вопросе. Потом рассказывает, что дело происходило так: царь при избрании нас на патриаршество дал клятвенное обещание пред Богом и всеми святыми хранить непреложно заповеди Евангелия, святых апостолов и святых отцов, и, пока он пребывал в своем обещании, повинуясь святой Церкви, мы терпели. А когда царь изменил своему обещанию и на нас положил гнев неправедно, мы 10 июля, совершив во святой великой церкви Божественную литургию и засвидетельствовав пред Богом и всеми святыми о напрасном государевом гневе, вышли по заповеди евангельской из града Москвы, отрясли прах от ног наших и тогда же письменно известили царя, что уходим ради его неправедного гнева и что он даст за все ответ пред Богом. Кто ж укорит меня, что я поступил вопреки воле Божией, а не по правде, и какое тут отречение? А если мы по окончании обедни свергли с себя патриаршеские ризы, то у нас такой обычай: по совершении литургии все совлачаются от священных риз. А у вас, беззаконный толковниче, разве не совлачаются? Желая оправдать себя в том, что засвидетельствовал пред Богом и всеми святыми о неправедном гневе государевом и потом удалился из Москвы, Никон привел множество примеров, как ветхозаветные пророки и другие праведники свидетельствовались по разным случаям или Богом, или небом и землею, а еще более примеров, как Сам Христос, апостолы и святые уклонялись и убегали от угрожавших им бедствий (л. 28 об. - 38 об.). Тут Никон изменил истине: ложно истолковал совлечение им с себя патриарших риз и совершенно отверг то, что сказал в церкви пред народом: "Не буду более вашим патриархом".

Шестой вопрос и ответ не относились прямо к обвинению Никона. Вопрос был, согрешили ли архиереи, что не возбранили Никону такого злого дела. Ответ: если их спрашивали и они не возбранили, то согрешили; а если не спрашивали, то не согрешили: виновен один Никон, причем Паисий привел слова Климента о Боге: "Никто не обретается здесь без Его света, но все принимают Его светлости, всяк богатеет Его милостию". Никон отвечал: "Не должно судить о том, что нам неизвестно" - и привел несколько текстов из Евангелия. А затем напал на Паисия: "Не нашел ты, что сказать от св. догматов, а как сам явился изверженным, противореча правым уставам св. апостол и св. отец, так и ответы творишь отверженными законами, написанными Климентом. Шестой Вселенский Собор отверг поврежденные апостольские заповеди, преданные Климентом: как же осмелился ты развращать законы Шестого Вселенского Собора и вводить зловерные, если бы ты не был, окаянный, и сам зловерен?" Никон привязался к одному имени Климента, а в словах его, приведенных Паисием, нет никакого зловерия, никакого закона (л. 38 об. - 40).

На седьмой вопрос Стрешнева: "Не добро ли было бы созвать Собор по делу патриарха, чтобы не случилось какого соблазна или замешательства в царстве?" - Паисий отвечал ссылкою на 37-е правило апостольское: "Дважды в году да бывает Собор епископов, и да рассуждают они друг с другом о догматах благочестия, и да разрешают случающиеся церковные прекословия". Никон сказал: да не одно 37-е правило апостольское, есть много и других правил о созывании Соборов, и действительно привел целый ряд таких правил, с толкованиями на них. Но ни одно из этих правил, - продолжал Никон, - не предоставляет епископам судить своего патриарха, кроме тех случаев, если он станет вводить что-либо новое на развращение Церкви, как вводишь ты, ответотворче, новые законы из отреченных книг, за что по правилам и должен быть извержен, подобно Максиму Кинику. Напротив, есть правила, что и митрополита своего не могут судить епископы, а может судить его только патриарх Цареградский; эти правила с толкованиями затем и приведены (л. 41 - 52).

На осмой вопрос, может ли сам царь созвать Собор без повеления патриаршего, был ответ: может по примеру древних благочестивых царей. Никон: нигде нет такого правила, в правилах говорится только: собираются Соборы, а не собирает царь или кто другой. Древние благочестивые цари собирали Соборы, но только "умолением, а не повелением и не принуждением" (л. 52).

В ответе на девятый вопрос Паисий написал: так как Никон вменил ни во что Собор, бывший на него в Москве, и назвал иудейским сонмищем, то за такое неуважение к Собору должен быть проклят как еретик, ибо Григорий Двоеслов почитал четыре Вселенские Собора наравне с четырьмя Евангелиями. Никон: собор, созванный не по св. правилам, не есть Собор. Были Соборы по приказанию царскому на Иоанна Златоуста, на митрополита Филиппа, но то не Соборы, а сонмища (за сим приводится много текстов, кого Господь признает Своими). Я не Вселенский Собор назвал сонмищем, но Собор тех, которых собрал царь и задарил, чтобы они говорили все, что он хотел, на отмщение мне, как и самое соборное деяние их являет: все оно полно лжи и нет в нем ни одной истины. Соборы не должны собираться без воли митрополита или патриарха (следуют правила), а вот был по воле царя Собор Флорентийский, и беззаконное деяние его отвержено. Послушай деяния Собора, бывшего при царе Федоре Ивановиче, об учреждении патриаршества в России (приводится все деяние этого Собора, а потом и деяние Собора Константинопольского, утвердившего патриаршество в России, еще прежде напечатанные в предисловии к славянской Кормчей). Видишь ли, раскольник св. Церкви и попратель св. канонов, как благочестивый царь все по правилам совещался с епископами, обращался к патриархам, как сами патриархи во всем свидетельствовались св. правилами, а не так, как ты, новый раскольник и, скажу, еретик, свидетельствуешься "отверженными Климентовыми правилами и прочими Езоповыми, и воронами, и иными ложными шпынскими проклятыми книгами"; ты и сам, как ворона, обходишь сушу и море, творишь расколы как в Мутьянской земле, так и здесь. Затем Никон привел ряд правил, что патриарх, как и всякий архиерей, есть глава своей Церкви, что епископы не могут судить своего митрополита и патриарха, что на архиереев не должно клеветать и что архиерей не должен учить в чужой епархии, как учит Паисий (л. 52 - 79).

На десятый вопрос, можно ли членам тела судить свою главу и епископам своего патриарха, Паисий отвечал: можно, потому что как все апостолы, так и преемники их епископы получили от Господа власть вязать и решить. Никон - Паисию: откуда ты приял посягать на то, что тебе не принадлежит; где нашел заповедь Божию, чтобы судить меня? Не слышал ли о не имущем брачной одежды, как он ввергнут был во тьму кромешную, где плач и скрежет зубов, - что да сотворит и тебе Господь по делам твоим за напрасное преобидение нас?.. Человеку можно жить без руки, без ноги, но без головы невозможно, потому не могут члены тела отсечь свою главу и остаться живыми и действующими. По 9-му правилу Четвертого Вселенского Собора: "Аще на митрополита области епископ или клирик имеет неудовольствие, да обращается или к экзарху великия области, или к престолу царствующаго Константинополя и пред ним да судится (л. 79 ).

По одиннадцатому вопросу и ответу Никона обвиняли в том, что он никогда не называл архиереев братиею своею, но считал их гораздо низшими себя, потому что они были от него освящены. Никон: неправда, будто я не называл архиереев братиею. Я когда совершал литургию, то говорил к ним по перенесении Даров, как положено в Служебнике: "Помяните мя, братия и сослужителие". И если я в нужнейших вещах совещался с ними, то как сказать, что считал их нижайшими себя? То правда, что они нами освящены, но ныне они уже не имеют освящения в себе, потому что нарушили 15-е правило Двукратного Собора, которое гласит: "Аще епископ или митрополит дерзнет отступити от общения с своим патриархом и не будет возносить имя его, но прежде соборного осуждения его учинит раскол, да лишится священства" (да не сам ли здесь патриарх отступил от своих епископов и митрополитов, оставил их и всю свою Церковь, отказавшись от управления ею?). Далее говорится о преимуществах патриархов и отличии их от епископов, приводятся правила с толкованиями и пр. (л. 79 - 84).

На двенадцатый вопрос, согрешил ли Никон, когда назвал себя великим государем потому только, что так назвал его царь, желая его паче обычая почтить, Паисий отвечал: "Истинно согрешил". Никон: да в чем же согрешил, когда ты сам говоришь, что так назвал его сам государь? А я скажу тебе даже, где и когда назвал. Когда государь из-под Смоленска пришел в Вязьму и мы с его царицею и всем семейством пришли туда же, то он "со многим молением говорил нам, чтобы писаться великим государем, а нашего изволения на то не было". Теперь же он порицает нас за то, что мы начали так писаться: Господь Бог рассудит в день Судный. Тут Никон допустил совершенную неправду: из-под Смоленска в Вязьму царь пришел уже под конец 1654 г., а Никон еще в 53 и в течение всего 54 г. величался великим государем и в своих грамотах, и даже печатных книгах, которые издавались с его благословения. Затем Никон продолжал: "Скажите мне, в чем разность между словами: государь и господин. Епископы все пишутся великими господами, а бояре и все люди - государями. И почему ныне все кого хотят, того и называют государем, даже меньших себя?" (л. 84 - 85).

По тринадцатому вопросу и ответу обвиняли Никона в том, что он назвал свой Воскресенский монастырь Новым Иерусалимом, причем Паисий выражался, что Никон начинает новое письмо, которого ждут евреи, что из его Нового Иерусалима произойдет антихрист, что Иерусалимов только два, земной и небесный, и непростительно выдумывать еще третий. Никон: новым Иерусалимом назвал Воскресенский монастырь сам царь, когда приходил сюда на освящение церкви со всем своим синклитом, и царская грамота о том сохраняется доселе. А что ты говоришь, будто я начинаю новое письмо, то я по св. канонам проклинаю и тебя, начинающего вопреки правил издавать новые законы на соблазн людям. Не погрешил бы тот, кто обвязал бы вокруг шеи твоей жерновый камень и потопил бы тебя в море. Если ты не знаешь, где подобает родиться отцу твоему антихристу, мы покажем тебе то место от св. книг. И приводятся все места об антихристе и о последних временах из Евангелия и апостольских писаний, потом из ветхозаветных книг и отрывки из Ипполита, из Ефрема Сирина и др. Потом Никон старается разъяснить, что не грешно называть по образцу древнего Иерусалима Новый Иерусалим, как же грешат те, которые по образцу Животворящего Креста, на котором распят Господь, устрояют другие кресты; по образцу Воскресенского храма в Иерусалиме созидают и в других местах храмы во имя Воскресения Христова, с оригинальных Евангелий списывают копии и пр. (л. 85 об. - 100).

Четырнадцатый вопрос был, не говорит ли святой Герман, патриарх Цареградский, что жертвенник образует собою Вифлеем, а престол - Гроб Господень. Никон отвечал, что такие названия действительно приличествуют жертвеннику и престолу, и кратко объяснил, почему приличествуют. А потом снова обратился к тому же предмету, которым занимался в тринадцатом своем возражении, и стал опровергать сказанное Паисием, будто бы название Воскресенского монастыря Новым Иерусалимом означает, что древний Иерусалим уже не существует, престол апостола Иакова, брата Господня, престал, и Христос сказал неправду о Своей Церкви: Врата адова не одолеют ей. Никон доказывал, что это название вовсе не имеет такого смысла, что Новый Иерусалим назван по образцу древнего, который продолжает существовать, хотя и под властию мусульман, что Церковь Христова не привязана к месту, и хотя рассеяна по разным странам, но есть едина, и что врата адова никогда ее не одолеют, - в подтверждение приведено множество текстов из Священного Писания, особенно из Апокалипсиса и толкований св. отцов (л. 100 - 116).

В пятнадцатом вопросе и ответе говорилось, что Никон разорил Коломенскую епископию для своего Воскресенского монастыря. Никон: вместо одной епархии открыть другую не значит разорение, но строение. Коломенская епархия близко прилежит к патриаршей области, а Вятская земля отстоит от нее более полуторы тысячи верст, и там множество людей и немало еще остатков язычества. Ради того по совету с царем и перенесена туда епархия из Коломны, а не ради Воскресенского монастыря, который тогда еще и не зачинался. Сколько давала доходов Коломенская епархия, столько и выделяется из патриаршей епархии (для Вятской). Также сколько было крестьянских дворов в Коломенской епископии, столько по указу государеву и там дано, а дворы Коломенской епископии взяты на государя, а после государь пожаловал их в Воскресенский монастырь, когда был здесь на освящении церкви, а не я взял или разорил. Если Коломенский епископ в указанную епархию нейдет вопреки правил и беззаконно скитается, то его правила извергают: ему бы хотелось в митрополиты или в патриархи. Приводятся правила с толкованиями как об открытии новых епархий, так и о виновности епископов, не желающих идти в назначенные им епархии (л. 116 - 120).

В шестнадцатом вопросе и ответе говорилось, что архиереям неприлично строить города или обозы, а Никон строит себе город и обоз, полюбил жить в местах пустых и безлюдных и наполнил те места наймитами и боярскими подданными, что он имеет там даже больше поместьев и доходов, нежели на Москве патриархия. Никон: обоза я не строю, и если оградил себя оградою по обычаю иных монастырей, то никакой надежды на нее не полагаю, а огражден Божественною благодатию. Место это отнюдь не пусто, но весьма многолюдно, и не наймиты в нем живут и не люди боярские, но рабы Бога Вышнего. Нет здесь ни города, ни обоза, а только церкви и монастырь, который основан законно и по правилам (которые и приводятся вместе с толкованиями). Затем Никон резко укоряет Паисия, что он говорит ложь, руководствуется ложными книгами на соблазн людям и, оставя свое гнездо, скитается и учит в чужой епархии (л. 120 - 127).

В семнадцатом вопросе и ответе говорилось: неверно утверждает Никон, что он "не обретается вне от своего престола и епархии", проживая в Воскресенском монастыре, и удалился туда по благословным причинам. Московский патриарх должен жить в Москве, как Цареградский живет в Царьграде, Иерусалимский - в Иерусалиме. Если бы Москву постигло воинское разорение или другие бедствия, тогда можно было из нее перенести престол в другое место, как перенесены престолы из Антиохии и Александрии. Но Москва благодатию Божиею живет и царствует, и Никон тем виновнее, что удалился из Москвы без особенного ведома царя и без совета всех архиереев и всего Собора, да и после удаления мог бы подробно изъяснить все царю чрез писание, мог бы созвать Собор, чтобы очиститься, оправдаться. Но ничего этого не сделал, а все делает только по страсти самолюбия и проклятой гордости. Никон к Паисию: неправда, и Восточные патриархи исходят от своих престолов, шествуют по странам, некоторые приходили даже к нам, как и многие митрополиты и епископы с Востока, и не переставали, однако ж, называться по именам своих епархий. Да и ты здесь, в чужой епархии, пишешься Газским митрополитом, хотя столько времени скитаешься вдали от Газы, ползая, как змей по земле, и извергая свои смертоносные слова для уязвления простых людей; даже бывал ли ты в Газе и есть ли там престол архиерейский? В Москве, правда, не было воинского разорения или подобного бедствия почему бы я мог удалиться из нее, но не больше ли войны гнев царский? Не видишь ли, до чего царь гневается на меня? Он верит всякой лжи против меня и по всей России сыскивает о делах наших; он вопреки правил своим повелением, ничего не сказавши нам, созвал Собор, который справедливо назвать не только сонмищем иудейским, но и бесовским, потому что он делал только то, чего хотел и что приказывал царь. Из Москвы я отошел не без ведома царева: царь знал, что гневается на меня без правды. И от него приходили ко мне князь Юрий Иванович Ромодановский да Афанасий Иванович Матюшкин, и я им говорил, что иду из Москвы от немилосердия государя, пусть ему будет просторнее без меня, а то, гневаясь на меня, он не ходит в церковь, не исполняет своих обещаний, данных при нашем избрании на патриаршество, отнял себе суд церковный, велел судить нас самих и всех архиереев и духовный чин приказным людям. О всем этом я по совершении литургии в соборной церкви засвидетельствовал пред Богом и святыми, пред архиереями и всем Собором, а "царь принудил их сказать то мое свидетельство отреканием и многими пытками стращал, а всем архиереям свое государево жалованье давал для того, чтобы на меня подписались". И после отъезду из Москвы много было писано нами к государю от Божественного Писания о его царских делах, но он не слушает, а еще больше гневается. Созывать же Собор, чтоб пред ним очиститься и оправдаться, было нам неприлично и противно правилам: своего патриарха архиереи судить не могут. Говоришь о моем самолюбии и гордости, да какое тут самолюбие - терпеть все зло ради заповеди Божией? В чем наша гордость, когда мы исполняем на деле сказанное: Удалися от зла и сотвори благо? Ты проклинаешь гордость, но какую? Не ту ли, которою сам гордишься, величаясь митрополитом, когда по многим канонам недостоин даже священства, не только архиерейства? Но эту гордость и мы по св. канонам проклинаем трижды: да будешь проклят, да будешь проклят, да будешь проклят". При раскрытии этого возражения Никоном приведено много текстов Священного Писания, церковных правил с толкованиями и значительный отрывок из деяния Московского Собора 1660 г. (л. 126 об. - 142).

В ответе на восемнадцатый вопрос говорилось: следовало бы Никону, когда опасение его миновалось, возвратиться в Москву на кафедру: он пастырь, епископ, ему вверено множество душ, и он отдаст за них ответ Богу. Никон в защиту себя указывал на продолжающуюся злобу царя, привел множество текстов Священного Писания, что нужно удаляться от всего злого, что христиане должны отличаться взаимною любовию, а между тем они постоянно ненавидят друг друга, и снова резко нападал на Паисия Лигарида: "Ты меня не знаешь, не видел меня, и ничего от меня не слышал, и по клевете одного неверного человека пишешь ответы против меня. Ты явился чуждым Божественной благодати, потому что вопреки правил много лет проживаешь в чужой епархии и один, митрополит, дерзаешь судить и осуждать патриарха, возносясь гордостию, как сатана и антихрист" (л. 142 - 150).

В ответе на девятнадцатый вопрос Паисий писал: Никону следовало, когда он отходил, оставить вместо себя до своего возвращения наместника и приказать ему управлять Церковию, а то пришлось самому государю поручить это дело Крутицкому митрополиту. В опровержение этого Никону стоило только сказать правду, именно сказать, что он сам приказал на время митрополиту Крутицкому править делами Церкви, в чем и сознается в своем послании к Цареградскому патриарху Дионисию. Но Никон не сказал правды, а отвечал: "Нам, от злобы царския отходящим, аще бы и приказать, не послушал бы никто". Потом напал на Паисия, что он ничем не лучше язычника, потому что не молится и не постится, как поведали находящиеся при нем и заметили в Сергиевой лавре, когда он посетил ее. Напал на государя, что он приказал Крутицкому править делами, и привел ряд текстов из Библии и правил, что мирские власти не должны вмешиваться в церковные дела, не должны избирать и ставить архиереев; привел ряд изречений и примеров из Библии, как страшен гнев царский и как убегали от него пророки и другие святые мужи. Затем, обращаясь к себе, продолжал: "Царь говорит, что не гнал нас с престола, но мы тогда же засвидетельствовали пред Богом и всеми святыми о неправдах царя и его напрасном на нас гневе, да и теперь он не перестает гнать нас. Ему кажется легко, что дал волю всякому неправеднику злословить нас, как хочет и умеет, а нам от тех злодеев смерть приходит. Какого еще гонения, когда всех архиереев и других духовных созвал на нас, сказки готовые прислал на Собор и одних милостию и жалованьем, других страхом - всех принудил по своему хотению? А потом кто о чем ни бьет на меня челом, все с выговорами присылает государь, как к осужденному, своих думных, и которые боголюбцы посещали нас в нашей бедности или скорбели о нас, тех или в заточение сослал, или обложил лютыми прещениями... Или что лютее сего? Государь разослал по всему государству грамоты во все монастыри, чтобы ему подробно описали, сколько я будто бы взял, когда был на патриаршестве, из каждого монастыря казны, хлеба, лошадей, вотчин на промен в цену и без цены, также сосудов серебряных и золотых и иного чего, в каком году и месяце, а о себе не изволил государь подумать, сколько позабрал у великой церкви Успенской Пресв. Богородицы вотчин, людей, хлеба, рыбы, денег, лошадей и других потреб, также сколько позабрал от прочих церквей и монастырей, тогда как церкви и монастыри вовсе не повинны давать ему какие-либо дани" . Следует выписка правил в подтверждение последней мысли и отрывок из книги Никона Черногорца (л. 150 - 175).

На двадцатый вопрос, грешит ли государь, что оставляет Церковь вдовствующею, Паисий отвечал: "Если он делает это для достойных причин, нам неизвестных, то не имеет смертного греха, однако несвободен от меньшего греха, потому что многие соблазняются и думают, что дело то зависит от его лености и нерадения. А .самое главное радение царя - радение о Церкви, потому что никогда не укрепляются дела царские, пока не укрепятся дела матери его Церкви". Никон: "Радение о Церкви, управление делами Церкви не принадлежит царю. В числе чинов Церкви, которые дал ей Бог (1 Кор. 12. 28 - 30), нет царя. Всякому своя мера, и кто вступается не в свое дело, того ожидает тяжелое наказание (приводятся тексты Священного Писания). Хочешь ли видеть различие между царскою и иерейскою властию, размышляй: "Честен престол царский, украшен камнями, обложен золотом, но царю дано устроять только то, что на земле, большей власти он не имеет. А престол священства на небеси: что связывает священник на земле, то связывается на небеси. Он стоит между Богом и людьми и от Бога низводит нам милости, а от нас возносит к Богу молитвы и примиряет нас с Богом. Потому и цари помазуются священническою рукою, а не священники царскою и благословляют самую главу царскую, но меньший от большего благословляется... Глава Церкви - Христос, а царь не есть и не может быть главою Церкви, но только один из ее членов, потому и не может действовать в Церкви... Священство гораздо больше царства. Живительно, как человеколюбие Божие терпит то, что ныне не только сам царь приял на себя сан святительства, но и все находящиеся в его власти то же творят". Затем приводятся примеры, чему подвергались цари и другие мирские люди, посягавшие на что-либо церковное (л. 175 об. - 192 об.).

В ответе на 21-й вопрос Паисий писал: архиереи и бояре, которые не бьют челом царю, чтоб учинил в том деле совершенное исправление, весьма согрешают, потому что не показывают ревности об общем благе и оставляют Церковь в смирении, когда могли бы отвести от нее такой позор. Никон сам отрекся от своей духовной жены - Церкви, и через то умер для нее, и уже четыре года вовсе не печется о ней. Церковь вправе избрать и иметь у себя другого мужа. Никон возражает: архиереи действительно согрешают, но только в том, что действуют вопреки своей архиерейской присяге, данной при поставлении. Затем приводит самую присягу, рассматривает ее по частям и говорит: архиереи во всем солгали пред Богом и Церковию, обещались соблюдать правила святых апостолов и святых отцов и ничего не соблюдают, дерзают вопреки правил судить своего патриарха; обещались во всем повиноваться ему и не повинуются, не делать ничего по принуждению от царей, от бояр и князей и делают, за что и подлежат все извержению (приводятся правила). В опровержение же того, что он отрекся от своей Церкви, умер для нее, четыре года оставляет ее во вдовстве, Никон старается доказать, что не отрекался от своей Церкви, не оставлял ее и что, хотя бы и оставил, нет правила расторгать брак через четыре года, а он должен оставаться неразрывным на всю жизнь, для чего и выписывает множество правил с толкованиями о нерасторжимости брака. При этом Никон нападает на Паисия, жалуется на царя: "Ты называешь меня умершим для Церкви... Мертв тот человек, который, оставя свою епархию без вины и переходя с места на место, творит смуты в городах, как ты смутил мутьян и изгнал их государя и, пришедши сюда, также творишь многие смущения и соблазны. Такому человеку, хотя он и жив, надлежало бы, по Евангелию, привязать к себе жерновый камень и утопиться в море... Царь сказал о нас, как передают слышавшие: если бы я не боялся Бога, то сделал бы патриарху то, чего он не ведает... А Родион Стрешнев и Иосиф Сукин, когда я сказал пред ними: "Мало христианства в царе", грозили в моей келье убить меня, говоря: "Если станешь произносить такие слова, я не потерплю более" (л. 192 об. - 219).

В 22-м вопросе Стрешнев, проклятый Никоном, спрашивал, важно ли проклятие Никона и нужно ли нам бояться его клятвы. Паисий отвечал: "Проклятие есть как бы молния, как бы меч обоюдоострый; если проклятие бывает по достоинству, то сожжет виновного, а если не по достоинству, то падает на того, кто произносит проклятие". Никон возразил: "Скажи мне, кого я проклял; если разумеешь Крутицкого митрополита, то я объясню тебе, за что я его проклял". И начал перечислять его преступления, что он ездил на ослята, поставил Мстиславского епископа, ни разу не посещал своей епархии и пр., одробно раскрывал важность каждого из этих преступлений, привел множество правил с толкованиями и спрашивал Паисия: "Как же ты и Крутицкий митрополит не антихристы и не отступники от Бога, когда вы отверглись от Его Божественных повелений и не слушаетесь правил св. апостолов и св. отцов?" (л. 219 - 245 об.).

На 23-й вопрос, прилично ли архиерею бить других, ссылать в ссылку, как делал Никон, Паисий отвечал, что, по его мнению, нет в человеке лучшей добродетели, как правда и кротость, и худшего зла, как гнев; указал в пример кротости на Авраама, Моисея, Давида и др. и объяснял, что самые одежды архиерейские: стихарь, саккос, омофор, митра и пр. - знаменуют кротость, чистоту и другие добродетели в архиерее. Никон: Авраам отметил смертию многих за племянника своего Лота, Моисей убил египтянина и не раз поражал казнями своевольных сынов Израиля, Давид убил Урию, и все святые хотя не мстили за себя, но по суду мстили и наказывали за всякую неправду. Сам Христос вервием изгнал из церкви непотребных торжников, и правила Церкви, даже градские законы греческих благочестивых царей не возбраняют архиереям бить и наказывать преступников (приводятся правила и законы из Кормчей). Почему и "мы как прежде смиряли в Церкви, иногда вервием, а иногда рукою помалу, так и ныне не отрицаемся то же творить врагам и бесстрашным людям по образу Христову и по правилам св. апостолов и св. отцов. А одежды архиерейские по своему смыслу отнюдь не возбраняют архиерею наказывать по справедливости виновных" (следует истолкование каждой из архиерейских одежд по порядку). В заключение Никон заметил Паисию: "Для других ты хвалишь терпение, а сам являешься нетерпеливым; ублажаешь кротость, а сам, как лев, яришься; превозносишь целомудрие, а сам всегда любодействуешь; заповедуешь любить добродетель и правду, а сам непрестанно враждуешь" (л. 245 об. - 268).

В 24-м вопросе Стрешнев говорил: царь поручил Никону досматривать всякие судьбы (дела) церковные и даровал ему все привилегии, которыми Константин Великий почтил папу Римского Сильвестра. А Паисий на это сделал замечание: почести от царя надобно принимать осторожно; Никону было бы полезнее иметь менее привилегий, потому что иные его надмили; смотрелся он в них, как в зеркало, и с ним случилось то же, что пишут стихотворцы о Нарциссе, который в речной воде сначала любовался лицом своим, потом хотел поцеловать его и утонул. Эти вопрос и ответ чрезвычайно раздражили Никона, и он написал на них весьма обширную отповедь, в которой излил весь свой гнев на своих противников, особенно на царя, со всею необузданностию в словах и выражениях. Никон прежде всего утверждал, что царь не только не дал и не мог дать ему никаких прав в Церкви, но и отнял полученные им от Бога, не только сам не любит и не исполняет никаких заповедей Божиих, но ненавидит и преследует тех, кто исполняет эти заповеди: "Как ты говоришь, совопросниче, что царь вручил Никону досматривать всякие судьбы церковные? Разве не знаешь, что не от царей приемлется начальство священства, но от священства на царство помазуются и что священство гораздо более царства? Мы не знаем иного законоположника себе, кроме Христа, Который дал нам власть вязать и решить. Уж не эту ли привилегию дал нам царь? Нет, но он похитил ее от нас, как свидетельствуют его беззаконные дела. Какие? Он Церковию обладает, священными вещами богатится и питается, славится тем, что все церковники: митрополиты, архиепископы, епископы, священники и все причетники - покоряются ему, оброки дают, работают, воюют; судом и пошлинами владеет. А мы такой привилегии не только не принимаем, но гнушаемся ею, бегаем от нее, как от антихристова узаконения... Господь сказал о последнем времени, что тогда восстанут многие лжепророки и за умножение беззакония иссякнет любы многих. Кто же лжепророки? Газский митрополит, который ничего не говорит от Божественных Писаний, но все от себя... Какого беззакония? Того, если кто восхитит себе не принадлежащее ему, как государь царь восхитил Церковь и все достояние ее в свою власть беззаконно и потому нас ненавидит, как прелюбодей никогда не может любить законного мужа, но всегда помышляет о нем злое... Что вручил нам? Священство ли? Но сам того не имеет, как может другим преподать? Не власть ли вязать и решить? Но и это ему не принадлежит, а одному Христу... Апостол сказал: Ныне антихриста мнози быша: иже знает Бога, послушает нас, и иже несть от Бога, не послушает нас. О сем познаваем духа истины и духа лестча (1 Ин. 2. 18; 4. 6). Кто же ныне антихристы? Крутицкий и ему подобные. Кто дух лестчий? Газский митрополит и подобные ему... Скажи мне, какие привилегии подарил мне царь, я скажу, какие он разорил и пренебрег. Христос дал апостолу Петру и прочим апостолам ключи Царствия Небесного - царь отнял те ключи у Петра и прочих апостолов и их преемников. Что связывают они на земле и Владыка Христос связывает на небеси, то царь разрешает на земле, а что они разрешают на земле и на небеси, то царь вяжет на земле... Господь сказал: Аще пребудете в словеси Моем, воистину ученицы Мои будете. Государь царь не только сам не пребывает, но и пребывающих ненавидит. Господь сказал: Аще кто слово Мое соблюдет, смерти не имать видети. Государь царь не только сам не соблюдает, но и соблюдающих казни предает. Простому человеку уподобил меня, по злобе своей зовет Никоном и даже патриархом не именует и не меня только, худого раба Божия, но и Господа моего Иисуса Христа поработил себе, все данное Ему в вечное наследие и св. Его Церкви усвоил себе и своим людям". Далее перебирается все учение о блаженствах, приводятся одна за другою многие евангельские заповеди, и все это прилагается к царю, и говорится, что царь ничего этого не соблюдает, а действует наперекор. "Ныне государь за одно слово, если кто молвит о правде, языки режет, руки и ноги отсекает, в невозвратное заточение ссылает... Он уничижил и обесчестил благодать Св. Духа и сотворил ее немощною, так что без царского указа ныне она не может действовать. Ныне архиереи пишут, что поставили того или другого архимандрита или священника по благодати Св. Духа и по указу великого государя... Он не содрогается, что такая хула на Св. Духа не отпустится ему ни в сей жизни, ни в будущей, но действует как великий архиерей и кого хочет, того приказывает рукополагать". После этого Никон обратился к грамоте Константина Великого папе Сильвестру, привел ее всю по частям и, прилагая каждую часть к царю, повторял, что царь не дал таких привилегий Никону и даже какие дал, те отнял. Привел также церковный устав равноапостольного князя Владимира, перечислил права и преимущества, данные Церкви последующими князьями, и утверждал, что "царь все законы всех благочестивых царей и вел. князей, преданные Церкви, ниспроверг и все, что отец его с святейшим Филаретом патриархом исправили, и обновили, и утвердили, все ни во что положил... Повсюду ведомо, что государь царь не любит Господа, потому что не хранит Его заповедей, и не есть ученик Христов, потому что не любит нас". Наконец, Никон старался доказать, что "священство есть более царства, что священство от Бога, помазание же на царство от священства". С этою целию подробно изложил, как учреждено священство в Ветхом Завете и как учреждено священство новозаветное; как распространилось христианство по разным странам и с ним церковная иерархия; как мало-помалу распространилась святая вера в России и у нас появились архиереи, митрополиты; как учредилось патриаршество в России, как Иеремия посвятил Иова и какую дал грамоту, как потом Феофан посвятил Филарета Никитича и какую дал грамоту. Сделавши отсюда вывод, что "священство началось не от человек и не от царей, а от Самого Бога", Никон продолжал: "Священство честнее царства; царство чрез священство помазуется чувственным елеем, а помазание священства совершается Св. Духом непосредственно", в подтверждение чего привел самые молитвы, которые читаются при рукоположении архиереев, разобрал весь чин царского миропомазания; привел молитвы, тогда читаемые, и самое поучение патриарха к царю при его миропомазании. В общем заключении этой своей части Никон выражал свои мысли уже несколько смиреннее или спокойнее, говоря: "Иные думают, что царь выше архиерея, и это подкрепляют, во-первых, тем, что господство происходит не от кого иного, как только от Господа Бога; во-вторых, тем, что если бы архиерей был выше царя, тогда бы и начатки от него шли до архиерея, чего не бывает; в-третьих, тем, что царю дано ограждать мечом закон и правду, защищать вдов и сирот, творить суд и расправу, чего архиерею не дозволено... Другие рассуждают, что архиерей выше царя. Власти архиерейской поручил Бог ключи Царства Небесного и дал силу вязать и решить на земле. Архиерейская власть духовная, и ей подлежат вещи духовные, а власть царя мирская, и ей подлежат вещи временные. Царь обязан произнесть исповедание веры пред архиереем, а последний, выслушав исповедание, должен рассудить, право ли верует царь или достоин клятвы... Оба эти мнения можно примирить. Господь Бог, когда сотворил землю, повелел двум светилам светить ей, солнце и месяцу, и чрез них показал нам власть архиерейскую и царскую: солнцем - власть архиерейскую, месяцем - царскую. Солнце светит днем, как архиерей душам. А меньшее светило месяц, заимствующий свет от солнца, светит ночью, т. е. для тела, - так и царь приемлет помазание и венчание от архиерея, по принятии которых становится уже совершенным светилом и имеет святейшую силу и власть. Такова разность между теми двумя лицами во всем христианстве. Архиерейская власть во дни, т. е. над душами, а царская - в вещах мира сего. Царский меч должен быть готов на врагов веры православной, когда потребуют того архиерейство и все духовенство, и оборонять их от всякой неправды и насилия обязаны мирские власти. Мирские нуждаются в духовных для душевного спасения, духовные - в мирских для обороны. В этом отношении царь и архиерей не выше один другого, но каждый имеет власть от Бога... В вещах же духовных архиерей великий выше царя, и каждый человек православный должен быть в послушании патриарху, потому что он отец наш в вере православной и ему вверена православная Церковь" (л. 268 об. - 366).

На 25-й вопрос, может ли государь обратно взять привилегии, данные им кому-либо, Паисий отвечал: "Может, если тот, кому они даны, окажется неблагодарным". "Какие привилегии, - возражает Никон, - уж не эти ли, которые ради милости Божией давал государь в вечное наследие Господу Богу и Пресв. Богородице?" И приводит целиком две известные нам грамоты, пожалованные ему царем на Иверский монастырь: сначала ту, в которой государь в благодарность Никону за сбережение царского семейства во время моровой язвы пожаловал Иверскому монастырю несколько погостов в Новгородском крае с селами и деревнями, а потом ту, в которой государь утвердил "навеки неподвижно" за Иверским монастырем все вотчины, прежде ему пожалованные и им приобретенные. "Так же точно, - продолжает Никон, - и Крестному монастырю, и Воскресенскому грамоты государевы писаны для вечного государева постоянства и утверждения с Господом Богом, а не со мною, смиренным и грешным Никоном патриархом. У кого ж государь возьмет назад данное им Богу за многую Его милость? А хотя б и мне дано то было за мою работу и труды: за что взять, когда царь разгневался на меня неправедно?" Затем излагает историю Каина и делает замечание: "Если Каин согрешил тем, что неправедно принес жертву Богу, то во сколько более грешат те, которые, принесши малое что Богу, хотят, разгневавшись на кого-либо, возвратить себе то?" Излагает историю Анании и Сапфиры, наказанных за их намерение утаить и взять себе часть того, что принадлежало Богу. Перечисляет множество примеров из Ветхого Завета, как строго наказывались люди за нарушение обетов, за клятвопреступление. Нападает на Паисия, называет его антихристом, раскольником, лицемером, лжесловесником и подобным и подробно опровергает его доказательства, будто он, Никон, неблагодарен государю (л. 366 - 420).

Переходим к 26-му возражению Никона, которое одно обширнее всех, взятых вместе 25 возражений его, доселе нами рассмотренных (л. 421 - 928). Оно направлено сперва против вопроса, а потом против ответа, в которых Никон обвинялся в хуле на царя. В вопросе было сказано: Никон бранил и бранит ныне государя за то, что государь учредил Монастырский приказ и посадил в нем судьями мирских людей, и за то, что поставлял по монастырям архимандритов и игуменов, кого хочет. "Я, Никон, не бранил и не браню государя, но злобу его осуждаю и не перестану осуждать" - так начал Никон свое оправдание и повел речь издалека. Прежде всего указал на Адама, Каина, царя Авимелеха, которые были наказаны за то, что неправедно судили и поступили; на первосвященника Аарона и на казни израильтян за сопротивление ему; изложил словами Библии всю историю, как дал Бог израильтянам первого царя, и словами Евангелия всю историю суда над Иисусом Христом, делая по местам свои замечания и применения к своему времени вроде следующего: "Евреи говорили: Не имамы царя, токмо кесаря - так и ныне говорят: нам-де не надобен патриарх, добр и Крутицкий митрополит". Потом доказывал, что царь и мирские власти не вправе судить церковный чин, что лица духовные не должны прибегать к суду мирских властей, а должны сопротивляться их притязаниям и мужественно переносить от них за это гонения, и привел ряд текстов из Священного Писания, много правил с толкованиями из Кормчей, целые рассказы о святом Афанасии Великом, Василии Великом и Иоанне Златоусте, как непоколебимо отстаивали они свои права против мирских властителей, несмотря ни на какие угрозы и притеснения. С другой стороны, перечислил несколько царей, иудейских и израильских, из которых одни имели доброе отношение к Церкви, а другие посягали на ее права и за то подвергались наказаниям; из новозаветной истории указал на царя Константина Великого, столько сделавшего для Церкви, на царя Юстиниана Великого и привел несколько глав из его Свитка новых заповедей; наконец, из русской истории привел церковные уставы святого Владимира и Ярослава, ярлык хана бека святителю Петру, упомянув и о других таких же ярлыках; затем привел всю длинную речь царя Ивана Васильевича IV на Стоглавом Соборе и всю обширную главу Стоглава о святительском суде и дошел до Уложения царя Алексея Михайловича. Занявшись Уложением, Никон сначала сделал несколько общих замечаний, потом разобрал некоторые главы, и при этом постоянно обращался к составителю Уложения князю Никите Ивановичу Одоевскому, и поносил его и его товарищей без всякой меры, называл его беззаконником, врагом Божиим и всякой истины, богоборцем, отступником от Христа и подобным. В предисловии к Уложенной книге, которое Никон привел сполна, сказано, что царь приказал князю Одоевскому и его товарищам, князьям Прозоровскому и Волконскому, да дьякам Леонтьеву и Грибоедову, написать статьи из правил святых апостолов и святых отцов, из градских законов греческих царей и из разных узаконений прежних русских царей и великих князей и изложить, чтоб всем людям Московского государства суд и расправа были равны, приказал также созвать выборных людей из Москвы и из других городов, чтобы вместе с теми выборными людьми и освященным Собором обсудить новое Уложение, и что князь Одоевский с товарищами действительно в точности исполнил волю государя, и Уложение, прочитанное пред царем, всем освященным Собором, синклитом и выборными людьми, было всеми утверждено. Никон против этого заметил: а) ведено было написать из правил и из прежних узаконений, а не новые законы вводить, написать, чтоб суд и расправа были равны всяких чинов людям Московского государства, а не патриарху, не митрополитам и вообще освященному чину; б) князь Никита Иванович Одоевский, человек прегордый, страха Божия в сердце не имеет, правил апостольских и отеческих никогда не читает и не разумеет и враг всякой истины, а товарищи его - люди простые, Божественного Писания не ведущие, дьяки же - это заведомые враги Божии и дневные разбойники, без всякой пощады губящие людей Божиих; в) выборных людей созывали не по воле, а ради страха; г) князь Одоевский с товарищами все солгал, ничего не выписывал из правил святых апостолов и святых отцов и из градских законов греческих царей, но написал все новое, чуждое православия. Затем Никон остановился на первых словах 10-й главы Уложения: "Суд государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея России судить боярам и окольничим" и пр. - и воскликнул: "Как ты, списатель царского суда и, скажу, беззакония, называешь суд судом государя царя? Суд есть Божий от начала, а не царев, не человеком предан, но Самим Богом". В подтверждение этого привел бесчисленное множество текстов из Пятикнижия, из книг Царств, особенно из Псалтири, из книг пророческих и из книг новозаветных и снова спрашивал: "Как же ты, списатель неправедный, не убоялся обесчестить Господа Бога, говоря "суд царя и великого князя"? Кто ты, дерзнувший вопреки Божественных законов написать новые бесовские законы, как новый Лютер? Какой ты советник Богу, ни поп, ни дьякон, дерзнувший мудрствовать противное Богу и святым". И привел еще множество текстов и правил с толкованиями, доказывая, что заповеди Божии, каноны и уставы Церкви должно содержать неизменно без всяких прибавлений и что за отступление от них Бог посылает страшные казни, каковы: мор, голод и другие бедствия, какие тогда поражали Россию. Далее, выписав 25-ю статью 10-й главы Уложения, где сказано, что никакие судебные дела не должны происходить в приказах "в день Рождества Христова, в день св. Богоявления... в праздник рождения государя царя" и пр., Никон снова обрушился на князя с упреками: "Как ты в своем ложном и проклятом писании осмелился не исповедать Христа Господом Богом? Разве ты не мог написать "Рождество или Богоявление Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа"? И даже не назвал эти дни праздниками, а день государева рождения назвал праздником, т. е. человека предпочел Богу. Послушай Григория Богослова". И привел большие отрывки из Слов Григория Богослова на Воскресение Христово, на Рождество Христово и на Крещение Христово, а также несколько правил в доказательство, что праздники Господни суть действительно великие праздники и торжества и гораздо выше царских. Не удовольствовавшись этим, повел еще длинную речь об антихристе и, перечислив признаки его пришествия, спрашивал: "Видишь ли, списатель лжи, что провозвестил Божественный апостол? Не пришло ли ныне отступление от св. Евангелия и от преданий св. апостолов и св. отцов? Не явился ли человек греха, сын погибели, превозносяйся паче всякого Бога и имеющий погубить многих? Какой же больше погибели, когда, оставив закон и заповеди Божии, предпочли предания человеческие, т. е. Уложенную книгу, полную горести и лести? Антихрист приготовит и иных многих, как тебя, списатель лжи, и тебе подобных. Он сядет во храме Божием, не в одном Иерусалиме, но повсюду в церквах, т. е. приимет власть над всеми церквами и церковными пастырями, на которых ты, отступник, по действу сатаны написал суд творить простым людям, т. е. на патриарха, митрополитов, архиепископов, епископов и пр. О гонении же на Церковь Господь открыл возлюбленному ученику Своему Иоанну Богослову". Следуют длиннейшие выписки из Апокалипсиса и из толкования на Апокалипсис, многочисленные увещания словами Евангелия следовать только заповедям Божиим, не принимать новых учений и многочисленные укоры князю Одоевскому, что он, "отступник от Христа, написал в своем Уложении не от заповедей Христовых или св. апостолов", что он, "богоборец, не устыдился разорить не закон только и пророки, но и самое св. Евангелие" и, "разорив сам все св. заповеди, написал свое беззаконие в закон всем людям". Не станем рассматривать частных замечаний Никона на те или другие статьи Уложения - это повело бы нас слишком далеко, да и самые замечания маловажны. Чаще всего в них повторяется, что те или другие статьи противны заповедям Божиим и канонам Церкви или содержат в себе какие-либо несообразности. Упомянем только об одном замечании, которое сделал Никон на 5-ю статью 16-й главы, где говорится, что слободы патриарха и других властей и монастырские около Москвы взять за государя. "Зачем же ты, оставя Господа, - говорит Никон, - нападаешь на рабов? Патриарх и сам раб Божий и служитель св. Церкви и не имеет своих вотчин: его вотчины и крестьяне - Божие наследие. Цари, князья и другие боголюбцы жертвуют свои имения Господу Богу и святым Его к церквам в вечный поминок, а не патриарху, не владыкам, не монастырям, как и свидетельствуют самые грамоты тех боголюбцев... Священническая часть - Божия часть, наше достояние не наше, но Божие достояние". Этим замечанием, которое далее подкреплено правилами и текстами из Библии, оканчивается все, что хотел возразить Никон Стрешневу на его 26-й вопрос.

Обращаясь к Паисию Лигариду, Никон сказал: "Прочитай и ты, ответотворче, если хочешь, вместе с сущими с тобою, написанное мною" - и приступил к разбору самого ответа. Здесь было сказано: "Пускай бы прежде не бывало Монастырского приказа и он подлинно был учрежден царем Алексеем Михайловичем, но это сделано для лучшего порядка и суда, чтобы судьи могли правильно рассматривать челобитные и добрых оправдывать, а виноватых смирять". Никон не обратил внимания на слова "пускай бы прежде не бывало Монастырского приказа" - приказ был и прежде Алексея Михайловича, но не имел такой самостоятельности, такой широкой власти, таких подробных правил, какие даны ему в Уложении. Никон возразил только: "Где написано, чтобы царям, князьям, боярам судить патриарха, митрополитов, архиепископов, епископов и весь церковный чин? Такого правила не найдешь, если и прочтешь все правила, а найдешь разве в законах нехристианских и мучительских... Впрочем, об этом довольно уже показано прежде". Далее в ответе говорилось: "Да каков суд у самого Никона? Сидел ли он когда-либо на своем судебном месте? Никогда. Он только держал мирских людей, которые судили в его приказах, и раздавал челобитные людям своего двора, которые иногда прямое делали кривым и кривое прямым. Так ли делают судьи? Так ли должны относиться к детям патриархи, отцы отцов?" Никон: "Кто посадил тебя на месте Божием, чтобы судить патрираха? По каким законам становишь себя нашим судьею? Правила никому не дозволяют судить патриарха, не только пришельцу, но и всем епископам" а пришельцу запрещают в чужой епархии учить или законополагать и за это извергают из сана. О тебе ж знающие люди говорят, что ты 30 лет был дьяконом у папы, и показывают книгу, напечатанную в Риме с твоим именем... А что ты говоришь о мирских судьях в патриарших приказах, это не без правды. Но так и у всех митрополитов, архиепископов и епископов в России. На основании правил Карфагенского Собора (75 и 96), дозволяющих епископам иметь наместников, у нас вошло в обычай и в закон, чтобы и в архиерейских судилищах были мирские судьи, и это не без царской воли. Они же служат владыкам посредниками для сношений с царем, так как в России никому не запрещено входить на царский двор: ни еретикам, ни жидам, ни магометанам, а запрещено только православным епископам архимандритам, игуменам и монахам". Нельзя не чувствовать, как слабо защищался Никон против того, что и у него в приказах, как в Монастырском приказе, судят духовенство мирские же судьи и что, значит, жалобы его на Монастырский приказ малоосновательны, если не совсем напрасны. Еще далее в ответе было написано: "А что царь может ставить архимандритов и всякие церковные власти - это одна из привилегий царских, и у всех народов обычай - царю раздавать должности, для чего и царский орел пишется двуглавым, расширяющим достоинство царя церковное и мирское". Никон: "Ты солгал и здесь, как и везде прежде. Нигде, даже в царских законах, не написано, чтобы царю избирать епископов и прочих властей; напротив, и в св. правилах и в законах царских это запрещено, как показано уже нами выше. А то правда, что царское величество расширился над Церковию вопреки Божественных законов и даже возгорелся на Самого Бога широтою своего орла" (следует множество текстов о царях Давиде, Соломоне, о Мессии и пр.). Наконец, в ответе было написано, что по толкованию Матфея Властаря царь входил в алтарь к Святым Тайнам, потому что он помазан от Бога, ради чего и может избирать патриарха и прочие церковные власти. Никон: "Властаря мы не знаем и такого правила о царе не знаем, а знаем, что по 69-му правилу Шестого Вселенского Собора царю не возбраняется входить в алтарь, когда восхощет принести дары Творцу. Но наш царь не только не приносит даров своему Создателю, но и прежде данное св. Церкви прежними царями и князьями себе усвоил на свои потребы... На него, государя, мать его св. соборная Церковь, возродившая его водою и Духом и помазавшая его на царство, плачется, обиженная, как последняя сирота и как вдова, поруганная от прелюбодея, Крутицкого митрополита, прося отмщения. Но он, государь, не мстит и сам восхитил все принадлежащие ей имущества в дом свой... Он берет и с самого патриарха великие дары трижды в год: на праздник Успения Пресв. Богородицы, в неделю ваий и в день преставления святителя Московского Петра - и отсылает те дары в свою царскую казну (следует опять множество текстов и правил об исполнении заповедей, об исполнении обетов). Как же ты говоришь, что царь может избирать патриархов, митрополитов, архимандритов, когда он не исполнил ни в чем своих обетов пред Богом, почему недостоин входить и в церковь и должен всю жизнь свою каяться, а сподобиться св. причастия может только пред своею смертию. Он клятвопреступник и трижды нарушил свои обеты, данные при крещении его, при помазании его на царство и при избрании Никона на патриарший престол. На Никона он до сего времени непрестанно гнев свой держит неведомо за что и много раз принуждал Никона к суду с Романом Боборыкиным и Иваном Сытиным". Вслед за тем Никон рассказал о своей тяжбе с Боборыкиным и подробно изложил, как для расспросов по этому делу приходила иэ Москвы в Воскресенский монастырь 18 июля 1663 г. целая депутация, оставившая монастырь 6 августа.

Последнее 27-е возражение Никона принадлежало к числу наиболее кратких. Стрешнев спрашивал: "Некто называет нашего вельможнейшего царя мучителем, несправедливым обидчиком и хищником - что такому следует по св. правилам?" Паисий отвечал: "84-е правило св. апостол пишет: кто ни есть опозорит царя сверх права, будет казнен, а если и духовного чину, будет изложен, а если мирской человек, да будет проклят". Стрешневу Никон заметил: "Для чего ты говоришь безыменно: некто называет нашего царя мучителем? Если речь о нас, то не мы одни так исповедуем, но вся тварь соболезнует и совоздыхает с нами о лютых наших скорбях. А неправда и немилость царя явны всем, кроме тебя одного". Против ответа Паисия Никон возражал: "Правило св. апостол говорит так: аще кто досадит цареви или князю без правды, аще есть причетник, да извержется, аще мирский человек, да отлучится. Сказано: аще досадит без правды, а не вообще досадит; сказано: причетник, а не архиерей да извержется; и ина слава солнцу, ина слава звездам... Правило упоминает только о двух лицах - причетнике и о мирянине и вовсе не говорит, чтобы их казнить: ты солгал на правило". Но дело в том, что Паисий и Никон представили одно и то же правило в двух различных переводах, равно неточных. В точном переводе с подлинного текста оно гласит: "Аще кто досадит царю или князю не по правде, да понесет наказание, и аще то будет клирик, да извержется, а если мирянин, да отлучится". Выражение "да понесет наказание" совсем не значит "да будет казнен". Название же клирика обнимает всех принадлежащих к церковному клиру, а не одних причетников. Никон укорял своего противника напрасно. Затем Никон привел толкование на означенное правило и сказал, что "досаждать царю всем возбранено, а не архиереям, обличать же царя по достоянию не возбранено, и мног уже лик злопострадавших собран у Господа для обличения неподобных дел царских". Наконец, Никон пытался объяснить, что иное значит "дерзновение", с каким он обличает царя, а иное "дерзость", и привел из ветхозаветной истории множество примеров, в чем одни обнаруживали свое дерзновение и в чем другие - дерзость (л. 928 - 955).

Неизвестно, почему Никон не написал возражений на вопросы и ответы 28, 29 и 30. В 28-м ответе говорилось: Никон несправедливо жалуется на то, что его не позвали на Собор и не выслушали, зачем он оставил кафедру; зовут на суд только виноватых, а невиноватый сам идет на суд оправдаться; Никон сам должен был явиться на Собор или, если б ему то помешали, прислать на Собор от себя грамоту с объяснением всего, что было нужно. В 29-м ответе Никон несправедливо укоряет архиереев, будто они нарушили данную ему присягу и отверглись его. Не они отверглись, а он отвергся от них, оставил их и убежал, куда захотел. В 30-м ответе Никон несправедливо предал проклятию Стрешнева за то, что последний будто бы приучил свою собаку благословлять. За такое маловажное дело не должно проклинать; проклятие налагается только за смертные грехи и только тогда, когда виновный по троекратном обличении не покается.

Никон трудился над своими "Возражениями", вероятно, довольно продолжительное время, судя по тому, что в предпоследнем возражении упоминает о событии, случившемся уже в июле и августе 1663 г., да иначе и невозможно было написать такую громадную книгу. Он, кажется, думал, что, чем обширнее будут его "Возражения", тем убедительнее и тем сильнее он поразит своих противников, но вышло наоборот. Он всячески старался распространять и подкреплять свои мысли, не только главные, но и побочные, набором библейских текстов и церковных правил и выдержками из других книг. Но среди этого множества текстов и правил, приведенных притом большею частию неудачно и мало относившихся к делу, мысли самого Никона как бы расплывались и терялись, и уследить за ними по местам до крайности трудно. Нужно иметь великое терпение, чтобы читать книгу Никона даже по частям, и если предположить, что он успел выпустить ее и распространить, по крайней мере между своими приверженцами, то, наверно, мало нашлось охотников, чтоб прочесть и осилить ее всю. Видеть в этой книге обширную начитанность и ученость Никона не совсем основательно. Он имел под руками Библию, печатную Кормчую, толковое Евангелие и Апостол, да еще две-три книги и черпал из них полною рукою сколько хотел, а делать это, особенно из Кормчей при ее указателе, было вовсе нетрудно. Он переписал в свою громадную книгу едва ли не четверть Кормчей и разве только немногим меньше Библии, а многие тексты и правила переписал даже по нескольку раз - хотя, с другой стороны, невозможно отвергать и того, что Никон действительно хорошо знал и Библию и Кормчую еще прежде, чем принялся за свои "Возражения". Нравственный же облик Никона является в книге, к сожалению, в самом непривлекательном виде. Вопреки правде Никон утверждает, что не отрекался от своего престола, что все сказки об этом очевидцев - выдумка, что бывший на него Собор в Москве был только слепым орудием царя, что сам царь умолял его, Никона, писаться великим государем и пр. Вопреки правде с озлоблением нападает на Уложенную книгу и называет ее проклятою за то, будто она отдала весь суд над архиереями и вообще духовенством мирским людям, а не по одним только делам исковым. Вопреки правде и христианской любви называет своих противников, Паисия, Питирима, князя Одоевского, антихристами, безбожниками и другими поносными именами, а самого царя клятвопреступником, гонителем Церкви, нарушителем всех заповедей Божиих, всех канонов. Книга дышит гордостью, гневом, даже ненавистию и оставляет в душе читателя самое тяжелое впечатление.

Между тем, пока Никон писал свою книгу "Возражений", события шли своим чередом. Месяца через три или четыре после того, как Паисием Лигаридом составлены были ответы на вопросы Стрешнева, в один из дней Четыредесятницы (Филиппова поста), тот же Паисий, как сам говорит, "приглашен был частным образом думными боярами и спрошен, каким образом Церкви избавиться от такого продолжительного вдовства, ибо постыдно ей быть без пастыря. Я отвечал: легко избавиться, если только правительство от души согласится исполнить мою мысль". Государь, которому было передано сказанное Паисием, изъявил согласие и после многих вопросов и предложений Паисию в частной с ним беседе произнес: "Ради самой истины открой мне твою мысль о средствах к исправлению Церкви нашей". Паисий отвечал: "Отправь грамоты к четырем Восточным патриархам, и объяви им все дело о Никоне, и тотчас же достигнешь своего желания". Государь обещал подумать об этом и посоветоваться с боярами. Долго ли он размышлял и совещался с боярами, но окончательное решение в душе его последовало 21 декабря 1662 г., вдень памяти святителя Московского Петра. В этот день, как говорится в официальной записке, великий государь, находясь на всенощном бдении в соборной церкви у мощей святителя, "прииде во умиление" о ней, что она вдовствует без пастыря уже пятое лето, и о несогласии в церковном пении и в церковных службах, вследствие чего в народе многое размышление и соблазн, а в иных местах и расколы, и о том, что Никон, хотя оставил свой престол, предает проклятию людей без соборного решения и без всякого испытания и творит иные подобные дела. И в тот же день, 21 декабря, государь дал указ:

1. Ради всяких церковных вин, которые учинились на Москве при бытии патриарха Никона и доныне действуют, быть Собору в мае или в июне 1663 г.

2. На этот Собор пригласить Вселенских патриархов и всех русских архиереев, для чего тем и другим послать царские грамоты.

3. Для приготовления необходимых для Собора сведений вызвать в Москву Рязанского архиепископа Илариона и придать к нему боярина Петра Михайловича Салтыкова, да думного дьяка Прокопия Елизарова, да дьяка Лукиана Голосова, чтобы они взяли расписки и сказки за руками а) у соборных ключарей - что патриарх Никон взял из соборной церкви образов и всякой церковной утвари с распискою и без расписки; б) у патриарших приказных людей - что он взял из домовой казны денег, золотых и ефимков, и всякой домовой казны, хлеба, лошадей и иного чего, когда поехал из Москвы, оставя престол; что при нем променено патриарших вотчин и кому, что у кого выменено или взято в цену или без цены, где и когда и те вымененные и взятые вотчины все ли ныне в домовых патриарших вотчинах или куда отданы; в) у справщиков печатных книг - сколько при Никоне было выходов книг печатных и каких и выходы эти во всем ли сходны между собою или в чем не сходны; все ли целы на Печатном дворе книги, печатные и письменные харатейные, и переводы из присланных греческих книг, с которых печатаны новые книги, или некоторых нет и где они ныне; г) у старца Арсения Суханова - что он купил в Палестине книг и иного чего для Никона, и что за все то дано денег, и куда то отдано.

4. Послать государевы грамоты во все монастыри к архимандритам, игуменам и строителям с братиею, чтобы они отписали к государю и прислали сказки и расписки за своими руками, сколько патриарх Никон взял себе у тех монастырей церковных каких потреб или монастырской казны, хлеба, лошадей и иного чего и монастырских вотчин на мену и в цену или без цены, в каких местах и когда.

Немедленно приступили к выполнению этого царского указа, и в частности приготовлены были грамоты к патриархам: Константинопольскому Дионисию, Александрийскому Паисию, Антиохийскому Макарию, Иерусалимскому Нектарию и бывшему Константинопольскому Паисию. Грамоты были составлены по прежним образцам и все по главному содержанию сходны между собою, кроме некоторых особенностей, помещенных в грамоте к Дионисию как патриарху Вселенскому и к нему только относящихся. В этой последней грамоте после титулов, царского и патриаршего, приветствий и благожеланий от царя патриарху и общих рассуждений о благотворности святой веры, о необходимости единения между Церквами и верующими царь Алексей Михайлович говорил патриарху: "К вящему утверждению соединения нашего молим твое преблаженство, если тебе возможно самому направить твои красные ноги и прийти к нам, да преподашь нашей Церкви благословение и мир, да исправишь в ней неисправности и разрешишь недоумения. А у нас есть ныне неисправности и недоумения, которые без Вашей святыни разрешиться не могут. Прежде бывший у нас патриарх Никон самопроизвольно оставил свой престол, и рукоположить иного на его место без Вашего совета и благословения мы не дерзаем, хотя правила повелевают ожидать рукоположения иного архиерея на место прежнего не более трех месяцев, а со времени оставления нас Никоном идет уже пятое лето. Имея в виду правило: аще епископы на митрополита что имеют, Константинаграда патриарху да возвещают, - мы не находим для себя ничего другого, как только писать к твоему преблаженству и молить тебя, да придешь к нам и разрешишь недоумение. Да будет тебе еще известно, что Никон, когда был патриархом на престоле Великороссийской нашей Церкви, присвоял себе в своем титуле посягательство на вашу паству в градах Киевских и писался патриархом всея Великия, и Малыя, и Белыя России и рукоположил епископа Каллиста в Полоцке не в свою область. Мы все церковное управление полагали на его рассуждение и следовали его совету: о сем, как придешь к нам, да рассудишь и нас от сего да разрешишь. Если же тебе самому невозможно подвигнуться к нам, то молим тебя, преблаженнейший, пошли к нам от себя хоть экзарха, мужа искусного во всем и сияющего жизнию, словом и мудростию, и другого с ним местоблюстителя, подобного ему, или, если возможно (о чем наиболее умоляем), пошли бывшего прежде тебя на престоле святейшего патриарха Паисия, как нам знакомого, если еще он жив и свободен. Просим тебя еще написать к Антиохийскому патриарху, да подвигнется и он с тобою прийти к нам, если можно, а если нет, то да пошлет к нам от себя мужей, во всем искусных и испытанных, равно снестись письменно и с патриархами Александрийским и Иерусалимским, да потщатся и они сами прийти к нам или прислать от себя православных и благочестивых мужей или даже свои послания за своими руками". К этому главному содержанию своей грамоты царь сделал еще два прибавления. В первом довольно подробно говорил и ходатайствовал пред патриархом о епископе Мстиславском Мефодии, подвергшемся его проклятию, о чем у нас будет речь особо впереди. Во втором излагал следующее: "Дошло до нашего царского слуха чрез людей крепко умных, которым можно верить, как патриарх Никон тайно от нас посылал бывшего архидиакона Евфимия с своими письмами к Вашему преблаженству и что тот прелагатай Евфимий, быв у Вашей святыни, возвратился к Никону патриарху с Вашими посланиями. Мы желаем, пастырь честнейший, узнать от Вашей святыни, какие письмена дерзнул вручить Вашему преблаженству Евфимий и какой ответ принял он от Вашей святыни, словесный и письменный... О вас, пастырях, сказано: Вы есте свет миру - да просветишь же нас светом твоего пастырского рассуждения, да отнимешь от нас всякую мглу сомнения в делах церковных". Грамота эта вместе с грамотами к другим патриархам писана или переписана в самых последних числах декабря 1662 г. Возник вопрос: с кем же послать эти грамоты к патриархам? Перебирали многих, но ни на ком не останавливались. Наконец, Паисием Лигаридом указан был "ученейший иеродиакон Мелетий, соотечественник и друг его". На Мелетия и пал выбор. Это был иеродиакон Цареградского патриарха Парфения, приехавший к нам еще в ноябре 1655 г. Сначала ему назначено было у нас жалованья по десяти денег на день, но с 16 августа 1656 г. государь велел отпускать ему по гривне на день "для его учения, что он учит греческому пению дьяков певчих и подьяков". С того времени он постоянно, в начале каждого года (в сентябре), подавал челобитные о продолжении ему прежнего жалованья как учителю певчих и получал просимое. Когда прибыл в Москву Паисий Лигарид, Мелетий близко сошелся с ним, даже переселился к нему, так что самое жалованье Мелетию отпускалось в общей сумме, отпускавшейся на содержание Паисия и его свиты. За Мелетия поручились пред царем Паисий Лигарид и архимандрит Никольского монастыря Дионисий святогорец, и царь сказал: "Я уверен, что Мелетий послужит нам верно и возвратится с добрыми вестями".

Вести о всем этом быстро достигли патриарха Никона. Он понял, какая гроза собирается над его главою, и поспешил написать государю письмо, чтобы предотвратить эту грозу. "Мне сделалось известным, - писал Никон, - что ты, великий государь, изволил писать ко Вселенским патриархам о Соборе нашего ради отшествия с черным дьяконом Мелетием греком. Если это правда, воистину мы не отметаемся и хвалим твое изволение как Божественное, если восхотят сами быть и сотворить суд о всем по евангельским заповедям и канонам, ей, не отметаемся... А что твое благородие изволил собрать на суд над нами митрополитов, епископов и архимандритов, это противно заповеди Божией, ибо нет такого правила, чтобы епископы судили своего патриарха, особенно им же рукоположенные, и не в его присутствии... Если созванный тобою Собор по составленному им определению, список которого мы имеем, хочет осудить меня за одно отхождение, то следует низвергнуть и Самого Христа, потому что Он много раз отходил зависти ради иудейской, и св. Предтечу, и всех св. апостолов и пророков... К тому ж когда благородие твое был с нами в добром совете и любви и мы писали к тебе ради ненависти людской, что невозможно быть предстоятелем в великой Церкви, каков был тогда ответ твой и писание? Оно хранится в тайном месте одной церкви, которого не знает никто, кроме нас. Смотри, благочестивейший царь, не случилось бы тебе чего от таковых твоих грамот, не будет ли это в осуждение (тебе) пред Богом и созываемым тобою Вселенским Собором, рассуди о всем этом. Пишу твоему благородию не потому, чтобы я вновь искал высоты престола или боялся великого Собора, а желаю только, чтобы Церковь была без смущения, и тебе, великому государю, не вменился грех пред Богом, и не случилось зазора. Епископы наши обвиняют нас одним правилом Двукратного Собора, которое не о нас написано, но, когда о них самих предложится множество правил, от которых никому из них нельзя будет избыть, тогда, думаю, не останется ни один архиерей или пресвитер достойным, а все постыдятся и осудятся от св. правил... Слышали мы, что твое благородие изволил послать с своими царскими грамотами Мелетия... но он человек злой, на все руки подписывается и печати подделывает, и здесь такое дело за ним было; думаю, оно и теперь в Патриаршем приказе и известно Арсению Греку и другим, которых он знает. Есть у тебя, великого государя, и своих много помимо такого воришки..." Это письмо Никон прислал в Москву с старцем Аароном, строителем Воскресенского монастыря. Аарон 24 декабря подал письмо царскому духовнику, протопопу Лукиану, и просил представить государю и вместе доложить, что патриарх желает у него славить Христа. Духовник отвечал: "Нынче не время подносить письмо государю, а по времени поднесу". И 26 декабря действительно поднес письмо государю и доложил о желании Никона Христа славить у него, государя. Выслушав то письмо, государь сказал духовнику: "Нас винит, а себя правит". На следующий день, 27 декабря, к царскому духовнику вновь явился старец Аарон, который успел уже побывать в Воскресенском монастыре, повидаться с Никоном и возвратиться с прибывшими оттуда накануне архимандритом Герасимом, наместником Иосифом и другими старцами для славления у государя. Аарон подал духовнику новое письмо патриарха Никона и просил поднести письмо государыне царице, а государю доложить, что Никон находится в селе Черневе и просит позволения видеть государевы очи. Духовник отнес письмо к царице и доложил государю о Никоне. И государь сказал: "Видеться мне с патриархом в Москве непригоже, да и не для чего, а как Вселенские патриархи будут, тогда, если Господу угодно, увидимся; кроме того, я пошлю к патриарху в Чернево окольничего". Немедленно составлена была для окольничего инструкция, по которой он должен был сказать Никону от лица государя следующее: "Присылал ты к государеву духовнику, благовещенскому протопопу Лукиану, письмо, чтобы он поднес то письмо великому государю, да ты же приказывал тому же протопопу о своем приезде в Чернево, чтоб государь пожаловал велел тебе приехать в царствующий град Москву помолиться Пресв. Богородице и видеть его государевы очи. И протопоп Лукиан поднес твое письмо государю и о приезде твоем в царствующий град докладывал. И великий государь велел тебе сказать, что ради многой мирской молвы ехать тебе ныне к Москве непристойно, потому что в народе ныне молва многая о разности в церковной службе и о печатных книгах, и от твоего приезда ныне в Москву можно ожидать в народе всякого соблазна, так как ты своею волею оставил патриаршеский престол, а не по какому-либо изгнанию, и чтобы ты ради всенародной молвы и смятения изволил ехать ныне в Воскресенский монастырь, пока будет о том в Москве Собор. А к тому Собору будут Вселенские патриархи и власти, в то время и о твоем приезде на тот Собор присылка к тебе будет, а на Соборе великий государь будет говорить обо всем. Если же тебе для каких-нибудь важных дел с вел. государем видеться ныне надобно, тебе б написать о том государю и про те дела объявить, и государь против того твоего письма изволит к тебе кого послать или писать. А до Собору ради многонародного несогласия и молвы ехать тебе к Москве никак нельзя. Да ты же писал от себя к Газскому митрополиту Паисию и жаловался, будто ты невинно с престола своего изгнан и об иных подобных делах - и о том о всем его, великого государя, терпение от тебя многое. А как приспеет время Собору, тогда великий государь о всех тех делах говорить будет". Затем в инструкции окольничему было наказано: "Если патр. Никон начнет говорить, что он по отшествии своем из Москвы посылал к государю о многих делах и потребах многажды, а от государя письма к нему не бывало ни о чем, то отвечать: от государя не писывано к тебе на твои письма потому, что писать не довелось, да и потому, что, как был ты на патриаршестве, о чем писывал к тебе государь, ты по отшествии своем с престола про те государевы письма говаривал в разговорах со многими". Последние слова заслуживают особенного внимания: они объясняют, почему государь по удалении Никона с кафедры на все его письма действительно никогда не отвечал письменно, а только чрез своих посланных, если находил нужным.

С этою инструкциею окольничий Сукин и дьяк Башмаков на следующий день, 28 декабря, за два часа до света прибыли в Чернево, но Никона там не нашли. Они расспрашивали о нем, но услышали различные ответы. Посельский старец Воскресенского монастыря Серапион, проживавший в Чернове, и некоторые случившиеся там патриарховы боярские дети сказали, что Никон в Чернево не приезжал, а староста села Чернева Васильев уверял, что Никон приезжал в Чернево вечером в субботу (27 декабря) и скоро уехал. Подобные же показания с некоторыми подробностями дали и другие допрошенные. Что же, однако, случилось? На основании этих самых показаний и сохранившихся отрывков письма, какое написал тогда царский духовник Лукиан к Никону, можно догадываться, что дело происходило так: старец строитель Аарон, прибывши вместе с другими Воскресенскими старцами в Москву 26-го числа вечером, тогда же отправил нарочного к Никону с письмом, чтобы он спешил в Москву, так как государь говорил о нем духовнику своему и богомольцу: "Пятый-де год не могу дождаться его". Никон быстро собрался в путь, вечером 27-го числа был в Черневе и, покормив только здесь лошадей, отправился в Москву. Потому-то его и не нашли в Черневе утром следующего дня царские посланные: он был уже в Москве. В тот же день, 28 декабря, пришел к царскому духовнику старец Филофей, объявил ему, что Никон в Москве на Воскресенском подворье, и просил доложить о том государю. Духовник доложил, но государь с гневом сказал: "Я посылал в Чернево, и патриарха там не нашли... не следовало действовать обманом... Патриарху (Никону) до приезда Вселенских патриархов очей моих не видать". Духовник обо всем написал к Никону и присовокупил: "А что старец Аарон писал к тебе, будто великий государь мне, богомольцу своему, говорил: "Пятый-де год не могу дождаться его" - и иные будто бы речи говорил, то все Аарон тебе, великому святителю, солгал, забыв страх Божий". Никон немедленно уехал в Воскресенский монастырь, а Аарон за его обман взят под стражу и впоследствии сослан в Соловецкий монастырь. Действовал ли так Аарон сам собою или, что вероятнее, по приказанию Никона и предварительному соглашению с ним, во всяком случае попытка Никона видеться с государем и удержать его от посылки к Восточным патриархам совершенно не удалась. И, возвратившись в Воскресенский монастырь, Никон прислал к государю новое письмо, в котором, сознаваясь, что своею просьбою о свидании с ним в Москве согрешил пред ним "безместно и непрощенно", убедительно испрашивал себе прощения.

Не удалась также и попытка Никона очернить черного дьякона Мелетия грека, которого царь намеревался послать с своими грамотами к Восточным патриархам. Никон писал царю, что Мелетий на все руки подписывается и печати подделывает, и сослался на Арсения Грека и его знакомых. Немедленно (26 декабря) позван был Арсений Грек, который был уже теперь строителем Спасского монастыря, и спрошен: какое дело он знает за Мелетием? Арсений указал на черного попа Иосифа грека, жившего в том же монастыре. Позвали Иосифа, и он сказал, что Мелетий с архимандритом Дионисием святогорцем написали на него, Иосифа, подложную грамоту от имени Антиохийского патриарха Макария; Мелетий подписал ее за Макария, а Дионисий подал патриарху Никону, который и отдал ее на хранение Арсению Греку. Позвали на очную ставку с Иосифом самого Мелетия, и он отвечал, что грамота та вовсе не подложная, а писал ее архимандрит Иаков грек в марте 1656 г. по приказанию патриарха Макария. Позвали Иакова грека, и он удостоверил, что действительно писал ее он, Иаков, по приказу Макария, как он был в Москве, а руку к ней приложил сам Макарий по-арабски, да на той же грамоте подписался и митрополит Никейский Григорий. Мелетий оказался оправданным, царь не поколебался в доверии к нему, и 1 генваря 1663 г., щедро снабженный деньгами на дорогу и для раздачи милостыни на Востоке, Мелетий отправился в путь с царскими грамотами к Восточным патриархам. А 2 генваря царь разослал ко всем своим архиереям грамоту, чтобы они, избрав архимандритов, игуменов и других искусных иноков из своих епархиальных монастырей, явились в Москву на Собор к 9-му числу мая. Вероятно, рассчитывали, что Мелетий успеет к маю или июню пригласить в Москву патриархов или по крайней мере привезет от них ответные грамоты. Но путешествие его продолжилось почти полтора года, и мы пока расстанемся с Мелетием и возложенным на него поручением.

В начале 1663 г. сосед Воскресенского монастыря по имениям Иван Сытин, уже имевший дело с патриархом Никоном, подал на него новую челобитную, в которой жаловался, что Никон пытал пыткою его крестьян, а иных и перевешал. Царь прислал челобитную к Никону, и Никон отвечал государю: "Свидетельствуюсь св. Евангелием, что я того дела совсем не ведаю. То сделал малый, иноземец, который, застав крестьян Сытина на озере в воровстве рыбы, побил их без моего ведома батогами. Этого малого посылаю к тебе, государю, для расспросов; сотвори суд праведный, как имеешь сам судиться в день Судный... Попомни свое обещание, данное при нашем избрании в великой церкви, чтобы тебе не вступаться ни во что священное, как творишь ты ныне над нами великие неправды, слушаешь клеветников - врагов Божиих... Писал бы еще о многом, но скудость возбраняет: не имею и бумаги". Иноземец, однако ж, посланный Никоном, его боярский сын Александр Лускин, показал (22 февраля), что на озере он действительно сам, без ведома патриарха побил батогами пойманных в воровстве крестьян, но потом, когда крестьяне начали грозиться поджогом и он, схватив их, привел в Воскресенский монастырь, то Никон велел побить их за ту похвальбу в другой раз батогами. Тогда царь послал (25 февраля) сказать об этом Никону и спросить его, во что священное царь вступается, каких клеветников слушает, какие великие обиды творит ему. Никон отвечал: "Я свидетельствовался Евангелием в том только, что без моего ведома крестьяне побиты на озере иноземцем за воровство, а не в том, что они в монастыре биты, здесь действительно я велел побить их слегка батогами за их невежество предо мною. А в священное как государь не вступается? У меня все отнято: митрополитами и всем духовным чином государь владеет... Кто клеветники? Да вот такие, как Роман Боборыкин и Иван Сытин. Их челобитные на меня государь принимает, творит о тех делах сыски, а о чем я государю челом бью, указов о том не получаю... Какие обиды государь мне творит? Разослал грамоты по всем монастырям, и "про посулы и про взятки, что я, будучи на патриаршестве, у кого взял, сыскивают". Лживых свидетелей, которым быть на Соборе, - а Собору я и сам рад, только бы был праведный, - подкуплено против меня с пятьсот человек, а чтоб подкупить еще других в Палестине, туда послано 30000 рублей. Газский митрополит по указу государеву на меня пишет и путает, да у меня есть его тетради, и я дам ему ответ во всем не только правилами, но и Евангелием... Ваши духовные власти грамоте умеют немногие, а Питирим митрополит и того-де не знает, почему он человек..." Тогда царские посланные заметили Никону: "Напрасно он говорит, будто он один грамоте умеет; из всяких чинов найдутся люди, готовые говорить с ним книжным учением и правилами, а говорить есть что; только все удержано государскою милостию до Собора, а на Соборе будут Вселенские патриархи".

Месяца через два возобновилось дело Боборыкина с Никоном, начавшееся и продолжавшееся в 1660 - 1661 гг., но тогда не оконченное, - дело о спорной земле, с которой Никон, не дождавшись царского указа, приказал своим людям снять сено и хлеб и свезти в пользу монастыря. Дело остановилось на том, что Никон отказался выслать монастырских крестьян для расспросов в Москву и написал к царю резкое письмо. И как после этого не последовало из Москвы никакого указа о свезенном сене и хлебе, то Никон приказал хлеб обмолотить - в умолоте вышло зерна, по монастырским записям, будто бы 67 четвертей. Боборыкин в течение 1662 г. много раз приезжал в монастырь и настаивал, чтобы ему хлеб тот отдали. Но хлеб был уже издержан, и Никон говорил Боборыкину, чтобы он подождал, что купит столько же хлеба и отдаст. Не дождавшись исполнения этого обещания, Боборыкин с наступлением 1663 г. подал опять челобитную на Никона, и из Москвы присланы были в Воскресенский монастырь окольничий Сукин да дьяк Брехов с царским указом, чтобы Никон учинил с Боборыкиным сделку во всем.

Никон согласился, велел казначею принести шестьсот рублей, сколько нашлось в монастырской казне, и предложил Боборыкину взять из этих денег за 67 четвертей обмолоченной ржи по той цене, по какой тогда рожь в Москве продавалась. Боборыкин отвечал: пожато и обмолочено с той земли 600 четвертей с лишком - и, взяв со стола все шестьсот рублей, примолвил: это-де мне за половину. Ввиду такой неправды Никон прекратил сделку и объявил окольничему и дьяку, что с Боборыкиным никакой сделки совершить нельзя: для него не напастись денег и от его ложного челобитья не откупиться и всем монастырем. Чрез несколько времени, а именно 16 июля, прибыли к Никону думный дворянин Баклановский да тот же дьяк Брехов с многими людьми - подьячими и стрельцами и принесли царскую грамоту. Выслушав эту грамоту, Никон подробно рассказал пришедшим весь ход тяжбы своей с Романом Боборыкиным и предъявил на него много других жалоб. Но Никону вновь предложили, чтобы он добровольно "сделался" с Романом, а когда Никон отвечал, что "он Романовою землею не владеет, а владеет своею купленною и Роман напрасно вклепывается", то Баклановский и Брехов объявили, что в таком случае им приказано отмежевать спорную землю Роману Боборыкину по его сказке, и поехали отводить ту землю. Раздраженный Никон как только узнал, что отмежевание действительно началось, созвал всю братию в церковь, велел принесть и прочитать жалованную грамоту царя на имения Воскресенского монастыря и, положив ее под крест и образ Богородицы на аналое посреди церкви, совершил молебен св. Животворящему Кресту, а по окончании молебна начал возглашать громким голосом во всеуслышание следующие и иные клятвенные слова, выбирая их из 108-го псалма: Да будут дние его мали, и епископство (надзор, власть) его да приимет ин: да будут сынове его сиры, и жена его вдова... да будут чада его в погубление... И да потребится от земли память их, занеже не помяну сотворити милость, и погна человека нища и убога... Возлюби клятву, и приидет ему и пр. На другой день Никон вновь совершил с братиею тот же молебен и с теми же возглашениями. В монастыре случайно находился тогда Боборыкин и даже присутствовал на самом молебне, но ничего не сказал. А после донес в Москву, что Никон проклинал государя царя со всем его домом.

Алексей Михайлович немедленно позвал к себе архиереев, находившихся в Москве. Когда архиереи пришли к государю, он со слезами передал им, что слышал о поступке Никона, и прибавил: "Я грешен, но чем согрешили мои любезные дети, чтобы произносить на них клятву истребления, и царица супруга моя, и весь дом?" "Нам всем, - рассказывает Паисий Лигарид, - было стыдно слышать это, и все мы единогласно просили исследовать дело с точностию. Убедился этим державный и, отпустив нас, ушел к себе. Утром созвал Синод и синклит и совещался с ними, кого отправить к Никону. Общим мнением избран был Паисий Газский как человек ученейший (сравнительно с русскими иерархами - это была совершенная правда) и способный давать прямые ответы вопрошающему". Вместе с Паисием избраны были из духовных Астраханский архиепископ Иосиф и богоявленский архимандрит Феодосий, а из светских - князь Никита Одоевский (составитель Уложения), окольничий Родион Стрешнев и думный дьяк Алмаз Иванов. Синод решил, чтобы как духовные, так и светские члены приняли от Никона благословение и чтобы Паисий сначала обратился к патриарху ласково. Послы, сопровождаемые отрядом воинов, 18 июля прибыли в Воскресенский монастырь, когда Никон находился у вечерни, и известили его о себе. Никон чрез наместника монастыря старца Иосифа отвечал им, что готов принять всех их, кроме Газского митрополита, если последний не принес к нему грамот от Вселенских патриархов. Но старцу Иосифу заметили, что Паисий с двумя другими духовными лицами прислан от Собора, как светские лица от государя, и им велено всем вместе идти к патриарху, и пошли в сопровождении воинов. Пред помещением Никона по обеим сторонам стояло множество монахов. Никон вышел из своей кельи в сени навстречу пришедшим и прочел по обычаю "Достойно есть" и литию. Одоевский спросил его от имени государя о спасении, Никон дважды поклонился, о здоровье государя не спросил. Светские приняли благословение от Никона, но власти, т. е. духовные, к благословению не подошли вопреки решению Синода. Окинув их глазами, Никон покраснел, как бы пристыженный, и спешно вошел в свою келью. За ним последовали и депутаты. Паисий начал первый говорить к Никону по-латыни, что царь и Собор прислали спросить его, за что он предал проклятию благочестивого государя, его супругу и чад. Слова Паисия переводил на славянский язык царский толмач Симеон. Никон повел речь уклончиво, обиняками, но Паисий настаивал: "Отвечай мне по-евангельски: да, так да; нет, так нет; проклинал ты или не проклинал царя?" Никон: "Я служу за царя молебны, а не проклинаю его на погибель". Паисий: "Как же не проклинаешь, когда привел ужасные проклятия псалма на самодержца, чтобы иной принял надзор за его царством, чтобы супруга его царица стала вдовою, чтобы законные дети их осиротели?" Тут Никон закричал на Паисия: "Вор, нехристь, собака, самоставленник, мужик! Есть ли у тебя от Вселенских патриархов ко мне грамоты? Не в первый раз тебе ездить по государствам и мутить и здесь хочешь сделать то же... Зачем ты носишь красную мантию вопреки правил?" Паисий: "Затем, что я из настоящего Иерусалима, где пролил пречистую Кровь Свою Спаситель мира, а вовсе не из твоего лжеименного Иерусалима, который не есть ни новый, ни древний, но третий, т. е. грядущего антихриста". Никон: "Зачем не говоришь со мною по-гречески, на родном своем наречии, а по-латыни, на проклятом языке язычников?" Паисий: "Но ты и сам услышишь этот язык от папы, когда придешь в Рим для оправдания себя по делам своим. Скажи мне, пожалуй, что общего между тобою и папой, от которого ты не получил ни патриаршества, ни благословения? И теперь переходишь к нему, ищешь у него суда по апелляции! Языки же не прокляты, когда в виде огненных языков сошел на апостолов Дух Утешитель. Не говорю по-гречески потому, что ты совсем не знаешь этого золотого языка, но скажу тебе на ухо шепотом по-ромейски: ты, великий законник, откуда научился облекать в иноческое одеяние безбородых мальчиков?" После Паисия заговорил было Иосиф Астраханский, но Никон ему в ответ: "Помнишь ли ты, бедный, свое обещание? Обещался ты и царя не слушать, а ныне говоришь! Разве тебе, бедному, что дали? Я ни слушать тебя, ни говорить с тобою не стану". За духовных заступились бояре, и Одоевский сказал: "Митрополита, архиепископа и архимандрита выбрали освященным Собором и о том докладывали великому государю, а ты их бесчестишь и тем наносишь многое досаждение и великому государю; Газский митрополит приехал к государю, и грамоту с ним прислал к царскому величеству Иерусалимский патриарх Паисий". К этому Газский митрополит прибавил еще от себя: "Меня ты называешь вором, собакою, самоставленником напрасно; я послан к тебе от освященного Собора с доклада великому государю; ты бесчестишь не меня, а великого государя и весь освященный Собор, и я отпишу о том Вселенским патриархам. А что называешь меня самоставленником, за это месть примешь от Бога: я поставлен от Иерусалимского патриарха Паисия, и ставленая грамота за его рукою у меня есть. Если бы ты был на своем патриаршеском престоле, я бы тебе свою ставленую грамоту показал, но теперь ты не патрирах, достоинство свое и престол самовольно оставил, а иного патриарха на Москве теперь нет, потому и грамоты от Вселенских патриархов к Московскому со мною нет". Никон снова закричал на Паисия, называл его вором и отказался говорить с ним. Паисию пришлось замолчать.

Тогда обратились к Никону Иосиф Астраханский и бояре и спрашивали его по извету Романа Боборыкина: "Для чего ты на молебнах жалованную государеву грамоту приносил, клал под крест и под образ Богородицы и велел читать ту грамоту, для чего выбирал из псалмов клятвенные слова и говорил?" Никон: "26 июля на литургии, после заамвонной молитвы, я со всем Собором служил молебен, и государеву жалованную грамоту прочитать велел, и под крест и образ Богородицы клал, но клятву произносил на обидящего, на Романа Боборыкина, а не на великого государя, за государя же на ектениях Бога молил". Иосиф и бояре: "Хотя б тебе от Боборыкина или от кого другого и была какая обида, клясть их тебе не следовало. А в государевой жалованной грамоте Романовой земли не написано; скажи правду: для чего ты ту грамоту приносил в церковь, клал под образ и на кого произносил клятвы?" Никон: "Клятву произнес я на Романа, а не на великого государя, а если вам мнится, что те клятвенные слова, выбирая, я говорил к лицу государя, будь я анафема. Приносил я в церковь государеву грамоту и велел прочитать потому, что в ней все земли Воскресенского монастыря да и та Романова вотчина записаны в Поместном приказе по государеву же указу. А за великого государя я на молебствии Бога молил и после молебствия читал над грамотою вот какую молитву". При этом Никон вынес из другой комнаты тетрадку и начал было читать по ней ту молитву, но ему заметили: "Вольно тебе показывать нам и иные молитвы - на молебне ты говорил из псалмов клятвенные слова". Никон не запирался, что такие слова из псалмов говорил, и присовокупил: "А хотя б и к лицу великого государя я говорил? Да за такие обиды я и теперь стану молиться: приложи, Господи, злославным земли". Бояре: "Как ты забыл премногую милость и почтение к тебе великого государя свыше прежних патриархов и не боишься праведного суда Божия, говоря такие непристойные речи про государя! Какие тебе от великого государя обиды?" Никон: "Он закона Божия не исполняет и в духовные дела и в святительские суды вступается, делают-де всякие дела в Монастырском приказе и служить нас заставляют". Бояре: "Царское величество, государь благочестивый, закон Божий хранит, в духовные дела и в святительские суды не вступается. Монастырский приказ учрежден при прежних государях и патриархах, а не вновь для расправы мирских обидных дел. Даточных людей и поборы с монастырских крестьян берут для избавления православных христиан от нашествия иноплеменных, а не для прибыли и корысти; издавна бывало в окрестных христианских государствах, что во время нашествия неприятелей брались даже церковные утвари на жалованье ратным людям; сам ты с своих вотчин вспоможения государю никакого не делаешь, хотя вотчины те пожаловал государь же. Неправды же всякие начал делать ты, будучи на патриаршестве, начал вступать во всякие царственные дела и в градские суды, начал писаться великим государем, посылал от себя в приказы указные памяти, и всякие дела без указа государева брал из приказов, и начал многим людям чинить обиды, отнимать вотчины, людей и крестьян беглых принимать. Великому государю о тех твоих обидах много было челобитья; ты поступал не по-архиерейски, противно преданию св. отец, за такие обиды Бог тебе не потерпел. Возгордившись пред великим государем, ты самовольно оставил свой патриаршеский престол, и, живя в монастыре, гордости своей не покинул, и делаешь такие злые дела, чего бы тебе и помыслить не годилось, и повелению великого государя и всему освященному Собору во всем противишься и делаешь все по своему нраву". Еще Никон говорил: "Мне б дождаться Собора, и я великого государя оточту от христианства, и у меня на письме уже все изготовлено". Власти и бояре отвечали: "Ты про великого государя говоришь такие непристойные речи, забыв страх Божий, и за это поразит тебя Бог", а бояре прибавили: "Нам про великого государя такие злые речи и слышать страшно, и, если б ты не был такого чина, мы б тебя за такие речи и живым не отпустили". Никон обратился к властям: "Какой у вас теперь Собор и кто приказывал вам его созывать?" Власти: "Этот Собор мы учинили по повелению великого государя ради твоего неистовства, а тебе до того Собора и дела нет, потому что достоинство свое и патриаршество оставил". Никон: "Я достоинства своего и патриаршества не оставлял". Власти и бояре уличали его письмом, которое он прислал по отречении от своей кафедры и в котором написал, что он, как пес, на свою блевотину не возвратится, и назвал себя бывшим патриархом, и примолвили: "По этому письму тебе и патриархом именоваться не годится". Никон с сердцем: "Я и теперь великому государю не патриарх". Власти: "Ты по самовольному твоему с патриаршеского престола отшествию и по нынешним неистовствам и всем нам не патриарх; достоин ты за свои неистовства ссылки и подначальства крепкого, потому что великому государю делаешь многие досады и в мире смуту". Никон с великим криком: "Явно, что вы пришли на меня, как жиды на Христа". Долго кричал он, и власти, ничего не говоря, пошли от него из кельи к себе. "Разговор, - пишет Паисий Лигарид, - продолжался много часов, и происходило великое смятение. Никон, часто потрясая палкою и стуча ею крепко по полу, волновался, гремел, один противоречил всем... Когда говорил сам, то растягивал речь и оканчивал ее, где ему хотелось, а когда другие говорили, прерывал их слова, путал и не давал кончить... Мы вышли из его кельи совершенно испуганными его дерзостию, раздражительностию и невоздержностию в речах".

Бояре, выходя от патриарха, сказали, чтобы он прислал архимандрита, наместника, попов и дьяконов и живущих у него иноземцев для допроса. "Никого не пришлю я из своих под мирской суд; берите сами, кто вам надобен". В тот же вечер приглашены были на гостиный монастырский двор, где имели помещение царские посланные, архимандрит и наместник, были допрашиваемы властями по извету Боборыкина и дали сказки, которые и отправлены были к государю. Про иноземцев, живших у Никона, архимандрит и наместник сказали, что знают из них по именам только двух: крестника его, немца Дениску Долмана, да белорусца Наливайку Ольшевского, а эти двое знают имена и прочих. На другой день утром взяты были оба эти иноземца и после допроса посажены под караул. Они показали, что у Никона живут еще иноземцы: Андрей, Александр и Михаил Лыскины - служилые, шкловский посадский человек Евстафий Глумилов, еврей Михаил с женою, Михаил да Иван Магнусовы - немцы, Павел Гиреж и Тихон Булдиский. Этот другой день был воскресный. Некоторые из прибывших с властями и боярами из Москвы пошли в церковь помолиться и там замешкались, потому что Никон, взошедши на так называемую Голгофу, произнес длинную проповедь, в которой, уподобляя себя Христу, прилагал к себе всю историю Его страданий и, между прочим, говорил: "Вот уже пришла воинская спира; явились в суд Ирод и Пилат, т. е. Родион и Никита - бояре, а с ними и Иуда предатель - Алмаз; приблизились также архиереи Анна и Каиафа - Иосиф и Паисий" и пр. Слова эти немедленно были записаны и отправлены в Москву к государю вместе с отписями бояр о всем случившемся. А между тем продолжались допросы и прочей братии монастыря, показавшие, с какою грубою дерзостию произносились Никоном слова проклятия на молебне. Вечером того же дня вокруг монастыря поставлена была стража - стрельцы, потому что Никон, по сказанию Паисия Лигарида, задумал было поскорее бежать (хотя, судя по характеру Никона, это кажется сомнительным) и уже приготовил себе самую легкую повозку, но бегство его тотчас было замечено, он был остановлен, и вокруг его кельи, как и сам он говорит, не упоминая, впрочем, о своем бегстве, поставлены были московские стрельцы с мушкетами, с протазанами да с бердышами. В 21-й день июля, когда ударили в монастырский колокол, призывавший братию на послушание вынимать из печей кирпич для строившейся церкви, и когда Никон собирался туда же идти, к нему явились думный дьяк Алмаз Иванов да архимандрит Феодосий и сказали: "Тебе б из монастыря не ходить, а сидеть в келье". И с того времени, шел ли Никон в церковь или к каменному делу для осмотра, за ним следовали десятник да десять человек стрельцов с ослопьем. В 28-й день июля все члены депутации, светские и духовные, пришли к Никону и с большим шумом говорили: "Государь царь и власти велели тебе жить в Воскресенском монастыре и, кроме кельи да церкви, никуда не ходить". А митрополит Паисий сказал, что с Собора прислана грамота, которую он, Никон, должен выслушать. "Да они все моего рукоположения, - отвечал Никон, - они пишут не от правил, а выдумали новые законы, будто могут судить своего патриарха; но такие новые законы, по первому правилу Седьмого Вселенского Собора, да будут прокляты". Последовало большое смятение, все говорили и кричали. Наконец, князь Одоевский объявил Никону: "Государь указал быть здесь голове стрелецкому с стрельцами для караула". И все вышли от Никона и отправились в Москву. А спустя неделю и стрельцы московские тайком сошли с караулов на гостиный двор да в день Преображения вместе с головою стрелецким рано утром уехали в Москву же.

Когда возвратившиеся из Воскресенского монастыря власти и бояре представлялись государю, то он, взглянув с улыбкою на Паисия, спросил: "Ну что, видел Никона?" "Поистине, - отвечал Паисий, - лучше бы мне было не видеть такого чудовища, лучше бы я хотел быть слепым и глухим, чтобы не слышать его циклопских криков и громкой болтовни". Не остался в долгу и Никон пред своим соперником. Вслед за тем как царские посланные отправились в Москву, Никон отправил к государю длинный извет, в котором особенно нападал на Паисия, жаловался на его грубость, что он не принял от патриарха благословения, как следовало бы, не приветствовал ласковым словом, убеждал государя не доверять такому самозванцу митрополиту, не имеющему законных свидетельств, и взводил на него множество и других обвинений. Но на извет Никона не обратили внимания.

Вскоре после этого посетил Никона архимандрит афонского Констамонитова монастыря Феофан. Он был родом не грек, а белорусец и потому, отправляясь в Москву за милостынею для своей обители, упросил, чтобы ему дали грамоту за печатями всех афонских монастырей в удостоверение того, что он действительно есть архимандрит одной из афонских обителей. Находясь в Москве, Феофан отпросился у государя на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, но между тем самовольно отправился в Воскресенский, хотя иноземцам запрещено было ездить туда без позволения государева. Когда об этом узнали, Феофана подвергли допросу, и он не стал запираться, но оправдывал себя, что будто бы не знал о таком запрещении, и ссылался на пример другого какого-то архимандрита Исаакия, который ездил туда тоже без спроса у государя. О своей же поездке в Воскресенский монастырь Феофан показал, что, находясь в Москве, встретил Никонова келейника, новокрещеного Дениса, и сообщил ему, что привез к патриарху грамоту от двадцати монастырей Афонской горы и мощи священномученика Власия. Никон прислал за архимандритом телегу. Представляясь патриарху, Феофан принял у него благословение и поднес ему грамоту от афонских монастырей и святые мощи (архимандрит умолчал, что привез еще Никону, о чем свидетельствует сам Никон, изданную в Риме книжицу "Толкование на песнь "Величит душа моя Господа", где напечатано было письмо Паисия Лигарида под его мирским именем Панталеона к одному архиепископу римской веры). Никон принял архимандрита ласково, умыл ему ноги и звал его к своей трапезе. У патриарха за трапезою ели в тот день много мирских людей, человек с двести. И патриарх говорил про Паисия, митрополита Газского, как он по указу государеву приезжал к нему с боярами, что бояре у его благословения были, а Паисий не был и братского целования не учинил, за что стало патриарху гневно, и между собою учинили они прекословие, и ради гнева патриарх поступил дерзостно - назвал Паисия псом и иные досадительные слова ему сказал. "Но, - продолжал Никон, - хотя я ему такие оскорбительные слова говорил, только гнева на него не держу и, памятуя правила св. отец, не получа с ним прощения, Божественной службы чуждаюсь. А он называл меня латинником, будто я хочу идти под суд папы Римского. И то он на меня взносит, не рассудя: я-то говорил на папино лицо по такому намерению, что у нас глава нового Рима - Цареградский патриарх, и я под суд хочу идти к нему, а не к латиннику. И с того времени по сие число у меня с Паисием пря, и за очи он называет меня не патриархом, а я его - не митрополитом. А как он прежде сего именовал меня патриархом и ходил ко мне под благословение, в то время и я его митрополитом именовал и никаких досадительных и бесчестных слов ему не говаривал. А ведаю я про то подлинно, что он благословен и рукоположением посвящен в митрополиты Цареградским (Иерусалимским) патриархом Паисием". Отпуская Феофана, Никон благословил его иконою, дал ему на милостыню 20 рублей и велел отвезти его в Москву тому же своему келейнику. Если верно передал архимандрит Феофан слова Никона, то они дают невысокое понятие о Никоне. Его объяснение, будто, говоря о суде пред папою, он разумел вовсе не папу, а патриарха нового Рима, т. е. Цареградского, напоминает иезуитскую уловку известного Иоасафа Кунцевича, который, желая привлечь в унию православных полочан, сначала уверял их, что и он, как они, подчиняется Вселенскому же патриарху, разумея под этим именем в своей совести не Цареградского патриарха, а папу. И если Никон подлинно знал, что Паисий посвящен в митрополиты законною властию, то за что же называл его самоставленником, самозванцем и под.

Вина архимандрита Феофана состояла не в том одном, что он самовольно ездил к Никону, но еще в том, что предварительно не заявил в Посольском приказе грамоту, которую привез с Афона и отдал Никону; по возвращении от Никона в Москву самовольно, без дозволения государева, служил здесь литургию в приходских и домовых церквах и в мирских домах говорил непригодные речи, а спустя немного времени начал часто ходить в Посольский приказ и докучать, чтобы государь пожаловал ему милостыню и отпустил из Москвы на Афонскую гору. Когда же Феофану объявили, что отпустить его теперь невозможно, так как вокруг Киева и во всей Малороссии находится неприятельское войско, польское и татарское, он отвечал, что поляки и татары ему нестрашны, и продолжал упорно настаивать на своем отпуске. Между тем было дознано, что Феофан собирал в Москве тайным образом вести о государевых ратных людях и всякие другие, а некоторые из греков, бывших в Москве, сообщили, что он до приезда в Россию был у польского короля и гетмана Потоцкого, у жены которого состоял прежде отцом духовным, и что Потоцкий отпустил его в Москву как своего лазутчика, чтобы он собрал там нужные сведения и про все разведал. Сделалось понятным, отчего так настойчиво хлопотал Феофан о своем отпуске именно теперь, когда гетман Потоцкий вступил с своим войском в черкасские украинские города. И потому по указу государя от 11 декабря 1663 г. Феофан за все его вины сослан был под строгий надзор в Кириллов монастырь. Оттуда он писал письма к патриарху Никону с просьбою походатайствовать об освобождении его чрез государева духовника и Федора Михайловича (Ртищева); писал о том же к самому Ртищеву и к думному дьяку Алмазу Иванову; писал к находившемуся в Москве какому-то "пану Ериповичови, педагогу детей епископовых", чтоб о заточении его известил епископа, а епископ письменно попросил бы о нем Ртищева и самого государя; писал еще к какому-то дьякону Арсению в Москве, чтобы уведомил о нем чрез писание не только епископа, но и "пана гетмана" через запорожских казаков, какие находятся в Москве. Но, не видя никакого успеха от всех своих писем, Феофан решился бежать и действительно бежал из Кириллова монастыря ночью под 7 октября 1665 г. Как только государь получил известие об этом, тотчас приказал разослать указы в Псков, Киев и другие места с описанием примет бежавшего Феофана (указано было и на то, что он "речью словесен и языком греческим, турским, и волоским, и польским навычен"), чтобы его, где бы он ни появился, в монашеской или в мирской одежде, не пропускали за границу, а схватили и в оковах представили в Москву. Послал государь дьяка Димитрия Шубина и к патриарху Никону, чтобы он дал такой же приказ в монастыри своего строения относительно бежавшего Феофана, и Никон обещался исполнить, но сказал: "Я знаю Феофана и не чаял от него ничего худого; недавно он писал мне из Кириллова, но в письме нет ничего дурного", причем вручил письмо дьяку и присовокупил: "Есть и похуже его, архимандрита, митрополит Газский; он всякой ереси научен, и мясо ест, и на землю молдавского князя навел турского царя, который и овладел ею". Впрочем, все эти хлопоты о поимке Феофана скоро прекратились: 18 октября он был схвачен в Вологодском уезде на устье реки Кубены, в восьмидесяти верстах от Кириллова монастыря, и, будучи приведен в монастырь, пред всем монастырским Собором объявил за собою государево слово в надежде, что будет вызван в Москву для допроса. Но государь приказал (от 13 ноября), чтобы допросили Феофана в монастыре про то слово и отписали в Посольский приказ, а самого Феофана сослали в Соловецкий монастырь. Феофан государева слова не объявил, а дал только за своею рукою письмо к государю и в декабре был сослан в Соловецкий монастырь.

Судя по тому, что Никон мог угощать своею трапезою разом по двести человек мирян и жаловать по двадцати рублей милостыни, как видели мы из рассказа архимандрита Феофана, нельзя, конечно, предположить, чтобы он, Никон, находился тогда в крайней бедности. А после таких резких, хульных, непростительных отзывов о царе государе, какие позволил себе Никон в своих разговорах с царскими посланцами и особенно в своей книге "Возражений", трудно было подумать, чтобы вскоре за тем не устыдился Никон обратиться к тому же оскорбляемому и унижаемому им государю и говорить ему о своей крайней нужде, просить у него пособия, уверять его, что невинен пред ним, что на него, бедного патриарха, все клевещут и лгут. Между тем Никон так именно поступил. В начале ноября 1663 г. он написал к государю следующее письмо: "Пришли вести, что польские и литовские люди идут в твои государевы города и стоят недалеко от Вязьмы, пойдут и дальше. А мы живем в пустом месте, прискудали до конца, хлеба и денег нет. Милосердый великий государь! Выдай милостивый твой указ, чем нам пропитаться и защититься на пустом месте. Помяни святое свое слово, как присылал я сельничего своего Афанасия Ивановича Матюшкина, и он говорил пред Христовым св. образом много раз: "Великий государь тебе велел сказать, что не покину тебя вовеки". А когда в прошлых годах объявили о татарском нашествии и я приходил в Москву, то думный дьяк Алмаз Иванов сказывал мне твоим государевым словом: "Ступай, живи в своих монастырях, и великий государь тебя не покинет, велит уберечь". Когда ты, великий государь, был на освящении церкви в Воскресенском монастыре и я тебе говорил, что место хорошо, да строить нечем, то ты дал слово свое: строй, а мы не покинем. Вспомнив все это, обратись на милость. А что тебе лихие люди клевещут на меня, ей, лгут. А я ныне за твоим государевым словом хотя и умереть рад здесь. Если не попомнишь слова и обещания твоего, то на тебе Бог взыщет, а мне смерть - покой по писаному". Это послание передать государю Никон просил Федора Ртищева, к которому, между прочим, писал: "Пишем, надеясь на твое незлобие и вспомнив, как ты был здесь после отъезда нашего из Москвы и слово свое дал быть нашим братом и строительствовать о всяких монастырских нуждах. Да и в прошлом 1662 г. как ты присылал брата своего Федора Соковнина, а в другой раз Порфирия, то приказывал, чтоб нам тебя иметь в любви своей, как прежде". Какие были последствия этого послания Никонова к государю, неизвестно.

Пора нам вспомнить об иеродиаконе Мелетии, отправившемся на Восток еще 1 генваря 1663 г. Прибыв в Константинополь, Мелетий вручил царские грамоты патриарху Дионисию. Случайно там находился и патриарх Иерусалимский Нектарий. Дионисий сначала принял одну царскую грамоту, адресованную на его имя, но потом по соглашению с Нектарием и по его совету вскрыл и остальные грамоты, а подателю их велел жить скрытно в особой келье. Грамоты оказались краткими; в них говорилось только, что патриарх Никон самовольно оставил свою кафедру, и она уже пять лет пребывает праздною, и все четыре патриарха приглашались в Москву для исследований и распоряжений по этому случаю. Подробно же передать патриархам о деле Никона поручено было Мелетию и на память ему дана была какая-то запись, показанная им и патриархам, в которой заклинали его рассказать патриархам все, что он слышал о Никоне от самого государя. Ехать в Москву патриархи признали для себя по обстоятельствам делом невозможным, но рассудили составить и написать на бумаге соборное определение, или свиток τόμος, по делу Никона, чтобы отправить к государю. Только как же составить? Основаться на словесных показаниях одного человека, Мелетия, было бы противоканоническим, и патриархи придумали составить свое определение безыменно, вовсе не упоминая о Никоне, а как будто имея в виду вообще архиерея или патриарха на тот случай, если бы он совершил такие проступки, какие приписывались Никону. Между тем в Москве начали беспокоиться: приближался май месяц, в который по предположению должен был открыться в Москве Собор на Никона, а ответа от патриархов не было никакого. И вот 24 апреля 1663 г. Паисий Лигарид докладною запискою спрашивал государя: "1) Должен ли я писать и повторить патриарху Вселенскому о деле патриарха Никона? 2) Должен ли я молить Иерусалимского патриарха, пребывающего в Царьграде, чтобы приехал в царствующий град Москву и своим присутствием украсил хотящий быть Поместный Собор? 3) Что нужно написать Мелетию, который, как слышу, уже давно в Царьграде?" Писали ли что из Москвы или не писали, только в мае занялись в Царьграде составлением соборного определения, или свитка, как значится в самом его начале. Времени потребовалось немало, потому что определение вышло очень обширно: оно изложено в 25 главах в форме вопросов и ответов. Оба патриарха, находившиеся в Царьграде, подписали это определение в двух совершенно сходных списках; потом один список был отправлен к патриарху Александрийскому Паисию с самим иеродиаконом Мелетием, а другой список Нектарий послал с своим калугером к Антиохийскому Макарию. Патриархи эти внимательно рассмотрели грамоту и также подписали. Между тем Нектарий Иерусалимский успел уже переехать из Константинополя в Яссы. И здесь-то, наконец, вручены были Мелетию оба списка грамоты патриархов Иерусалимским первосвятителем, который сделал к ней еще особую приписку от себя в феврале 1664 г. Довольно долго, однако ж, и по получении грамоты Мелетий оставался в Яссах частию потому, что на всем пути, и в Молдавской земле, и в Малороссии, происходили военные движения, а частию с целию, не удастся ли как-нибудь склонить на поездку в Москву Иерусалимского патриарха, который то давал обещание ехать, то отменял, так что на случай его приезда русским правительством сделано уже было распоряжение встретить его с такими же почестями, с какими принят был прежде Иерусалимский патриарх Паисий. Когда же патриарху Нектарию будто бы прислан был султанский указ не ехать никуда, далее Ясс, Мелетий отправился в Москву и после многих тревог на пути и нападений от ратных людей прибыл в нее в мае 1664 г., в самый день Пятидесятницы вместе с Амасийским митрополитом Косьмою, который выдавал себя за соотечественника и даже племянника Иерусалимского патриарха Нектария.

Соборный свиток, или грамота. Восточных патриархов, привезенный Мелетием в двух списках, принят был в Москве с великою радостию. На все вопросы по делу Никона здесь изложены были такие ответы, что освященному русскому Собору оставалось только воспользоваться ими, чтобы порешить это дело окончательно. Патриархи в своих ответах объясняли и утверждали: 1) царь есть верховный владыка в своем царстве и имеет право наказывать всех сопротивляющихся ему своих подданных, хотя бы кто из них занимал самое высшее место в Церкви; в монархии должно быть одно начало - царь, а не два, и патриарх в вещах мирских должен покоряться царю наравне с прочими подданными и не вправе требовать от него никаких отчетов в его делах, а в вещах церковных не должен изменять древних уставов и обычаев; если же дерзнет сопротивляться царю или изменять древние уставы, то да будет лишен своего достоинства (гл. 1 - 5, 24). 2) Если епископ, или митрополит, или патриарх захочет усвоять себе какие-либо названия, не свойственные его сану, и именоваться государем, увлекаясь гордостию и мирскою славою, то да извергнется; если захочет обладать и мирскою властию, и священническою честию, да извергнется; если дерзнет вмешиваться в чужие епархии и ставить туда священников, то вместе с поставленными от него да низложится (гл. 10, 11, 13). 3) Никакой архиерей не должен самовольно иждивать доходы своей епархии на постройку своих монастырей или на заселение новых мест - иначе подлежит наказанию (гл. 12). 4) Если кто ударит слугу епископа или патриарха, то обида восходит на самого владыку лишь в том случае, когда слуга действовал от имени своего владыки, а если слугу того ударили или бесчестили словесно царские сановники за его строптивость, то обида остается только на нем одном и не восходит на владыку, и такая обида подлежит приговору только мирского суда; если же владыка сам собою изнесет слово на бившего, то будет виновен и без вякого оправдания (гл. 25). 5) Если епископ или патриарх своею волею отречется от своего престола, сам сложит с себя архиерейские одежды пред множеством народа, говоря, что не будет более архиерействовать, и отойдет в монастырь, то уже не может снова восприять свой сан и архиерействовать, а должен считаться простым иноком; если же по таком отречении бесстудно и дерзновенно начнет архиерействовать там, куда удалился, и хиротонисать, то да извержется вместе с хиротонисованными; если даже не отречется от своего престола, а только своевольно удалится от него и без благословной причины останется в удалении от него более шести месяцев, да извержется; если даже будет пребывать в пределах своей епархии, в каком-либо монастыре или селении более шести месяцев вдали от своей кафедры, да извержется, и Поместный Собор имеет полное право поставить на эту кафедру и епархию нового архиерея (гл. 14 - 20). 6) Никакой архиерей или патриарх не должен отлучать какого-либо христианина от Церкви, пока не объявится вина его, за которую церковные правила повелевают отлучать; если же отлучит кого несправедливо, по гневу или нерассудительности, то сам подлежит отлучению (гл. 6). 7) Начальствующий в какой-либо местной Церкви митрополит или патриарх подлежит суду своих епископов, хотя бы они были его рукоположения, так как по архиерейской благодати они равны ему, и хотя бы число их было менее двенадцати; если же обвиненный ими захочет перенести свое дело в высший суд, то этот суд по отпадении папы Римского, которому был прежде предоставлен Церковию, принадлежит ныне Цареградскому Вселенскому патриарху, и если с Цареградским патриархом согласятся и прочие патриархи и вместе произнесут решение, то это уже будет решение окончательное, беспрекословное, ибо хотя они живут в епархиях под игом басурманов и иногда даже изгоняются от своих престолов, но благодать Святого Духа в них чрез то не оскудевает и они не лишаются дарованной им от Бога власти вязать, и решить, и произносить верховный суд в Церкви (гл. 7 - 9, 21 - 23). В заключение своего соборного свитка патриархи поместили следующее общее определение: "Архиерей, который окажется виновным против изложенных вопросов и ответов, да приимет заслуженное наказание и да извержется от архиерейского достоинства и власти, на место же его да поставится в ту епархию другой канонически". А патриарх Нектарий в своей приписке к свитку сделал пояснение: "Настоящее определение простирается не только на епископа или митрополита, но и на патриарха; должен составиться Собор, и виновный должен быть позван на Собор однажды, дважды и трижды; если явится и даст ответы, то по ответам и судится от Собора; если же не явится, то Собор и заочно осудит его окончательно".

Теперь, казалось, ничто уже не воспрепятствует положить предел несчастной смуте, столько времени нарушавшей мир Церкви и государства. К сожалению, нашлось препятствие. Надобно заметить, что еще в то время, когда иеродиакон Мелетий отправился с царскими грамотами к Восточным патриархам, начались попытки помешать успеху этого предприятия. Некоторые из находившихся в Москве греков, преданных Никону, с ведома ли его или без ведома, начали вслед за Мелетием слать в Константинополь к своим родным и знакомым письма, чтобы возбудить там между соплеменниками общественное мнение в пользу Никона. В письмах этих утверждали, что Никон большой филэллин и великий защитник православной веры, что он - второй Златоуст и царь ходит к нему тайком, ночью, слушать его беседы, а только бояре его ненавидят; что грамоты, повезенные Мелетием к патриархам, составлены Паисием Лигаридом, которого подкупили бояре; что Мелетию дано 8000 золотых для подкупа самих патриархов и пр. Такие вести разглашались по всему Константинополю между греческим населением и высказаны были даже Вселенскому патриарху, а какой-то Мануил Мапвал даже будто предлагал тайно двум находившимся в Царьграде патриархам 15000 золотых, чтобы только они подали свой голос за Никона, а не против него, и когда не достиг желаемого, то искал убить Мелетия. Об всем этом сообщал государю сам Мелетий. Потерпев неудачу в Константинополе, интрига в пользу Никона тотчас же была перенесена в Москву. В марте, пока Мелетий с ответною грамотою патриархов медлил еще в Яссах, 22-го числа прибыл в Путивль Иконийский митрополит Афанасий и, называя себя племянником Цареградского патриарха Дионисия, заявил, что едет от дяди своего, патриарха, с тайными речами к государю по его великому царскому делу, и прибавил, что видел в Яссах иеродиакона Мелетия, который за ратными людьми не мог ехать далее. Немедленно пропущенный в Москву Афанасий не согласился открыть здесь свою тайну в Посольском приказе, сказав, что дал присягу патриарху объявить ту тайну только одному государю. Явившись затем пред лицо государя, Афанасий произнес: "Меня прислали Цареградский патриарх и весь Собор и велели сказать: как Господь пришел к ученикам Своим, дверем затворенным, и сказал: "Мир вам", так и я от имени Цареградского патриарха и всего Собора говорю тебе, государь: примирись с Никоном патриархом и призови его на престол по-прежнему". Государь усомнился, потому что у Афанасия не было никакой грамоты от патриарха, и спросил: "А знаешь ли ты о посольстве Мелетия?" "Знаю, - отвечал Афанасий, - но Мелетия патриархи не приняли и твоих грамот и милостыни не взяли". "Как же это так? Мелетий писал мне совсем иное", - возразил царь. Приехал, наконец, Мелетий и привез соборный свиток четырех патриархов за их подписями. Царь созвал синклит и освященный Собор, свиток патриарший торжественно был прочитан, и вдруг Иконийский митрополит Афанасий объявил пред всеми, что свиток и подписи патриархов на нем подложны. Поднялся большой шум во всей палате, между Мелетием и Афанасием завязался спор, стали присматриваться к подписям. Паисий Газский сказал: "Я признаю за подлинную подпись патриарха Антиохийского Макария; она начертана сперва по-арабски самим патриархом, потом по-гречески его экономом и подписчиком, священником Иоанном Хиосцем, почерк которого я вполне знаю". А Косьма, митрополит Амасийский, приехавший с Мелетием, заявил: "Я очень хорошо узнаю подпись патриарха Иерусалимского Нектария: он мой соотечественники старый друг". Все обрадовались этим двум свидетельствам. Тогда сам Афанасий сознался, что и подпись Вселенского патриарха не заключает в себе подделки. Осталась незасвидетельствованною только подпись Александрийского патриарха.

Нектарий Иерусалимский, подписавший соборный свиток в феврале 1664 г., спустя около месяца, именно 20 марта, написал к государю грамоту еще от себя лично, и если бы эта грамота была доставлена в Москву своевременно, вскоре после возвращения туда Мелетия, то могла бы вполне удостоверить царя в подлинности соборного свитка, привезенного Мелетием. Ибо в начале своей грамоты Нектарий подробно рассказал, как приняты были в Царьграде царские грамоты, посланные с Мелетием, и как составлена была патриархами ответная грамота, или соборный свиток, и обозначил самое содержание свитка, всецело направленное к осуждению Никона. Но далее Нектарий повел уже речь в защиту Никона и писал: "Нам кажется, что Вы можете покончить дело мирным образом. Пригласите однажды и дважды кир Никона, чтобы он возвратился на свой престол, и покажите ему для точного соблюдения статьи нашего соборного свитка... Если Никон окажется преступившим эти статьи, но раскается и даст обещание следовать им, то достоин прощения... Просим Ваше величество не приклонять слуха к советам людей завистливых, особенно если такие будут духовного сана... В настоящем положении, когда наша Церковь находится под игом рабства, мы уподобляемся кораблям, потопляемым беспрестанными бурями, и в одной Вашей Русской Церкви видели как бы Ноев ковчег для спасения от потопа. А теперь кто внушил Вам отвращение от мира?.. Помыслив о сем, миролюбивейший государь, последуй кротости Давида, восприими ревность по вере православной и постарайся со тщанием вновь возвести законного патриарха Вашего на престол его... Если Никон говорит, что он не отрекался от престола, но от непокорных, то, очевидно, он обличает непокорность народа - покажите ж к нему должное повиновение, как к строителю благодати... Он не подал письменного отречения своему Собору, и Ваше величество, равно как и весь народ, не принимали этого отречения..." В заключение, однако ж. Нектарий сказал: "Если Никон по вторичному приглашению не согласится возвратиться на свой престол, то извольте поступить по правилам, указанным в нашем соборном свитке, ибо нельзя же столичному городу быть без духовного пастыря. Необходимо одно из двух: или возвратить Никона, или на его место возвести другого, только гораздо лучше было бы возвратить Никона". К сожалению, эта грамота Нектария почему-то слишком запоздала и доставлена в Москву не раньше ноября или даже декабря того года, а потому не могла уже оказать никакого влияния на ход событий . Царь Алексей, долгое время не имевший возможности убедиться совершенно в подлинности соборного свитка, привезенного Мелетием, пришел к мысли, что одних патриарших грамот недостаточно для окончания дела Никонова и непременно нужно пригласить в Москву лично самих патриархов, и решился снова отправить к ним посольство. Для этого назначены были тот же иеродиакон Мелетий и грек Стефан Юрьев, называвший себя племянником патриарха Дионисия, с несколькими светскими при них лицами. В сентябре 1664 г„ они выехали из Москвы, а от 22 октября Стефан грек извещал Паисия Лигарида, что в Киев прибыли они еще 14 октября и проживают там за невозможностию двигаться далее, что Мелетий едет "с великою пышностию и гордо", открыто выдает себя за царского посла, так что все соседние места сведали, куда и зачем он едет, и с ним ехать крайне опасно, потому что все дороги заняты, чтоб его схватить. Царские посланцы, очевидно, подвигались вперед весьма медленно, и в то время, когда они еще продолжали свой путь к патриархам для приглашения их в Москву, Никон решился на отчаянный поступок, чтобы предотвратить созвание этого Собора.

В ночь с 17-го на 18-е число декабря, под неделю святых отец, часа за полпята (4 1/2) до света, к Никитским воротам города Москвы подъехало до десяти саней с сидевшими на них людьми и человек пять или шесть верховых. Они постучали в ворота, которые были заперты, и, объявив часовому стрельцу, что едет "звенигородская власть" (т. е. Савина монастыря), велели открыть ворота, и были пропущены. То же самое они объявили потом и также были пропущены у Смоленских ворот, у Троицких, у Отводной башни и быстро поехали к Успенскому собору. В соборе шла заутреня, читалась вторая кафизма. Вдруг загремели северные двери, и в церковь с шумом двинулось множество людей: впереди шли "напролом, с великим бесстрашием" люди "в служилом платье", за ними старцы, за старцами несли крест, а за крестом следовал патриарх Никон с посохом в руках. Крест поставили в церкви у Спасова образа, против патриаршего места, а Никон взошел на патриаршее место и, отдав свой посох одному из старцев, взял стоявший там посох святителя Петра. Старцы запели "Ис полла эти, деспота" и потом "Достойно есть". Никон приказал остановить чтение Псалтири, а соборному дьякону Михаилу велел говорить ектению: "Помилуй нас. Боже" - и сам с посохом святителя Петра пошел прикладываться к святым иконам, к мощам чудотворцевым и к ризе Господней. Возвратившись на патриаршее место, Никон, когда окончилась ектения, за которой поминалось и его имя, прочел молитву "Владыко многомилостиве" и послал сказать митрополиту Ионе, находившемуся в церкви, чтоб шел под благословение к патриарху. А надобно заметить, что Иона, митрополит Ростовский, был тогда блюстителем патриаршего престола после столько ненавистного Никону митрополита Крутицкого Питирима, который с 6 августа этого года сделался митрополитом Новгородским. Иона в испуге не осмелился противиться Никону и явился принять у него благословение, которое вслед за митрополитом приняли также протопоп и прочие духовные лица, бывшие в церкви, а за ними и многие из народа. Тогда Никон послал Иону вместе с своим Воскресенским архимандритом и ключарем собора к великому государю и велел известить о своем приходе. Царь, находившийся тогда также на утренней службе в церкви преподобной мученицы Евдокии, что у него на сенях, был поражен известием, какое передали ему Иона и ключарь, и тотчас же послал звать к себе думных бояр и архиереев. Весь двор внезапно осветился, и в нем происходили шум, беготня и общее смятение, как будто случилось неожиданное нашествие врагов. Но скоро собрались бояре и митрополиты: Павел Крутицкий, Паисий Газский и Феодосии Сербский (этот Феодосий еще с 1662 г. оставлен был государем в Москве для служения в Архангельском соборе и жил в Кремле у Никольских ворот в доме, принадлежавшем прежде боярину князю Борису Михайловичу Лыкову). Царь негодовал, бояре кричали, архиереи призывали Бога. И с общего совета царь приказал идти в соборную церковь митрополиту Крутицкому Павлу да боярам - князю Никите Одоевскому, князю Юрию Долгорукову, окольничему Родиону Стрешневу и думному дьяку Алмазу Иванову и говорить Никону: "Ты самовольно оставил патриаршеский престол, обещался не быть впредь патриархом, съехал жить в монастырь, и о том писано к Вселенским патриархам; зачем же ныне приехал ты в Москву и вошел в соборную церковь без ведома великого государя и без совета всего освященного Собора? Поезжай опять в свой монастырь". Никон отвечал: "Сошел я с престола, никем не гонимый, и пришел ныне на свой престол, никем не званный, чтобы великий государь кровь утолил и мир учинил; от суда же Вселенских патриархов я не бегаю, а пришел на свой престол по бывшему мне явлению, и вот возьмите письмо к великому государю". Митрополит Павел и бояре сказали, что без ведома государя принять того письма не смеют и известят о нем государя. Государь, выслушав их, приказал им в другой раз идти к Никону, повторить ему прежнее приказание, а письмо у него взять. Никон, отдавая им письмо, сказал: "Если великому государю приезд мой в Москву ненадобен, я пойду в монастырь назад, но пока от государя не будет отповеди на мое письмо, из соборной церкви не пойду". Письмо было доставлено государю и тотчас же прочитано. Сначала Никон описывал здесь будто бы бывшее ему явление: "Слыша смятение и великую молву о патриаршеском столе, как одни то, другие иное говорят, каждый что хочет и ни в чем нет истины, я в 14-й день ноября 1664 г. удалился в пустынь вне монастыря (т. е. в свой скит) на молитву и пост, да известит мне Господь Бог, чему подобает быть; молился довольно со слезами, и не было мне извещения. С 13 декабря уязвился я любовию более прежнего, приложил молитву к молитве, слезы к слезам, бдение к бдению, пост к посту и постился даже до 17 декабря, со вторника до субботы ничего не ел и не пил, не вкушал сна, лежа на ребрах, и, только утомившись, садился на один час в сутки; все труждался, и молился со слезами, и вопиял к Господу Иисусу, да явит волю Свою. И когда после многого труда сел я в церкви на месте своем, вдруг сведен был на меня малый сон, и я видел: я в соборной церкви, в ней великий свет, но из живых людей никого не видно, а стоят одни усопшие святители и священники по сторонам, где гробы митрополитов и патриархов. И какой-то святолепный муж, украшенный честною сединою, в святительских одеждах, обходит всех других святителей с хартиею и киноварницею в руках, и все подписываются. Я со страхом подошел к нему и спросил: что вы подписываете? Он отвечал: о твоем пришествии на св. престол - и по моей просьбе показал мне самую хартию. Я спросил: а ты подпишешь? Уже подписал, отвечал он. Я со вниманием посмотрел в хартию и по указанию его прочел подпись: "Смиренный Иона, Божиею милостию митрополит". Я с дерзновением пошел к своему (патриаршему) месту, и едва хотел взойти, как увидел стоящего на нем святителя в архиерейских одеждах и ужаснулся. Но он сказал мне: не ужасайся, брате, такова воля Божия; взыди на стол свой и паси словесные Христовы овцы. И вдруг сделался невидим; я же, утвердившись, взошел на свое место и думаю, что тот стоявший святитель был чудотворец Петр. Ей-ей, было так: Господь мне в том свидетель. Аминь". Нельзя не заметить, как сходно это новое видение Никона с тем, которое будто бы было ему еще в генваре 1661 г. и тоже происходило в соборной кафедральной церкви и при участии тех же святителей.

Окончив сказание об этом новом своем видении, Никон в том же письме поместил еще от себя целое послание к царю, царице, царским детям и сестрам и, выразив им в самом начале свои благожелания, продолжал: "Я нахожусь теперь в св. великой соборной церкви Пресв. Богородицы... и пришел видеть пресветлые лица ваши и поклониться пресветлой славе царствия вашего... пришел видеть, как у вас, государей, и у всех живущих в царствующем граде Москве и во всех градах? Пришли мы в кротости и смирении, как научил нас Господь: Научитеся от Мене, яко кроток семь и смирен сердцем, и несем с собою мир, завещанный нам Господом... И не один только мир даровать кому мы имеем власть благодатию Божиею, но и оставление грехов... А если и больше сего восхощет царское величество услышать, мы не отречемся сказать: желаешь ли принять Самого Христа? Мы твоему благородию покажем, как это сделать по слову Господа: Приемляй вас. Мене приемлет... Приими нас во имя Господне и отверзи нам двери дома твоего..." Когда окончилось чтение письма патриарха Никона, "все мы ужаснулись, - говорит Паисий Лигарид, - такому ложному откровению и единодушно воскликнули: ангел сатаны послан был к Никону, преобразившись в ангела света". И по приказу государя отправились в соборную церковь все бывшие у него митрополиты - Крутицкий, Газский и Сербский и трое прежних бояр и объявили Никону: "Письмо твое великому государю донесено, и он, государь, и власти, и бояре письмо то выслушали, а ты, патриарх, из соборной церкви поезжай в Воскресенский монастырь по-прежнему да поспеши до восхода солнца, чтобы не случилось потом чего неприятного". Услышав это и увидев трех архиереев, Никон вознегодовал, и, схватив посох святителя Петра, быстро спустился с патриаршего места, и, едва поклонившись иконам, бегом вышел из храма. Бояре сказали Никону, чтобы оставил посох святителя в соборной церкви. "Отнимите у меня силою", - отвечал Никон, и, садясь в сани, отряс прах от ног своих, и велел сделать то же своим спутникам, а затем поехал из Москвы за час до света. Немедленно доложили государю, что Никон увез посох святителя Петра, и государь послал за Никоном окольничего князя Димитрия Долгорукого да полковника и голову стрелецкого Артемона Матвеева и велел проводить его за Земляной город. При прощании с ними здесь Никон, как бы забыв свое сонное видение, будто бы заставившее его приехать в Москву на свой стол, сказал им: "Я приезжал к Москве по вести (т. е. по приглашению), а не собою". Одоевский, как только возвратился, передал эти слова Никона государю. И в тот же день государь, и власти, и бояре приговорили послать вслед за Никоном митрополита Крутицкого Павла, да окольничего Родиона Стрешнева, да думного дьяка Алмаза Иванова, да чудовского архимандрита Иоакима, чтобы они взяли у патриарха увезенный им посох и спросили, по какой вести он приезжал. Посланные догнали Никона в его монастырском селе Черневе, где он остановился. Никон встретил их у нижнего крыльца, вошел с ними в комнату и, выслушав их речи, сказал: "К Москве я приезжал и в соборную церковь вошел не самовольно, но по вести из Москвы и посоха не отдам, потому что некому его отдать". Когда же митрополит Павел и окольничий с товарищами начали его всячески упрашивать, он отвечал Павлу: "Тебя я знал в попах, а в митрополитах не знаю, и, кто поставил тебя митрополитом, того не знаю, и посоха тебе не отдам, да и с своими ни с кем не пошлю, потому что не у кого тому посоху быть". А ко всем сказал: "Кто прислал мне ту весть из Москвы, вам не скажу, а открою тем, кому великий государь укажет". Митрополит и окольничий в тот же день (18 декабря) известили обо всем государя и получили от него приказ вновь говорить Никону об отдаче посоха, которого никто из прежних святителей и никогда не выносил из соборной церкви, и с собой не важивал, и вновь допрашивать Никона, по какой вести он приходил в Москву и кто, и кого, и почему присылал к нему с тою вестию. Если же он посоха не отдаст и про весть подлинно не скажет, то они, царские посланные, в ту же ночь отписали бы к государю, а сами до указа государева не выезжали из Чернева и Никона не выпускали. Услышав об этом, Никон значительно сдался и сказал: "Кто прислал мне весть, по времени объявлю". Потом читал самое письмо, в котором была прислана эта весть, и продолжал: "Я принял письмо потому, что когда государь был в Савином монастыре (на празднике преподобного Саввы, 3 декабря) и я посылал к нему, государю, своего архимандрита, то милость ко мне государева была такова, какой по отшествии моем никогда не бывало; после того прислано было ко мне первое письмо, а другое прислано 17 декабря, чтоб мне быть в Москве 18-го, и я, видя ко мне милость государя, принял те письма за прямую правду". Но посоха и теперь не соглашался отдать и только после многих и усиленных убеждений и просьб, продолжавшихся с пятого часа дня до одиннадцати часов ночи, объявил, что и посох и письма те пошлет к государю со своим архимандритом Герасимом. Тут Никон совершенно переменил тон и со смирением начал говорить царским посланным: "Ведомо мне, что великий государь посылал ко Вселенским патриархам, чтобы они судили об отшествии моем и о поставлении нового патриарха, и я бью челом великому государю, чтобы он ко Вселенским патриархам не посылал. Я как сперва обещался (вот теперь Никон сам сознался, что отречение его от кафедры, подлинность которого он столько времени и так упорно отвергал, действительно было), так и ныне обещаюсь, что на патриаршеский престол Великой России не возвращусь - у меня и в мысли того нет. Я хочу, чтобы на мое место избран был новый патриарх, кого великий государь изволит и освященный Собор изберет, и так-де Церковь вдовствует немало лет. А как поставлен будет новый патриарх, я ни в какие патриаршие дела вступаться не стану и не до чего мне дела не будет. Только повелел бы великий государь жить мне в монастыре, который устроен по его царскому указу, и новопоставленный патриарх не имел бы надо мною никакой власти, а имел меня за брата; да мне бы ведать Воскресенский и Иверский и иные приписные к ним монастыри, а Новгородскому митрополиту в те монастыри не вступаться, ибо у него и без того останется в епархии до 150 монастырей и больше 2000 церквей; да не оставил бы государь своей милости ко мне в потребных вещах, чем бы мне пропитаться до смерти, а век-де мне недолог, и теперь уже мне близко 60 лет". Никон настоятельно просил, чтобы все это царские посланные передали государю, и сказал, что воскресенский архимандрит поедет вместе с ними, повезет государю посох и письма, а в письмах написано, от кого и с кем они присланы. И в ту же ночь, 19 декабря, за два часа до света, царские посланные вместе с Воскресенским архимандритом прибыли в Москву и поднесли государю и посох чудотворца Петра, и письма, писанные к Никону, и статейный список своей посылки.

Посох был отнесен митрополитом Павлом в соборную церковь и поставлен на прежнем месте, а привезенные письма были прочитаны пред государем и всем освященным Собором и синклитом. Оказалось, что автором писем был известный уже нам по преданности Никону боярин Никита Алексеевич Зюзин и что в письмах он от имени самого царя, царицы и всего царского семейства приглашал Никона приехать в Москву. Зюзин, которому показали письма, тотчас сознался, что одно письмо писано его рукою, а другое - список с его письма, сделанный рукою патриарха Никона, что и Никон отписывал ему, но письма Никона он жег, а его письма Никон возвращал ему, только последнего не возвратил. Зюзина подробно расспрашивали (22 декабря) и потом велели ему написать сказку. В сказке Зюзин показал, как он еще пред отречением Никона от кафедры убеждал его чрез дьяка Ивана Калягина не оставлять ее, как по отречении Никона в то же лето много раз упрашивал его чрез дьяка Торопова оставить упорство и возвратиться на кафедру, как вел с ним переписку из Новгорода, когда Никон находился в Иверском монастыре и в Крестном, - о всем этом мы уже упоминали. Затем Зюзин писал: "Идя из Новгорода, я был у него, патриарха (в Воскресенском монастыре), и говорил ему: зачем сшел с кафедры дерзостно и оставил Церковь и доселе нейдешь и не смиришь себя пред Богом и великим государем? И он сказал: сшел с сердца, а по времени возвращусь, а ты-де пиши ко мне и впредь о том - о пришествии моем". Верное свидетельство, что Никон постоянно лелеял мысль возвратиться на свой престол, и только выжидал удобного случая, и с этою целию поручил Зюзину писать к нему. "И я, - продолжал Зюзин, - писал к нему и словом приказывал о пришествии его сперва с Аароном старцем, а потом с попом Сысоем, чтобы смирил себя, возвратился". Письма не производили действия. Но вот настал декабрь 1664 г. Однажды с Зюзиным встретился думный дворянин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин и, между прочим, передал ему: "7 декабря говорил мне великий государь, что приезжал к нему от патриарха Воскресенский архимандрит и бил челом и со слезами говорил от патриарха, чтоб смуте не верить никакой, и государь сказал: "Смуте не верю и гнева моего на патриарха нет, приезжал ко мне в Хорошево Иван Неронов и поносил патриарха, и я-де тому ничего не поверил". Зюзин тотчас пришел к мысли, что нужно написать к Никону и что время теперь для возвращения его самое благоприятное. И немедленно написал и послал письмо с попом (новгородским) Сысоем Андреевым, всячески убеждая патриарха поспешить в Москву. Но Никон отвечал: "Мне без письма великого государя нельзя быть". И Зюзин, недолго думая, решился написать от лица самого государя и уверял в письме, что сам государь чрез Афанасия Нащокина приказал ему, Зюзину, тайно известить Никона, чтобы приехал в Москву на 19 декабря к заутрене в собор и стал на своем месте. Для доставления такого письма патриарху Зюзин сначала обратился было к патриаршему дьяку Ивану Калягину, но Калягин подивился, услышав, будто государь зовет Никона на патриаршество, и спросил: "Да подлинно ли так?" - а потом сказал: "Нельзя мне отъехать, да и не смею". Зюзин попросил отца своего духовного, справщика Печатного двора старца иеромонаха Александра, указать надежного человека для доставки письма патриарху. Старец указал на преданного Никону иподьякона Никиту, и на другой день, 13 декабря, в келье старца Александра Зюзин увиделся с Никитою, рассказал ему о содержании письма, и Никита охотно отправился с письмом в Воскресенский монастырь, куда и прибыл в ту же ночь. Никон находился в своем скиту, тотчас принял Никиту, прочел письмо и сказал: "Буди воля Божия, сердце царево в руце Божией". А утром послал отписку к Зюзину, что "будет в Москву"; только просил известить подлинно, в какой день прийти, как въехать. И Зюзин 15 декабря послал к Никону с тем же Никитою новое длиннейшее письмо; сначала извещал, что ему, патриарху, велено приехать в Москву не под 19, а под 18 декабря, под воскресенье, в соборную церковь к заутрене; потом излагал подробную инструкцию, что сказать при въезде у городских ворот, как войти в соборную церковь, стать на патриаршее место, что потом делать, как послать к государю с известием о своем приходе, а далее весьма обширно рассказывал, будто 7 декабря государь говорил не одному Афанасию Ордину-Нащокину, но вместе и стрелецкому полковнику, и голове Артемону Матвееву, что никакого гнева на патриарха не имеет, весьма желает видеть его опять на кафедре, нуждается в его советах, да сам не может звать его и писать к нему "духовенства и синклита ради", а пусть Никон приедет своею волею в соборную церковь, никто ему не возбранит, и поручил Нащокину приказать ему, Никите Зюзину, чтобы он тайно написал Никону от имени государя о всем этом. Получив и прочитав это письмо, Никон сказал: "Не буду противиться воле Божией и государеву указу" - и в заутреню 16 декабря послал с тем же иподьяконом ответ к Зюзину, а с 17-го под 18-е число действительно приехал в Москву и поступил точно так, как наказано было в последнем письме Зюзина. Под конец своей сказки Зюзин написал, что виноват без всякого оправдания пред Богом и государем, что сам собою, не обмысля, дерзнул звать Никона в Москву от имени государя, что ни с кем об этом не советовался и поклепал в письме на Афанасия и на Артемона. Кроме Зюзина допрошены были также Ордин-Нащокин, поп Сысой, иподьякон Никита и старец Александр, и все объяснили, насколько каждый участвовал в деле или в сношениях с Зюзиным, причем старец Александр сообщил, что Зюзин еще 17 декабря, в субботу, показывал и прочитал ему видение Никона, то самое, которое потом Никон привез с собою ночью под 18 декабря и посылал из соборной церкви к царю (старец изложил в своей сказке само содержание этого видения). Значит, Зюзину оно прислано было Никоном еще 16-го числа, может быть, с иподьяконом же Никитою, которого Никон отпустил тогда от себя рано утром, и, следовательно, в то самое время, когда Зюзин уверял Никона, что его призывает в Москву на патриаршую кафедру сам царь, Никон уверил Зюзина, что его, Никона, призывает туда Сам Бог чрез угодников Своих, Московских святителей, т. е. оба обманывали друг друга. Зюзину, однако ж, за свой обман пришлось дорого поплатиться. Его потребовали 3 февраля для допросов на пытку, и жена его Мария, как только услышала об этом, тотчас вскрикнула: "Ох!" - и скончалась. На пытке Зюзин повторил прежние свои речи, что писал к Никону сам собою, "ни с кем не мысля и никому про то неведомо". И бояре приговорили Зюзина за то, что он своим обманным письмом "св. Церковь поколебал, на помазанника Божия солгал и людей тем возмутил", к смертной казни. Но государь по просьбе своих детей, Алексея и Феодора Алексеевичей, отменил смертную казнь, а велел только сослать Зюзина в ссылку в Казань на службу, поместья его и вотчины отписать на себя, государя, и отдать в раздачу, самому же Зюзину для прокормления и уплаты долгов оставить только его дом и домашнее имущество. Марта 13-го государев указ объявлен был Зюзину, и затем он был сослан, куда указано. Выдал Никон преданного ему человека, хотя и мог бы не выдавать, и этим себя не оправдал, а его погубил.

Не один Зюзин подвергся допросам вместе с лицами, которые по его указаниям так или иначе будто бы участвовали с ним в приглашении Никона в Москву и соборную церковь; то же самое происходило и с лицами, которые пропустили Никона в Москву и принимали его в соборной церкви. Еще 18 декабря допрошены были стрельцы, стоявшие на часах у ворот, чрез которые проехал Никон, сам митрополит Ростовский Иона и соборные: протопоп, два ключаря, священник, дьякон, возглашавший ектению, иеродиакон митрополита, иподьякон и один певчий - и все показали, как было дело, а иные и повинились, в чем признавали себя виновными. Более всех оказался виноватым митрополит Иона, и именно в том, что принял благословение от патриарха Никона и своим примером увлек к тому же и других. Государь, как только услышал из уст Ионы сознание в этом, сказал ему: "Ты, митрополит, поставлен блюстителем соборной церкви и знал соборное изложение всех вас, под которым есть и твоя рука, что патриарх Никон самовольно оставил свой престол и обещался на него не возвращаться и что про его самовольное отречение по изложению всего освященного Собора писано нами ко Вселенским патриархам, а до рассуждения Вселенских патриархов и до большого Собора определено сообщения с Никоном не иметь". Иона пред государем оправдывался и говорил, что совершил то забвением, устрашась его, Никона, и его внезапного пришествия. Но государь, как сам выражается, за такое "презрение Ионою изложения всего освященного Собора и за неопасное блюстительство соборной церкви" не захотел принять от Ионы благословения и велел рассмотреть дело Собору. Архиереи, бывшие тогда в Москве, Павел Крутицкий, Паисий Газский, Нектарий, архиепископ Погонеанийский, и др., собравшись 22 декабря в патриаршей крестовой палате, признали митрополита Иону виновным в том, что он, забыв свое соборное рукоподписание и будучи наместником патриаршего престола, прежде всех принял благословение от бывшего патриарха Никона и тем подал худой пример прочим церковникам. Но, желая оказать снисхождение к немощи своего собрата, предложили ему, чтобы он по обычаю, какой существует в подобных сомнительных случаях на Востоке, возложив на себя епитрахиль и омофор, очистил себя от зазора следующею клятвою: "Свидетельствуюсь Богом, что я не имел никакого согласия и совета с бывшим патриархом Никоном о пришествии его на престол, что принял от него благословение без хитрости, будучи устрашен его внезапным пришествием и одержим ужасом, и что в то время мне не пришло на ум мое соборное рукоподписание, которое сотворил я, о непринятии Никона на патриаршеский престол". Если Иона согласится, продолжали заседавшие на Соборе, очистить себя таким образом, тогда он может быть свободным от всякого зазора и нет нужды для суда над ним созывать всех архиереев, а довольно только послать к ним грамоты и спросить их мнения: достоит ли теперь Ионе оставаться наместником патриаршего престола и держать начало между архиереями в соборной церкви? До получения же ответов Иона может совершать литургию с архимандритами и священниками, но не в соборной церкви и не с архиереями. На другой день, 23 декабря, тот же освященный Собор в патриаршей крестовой палате определил, что великому государю можно, без всякого сомнения, принимать благословение от митрополита Ионы, когда он очистит себя от зазора. И в тот же день государь разослал ко всем архипастырям свои грамоты, приказывая немедленно отписать: быть ли впредь митрополиту Ионе блюстителем соборной апостольской церкви и великому государю ходить ли к нему. Ионе, под благословение? В 27-й день генваря 1665 г., когда от архиереев получены были ответы, собрались в крестовую патриаршую палату митрополиты: Павел Крутицкий, Паисий Газский, Косьма Амасийский и Феодосий Сербский - и на основании тех ответов определили: Ростовского митрополита Иону, когда он очистится от зазора, как указано в соборном постановлении 22 декабря, от наместничества престола патриаршего отлучить вовсе, от начальствования же между архиереями воспятить впредь до рассмотрения и указа всего освященного Собора, а о принятии от Ионы благословения царем государем, когда он соизволит, не может быть никакого сомнения. И 10 февраля действительно состоялся в Москве Собор, на который успели прибыть почти все русские архиереи: митрополиты - Питирим Новгородский, Лаврентий Казанский, Павел Сарский (Крутицкий) и епископы - Симон Вологодский, Филарет Смоленский, Иларион Рязанский, Иоасаф Тверской, Арсений Псковский - и были приглашены митрополиты: Паисий Газский и Феодосий Сербский. Этот Собор вновь допрашивал Иону, почему он принял благословение от Никона. И Иона оправдывался, просил прощения и, собственноручно переписав в соборной церкви то самое клятвенное свидетельство, или исповедание, какое было предложено ему на Соборе 22 декабря, представил теперь это свидетельство за своею подписью новому Собору. И Собор решил: "Митрополиту Ионе блюстителем соборной апостольской церкви впредь не быть, а в том его внезапном погрешении быть свободным и в соборной церкви в своей ему прежней степени сообщаться и служить невозбранно". Вспомнил Собор и принявших вслед за Ионою благословение от патриарха Никона протопопа и двух ключарей собора и отлучил их за эту вину от священнослужения, но 21 февраля протопоп Михаил и ключари Иов и Феодор били челом о помиловании, и те же архиереи ради торжественного дня рождения благоверной государыни царевны Евдокии Алексеевны разрешили им служить по-прежнему невозбранно в соборной церкви в своих степенях. Наконец, в двадцатых числах марта государь своими грамотами известил всех архиереев, что он, посоветовавшись с освященным Собором, указал: "Митрополиту Ионе быть на митрополии его в Ростове, а на Москве блюстителем соборной апостольской церкви быть Павлу митрополиту".

О внезапном пришествии Никона в соборную церковь, наделавшем столько тревог в Москве и для некоторых сопровождавшемся такими тяжкими последствиями, Алексей Михайлович поспешил известить Восточных патриархов. В грамотах патриархам, Цареградскому и Иерусалимскому, которые сохранились и писаны Паисием Лигаридом в 1665 г., без означения месяца, царь горько жаловался, что Никон в полночь, в неделю пред Рождеством Христовым без всякого стыда и с великим напыщением внезапно ворвался в соборную церковь, имея вокруг себя множество людей, и самовольно вступил на патриарший престол и начал распоряжаться; что он потом "втай и мучительски украде" посох святителя Петра и едва согласился отдать; что, отходя из соборной церкви и из Москвы, отрясал прах от ног своих и велел то же сделать своим спутникам и что от такого насильственного вторжения Никона "истинно град весь смятеся внутрь и вне", тем более что тогда явилась на небе комета, как бы предвозвещавшая свирепый приход его. Подробнее рассказать о всем этом патриархам царь обещался впоследствии, когда они или сами придут, или пришлют от себя уполномоченных на Собор в Москву. В грамоте к Иерусалимскому святителю Нектарию царь извещал также о получении его грамоты от 20 марта, написанной в защиту Никона, и высказывал, что сам же он, святитель, утвердил прежде своею рукою соборный свиток четырех патриархов, отлучающий Никона от престола, а теперь говорит иное, но голос всех четырех патриархов, без сомнения, важнее голоса одного из них, и притом младшего, и что отречение Никона было совершенное и принято всем освященным Собором, а в заключение, приглашая Нектария в Москву на Собор, просил: "Принеси достойный жребий, держа прямо вес, ниже мне, ниже ему (Никону) норовя, но прямо рассекая правды борозду".

Несомненно, что грамота Нектариева не понравилась в Москве. Это еще более видно из того, что человек, с которым Нектарий прислал свою грамоту, грек Севастос, или Севастиан Дмитриев, был взят под стражу, и у него отобрана боярами другая грамота, написанная тем же патриархом на имя Никона. В июне 1665 г. Севастиан несколько раз был призываем на суд для допросов и даже пред лицо самого государя и хотя содержался в заключении "вверху в палатах" царя, но находил возможность вести переписку с Никоном, к которому показывал величайшую преданность и уважение, за что, конечно, и страдал. Вообще видно, что греки, приходившие тогда к нам и проживавшие в Москве, как бы разделялись на две враждебные партии. Одни из них держались могущественного Паисия Лигарида и под его покровительством хотели служить царю, надеясь, конечно, получить от него богатое воздаяние в виде милостыни, таковы особенно были наперсник Паисиев иеродиакон Мелетий и грек Стефан, которые и отправлены были с грамотами по делу Никона к патриархам. Другие по зависти и ненависти к Лигариду и его сподручникам старались противодействовать им и служить Никону в чаянии для себя от него благ, когда он вновь сделается Московским патриархом. Таков был Севастиан Дмитриев, который в своих письмах к Никону прямо выражался, что благодарит Бога, сохраняющего Никона "ради прибытку и похвалы нашему роду (т. е. грекам)", или молит Бога, да сохранит Никона "в пользу многих и во хвалу нашему роду". А еще более таков был известный нам Иконийский митрополит Афанасий, который хотя сослан был в Симонов монастырь, но и оттуда вел переписку с Никоном, и выражал в своих письмах крайнюю ненависть к Лигариду и его сотрудникам и глубочайшее уважение к Никону, и говорил ему: "Опять блаженство твое будет патриарх Московский - не будет иначе". Да и те греки, которые, по-видимому, служили государю, не отличались честностью и, переводя для него письма, приносимые с Востока, иное в них опускали, иное прибавляли или искажали по своему хотению, на это жаловался государю сам патриарх Нектарий в грамоте от 20 марта, и огорченный государь по этому случаю тогда же повелел произвесть розыск . Были и такие греки, которые из одного лагеря переходили в другой, враждебный, что пришлось испытать на себе лично Лигариду. В Москве находился какой-то греческий иеродиакон Агафангел, сделавшийся известным государю с невыгодной стороны, но почему-то понравившийся Паисию. Последний неоднократно просил у государя позволения взять Агафангела к себе, и государь, хотя сначала не соглашался и предупреждал Паисия об испорченности этого иеродиакона, наконец уступил просьбе. Заняв при Лигариде должность толмача и вместе смотрителя нового дома, который царь построил для Лигарида, Мелетий определил к нему двух служителей, которых привез с собою из Селевкийского монастыря. Эти слуги чрез несколько времени обокрали Паисия и золотые, которыми наделил его царь за службу, отдали Агафангелу, а ящик с множеством денег, жемчуга и других драгоценностей захватили с собою и бежали. Немедленно царские люди с Агафангелом во главе отправлены были отыскивать беглецов и нашли их на ночлеге в Троице-Сергиевом монастыре. Агафангел велел сковать их, перевез в Москву и посадил у себя в доме под стражу, но ночью, взяв от них себе все похищенное ими, отпустил их. Тогда по приказу государя сам Агафангел был закован в цепи и доставлен в патриархию для заключения под стражу. Спустя несколько дней он успел вымолить себе позволение отправиться вновь для отыскания бежавших воров и представил за себя поручителей. Но, получив свободу, уехал тайно в Воскресенский монастырь к патриарху Никону и наговорил ему тысячу обвинений на Газского не только устно, но и письменно. Обрадованный Никон, снабдив Агафангела письмами и деньгами, спешно отправил его в Константинополь для противодействования там иеродиакону Мелетию и патрону его Лигариду. Попытка, однако ж, не удалась. Агафангел был схвачен в Киеве и, закованный, привезен в Москву.

Не прошло и месяца со времени нежданного посещения Никоном столицы, как к нему посланы были из Москвы (13 генваря 1665 г.) архимандрит Чудова монастыря Иоаким (впоследствии патриарх) да думный дьяк Дементий Башмаков. Прежде всего они объявили, что их послал великий государь со всею палатою и со всем освященным Собором сказать патриарху Никону "спаси Бог" за то, что патриарх явил правду свою, отдал смутное письмо Зюзина, не утаил его воровского дела и чтобы впредь не верил таким ссорщикам и, если будут, также объявлял их. Затем посланные передали Никону два предложения. Первое состояло в следующем: ты в селе Черневе поручил митрополиту Павлу и окольничему Стрешневу известить государя, чтобы он не посылал к патриархам, что и без них можно дело устроить, что ты согласен впредь патриархом в Москве не быть, уступить свое место другому и ни во что не вступаться, и тогда же выразил желание прислать о том письмо к великому государю. Никон принял это предложение с радостию и на другой же день, 14 генваря, в ответ на предложение написал весьма обширное письмо. Здесь он подробно изложил те условия, при которых соглашался на всегдашнее отречение от Московской кафедры и избрание на нее нового патриарха, определял свои отношения к будущему патриарху, давал обещания разрешить все, что прежде, во дни своих огорчений, от великой кручины износил на царское величество, на честный синклит и на священный Собор, также на Симеона Стрешнева, Боборыкина, Сытина и др., и пр. Все содержание этого письма по статьям чрез несколько месяцев рассмотрено Собором и тогда сделается нам известным. Излагая второе предложение Никоиу, царские посланцы говорили: все архиереи, находящиеся в Москве, митрополиты Павел Крутицкий, Паисий Газский, Косьма Амасийский, Макарий Гревенский, умоляют государя, чтобы он дозволил удостаивать исповеди и святого причастия разбойников и других подобных преступников, ежедневно схватываемых и осуждаемых на смерть. Между тем во дни твоего патриаршества по твоему совету и словесным убеждениям царь издал указ, запрещающий допускать таких людей к исповеди и святому причастию, и потому ныне царь в смущении и требует от тебя письменного изложения твоих мыслей по этому предмету как для успокоения своей совести, так и для прямого ответа архиереям, советующим противное. Никон признал это царское требование справедливым, но сказал, что для выполнения его нужно время, и обещался прислать требуемый ответ по истечении нескольких дней. В своем ответе, который действительно был прислан, Никон по-прежнему отстаивал, что преступников, осуждаемых на смерть, не должно удостаивать исповеди и святого причастия, и главным образом опирался на слова Спасителя: Не мечите бисера пред свиниями. Паисий написал против этого ответа особое сочинение, которое и посвятил митрополиту Крутицкому Павлу. Но что особенно произвело смущение - при том же своем ответе Никон изложил множество и самых тяжких обвинений на Паисия, о которых узнал от иеродиакона Агафангела. Царь был совершенно поражен, когда прочел эти обвинения, и в присутствии нескольких бояр, позвав к себе Паисия, показал ему написанное Никоном. Находчивый Паисий тотчас отвечал: "Правосуднейший государь! Если хоть одна из этих клевет подтвердится, я буду виновен во всех, а если хоть одна окажется ложною, я буду считаться и вообще оправданным. Ибо первый мой иерарх (Иерусалимский), апостол Иаков сказал: И же весь закон соблюдет, согрешит же во едином, бысть всем повинен (Иак. 2. 10)". Ответ понравился царю, и он сказал: "Теперь не время разбирать (оканчивалась Четыредесятница), а после Светлой недели Воскресения Христова произведено будет тщательное расследование по этим обвинениям на тебя". А чтобы поддержать опечалившегося Паисия, государь подарил ему в неделю ваий прекрасную митру к крайней досаде узнавшего об этом Никона, который вслед за тем еще более огорчен был известием, что Паисий в Великий четверток при умовении ног представлял собою святого апостола Петра. Когда прошло Фомине воскресение, Паисий подал челобитную, чтобы скорее рассмотрены были взведенные на него обвинения, и писал, что хотя он подлежит суду Иерусалимского патриарха, но добровольно подчиняется Собору русских святителей. Государь повелел собраться всем во дворец и с величайшим вниманием исследовать две первые и главнейшие статьи обвинения, будто Паисий неправославно верует и не содержит в целости преданий святых отцов и будто он занимается магиею и астрологиею. Явилось множество свидетелей в защиту Паисия, утверждавших, что обвинения ложны, что он совершенно в том не виноват, и свои свидетельства подкрепляли своими подписями. На другой день среди страшных тревог приведен был пред царские палаты под сильною стражею и закованный в цепи иеродиакон Агафангел и на все обличения еще с большею дерзостию повторял свои клеветы, крича на весь царский двор. Оттуда послан он был в патриархию, чтобы пред лицом Собора дал отчет во всем, что сказано и написано было им против Газского. Но и здесь упорно стоял на своем, хотя ничего не мог доказать, и потому как явный клеветник отправлен был в цепях на заключение в новый монастырь, Вознесенский. Просидевши там немалое время, Агафангел наконец раскаялся и, явившись на Собор, торжественно объявил, что все изустные и письменные обвинения его против Газского ложны. Паисий простил раскаявшегося, но прочие архиереи не согласились оставить его без церковной епитимии для вразумления других иеродиаконов.

Собор этот, разбиравший присланные Никоном обвинения на Лигарида, происходил, вероятно, спустя недолгое время после Фоминой недели 1665 г. Но другой Собор, обсуждавший письмо Никона от 14 генваря того года с изложением условий патриарха на совершенное отречение от Московской кафедры, не мог быть раньше сентября, с которого по тогдашнему счету начался уже 1666 г., ясно означенный на определении этого Собора. Настоящему письму, видно, придавали большое значение, потому что для обсуждения его по повелению государя собрались все архиереи Русской земли, кроме двух, Сибирского и Астраханского, приславших, однако ж, свои повольные грамоты. Содержание письма Собор разбил на 32 статьи и на каждую дал особое решение. Для большего удобства статьи вместе с решениями на них можно подвести под несколько общих отделов. 1) Никон говорил, что ему с 14 генваря 1665 г. не именоваться патриархом Московским и всея России, а именоваться только патриархом, не вступаться ни в какие духовные дела Московского государства, не творить ничего в Москве без совета брата его и сослужителя, нового Московского патриарха, твердо держать все предания церковные и книги, исправленные при нем с старых греческих книг, и вместе выражал желание, чтобы ему не возбраняли приходить в Москву, когда случится ради нужд, равно не возбраняли приходить и на Соборы ради духовной пользы и заседать на Соборах под настоящим патриархом, выше всех митрополитов, архиепископов и епископов. Собор изъявил согласие на все эти статьи, но прибавил: а) Никону не именовать настоящего патриарха Московского своим сослужителем, а иметь и именовать архипастырем, и начальником, и старейшиною, и повиноваться ему во всем, и без воли его не только в Москве, но и где-либо не делать ничего, как поступают и прочие архиереи; б) для прихода в Москву Никону каждый раз предварительно испрашивать разрешения от государя и благословения от патриарха, подобно всем другим архиереям, а без указа государева и благословения от патриарха в Москву не приходить; равно и на Соборы в Москву без повеления государева и благословения патриаршего не приходить; в) содержать Никону не только книги, при нем исправленные, но и те, какие и впредь с греческих книг исправлены будут, и по ним отправлять службы и поминать настоящего Московского патриарха в молитвах, как церковных, так и домашних (ст. 2, 4, 5, 23 - 26). 2) Никон желал, чтобы на пропитание его за ним оставлены были все три монастыря его строения - Новый Иерусалим, или Воскресенский, Иверский и Крестный, а также и приписные к ним монастыри со всеми их вотчинами; чтобы царь подтвердил за монастырями все эти вотчины, а церковные пустые земли вблизи и около Воскресенского монастыря пожаловал тому монастырю; чтобы еще и из доходов патриаршего дома, которые старанием его, Никона, будто бы возросли до двадцати тысяч в год, выдавалась ему часть деньгами и провизиею, как по обычаю Восточной Церкви и другим архиереям, своею волею оставившим кафедры, дается пропитание из достояния их бывших кафедр, и чтобы никому из христиан не возбраняемо было приходить к Никону благословения ради или для подаяния ему милостыни. Собор решил: а) оставить за Никоном три монастыря его строения со всеми их вотчинами, но Воскресенский монастырь отнюдь не называть Новым Иерусалимом, потому что Иерусалим на земле один - в стране Иудейской и названием Нового Иерусалима простые, неведущие люди крайне соблазняются и потому изрекают хульное слово на Никона; б) приписными же монастырями и их вотчинами впредь Никону не владеть ни в чем - довольно с него на пропитание и на все его нужды трех монастырей его строения со множеством крестьянских дворов, принадлежащих каждому из них, соляных варниц и рыбных ловлей; в) пустые церковные земли, лежащие вблизи и вокруг Воскресенского монастыря, Никону возвратить в патриарший дом по-прежнему, а не приписывать к Воскресенскому монастырю; г) уделять что-либо Никону из доходов патриаршего дома, по правилам, нельзя, да и прибыль их учинилась милостию государя, а не старанием Никона и, как видно из записных книг, ни в один год не возвышалась далее девяти тысяч; д) такого обычая, чтобы оставившему свою кафедру архиерею выдавалось пособие от его бывшей кафедры, неизвестно, а известно только, что новый архиерей по любви дает бывшему архиерею какой-либо монастырь для содержания, да и сам Никон, когда был Новгородским митрополитом, ничего не давал из своих митрополичьих доходов предместнику своему, митрополиту Аффонию, который кроме насущного хлеба в Хутынском монастыре ничего не имел; е) приходить к Никону не возбраняется никому из христиан, пока не произойдет какой-либо мятеж или соблазн (ст. 1, 6 - 12, 14, 21). 3) Никон желал, чтобы ни в монастыри его строения и приписные к ним, ни в вотчины их с их приходскими церквами и священным причтом, ни во всякие дела всех их крестьян не вступались ни Московский патриарх, ни другие архиереи, в епархиях которых находились те монастыри и вотчины; чтобы архимандритов, игуменов и вообще духовенство для тех монастырей и их вотчин посвящал сам он, Никон, или кому из других архиереев соблаговолит он иногда предоставить своею грамотою; чтобы духовенство тех монастырей и вотчин не привлекалось на суд к мирским судьям; чтобы монастыри его строения записаны были в степени и настоятели их призывались в Москву на соборные служения и другие церковные собрания и чтобы по смерти его монастыри приписаны были не к патриаршему дому, а к области царствующего града Москвы. Собор решил: а) по священным правилам, все монастыри Никонова строения должны состоять под властию тех архиереев, в области которых находятся, и Никон не должен ведать в своих монастырях и их вотчинах никаких духовных дел без согласия и дозволения тех архиереев, а должен о всяком таком духовном деле писать к ним и только по их совету и повелению действовать, иначе же отнюдь ничего не творить; б) не должен Никон сам собою и поставлять архимандритов, игуменов и вообще духовенство для своих монастырей и вотчин без дозволения тех же архиереев или должен посылать к ним своих ставленников для посвящения; в) тем же самым церковным правилам и царским законам, по которым судятся все архиереи, монастыри и духовенство в России, должен подлежать и Никон с своими монастырями и духовенством; г) когда будет в Москве новый патриарх, то соборне просить его, да напишет он по совету с великим государем в степени все три монастыря Никонова строения; д) по смерти Никона каждый из этих монастырей приписать в ту епархию, в которой он состоит, а не в архиерейские домы (ст. 13 - 18°). 4) Никон давал обещание молить Господа Бога, да простит и разрешит всех, на кого он, Никон, после отшествия своего от великой кручины и огорчения жаловался и износил суд Божий, т. е. царя, синклит и освященный Собор, и да обратится прах, который отрясал он, Никон, от ног своих, исходя из Москвы, на отмщение ее, в благословение ей, чтобы не быть ей осужденною более Содома и Гоморры; давал также обещание просить и разрешить архиереев, воздвигших на него будто бы беззаконный суд на своем Соборе, если только они покаются и будут просить прощения, равно простить и разрешить бояр, клеветавших на него или преобидевших его в вещах житейских, движимых и недвижимых, если поищут у него прощения и вознаградят его за убытки.

Собор отвечал: а) ни царское величество, ни синклит, ни архиереи ни в чем не преобидели Никона, когда он был на своей кафедре, напротив, все почитали его более прежних Русских патриархов, но сам он обещания своего не сохранил, самовольно оставил врученную ему от Бога паству без пастыря, не объявив благовременно о своем отшествии ни царю, ни Собору, и потому должен жаловаться и износить Божий суд разве только на самого себя и на свое упорство, а не проклинать неповинных в его отшествии; если бы даже его в чем и обидели, то как ученик Владыки Христа он долженствовал молиться за творящих ему обиду и как пастырь с долготерпением и незлобием переносить немощи своих пасомых и с любовию исправлять их, а не увлекаться гневом, не проклинать по страсти; б) Никон сотворил дерзость, отрясши прах от ног своих в осуждение царствующему граду Москве паче Содома и Гоморры, и такой дерзости не сотворил никто и нигде из прежде бывших святителей, хотя иные из них потерпели неповинное изгнание: святой Златоуст, двукратно изгнанный, никого не клял, а с радостию переносил свое изгнание; святитель Филипп Московский, с бесчестием и биением изгнанный от своего престола и паствы, не только не клял невинных, но благословлял самих своих врагов; Никону, получившему священство и архиерейство на благословение и на молитву о грехах людских и о благосостоянии всего правоверного царства, а не на проклятие, подобает каяться в своей дерзости и молить Бога о прощении; в) архиереям, собиравшимся в 1660 г. на Собор в Москве, не в чем каяться и просить себе прощения у Никона: они вовсе не производили суда над ним, не осудили его ни на извержение, ни на изгнание; они только исследовали достоверность его отречения от кафедры и на основании канонов положили избрать на эту кафедру нового патриарха; г) никому из бояр и других христиан не возбраняется, если кто обидел Никона словом или делом и по совести чувствует себя виновным, просить у него прощения и разрешения, как подобает христианину просить себе прощения и у всякого обиженного им собрата, но, с другой стороны, и сам Никон должен просить себе прощения у тех, кого он обидел, и возвратить им то, что взял или отнял у них (ст. 27 - 31). В заключение своего письма Никон сказал: "Если же иначе, вопреки Божественным канонам и союзу любви, совершится избрание нового патриарха по власти мира сего, то избранный да наречется по справедливости не патриархом, а как бы прелюбодеем и хищником, и вместо мира да будет меч Божий и разделение". Собор отвечал: новый патриарх будет избран по церковным правилам и прежним примерам благочестивым государем и священным Собором вместе, а не светскими властями, никогда в том не участвовавшими, и будет поставлен Собором русских архиереев с согласия Вселенского патриарха. А союз любви сохранится, если Никон во всем будет покорен Московскому патриарху, иметь его архипастырем и старейшиною и имя его во всех своих монастырях и церквах всегда поминать в первых за церковными службами, тогда и патриарх Московский будет любить и почитать Никона как бывшего своего собрата. Но если Никон начнет в чем-либо не покоряться ему и производить смуты и мятежи, в таком случае настоящий патриарх должен будет судить Никона по священным правилам. У всех православных христиан, находящихся под державою царского величества, едина вера и не должно быть никакого разделения - остается только всем нам и патриарху Никону молить Бога, да будет меч Божий на прекословящих и не покоряющихся святой Восточной православной Церкви, и святейшему настоящему патриарху Московскому, и всему священному Собору и да будет тот меч не на пагубу им, но на страх, на познание истины и на обращение их к святой Восточной кафолической православной Церкви. Разобранное нами соборное определение сохранилось до нас или известно нам только в черновом списке и без надлежащих подписей, но отсюда вовсе не следует, чтобы не было и белового списка, подписанного всеми присутствовавшими на Соборе архиереями и другими лицами. Странно было бы предположить, чтобы дело, для которого по воле государя собраны были все архиереи Русской земли, оставлено было неоконченным и чтобы определение Собора после надлежащего утверждения его членами не было представлено на усмотрение государя.

Впрочем, было ли или не было подписано это определение Собора, но только Никону оно сообщено не было или, как выражается сам Никон, ответа ему на его письмо, посланное к царю с чудовским архимандритом Иоакимом и думным дьяком Башмаковым, не было никакого. Может быть, царь, прочитав решения Собора, увидел, что лучше их совсем не сообщать Никону, так как большая часть предложенных им условий была или отвергнута, или значительно изменена Собором и в решениях соборных высказано было так много горького и оскорбительного для самолюбия бывшего патриарха, что о принятии им этих решений нечего было и думать; скорее он мог только разразиться новыми выходками против царя и членов Собора. Не менее вероятною представляется догадка, что царь счел излишним и неуместным сообщать Никону решения Собора. Сам Никон просил, чтобы его дело было покончено без призыва и участия Восточных патриархов, выражал желание сделать уступки, обещал прислать свои условия. Царь мог согласиться на предлагаемую попытку потому, что хотя и отправлены были грамоты его к патриархам, приглашавшие их на Собор в Москву, но ответа от патриархов еще не было никакого, нельзя было поручиться, придут ли они или снова откажутся прийти, как уже отказались прежде. Согласившись на эту попытку, царь потребовал от Никона письменного изложения его условий, велел Собору обсудить эти условия. Но вот 12 ноября 1665 г., может быть, в то самое время, когда Собор оканчивал или окончил свои решения, возвратился один из царских посланцев к патриархам "с вестовыми листами" от Цареградского патриарха и царь узнал, что если не все, то некоторые патриархи уже едут в Москву на Собор. После этого оставалось только прекратить попытку об окончании дела Никонова без участия Восточных патриархов и не для чего уже было сообщать Никону соборных решений по его письму, тем более что на принятие их Никоном невозможно было и рассчитывать. Впрочем, как увидим впоследствии, это письмо Никоново, вероятно, вместе с соборными решениями на него было представлено Восточным патриархам, судившим Никона, и внимательно рассмотрено ими со всем Собором.

Мы оставили царских посланцев, иеродиакона Мелетия и грека Стефана с бывшими при них, ровно год тому назад в Киеве, где они выжидали безопасного пути для своей дальнейшей поездки. Ближе других патриархов находился к ним Иерусалимский Нектарий, проживавший еще в Молдавии, - туда они и отправились. Но сам Мелетий не поехал к Нектарию, а послал Стефана с подьячим Оловенниковым. Это было в генваре 1665 г., когда Нектарию еще не было известно, как принято в Москве письмо его в защиту Никона. Явившись к Иерусалимскому святителю, Стефан и подьячий сказали: "Великий государь просит и молит тебя, чтоб ты изволил потрудиться для христианского дела, пошел в Московское государство". Нектарий отвечал: "Ко всем нам прежде прислан был от великого государя Мелетий грек, и он знает, что я затем и приехал в Молдавскую землю, чтобы отсюда идти в Москву, но за войною мне никак нельзя было тогда проехать. С Мелетием мы послали к великому государю правила (известный соборный свиток), и по ним почему до сих пор ничего не сделано?" Оловенников объяснил, что Афанасий, митрополит Иконийский, отвергал подлинность подписей под тем свитком и что хотя подлинность эта была потом засвидетельствована, но без Вселенского патриарха призывать на Собор Никона и на его место ставить другого невозможно, и прибавил: "Да у великого государя и другие дела есть, которые без вас никак устроить нельзя: весь церковный чин в несогласии, в церквах служит всяк по-своему, а пастыря нет". Нектарий сначала сказал решительно: "Пойду, хотя бы мне и смерть принять, потому что я считаю великого государя царем вселенским; он единственный царь христианский, единственная наша надежда и похвала". Но потом начал колебаться и то выражал согласие идти, то отказывался, и наконец, получив какие-то письма из Византии, объявил, что ему совсем не позволено ехать на север. После этого царская миссия на Восток разделилась: Стефан поехал к Цареградскому патриарху Дионисию, которого называл своим родственником, а Мелетий, которому наказано было государем пригласить в Москву во что бы то ни стало по крайней мере двух патриархов, отправился к Александрийскому и Антиохийскому. Прибыв в Константинополь, Стефан представился патриарху скрытно и подал ему царские грамоты. Патриарх приказал Стефану не являться лично в патриархию, а приходить в дом какой-то сиятельной Роксандры и чрез ее посредство иметь сношение с патриархом. В апреле 1665 г. Стефан отпущен был из Царьграда, и Дионисий отправил с Стефаном свои ответные грамоты к царю, в которых сильно порицал Иконийского митрополита Афанасия, смутившего своею ложью царя и весь его синклит, и рекомендовал Паисия Лигарида как человека разумного и сведущего в церковных делах, а вместе будто бы послал и к самому Паисию наказ быть представителем его, патриарха, в Москве и председательствовать на местных Соборах по делу Никона - так по крайней мере свидетельствует сам Лигарид, замечая, что этот патриарший наказ находится в царском казнохранилище. И действительно, в приказе Тайных дел сохранилась следующая грамота патриарха Дионисия к государю: "О Никоновом деле мы много потрудились с великим прилежанием и составили главы в двух свитках (списках), ни в чем между собою не разнствующих. Извещаю твоей пресветлости, что по тем главам ты имеешь власть обладать и патриархом, у вас поставленным, как и всеми синклитами, ибо в одном самодержавном государстве не должно быть двух начал, но один да будет старейшина. Проклятый тот Афанасий, движимый отцом лжи, без всякой нужды пришел к вам, лжесвидетельствуя на свитки и правильные главы. Он ложно говорил, будто послан от нас и единокровный нам. Знай, что он сосуд злосмрадный и много уже лет отлучен от Церкви, и потому да будет он сослан в какое-либо место, чтобы плакать о душе своей, и да не возвратится в наши страны до конца своей жизни... Мы признали кир Паисия (Лигарида), святого и благоразумного митрополита Газского, послали ему право, как рассудительному и сведущему в делах церковных, быть нашим наместником, защищать те правильные главы и решать всякие сомнения, предлагаемые от сопротивной стороны, править суд вместе с освященным Поместным архиерейским Собором и председательствовать на нем как представляющему нашу персону в том одном деле даже до окончания его". Стефан прибыл в Путивль 21 октября, а в Москву 12 ноября и представил государю эту патриаршую грамоту, на которой потому и сделана помета: "12 ноября 1665 г.". Он же привез известие, что и черный дьякон Мелетий возвращается в Москву, а с ним едут Александрийский патриарх Паисий да Синайский архиепископ, а поехали они на Астрахань потому, что "на Волошскую и Мутьянскую земли проехать им от воинских людей никак нельзя". Приезду Стефана, продолжает свое сказание Паисий Лигарид, с патриаршими грамотами в Москве очень обрадовались. Но Афанасий Иконийский начал и теперь противоречить и дерзко утверждать, что грамоты подложны. Он прямо укорял Стефана в подделке этих грамот, оба явились пред лицо царя, жарко препирались, даже бранились между собою, пока Стефан не одержал победы, а Афанасий опять не отправлен в Симонов монастырь. Скоро, однако ж, увидим, что в душу царя запало глубокое сомнение относительно подлинности настоящих грамот, хотя он этого теперь и не обнаружил.

Между тем Паисий торжествовал и спешил воспользоваться привезенными из Царяграда грамотами для публичного оправдания себя. В декабре, 17-го числа, он подал государю обширную челобитную, или докладную записку, в 8 статьях, из которых, к сожалению, первая и начало второй не сохранились. Здесь Паисий писал: "Когда по воле Вашего величества я был у Никона с боярином князем Никитою, с Астраханским архиепископом и другими, он прямо называл меня нехристианином и язычником, а в поучении своем - Каиафою и потом прислал свой свиток, скрепленный его подписью, изрыгающий на меня великие и мерзкие хулы, из которых самые важные состояли в том, будто я еретик и волхв. Теперь пришли грамоты, свидетельствующие о мне, что я архиерей, митрополит Газский, муж, украшенный учением и премудростию, почему и поставлен как судия именный и посол апостольского Константинопольского престола. Ничто теперь уже не препятствует к очищению моей славы, к объявлению моего архиерейского достоинства, к опровержению всех на меня хулений моего противника Никона. И я прошу Ваше царское величество, да объявятся эти патриаршие грамоты, свидетельствующие о моей невинности, всему синклиту, ибо пред всем синклитом я был обесчещен по внушению лукавого дьявола Агафангела, которому одному поверил Никон... Пришельцем и блуждающим архиереем зовет меня Никон, не имеющим никаких грамот. Но и святейший патриарх Иерусалимский, приславший сюда столько грамот, никогда не писал обо мне таких неистовств и не объявлял меня пред Вашим величеством таким человеком, хотя и знает, что я не расположен к Никону. Архидиакон патриарха Досифей хотя и говорит в своем листе, что я держусь боярской стороны и составляю от имени государя грамоты, которыми будто бы способствую к окончательному падению Восточной Церкви, но почему же не написал, что я еретик и блуждающий без грамот? Иерусалимскому архидиакону следовало бы написать это обо мне, так как я от области Иерусалимской. Прошу, да будет извещен Никон на основании настоящих грамот Дионисия, что я воистину имею апостольский престол св. Филимона, единого от семидесяти. Да и сам Никон прежде признавал меня в архиерейском достоинстве, когда прислал мне свою грамоту, а потом презрел меня и не признает за архиерея, говоря, будто я не имею ставленой грамоты, а грамота у меня есть от Иерусалимского патриарха, который постриг меня в монахи, поставил потом и митрополитом во святилище св. Гроба Господня... Если же Никон назовет ложными патриаршие грамоты по внушению Афанасия Иконийского, который прежде и соборный свиток патриархов подвергал сомнению, в таком случае и конца не будет подозрениям, и всякие грамоты, привозимые к нам с Востока, придется считать сомнительными... Правда, можно бы тайно спросить самого Дионисия, не чрез того же Стефана, который привез его листы, но чрез другого вернейшего мужа во избежание всякого подозрения... Но Дионисий явственно просит и молит, чтобы впредь грамоты по этому делу к нему не были присылаемы ради тиранства от турок и опасностей от татар". Последние слова заслуживают особенного внимания. Паисий, верно, знал или догадывался, что государь думает тайно послать другое лицо к Дионисию и спросить его про грамоты, привезенные Стефаном, и не без причины старался удержать государя от этого. Далее в той же своей докладной записке Паисий Лигарид объяснял царю, что лучше не приглашать в Москву на Собор бывших патриарха Цареградского Парфения и митрополита Адрианопольского Неофита, которые жили теперь в Букаресте и к которым по приказанию царя уже приготовлены были Паисием пригласительные грамоты. Отъезд и в Москву из Букареста не остался бы незаметным для турок, а это навело бы подозрение их на тамошнего воеводу Радула. Приглашение бывшего патриарха Парфения на Собор весьма не полюбилось бы настоящему патриарху Дионисию, да и на Соборе Парфению пришлось бы сидеть и подписаться не на своем месте, потому что истинный экзарх и представитель настоящего патриарха Дионисия (т. е. сам Паисий) не уступил бы Парфению председательства. Наконец, и подсудимый Никон может не признать авторитета бывшего патриарха, равно как и бывшего митрополита Адрианопольского Неофита и других архиереев, изгнанных от своих престолов. Бесполезно было бы приглашать на Собор таких архиереев. В заключение своей докладной записки, воспомянув слова святого Симеона Богоприимца: Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, Паисий писал: "Дерзаю и я, недостойный, сказать: ныне отпусти раба твоего, благочестивейший царь, прежде нежели собрался Собор Поместный, не говорю еще - Вселенский, на который ожидаются Вселенские патриархи. Поистине я пришел сюда не для прений и не для суда над Никоном, а только ради великого долга моей епархии и получил щедрую твою милостыню, половину которой украл у меня вор Агафангел... Отпусти меня, пока не съехался в царствующий град Москву Собор Вселенский, чтобы мне порадеть о душе своей. Если столько терплю еще до Собора, то что же буду терпеть после? Довольно уже, всемилостивейший государь, довольно! Не могу более служить твоей святой палате; отпусти раба твоего, отпусти. Как свободно и без зову пришел я сюда, так же вольно и свободно да отойду в свою митрополию радеть о душе моей и о людях, Богом мне врученных". Но царь, разумеется, не отпустил. С самого приезда Паисия в Москву, едва только он сделался известным государю, последний признал в нем для себя человека дорогого и незаменимого по делу Никона. По своему уму, образованию, знанию церковных канонов, находчивости Паисий скоро сделался главным советником и руководителем в этом деле и пред лицом государя, и в думе боярской, и в собраниях архиереев, а в сношениях и переписке государя с восточными иерархами - самым доверенным его лицом, как бы правою его рукою или домашним его секретарем. В то же время Паисий сумел привлечь к себе расположение государя своею ловкостию и угодливостию: представлял ему витиеватые приветствия во дни его рождения и именин и по случаю великих праздников, сообщал ему на бумаге даже политические известия о соседних государствах и тут же свои соображения и советы. За то и Паисию ни в чем не было отказа. Еще в сентябре 1662 г., спустя лишь несколько месяцев после своего прибытия в Москву, он просил для себя и для своей свиты о прибавке царского жалованья - и жалованье было увеличено. В сентябре 1665 г. снова просил о том же, а вместе и о царской милостыне для уплаты подати с его Газской епархии туркам и Иерусалимскому патриарху Нектарию за три истекшие года, всего в 1700 ефимков, и притом об отпуске этой суммы золотыми червонцами, - и эта просьба была исполнена. Паисий сделался главным ходатаем за греков, приходивших в Москву то за милостынею, то по делам торговым и нередко подвергавшихся здесь опале, и ходатайство его всегда имело силу. Царь видимо для всех дорожил этим человеком, хотя, вероятно, и знал его недостатки и слабости, о которых с такою резкостию и преувеличениями не раз доносил Никон. И Паисию, конечно, было даже приятно, когда царь не отпустил его, несмотря на его просьбу об отпуске, и тем вновь показал, как ценит его и считает для себя нужным.

В том же самом декабре месяце, когда Паисий Лигарид торжествовал в душе по случаю патриарших грамот, дававших ему такую высокую уполномоченность при решении дела о Никоне, сам Никон, ясно видя, что суда патриаршего уже не избежать, решился написать от себя грамоты к Восточным патриархам. В этих грамотах, переведенных на греческий язык и переписанных каким-то греком Димитрием Матвеевым, Никон изложил в общих чертах весь ход своего дела, стараясь представить себя во всем правым и во всем обвиняя царя, а также бояр, архиереев, в частности Питирима Крутицкого, и более всех Паисия Лигарида, причем с обычными своими преувеличениями выражался, будто Паисий выдавал себя "наместником от всех четырех патриархов" и председательствует на всех Соборах в Москве и будто царь, "аще что речет (Паисий), якоже от Божиих уст, слушает его во всем и, якоже пророка Божия, почитает его". Под конец своих грамот Никон говорил: "О сем молим пресвятость Вашу, за вся судите нас с царским величеством праведно, зане будете и Вы сами судитися в страшный день Второго пришествия Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа". Из этих грамот нам известна только одна, писанная к Цареградскому патриарху Дионисию. Передавать здесь подробно содержание ее было бы излишним - она будет читана во время суда над Никоном, и тогда мы более с нею познакомимся. Предстояло немалое затруднение Никону, как доставить свои грамоты патриархам. Он вручил их двоюродному своему племяннику, состоявшему в числе его боярских детей, Федоту Тимофееву Марисову, и послал его к находившемуся тогда в Москве запорожскому гетману Брюховецкому с просьбою, чтобы гетман взял его с собою в Малороссию и оттуда отпустил в Царьград. И когда гетман не согласился, то клирик Никонов Иван Шушерин подкупил (за 50 рублей и 50 золотых) одного из казаков, бывших при гетмане, Кирилла Давидовича, который и взял с собою Марисова, сказав, что это его племянник, приведенный в Москву прежде в числе пленных из города Львова. Скоро, однако ж, правда открылась, и в генваре 1666 г. из Москвы послан был Брюховецкому приказ схватить Марисова. И он был схвачен в черкасских городах и доставлен в Москву с порученными ему грамотами. Царь благодарил гетмана и велел произвесть расспросы Марисову и писавшему грамоты греку Димитрию Матвееву, а сам прочел грамоту Никона, адресованную к патриарху Дионисию, и даже сделал на ней свои пометки. Очень естественно, если грамота эта, наполненная страшными обвинениями против царя, произвела на него самое тяжелое впечатление.

Алексей Михайлович хотя не отпустил от себя Газского митрополита, но не послушал его совета не сноситься более с Цареградским патриархом по делу Никона. Нет, царь непременно хотел разрешить вкравшиеся в его душу сомнения. Он избрал надежнейшего человека, келаря Чудова монастыря Савву, и отправил его к патриарху Дионисию до того скрытно, что это отправление, по замечанию Лигарида, скорее походило на бегство, чем на посольство: о нем знали только трое. Из Москвы возвращался на Афон архимандрит тамошнего Павлова монастыря Иоанникий с царскою милостынею для всех афонских монастырей и с посланием к ним какого-то архиерея, писанным от 26 генваря 1666 г. С этим-то архимандритом и поехал келарь Савва и удобно прибыл в Фессалонику. Там оказался и патриарх Дионисий, внезапно оставивший свою кафедру и бежавший из Царьграда от турок. Савва тайно представился бывшему патриарху и говорил ему: "Святый владыко! Царь Алексей Михайлович молит тебя, приди в Москву, благослови дом его и разные нужные вещи исправь. Реши, что делать царю: умолять ли Никона патриарха, чтобы возвратился, или другого поставить? Иконийский митрополит Афанасий от тебя ли прислан, и родственник ли тебе, и приказывал ли ты ему словесно, чтобы умолять Никона о возвращении? С Мелетием дьяконом сколько грамот прислал ты? Стефан грек был ли у тебя и послал ли ты с ним грамоту, чтобы митрополиту Газскому быть экзархом?" Дионисий отвечал: "Ехать в Москву никак не могу. Благословляю государя, чтоб или он простил Никона, или другого поставил, смиренного и кроткого; если он боится другого поставить, то мы принимаем грех на свои головы; царь - самодержец: все ему возможно. Мелетий приезжал сюда несмирно - все турки об нем узнали - и сделал мне убытку на двести мешков. Иконийский митрополит Афанасий мне не родня. На нем был турецкий долг, он выпросил себе отсрочку на неделю, да и ушел. А я с ним ни одного слова не приказывал: пусть держат его крепко и отнюдь не отпускают. Если царь его отпустит, то большую беду Церкви сделает. Как Мелетий дьякон приходил, то мы с Нектарием патриархом написали две грамоты слово в слово, и руки свои приложили, и одну послали с Мелетием в Александрию, а другую Нектарий послал с своим калугером в Антиохию. Стефан грек у меня не бывал; только хартофилакс (секретарь патриарха) докучал мне, чтоб я написал в грамоте - быть Газскому экзархом. Но я ему этого не позволил, и если такая грамота объявилась у царя, то это плевелы, посеянные хартофилаксом. А Паисий Лигарид - лоза не Константинопольского престола; я его православным не называю, ибо слышу от многих, что он папежник, лукавый человек. Стефана грека не отпускайте ж, потому что и он великое разорение Церкви православной сделал, как и Афанасий Иконийский". Из этого ответа Дионисиева, который келарь Савва представил в своей сказке государю, последний должен был убедиться не только в подлинности свитка четырех патриархов, принесенного Мелетием, и в лживости Иконийского митрополита Афанасия, но и в том, что Стефан грек - обманщик, вовсе не был у Дионисия, а сносился только с секретарем его и привез грамоту об экзаршестве Паисия Лигарида подложную, которую, вероятно, купил у патриаршего секретаря за деньги или даже составил сам, и что этот Стефан, судя по жесткому о нем отзыву Дионисия, вовсе не племянник его и не родственник. Конечно, ловкий Паисий мог и теперь извернуться и всю вину свалить на одного Стефана, мог уверять и даже уверить царя, что Стефан обманул и его, Паисия, верно рассчитывая подслужиться и угодить ему в чаянии больших милостей. Но об экзаршестве своем Паисий больше уже и не заикался и не только, как увидим, не председательствовал вместо Цареградского патриарха на последующих Соборах в Москве, но подписывался ниже других митрополитов, русских и греческих. В своем историческом сказании Лигарид об этом свидании Саввы с патриархом Дионисием выражается глухо и именно говорит: "Когда Савва был принят Дионисием и принял от него благословение, то объяснил ему причину своего пришествия (спор Афанасия Иконийского с Стефаном греком о подложности принесенных последним грамот). Дионисий назвал все достоверным, в особенности утвердил подлинность свитка четырех патриархов и подписей их, и отпустил Савву, не наделив его никаким письмом ввиду опасностей пути". Затем Лигарид продолжает: "Заезжал Савва и ко Вселенскому патриарху Парфению (вновь вступившему на кафедру по удалении Дионисия), но этот и ухом не повел на просьбы Саввы, оставаясь верным обязательству, которое дал константинопольскому эпарху Кипурхию, не писать ничего к русским и не принимать от них никаких грамот без ведома и позволения султана. Таким образом, Савва возвратился без результатов, не получив успеха в своих огромных надеждах; предполагал воздвигнуть трофеи выше всех, а вышел ничем, ни третьим, ни четвертым мегарцем по лжи". Очевидно, что тайное посольство келаря Саввы было не по душе Лигариду.

Если один из посланных царем в сентябре 1664 г. для приглашения патриархов в Москву, Стефан грек, ездивший к патриархам Иерусалимскому (в Молдавию) и потом Константинопольскому, не достиг своей цели, то усилия другого посланца, иеродиакона Мелетия, отправившегося к патриархам Александрийскому и Антиохийскому, увенчались полным успехом. Мелетий сначала прибыл в Египет и после продолжительных собеседований с патриархом Александрийским Паисием убедил его ехать в Россию. Из Египта отправился на Синайскую гору для поклонения святыне и склонил тамошнего архиепископа Ананию области Иерусалимского патриарха явиться также в Москву на предполагаемый Собор. Антиохийский патриарх Макарий находился в Грузии для собирания милостыни (кстати, заметим, что вся богатая царская милостыня, какую он вывез в 1656 г. из России, была отобрана у него турками, укорявшими его в измене за долгое пребывание у московского государя). Мелетий переехал в Грузию и убедил здесь патриарха Макария снова посетить Москву, где оказано было ему прежде столько гостеприимства, а на пути склонил к такой же поездке и бывшего Трапезундского митрополита Филофея из церковной области Цареградского патриарха. Убедивши патриархов ехать в Москву, Мелетий сопровождал их на всем пути. Путь был весьма трудный и тяжелый, особенно для таких старцев, каковы были патриархи, совершался чрез крутые горы и по местам непроходимым. Когда Паисий Александрийский прибыл в Тифлис, то Макарий Антиохийский, странствовавший по Мингрелии, снесся с ним и просил его ехать в Шемаху и там пождать его, Макария. В 4-й день апреля 1666 г. Макарий отправился также в Шемаху и в самый праздник Воскресения Христова соединился здесь с Паисием, чтобы продолжать путь вместе Каспийским морем на Астрахань. С патриархами находились кроме их свит и два другие приглашенные Мелетием иерарха. Синайский и Трапезундский. В Шемахе они пробыли недолго, потому что в Москве давно уже знали о приближении их к границам России и оттуда заблаговременно сделаны были распоряжения как о приеме дорогих гостей, так и о путешествии их по самой России. Еще от 11 марта послана была из Москвы Собором русских святителей Астраханскому архиепископу Иосифу грамота, чтобы он встретил святейших патриархов в Астрахани и проводил в Москву с подобающею честию; если будут спрашивать, для каких дел зовут их, то отвечал бы, что по отдаленности Астрахани от Москвы не знает, но думает, что для дела по отшествию патриарха Никона с престола и для иных великих церковных дел, а о том, что сам был у Никона с князем Никитою Ивановичем Одоевским, отнюдь не сказывал бы, и во всем был бы как можно осторожен, и своим духовным и мирским людям приказал бы ничего не говорить о том с людьми патриаршими, а как придут в Москву, тогда и объявлено будет им все по делу Никона. В то же время и царь послал грамоту такого же содержания Астраханскому архиепископу и приказы астраханскому воеводе. Из Астрахани своевременно послан был корабль к Шемахе для приема патриархов. Выждав попутного ветра, они сели на корабль и поплыли Каспийским морем; на средине пути к ним подошел другой царский корабль, больший по размеру, и принял на себя значительную часть пассажиров с первого корабля. Чрез несколько дней патриархи вошли в реку Волгу и по ней прибыли в Астрахань. Здесь встретили их торжественно Астраханский архиепископ и все духовенство, в блестящих облачениях, с богато украшенными хоругвями и иконами, и астраханский воевода с свитою бояр при бесчисленном стечении народа и при звоне колоколов во всех церквах, как в светлый праздник, при громе пушек и мортир повели патриархов в приготовленное для них пристанище. Из Астрахани они отправились в Симбирск, а отсюда ехали уже сухим путем. Для подъема патриархов и всех их спутников выставлялось по 500 лошадей. Дороги были исправлены и по местам устроены новые мосты. Между тем патриархи, окруженные такими необычайными почестями, скоро позволили себе выйти из пределов принадлежащей им власти. Сопровождавшие их царские приставы доносили в Москву, что патриархи, подвигаясь вперед, принимают по городам и селам челобитные и даже творят суд и расправу: в Симбирске расстригли и засадили в тюрьму протопопа Никифора за то, что он не хотел креститься тремя перстами и употреблять новоисправленные Служебники, т. е. за приверженность к расколу, и там же расстригли дьякона женского монастыря за связь с монахинею, а в городке Черне расстригли попа по жалобе на него духовной дочери и по сыску нескольких священников и мирских людей. Этого мало. Государю было донесено, что патриархи взяли с собою из Астрахани бывшего наборщика Печатного двора Ивана Лаврентьева, сосланного по царскому указу на Терек за то, что завел в Москве латинское согласие к соблазну православных; везут также с собою слугу гостя Шорина, Ивана Туркина, сосланного за то, что извещал воровских казаков своими грамотками, по которым они грабили царский насад, торговые суда и многих людей убили. Государь счел нужным написать от 5 сентября иеродиакону Мелетию, сопровождавшему патриархов, называя его "многострадальным", чтобы он, соблюдая полное уважение к ним, вежливо объяснил им, пусть бы не огорчали великого государя и воров в Москву не привозили, а отдали воеводам.

Навстречу патриархам для приветствования их государь послал двух бояр с своими письмами к тому и другому от 14 сентября, где и как происходила эта встреча, неизвестно. Вторая почетная встреча патриархам сделана была от лица освященного Собора верст за пятьсот от Москвы. Архимандрит суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Павел встретил их 11 октября в арзамасском лесу за сорок верст, не доезжая до Арзамаса, и объявил, что прислан по указу государя от всего освященного Собора с грамотами, которые подписаны были архиереями 18 сентября. Оба патриарха вместе с Трапезундским митрополитом, Синайским архиепископом и иными властями вышли из экипажей. Тогда Павел сначала приветствовал Александрийского патриарха от имени русских владык, спросил о его здоровье, просил им его благословения и подал ему соборную грамоту; потом точно так же поступил по отношению к Антиохийскому патриарху. Патриархи спросили о здоровье государя, его семейства и всех русских архиереев и велели Павлу ехать с ними в Муром. Здесь, написав ответные грамоты, вручили их (13 октября) Павлу и послали с ним мир и благословение государю и всему освященному Собору. Затем для приветствования патриархов царь послал от себя своего ближнего боярина, сановитого мужа Артемона Сергеевича Матвеева, с царскими гостинцами и письмом от 15 октября. За сорок верст от Москвы, в селе Рогоже, 29 октября встретил патриархов от имени царя и всех архиереев архимандрит владимирского Рождественского монастыря Филарет и приветствовал подобно тому, как прежде приветствовал архимандрит Павел. Когда патриархи приблизились к столице, начался новый ряд встреч, гораздо более торжественных. Еще за городом встретил их архиепископ Рязанский Иларион, который как человек ученый сказал им речь. У земляной городской ограды, или вала, встретил митрополит Крутицкий Павел с крестами, иконами и многочисленным духовенством и также сказал речь, которую тут же переводил по статьям на греческий язык никольский архимандрит Дионисий святогорец. Патриархи были в омофорах, епитрахилях и митрах, с посохами в руках и, приложившись к святым иконам, благословив духовенство и весь народ на все четыре стороны осенением креста, отправились со всем крестным ходом в город. У каменной городской ограды встретил митрополит Ростовский Иона с несколькими архиереями и архимандритами, и затем на Лобном месте - митрополит Казанский Лаврентий, сказавший также речь, которую переводил для патриархов иеродиакон Мелетий. Наконец, пред вступлением их в Успенский собор встретил их митрополит Новгородский Питирим с знатнейшим духовенством и приветствовал речью, которая переводима была тем же иеродиаконом. Приложившись в церкви к святым иконам и выслушав краткое молебствие, утомленные патриархи отправились в приготовленное для них помещение на Кирилловском подворье. Через два дня, 4 ноября, в воскресенье, патриархи представлялись царю, поднесли ему свои дары и сказали речь, в которой, призывая на него Божие благословение, выражали желание, да "даст ему Царь Христос благоденственное житие на укрепление тверди церковной, на радость их (греческого) рода и на славу бессмертную русского народа". Царь отвечал также речью, в которой благодарил Бога, подвигшего их предпринять такое дальнее путешествие в Россию для избавления ее Церкви от бедствий, благодарил и их самих, перенесших все трудности пути, и пожелал им щедрого за то воздаяния в настоящей жизни и в будущей. В тот же день у государя для патриархов был стол. В понедельник присланы были царские дары патриархам, а в следующий день представлялись им все архиереи, кто с раззолоченными иконами, кто с серебряными чашами и кубками, затем архимандриты и игумены и после всех Паисий, Газский митрополит, приветствовавший патриархов витиеватою речью, за которую они выразили ему свою признательность. Когда все приветствия окончились и патриархи несколько освоились с новым своим положением, начались приготовления к Собору.

Но здесь мы должны на время остановиться. Нам нужно предварительно ознакомиться с тогдашним состоянием Киевской митрополии, начавшей воссоединяться со всею Русской Церковию, и с состоянием вновь возникшего тогда русского раскола, так как в этом Соборе принимали участие вместе с архиереями Московского патриархата и архиереи Киевской митрополии и Собор рассуждал и постановил свое решение не только о патриархе Никоне, но и о русском расколе.

иевский митрополит Сильвестр Коссов скончался в такое время (13 апреля 1657 г.), когда Никон еще занимал Московскую кафедру и управлял Русскою Церковию. Но Никон, хотя назывался патриархом и Малой России и по известному царскому указу в статьях, данных малороссийскому народу, считал Киевскую митрополию под своим благословением, не мог вступаться в ее внутренние дела. Соответственно духу этого указа и происходило избрание нового Киевского митрополита.

В Малороссии избрание для себя архипастыря признавали своим как бы домашним делом и своим неотъемлемым правом, издавна избрание это совершалось там местным духовенством и мирянами в лице их представителей. И потому, как только скончался Сильвестр Коссов, гетман Малороссии Богдан Хмельницкий, во-первых, поручил на время заведовать митрополиею Черниговскому епископу Лазарю Барановичу, едва только рукоположенному (8 марта 1657 г.), который оставался тогда единственным архиереем во всей Малороссии, и, во-вторых, послал ко всем прочим епископам Киевской митрополии, Львовскому, Луцкому, Перемышльскому, находившимся с своими паствами под властию польского короля, приглашение приехать в Киев "на обранье митрополита по стародавним правам, как искони вечных лет бывало". А в Москву ни к царю, ни к патриарху не послал даже никакого известия. Чрез несколько дней по смерти Коссова Хмельницкий отправлял к царю грамоту (от 23 апреля) с Федором Коробкою, уведомлял в ней о враждебных замыслах соседних государей и о том, что сам с соизволения всех полковников вручил гетманство сыну своему Юрию, но ни о смерти Киевского митрополита, ни об избрании нового в грамоте вовсе не упомянул. Только посланец Хмельницкого Коробка на словах заявил в Посольском приказе: "Гетман и все войско запорожское от мала до велика желают того, чтобы изволил приехать в Киев великий государь святейший Никон патриарх и там бы митрополита на митрополию, а гетманского сына на гетманство благословил, а они-де его, государеву патриаршему, пришествию рады". Но и в этом заявлении, если допустить, что оно сделано Коробкою не лично от себя, выражается желание, чтобы Никон только благословил на митрополию митрополита, уже избранного, а о каком-либо участии Никона в самом избрании митрополита нет ни слова. Равно и в Москве отнеслись к этому избранию, по-видимому, совершенно безучастно. Правда, если верить словам Никона в оправдательном письме его к Цареградскому патриарху Дионисию, царь много раз говорил Никону, чтобы он хиротонисал в Киев митрополита, но Никон на то не согласился, уважая права Цареградского патриарха. И из Москвы не прислано было ни к гетману, ни к киевскому духовенству относительно выбора митрополита никаких приказаний.

Июля 27-го гетман Богдан Хмельницкий скончался, оставив начатое им весьма важное для всей Малороссии дело избрания Киевского митрополита неоконченным. В начале августа блюститель митрополии Лазарь Баранович явился к царскому воеводе в Киев Бутурлину с товарищи и сказал: епископы Львовский, Луцкий и Перемышльский, которых гетман приглашал в Киев на избрание митрополита, спрашивали польского короля Яна Казимира, ехать ли им в Киев или не ехать, и король позволил ехать, но велел им также, чтобы они подговаривали там гетмана и казаков снова отдаться под королевскую власть. А 4 августа тот же Баранович снова был у Бутурлина и заявил: ныне писал ко мне из Чигирина писарь Иван Выговский, чтобы мы сами выбирали митрополита промеж себя, кого излюбим, а им-де ныне, по смерти гетмановой, до того дела нет. Тогда Бутурлин начал говорить Барановичу и находившимся с ним духовным лицам, чтобы они поискали милости великого государя, показали ему прямую свою правду и были под послушанием и благословением Московского патриарха Никона, чтобы без указа государева по епископов не посылали и без благословения патриарха не избирали митрополита, а написали бы о том и послали к царю и патриарху кого-либо из своего духовного чина. Баранович отвечал, что он милости государя и благословению патриарха рад, но ему нужно подумать о том с архимандритами и игуменами, и, что придумают, он объявит. Через три дня он действительно, посетив Бутурлина, сказал ему, что он, епископ, и архимандриты с игуменами приговорили быть всем нам под послушанием и паствою Московского патриарха Никона, но что теперь они едут в Чигирин на погребение гетмана, а как возвратятся, то, договорясь между собою, пошлют из среды своей нарочного к государю. Достигнув такого ответа со стороны духовенства, воевода Бутурлин написал 12 августа к писарю Ивану Выговскому: "Нам сделалось известно, что по гетманскому письму в Киев едут для избрания митрополита епископы Перемышльский, Львовский и Луцкий, но о приезде их просил ли покойный гетман указа у великого государя? Если государева указа нет об избрании митрополита, то ты уведомил бы тех епископов, чтобы они сами писали о том к царю и патриарху Никону, а без государева указа и патриаршего благословения в Киев не ездили и митрополита не избирали". Выговский отвечал воеводе 23 августа, т. е. в самый день погребения Хмельницкого: "Славной памяти гетман писал к тем епископам, чтобы они приезжали для выбора митрополита по давним правам, как прежде искони бывало, о чем к царскому величеству еще не писал. Но по отправлении погребения мы тотчас будем держать совет и, что положено будет на совете, чрез послов наших известим его царское величество. Для епископов же ныне довольно и того, что права и давний обычай повелевают им приезжать по гетманскому письму на избрание митрополита, чтобы в духовном чине без пастыря не умножилось своеволия и беспорядка. А когда те епископы приедут на избрание митрополита, на которое посланы будут особы и от войска, то, думаю, о новоизбранном напишут и его царскому величеству". Этот ответ Выговского в подлиннике вместе с своими известиями об ответе киевского духовенства Бутурлин отправил к государю. В то же время находился в Чигирине по указу государеву стольник Василий Кикин, и он в своем статейном списке записал: "В 26-й день августа приходили к нему, стольнику, от Черниговского епископа архимандрит Овручского монастыря да игумен Киево-Михайловского Златоверхого монастыря и говорили, что епископ и все духовенство желают избрать митрополитом в Киев печерского архимандрита Иннокентия Гизеля, а о поставлении его в митрополита послать челобитную к царю государю и к патриарху Никону, но только не знаем, как похотят войском, изберут ли его, печерского архимандрита, или кого иного. Об этом у нас, духовных, скоро будет рада с гетманом и с начальными людьми". Гетманом здесь назван Выговский, который в этот самый день, 26 августа, избран был в гетманы впредь до возмужалости Юрия Хмельницкого, и в этот же день, принимая у себя сотника Кикина, также говорил ему, между прочим: "Будет у него, гетмана, в Киеве со всем народом и духовенством рада и избрание митрополита, и кого изберет Дух Святой и Церковь на Киевскую митрополию, мы о том известим царское величество немедленно". Все - обещания и обещания, но гетман обещал лишь известить государя о новоизбранном митрополите, а духовенство обещало не только известить о том государя, но и просить Никона о поставлении новоизбранного митрополита и потом быть под послушанием и паствою Московского патриарха.

Избрание митрополита последовало, однако ж, нескоро. Новый гетман поручил блюстителю митрополии Барановичу назначить для того удобное время и пригласить коронных епископов отнюдь не позже 1 октября. Это именно число Баранович и назначил последним сроком для съезда избирателей и приглашал в Киев к этому числу самого гетмана. Но съезд не состоялся. Действительная попытка к выбору митрополита произошла 18 октября, кажется, случайно. Гетман прибыл в Киев 13 октября собственно на погребение своей сестры, бывшей за полковником Павлом Тетерею, вместе с отцом своим и братьями, с несколькими полковниками и многими начальными людьми. Октября 17-го гетман приехал в Братский монастырь, куда епископ Лазарь Баранович пригласил на акафист и царских воевод. После акафиста отслужил он обедню и молебен, потом прочел молитвы над гетманскою булавою, саблею и бунчуком, которые пожалованы были царем Алексеем Михайловичем гетману Хмельницкому, окропил их святою водою, подал новому гетману и сказал ему речь, чтобы он служил верою и правдою великому государю. А на следующий день гетман пришел со всею своею свитою в Софийский собор для избрания митрополита. Приглашаемы были туда и царские воеводы, но они не осмелились ехать, не имея государева указа. Из духовных лиц тут были, по свидетельству воевод, епископ Лазарь Баранович, архимандриты: виленский Иосиф Тукальский и черниговский Иосиф Мещеринов (родственник гетмана Выговского), недавно прибывший из Львова и поставленный архимандритом, да наместники епископов Львовского и Перемышльского. А киевских архимандритов и игуменов, начиная с печерского архимандрита Иннокентия Гизеля, которых всего удобнее можно было пригласить, не было. Что бы это значило? Киевское духовенство, как мы видели, еще прежде заявило царским воеводам, что оно желало бы избрать на митрополию Иннокентия Гизеля, потом просить о рукоположении его Московским патриархом и состоять под властию последнего. Это желание, которого духовенство, вероятно, не скрывало и от других, вовсе не соответствовало намерениям Выговского. Он, едва сделался гетманом, начал замышлять, как бы удобнее изменить Москве и со всею Малороссиею вновь отдаться Польше, и для его цели было весьма важно, чтобы на Киевскую кафедру избран был не кто-либо из преданных Москве и желающих единения с нею, а человек, преданный Польше, который мог бы содействовать ему в его намерениях своим духовным влиянием на народ, т. е. кто-либо из духовных лиц, подданных польского короля. И вот для избрания митрополита не были приглашены главные представители киевского духовенства, и кандидатами на митрополию избирались все из коронного духовенства. Чрез три дня (21 октября) сам гетман сказывал киевским воеводам: "Мы выбирали на Киевскую митрополию Луцкого епископа Балабана или виленского архимандрита Иосифа Тукальского, а иные - Львовского епископа Арсения Желиборского, но ни на ком окончательно не остановились и отложили выборы до Николина дня осеннего (6 декабря)". Об этом известил Баранович епископа Львовского Желиборского и, называя его "первым сыном Церкви", разумеется Киевской, как старейшего епископа Киевской митрополии, усердно просил его прибыть в Киев к назначенному времени, а также известил, конечно, и прочих епископов и вообще духовенство. Теперь действительно съезд избирателей состоялся. Луцкий епископ Дионисий Балабан, как писали в Москву киевские воеводы (от 3 декабря), приехал в Киев еще 1 декабря и, "не обослався" с ними, остановился в Софийском монастыре, а два другие епископа, Львовский Арсений Желиборский и Перемышльский Антоний Винницкий, вскоре ожидались. Воеводы, не зная, как им поступить в настоящем случае и выговаривать ли тем епископам, что они без государева указа и без благословения Московского патриарха избирают митрополита, просили государя прислать им свой указ. Но указ к 6 декабря и не мог поспеть, и, без сомнения, не был прислан. Сколько собралось духовенства и мирских людей на выборы митрополита, был ли в собрании сам гетман и как происходило избрание, неизвестно. Известно только, что избран был один из тех кандидатов, которые намечены были еще 18 октября в присутствии гетмана Выговского, именно Дионисий Балабан, а не тот кандидат, которого желало киевское духовенство, что Дионисий Балабан давал тогда киевскому и всему малороссийскому духовенству обещание "великому государю яко природному своему царю всякого добра хотеть" и что вскоре затем Дионисий принял от Лазаря Барановича управление митрополией и поселился в киево-софийском митрополичьем доме. Таким образом, акт избрания Киевского митрополита совершился без всякого участия московского правительства, несмотря на все радение царских воевод в Киеве, может быть действовавших только от себя лично.

Оставался впереди еще акт поставления новоизбранного митрополита, и опять началось такое же радение. В Путивле был тогда воеводою известный нам своей приверженностию к патриарху Никону боярин Никита Алексеевич Зюзин. Он находился в дружеских сношениях с Выговским, вел с ним переписку и в генваре 1658 г., между прочим, написал гетману, чтобы избранный на Киевскую митрополию Дионисий Балабан не слал за посвящением к Константинопольскому патриарху, а поехал бы гетман в Москву к патриарху Никону и сам изустно говорил ему о том. Выговский от 25 генваря отвечал Зюзину: "По письму твоему братскому пишу к новоизбранному митрополиту, чтобы он не слал за благословением к Константинопольскому патриарху до тех пор, пока Московский патриарх Никон не сошлется о том с Константинопольским". Разумеется, Выговский обманывал своего мнимого друга, как обманывал тогда и все московское правительство, между тем как Зюзин по каким-то доносам и, всего вероятнее, за свои дружеские отношения к Выговскому вскоре лишился своего места и подвергся царской опале, сколько ни ходатайствовал за него Выговский пред царем и Никоном. В том же генваре прибыл из Москвы в Малороссию по просьбе войска запорожского полномочный посол, окольничий Богдан Матвеевич Хитрово, чтобы от имени государя торжественно утвердить Выговского в сане гетмана и принять от него присягу. В первой половине февраля собралась в Переяславе генеральная рада, и на нее съехалось множество духовенства с новоизбранным митрополитом во главе, который и приводил гетмана к присяге. Хитрово, хотя вовсе не ожидавший встретить здесь нового митрополита, отнесся к нему с должным вниманием и, раздавая гетману и другим особам, светским и духовным, царские подарки соболями, поднес и Дионисию Балабану сорок соболей во сто рублей - ту самую часть, которая в Москве назначена была блюстителю митрополии епископу Лазарю Барановичу, естественно теперь не прибывшему на раду. Но наедине Хитрово заметил Дионисию, что "он, когда был избран на Киевскую митрополию, не присылал бить челом великому государю и просить благословения у патриарха Никона". На это Дионисий отвечал окольничему Хитрово: "От начала св. Крещения Киевские митрополиты один по другом принимали благословение от святейших патриархов Константинопольских, и он, Дионисий, без повеления и благословения Константинопольского патриарха не смеет принять благословение и поставиться на Киевскую митрополию от святейшего Никона патриарха". Так объяснилось, что и поставление вновь избранного Киевского митрополита совершится без всякого участия московского правительства, гражданского и духовного, и это поставление действительно будто бы совершилось вскоре за тем, 28 февраля, разумеется, с благословения Цареградского патриарха. Одного только вправе был требовать царский посол от Дионисия Балабана, чтобы он как архипастырь Киева, находящегося под властию Москвы, вполне был верен московскому государю, и Дионисий пред Хитрово "с клятвою обещался быть под великого государя рукою и всякого добра ему хотеть и на то самого Выговского под клятвою утверждал, чтобы великому государю верно служил". Но в том же феврале месяце посланник польского короля Беневский, бывший у гетмана Выговского, доносил своему государю: "От Киевского митрополита, т. е. отца Балабана, который из Луцка поступил на Киевскую митрополию, имею послание, полное надежды. Этот человек, поступив на митрополию, может принести величайшую пользу, и я надеюсь, что он будет полезен отечеству. Я убедил его занять это место, а без того он не хотел и отказывался. Я видел, что он, сделавшись митрополитом в Киеве, может содействовать нам свободнее. Вообще, он обещает в письме своем самое скорое исполнение надежды на присоединение Малороссии к Польше". Балабан, значит, думал служить двум господам: по видимости - московскому государю, а искренне - польскому королю и вместе гетману Выговскому.

Случай к тому скоро представился. Во главе недовольных избранием Выговского в гетманы находился полтавский полковник Мартын Пушкарь. Он утверждал, что Выговский избран меньшинством, только людьми, к нему близкими и преданными, а не всею запорожскою чернью, не хотел ему повиноваться, доносил на него боярам и в Москву, что он сносится с крымцами и ляхами и замышляет измену. Не поехал Пушкарь и на переяславскую генеральную раду, хотя там его ожидали. Все усилия Выговского помириться с ним, подчинить его себе были напрасны. В Москве тогда еще не верили измене Выговского и также выразили желание, чтобы Пушкарь смирился, не затевал смуты. И вот новый Киевский митрополит вскоре после переяславской рады послал к Пушкарю свою грамоту с нежинским протопопом Максимом Филимоновым, в которой, извещая, что возложил на переяславской раде с согласия всего запорожского войска свое архипастырское благословение на Выговского как на гетмана в присутствии царского посла Хитрово, убеждал Пушкаря признать этого нового гетмана, покориться ему и не чинить бунтов, иначе угрожал своим "неблагословением" Пушкарю и всему его полтавскому полку. Пушкарь в своей ответной грамоте благодарил митрополита за присланное известие, усердно просил его святительского благословения себе, и своему полку, и всему запорожскому войску, но объявлял, что бунтов он никаких не чинит, а верно служит его царскому величеству и что тогда только покорится Выговскому, если он на новой генеральной раде избран будет в гетманы всею запорожскою чернию и войском. "А неблагословение ваше пастырское, - писал полковник, - налагайте, Ваша святительская милость, на кого-нибудь иного, кто неверных царей принимает, а мы одного православного царя за царя имеем... налагайте на тех, которые его царскому величеству и всему войску запорожскому не добре чинят" (намек на Выговского). Митрополит Дионисий в настоящем случае хотел послужить главным образом Выговскому, хотя это согласовалось и с желанием московского правительства, но не достиг никакого успеха. После того Выговский решился позвать к себе на помощь крымскую орду, чтобы вместе с нею поразить Пушкаря со всеми его единомышленниками, и начал ссылаться с поляками. Все в Малороссии испугались последствий от нашествия орды. В двадцатых числах мая киевские воеводы писали к государю: "Нам говорят беспрестанно Киевский митрополит Дионисий Балабан, и архимандриты, и игумены, и все духовенство, и мещане, и всяких чинов киевские и иных черкасских городов приезжие люди, что гетман призвал к себе крымцев и с ними соединился, а с поляками непрестанно ссылается, а твоих государевых бояр, и воевод, и ратных людей в черкасских городах и на Украине нет... почему и просят нас со слезами отписать тебе, великому государю, чтобы ты для защищения их и св. церквей вскоре прислал в украинские города ратных людей". Митрополит, как живший в Киеве, не мог, конечно, отделиться в этом случае от всех прочих жителей Киева и вопреки им говорить что-либо в защиту Выговского, не просить вместе со всеми о присылке против него ратных людей из Москвы. Этого мало: в июне, когда государь прислал в Киев новых воевод, боярина Василия Борисовича Шереметева и князя Юрия Никитича Барятинского, с ратными людьми митрополит Дионисий выезжал встретить их (17-го числа) за пять верст от города и сказывал им, что гетман Выговский с неделю уже в Чигирине, но отпустил ли татар или не отпустил, того не знает. Кажется, и в Москве считали Дионисия человеком верным и благонадежным: бывший царским послом в Переяславе на недавней раде окольничий Хитрово по приказанию самого государя написал от 30 июня к митрополиту Дионисию лист о государевых делах и поручил киевскому воеводе Шереметеву передать тот лист Дионисию секретно, хотя за отъездом его из Киева в деревню Шереметев не мог исполнить поручения. А между тем посланник польского короля Беневский, которого называли другом Выговского, недаром писал в том же июне в Варшаву: "Прошу предоставить место подсудка владимирского Адаму Белостоцкому, шурину отца митрополита Киевского". Управившись в июне месяце с своим домашним врагом, полковником Пушкарем, разбив его сторонников, причем сам Пушкарь погиб, Выговский смелее и смелее приступал к осуществлению своих замыслов изменить Москве и передаться Польше, а чрез несколько времени перестал двоедушничать и митрополит Дионисий и перешел на сторону гетмана. Киевские воеводы от 12 июля извещали государя, что гетман Выговский разослал универсал ко всем полковникам и велел им со всеми полками собираться к нему в Чигирин, что он послал звать к себе и крымского хана с татарами, что от такого сбора войск сами полковники не чают добра, и далее писали в своем донесении: "А митрополит Киевский, не сказався там, поехал в Чигирин к гетману Ивану Выговскому. Когда он поехал из Киева и мы, проведав, посылали спрашивать людей его, то люди его сказали, что он поехал в деревню. Но в деревне он был немного и ныне в Чигирине, а сказывают, будто поехал для рады". Странное совпадение! В том же самом месяце 1658 г. и даже почти в те же самые числа, когда Московский патриарх Никон самовольно оставил свою кафедру и удалился из Москвы, и Киевский митрополит Дионисий Балабан самовольно оставил свою кафедру и удалился из Киева, прожив в нем всего около полугода, и уже никогда более в него не возвращался.

С половины августа войска Выговского, соединившиеся с поляками и крымскими татарами, осаждали Киев, но безуспешно. В конце августа Выговский в обозе под Гадячом вступил в переговоры с польскими комиссарами - Беневским и Яблоновским и 8 сентября заключил с ними от имени всего запорожского войска договор, статьи которого, насколько он касался православной Церкви и духовенства, были следующие: а) митрополит Киевский будет иметь место в сенате после арцибискупа Львовского; б) владыки Львовский, Луцкий, Перемышльский и Холмский будут иметь места там же после бискупов своих поветов; в) имения православных, как мирских людей, так и монастырские, отданные Римскому Костелу, будут возвращены; г) мещане православной веры будут пользоваться правами и вольностями наравне с мещанами римской веры; д) крепости на церковные вотчины будут при митрополитах и владыках, а после смерти митрополита или владыки король будет утверждать на владычество одного из четырех избранных кандидатов; е) два училища, одно в Киеве, другое в княжестве Литовском, где сами себе укрепят, равно и учители, будут дозволены православным; ж) еретики всякого рода отнюдь не будут допускаться в те училища, а только католики и греки; з) школам, противным (православному) училищу, в Киеве не быть; и) библиотеки и печатни дозволяются везде, но только в касающемся веры будут оберегаемы, чтобы кто не внес чего-либо противного. Во всех этих статьях Гадяцкого договора, как они изложены в окончательной его редакции, утвержденной 8 сентября, повторялись поляками все те же обещания, какие не раз даваемы были православным и прежде, но некоторые обещания, например относительно заведения училищ православными, повторялись теперь гораздо скромнее, чем выражены были в известных "Статьях" короля Владислава IV. А об унии, об ее уничтожении, чего так сильно добивались прежде православные, особенно при Хмельницком, при заключении Зборовского договора, в окончательной редакции Гадяцкого договора вовсе не упоминалось. В этой редакции значительно поубавлено даже то, что предлагалось православным в предварительной редакции того же самого договора, составленной 6 сентября. Здесь, хотя не прямо, говорилось и об униатах как о людях, которых "вера противна вере греческой православной и умножает несогласие между римским и старогреческим народом", и им запрещалось основывать свои церкви и монастыри и умножать имения своих духовных; здесь предоставлялось православным иметь две Академии, одну в Киеве, другую в Литве, со всеми правами и привилегиями Академии Краковской, а коллегии и училища заводить везде, где будет нужно. Очевидно, что при утверждении Гадяцкого договора в его окончательной редакции не поляки делали уступки православным, а гетман Выговский с своими клевретами сделал уступки полякам. При заключении Гадяцкого договора с польскими комиссарами "от всего войска запорожского послы королевскому величеству присягали, и гетман Выговский, и вся их войсковая старшина, и духовные станы своими руками подписали на том, что всей Украйне обопольных народов Днепра и всему войску запорожскому опричь королевского величества ни у которого великого христианского государя в подданстве не быть". Значит, не один митрополит, а за ним и другие духовные лица перешли тогда на сторону Выговского и подписали Гадяцкий договор. Но среди малороссийского духовенства даже самые значительные особы оставались верными московскому государю. Например, в ноябре киевские воеводы писали ему: "Печерский архимандрит Иннокентий Гизель тебе, великому государю, служит верно и гетману и полковникам говорит, не боясь от них ничего". В следующем году еще яснее обнаружилось, что на сторону Выговского перешли высшие лица собственно коронного духовенства, а не малороссийского, за исключением одного черниговского архимандрита Мещеринова, родственника Выговскому. Нежинский протопоп Максим Филимонов, отличавшийся особою преданностию московскому правительству, в письме своем от 25 мая 1659 г. к боярину князю Алексею Никитичу Трубецкому, командовавшему московскими войсками в Малороссии, между прочим, извещал его: "Митрополит Киевский и все владыки и архимандриты, как Тукальский, Василевич, игумен (слуцкий), и протопопы некоторые до Варшавы к королю на сейм поехали, на нечестивое сборище. Только отец Гизель, игумен межигорский отец Варнава и отец Клементий Старушич, игумен выдубицкий, непоколебимо стоят, а отец Баранович (епископ Черниговский), також в Печерском монастыре немощен. Уже отцу митрополиту король обещал дать архимандрию печерскую. Там же и Мещерин у короля". Но едва прошел год со времени заключения Гадяцкого договора, как затея Выговского окончилась: казаки бросили его, собрались вокруг молодого Юрия Хмельницкого и объявили (в начале сентября 1659 г.), что желают служить московскому государю. И Гадяцкий договор, внесенный поляками в сеймовую конституцию и утвержденный клятвою самого короля, потерял все свое значение.

С 5 сентября боярин князь Алексей Никитич Трубецкой двинулся из Путивля с московскими войсками в черкасские города. Везде его встречали с торжеством, везде давали присягу на подданство московскому царю. К 27 сентября Трубецкой был уже в Переяславе, и туда явились к нему в первых числах октября от Юрия Хмельницкого и от всего войска запорожского прилуцкий полковник Петр Дорошенко и сотники из всех полков и представили четырнадцать статей, на которых они желали быть принятыми в подданство государем. В одной из этих статей говорилось, чтобы митрополиту Киевскому с епископами и со всем духовенством оставаться по-прежнему под властию и послушанием только Цареградского патриарха. Октября 17-го открылась в Переяславе новая рада, на которой единогласно избран в гетманы и утвержден в сане Юрий Хмельницкий, потом были прочитаны и приняты гетманом и всем войском те самые статьи, какие даны были государем еще в 1654 г. Богдану Хмельницкому и в которых относительно Киевского митрополита было сказано: "Митрополиту Киевскому, также и иным духовным Малой России быть под благословением святейшего патриарха Московского и всея Великия, и Малыя, и Белыя России, а в права духовные святейший патриарх вступати не будет". Новые же четырнадцать статей, которые пред тем представлены были полковником Дорошенком с товарищи, "на раде отговорены, что тем статьям не быть". По установлении прежних отношений Киевской митрополии к Московскому патриарху надлежало озаботиться, чтобы кафедра этой митрополии не оставалась праздною, ибо митрополит Дионисий Балабан, чувствовавший себя виновным пред московским правительством, не хотел возвратиться в Киев, а проживал в Слуцком монастыре, где настоятельствовал известный архимандрит Феодосии Василевич, бывший наместником митрополитской епархии в Литве. И потому князь Трубецкой тогда же из Переяслава послал грамоту епископу Лазарю Барановичу: "Быть ему блюстителем Киевской митрополии до указу его царского величества". В начале следующего 1660 г. Лазарь Баранович бил челом великому государю, чтобы "пожаловал его велел ему на епископию Черниговскую и Новгородскую дать подтвержденную грамоту, почему ему впредь на епископии быть". Этим челобитьем Баранович ясно выразил пред государем, к его великому удовольствию, что признает над собою его власть и покоряется ему и в церковном отношении. И государь, пожаловав епископа Лазаря просимою грамотою (28 февраля), говорил в ней: "Быть ему на епископии Черниговской и Новгородской по-прежнему и доходы всякими, которыми прежде владел, и ныне владети во всем, и за нас, великого государя, Бога молить, и всякого добра нам хотеть, и во всем наше повеленье исполнять, а мы учнем его держать в нашем государском милостивном жалованье и в призренье". Прошло около пяти месяцев, как блюстительство митрополии поручено было Лазарю Барановичу, и новый гетман попытался пригласить митрополита Дионисия на его митрополичью кафедру письмом от 13 марта 1660 г. "Мы, - писал Юрий Хмельницкий, - вырвавшись один раз из-под польского ига и начавши служить царскому величеству, не мыслим никогда изменять ему и не отстанем от него, как от православного монарха и нашего государя. Если мы рассмотрим дело основательно, то убедимся, что он более, чем кто-либо другой, есть наш природный государь... Потому мы сердечно желаем, чтобы твое преосвященство, имея твердую надежду на неизреченное милосердие его царского величества и не веря басням людским, поспешил в осиротелую митрополию. А что касается содержания соборного духовенства, то, если имения монастыря (Софийского) окажутся недостаточными, мы постараемся, чтобы по ходатайству нашему его царское величество по премногому своему милосердию пожаловал духовенство не только имениями, но и особым своим жалованьем, которого удостоились и другие монастыри. Уверяя в этом, преклоняю свою голову под руку твоего преосвященства". Дионисий прислал гетману из Слуцка ответные письма чрез одного своего чернеца, но содержание их неизвестно, только в Киев митрополит не возвратился. Прошло еще более трех месяцев, и малороссийское духовенство, не имея более надежды на возвращение Дионисия, решилось ходатайствовать об избрании себе нового митрополита. Игумен Трехтемировского монастыря Иоасаф, прибыв в Москву, объявил 20 июня в Посольском приказе: "Прислали меня Черниговский епископ Лазарь Баранович, и печерский архимандрит Гизель, и все духовенство бить челом великому государю, что как их малороссийский народ ныне без пастыря, то великий государь пожаловал бы и велел им в Малой России избрать духовным чином митрополита, ибо без пастыря в Малой России быть им невозможно. А кого духовным чином изберут и от кого ему быть рукоположенным, от Московского ли патриарха или от Цареградского, о том как великий государь укажет". Очевидно, что малороссийское духовенство в лице своих представителей, как и прежде выражало, готово было покориться воле государя и признать над собою власть Московского патриарха. Но государю теперь было не до церковных дел. В Литве и Белоруссии войска его вели не совсем удачную борьбу с поляками, и не далее как 18 июня русская пехота потерпела там совершенное поражение и сам воевода, князь Щербатый, попался в плен. А на юге было еще хуже. В августе киевский воевода Шереметев и гетман Хмельницкий двинулись с войсками против поляков и крымских татар, в продолжение сентября потерпели от них несколько, впрочем незначительных, поражений; 8 октября Хмельницкий изменил царю и перешел с своими казаками в стан польский, а чрез несколько дней (23 октября) Шереметев принужден был выдать врагам все московское войско и обязался очистить малороссийские города: Киев, Переяслав, Нежин, Чернигов. Это поразило Москву, и удовлетворение ходатайству малороссийского духовенства о новом для него архипастыре государь по необходимости должен был отложить до более благоприятного времени.

Если малороссийское духовенство показывало московскому государю такую покорность и преданность, то одним из главных побуждений к этому были, без сомнения, царские милости, которые оно на себе испытывало. Из малороссийских монастырей то и дело приходили в Москву старцы за милостынею, и царь никому не отказывал. В апреле 1657 г. он послал в Креховский монастырь Львовского повета пятьдесят рублей и в киевский Межигорский сто рублей чрез старца Иоакима Савелова, бывшего впоследствии патриархом; в мае 1658 г. пожаловал полтавскому Воздвиженскому монастырю восемьдесят рублей, а лубенскому Мгарскому монастырю пожаловал подтвердительную грамоту на все владения, какие даны были ему русскими великими князьями, гетманом Богданом Хмельницким и князьями Вишневецкими. В этом же году приезжали в Москву из Киево-Печерского монастыря на основании прежде пожалованной ему грамоты наместник Авксентий Острицкий и Больничного монастыря игумен Сильвестр с просьбою о милостыне для своей обители. И царь наделил их и деньгами, и книгами печатными, и церковною утварью. Кроме того, они привезли от своего архимандрита Иннокентия Гизеля и всей братии челобитную государю, чтобы он утвердил за Киевскою лаврою все ее владения, и представили все подлинные грамоты и документы на эти владения, данные прежними русскими князьями и польскими королями. И царь пожаловал Киево-Печерскому монастырю грамоту от 31 августа 1658 г., которою утвердил за ним все его вотчины, а также принадлежавшие ему монастыри в Новгороде Северском и Чернигове со всеми крестьянами, землями и угодьями, город Василев со всеми людьми, землями и угодьями и четыре села близ Могилева: Печерск, Цверково, Тарасовичи и Барсуки со всеми доходами . В 1659 г. по просьбе игумена Киево-братского монастыря и ректора училища Иоанникия Голятовского с братиею царь пожаловал их грамотою (от 31 декабря) на место Саворово и село Мухоеды со всеми принадлежностями, а в 1660 г. пожаловал также грамоту от 15 августа каневскому Успенскому монастырю на местечки Бубновно и Межиричку с их селами, мельницами, озерами и всеми угодьями.

Когда страшное впечатление, произведенное изменою гетмана Юрия Хмельницкого и потерею целого войска, мало-помалу изгладилось в Москве и когда сделалось ясным, что ей изменили вместе с Хмельницким собственно казаки правой, или западной, стороны Днепра, а на левой, восточной, стороне казаки и население остаются верными, тогда царь нашел возможным обратить внимание и на церковные дела в Малороссии и позаботиться об удовлетворении последней просьбы малороссийского духовенства. Но как удовлетворить? Дозволить ему избрать себе нового митрополита, о чем оно ходатайствовало? Но митрополит Дионисий Балабан был еще жив и свободно управлял епархиями Киевской митрополии, находившимися во владениях Польши. Дать для Малороссии особого митрополита? Но это значило бы разделить Киевскую митрополию на две и допустить явное нарушение прав Константинопольского патриарха. Оставалось только назначить временного блюстителя, или администратора, Киевской митрополии в той части ее, которая находилась в Малороссии под властию московского государя. Но такой блюститель уже был, именно Черниговский епископ Лазарь Баранович. В верности Барановича едва ли сомневалось московское правительство: он достаточно доказал ее. Но по тогдашним обстоятельствам Малороссии оно могло находить его не вполне соответствующим своим намерениям. В Малороссии, по левой стороне Днепра, не было тогда гетмана, а были три искателя гетманства: полковник и наказный гетман Самко, полковник Золотаренко и запорожский кошевой Брюховецкий. Они враждовали между собою, спорили, доносили друг на друга в Москву, производили смуты между казаками, волновали население. Получать достоверные сведения о положении этой страны, заправлять делами ее для ее же блага и в своих собственных видах московское правительство не могло чрез одних своих воевод, приходивших туда из Москвы и вовсе не знавших местного края. И вот оно остановилось на мысли иметь в лице церковного администратора в Киеве и политического деятеля человека, который бы не только вполне был верен московскому государю, но близко был знаком с духом и характером малороссийского народа, с тогдашним настроением его мыслей и желаний, со взаимными отношениями тогдашних главных лиц и партий между казаками и всем этим мог служить московскому правительству и благотворно содействовать ему в управлении краем. Таким человеком признали в Москве нежинского протопопа Максима Филимонова. Он обратил на себя внимание московских властей еще в 1654 г., когда Малороссия и Белоруссия присоединялись к Великой России, своими речами, из которых одну он сказал (23 генваря) царским послам при въезде их в город Нежин для приведения жителей к присяге, а другую произнес (27 сентября) пред самим государем под Смоленском, где находился вместе с казацкими полками в походе. В обеих речах и особенно в последней он показал своими и образование, а еще более свою приверженность к православной России. С того времени он всячески старался, насколько мог, способствовать утверждению московской власти в Малорусском крае, писал в Москву к окольничему Федору Михайловичу Ртищеву, к царским воеводам в Киеве и Путивле, сообщал им известия о настроении умов в Малороссии, о движениях крымских татар, о воинских действиях поляков и сношениях их с шведами, о замыслах и происках гетмана Выговского, давал советы скорее поставить в малорусских городах московских воевод и подобное. Царь, которому передавались все эти известия, видел и ценил усердие нежинского протопопа, щедро награждал его, видел вместе его близкое знакомство с краем, его способность к занятиям политическими делами, его находчивость и уменье заправлять ими. В этом отношении он казался гораздо выше и надежнее епископа Лазаря Барановича. Последний был человек весьма ученый и благочестивый, но всю свою жизнь провел в стенах училищ и в управлении разными монастырями, а с мирскою общественною жизнию в крае мало был знаком практически и не обнаруживал никакой склонности следить за течением гражданских и политических дел. Неудивительно, если вместо Лазаря Барановича блюстителем Киевской митрополии правительство пожелало видеть нежинского протопопа Максима. Нужно было возвести его в сан епископа. Но на какую епархию? Чего требовали каноны? В Малороссии были только две архиерейские кафедры - Киевская и Черниговская, и обе были заняты. Вспомнили, что если не в Малороссии, то в присоединенной Белоруссии есть еще одна епископия Киевской митрополии, доселе остававшаяся без архипастыря, - Мстиславская, туда и назначили нового епископа, чтобы по крайней мере по имени этой епархии ему называться Мстиславским, хотя в действительности он никогда впоследствии там не бывал и не управлял своею паствою. И вот 4 мая 1661 г. нежинский протопоп Максим, названный в монашестве Мефодием, поставлен в Москве во епископа Мстиславского и Оршанского рукоположением блюстителя патриаршего престола Питирима, митрополита Сарского и Подонского, и других архиереев по соизволению царя, благословению всего освященного Собора и совету царского синклита. Далее мы увидим, как объяснял сам государь в грамоте к Цареградскому патриарху этот поступок своего правительства.

Новый блюститель Киевской митрополии прибыл в Киев и в половине июля вступил в управление митрополией, приняв (16 июля) от прежнего блюстителя, епископа Лазаря, все имущество святой Софии, церковное и монастырское, принадлежавшее митрополитскому дому. А от 2 августа Лазарь Баранович писал к государю уже из своей епархии: "Доселе по силе моей я исправлял блюстительство Киевской митрополии и никогда не сопротивлялся воле Вашего царского величества, исполнил ее и теперь: боголюбивого епископа Мстиславского и Оршанского господина отца Мефодия Филимоновича, истинного богомольца Вашего величества, я честно почтил и принял со всем духовным Собором как брата и сослужителя своего и посадил на престол митрополии Киевской блюстителем, отдав ему в целости все имущество, церковное и монастырское, а сам по указу Вашего величества возвратился на свою епископию... Только не имея в Чернигове, где и главу приклонить, я отъехал в новгородский (т. е. в новгород-северский) монастырь Всемилостивого Спаса, где немногое устроил и строю при помощи Божией и жалованьи вашего величества; богатую же милостыню, какую я имел от Вашего величества в св. Софии (где, следовательно, и жил), я всю издержал на прокормление братии по великому оскудению монастыря. Хотелось бы мне воздвигнуть престол моей епископии в Чернигове, в церкви св. страстотерпцев, русских князей Бориса и Глеба, и потому, посылая к Вашему величеству наместника моего Гавриила Олешкевича с иеромонахом Иосифом, прошу царской милостыни, чтобы разоренная моя Черниговская епископия могла под державою Вашего величества и Вашею богатою милостынею прийти в прежнее свое благолепие и узреть прежнюю свою красоту". Посланные Барановичем в Москву иеромонахи подали от его имени 27 августа челобитную в Посольском приказе и в ней просили, чтобы государь пожаловал милостыню на покупку в Чернигове дворового места для епископа, которое продавалось за тысячу золотых польских, и на строение церкви святых мучеников Бориса и Глеба, пожаловал для той церкви книги, ризы, сосуды, паникадила и прочие церковные вещи, также икону святых страстотерпцев Бориса и Глеба и другие иконы, пожаловал, наконец, для епископа грамоту, по которой бы он в случаях нужды мог найти себе приют в Путивле, или Севске, или в Брянске, а если можно, и в самой Москве. Государь приказал удовлетворить всем этим просьбам Барановича, а в Путивль послать к воеводе грамоту, чтобы он, если приедет епископ Баранович, дал ему двор и государя о том известил, - лучшее свидетельство, что Баранович не находился в немилости у государя, хотя и оставил по его воле место блюстителя Киевской митрополии.

Отпуская своего избранника, епископа Мефодия, в Киев, царь приказал отпустить с ним значительную сумму денег: на содержание его шесть тысяч сто рублей и соболями на четыреста десять рублей; на ямское строение в Нежине четыре тысячи рублей; на жалованье ратным людям черкасских городов десять тысяч рублей, полковникам - нежинскому Золотаренке, переяславскому, бывшему и наказным гетманом, Самко и черниговскому Силичу по сто рублей соболями, да на раздачу разным чинам соболями семьдесят рублей. Разумеется, первое впечатление, какое произвел Мефодий в Малороссии раздачей царских милостей, было в его пользу. Затем он стал лицом к лицу с тремя искателями гетманского достоинства, из которых каждый старался привлечь его как царского уполномоченного на свою сторону, выхвалял свою службу пред государем, называя двух других изменниками, и все говорили о необходимости созвать раду и избрать совершенного гетмана. Мефодий сначала думал отклонить все эти искательства. Он написал в первых числах августа к гетману Юрию Хмельницкому и убеждал его раскаяться и возвратиться с своими казаками под высокую руку московского государя, рассчитывая, что в таком случае порядок в Малороссии восстановится и не нужно будет избирать нового гетмана, но не получил никакого ответа, а узнал спустя около двух месяцев, что Хмельницкий собирается сделать нападение на Нежин и Чернигов. Тогда Мефодий начал, по-видимому, склоняться на сторону наказного гетмана Самки, уверял его, что в Москве знают и ценят его службу, и после совещаний с ним и другими полковниками согласился в марте 1662 г. отправить к царю ходатайство, чтобы он прислал кого-либо из своих для избрания совершенного гетмана. Между тем еще прежде, нежели из Москвы получен был указ, Самко созвал в Козельце раду. На ней присутствовали только полковники, атаманы и есаулы левой стороны Днепра без всякого участия черни и избрали Самко в гетманы. Присутствовал также и епископ Мефодий и 16 апреля привел новоизбранного гетмана к присяге на верность государю. Но тотчас из Козельца отправился к сопернику Самки, нежинскому полковнику Золотаренке, и из Нежина послал в Москву донесение от 22 апреля, что Самко обманул его и полковников, заставил их угрозою смерти избрать себя в гетманы и что он, Мефодий, желая только спасти их, особенно верного слугу государева Золотаренко, согласился привесть избранного гетмана к присяге. Самко с своей стороны написал в Москву от 14 мая, что при избрании его никакого обмана и насилия не было, что и епископ и полковники действовали совершенно свободно, резко нападал на Золотаренку и намеками на самого епископа. Из Москвы пришел ответ, чтобы Самко оставался только наказным гетманом и жил в единодушном согласии с епископом Мефодием, а для избрания гетмана на полной раде посылается из Белгорода окольничий и воевода князь Ромодановский. Огорченный Самко вновь написал государю (от 30 мая), горько жаловался не только на Золотаренка, но и на Мефодия и просил, чтобы на будущей раде епископ ни во что не вступался, а чрез несколько дней отправил в Москву своих посланцев и поручил им известить государя, что "место митрополитское Киевское за нерадением епископа без пастыря стоит два месяца" (Мефодий все еще проживал в Нежине), и бить челом, чтобы блюстителем Киевской митрополии государь изволил назначить или архимандрита Иннокентия Гизеля, или епископа Лазаря Барановича, или еще кого-либо из епископов, или игумена, только не отца Мефодия, потому что он "смуту учинил и войском его не любят". Просьбы и жалобы Самко оставлены без внимания. Зато, когда князь Ромодановский в июне месяце разослал приглашения, чтобы собрались в Зеньков на раду для избрания гетмана, то прибыли туда лишь епископ Мефодий и полковник Золотаренко, а прочие полковники не явились, ссылаясь на военные обстоятельства. Съехавшиеся в Зеньков решили отложить раду до другого времени, и Мефодий не поехал уже в Нежин к полковнику Золотаренке, а остался жить в Зенькове. В сентябре сделаны были окольничим новые приглашения собраться на раду в Полтаву, и опять полковники с своими казаками не явились, указывая преимущественно на неудобность места, назначенного для съезда. И Мефодий, уведомляя об этом государя, писал: "Сентября по 17-й день по твоему, великого государя, указу в Зенькове с окольничим князем Григорием Григорьевичем живот свой мучу, ожидаючи рады" (значит, он жил там не по своей прихоти, а по воле государя) - и далее просил, чтобы государь велел окольничему сноситься не с наказным атаманом Самком по делу о раде, а с кошевым гетманом Брюховецким, недавно прибывшим с своими запорожскими казаками к Полтаве. Но и теперь, когда государь дал такое повеление, дело не состоялось. Октября 30-го в Москве получены были известия от Брюховецкого и от епископа Мефодия, что на новую раду, которая назначена была в Гадяче, съехались только несколько полковников, а ни Самко, ни полковник Золотаренко не захотели прийти и разными обольщениями увлекли других за собою, потому собравшиеся на съезд единогласно приговорили, чтобы окольничий князь Ромодановский с своими ратными людьми возвратился в Белгород, а Брюховецкий с своими казаками стоял в Гадяче до указа государя. Сам епископ Мефодий остался также в Гадяче при Брюховецком. К концу 1662 г. отправлен был из Москвы в Малороссию стольник Ладыженский, который 13 генваря следующего года, прибыв в Гадяч, объявил Мефодию и Брюховецкому, что раду государь велел отложить до весны, а епископу приказал возвратиться в Киев впредь до новой рады. Но Мефодий отвечал: "В Киев я никак ныне не смею ехать, потому что наказный гетман Самко государю не прочит, хочет изменить, а меня велит погубить. Гадяч город моей епископии - государь пожаловал бы до полной рады велел мне жить в Гадяче". Поехал Ладыженский и в Переяслав (22 генваря) к наказному гетману Самке, и Самко в беседах с ним с крайнею горечью говорил против Мефодия: "Меня на козельской раде избрали в совершенные гетманы, а государь меня не пожаловал не утвердил, все это замутил епископ Мефодий... Прежде у нас от веку не бывало, чтобы епископу гетмана избирать: знает епископ одну Церковь. А такой баламут, как Мефодий, и в епископы не годится. Государь пожаловал бы нас велел Мефодия вывести из Киева и из черкасских городов, а если его не выведут и быть ему на раде, мы на раду не поедем... Сначала он сложился с Василием Золотаренком, а теперь сложился с Брюховецким, и Брюховецкий по его баламутству называется гетманом". Невозможно ныне судить за неимением данных, кто был прав, кто виноват: Самко ли или епископ Мефодий, и несправедливо было бы произнести здесь приговор о последнем на основании слов его противника. Но нельзя не заметить, что, назначенный быть блюстителем Киевской митрополии, Мефодий большую часть времени посвящал почти исключительно делам политическим: прожил в Киеве доселе только около осьми месяцев, а потом более года проживал то в Нежине, то в Зенькове, то в Гадяче, который и не хотел теперь оставить. Нельзя также не заметить, что вся эта политическая деятельность Мефодия была неудачна, к огорчению, конечно, и его самого и московского правительства.

Еще более скорби пришлось испытать Мефодию как деятелю церковному. Спустя три месяца после рукоположения его в Москве на одну из епархий Киевской митрополии Киевский митрополит Дионисий Балабан рукоположил (3 августа), пользуясь своим правом, на ту же самую епархию своего епископа, бывшего пред тем архимандритом Лещинского и старшим виленского Свято-Духова монастырей, Иосифа Нелюбовича-Тукальского с оставлением за ним Лещинского монастыря. И это должно было служить постоянным свидетельством для всех и для самого Мефодия, что он рукоположен и называется Мстиславским незаконно. С наступлением 1662 г., в неделю православия, патриарх Никон изрек анафему на Крутицкого митрополита Питирима, между прочим, за то, что он поставил Мефодия епископом в чужую церковную область, подведомую Цареградскому патриарху. И эта анафема на рукополагавшего митрополита падала вместе по канонам на рукоположенного им, подвергая обоих низложению. Но если анафеме Никона, как уже отрекшегося от своей патриаршей кафедры, в Москве не придавали значения, то нельзя уже было не придавать значения и силы другой анафеме, разразившейся прямо над Мефодием в том же году. Что вызвало эту новую анафему и какое она произвела действие, довольно подробно объяснил сам Мефодий. В генваре 1663 г. он написал к царю Алексею Михайловичу: "Извещаю, что митрополит Балабан с изменником Юраской Хмельницким хотят до конца отвратить от тебя, великого государя, как духовный, так и мирской чин Малой России. Посылали они к святейшему патриарху Цареградскому трехтемировского игумена Краковецкого со многими дарами, клевеща на меня, твоего богомольца, и прося проклятия на меня и на всех, сообщающихся со мною. А клевету взвели на меня ту, будто я изгнал от престола митрополита Балабана и насильством, при помощи мирской власти восхитил престол Киевской митрополии. И по их просьбе святейший патриарх Цареградский выдал страшное проклятие на меня и на сообщающихся со мною. Копию с того проклятия Балабан прислал в Киев с выдубицким игуменом Клементием Старушичем, и в Киеве много произошло смущения от того проклятия между духовными и светскими; оно причиняет скорбь не мне только, но и всей твоей державе. Нисколько не расследовав, святейший патриарх произнес суд и проклятие по просьбе клеветников, между тем как митрополит Балабан, никем не изгоняемый, сам добровольно убежал от своего престола, благословил твоих подданных поднять руки на самого государя, навел басурман на православных христиан и сделался виновником многого междоусобия и кровопролития. Но да не продолжится навсегда смущение людей Божиих, духовных и мирских, в твоей державе - в Малой России; умилосердись, великий государь, изволь послать к святейшему патриарху Цареградскому, чтобы он очистил нас от проклятия, а обратил бы его на тех, которые ненавидят добро, нещадно проливают христианскую кровь и, будучи твоими подданными, забыв твои милости к себе, стали твоими великими врагами и изменниками. Балабан при своем избрании обещался нам желать тебе, великому государю, всякого добра как природному своему царю и проклятием грозил Выговскому в его присяге, утверждая его, чтобы он верно служил тебе, великому государю, а ныне сам сделался достойным того проклятия за свою измену против тебя, великого государя. Снова и со слезами прошу милости у тебя, великого государя, чтобы ты изволил послать к святейшему патриарху, ибо его проклятие весьма оскорбило мою душу". В Москве известие о проклятии Мефодия получено было, вероятно, еще прежде, нежели известил о том сам Мефодий, потому что еще в грамоте своей к Цареградскому патриарху, писанной в конце декабря 1662 г., государь поместил следующее прибавление: "Наконец, извещаем твое преблаженство с мольбою о Мефодии, епископе святой твоей паствы Белой России, который прошедшего года поставлен был в Москве от нашего Крутицкого митрополита по нашему соизволению благословением всего освященного Собора и советом нашего царского синклита. Думаем, что вы немало негодуете на нас за это. Но, преблаженнейший, отнюдь не из презрения к твоему святительству, не по насильству и не для нарушения св. правил, запрещающих епископам рукополагать кого-либо не в своем пределе, мы поступили так - да не будет. Объявляем тебе поистине, что ради благословной и неотложной причины, не успев написать к преблаженству Вашему о благословении, мы понудили рукоположить этого епископа. Вы слышали и прежде, что подданные наши казаки, называемые черкасами, живущие в городах Малой и Белой России, поползновенны и удобопреклонны к иноземному ярму; ныне же особенно узнали мы их удобопреклонность к соседним им папистам. Ибо отвергшийся нас и изменивший нам паствы твоей митрополит Киевский, и Галицкий, и всея Малыя и Белыя России Дионисий Балабан, отшедший к нашему неприятелю, польскому королю, по приказанию его приходил к ним и убедил многих из них быть под его рукою и соединиться с папистами. И как они уже готовы были отпасть, то мы убоялись, да не погибнут душами своими, болезненно попеклись о спасении их и, усмотрев сего мужа Мефодия, тамошнего же уроженца, могущего направить их на истину, понудили рукоположить его, да не увязнут в дьявольские сети и живы будут. Мы сотворили так не по преобладанию, но ради икономии, или строительства, спасения, а где бывает что-либо ради икономии спасения, как знаете и Ваше преблаженство, там по нужде допускается и пременение закона. Мы рассудили меньшим пожертвовать большему, ибо лучше нарушить правило, запрещающее епископу рукополагать в чужом пределе, но спасти в целости многие души в том пределе, нежели соблюсти правило, но допустить, чтобы те души впали в погибель. Если бы укоснили временем, послав предварительно к Вам спросить об этом, то весьма удобно они могли бы отпасть. Впрочем, предоставляем Вашему благоразумию рассудить, правильно ли мы поступили, и если нет, то просим прощения и в разуме наставления". Грамота была отправлена к патриарху 1 генваря 1663 г., и когда в продолжение четырех почти месяцев ответа на нее не было получено, то Паисий Лигарид, обыкновенно составлявший все такого рода грамоты, спрашивал в своей докладной записке от 24 апреля государя: "Должен ли есмь писать и повторить патриарху Вселенскому о деле патриарха Никона или точию писать о деле епископа Мефодия". Явно, что о Мефодии и о прощении его патриархом велено было приготовить новую грамоту. И надобно полагать, что патриарх Цареградский по ходатайству государя снял проклятие с епископа Мефодия, потому что киевское духовенство, которое теперь, по получении патриаршей грамоты о проклятии Мефодия, чуждалось его и даже враждовало против него, чрез несколько времени, как увидим, снова вошло с ним в сношение и признавало его епископом.

А теперь оно действительно настроено было по отношению к Мефодию весьма неприязненно и резко выразило эту свою неприязнь при первом открывшемся случае. В мае 1663 г., 10-го числа, скончался в Корсуне митрополит Дионисий Балабан, а около половины мая прибыл в Малороссию новый уполномоченный от государя, окольничий князь Великого-Гагин, с товарищи и разослал приглашения собраться в Нежин на генеральную раду для избрания гетмана. Получив известие о времени этой рады, главные представители киевского духовенства, печерский архимандрит Иннокентий Гизель, игумены: николо-пустынский Алексей Тур, михайловский Феодосий Сафонович, межигорский Варнава Лебедевич, кирилловский Мелетий Дзик и ректор братских школ Иоанникий Голятовский - написали послание к наказному гетману Самку и к старшине запорожского войска и, высказывая им свои благословения и благожелания, чтобы "рада принесла все доброе как запорожскому войску, так и Церкви Божией", слезно просили их вместе с панами полковниками, сотниками, есаулами, атаманами и всем знатным рыцарством позаботиться на раде не о своих только вольностях, но и о вольностях духовных, особенно же о том, чтобы теперь, когда по смерти митрополита Дионисия Церковь осиротела, дан был ей впредь до избрания нового митрополита достойный блюститель митрополии. "А если бы, - продолжали настоятели киевских монастырей, - отец Мефодий захотел пред вами присваивать себе на дальнейшее время блюстительство митрополитской кафедры, в таком случае усердно просим не допускать ему того, потому что мы не хочем иметь его за блюстителя по следующим причинам: а) отец Мефодий находится под проклятием как патриарха Константинопольского, так и Московского за то, что вмешался незаконно в чужую диецезию, а от таковых каноны св. отец не только запрещают духовным и мирским людям принимать благословение, но повелевают устраняться даже в пище и питии; б) он посвящен на епископство без всякой елекции (какая бывала в епархиях Киевской митрополии); в) он только по своему желанию, не имея никаких заслуг пред Церковию, выпросил себе блюстительство... вопреки канонам и нас всех фальшиво привел в подозрение у его царского величества. Для лучшего уразумения клятвы, положенной на него Константинопольским патриархом, посылаем вам с нее копию. Если отец Мефодий хочет быть блюстителем, то пусть покажет вам хоть какое-нибудь разрешение от этого проклятия; мы же отнюдь не желаем его блюстительства и не соизволяем на то. Если он и вам показал себя не пастырем, то тем более нам. Мы принимали его по грамоте нашего милостивого государя за блюстителя, ожидая от него, что он будет нам отцом; он же вместо отца явился нам великим неприятелем и вместо блюстителя - губителем. Между вами он произвел такое раздвоение и замешательство, что вовсе неприлично его званию и сану... Посылаем к вам от себя двух игуменов, выдубицкого Клементия Старушича и мгарского Виктора Загорского, для устных объяснений с вами, чтобы на генеральной раде не было допущено блюстительство отца Мефодия, и просим вас писать к его царскому величеству, да даст нам в блюстители отца епископа Черниговского, к тому пригодного и много заслуженного пред св. Церковию, которого отец Мефодий сместил с кафедры". В то же время настоятели киевских монастырей написали и к самому Лазарю Барановичу, просили его выслать на генеральную раду своего наместника для совокупного действия с игуменами выдубицким и мгарским против Мефодия и затем просили, "уважая его (Барановича) славные заслуги для Церкви Божией, чтобы он как прежде, так и теперь, если последует соизволение царского величества, благоволил своею личностию украсить осиротелую митрополитскую кафедру, пока будет избран новый митрополит". А наказной гетман Самко от себя письменно просил Лазаря Барановича даже лично пожаловать на нежинскую раду, чтобы благословить ее и утвердить. Осторожный и благоразумный Баранович хотя послал на раду своего наместника Иеремию Ширкеевича, но сам поехать не захотел, а от принятия на себя блюстительства митрополии решительно отказался. "И слабость моя непритворная, - писал он, - возбраняет мне то, и двукратное блюстительство, недостойно мною отправленное, страшит меня, как бы не дать за то Господу ответа, да к тому же блюстительство это я должен был бы отправлять из коштов моей убогой епископии, а не из митрополитских имений, лежащих на той стороне Днепра". Баранович с своей стороны предлагал и просил ходатайствовать пред государем о позволении избрать поскорее совершенного митрополита . Впрочем, напрасны были все эти хлопоты и переписка киевского духовенства и наказного атамана, направленные против епископа Мефодия. Распорядителем генеральной рады был царский посланник князь Великого-Гагин, и он прежде всего пригласил на раду епископа Мефодия. И на раде вовсе не поднималось вопросов о церковных делах, о блюстительстве митрополии и не делалось никаких заявлений против Мефодия. А в гетманы на раде был избран не Самко, как надеялись он сам и его приверженцы, но Брюховецкий, которому покровительствовал Мефодий и которого привел потом к присяге на верность государю. Самко же и Золотаренко, совместники Брюховецкого, выданы были по просьбе последнего на войсковой суд и казнены смертию как изменники с несколькими другими лицами.

Пять с половиною лет управлял Киевской митрополией Дионисий Балабан. И если он только около полугода оставался на своей кафедре в Киеве, а потом удалился во владения Польши и как бы изменил московскому правительству, то это с самого избрания Дионисия на Киевскую кафедру надлежало предвидеть. Он был подданный польского короля, которому, естественно, и старался служить: большая часть митрополии Дионисия, до четырех епархий, лежала в пределах Польши, все его митрополитские владения находились там же. И не один Дионисий содействовал гетману Выговскому вновь перейти с своими казаками на сторону Польши, то же известно о Львовском епископе Арсении Желиборском, заслужившем своею преданностию признательность короля . Впрочем, и удалившись в начале июля 1658 г. из Киева и Малороссии, бывшей под властию московского государя, Дионисий на первых порах не оставлял ее без своего духовного управления, пока не был назначен сюда особый блюститель митрополии. В ноябре того же 1658 г. Дионисий издал (от 20-го числа) следующую грамоту, свидетельствующую вместе о его расположенности к Черниговскому епископу Лазарю Барановичу: "Извещаем всем вообще и каждому особо, что, принимая во внимание бедность Черниговской епископской кафедры и также важные заслуги отца Лазаря Барановича, мы предписываем, чтобы протопопии, издавна належащие к нашей митрополитской кафедре, - черниговская, минская, борзенская, глуховская, конотопская, новгородская и стародубская, от сего часу подчинялись отцу епископу Черниговскому как своему пастырю и доходы, куничные или столовые, соответственно древнему обычаю отдавали, а дьяки всех названных протопопий рукоположение и благословение на иерейство брали чрез его милость епископа Черниговского и во всем ему были послушны". Из других действий митрополита Дионисия мы знаем очень немногое. Вероятно, еще в 1658 г. он подтвердил своею грамотою все права и привилегии, данные прежде Цареградскими патриархами Луцкому братству, в которое и сам незадолго пред тем вписался. В 1659 г. пожаловал свою благословенную грамоту Яблочинскому монастырю (ныне в Бельском уезде Седлецкой губернии), свидетельствуя в ней, что монастырь этот основан еще в XV в. знатными вельможами Богушами, и в том же году, посетив Почаевский монастырь вместе с овручским архимандритом Феофаном, открыл в нем мощи преподобного Иова Железа (1651) после предварительного исследования его жизни и деяний. В 1662 г., когда несчастный гетман-юноша Юрий Хмельницкий отрекся от гетманства и передал гетманскую булаву Павлу Тетере, Дионисий в Корсунском монастыре постриг этого юношу в монахи, переименовав его из Георгия в Гедеона. В Киеве и Малороссии не переставали смотреть на Дионисия как на своего митрополита до самой его кончины, хотя и имели своего блюстителя митрополии. Епископ Лазарь, получив первое известие о смерти Дионисия от наказного гетмана Самки, отвечал: "Помилуй, Боже! В такие трудные времена, когда нам наиболее нужны богомольцы, чтобы отвращать праведный гнев, мы лишились столь благочестивого пастыря. Нужно нам молиться, чтобы Бог всякие утехи утешил Церковь Свою и не оставил овец без пастыря". А в ответе Иннокентию Гизелю, который с великою скорбию извещал о кончине Дионисия, Баранович выражался: "Вечная память усопшему о Господе! Усерднейше желаю Вашей пречестности видеть на себе опыты утешений Божиих". Сам Баранович составил скончавшемуся митрополиту и эпитафию.

В письме своем от 10 июня 1663 г. к наказному гетману и всему запорожскому войску Баранович, как мы уже упоминали, отказываясь от блюстительства митрополии, которое ему предлагали, просил ходатайствовать пред великим государем, чтобы дозволил избрать действительного митрополита на Киевскую кафедру. Просьба Барановича осталась неисполненною. Между тем православные других епархий Киевской митрополии, не находившихся под властию Москвы, хотя и не так скоро, позаботились об избрании для себя митрополита. Первое собрание их духовенства и представителей от мирян происходило 9 ноября в городе Корсуне. Но собравшиеся разделились на две партии: одна из них избрала Иосифа Нелюбовича-Тукальского, епископа Мстиславского, который назывался также епископом Белорусским, наместником митрополии Киевской, архимандритом лещинским и старшим монастырей виленского Свято-Духова, пинского Богоявленского и иных; другая же избрала Антония Винницкого, епископа Перемышльского и Самборского. Вследствие такого разногласия назначено было на 19 ноября новое собрание, на которое кроме епископов - Луцкого Гедеона Четвертинского, именовавшегося прототроном, Перемышльского Антония Винницкого и Львовского Афанасия Желиборского (недавно избранного на место родного брата его, епископа Арсения, скончавшегося 18 сентября 1662 г.) прибыл и сам гетман правой стороны Днепра Павел Тетеря. Но и на этот раз согласия между избирателями не установилось. Одни, в том числе епископы и гетман, избрали Антония Винницкого, а другие - Иосифа Нелюбовича-Тукальского. Огорченные епископы в тот же день обнародовали протестацию, в которой объявляли, что Антоний Винницкий избран на митрополию единогласно всеми и торжественно, а Иосифа Тукальского избрал только слуцкий архимандрит Феодосий Василевич с несколькими духовными и светскими лицами, и избрал приватно, почему последнее избрание ничтожно и Тукальского нельзя признавать за избранного кандидата на митрополитскую кафедру. Несмотря, однако ж, на эту протестацию, обе стороны представили своих кандидатов на утверждение короля. И король Ян Казимир грамотою от 24 ноября утвердил на митрополитской кафедре Антония Винницкого и вслед за тем, если даже не прежде, утвердил такою грамотою и на той же кафедре Иосифа Нелюбовича-Тукальского с оставлением за ним и Лещинского монастыря. По крайней мере об утверждении последнего, верно, дано было знать от имени короля гетману Тетере, потому что Тетеря, хотя сам стоял при избрании за Антония Винницкого, издал универсал, которым объявлял, что на митрополии утвержден епископ Мстиславский Иосиф Тукальский и что ему должно оказывать послушание. Местом для своего пребывания Иосиф избрал, вероятно, Корсунь, где скончался его предместник, или Чигирин, где жил гетман. Но едва прошло несколько месяцев со времени избрания Иосифа на митрополию, как его постигло великое несчастье. Его обвиняли в том, будто он вместе с бывшим гетманом Выговским, который назывался теперь воеводою киевским, замышлял вытеснить поляков из Малороссии по правую сторону Днепра и возвратить ее московскому государю, а вместе с бывшим гетманом Юрием Хмельницким, теперь иноком Гедеоном, возбуждал казаков против гетмана Тетери. Выговский был взят в плен польским полковником Маховским и в марте 1664 г. расстрелян в Корсуне как изменник. А митрополит Иосиф и инок Гедеон Хмельницкий по жалобе на них гетмана Тетери королю, который проезжал тою же весною из-за Днестра через Корсунь, были схвачены и отвезены в Варшаву и оттуда в крепость Мариенбург, где и томились в заключении около двух лет. В продолжение этого времени Антоний Винницкий не вступал в управление митрополии, но жил постоянно в своей Перемышльской епархии и вел борьбу с местным униатским епископом; администратором же Киевской митрополии почему-то назывался епископ Львовский Афанасий Желиборский. В апреле 1665 г., 28-го числа, гетман Тетеря писал к канцлеру коронному и к самому королю, чтобы Антонию Винницкому позволено было вступить на митрополию, но не имел успеха. В следующем году, 28 июля, новый гетман Петр Дорошенко писал к королю, что желал бы принять Винницкого на митрополию, но не может, пока он не избран будет всеми, и просил позволения произвесть по обычаю елекцию в Белой Церкви. Но скоро возвратился из своего заточения Иосиф Тукальский и, несмотря на все ходатайства за Винницкого и на все домогательства его самого, оставался Киевским митрополитом еще много лет.

Малороссийское духовенство левой стороны Днепра с своею паствою вовсе не участвовало в избрании митрополита Киевского Иосифа Тукальского, а оставалось по-прежнему под властию блюстителя митрополии епископа Мефодия, который после избрания гетмана Брюховецкого на нежинской раде возвратился наконец в Киев. С этого времени Мефодий имел более возможности заняться церковными делами, и действительно занялся. Один из киевских иноков, живший при Софийском соборе, в письме своем к царю от 12 октября 1663 г., прося у него милостыни на этот собор, выражался: "Церковь св. Софии до первой своей красоты, даст Бог, придет. Верим, не умер Могила, смею я то говорить: как его милость (еп. Мефодий) при престоле митрополитском остовает, зачал, яко покойник Могила, починять церковь побожне. Имею я надежду к Богу, что его милость совершит счастливое". С своей стороны и киевское духовенство, так резко нападавшее на Мефодия, особенно вследствие патриаршей на него анафемы, начало мало-помалу сближаться с ним, и имя Мефодия как блюстителя митрополии вновь стали поминать в киевских церквах и монастырях, что, разумеется, могло последовать не прежде, как получено было из Царьграда известие о снятии с Мефодия патриаршей клятвы. Между тем новый гетман Брюховецкий, столько одолженный Мефодию, скоро оказался неприязненным как к Мефодию, так и к подведомому ему духовенству. Еще 18-го числа 1663 г. Брюховецкий, приехав в полночь с несколькими старшинами к гадячскому воеводе Хлопову, говорил ему наедине, тайно относительно Мефодия и киевских монахов следующее: "В городе Киеве творится что-то очень недоброе от умысла злых людей: король идет к Киеву по приглашению киевских жителей. А вся злая беда началась от старицы Ангелины, которая учит в Киеве дочь епископа (Мефодия) грамоте. Старица та, какие ни услышит вести от епископовой дочери, про все передает ведомость в Польшу к панке (жене) Тетере. Кажется, что у епископа есть прозябь большая и неверность в раденье к великому государю. Потому я имею подозрение на епископа, что после рады (нежинской) в Киеве заключен был нежинский атаман Шмотович, и старцы (печерские) взяли его себе на поруки, и тот атаман будто ушел, а его-де отпустили старцы нарочно умыслом и велели ему, Шмотовичу, собрав казаков и татар, приходить на государевы черкасские города. Я посылал по тех старцев, и епископ не прислал их ко мне, а взял с них золотые червонные. Страшусь, чтобы епископ своим злым умыслом не учинил чего-либо над Киевом и королю города не сдал". Эти слова тогда же были переданы Хлоповым московским дьякам Башмакову и Флорову, находившимся в Малороссии по поручению государя, а ими потом сообщены самому государю. В следующем 1664 г. сам Мефодий должен был сознаться в нерасположенности к нему Брюховецкого и писал в Москву, "чтобы великий государь не во всем полагался на гетмана, ни в чем меня гетман не слушает". В своей неприязни к духовенству, особенно монашествующему, Брюховецкий дозволял казакам грабить и разорять церковные имения и на все жалобы духовных властей не обращал никакого внимания, так что духовенство стало считать гетмана врагом Церкви и в монастырях прекратило о нем молитвы. А в феврале 1665 г. он прямо доносил государю, что печерские чернецы замышляют измену и хотят впустить в свой монастырь поляков.

Не довольствуясь всем этим, гетман в мае 1665 г., отправляя в Москву полковника Лазаря Горленко, между прочим, поручал ему: "Просить о прислании из Москвы на митрополию Киевскую русской власти, чтобы духовный чин киевский не шатался к ляхским митрополитам и чтобы Малая Русь, услышав о прислании на митрополию русского строителя, утверждалась и укреплялась под высокою рукою его царского величества и духовный чин, оставив двоедушие, не удалялся из послушания святейшим патриархам Московским". В сентябре, 11-го числа, гетман Брюховецкий и сам прибыл в Москву с великою свитою, и в одной из статей, какие подал он здесь на бумаге о своих нуждах, он почти буквально повторил то же самое, о чем прежде ходатайствовал чрез полковника Горленко. В статье этой под заглавием "О митрополите на Киев" говорилось: "В Киев на митрополию был бы послан по указу государеву русский святитель из Москвы для того, чтобы духовный чин, оглядываясь на митрополитов, находящихся под рукою короля, не был вреден по шатости запорожскому войску. Ибо в статьях переяславских и батуринских (т. е. данных еще при Богдане Хмельницком, но потом читанных и принятых казаками в Переяславе и Батурине) постановлено, чтобы митрополиту Киевскому быть под послушанием патриарха Московского. Потому гетман с войском для лучшей крепости и утверждения всего народа бьет челом о прислании в Киев святителя русского". В ответ на эту статью челобитной в царском указе было написано: "Сказать гетману, что великий государь начнет о том списываться с Цареградским патриархом, и, если патриарх напишет о том великому государю и благословение о митрополите в Киев подаст, тогда будет о том и указ великого государя". Когда Брюховецкий возвратился из Москвы в начале 1666 г. и возвратившийся с ним полковник киевский Василий Дворецкий сообщил киевским духовным властям копию статей, какие подавал там гетман, то епископ Мефодий и настоятели киевских монастырей, прочитав эти статьи, были крайне огорчены: они увидели явное посягательство на их давние права. Почему немедленно обратились к Брюховецкому и, указывая на то, что прежде избрание на Киевскую митрополию всегда происходило с ведома гетманского, просили гетмана отписать великому государю, чтобы им избрать в Киев митрополита между собою из малороссийских городов по прежним обычаям и правам. Брюховецкий от 10 февраля отвечал: "Всему христианскому миру известно, что митрополитское место в Киеве пустует за войнами много лет, и оттого всем нам великое неустройство. Недавно в Корсуне некоторые духовные, кроме киевских, избрали себе Собором митрополита Тукальского, но пристойно и лучше быть на Киевской митрополии человеку, подданному православного монарха, нежели подданному польского короля. Вы вздумали теперь поискать, чтобы место митрополии Киевской не оставалось пустым: радуюсь и желаю успеха. Но только когда я был в Москве, то нам припомнили статьи гетмана Богдана Хмельницкого, а там положено, чтобы в Киев был прислан митрополит от святейшего патриарха Московского. Тогда и мы со всем товариществом, бывшим с нами в Москве, на том руки свои приложили, что государь пошлет своих посланников к святейшим патриархам просить на то благословения... Возвращения тех посланников всем нам и следует ожидать, а права и стародавние вольности духовных и мирских людей государевым милосердием подтверждены и не будут нарушены". Ответ гетмана еще более раздражил духовных. И 22 февраля епископ Мефодий и настоятели киевских монастырей отправились к боярину и воеводе Шереметеву с товарищи и просили о позволении послать от себя в Москву челобитчика, чтобы государь не велел отнимать у них вольностей и прав. Шереметев отвечал, что государь вовсе не отнимал у них никаких прав и вольностей. Но духовные говорили: "Гетман прислал нам лист, что государь указал быть в Киеве московскому митрополиту, а не по стародавним правам и вольностям, не по нашему избранию; мы под благословением Цареградского патриарха, а не Московского, и если быть у нас московскому митрополиту, то права наши будут нарушены". Затем духовные продолжали с большею яростию: "Если по изволению государя будет у нас московский митрополит, а не по нашему избранию, то пусть государь велит скорее всех нас казнить, нежели мы на то согласимся. Как только приедет в Киев московский митрополит, мы запремся в монастырях, и разве за шею и за ноги выволокут нас оттуда, тогда и будет московский митрополит в Киеве. В Смоленске ныне архиепископ Филарет, и он все права у духовенства отнял, всех называет иноверцами, а они православные христиане. Так же будет называть и московский митрополит в Киеве всех жителей Киева и Малороссии. Лучше нам принять смерть, нежели быть у нас в Киеве московскому митрополиту". Шереметев старался успокоить разгорячившихся и, между прочим, сказал: "Государь положил все дело на рассуждение Вселенского патриарха, как он о том отпишет; если отпишет и подаст благословение на избранного вами, то государь соизволит, чтобы избранный вами на митрополию Киевскую был поставлен в Москве всеми духовными властями". Тогда епископ Мефодий и настоятели монастырей отвечали: "Если государю угодно быть нам под благословением Московского патриарха, то пусть напишет о том Вселенскому патриарху; только бы митрополиту Киевскому быть по нашему избранию, чтобы у нас стародавние права не были нарушены". На другой день Мефодий, увидевшись с боярином Шереметевым в Софийском соборе, просил прощения: "Вчера я говорил, что если будет к нам московский митрополит, то мы запремся в монастырях, - те слова я говорил поневоле; сам я поставлен епископом от московского митрополита, и малороссийские духовные все поносят меня и думают, будто я по совещанию с гетманом сделал то, чтобы быть им под благословением Московского патриарха". После объяснений с царскими воеводами киевские духовные не успокоились; вражда их против гетмана не унималась, и об этой вражде извещал государя (26 февраля) боярин и воевода Шереметев. А Брюховецкий с своей стороны писал от 20 марта государю против духовенства и доносил, что епископ Мефодий женил своего сына на Дубяговне, у которой два родные брата служат при польском короле. Не оставляли киевские духовные власти и своего намерения ударить челом государю, чтобы дозволил им избрать между собою кого-либо на Киевскую митрополию; с этою целию в марте или апреле власти отправили в Москву кирилловского игумена Мелетия Донка. Из Москвы был прислан в Малороссию дьяк Флоров, которому, между прочим, поручено было примирить враждующих. Но при первом же свидании с ним (1 мая) Шереметев сказал, что "с гетманом у епископа ссора великая, да и впредь-де между ними совету не чает" и что он, боярин, опасается, как бы к епископу и ко всему духовенству в их вражде на гетмана не пристали мещане всех городов и оттого не учинилось бы какой-либо порухи делу государеву. Спустя один день Флоров мог лично убедиться в справедливости слов Шереметева. В Киевской лавре 3 мая по случаю памяти преподобного Феодосия Печерского был праздник и трапеза. После трапезы почетные гости зашли в кельи отца архимандрита и здесь вслед за тостами за здоровье бояр и окольничих дьяк Флоров предложил тост за боярина и гетмана Ивана Мартыновича Брюховецкого. Но епископ Мефодий и все духовенство за здоровье гетмана не стали пить и говорили, что он им злодей и недоброхот и, находясь в Москве, просил о присылке в Киев московского митрополита, выставляя нас тем пред великим государем как бы неверными. В частности, Мефодий утверждал, что гетман им ненадобен, и открыто говорил про него нечестные слова. А Иннокентий Гизель жаловался, что гетман попускает своим казакам разорять маетности Печерского монастыря и разоренье то пуще неприятельского. К концу мая Флоров возвратился в Москву и дал отчет, что видел и слышал и как исполнил поручение.

Но в Москве было тогда не до разбирательства ссоры между киевским духовенством и гетманом. Там заняты были действиями Собора отечественных иерархов, производившего суд над виновниками появившегося в Церкви раскола, а еще более ожиданиями и церемонными встречами Восточных патриархов, ехавших в Москву на новый, больший Собор для суда над патриархом Никоном и для устройства вообще церковных дел в России. Посланы были указы явиться на этот последний Собор и к блюстителю Киевской митрополии Мстиславскому епископу Мефодию, и к Черниговскому епископу Лазарю Барановичу. В первых числах августа они уже туда отправились.

усский раскол старообрядства, появившийся при патриархе Никоне, при нем же, пока он еще правил Церковию, совсем было прекратился: из пяти первых лиц, восставших против Никона и начатого им исправления церковных обрядов и книг, трое уже скончались (епископ Коломенский Павел и протопопы Логгин и Даниил), четвертый находился в заточении в глубине Сибири (протопоп Аввакум), а в Москве или неподалеку от нее оставался только один, бывший протопоп московского Казанского собора Иван Неронов, теперь чернец Григорий. Но и этот один, правда стоявший во главе всех их, успевший показать себя, особенно по своему железному характеру, достойным противником Никона и уже имевший у себя множество тайных последователей, наконец раскаялся, покорился власти Восточных патриархов, принял их учение о троеперстии для крестного знамения и в генваре 1657 г. воссоединен был с православною Церковию самим патриархом Никоном. С своей стороны Никон сделал Неронову снисхождение: дозволил ему отправлять службы по старым Служебникам, а не по новым и даже сказал, что все равно, по тем или другим службы будут совершаться. И Неронов начал писать письма к прежним своим последователям, извещал о своем присоединении к Церкви, осуждал прежнее свое противление ей, хвалил троеперстие и книгу "Скрижаль", изданную Никоном. Так продолжалось полтора года, и если бы еще так продолжалось несколько лет, если бы и всем желающим, как Неронову, дозволено было Никоном держаться старых книг под условием покорности Церкви и только не порицать новых, то можно было бы надеяться, что мало-помалу вместо появившегося было раскола у нас возникнет и утвердится при разности в обрядах так называемое ныне единоверие. Но Никон пал, хотя и добровольно, и его падение было оживлением и восстанием для умиравшего раскола.

Чернец Григорий Неронов снова стал во главе расколоучителей, и деятельность его тем была опаснее, что по видимости он оставался в единении с православною Церковию, употреблял троеперстие в крестном знамении, открыто не хулил новых книг, хотя держался только старых. Считаясь православным, он смело приходил из своей Игнатиевой пустыни, находившейся в Вологодском уезде, в Вологду и Москву, где у него было множество знакомых, благосклонно был принимаем самим государем, пользовался милостями от всех архиереев, бывал "в их общем совете" и даже "в соборном сидении", как сам свидетельствует. А между тем тайно писал против новоисправленных книг и написал десять тетрадей "о Святем истиннем Дусе", стараясь доказать, будто неправильно в новоисправленном Символе опущено слово "истиннаго" о Святом Духе. Держал у себя в пустыне своего единомышленника и ученика бывшего златоустовского игумена Феоктиста, помогал ему в качестве руководителя собрать из разных книг "моление о согласии церковном, и о исправлении книжном, и о Святем и Животворящем Дусе и Господе истиннем, и о сложении перстов крестнаго знамения, и о Божественней аллилуйе", и это моление, или челобитную, в защиту раскола подал потом государю. Написал и подал государю еще две челобитные: одну в 1659 г., а другую в 1661 г., в которых хотя главным образом просил о поставлении нового патриарха на место Никона, но вместе изливал свою злобу на Никона, называя его "вне ума сущим, пагубником, не человеком, но зверем", и говорил, что если нужно созвать Собор, то для рассуждения "о прелестном его мудровании и о исправлении церковном, а не о нем самом, уже самоосужденном" и что с того времени, как он начал править по-своему книги, "тысящи тысящ душ христианских сомнения ради церковных вещей чужи общения Пречистых Таин". Привлекал в свою Игнатиеву пустынь, в которой жильцов было более двухсот и все службы совершались по старопечатным книгам, из Вологды и окрестных сел множество людей всякого пола и возраста, мужей и жен во все воскресные и праздничные дни, привлекал преимущественно своими проповедями и поучениями, которые предлагал не только в церкви, но и вне церкви; обходил окрестные веси, совершал в них, когда случались праздники, всенощные бдения по старопечатным книгам и "тамо немало народа обрати в свет благоразумия учением своим", т. е. обратил от православия к расколу . Так продолжалось почти до конца 1664 г., пока на кафедру Вологодскую не был посвящен (23 октября) новый архиепископ Симон. Этот архиепископ, лишь только старец Григорий Неронов явился к нему принять благословение, прямо приказал старцу, чтобы "он во всем последовал св. соборной, апостольской Церкви и никакого б раздору и расколу у него не было". Старец ударил челом о дозволении ему служить по старым Служебникам, как служил доселе, архиепископ донес об этом митрополитам: Ростовскому Ионе, блюстителю патриаршего престола, и Крутицкому Павлу. Когда же Неронов и пред ними начал повторять свою просьбу о старых Служебниках, то Симон объявил, что "у него, старца Григория, на Вологде многой раскол и раздор", и просил дать указ, чтобы впредь у него расколу и раздору не было. Неронов старался повредить своему архиепископу и сначала распространял клеветы на него, как и на Ростовского митрополита Иону, будто оба они берут с ставленников непомерные пошлины, а в следующем 1665 г. послал даже донос государю на Симона, якобы он приказал совсем вынести из алтаря икону Пресвятой Богородицы, стоявшую за престолом, не чтит святителя Николая Чудотворца и не велит праздновать в честь его праздников и пр. Новый блюститель патриаршей кафедры, митрополит Павел Крутицкий, которому государь поручил рассмотреть эти изветы, сделав допрос Неронову (24 августа), препроводил его в распоряжение самого архиепископа Симона в Вологду. Здесь спустя несколько времени Неронов донес архиепископу, что поп Сысой, сосланный в Вологду из Москвы за участие в известных сношениях боярина Зюзина с патриархом Никоном, изрек в народе хульные слова на Господа Иисуса Христа. Архиепископ, выслушав донос, сказал только: "Тот-де поп пьян врал", а дела не расследовал и не запретил попу священнослужения; напротив, самого доносчика послал под начало в Спасо-Прилуцкий монастырь и велел держать на цепи в железах за то, что он возмущал народ в Вологде и позволил себе сделать резкие укоризны в лицо своему архиерею. Будучи, впрочем, скоро освобожден из Прилуцкой обители и отпущен в свою Игнатиеву пустынь, старец Григорий написал о богохульстве попа Сысоя к самому государю, по повелению которого дело было расследовано, и поп Сысой заточен в Соловецкий монастырь. Но недолго пришлось теперь Григорию оставаться в своей пустыне. Архиепископ Симон отправил в Москву к архиереям грамоту, что Неронов не перестает смущать народ своим учением, и по указу государя 14 марта 1666 г. старец Григорий сослан был под начало в Иосифов волоколамский монастырь, а вскоре потребован внию раскола после удаления Никона с патриаршей кафедры еще тем, что, имея свободный доступ к государю и долго пользуясь благорасположением самих архиереев, старался покровительствовать другим расколоучителям.

Очень могло быть, что по ходатайству именно Неронова пред государем возвращен был из Сибири протопоп Аввакум, хотя, как скоро увидим, у него могло найтись немало и других, даже более сильных, ходатаев. Этот протопоп, который скоро превзошел своею слепою и фанатическою ревностию по вере самого Неронова и сделался действительным главою вновь возникшего у нас раскола, сам написал свою биографию по просьбе отца своего духовного Епифания около 1675 г., весьма любопытную как по содержанию, так особенно по изложению, но не избег в ней, как это большею частию бывает в автобиографиях, пристрастия и самохвальства. Он старается здесь представить себя не только ревнителем истинной веры, но и страдальцем за веру и чудотворцем и видимо преувеличивает и украшает вымыслами свои страдания и свои мнимые чудодеяния, как бы хвастается ими. Аввакум родился в Нижегородских пределах, в селе Григорове. Отец его Петр был там священником и "прилежаше пития хмельнаго", а мать Мария, сделавшаяся по смерти мужа инокинею Марфою, была "постница и молитвенница", и всегда учила сына страху Божию, и воспитала его в самом строгом, преимущественно обрядовом, благочестии. Женившись на дочери местного кузнеца Анастасии, Аввакум 21 года поставлен был в диаконы, а 23 лет в попы - вот как тогда исполнялись церковные каноны. И в эти еще молодые свои годы, будучи только сельским священником, он уже обнаружил в словах и действиях тот чрезвычайно дерзкий, задорный, ничем не укротимый характер, которым отличался потом во всю свою жизнь и из-за которого претерпел в продолжение ее столько страданий. Не станем передавать тех почти невероятных случаев, о которых рассказывает он сам в своей биографии, как его били, волочили за ноги в ризах, оставляли едва живым. Заметим только, что попом он был всего восемь лет и в эти восемь лет два раза его выгоняли из прихода. В первый раз напал на него какой-то начальник, избил его, откусил у него персты руки, дважды выстрелил в него и наконец отнял у него двор и все имущество и без куска хлеба выгнал его с семейством из села. Аввакум побрел в Москву к царскому духовнику протопопу Стефану Вонифатьеву и протопопу Ивану Неронову. Они известили о нем царя, который с того времени начал знать Аввакума, но опять послали его с грамотою на прежнее место. Здесь едва он вновь обзавелся, как над ним разразились новые беды, и "помале паки инии изгнаша мя от места того вдругоряд, - пишет он сам, - аз же сволокся к Москве и Божиею волею государь меня велел в протопопы поставить в Юрьевец Повольский". Аввакуму исполнилось тогда еще только 31 год, и, сделавшись так рано протопопом, начальником целого церковного округа - протопопии, он, верно, захотел показать себя еще более резким и задорным в своих словах и действиях, потому что едва прошло восемь недель, как на него восстал почти весь город. К местному Патриаршему приказу, где заседал Аввакум, занимаясь духовными делами, собралось множество попов, мужиков и баб, человек с тысячу или полторы, вытащили его из приказа, и били среди улицы батожьем, и топтали, а бабы были с рычагами. Более всех вопили попы и бабы, которых он унимал от блудной жизни: "Убить вора, да и тело собакам в ров кинем". И действительно, его убили почти до смерти и бросили под угол одной избы. Прибежал городской воевода с пушкарями и, схватив чуть живого протопопа, умчал его на лошади в его дом, а вокруг всего двора поставил пушкарей. На третьи сутки, ночью, Аввакум, покинув в городе свою семью, ушел в Москву и оттуда уже не возвращался на свое место. В Москве он явился к отцу своему духовному, казанскому протопопу Ивану Неронову, остался у него жить и во время его отлучек правил его церковию. Это было уже под конец жизни патриарха Иосифа, когда Никон, митрополит Новгородский, путешествовал в Соловки для перенесения мощей святителя Филиппа. Как потом Никон сделался патриархом, как Неронов и Аввакум с братиею выступили против него, как Аввакум в сентябре 1653 г. осужден был на изгнание в Тобольск, мы уже говорили прежде.

В Тобольск ехал Аввакум с своим семейством около тринадцати недель и, следовательно, мог прибыть или в конце еще того же 1653 г., или в начале следующего. Тобольский архиепископ Симеон, поставленный при патриархе Иосифе и, вероятно, сочувствовавший Аввакуму, дал ему священническое место. Но и в Тобольске Аввакум своим несносным характером скоро успел вооружить против себя многих. Полтора только года он пробыл здесь, и в эти полтора года, как сам говорит, пять раз на него заявлено было пред воеводами государево слово и дело. Об одном из таких случаев рассказывает он сам. Дьяк архиепископского двора Иван Струна за что-то невзлюбил и преследовал дьячка той церкви, в которой служил Аввакум. Однажды, во время отъезда архиепископа в Москву (с 22 генваря по 14 декабря 1654 г.), когда Аввакум с дьячком своим Антоном отправлял вечерню. Струна вбежал в церковь и схватил Антона на клиросе за бороду. Аввакум тотчас оставил службу, затворил и замкнул двери церкви, чтобы не впустить никого из пришедших с Струною, а самого Струну с помощью дьячка посадил на полу среди церкви и отстегал его ремнем "нарочито". Родственники Струны, также попы и чернецы возмутили весь город, чтобы убить Аввакума, так что он целый месяц бегал от них и скрывался, иногда ночевал в церкви, иногда уходил к воеводе. Когда возвратился архиепископ, Аввакум пожаловался ему и прибавил, что в его отсутствие дьяк Струна не подверг никакому наказанию одного кровосмешника, взяв с него полтину. Владыка велел сковать Струну, но Струна ушел к воеводам в приказ и сказал на Аввакума государево слово и дело. Воеводы отдали Струну на поруки боярскому сыну Бекетову. А владыка по совету Аввакума предал Струну в наступившую (в 1655 г.) неделю православия проклятию. И это проклятие до того поразило Бекетова, что он вышел из себя и тут же в церкви бранил архиепископа и Аввакума, а на пути в дом свой внезапно скончался. Владыка и Аввакум приказали бросить тело несчастного среди улицы собакам и только через три дня похоронили. Не напрасно столько раз говорили на Аввакума в Тобольске государево слово и дело. "Посем (т. е. после несчастной кончины Бекетова), - рассказывает Аввакум, - указ пришел: велено меня из Тобольска на Лену везти за сие, что браню от Писания и укоряю ересь Никонову". Из Тобольска выехал Аввакум в Петров день 1655 г. Но едва приехал он в Енисейск, как пришел другой царский указ: енисейскому воеводе Афанасию Пашкову велено было взять с собою шестьсот человек ратников, а с ними в качестве духовника протопопа Аввакума и ехать в отдаленную Даурию, чтобы отыскать там пашенные места со всякими угодьями и поставить на тех местах новые остроги. Пашков отправился в 1656 г., и основал в Даурской земле остроги: Нерчинский, Албазинский. Иркутский и другие - и воеводствовал в тех острогах пять лет до 1661 г. Сколько перенес во все это время Аввакум страданий от Пашкова, как мучил, тиранил его Пашков, томил в темнице и оковах, морил голодом и холодом и тяжкими работами, надобно удивляться, если только в рассказе Аввакума нет преувеличений. Пашков был "суров и бесчеловечен человек, - замечает Аввакум, - а с Москвы от Никона приказано было ему мучить меня", но едва ли не сам Аввакум, как можно догадываться из его рассказа, более всего возбуждал против себя Пашкова своими резкими обличениями. Да и сам Аввакум сознается: "Десять лет он меня мучил или я его - не знаю: Бог разберет в день века". В точности не десять, но только пять лет: еще в 1660 г. послан был из Тобольска в Даурию новый воевода боярский сын Иларион Толбузин, с которым, вероятно, и пришла туда царская грамота, чтобы Пашков ехал в Тобольск, а протопоп Аввакум возвратился в Россию. Пашков поехал в 1661 г. с оружием и людьми и не взял с собою Аввакума, рассчитывая, что его, безоружного, на пути убьют дикари-инородцы. А спустя месяц отправился и Аввакум с своим только семейством и немногими престарелыми и ранеными (всего набралось до 17 человек) и после продолжительного и многотрудного пути приблизился наконец к Енисейску. Тут напала на Аввакума тоска и раздумье, и, когда протопопица спросила его о причине тоски, он сказал: "Жена, что мне делать? На дворе еретическая зима: говорить ли мне или молчать? Ты и дети связали меня". На это жена будто бы отвечала: "Я с детьми благословляю тебя, дерзай проповедовать слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи... Силен Христос, и нас не покинут; иди и обличай еретическое заблуждение". Аввакум ударил жене челом и решился продолжать свою борьбу против "никонианской ереси". В Енисейске он прозимовал, потом в Тобольске провел другую зиму и везде, на всем пути до Москвы, по городам и селам, в церквах и на торжищах, проповедовал свое учение против новоисправленных при Никоне книг.

В Москву Аввакум прибыл отнюдь не раньше 1663 г. Здесь "приняли меня, - пишет он сам, - как ангела Божия, государь и бояре; все были мне рады. Зашел я к Федору Ртищеву, он вышел ко мне принять от меня благословение, и начали мы говорить с ним много; три дня и три ночи домой меня не отпустил и потом известил обо мне царю. Государь тотчас велел меня представить, спрашивал меня о здоровье и дал поцеловать мне свою руку. Приказал поместить меня на монастырском подворье в Кремле и, проходя часто мимо моего двора, низко кланялся мне и говорил: "Благослови меня и помолись о мне". Также и все бояре просили моего благословения и молитв. Давали мне место, где бы я захотел, звали и в царские духовники, чтобы только я соединился с ними в вере, но я все это вменил в уметы, да Христа приобрящу". Аввакум подал царю челобитную, в которой писал: "Государь свет наш! Что я начну говорить тебе, восстав, как от гроба, от своего дальнего заключения? Возвещу ли тебе свое смертоносное житье или скажу тебе свету о церковном раздоре? Я чаял, живя на Востоке среди многих смертей, что здесь, в Москве, тишина, а ныне я увидел Церковь еще больше смущенною, чем прежде. Свет наш государь, благочестивый царь! Златоуст пишет в послании к ефесеям: ничто так не производит раскола в Церквах, как любоначалие между властями, и ничто так не прогневляет Бога, как раздор церковный... Мне кажется, что и сама тварь рыдает, видя Владыку своего в бесчестии, ибо Духа Святого называют неистинным в исповедании своей веры, а Христа Сына Божия не Царем на небеси (совершенная клевета!). Да и не одно то, государь, но и моровое поветрие немало было для нас знамением от Никоновых затеек, и агарянский меч десять лет стоит беспрестанно с тех пор, как Никон раздрал Церковь. Хорошо было при Стефане протопопе: все было тихо и немятежно ради его слез, и рыдания, и негордого учения; Стефан не губил никого до смерти, как Никон, и не поощрял на убиение. Увы душе моей бедной! Лучше бы мне скончаться в пустыне Даурской среди зверей, нежели слышать ныне, как Христа моего в церквах называют невоскресшим (новая клевета!). Знаю, что скорбно тебе, государю, от моей докуки, но не сладко и нам, как ребра наши ломают, и, развязав нас, кнутьем мучат, и томят на морозе голодом. А все ради Церкви Божией страждем". Сказав затем, как убили было его, Аввакума, будто бы ради Церкви Божией, когда он был сельским священником, и разграбили все его имущество, как убили было его, когда он был протопопом в Юрьевце, как мучил его в Москве Никон и томил в Андрониевом монастыре холодом, причем пищу ему, Аввакуму, принес будто бы ангел, как тиранил его в Сибири будто бы за имя Христово в течение одиннадцати лет Пашков, и все это по милости Никона, Аввакум продолжал: "Многие боятся его (Никона), а протопоп Аввакум, уповая на Бога, не боится. Твоя, государь, воля, если опять попустишь ему озлобить меня: я готов и дух свой предать. Но душа моя не хочет принять его новых беззаконных законов. Мне было откровение от Бога, что он, Никон, мерзок пред Богом. Погубил он на Руси всех твоих государевых людей душою и телом, и все желающие принять его новые законы будут на Страшном суде слыть никонианами, как древние ариане. Он, Никон, не исповедует в своих новых законах Христа, во плоти пришедшего (ложь!), не исповедует Христа Царем (ложь!) и Воскресение Его, подобно иудеям, скрывает (ложь!); не называет Духа Святого истинным (ложь!), и сложение креста в перстах разрушает, и истинное метание в поклонах отсекает, и многими ересями людей Божиих и твоих наполнил, и инде в его книгах напечатано: духу лукавому молимся (ложь!). Ох и горе душе моей! Говорить много не смею: тебя бы света не опечалить, а время отложить новые Служебники и все дурные Никоновы затейки. Потщися, государь, исторгнуть его злое и пагубное учение, пока не пришла на нас конечная пагуба". В заключение Аввакум просил государя спасти душу Пашкова и не мстить ему за все неправды и жестокости, совершенные им на воеводстве в Даурии, и приложил записку об этих неправдах и жестокостях. В этой первой своей челобитной из числа дошедших до нас Аввакум уже довольно ясно показал себя и те приемы, какими он действовал на народ. Себя он изображает страдальцем, даже великим страдальцем, и именно за Христа, за веру и Церковь. Из-за них будто бы он подвергался смерти еще сельским священником и потом в другой раз протопопом. Из-за них терпел мучения от Никона, хотя, как известно, от Никона он был судим и наказан за составление "самочинного сборища". Из-за них особенно перенес множество страшных мук от Пашкова, хотя сам же свидетельствует о Пашкове, что он мучил людей по одной своей жестокости: "Суров человек, беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет... ей, государь, не помнит Бога; или поп, наш брат, или инок - всех равно губит и мучит, огнем жжет и погубляет... живучи в Даурской земле, переморил больше пятисот человек голодною смертию". Этими своими страданиями за веру, которые в разных своих сочинениях изображал различно, как хотел, не боясь обличений, и, без сомнения, преувеличивал - так некоторые представляются невероятными - Аввакум любил хвалиться и во все последующее время. Вместе с тем он выдает уже себя в апологии каким-то избранником Божиим: Бог удостоил его откровения о Никоне; ангел Божий приносил ему, Аввакуму, пищу в темнице. В последующее время об этой близости своей к Богу, о своих видениях, знамениях и чудесах Аввакум говорил еще более и нимало не стеснялся. Как же не верить было такому страдальцу за веру, такому провидцу и чудотворцу? А Никона как он изображает в челобитной? Никон - он-то и есть мучитель, виновник всех страданий Аввакума за веру, особенно в Даурии. Никон - величайший еретик: он не исповедует Христа, во плоти пришедшего, не признает Его Царем на небеси и воскресшим из мертвых, не исповедует Духа Святого истинным и наполнил свои новые книги многими другими ересями. Как же не удаляться от такого еретика, как не отвергать его книг? Народ не требовал от Аввакума доказательств, но верил ему на слово. А надобно заметить, что словом, как видно уже и из этой апологии, Аввакум владел в высокой степени, и словом ясным, выразительным, безыскусственным, народным. В этом отношении он превосходил Никона, который писал обыкновенно книжным языком, искусственно, растянуто и не всегда удобопонятно. Речь Аввакума, даже в сочинениях его, представляется как бы выхваченной из живого говора народного и тем более и сильнее могла действовать на народные массы. Не говорим здесь о других качествах Аввакума, с которыми познакомимся впоследствии.

"Когда увидели, - продолжает рассказ Аввакум о своем пребывании в Москве, - что я не соглашаюсь с ними (а увидеть это было легко из его челобитной, нами рассмотренной), то государь приказал Родиону Стрешневу уговаривать меня, чтоб я по крайней мере молчал. И я потешил его: чаял помаленьку исправиться. Сулили мне, что на Семеонов день (1 сентября) сяду на Печатном дворе книги править, и я был сильно рад: мне-то было бы лучше и духовничества. Пожаловал мне царь прислал десять рублей денег, столько же прислала царица, по стольку же прислали царский духовник Лукиан и Родион Стрешнев, а старый наш дружище Федор Ртищев - тот и шестьдесят рублей велел своему казначею сунуть мне, про других же нечего и сказывать - всяк тащил и нес всячиною. У Федосьи Прокопьевны Морозовой жил я, не выходя со двора: она дочь моя духовная, как и сестра ее, княгиня Евдокия Прокопьевна Урусова. И у Анны Петровны Милославской всегда же в дому были, а к Федору Ртищеву браниться с отступниками ходил..." Весьма важным обстоятельством для Аввакума служило то, что он сделался духовником Федосьи Прокопьевны Морозовой и совершенно покорил ее своей воле и своим убеждениям. Это была одна из самых знатных боярынь и как по отцу, так и по мужу из самых близких к царскому двору. Отец ее окольничий Прокопий Федорович Соковнин приходился в родстве царице Марье Ильинишне Милославской, а муж - Глеб Иванович Морозов был родным братом знаменитого дядьки и свояка царского Бориса Ивановича Морозова, женатого на родной сестре той же царицы. Чрез Морозову, вращавшуюся вблизи царицы, Аввакум мог оказывать влияние на всех окружавших царицу и на самую царицу, которая, как увидим, действительно и стояла за Аввакума. Вместе с тем Морозова, обладавшая огромным богатством, имела множество родных и знакомых в Москве и могла поддерживать лжеучение Аввакума в высшем московском обществе. Когда Аввакум возвратился из Сибири, Морозова была уже вдовицею (с 1662 г.) и дом ее обратился как бы в монастырь, в котором она постоянно содержала пятерицу инокинь и давала пристанище всякого рода странницам. Все эти лица, особенно инокини, подобно Морозовой, напитывались учением Аввакума, которое и разносили повсюду, куда ни ходили. В том же доме всегда находили себе приют три юродивых: Феодор, Киприан и Афанасий, духовные дети и преданные ученики Аввакума. Пользуясь большим уважением в народе, они свободно бродили по улицам и площадям города и распространяли убеждения своего наставника и его ненависть к новоисправленным книгам. Наконец, у Морозовой, как увидим, искали себе поддержки и покровительства и другие расколоучители. С полгода Аввакум, если верить его свидетельству, молчал, исполняя желание государя, т. е. сам открыто будто бы не проповедовал и не беспокоил государя своими письмами. Но видя, "яко церковное ничтоже успевает, но паче молва бывает, паки заворчал" и написал новую челобитную к царю, "чтоб он старое благочестие взыскал, и мати нашу общую, св. Церковь, от ересей оборонил, и на престол патриаршеский пастыря православного учинил вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика". В челобитной Аввакум прямо даже рекомендовал государю достойных кандидатов для замещения не занятых тогда архиерейских кафедр, а их было в 1664 г. до пяти, и именно: иеромонаха Бизюкова монастыря Сергия Салтыкова, саввинского архимандрита Никанора и других, ярых раскольников. Эту свою челобитную, к сожалению не дошедшую до нас, Аввакум послал к царю с юродивым Федором, сыном своим духовным. Федор, увидев царя, ехавшего в карете, смело подступил к нему; царь взял юродивого с собою, довез до Красного крыльца и взял от него письмо, не зная, от кого оно. Когда же прочитал, "с тех мест, - говорит Аввакум, - на меня кручиновать стал: нелюбо стало, как опять я стал говорить, любо им, как молчу, да мне так не сошлось". Долго ли еще после этого царь терпел Аввакума в Москве, последний не определяет, но сознается: "Раби Христовы многие приходили ко мне и, узревши истину, не стали к прелестной их службе ходить", а для этого требовалось немало времени. В частности, известно, что Аввакум тогда "от церкви Софии, Премудрости Божией, что за Москвою-рекою в Садовниках, прихожан учением своим отлучил многих". Вследствие этого власти духовные восстали на Аввакума и решили вновь сослать его из Москвы в заточение.

И от царя чрез боярина Петра Михайловича Салтыкова был Аввакуму выговор: "Власти-де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять". И 29 августа 1664 г. повезли Аввакума с его семейством на Мезень. Пред отъездом из Москвы Аввакум подал государю записку, в которой, высказав свои догадки, за что он подвергся царскому гневу, за свою ли челобитную о замещении архиерейских кафедр достойными кандидатами или за свои укоризны Рязанскому архиепископу Илариону, вздумавшему учиться греческим "буквам и нравам" у греческого архимандрита Дионисия святогорца, изложил про этого архимандрита гнусную клевету и просил царя озаботиться о новом освящении соборной церкви, чего архиереи (без сомнения, не верившие гнусной клевете) будто бы по нерадению не хотели сделать. Доехав до Холмогор, Аввакум послал оттуда новую челобитную, которую государь получил 21 ноября. Замечательно, что в начале этой челобитной, как и в начале недавно поданной царю записки, Аввакум выражался о себе: "Богомолец твой, в Даурех мученный протопоп". Из Холмогор Аввакум уже с великим смирением взывал: "Прогневал, грешный, благоутробие твое от болезни сердца неудержанием моим, а иное тебе, свету государю, и солгали на меня; помилуй, равноапостольный, ребятишек ради моих умилосердися ко мне. С великою нужею доволокся до Колмогор, а в Пустозерский острог до Христова Рождества невозможно стало ехать, потому что путь нужной, на оленах ездят. И смущаюся, грешник, чтобы ребятишки на пути не примерли с нужи... Пожалуй меня, богомольца твоего, хотя зде на Колмогорах изволь мне быть... Умилися к страньству моему, помилуй изнемогшаго в напастех и всячески уже сокрушенна, болезнь бо чад моих на всяк час слезы душу мою исполняет. И в Даурской стране у меня два сына от нужи умерли. Царь государь, смилуйся". А 6 декабря подал государю челобитную о помиловании Аввакума и старец Григорий Неронов. Он утверждал, что Аввакума оклеветали власти, гневаясь на него за его писание к царю о кандидатах на архиерейские вакансии - Сергии Салтыкове, Никаноре и др., и составили ложь, будто он, протопопок, ходя по улицам и стогнам городским, развращал народ и учил не ходить к церквам Божиим. Напротив, он по приказанию государя молчал, ожидая Собора, и по улицам нигде не учил. Только с архиепископом Иларионом и царским духовником наедине говорил о сложении перстов, и о трегубой аллилуйе, и о прочих догматах, преданных в Стоглаве, да еще говорил в дому окольничего Ф. М. Ртищева, и только. Потому старец Григорий со слезами умолял государя пощадить протопопа Аввакума, "гонимого из младенчества правости ради души и по Церкви Господней бесчисленные беды претерпевшего", возвратить его из изгнания и дозволить ему жить в Игнатиевой пустыне вместе с ним, старцем Григорием, чтобы оплакивать свои грехи. Между единомышленниками Аввакума распространен был слух, будто сам государь приказал Неронову написать челобитную об освобождении Аввакума. Но трудно поверить этому слуху: если бы царь хотел, то и без челобитной Неронова нашел бы возможность облегчить участь Аввакума; между тем и после челобитной Неронова Аввакум остался в ссылке. Более месяца прожил он в Холмогорах, затем был перевезен в Мезень. Из Мезени он писал бывшему златоустовскому игумену Феоктисту и всей братии: "Согрешил я, протопоп Аввакум, пред Богом и пред вами и повредил истине - простите меня, безумного и безрассудного, имеющего ревность Божию не по разуму. Вы говорите, что причиняется вред истине и лучше бы мне умереть в Даурии, а не приходить к вам в Москву. Но я, отче, живу не моею волею, а Божиею, и если я в Москве расшевелил гной и раздражил еретиков своим приездом, то в Москву я приехал прошлого году не самозван, а призван благочестивым царем и привезен по грамотам. Не кручиньтесь на меня Господа ради, что из-за моего приезда страждете... Я поехал от вас из Москвы опять по городам и весям промышлять словесные рыбы, а вы там бегайте от никониан... Я жду на Мезени письма вашего до весны... Про все пиши, а про житие старца (Григория Неронова) мне не пиши, не досаждай мне им: не могут уши мои слышать о нем хульных речей даже от ангела. Уж, верно, ради грехов моих в сложении перстов малодушествует..." На Мезени Аввакум прожил более года и распространял оттуда свое лжеучение чрез письма. Письма эти до нас не дошли, но о чем писал в них Аввакум и вообще о чем писал он со времени своего освобождения из Сибири даже до Собора, на который он привезен был из Мезени в Москву 1 марта 1666 г., - это кратко обозначено в записке, составленной на Соборе или тотчас после Собора. В ней читаем: "Аввакум протопоп после освобождения из Сибири писал о Символе, о сложении перстов в крестном знамении, о поклонах и о пр., что будто бы неправо напечатано в новоисправленных печатных книгах. Да он же в своих письмах писал, что на Москве во многих церквах Божиих поют песни, а не Божественное пение, по-латыни; законы и уставы у них латинские, руками машут, главами кивают, ногами топают, как это обыкновенно бывает у латынян под звуки органов. На справщиков книжного Печатного двора и на священников московских церквей написал, что они пожирают стадо Христово злым учением и нелепо носят отступнические образы, а не природные наши словенского языка, что они не чада Церкви, но диавола, вновь родились от Никонова учения, потому что не веруют во Христа вочеловечившегося и исповедуют его невоскресшим и несовершенным Царем на небеси со Отцом, а Духа Святого называют неистинным. Именует их отщепенцами и униатами, потому что они ходят в рогах вместо обыкновенных словенских скуфей, и не велит православным христианам причащаться Св. Тайн у тех священников, которые Божественную литургию служат по новоисправленным Служебникам".

Третьим и последним из прежних расколоучителей, появившихся еще во дни управления патриарха Никона Церковию и теперь по оставлении им кафедры вновь начавших свою деятельность, следует назвать бывшего игумена московского Златоустова монастыря Феоктиста. Он не имел такого значения, как Аввакум или Неронов, а считался только учеником последнего, и вовсе не известно, чтобы Феоктист, подобно Неронову и Аввакуму, распространял раскол живым словом, устною проповедью, но и он немало послужил расколу своими писаниями. Еще в то время, когда Неронов был сослан в Спасо-Каменную обитель, Феоктист находился при нем и с его слов писал его письма к царю и царскому духовнику Стефану Вонифатьеву, а одно, о жизни Неронова в этой обители, по его поручению написал к царскому духовнику и от себя. По оставлении же Никоном кафедры Феоктист, проживая в Игнатиевой пустыне у старца Григория Неронова, собрал, как мы уже упоминали, под его руководством из разных книг в защиту раскола какое-то "моление", или челобитную, которую Неронов и поднес государю. Кроме Игнатиевой пустыни Феоктист проживал то в Переславле Залесском, в Никольском монастыре, в котором принял пострижение, то в Москве, у Вятского епископа Александра, и здесь списывал разные сочинения, направленные против Никона и исправленных им книг. Неизвестно, где и когда составил Феоктист и собственные сочинения об антихристе, челобитную государю и записку о жизни своего наставника Неронова с 1653 по 1659 г., в которых многое мог передать только со слов самого Неронова. В генваре 1665 г. Феоктист вместе с родным братом своим, старцем Авраамием, переехал из Никольского переславского монастыря на Вятку, к епископу Александру и прожил у него целый год. Отсюда написал два письма в Москву к боярыне Федосье Морозовой, величал ее "ревнительницею древним равноапостольным женам, страннолюбицею и боголюбицею" и просил ее покровительства и пособия не только себе, но и всей своей "духовной братии", избранным рабам Христовым, особенно же просил покровительства и помощи епископу Александру, столько потерпевшему от Никона и не имевшему на Вятке, чем содержать себя и своих людей; просил также отписать епископу Александру "про страдальца о законах Христовых протопопа Аввакума", послана ли государева грамота, чтоб его возвратить из ссылки по челобитной Неронова. Наконец, в начале 1666 г. государь послал на Вятку новоспасского архимандрита Иосифа и симоновского келаря Иосифа с грамотою к епископу Александру, в которой писал: "Ведомо нам учинилось, что старец Феоктист живет у тебя, богомольца нашего, в келье и держит у себя на Церковь Божию многие развратные письма". Далее говорил царь, что посланным от него велено внимательно осмотреть все кельи как Феоктиста, так и самого епископа и забрать всякие, какие найдутся, Феоктистовы письма, а с ними взять и Феоктиста и чтобы епископ нимало этому не препятствовал. Воля государя была исполнена и тогда же составлена "Роспись, что взято у Феоктиста чернца, книг и писем". Всех их отыскалось более осьмидесяти. "Роспись" эта драгоценна потому, что свидетельствует, сколько уже и каких статей и небольших сочинений написано было ревнителями раскола еще до Соборов 1666 - 1667 гг., хотя у Феоктиста были собраны не все такого рода сочинения. Сам Феоктист, привезенный в Москву, при допросе 15 февраля 1666 г. показал, откуда достал или где списывал отобранные у него тетради и письма, и объявил, что святой соборной и апостольской Церкви повинуется и принимает книги пяти патриархов и Московских митрополитов, а о книгах новой печати смущается, потому что несходны с прежними печатными книгами и Служебником митрополита Киприана; да в новых же книгах "обругано царская титла: во многих местах государево царево имя напечатано складом, в Служебниках в иных выходех всея Руси есть, а во иных выходех и всея Руси нет".

К прежним противникам исправленных и напечатанных при патриархе Никоне церковных книг присоединилось при оставлении им кафедры много новых противников, и в числе их, к изумлению, находился даже один из архиереев, именно Вятский епископ Александр. Изумительно здесь то, что этот епископ сам же присутствовал при Никоне в апреле 1656 г. на Соборе, предавшем непокорных Церкви проклятию за употребление двуперстия и одобрившем книгу "Скрижаль", изданную Никоном; в мае того же года - на Соборе, проклявшем Неронова и всех его единомышленников; в октябре того же года - на Соборе, рассматривавшем и одобрившем к печатанию книгу "Требник", и подписался под определениями этих Соборов. А теперь начал писать в защиту двуперстия, против новоисправленного Символа веры и новоисправленного Требника; теперь сделался одним из единомышленников Неронова и как епископ считался между ними "отцом отцов", имел сношения с Нероновым, Аввакумом, боярынею Морозовою и др. и давал у себя приют, как в Москве, так на Вятке, Феоктисту, держал его даже в своей келье, как самого близкого к себе человека, и руководил его своими советами в списывании и составлении статей в раскольническом духе. Но необходимо заметить, что, сочувствуя первым учителям раскола и разделяя их взгляды на мнимые неисправности новопечатных книг, епископ Александр вовсе не разделял их взглядов на значение этих неисправностей и на православную Церковь, принявшую и употреблявшую эти книги. Неисправностей тех он вовсе не считал ересями и Церковь православную не называл еретическою, никонианскою, не хулил, не проклинал ее, не возбуждал к ней ненависти, как поступали Аввакум и его ближайшие сообщники. Напротив, Александр оставался в общении с Церковию и со всеми ее архипастырями, продолжал свое пастырское служение и, восставая против казавшихся ему неисправностей в новых книгах, искал только себе вразумления и наставления. Он изложил свои недоумения о новоисправленном Требнике в форме вопросов и, представляя эти вопросы, числом 51, своим братьям, митрополитам и епископам, и всему освященному Собору, смиренно молил разрешить его сомнения о новом Требнике, как во многом несогласном с прежними Требниками. При чтении этих вопросов делается очевидным, что Александр сличал новоисправленный Требник по преимуществу с киевским Требником Петра Могилы и показывал их разности, а о несходствах нового Требника с прежде изданными московскими Требниками говорил весьма мало и что далее он показывал разности, несогласия, повреждения и в прежних московских Требниках, изданных при прежних патриархах в 7131, 139 и 159 гг., - значит, соблазнялся разностями и несогласиями не в одном новоисправленном Требнике, но равно и в прежних Требниках, киевском и московских. Действительно ли представлял Александр эти вопросы на рассмотрение Собора или только приготовил к представлению вместе с помещенною в начале их своею речью к Собору, неизвестно, но во всяком случае написаны вопросы еще прежде генваря 1666 г., когда они отобраны были вместе с другими рукописями у Феоктиста или даже у самого Александра на Вятке.

Не таковы были другие лица, выступившие по оставлении Никоном кафедры против напечатанных при нем книг: романо-борисоглебский поп Лазарь с его "единомысленником и способником" патриаршим подьяком Федором Трофимовым, суздальский соборный поп Никита Константинов Добрынин и диакон московского Благовещенского (придворного) собора Федор Иванов. Лазарь написал довольно большое сочинение, в котором старался перечислить все мнимые новшества, какие будто бы собрал Никон с чернецом Арсением от разных вер, и показать, в чем новые книги несходны с старыми и даже между собою и какие будто бы содержат неправые догматы и хульные слова. Автор дышит ненавистию на новые книги и на православную Церковь, называет эти мнимые новшества ересями, заимствованными от жидов, армян, латинян, резко нападает на архиереев, именуя их отступниками от православия, соблазнителями, прелестниками, ведущими всех в геенну огненную, и пр. Лазарь написал свое сочинение, вероятно, еще в 1660 г., потому что в следующем оно уже было подано царю патриаршим подьяком Федором Трофимовым, который и сам написал "многие злохуления" на новопечатные книги. Царь передал сочинение Лазаря на рассмотрение духовным властям и по их решению сослал еще в том же 1661 г. как попа Лазаря, так и подьяка Федора в Тобольск вместе с их семействами. Там находился тогда в заточении ученый сербский поп латинской веры Юрий Крижанич. Он часто видел Лазаря и Федора и беседовал с ними, вел с ними знакомство и свидетельствует: "Федор, как пришел сюда, не имел еще уса на губах, а чинил себя учителем в церкви и до того досаждал женщинам, что они отвечали ему: ступай-де домой учить свою жену. Да и об Лазаре знает весь город, что ему иногда улицы бывали тесны и люди его под руки водили, когда сам не мог дойти до дому. Однажды у меня сидел он с гостями и стал рассказывать гадкие басни; гости повесили носы, слыша от священника такие речи. Когда гости ушли, я заметил ему: отец Лазарь, рассуди, до чего дошла Христова Церковь и как жалко ее устройство, если уже мы беремся ее исправить, мы, которые сами так неисправны, да и срамные басни болтаем, и улицы нам, хмельным, бывают тесны, - это не признаки апостолов или посланных от Бога учителей на исправление Церкви... Нет, не святейший Никон отступил от Церкви, а ты, отче, сам отлучаешь себя от нее и производишь раздор". К этому Крижанич присовокупил: "Я не по злобе оглашаю (слабости) моего брата, а потому, что Лазарь, учинив сам себя апостолом, похулил апостольскую Церковь. За то я не по злобе, но по братской любви к ближним припоминаю об этом дивном апостоле то, чему был свидетелем и наш город... да знают все о делах и жизни этого главного учителя, которому желают вверять свои души, на мнениях которого основывают свое спасение и по руководству которого осуждают всю апостольскую Церковь". О поведении и нераскаянности попа Лазаря и подьяка Федора, без сомнения, получались известия правительством, и вот в начале 1666 г. оба они были вызваны из Тобольска в Москву, а отсюда "за их неистовое прекословие" по указу государя в апреле отправлены были в Пустозерский острог впредь до нового государева указа.

Суздальский соборный поп Никита Добрынин, подобно протопопам Неронову и Аввакуму, был характера весьма дерзкого и задорного. В 1659 г. он, отправившись в Москву, подал там донос на своего архиепископа Стефана, бывшего из архимандритов Воскресенского Никонова монастыря, обвиняя архиерея в том, что он "служит Божественную литургию не по преданию св. апостол и пасет Церковь Божию не по правилам св. отец, честным иконам, и церквам, и всякой святыне ругается, учит священный чин и всех христиан не от Божественного Писания". В этом доносе уже обнаруживалась неприязнь попа Никиты против новопечатных книг, потому что в приложенной к доносу "росписи, что делал архиепископ Стефан не по правилам св. отец" ему вменялось, например, и то, зачем он при совершении литургии, стоя на амвоне во время Трисвятого, крест держал в левой руке, а свечу в правой, как поступали тогда по исправленным книгам и все архиереи. В августе прислан был из Москвы в Суздаль для производства следствия Вятский епископ Александр с архимандритами - чудовским Павлом и богоявленским Киприаном. Стефан представил им объяснения по всем статьям сделанного на него извета и был оправдан. Когда поп Никита возвратился 16 сентября в Суздаль, архиепископ послал на другой день в соборную церковь свою грамоту, которою отрешал Никиту от места, и велел прочитать ее подьячему Андрею пред всем народом в церкви. Но Никита вырвал из рук подьячего грамоту и разорвал, называл архиепископа еретиком, государевым изменником, проклинал и произвел большое смятение в церкви, а сам послал челобитную к государю на архиепископа с новою подробнейшею "росписью" его преступлений. В Суздаль вновь прибыл Вятский епископ Александр, взяв с собою патриаршего дьяка Парфения Иванова, и на этот раз произвел весьма строгое расследование, допрашивал множество лиц, во многом подтвердивших донос на архиепископа. В 1660 г. Собор слушал эти обыскные речи и по каждой статье допрашивал архиепископа Стефана. Последний, в чем только согрешил, тут же сознавался и нимало не запирался, а только просил прощения, говорил, что поступил так "не от злого своего вымысла, но за простоту и скорое дерзновение". Собор, осудивший было Стефана сначала на извержение из сана, потом лишь на посылку в монастырь под начало с запрещением священнослужения, окончил тем, что удалил Стефана из Суздаля, "потому что он возненавиден того града людьми", и определил "ради пропитания" с соизволения государя в московский Архангельский собор для совершения в нем архиерейских священнослужений и поминовения почивающих в соборе великих князей и царей. Но с другой стороны, Собор нашел, что Стефан "от того самого священника Никиты во иных неистовых статьях напрасно оклеветан", и за такое напрасное оклеветание своего епископа запретил Никите священнослужение до святительского указа, которого, однако ж, Никита не удостоился получить никогда. Находясь под этим-то запрещением, Никита и писал свою "челобитную царю Алексею Михайловичу на книгу "Скрижаль" и на новоисправленные церковные книги". Челобитная Никиты по своей обширности и основательности превосходит все другие явившиеся тогда раскольнические челобитные; для составления ее требовалось перечитать немало книг, сделать множество выписок, подобрать свидетельства и все собранное изложить в порядке, и Никита, как сам говорил, трудился над нею семь лет, а как в 1666 г. челобитная была уже готова, то он начал ее, вероятно, еще в 1659 г., если не ранее. Писал он ее сперва начерно, потом понемногу исправлял и переписывал набело и по частям давал читать разным лицам, вследствие чего слухи об ней дошли до правительства. В конце 1665 г., когда происходил допрос благовещенскому диакону Федору Иванову, его спрашивали и об этой челобитной, и он отвечал, что "Никита, священник из Суздаля, к нему хаживал и челобитную великую к нему принашивал, и ту-де челобитную он чел, и, прочет тое челобитную, отдал ему, священнику Никите". А в первые месяцы следующего года власти послали в Суздаль отобрать у Никиты его челобитную в черновых тетрадях и беловую, которая была еще не дописана, и самого Никиту сковать, и вместе с его рукописями привезти в Москву. Что касается благовещенского диакона Федора, то он начал писать против новопечатных книг позднее попа Никиты, несколько лет держался этих книг и служил по ним, но в душе сочувствовал расколоучителям и мало-помалу вступил в их общество, бывал у Аввакума в Москве, был знаком с Нероновым, Феоктистом, епископом Александром и др. В марте 1665 г. Федор написал письмо к Феоктисту на Вятку, называя его своим другом, благодарил его и епископа Александра за то, что они своим благословением и епистолиями посетили и возвеличили его, просил Феоктиста умолить Александра, чтобы он порадел о матери нашей, святой соборной Церкви, и чтобы оба они собрали от книг хоть маленькое собраньице об аллилуйе и о сложении перстов, а сам обещался высылать им из Москвы для справок новые книги, какие потребуются; извещал, что грамота царская о возвращении Аввакума из ссылки не пошла и что сам он, Федор, подавал челобитную об освобождении Аввакума царскому духовнику (Лукиану), но он с великою яростью бросил ее в глаза подателю. При своем письме диакон Федор отправил к Феоктисту и письмо к нему Аввакума, присланное из Мезени. В декабре того же года Федор при допросе объявил, что теперь он уже не служит по новым Служебникам, потому что они несогласны с старыми, и поименовал многих других, которые также не служили по новым Служебникам, а после допроса отдан был патриаршему старцу Сосфену и посажен на цепь. Писал ли диакон Федор что-либо против новоизданных книг до соборного суда над ним и его единомышленниками, неизвестно, но известные ныне его сочинения, дающие ему одно из первых мест в ряду первых расколоучителей, написаны им частик) в продолжение Собора, а преимущественно после Собора, когда он, Федор, находился в заточении.

Протопоп Аввакум, попы Лазарь и Никита и диакон Федор - это были единственные расколоучители, вышедшие в то время из среды белого духовенства и пребывшие верными расколу до конца. Являлись и другие лица из той же среды, державшиеся раскола и даже страдавшие за него, каков был, например, знаменский поп Дементьян, который сослан был в Тобольск и оттуда вместе с попом Лазарем переведен в Пустозерский острог, но они не оставили по себе в расколе никакого следа. А иные возвращались даже в православие, например, поп придворной Ризположенской церкви в Москве Иродион. Этот поп в 1660 г. подал государю письмо на справщика книг Арсения Грека с товарищи, обвиняя их в ересях. Арсений, значит, и теперь, по удалении Никона, оставался во главе справщиков. Государь переслал письмо 27 декабря в патриаршую крестовую палату властям чрез окольничего Федора Михайловича Ртищева и приказал дать попу Иродиону по тому письму очную ставку с справщиками. На следующий день и происходила эта ставка пред Собором властей. Иродион говорил: первая ересь Арсения с товарищи та, что они назвали евангелиста Матфея лживым. Они напечатали в Прологе под 29-м числом августа торжественное Златоустово Слово, в котором сказано: "Един Ирод младенцев избил и Иоанна Предтечу убил", а по Евангелию, Ирод, избивший вифлеемских младенцев, умер, когда Христос младенец с материею Мариею и Иосифом находился еще в Египте (Мф. 2. 15, 19). Арсений отвечал: "То торжественное Слово мы написали не от себя, а напечатали по указу великого государя в соборной Минее". Тогда Иродион сознался: "Я-де не ведал, что они печатали с готового; когда у меня не было с ними брани, я на них ничего не писал, а как побранился, то и написал на них". Замечательное сознание! Затем Иродион продолжал: "Да и то их ересь: выдали они общую Минею и в ней поместили указ служить литургию в навечерие Рождества Христова и Богоявления по старым Служебникам, и молитвы архиерейские пред престолом говорить и по молитвам часы, и, двери царские отворя, служить литургию". Справщики отвечали: "Мы ту Минею печатали по указу государя с старых переводов, а ирмосы, догматики, степенные и богородичные напечатали в ней с печатного Ирмолога и с Часослова". Иродион еще сказал: "В Потребнике напечатано помазывать (младенца) миром на ногах, а у нас-де в России миром на ногах не помазывают с самого Крещения Русской земли". Арсений отвечал: "Потребник переведя с греческого письма по указу государя слово в слово, а от своего ума ничего не прибавил; пусть проверят тот перевод без меня иные переводчики, и они увидят, что я перевел право". Эти слова Арсения следовало бы помнить раскольникам, которые доселе не перестают слепо укорять его в небывалых ересях и в намеренном будто бы искажении церковных книг. Поп Иродион, верно, понял свою ошибку и чрез несколько времени сделался ревнителем новопечатных книг. Он был перемещен от Ризположенской церкви к церкви святой Софии, Премудрости Божией, что вновь была устроена за Москвою-рекою. И отсюда, взяв с собою десять человек прихожан, вместе с попом Иваном Фокиным из Барашской слободы, взявшим с собою до 70 прихожан, ходил в Воскресенский монастырь к патриарху Никону, который принял их ласково, поучил и благословил, а попов и наделил подарками от себя. С того времени оба эти попа начали похвалять новые книги и учить своих детей духовных, чтобы крестились тремя перстами, а непокорных проклинали.

Гораздо более, чем в белом духовенстве, нашлось тогда противников новопечатных книг между монашествующею братиею. Одни из них и писали против этих книг, некоторые же только не соглашались принимать их и возбуждали к тому же других своим словом и примером. К первому классу принадлежали: 1) старец, а по иным и архимандрит, Покровского монастыря в Москве Спиридон Потемкин. Он был из дворянской фамилии, приходился будто бы дядею окольничему Федору Михайловичу Ртищеву и до морового поветрия или до взятия Смоленска царем Алексеем Михайловичем жил в Смоленске. Вероятно, там-то он и изучил языки греческий, латинский и польский и приобрел те познания, которыми славился, и ненависть к латинянам и униатам. Вскоре по переселении в Москву принял пострижение в Покровском монастыре, что за Яузою на Убогих, и, всецело предавшись чтению книг, сделался "великим поборником по старому благочестию". Когда скончался (14 ноября 1662 г.) Новгородский митрополит Макарий, то царь будто бы присылал Федора Ртищева к старцу Спиридону и предлагал ему Новгородскую кафедру, но Спиридон отказался, не желая принимать новопечатных книг. Он написал против православной Церкви до десяти Слов, составляющих целую, хотя небольшую, книгу, которая зовется у раскольников так: "Книга богомудрого старца Спиридона Потемкина". Здесь он говорил и о крестном знамении, и о Символе веры, и о пришествии антихриста, и о том, будто ереси в новопечатные книги заимствованы от латинян, и пр. Спиридон скончался 2 ноября 1665 г. и не дожил до Собора, судившего расколоучителей. 2) Старец Ефрем Потемкин, постриженник Бизюкова монастыря в Дорогобужском уезде. Но отсюда Ефрем удалился в Нижегородские пределы и поселился в дремучих лесах, тянувшихся верст на триста по направлению к Ветлуге. Туда стекались к нему крестьяне из окрестных деревень на лыжах - так как никаких дорог к его келье не было, - чтобы слушать его учение. Он проповедовал, что антихрист уже народился, настало последнее время и всяк должен беречь свою старую веру, что новопечатные книги испорчены, Церковь увлеклась в ереси, восставал против исправленного Символа веры, четвероконечного креста, молитвы Иисусовой и многих прельстил. О тех же самых предметах он и писал, но писания его не дошли до нас. 3) Архимандрит Спасского монастыря в Муроме Антоний. Он написал сочинение, сохранившееся доселе, о сложении перстов для крестного знамения и для архиерейского благословения с мистическими толкованиями, а также челобитную государю и другие сочинения - об аллилуйе, о Символе веры, до нас не дошедшие, и находился в сношениях с покровительницею расколоучителей боярынею Морозовою. 4) Уставщик Симонова монастыря в Москве старец Серапион, прежде бывший протопопом в Смоленске, также оставил какие-то "хульные писания" на православную Церковь за исправление книг, до нас не дошедшие. Из числа иноков, содействовавших распространению раскольнических мнений только устною проповедию и своим примером, известны: 1) чернец Капитон. Он был поселянин дворцового села Даниловского в Костромских пределах и, не имея чем питаться, принял монашество и удалился в пустынное место - Колесниково, где и начал жить по образу пустынников. Молва о подвигах Капитона привлекала к нему многих из поселян; некоторые оставались с ним жить и, несмотря на его совершенное невежество в святых книгах и безграмотность, имели его своим наставником. Он заповедовал им строгий пост, так что даже в великие праздники, на Рождество Христово и на Пасху, не разрешал вкушать рыбы, сыру и масла, и еще настойчивее заповедовал держаться двуперстия в крестном знамении и чуждаться троеперстия как страшной ереси. Последним своим учением Капитон имел такое обширное влияние на всю окрестную страну, что по его имени раскольники вообще называемы были капитонами, раскол "капитонскою ересью", а сам он ересеначальником. 2) Старец Сергий Салтыков, постриженник Бизюкова монастыря в Дорогобужском уезде, настолько славившийся между своими единомышленниками, что протопоп Аввакум указывал на него царю в своей челобитной как на достойнейшего занять архиерейскую кафедру. 3) Строитель лысковского Богородицкого монастыря в Нижегородском уезде черный поп Аврамий, не допускавший в своем монастыре употребления новопечатных книг. 4) Старец Боголеп Львов, ратовавший в Кожеозерском монастыре особенно против трегубой аллилуйи и соблазнивший многих своею бесчинною жизнию. 5) Чернец Иосиф Истомин, он происходил от армян, принявших крещение при царе Михаиле Феодоровиче в Казани, и, когда началось исправление церковных книг и обрядов, явился жарким защитником двуперстия в крестном знамении; за свое упорство сослан был в 1660 г. из Казани в Енисейск и, проезжая чрез сибирские города Верхотурье, Туринск и Тюмень, увлек своим лжеучением многих, а в Енисейске не переставал сеять то же лжеучение целые десятки лет.

Но мало того что отдельные иноки разных монастырей вооружались против новопечатных книг, против них восстал и целый монастырь Соловецкий. Настоятелем Соловецкого монастыря был тогда архимандрит Илия, который хотя лично присутствовал на Московском Соборе 1654 г. и подписался под решением его о необходимости исправления церковных книг, но в душе принадлежал к числу лиц, нимало не сочувствовавших соборному решению и крепко стоявших за старые книги. Это обнаружил он в следующем году, когда с особенною участливостию принял у себя в монастыре бежавшего из заточения протопопа Неронова, величая его страдальцем за истину и добрым воином, за что и подвергся временному запрещению от патриарха Никона. Теперь Илии представился случай засвидетельствовать еще яснее и решительнее свою приверженность к партии Неронова. В 1657 г., 30 августа, прибыл в Холмогоры боярский сын Новгородского митрополита Макария Иван Малгин, развозивший по церквам и монастырям епархии новопечатные церковные книги, и передал здесь приказному старцу Соловецкого подворья Иосифу для отсылки в монастырь пятнадцать новых Служебников да три другие церковные книги, взяв за них 23 рубля 8 алтын и 3 деньги. В октябре старец переслал книги в Соловецкий монастырь, и архимандрит Илия, приняв их тайно "с своими советники" и не объявив никому, положил в казенную палату. Чрез несколько времени, однако ж, об этом узнали в монастыре, и братия начали говорить между собою: "Зачем нам не покажут присланных новых Служебников, не дадут даже посмотреть на них?" Архимандрит испугался, как бы не подвергнуться ответственности, и в наступившем 1658 г., на шестой неделе Великого поста, пригласив к себе всех попов своей обители, принудил их под страшными угрозами приложить свои руки к приговору, который сам же составил с своими советниками и в котором было написано, будто архимандрит по получении тех Служебников давал их своим попам, но попы служить по ним не согласились. Попы предлагали архимандриту, чтобы он сам начал, а за ним и они будут служить по новым Служебникам, но он и слышать о том не хотел, и попа Германа, который осмелился отслужить по новому Служебнику одну только литургию в приделе архидиакона Евфимия, дважды били за то плетьми. Прошли зимние месяцы, когда за льдами прекращается всякое сообщение с Соловецким монастырем, открылась навигация, и в монастырь стали приходить из разных мест России богомольцы. Многие из них начали "зазирать", что в святой обители доселе совершаются службы по старым Служебникам, а не по новым вопреки царскому и патриаршему указам. В душе настоятеля опять возбудились тревоги, и он с своими советниками придумал новую меру, чтобы оградить себя от ответственности пред начальством. Он созвал 8 июня в монастырскую трапезу на "черный Собор" всю братию, даже больничных, пригласил также строителя Анзерского монастыря с братиею и всех бывших тогда в обители богомольцев из разных городов и со слезами на глазах сказал к собравшимся: "Видите, братие, последнее время? Восстали новые учители, и отвращают нас от православной веры и от отеческого предания, и велят нам служить на ляцких крыжах по новым Служебникам, неведомо откуда взятым. Помолитесь, братие, чтобы Бог сподобил нас умереть в православной вере, как умерли отцы наши, и чтобы латинской службы нам не принимать". В ответ на это все братия, хотя даже не видели новых Служебников, чтобы судить о них, подговоренные советниками архимандрита, закричали: "Латинской службы и еретического чина нам не принимать, и причащаться от такой службы не хотим, и тебя, отца нашего, ни в чем не выдадим - в том руки приложим, все заодно стоять готовы". Тогда архимандрит прочел им наперед составленный в этом именно смысле приговор, в котором было изложено, что, когда из Холмогор присланы были Служебники нового выхода, архимандрит Илия объявил о них священникам, диаконам и всей братии на черном Соборе, но священники сказали: "Мы учились и привыкли служить по старым Служебникам, по которым служили Соловецкие чудотворцы и все прежние игумены, а служить по новым Служебникам при старости лет, а иные и по малограмотности, мы не можем научиться и привыкнуть"; братия же всем Собором отвечали: "Если священники начнут служить по новым Служебникам, мы не будем от них и причащаться, и просим у Бога милости, чтобы скончаться нам в обители, как скончались наши отцы, а если на отца нашего архимандрита Илию выдет какая кручина или повеление от святейшего патриарха или Новгородского митрополита, нам, всей братии, бить пред ними челом своими головами, и стоять всем заодно, и ни в чем отца нашего архимандрита Илию не выдавать". Приговор предложен был для подписания прежде всего священникам, и некоторые из них, боясь архимандрита, беспрекословно подписались, а трое, Виталий, Спиридон и Герман, не соглашались подписаться, но на них закричали: "Мы вас живыми из трапезы не выпустим", и они поневоле должны были уступить. Всего подписалось: десять попов Соловецкого монастыря, каждый за себя и за своих детей духовных, не умеющих грамоте; черный поп Анзерской пустыни за себя и за своих детей духовных; келарь, казначей и три соборных старца Соловецкой обители; четыре диакона и 28 чернецов, т. е. простых монахов той же обители; келарь больничный за себя и за 67 больничных братий, больничные уставщик и два чернеца. Знак, что грамотных людей во всей Соловецкой обители, с Больничным монастырем и Анзерскою пустынею, было тогда только до 52 человек. Но и после подписания такого приговора архимандрит не мог успокоиться, опасаясь, как бы на него не донесли. Он заклинал священников во время служения с ними литургии Телом Христовым, которое им преподавал, чтобы они ничего не писали о нем патриарху или государю; дал приказ по монастырю, чтобы никто не принимал от них никакого письма для пересылки, умолял о том же самих богомольцев, приглашая к себе, и 18 июля, позвав к себе в алтарь попа Виталия, одного из трех, недобровольно подписавшихся под приговором, сказал: "Вы на меня восстаете, не хочете быть в соединении с нами, и мы вас проклинаем". Виталий отвечал: "Страшно нам проклятие св. соборной Церкви, святейшего патриарха и всего великого Собора, а твое проклятие нас не страшит". И, несмотря на все меры предосторожности, принятые архимандритом, эти три священника нашли "доброго человека" и послали с ним к патриарху Никону свою челобитную на архимандрита. К сожалению, патриарх Никон в то время уже отрекся от своей кафедры - о чем в Соловецком монастыре еще не знали, - и челобитная трех священников, хотя несомненно была доставлена по назначению (так как доселе в подлиннике хранится в Московской Синодальной библиотеке, куда могла попасть из патриаршего архива), не обратила на себя внимания духовных властей. Это тем более достойно сожаления, что, как видно из челобитной, не один архимандрит Илия ревновал в монастыре против новопечатных книг, но и его советники: келарь Сергий, старцы Савватий Обрютин, Евстратий, Макарий Бешеный, Герасим Фирсов, Тихон Будильник - и многие другие были уже в то время "велие враги и хульники на чин св. Восточныя Церкви", что архимандрит Илия уже тогда все Поморие утверждал в своем лжеучении и по всем монастырским волостям и по усольям заказывал, чтобы отнюдь Служебников новых не принимали и крестились по-прежнему, а кто крестился тремя перстами, тех проклинал, и что, наконец, один из названных помощников архимандрита, Терасим Фирсов, еще в 1658 г. написал тетрадки о двуперстном сложении для крестного знамения, которые и ходили по рукам братии и других грамотных людей. При таких условиях раскол уже тогда мог более и более укореняться не только в Соловецком монастыре, но и во всей окрестной стране.

Архимандрит Илия скончался в 1659 г. На место его братия избрала постриженника своего же монастыря, иеромонаха Варфоломея, который жил тогда в звании приказного старца на Соловецком подворье в Вологде. В марте 1660 г., на Вербное воскресенье, Варфоломей поставлен был в Москве в сан архимандрита Новгородским митрополитом Макарием, и затем присутствовал на происходившем тогда Соборе по делу патриарха Никона до самого окончания Собора, и подписался под его решением, так что мог отправиться в свою обитель только в конце августа. Но и новый настоятель Соловецкого монастыря ничего не мог сделать против общего приговора братии, состоявшегося 8 июня 1658 г., о непринятии новопечатных Служебников. И хотя спустя год успел было составить вместе со всеми священниками монастыря и со всею братиею на черном Соборе 22 октября 1661 г. новый приговор, чтобы по примеру соборной церкви в Москве и всех обителей ввести и в Соловецком монастыре "пение наречное" и впредь совершать службы по новоисправленным печатным книгам, только этот приговор остался мертвою буквою и вовсе не исполнялся, как и обнаружилось чрез некоторое время. В начале 1663 г., едва только архимандрит Варфоломей отправился по монастырским делам в Москву, как в обители произошла великая смута из-за того, что при совершении литургии некоторыми священниками заметили небольшие отступления от установившегося чина. Особенно нападали все на уставщика иеромонаха Геронтия, обвиняя его, будто он приходил к келарю и просил новых Служебников, все еще находившихся в монастырском казнохранилище, чтобы по ним служить, и, несмотря на клятвенные удостоверения Геронтия, что у него "ни в уме, ни в помышлении того никогда не бывало, чтобы желать новых Служебников", грозили его убить. Получив известие о смуте, архимандрит поспешил возвратиться с дороги в обитель и, по расследовании дела наказав виновников смуты, составил (16 февраля 1663 г.) вместе со всеми священниками и диаконами монастыря приговор, чтобы "впредь от них возмущения никакого не было и никаких чинов нововводных", а кто из них станет вводить какие-либо новые чины без государева указа и святительского повеления или укорять другого нововводными чинами и того не докажет, тех смирять монастырским жестоким смирением; если даже сам архимандрит станет превращать церковные чины и вводить новые без государя и святительского веления, то и архимандриту священники должны смело говорить о том, а если не послушается, то писать на него Новгородскому митрополиту. После такого приговора о введении в Соловецком монастыре новых Служебников вместо доселе употреблявшихся старых нечего было и думать, хотя приговор, не без намерения изложенный в таких общих чертах, по букве вовсе не касался новых Служебников. Раскол не переставал укореняться в монастыре. Старец Герасим Фирсов написал новое сочинение или только распространил прежнее о сложении перстов под названием: "Послание к брату", поместив здесь многочисленные выписки из разных книг и свидетельства о двуперстии, доселе употребляемые раскольниками. А другой старец Феоктист, находившийся в изгнании в Анзерской пустыне, составил "Слово о антихристе и тайном царстве его", где, раскрывая свои мысли, что антихрист уже царствует в мире духовно, а чувственно обнаруживает себя в своих предтечах - Римских папах, старался доказать, что и Никон есть предтеча антихриста. Оба эти сочинения, написанные еще до Собора 1666 г., много могли способствовать усилению раскола в Соловецком монастыре и его окрестностях.

Как ни слаба начертанная нами картина вновь появившегося у нас раскола по оставлении Никоном патриаршей кафедры, но и эта картина показывает, что раскол в продолжение каких-нибудь семи или осьми лет наступившего междупатриаршества успел проникнуть во многие места России, везде смущал умы верующих, везде находил не только последователей, но даже проповедников и в лице главных своих вождей успел открыто заявить свою враждебность и ненависть к господствующей Церкви. Нельзя сказать, чтобы власти духовные, особенно блюстители патриаршей кафедры, были невнимательны к делу, начатому Никоном. Они продолжали печатать или перепечатывать новоисправленные книги, и "по благословению преосвященных митрополитов, архиепископов и епископов и всего освященного Собора меж патриаршеств" изданы были в Москве: Пролог (1659 - 1661), Псалтирь следованная (1660), Минея общая с праздничною (1660 - 1663), Минеи месячные (1663), Триодь цветная (1660), Триодь постная (1663), Шестоднев (1660, 1662), Требник (1662), Канонник (1662) и др. В то же время власти принимали меры и против раскола и, например, в 1661 г., как мы видели, сослали в Тобольск попа Лазаря и подьяка Федора; в 1664 г. удалили из Москвы на Мезень протопопа Аввакума; в 1665 г. заключили в монастырь старца Григория Неронова, хотя нельзя не сознаться, что действия властей против раскола вовсе не отличались ревностию и энергиею. Царь Алексей Михайлович, как мы упоминали, еще в конце 1662 г. выразил свою скорбь о несогласии в церковных службах, производившем в народе соблазн, а по местам и расколы, и тогда же положил созвать для рассуждения об этом Собор с участием Восточных патриархов, но Собор не состоялся. В начале 1665 г. посланный царя, приглашая Иерусалимского патриарха Нектария в Москву для суда над Никоном, присовокупил: "Да есть у нас и другие дела, которые без вас устроить нельзя, весь церковный чин в несогласии, в церквах служит всяк по-своему". А к концу того же года, когда Никон просил позволения приехать в Москву, ему отвечали, что в Москве теперь многая мирская молва о разностях в церковной службе и о печатных книгах и что если он приедет, то может произойти смятение. Ввиду этой-то многой мирской молвы, которая могла разразиться самыми худыми последствиями, а с другой стороны - ввиду того, что прибытия Восточных патриархов, на суд которых царь желал передать и вопрос о расколе, нельзя еще было ожидать в скором времени, царь решился в начале 1666 г. созвать для этой цели на Собор своих только русских архиереев с прочим духовенством.

Сказание о деяниях созванного теперь Московского Собора, до нас дошедшее, составлено Симеоном Полоцким, и мы, прежде нежели начнем пользоваться этим сказанием, считаем нужным несколько познакомиться с самим автором, тем более что нам придется еще не раз встречаться с ним в последующей истории. Иеромонах Симеон Петровский-Ситнианович или Ситианович родился в 1629 г., вероятно, в Белоруссии. Кто были его родители и какое имя дано было ему при рождении, неизвестно. Воспитывался в киево-могилянской коллегии, когда в числе наставников ее находился Лазарь Баранович, который потому и называл Симеона своим учеником. А по выходе в 1650 г. из коллегии Ситнианович, может быть, слушал, следуя тогдашнему обычаю, дополнительные лекции в каком-либо из высших иезуитских учебных заведений в Польше или за границею, что и могло послужить поводом к названию у нас Симеона в последующее время учеником иезуитов. В 1656 г. мы видим Симеона уже в Полоцке как инока православного Богоявленского монастыря и в звании дидаскала братской школы. В этом году царь Алексей Михайлович дважды посетил Полоцк, в июле и октябре, и в одно из этих посещений молодой учитель богоявленской школы имел радость поднести царю своего сочинения "Метры на пришествие великого государя" и тем обратить на себя его внимание. Спустя три года, когда чудотворная икона Богоматери, взятая Алексеем Михайловичем из полоцкого Богоявленского монастыря с собою в поход и потом в Москву, принесена была обратно в новой богатой ризе, Симеон приготовил приличные "вирши", или стихи, которые и были торжественно произнесены восемью его учениками при встрече иконы (1 апреля) у больших городских ворот. К концу 1663 или в начале следующего года, после того как Полоцк снова перешел под власть Польши и для православных в нем опять настало тяжелое время, Симеон Ситнианович переселился в Москву, где и сделался известным под именем Симеона Полоцкого. В Москве по указу государя поручено было ему обучать латинскому языку молодых подьячих Тайного приказа, чтобы приготовить из них хороших переводчиков. Обучение открывалось в Заиконоспасском монастыре, и летом 1665 г. здесь построено было как для школы, так и для помещения учителя особое "хоромное строение". Могущественный тогда у государя Паисий Лигарид в состоянии был и сам оценить ум и знания ученого пришельца из Полоцка, но для Симеона на первых порах много мог значить и добрый отзыв о нем Черниговского архипастыря Лазаря Барановича пред Паисием. Посылая к последнему при письме от 14 августа 1664 г. книгу иезуита Боймы об исхождении Святого Духа и главенстве папы и приглашая Лигарида проверить по источникам приводимые в ней свидетельства святых отцов, Баранович присовокупил: "Прошу сообщить книгу и достопочтенному отцу Симеону Ситниановичу-Петровскому, знаменитому брату моему, известному своею ученостию, - пусть испытает на ней силу ума своего и окажет услугу св. Церкви, пользуясь помощию твоей святыни". Паисий и Симеон служили иногда друг другу в качестве переводчиков. Когда к концу 1664 г. патриарх Никон внезапно явился в Успенский собор и царь приказал позвать к себе для совета главнейших бояр и архиереев, позван был также и Симеон, чтобы переводить с латинского языка речи Паисия Лигарида, не говорившего по-русски. А спустя около двух лет, когда прибыли в Москву Восточные патриархи и Симеон, вовсе не знавший по-гречески, произнес пред ними приветственное Слово на латинском языке, это Слово тотчас же переводилось для патриархов на греческий язык Лигаридом, как сам он свидетельствует в своей истории, называя при этом Симеона "ученейшим".

Описать деяния Московского Собора 1666 г. поручено было Симеону не в то время, когда происходил Собор, а уже впоследствии, и Симеон окончил свой труд не прежде сентября 1667 г. Это в строгом смысле не есть описание соборных деяний, как они происходили, а есть только сказание о них, составленное хотя на основании подлинных документов, но по личному усмотрению самого автора. Он представил в своем сказании одиннадцать деяний соборных так, как будто каждое из них совершилось в одном, особом заседании Собора, а между тем при описании большей части заседаний сказал не только о том, что происходило в заседании, но и о том, что случилось после с лицом, которое в заседании было судимо. В этом для большего удобства в обозрении событий последуем за автором и мы. Некоторые же заседания он изобразил слишком кратко, и мы постараемся дополнить недостающее в его сказании при пособии тех же самых документов, которыми, вероятно, пользовался и он. В феврале 1666 г. съехались в Москву по грамотам государя все русские архиереи и в том же феврале имели первое свое соборное заседание, которое по справедливости можно назвать только предварительным. Оно происходило в крестовой патриаршей палате, и на нем присутствовало: пять митрополитов - Питирим Новгородский, Лаврентий Казанский, Иона Ростовский, Павел Сарский и Подонский и Феодосий Сербский и пять архиепископов - Симон Вологодский, Филарет Смоленский, Иларион Рязанский, Иоасаф Тверской и Арсений Псковский. Они при самом открытии заседания постановили: прежде нежели начнем судить других за уклонение от православия в раскол, мы должны соиспытать и совопросить о том же друг друга любовно между собою, чтобы не пришлось кому-либо из нас услышать: Врачу, исцелися сам или: Что видиши сучец, иже во оце брата твоего, бревна же, еже во оце твоем, не чуеши? Лицемере, изми первее бревно из очесе твоего и тогда узриши изъяти сучец из очесе брата твоего (Мф. 7. 3, 5). И потому первее всего каждый из архиереев прочел во всеуслышание Символ православной веры, и когда увидели, что все они в исповедании Символа согласны и единомысленны, то предложили еще друг другу дать ответы на следующие вопросы: а) как признавать святейших патриархов греческих. Константинопольского, Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского, православны ли они? б) Книги греческие, печатные и древние рукописные, по которым греческие патриархи и священники совершают все богослужения, правильны ли и достоверны? в) Московский Собор 1654 г., бывший в царских палатах при патриархе Никоне, признавать ли за Собор правильный? Новгородский митрополит Питирим первый написал свои ответы, что он признает и исповедует православными и всех греческих патриархов, и употребляемые ими богослужебные книги, и Московский Собор 1654 г., бывший в царских палатах, и собственноручно подписал свое исповедание. Подобные же ответы написали один за другим и все прочие архиереи и подписали своими руками. А в конце свитка, на котором помещены были все эти рукописания архиереев, они начертали Символ веры в том самом виде, как он был произнесен каждым из них на Соборе и напечатан в новоисправленных книгах. Вслед за архиереями подобные же письменные заявления дали и архимандриты монастырей: Троице-Сергиева Иоасаф, Новоспасского Иосиф, Юрьева новгородского Феодосий, Хутыня новгородского Иосиф, Знаменского московского Арсений, Николо-Угрешского Викентий. Легко понять, почему наши святители, собравшиеся для суда над расколом, желая предварительно удостовериться, не причастен ли кто из них самих тому же греху, предложили друг другу эти именно, а не другие вопросы. Сущность появившегося у нас раскольнического учения состояла именно в том, что русские церковные книги, напечатанные до патриарха Никона, во всем исправны, православны и не требовали исправления, что Московский Собор 1654 г., определивший исправление их, есть Собор незаконный, что греческие книги, по которым совершено при Никоне исправление наших книг, испорчены и наполнены ересями и сами греческие патриархи, находясь под игом неверных, уклонились от православия. Потому-то, как увидим, эти же самые вопросы предлагаемы были на Соборе и другим лицам, которые обвинялись в принадлежности к расколу.

Второе заседание Собора совершилось только 29 апреля, в неделю святых жен-мироносиц, следовательно, спустя около двух месяцев после первого заседания. Такое замедление могло зависеть от того, что признали, может быть, неудобным открыто заниматься судом над раскольниками и волновать народ в продолжение святого Великого поста, который начался в том году 25 февраля, и в продолжение святой Пасхальной недели, а занимались в продолжение всего означенного времени только приготовительными работами для Собора, предварительными допросами и увещаниями лиц, которые должны были судиться на Соборе. Это второе заседание в действительности было первым, потому что на нем только последовало торжественное открытие Собора самим государем. Заседание происходило не в патриаршей крестовой, а в царской столовой палате. Когда собрались в нее все архиереи, бывшие и на первом заседании, кроме митрополита Сербского, и прочие члены духовенства, равно и царский синклит, князья, бояре, окольничие и думные люди, тогда вышел и царь и обратился к духовенству с речью. Он выразил свою радость при виде собравшихся архипастырей своей земли, но вместе и свою скорбь при воспоминании о том, что понудило его созвать их. "Небесный Домовладыка, - говорил царь, - посеял на ниве нашей православной державы одну только чистую пшеницу благочестия, но враг завистливый, спящим нам, кому поручено быть стражами пшеницы, всеял в ней куколь - душепагубные расколы... Уже богохульное учение обносится не только в разных странах Богом врученного нам царства, по городам и весям, но вторглось в самую нашу столицу, коснулось нашего слуха, представлено нам в свитках. И мы узнали, что оно содержит следующие хулы: нынешняя Церковь не есть Церковь, Тайны в ней Божественные - не тайны, крещение - не крещение, архиереи - не архиереи, учение неправедное - и все в ней скверно и неблагочестно. Многие скудоумные заразились этим лжеучением и, как бы обезумев, уклонились в нововозникшие сонмища, отвергли крещение, не исповедуют своих грехов иереям Божиим, не причащаются Животворящим Тайнам и совсем отчуждились от Церкви и от Бога". Изобразив такими яркими чертами положение раскола в России, царь умолял архипастырей и пастырей со всем тщанием заняться этим делом, чтобы за свое нерадение и небрежность не отвечать им пред Богом в день Страшного суда, а о себе свидетельствовал, что готов положить за Церковь Божию все свое и самого себя. Затем царь объявил, что он в то самое время, как размышлял об утолении мятежа церковного, обрел при помощи Божией в своей царской сокровищнице бесценный бисер - книгу "Хризовул", утвержденную всеми Восточными патриархами и другими греческими архиереями и присланную ими царю Федору Ивановичу и патриарху Иову (разумелось известное определение Цареградского Собора 12 февраля 1593 г. о Русском патриаршестве), и, называя эту книгу данным от Бога оружием против раскола, пожелал прежде сам прочитать ее на Соборе и потом уже передать архиереям. Приняв на то благословение от святителей, царь сел на свое царское место, велел также сесть архиереям и боярам и, сидя, читал всю книгу. Когда же дошел до Символа веры, начертанного в книге, то поднялся и прочел Символ стоя и спросил архиереев и бояр: так ли они содержат святой Символ и прочие догматы, как изложено в "Хризовуле"? На речь царя отвечал от лица Собора Новгородский митрополит Питирим также речью: благодарим Бога, благоволившего даровать Церкви Своей такого доброго и ревностного стража и поборника; благодарим и самого государя, величая его вторым Константином, истинным расширителем православия, верным слугою Христовым, теплым рачителем кафолической веры; свидетельствовал, что все собравшиеся архипастыри веруют и содержат Символ и все догматы точно так, как прочитано государем в книге "Хризовул", и готовы употребить все меры против врагов Церкви при пособии крепкой царской десницы. По окончании речи митрополита царь поцеловал Символ веры, начертанный в книге "Хризовул", и передал Собору; архиереи все один за другим также поцеловали и передали боярам, окольничим и думным людям, которые поступили так же. И потом велено было чудовскому архимандриту Иоакиму отнести книгу "Хризовул" как духовное сокровище в Успенский собор, и заседание окончилось.

Все последующие заседания Собора происходили в патриаршей крестовой палате, и на них присутствовало только духовенство, но время этих заседаний, к сожалению, с точностию не обозначено в деяниях Собора. С третьего заседания начался суд над лицами, которые подозревались в противлении Церкви и принадлежности к расколу. И первым приглашен был и предстал пред лицо Собора епископ Вятский Александр, который потому-то как подозреваемый и не участвовал в двух предшествовавших заседаниях. Его вопросили: признает ли своим писание, в котором похулил исправление святого Символа, новопечатные книги и иные чины церковные? Александр не отрекся от своего писания, но только молил удостоверить его, что новоисправленные книги и Символ чужды погрешностей. При этом, вероятно, он и представил на разрешение Собора свои вопросы, написанные еще прежде, о которых мы упоминали. Бывшие на Соборе пастыри и учители разрешили все недоумения Александра и "изъяснили ему истину многими книгами, древними, харатейными, и твердыми доказательствами", на что, без сомнения, потребовалось немало времени. И он, просвещенный благодатию Божиею, тотчас же написал покаянный свиток и вручил Собору. В свитке этом епископ Александр сначала по примеру других архиереев высказал свое исповедание, что признает всех Восточных патриархов православными, книги их греческие, печатные и рукописные, приемлет без всякого сомнения и Московский Собор 1654 г. во всем приемлет и лобызает, а затем продолжал: "Приемлю также и лобызаю и новоисправленные книги, особенно же Символ веры, который ради удостоверения я подписал своею рукою и подаю ныне свящ. Собору; равно без всякого сомнения приемлю и о сложении перстов и прочие исправления. А что прежде сего я как человек смущался о вышеписанном, наиболее о прилагательном имени истинного в св. Символе, те все мои сомнения совершенно отвергаю, потому что во всем том ныне истинно уверился истинным уверением от древних рукописных книг и от греческих, особенно же в том, что св. соборная, апостольская, Восточная Церковь, мать наша, означенного прилагательного имени в Символе веры никогда не имела и не имеет. Посему отныне и я, без всякого сомнения, так держу и от сердца моего исповедую. И ради достоверного свидетельства это исповедание мое подписую моею рукою". По прочтении на Соборе свитка, поданного епископом Александром, он "абие прощения сподобися, и к тому не по мятежницех, но по истине побораше". Александр, очевидно, если восставал прежде против новопечатных книг, то по одному лишь недоразумению, а не по слепому фанатизму, не считал казавшихся ему погрешностей в этих книгах ересями и имел настолько здравого смысла и христианского смирения, что способен был понять и принять вразумления других архипастырей, сознать свое заблуждение и покориться Церкви. Он подал добрый пример бывшим своим единомышленникам, среди которых пользовался уважением по самому своему сану, и некоторые из них действительно последовали его примеру, но не все.

В четвертом заседании, на котором вместе с другими русскими святителями присутствовал и Вятский епископ Александр, предстал пред лицо Собора протопоп Аввакум. Он еще прежде, недель за десять, привезен был из Мезени в Москву и после напрасных увещаний, сделанных ему Крутицким митрополитом Павлом, отослан в Пафнутиев монастырь под начало. Сюда также несколько раз присылали архиереи убеждать его, но безуспешно, и Аввакум даже написал в ответ им, как сам сознается, "с большою бранью" свою сказку. На Соборе его допрашивали о тех хулах, которые написал он на исправленный Символ веры, на троеперстие в крестном знамении, на новоисправленные книги и исправителей, и о клеветах его на московских священников, будто они не веруют во Христа вочеловечившегося, не исповедуют Его Воскресения, не исповедуют Духа Святого истинным, и пр. и пр. Аввакум вступил в состязание с отцами Собора, упорно отстаивал свои мысли, оставался глух ко всем доказательствам и убеждениям и дерзко "укори в лице весь освященный Собор, вся неправославными нарицая". Ввиду такой нераскаянности и ожесточения Собор определил лишить Аввакума священства и предать анафеме. Определение Собора исполнено 13 мая в соборной церкви Мшения Пресвятой Богородицы. Но Аввакум и при этом остался себе верен. "Власти стригли меня, - говорит он, - потом и проклинали, а я их проклинал сопротив; зело было мятежно в обедню ту тут". Далее рассказывает еще, будто за него сильно заступилась царица Марья Ильинишна пред своим супругом: "Как стригли (меня), в то время велико нестроение вверху у них бысть с царицею покойницею; она за нас стояла тогда, миленькая, напоследок и от казни отпросила меня". Лишенный сана и отлученный от Церкви, Аввакум сослан был в Угрешский монастырь и заключен здесь в темницу, в которой и содержался под стражею до сентября, а в сентябре перемещен опять в боровский Пафнутиев монастырь, где содержался прежде.

На пятом заседании Собора читана была челобитная суздальского попа Никиты "на книгу "Скрижаль" и на новоисправленные церковные книги", при чем находился и сам Никита. Во время чтения присутствовавшие замечали, что в своей челобитной Никита похулил святых отцов, Дионисия Ареопагита, Василия Великого, Кирилла Александрийского, Григория Богослова, называя изречения их, приведенные в "Скрижали", еретическими; похулил патриарха Никона, утверждая, что он "совершенно оставил христианскую веру, и принял зловерие жидовское и ереси Ариеву, Несториеву, Македониеву, Диоскорову, Аполлинариеву, Маркионову, и совершенно возлюбил богоотметную ересь римскую"; похулил всех греческих патриархов, архиереев, иереев и весь греческий народ, будто бы они не имеют истинного крещения и все их священные книги полны разных ересей и повреждений, потому что печатаются в типографиях венецианской, парижской и других латинских; похулил и новоисправленные славянские книги. Когда чтение челобитной кончилось, Никиту спросили: "Твой ли это свиток?" Отвечал: "Мой". Еще спросили: "Так ли ты содержишь и веруешь, как написал в свитке?" Отвечал: "Не иначе". Тогда архиереи начали вразумлять его, объяснять и обличать его заблуждения от Божественного Писания, но Никита не хотел и слушать, говоря, что сам знает Писание лучше всех архиереев, и резко порицал их. Архиереи, не обращая внимания на все эти нестерпимые укоризны и ругательства, не переставали убеждать и умолять его к обращению - все было напрасно. Как упорного и ожесточенного в своей злобе, попа Никиту, который уже около семи лет находился в запрещении, Собор определил совсем лишить священства и отлучить от Церкви. По исполнении этого приговора 10 мая в соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы Никита сослан был вслед за Аввакумом в Угрешский монастырь и заключен там в темницу, но не захотел страдать, подобно Аввакуму, за свои убеждения и скоро, хотя притворно, как показали последствия, начал каяться. Уже 2 июня он заявил угрешскому игумену Викентию, приходившему испытать его в темнице, что сознает свою вину пред государем, просит прощения у священного Собора и готов во всем последовать святой соборной Церкви. А затем написал челобитную к самому государю и две челобитные, из которых одна помечена 21 июня, к священному Собору. У государя просил милости и прощения за то, что оскорбил его и подвиг на гнев своим невежеством, а пред священным Собором приносил полное покаяние и излагал свое исповедание, что признает православными всех греческих патриархов и их книги, печатные и рукописные, всех русских архиереев и самого бывшего патриарха Никона, которого прежде называл еретиком, и все новоисправленные при нем книги, которые по безумию называл никонианскою ересью; приемлет новоисправленный Символ веры, троеперстие для крестного знамения, книгу "Скрижаль" и обещается быть сыном святой Восточной Церкви, всегда единомысленным с нею. По прочтении этого исповедания на Соборе все возрадовались духом о раскаявшемся грешнике и благодарили за него Бога, но не решились тотчас разрешить Никиту и воссоединить с Церковию, а положили подвергнуть его на некоторое время искусу, чтобы удостовериться, не притворно ли он кается.

В шестое заседание Собора приведен был для допроса диакон московского Благовещенского собора Федор Иванов. Его спрашивали (II мая): признает ли греческих патриархов православными? И он отвечал: патриархи неправославны, потому что содержат обливательное крещение и сложение трех перстов для крестного знамения, как видно из "Прения" старца Арсения Суханова "с греки", и подал список этого "Прения" за своею печатью архиереям. Спрашивали потом: признает ли русских архиереев православными? Федор сказал: "Бог-де вас, архиереев, знает, потому что нудите и учите вопреки церковным догматам о св. Символе, об аллилуйе и о сложении перстов мерзко, нечестиво и хульно, по прельщению от сатаны" - и подал Собору свое письмо, в котором изложил свидетельства из книг в защиту сугубой аллилуйи, двуперстия и Символа веры до его исправления. Напрасно архиереи старались показать Федору, что все исправления в новопечатных книгах согласны с преданием святых отцов, - он еще более упорствовал и ожесточался. Чрез два дня (13 мая) Собор изрек свой приговор на диакона Федора о лишении его сана и отлучении от Церкви. И в тот же день Федор вместе с протопопом Аввакумом был расстрижен в соборной церкви и предан анафеме. Когда же выведен был из церкви, то, подняв руку и сложив два перста для крестного знамения, громко кричал к собравшемуся народу: "За сию истину стражду и умираю, братия, и за прочие догматы церковные". На третий день, ранним утром, повезли Федора под охраною вооруженных стрельцов в Угрешский монастырь не прямою дорогою, а по болотам, позади также везли и Аввакума, и, привезши в монастырь, рассадили обоих в особые темницы, и сторожить их поставили стрельцов. Недели через три, сделавшись очень больным, Федор просил себе духовника. Власти приказали из Москвы исповедать его и приобщить, если покоряется Церкви. И 2 июня, когда угрешский игумен Викентий спрашивал Федора, покоряется ли он святой Церкви, он дал сказку, что винится пред государем, просит прощения у освященного Собора и дает обещание не возвращаться на прежнее, а во всем следовать святой Церкви и освященному Собору. Чрез несколько времени написал и послал в Москву другое такое же покаянное письмо. И 26 августа государь, обрадованный рождением ему сына, царевича Ивана Алексеевича, приказал освободить Федора и бывшего попа Никиту из темницы и привезти в Москву. А на следующий день, 27 августа, Федор дал сказку в Патриаршем приказе, что приносит Господу Богу чистое покаяние и просит у великого государя милости, а у освященного Собора прощения и разрешения, что отныне во всем повинуется этому Собору, приемлет Символ веры и верует о кресте, сложении перстов, трегубой аллилуйе и о всех церковных догматах точно так, как напечатано в "Скрижали" и новоисправленных церковных книгах, и ни в чем впредь освященному Собору прекословить не будет. Архиереи поверили раскаянию Федора и велели ему побыть на некоторое время в Покровском монастыре на Убогих "ради совершенного покаяния и исправления". Но он тайно бежал оттуда и, взяв из дому жену и детей, скрылся. Когда же услышал, что его везде прилежно разыскивают и других из-за него хватают и допрашивают, то сам явился и, забыв о своем покаянии, начал по-прежнему изрыгать хулы на Церковь и новоисправленные книги.

В седьмом своем заседании отцы Собора были свидетелями трогательного зрелища. Пред ними предстал привезенный из далеких лесов ветлужских старец Ефрем Потемкин. Его спрашивали: "Правда ли, что ты многих людей прельстил и отвлек от св. православно-кафолической Церкви; дерзаешь хулить Символ веры и все новоисправленные книги; проповедуешь пришествие антихриста, лжепророчествуешь о семилетнем голоде, превратно толкуя евангельские, апостольские и пророческие слова; называешь троеперстие в крестном знамении зловерием и уничижаешь архиерейское благословение?" Ефрем, как только услышал этот вопрос, весь затрепетал, начал горько плакать и рыдать и, обливаясь слезами, начал сам обличать свое прежнее безумие и заблуждения. Затем написал на бумаге свое покаяние и подал святителям. Здесь он заявлял, что покоряется во всем освященному Собору и верует во святую соборную и апостольскую Церковь; что прежде заблуждался "неведением книжного разума, не зная чину московских обычаев, будучи воспитан от юности в земле Польской" (оттуда же, как мы упоминали, был и старец Спиридон Потемкин, вероятно родственник, если не брат Ефрема); просил прощения, что прежде хулил безумно новоисправленные книги, Символ веры, троеперстие, проповедовал о пришествии антихриста и о семилетнем голоде, не умея истолковать пророчества Даниилова. Каялся также и просил прощения и в том, что когда был строителем в Болдине монастыре, то прочитал среди церкви в день Пятидесятницы только одну молитву, и в том, что несколько уже лет, живя в лесу и не выходя из него, не причащался Пречистых Тайн и не имел духовника. Отцы Собора поверили искренности раскаяния старца Ефрема Потемкина, но пожелали, чтобы он объехал те места, города и веси, где прежде сеял раскол и многих прельстил, чтобы пред всеми обличил свое прежнее лжеучение и прочел свое покаянное писание везде: в Балахне, в Нижнем Новгороде, в Макарьевском желтоводском монастыре - и всех увещевал обратиться к святой православной Церкви. В спутники Ефрему в качестве свидетелей назначили старца Знаменского монастыря Филарета и диакона Василия. Мать Ефрема и сестра, бывшие старицами в Новодевичьем монастыре, подали челобитную освященному Собору, чтобы Ефрема не посылали и не подвергали такому всенародному посрамлению. Но сам Ефрем отверг эту челобитную и охотно отправился в путь с назначенными спутниками, везде читал покаянное свое воззвание и умолял всех, кого прежде прельстил, обратиться к святой православной Церкви. По возвращении в Москву ездившие с Ефремом представили Собору отчет о совершенном путешествии, и Собор, выслушав отчет, с радостию удостоверился в истинном покаянии старца Ефрема и признал его достойным прощения. В назначенный день старец прочел в соборной церкви во время литургии пред всем народом свое "покаянное писание", обливаясь слезами, и весь архиерейский Собор также всенародно изрек покаявшемуся старцу разрешение и прощение. На житье послан был Ефрем в Новоспасский монастырь.

Восьмое соборное заседание было также радостным для присутствовавших. На нем принесли покаяние один за другим два расколоучителя: старец иеромонах Бизюкова монастыря Сергий Салтыков и старец уставщик Симонова монастыря Серапион, бывший смоленский протопоп. Старец Сергий, тот самый, которого протопоп Аввакум рекомендовал царю в кандидаты архиерейства, своею волею явился на Собор и, горько рыдая о своем прегрешении, подал "покаянное писание", в котором говорил, что прежде находился в великом смущении о святом Символе веры, о сложении перстов и о прочем новоисправленном, но теперь уверился во всем из древних рукописных славянских книг, а особенно из греческих, и радостно приемлет и лобызает новоисправленный Символ и все другие исправления в церковных книгах как правые и истинные, и за это свое исповедание готов пострадать даже до смерти. Вслед за тем Сергий дал письменный ответ на те три вопроса, на которые отвечали друг пред другом на первом заседании Собора сами архиереи, т. е. что признает православными греческих патриархов, греческие книги, печатные и рукописные, и Московский Собор 1654 г. Видя непритворное раскаяние Сергия, святители простили его и разрешили и отпустили на его обещание в дорогобужский Бизюков монастырь.

Старца Серапиона, симоновского уставщика, предварительно призывал к себе 15 мая митрополит Сарский и Подонский Павел и допрашивал: когда находился в Симоновом монастыре под началом Иконийский митрополит Афанасий (выдававший себя за племянника Цареградского патриарха), спрашивал ли ты его, как у греков крестят младенцев, как читают Символ веры и как слагают персты для крестного знамения? Серапион сказал: спрашивал, и Афанасий мне отвечал, что у них крестят чрез обливание, читают Символ, как в новоисправленных церковных книгах, и в крестном знамении употребляют троеперстие, а двумя перстами крестятся армяне. А через два дня, 17 мая, будучи позван для допроса на Собор, Серапион подал здесь следующее писание: "Святейших четырех патриархов признаю благочестивыми и православными, и веру их, и греческие книги их старые, печатные и писаные, и церковную службу, и Символ православной веры, и сложение перстов во образ Св. Троицы похваляю, и Собору властей Московского государства, митрополитов, архиепископов и епископов во всем покоряюсь и ни в чем не прекословлю. А что прежде имел под сомнением или считал неверным по своему неразумию или кого из православных христиан в чем соблазнил, во всем том каюся пред Собором и прошу прощения". Серапион был прощен, но для совершенного исправления послан в Макарьевский желтоводский монастырь.

В девятое заседание Собора читан был пред всеми свиток суздальского попа Лазаря, наполненный самыми возмутительными хулами на патриарха Никона и всех русских архиереев, на новоисправленные книги и на всю православную Церковь с ее учением и таинствами. Лазарь стоял тут же и, сколько ни старались его вразумить, обличить, убедить в истине, остался непреклонен и "не только не пришел в покаяние и не просил прощения, но весь священный Собор укори и неправославными нарече". Надобно заметить, что это заседание Собора могло происходить лишь в конце сентября или даже в октябре, потому что хотя еще 14 мая государь подписал указ пустозерскому воеводе Дикову о немедленной высылке попа Лазаря в Москву и в июле повторил этот указ, но Лазаря тогда еще не было в Пустозерске, и только 2 августа Лазарь с Мезени был доставлен в Пустозерский острог, а 31 августа отправлен отсюда в Москву. Отцы Собора, вероятно, потому, что им пришлось судить попа Лазаря так поздно, незадолго пред прибытием в Москву Восточных патриархов, не произнесли окончательного приговора по делу Лазаря, а отложили это дело на решение Восточных патриархов, ожидая, что, может быть, до того времени и сам Лазарь одумается и сознает свое заблуждение.

В десятое заседание Собора являлись на суд один за другим несколько раскольников, и прежде всех явился первый виновник раскола, старец иеромонах Григорий Неронов, бывший протопоп Казанского собора в Москве, человек непостоянный в своих религиозных убеждениях. Он уже покаялся было еще во дни патриаршества Никона и, получив прощение, убеждал даже своих единомышленников последовать его примеру. Но по оставлении Никоном кафедры снова обратился в раскол и сделался его проповедником. Теперь, призванный на суд Собора, Неронов в другой раз "отрекся от своего учения и во свидетельство истинности своего обращения дал свое рукописание" - это было 1 июля - и был опять прощен. Но, верно, не замедлил и теперь изменить своему слову и данному рукописанию, потому что 31 августа по указу государя и по приговору всего освященного Собора послан был в Иосифов волоколамский монастырь "за церковный мятеж и к освященному Собору за непокорение", и ведено было отдать его под начало старцу доброму и искусному, и "началить, как новоначальных старцев началят, и во все дни приводить в церковь и ставить на месте, где ставят новоначальных старцев, и смотреть, чтобы в алтарь не входил, в ризы не облачался, людей не учил и не благословлял и ничего священнического не действовал, потому что он от священного Собора в запрещении".

Вслед за Нероновым предстал пред лицо Собора и называвшийся учеником Неронова старец Феоктист, бывший элатоустовский игумен. Он также подал свое покаянное писание, в котором со всею искренностию объяснял, почему доселе держался раскольнических мнений, просил прощения и уверял, что теперь уже приемлет, и лобызает, и содержит новоисправленные книги, как держит святая соборная Восточная Церковь. Отцы Собора не решились вдруг простить Феоктиста, а хотели еще испытать, и он по указу государя от 16 июля отправлен был под начало в Песношский монастырь. Но чрез несколько времени прислал оттуда к архиереям другое молебное писание, в котором умолял не сомневаться в искренности его обращения, изрекал анафему на прежнее свое мудрование и вновь просил себе прощения. Вследствие этого по указу государеву от 25 октября был вызван в Москву и, получив прощение от освященного Собора, отпущен был 5 ноября в Покровский монастырь, что на Убогих, где, "пожив нечто времене, с миром ко Господу отыде".

После Феоктиста на Соборе допрашивали (1 июля) старца Соловецкого монастыря Герасима Фирсова. И он сказал, что в Соловецком монастыре по новым Служебникам доселе не служат и наречного пения не поют, потому что не было о том повеления от архимандрита; что он, Герасим, о крестном знамении держит так, как напечатано в "Скрижали", а если прежде о том соблазнялся по неведению, то просит прощения; что Символ веры исповедует, как напечатано в новоисправленных книгах. И когда Герасима спросили: истинно ли и не из страха ли только он, написавши многие письма на новоисправленные книги, так скоро обещается теперь содержать все по этим книгам, он отвечал: ей, истинно и не из страха, а на те письма обещаюсь написать обличения. И так как Собор, выслушав Герасима, не положил теперь никакого решения, то 12 июля он опять явился в заседание Собора и со слезами просил себе прощения и тогда послан был "наставления ради" в Иосифов волоколамский монастырь. В августе, 18-го числа, велено было спросить Герасима, пишет ли он обличение на свои прежние письма, как обещался пред властями. И он отвечал, что доселе еще не писал, да и книг у себя не имеет, а как получит милость от государя и прощение от освященного Собора, то не отказывается исполнить свое обещание. Но скоро Герасим тяжко заболел, и архимандрит иосифовский Савватий с братиею, донося об этом государю, спрашивал, можно ли Герасима исповедать и приобщить Святых Тайн. По решению Собора приказано было предварительно допросить Герасима, истинное ли и неложное покаяние приносит он Церкви Божией и освященному Собору, и если скажет, что истинное и неложное, то исповедать его и причастить Христовых Тайн и погребсти в Иосифовом монастыре. Указ этот был дан 21 сентября, и старец Герасим "в мире уснув и почи о Господе".

Подобным образом принесли пред Собором покаяние еще два старца: Антоний, бывший архимандрит муромского Спасского монастыря, и Аврамий, бывший строитель лысковского Покровского монастыря в Нижегородском уезде. Первый в своим покаянном свитке от 30 мая признавал себя виноватым, что писал челобитную государю и другие тетради на новоисправленные книги "от неведения и от ненаучения", и просил себе прощения и разрешения, давал обещание содержать впредь и Символ веры, и все церковные службы, и келейное правило по новоисправленным печатным книгам и уверял; что признает Восточных патриархов и всех русских архиереев православными и во всем им повинуется. Отцы Собора послали Антония "ради совершенного исправления" в Кирилло-Белозерский монастырь. Старец Аврамий на допросе пред Собором 30 мая сказал, что служил доселе по старым Служебникам, а не по новым, потому что привык служить по старым, и Символ веры читал по-прежнему, а впредь обещается содержать Символ и всякую церковную службу исправлять по новоисправленным печатным книгам, патриархов же и всех русских архиереев признает православными и во всем им повинуется. Собор того же 30 мая послал Аврамия для исправления в Свято-Троицкую Сергиеву лавру.

В последнем, одиннадцатом, заседании отцы Собора держали между собою совет, чтобы для укрощения мятежа церковного, возбужденного раскольниками, написать "наставление благочиния церковного" и дать для руководства духовенству, а чрез него и всем мирянам. В этом наставлении отцы Собора выразили свое общее определение относительно раскола, обличением которого доселе занимались. Предварительно они кратко объяснили причину, вызвавшую их собраться на Собор, начертав следующую картину: "Многие невежды не только из простых, но и из священных лиц, одни по неведению Божественных писаний и порочной жизни, другие, по-видимому и добродетельные, но надменные самомнением и считая себя мудрыми, хотя исполнены всякого бессмыслия, третьи, увлекаясь ревностию не по разуму, возмутили души многих неутвержденных иные словом, иные же и письменно. Книги печатные, исправленные при патриархе Никоне с древних греческих и русских книг, называют еретическими, самого Никона всячески злословят и хулят и весь архиерейский чин уничижают, говорят, что церкви теперь не церкви, архиереи не архиереи, священники не священники и многие другие подобные хулы. Священники вознерадели о всяком церковном благочинии и попечении, за что и отдадут ответ пред Богом, начали гнушаться новопечатных книг и не совершают по ним Божественного славословия... А многие христиане совсем отлучились от церковной молитвы, перестали ходить в церковь, лишают себя исповеди и причастия Христовых Тайн. В Москве люди, имеющие средства, держат по домам своих вдовых священников без благословения и свидетельства архиерейского, часто пришлых из других епархий, запрещенных и даже лишенных сана, чтобы только не ходить в церкви, где совершаются церковные службы по новопечатным книгам. Между многими в народе распространено мнение, будто церкви, и чины, и таинства, и последование церковное осквернены многими ересями и антихристовою скверною". Вслед за тем самое определение свое, направленное против раскола, отцы Собора изложили в виде "заповеди" архимандритам, игуменам, протопопам, старостам поповским и вообще духовенству: а) чтобы священники учили своих детей покоряться во всем святой Восточной Церкви и совершали службы по новоисправленным Служебникам, Требникам и прочим книгам чинно и единогласно, "ибо, - говорили отцы Собора, - патриарх Никон не сам собою сотворил то, но по совету святейших патриархов греческих и по согласию русских архиереев и всего освященного Собора исправил книги с греческих и древних славянских книг, да и мы подробно испытывали ныне на Соборе наши древние рукописные славянские книги, а иные показывали и вам в патриаршей крестовой палате и не нашли в новопечатных наших книгах ничего превращенного или противного нашей православной вере"; б) чтобы просфорницы везде печатали просфоры печатию четвероконечного креста, прежние же печати у них были бы отобраны и в Москве отданы в тиунскую избу, а в прочих местах десятильникам; в) чтобы знамение креста творили на себе все тремя первыми перстами правой руки: "Тако бо имут вси народи христианстии издревле и доныне неизменно, подобно и отцы наши, и деды, и прадеды издревле, друг от друга приемлюще, тако знаменовахуся, якоже и ныне видим мужей-поселян неизменно, из древняго обычая, тако знаменующихся треми первыми персты"; г) чтобы молитву Иисусову произносили так: "Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас", как издревле употребляется она во всей Церкви, хотя не осуждаем этой молитвы и в таком виде: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас", как иногда произносят ее некоторые; д) чтобы священники и сами говорили, и людей учили говорить аллилуйю трижды, а затем "слава Тебе, Боже" по древнему обычаю святой Восточной Церкви; е) чтобы благословляли священники народ перстосложением именословным. Вместе с правилами, направленными против раскола, в наставлении, или определении. Собора изложено несколько правил относительно благоповедения духовенства и церковного благочиния, сказано, например, как хранить святое миро, как приготовлять и хранить Святые запасные Дары, как вести записные книги о рождающихся и сочетавающихся браком и подобное. Подлинник этого своего наставления отцы Собора подписали своими руками 2 июля 1666 г. и положили в соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы в Москве, а старостам поповским дали приказ, чтобы все подведомые каждому из них священники списали для себя копию с этого наставления и держали в своих церквах. Достойно особенного замечания, что Московский Собор 1666 г., обличавший расколоучителей и некоторых из них строго осудивший за их нестерпимые хулы на Церковь и противление ей, не изрек в своем общем определении никакого проклятия и прямого осуждения на самые старопечатные книги, ни на двуперстие в крестном знамении, ни на сугубую аллилуйю, ни на другие обряды, излюбленные раскольниками.

Повторяем: деяния Собора 1666 г., нами рассмотренные, описаны Симеоном Полоцким на основании подлинных документов, и потому описание это заслуживает полной веры. Но оно, надобно сказать, не отличается ни строгою точностию, ни полнотою. По описанию, первое заседание Собора происходило в феврале, а последнее, когда Собор подписал свое "наставление" духовенству, 2 июля. Между тем, как мы видели, заседания Собора продолжались и около половины июля (ссылка Герасима Фирсова в Иосифов монастырь), и в конце августа (ссылка туда же Неронова), и в конце сентября (допрос попа Лазаря). Всех заседаний, или деяний, соборных было будто бы только одиннадцать, но их было больше. Например, дело благовещенского диакона Федора разбиралось не в одном заседании - шестом, но в двух - 11 и 13 мая; старец Герасим Фирсов судился также не в одном заседании - десятом, но в двух - 1 и 12 июля, и в описании этого десятого заседания соединены события, из которых одни происходили на Соборе 30 мая, а другие - 1 и 12 июля. Самый порядок соборных заседаний изложен без соблюдения хронологии. Сказано, например, что протопоп Аввакум судим был на четвертом заседании, а поп Никита на пятом, между тем Никита осужден 10 мая, а Аввакум 13 мая. Сказано, что в девятом заседании допрашивали попа Лазаря, который мог прибыть в Москву из Пустозерска не раньше конца сентября, а в десятом и одиннадцатом заседаниях происходило то, что случилось гораздо прежде, именно 30 мая и 1, 2 и 12 июля. Видно, что у Симеона Полоцкого не было под руками записей ни о днях, ни о числе соборных заседаний, и потому он старался наугад распределить находившиеся в его распоряжении достоверные известия о деяниях Собора и, за исключением двух заседаний, не обозначил в своем описании ни числа, ни даже месяца, когда каждое заседание происходило. О некоторых же соборных деяниях Симеон вовсе не упомянул: например, умолчал почти о всем, что касалось Соловецкого монастыря, сказав только о допросе одного соловецкого старца Герасима Фирсова. Между тем Собор не раз обращал свое внимание и на Соловецкий монастырь по делу о расколе.

Настоятелю Соловецкого монастыря архимандриту Варфоломею велено было царским указом ехать в Москву на Собор и взять с собою двух или трех старцев, искусных в Божественном Писании. В генваре или в начале февраля 1666 г. Варфоломей отправился, и как братия пред его отъездом просили его бить челом государю, чтобы в Соловецкой обители дозволено было держать весь церковный чин и богослужение по-прежнему, то Варфоломей велел им написать о том челобитную и прислать к нему. Челобитная, очень короткая, немедленно была составлена и подписана братиею, а для подписи настоятеля оставлено место. Здесь соловецкие иноки говорили только, что желают соблюдать во всем предания, церковный чин и устав преподобных отцов своих Зосимы и Савватия, как соблюдалось все это доселе, и потому просят, чтобы государь не велел переменять в Соловецкой обители прежнего церковного чина и устава. Челобитная послана была 14 февраля вслед за архимандритом Варфоломеем и получена им 28 марта еще в Вологде. Но когда он прибыл в Москву и увидел, как там смотрят на противящихся новоисправленным печатным книгам, то счел за лучшее удержать челобитную у себя и не подавать государю. На Соборе, однако ж, вероятно, узнали о челобитной или о нежелании соловецких монахов принять новопечатные книги. Сам Варфоломей был допрошен и, подобно другим, дал письменное исповедание, что признает православными Восточных патриархов, и греческие церковные книги, и Московский Собор 1654 г., приемлет книгу "Скрижаль" и Символ в его исправленном виде. Из Соловецкого монастыря потребован был царским указом на Собор старец Герасим Фирсов, как один из главных виновников противления этой обители церковной власти. А еще до прибытия Фирсова допрошен был на Соборе 31 мая другой соловецкий старец, Игнатий, вероятно находившийся в Москве при своем настоятеле, и дал письменный ответ, что Восточных патриархов признает истинно православными, церковные книги, греческие и новоисправленные русские, во всем приемлет, равно Символ веры и сложение перстов для крестного знамения, как напечатано о том в новых печатных книгах, приемлет без всякого сомнения и прекословия. Когда же прибыл Герасим Фирсов и 1 июля дал на Соборе известное уже нам показание, что в Соловецком монастыре доселе по новоисправленным Служебникам не служат и наречного пения не допускают, потому что не было повеления о том от архимандрита, и что сама челобитная написана братиею по приказанию архимандрита, и он, Герасим, приложил к ней свою руку только "страха ради", то Собор потребовал от Варфоломея объяснения по этому показанию. И он 13 июля в патриаршей крестовой палате сознался пред Собором, что действительно служил доселе в своей обители по старым Служебникам, потому что всею братиею в ней еще при прежнем архимандрите Илии составлены приговоры не принимать новопечатных Служебников, что пытался составить с братиею приговор о введении наречного пения в обители, но безуспешно и только потерпел от многих старцев укоризну и что действительно дозволил братии составить челобитную, но, получив ее, удержал у себя и не подавал государю, потому что "писана та челобитная не о деле". Собор потребовал именной сказки лиц, от кого в Соловецком монастыре чинится мятеж касательно наречного пения и новоисправленных книг, и Варфоломей вместо именной сказки подал Собору самую челобитную, под которою находились подписи этих лиц. Тогда Собор увидел, что в противлении участвуют более или менее все братия Соловецкого монастыря, и признал необходимым послать для вразумления их благонадежного человека и соборную грамоту. Для этого избран был архимандрит ярославского Спасского монастыря Сергий и с ним назначены были ехать поп московского Успенского собора Василий Федоров, Богоявленского монастыря иеромонах Иоасаф и иеродиакон Адриан, да патриаршие - сын боярский Григорий Черновский и подьячий Владимир Гурьев. В грамоте своей к соловецким инокам (от 11 июля) Собор писал, что посылает к ним для убеждения их архимандрита Сергия и с ним "на их сумнительные главизны свидетельства ради и краткие ответы от Божественного Писания и от правил св. отец", чтобы они удостоверились в истине и отныне без всякого прекословия повиновались святой Восточной Церкви и были в соединении с нею, а если не покорятся Церкви и останутся в своем хульном упорстве, то угрожал священным лицам лишением сана, а простым и мирянам отлучением.

Между тем, пока делались необходимые распоряжения для отправки архимандрита Сергия в Соловецкий монастырь, оттуда присланы были к государю две новые челобитные, или два доноса. Одна челобитная написана была от лица всей братии, но только частию иноков, неприязненных архимандриту Варфоломею, которые, изобразив его будто бы крайне зазорную жизнь и перечислив целый ряд его беззаконных действий, просили переменить его и дать Соловецкому монастырю другого настоятеля. Эта челобитная составлена была еще в мае старцем Герасимом Фирсовым и единомышленными ему старцами: Геннадием, Александром Стуколовым, Ефремом Каргопольцем, Ионою Брызгалом и еще немногими при участии сосланного в Соловецкий монастырь князя Михаила Васильевича Львова, но тогда была разорвана иноками, преданными архимандриту Варфоломею, как извещали его келарь Савватий и некоторые другие старцы. Теперь челобитная эта, переписанная вновь, привезена была в Москву старцем Александром Стуколовым и 8 августа подана государю. Другая челобитная написана была в июле против старца Александра Стуколова и его сообщников келарем Савватием и всею братиею Соловецкой обители. Братия жаловалась государю на соборных старцев Александра Стуколова и Геннадия да отставленного соборного старца Ефрема Каргопольца и писала: "По твоему, государь, указу сосланы к нам в монастырь в разные годы и месяцы твой государев стольник князь Михаил Васильевич Львов, да афонский архимандрит, лазутчик Феофан (самовольно посетивший патр. Никона в Воскресенском монастыре), да из Москвы козьмодемьянский поп Козьма, да из Вологды поп Сысой, ефрейторского строя ротмистр Осип Пирютин, да саввинские старцы, и многие другие старцы и мирские люди разных чинов, человек с сорок, а велено их держать в монастыре под крепким началом, и за монастырь не пускать, и чернил с бумагою им не давать. От этих-то опальных людей чинятся здесь, в монастыре, многие мятежи и многое бесчиние. А те наши старцы Александр, да Геннадий, да Ефрем живут с ними, опальными, заодно, и мятежи чинят, и воровские письма составляют, желая вредить обители". Перечислив затем несколько бесчинных и зазорных действий этой партии и особенно князя Львова, братия просили государя освободить Соловецкую обитель от таких мятежников. Государь, как только прочитал первую челобитную, передал ее архимандриту Варфоломею, чтобы он написал по ней свое объяснение. И Варфоломей 11 августа представил государю свои ответы на каждое из взведенных на него, Варфоломея, обвинений в челобитной "роспись улик" на своих доносчиков, старцев Герасима Фирсова, Геннадия, Александра Стуколова, Ефрема Каргопольца и пр., с подробным указанием бесчинств и преступлений каждого из них и свою челобитную, в которой просил, чтобы по всем обвинениям на него, Варфоломея, государь приказал произвесть розыск в самой обители. Вследствие этого государь послал наказ от 14 августа архимандриту Сергию, отправлявшемуся в Соловки, чтобы он произвел там полное расследование как по челобитной, поданной некоторыми старцами на архимандрита Варфоломея, так и по челобитной самого Варфоломея на этих старцев.

В первых числах сентября архимандрит Сергий с своею свитою, в сопровождении двадцати московских стрельцов и их сотника отправился в путь, 26 сентября прибыл в Архангельск, а 4 октября - и в Соловецкий монастырь. В тот же день вся братия созваны были в главный храм и им прочитаны были сперва царский указ, потом грамота и наказ освященного Собора. По окончании чтения тотчас раздались крики: "Мы указу великого государя послушны и во всем ему повинуемся, а повеления о Символе веры, о сложении трех перстов для крестного знамения, о трегубой аллилуйе, о молитве "Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас" и о новоисправленных печатных книгах не приемлем, и слышать не хочем, и готовы все пострадать единодушно". При этом бывший архимандрит Саввы Сторожевского монастыря Никанор, подняв высоко свою руку и сложив три первые перста, с большим гневом начал говорить: "То-де учение, что велят креститься тремя перстами, есть предание латинское, печать антихристова; я за всех вас готов ехать в Москву и пострадать". Следует заметить, что Никанор был постриженник Соловецкого монастыря и до 1653 г. состоял строителем Соловецкого подворья в Вологде. В этом году избран и поставлен в архимандрита Саввино-Сторожевского монастыря, наиболее любимого царем Алексеем Михайловичем, и сделался весьма близким к нему человеком. Но около 1659 г. почему-то просился и уволен на покой в место своего пострижения, в Соловецкий монастырь. Здесь обнаружилось, что Никанор принадлежал к числу противников новоисправленных печатных книг: он вел переписку с протопопом Аввакумом, и Аввакум в своей известной челобитной рекомендовал его царю как одного из достойных для занятия архиерейской кафедры. Впрочем, до настоящего времени живя в Соловецком монастыре, Никанор ничем не выделялся среди других иноков, ревнителей старого обряда, и только теперь выступил в качестве их главного предводителя. Когда братия услышала слова Никанора, что он готов за всех их ехать в Москву и пострадать, то начали кричать: "Мы все единодушно готовы пострадать, а новой веры, и учения, и книг отнюдь не примем". Поднялся общий шум, раздались неистовые крики и бранные слова. Архимандрит с товарищами едва уговорил шумевших, чтобы они выбрали из среды своей двух или трех, с кем бы можно было благочинно беседовать о деле, и братия указали на черного попа Геронтия. Геронтий, тотчас же приведя слова молитвы "Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас", спросил Сергия: "За что вы отъемлете из сей молитвы Сына Божия?" И все закричали: "Ох, горе нам, отнимают у нас Сына Божия! И где вы девали имя Сына Божия?" Потом Геронтий спрашивал: "Зачем вы велите говорить аллилуйя трижды и четвертое - слава Тебе, Боже? В житии св. Евфросина Псковского не велено говорить аллилуйю трижды". И, став высоко на стуле, начал читать всем это житие, и возбудил шум и крики еще больше прежнего. Что ни говорил Сергий в ответ на предложенные вопросы и для вразумления заблуждавшихся, его слов никто не хотел и слушать. Ввиду такого упорства Сергий и его товарищи стали спрашивать соловецких иноков: "Царь государь православен ли и благочестив?" Отвечали: "Православен и благочестив". - "А повеления его и грамоты, которые с нами к вам присланы, православны?" На этот вопрос отвечали молчанием. Еще спросили: "Восточные патриархи и русские архиереи со всем освященным Собором православны ли?" "Патриархи прежде были православны, а ныне Бог их весть, потому что живут в неволе, а русские архиереи со всем Собором православны". - "А соборное повеление их, с нами к вам присланное, как вы считаете?" - "Повеления их не хулим, а новых веры и учения не принимаем, держимся предания св. чудотворцев и за их предание хотим все умереть охотно". Тогда Сергий, показывая присланную с ним следованную Псалтирь преподобного Зосимы чудотворца, спросил: "Вашей ли, обители эта книга и признаете ли ее честною и святою?" Отвечали: "Мы слышали про ту книгу, но кто приписал ее преп. Зосиме и совершал ли чудотворец Зосима по ней правило, не ведаем". Сергию поручено было обозреть по грамоте Новгородского митрополита Питирима соловецкую библиотеку и взять из нее под расписку книги, какие окажутся годными для Собора. Сергия в библиотеку не пустили и древних книг ему не показали. Вообще, к архимандриту Сергию и его товарищам в Соловецком монастыре отнеслись недоверчиво и неприязненно. Главное лицо в обители после настоятеля, келарь Савватий Обрютин, преданный архимандриту Варфоломею и несколько обуздывавший своевольных и мятежных между братиею, был сменен ими самоуправно еще до приезда Сергия, и на место Савватия они успели возвести своего единомышленника безграмотного чернеца Азарию. Для помещения Сергия и его свиты отвели только две небольшие кельи и приставили к ним свои караулы, мирских людей с бердышами и палками. Сергий, приступая к выполнению другого возложенного на него поручения - к производству следствия по известным челобитным, просил келаря и соборных старцев дать ему именной список всей братии и мирян, живущих в обители, - списка ему не дали. Просил дать келью какую-либо, куда бы он мог приглашать свидетелей для допросов, - и кельи ему не дали. Потому он созвал всю братию в соборную церковь и спрашивал: писали ли они к государю челобитную на своего архимандрита Варфоломея, и они отвечали, что не писали и писать не приказывали, а она написана без братского совета, воровски немногими лицами. Октября 6-го дня братия подали архимандриту Сергию за своими подписями сказку, в которое заявляли, что того "предания по новым книгам", по которому он прислан по указу государя и уложению освященного Собора учить их, они принять не могут; что царю государю они во всем повинуются, ни в чем не противятся, за него молятся, но желают держаться прежнего предания святых отцов, и то не по упрямству и не по противлению власти, а боясь Страшного суда Божия, и потому просят милости государя, чтобы он позволил им оставаться в прежнем благочестии, в котором проводили дни святые чудотворцы Соловецкие. Затем, 12 октября, по отъезде архимандрита Сергия из обители братия послали государю три челобитные. В одной прямо просили государя, чтобы не велел принуждать их к принятию новых книг, а позволил бы соблюдать в Соловецкой обители прежний церковный чин и устав преподобных Зосимы, Савватия и Германа. Во второй, более обширной, сначала излагали основания, почему не могут принять новых книг, ни троеперстия, ни трегубой аллилуйи, ни четвероконечного креста, а потом усиленно повторяли ту же самую свою просьбу. В третьей челобитной жаловались на архимандрита Сергия: он будто бы только спрашивал их, писали ли они челобитную на своего настоятеля Варфоломея, а самой челобитной наперед не прочел им, и они сказали, что не знают ее; когда же он прочел челобитную, то они увидели, что в ней про Варфоломея написано много правды, и хотели каждый в подтверждение того дать свои сказки, но Сергий поспешил уехать из монастыря и сказок не взял. В заключение просили государя, чтобы он взял от них Варфоломея и дал им настоятелем бывшего саввинского архимандрита Никанора или кого другого по их выбору. Нет сомнения, что все эти челобитные могли дойти до государя, равно и архимандрит Сергий мог возвратиться в Москву, отнюдь не прежде ноября, когда в нее уже прибыли Восточные патриархи и Собор русских архиереев, доселе рассматривавший дела о расколе, прекратил свои занятия в ожидании нового, большого Собора.

К чести Московского Собора 1666 г. должно сказать: он не ограничился тем, что допрашивал расколоучителей, а обличал их, вразумлял, убеждал обратиться к Церкви, нередко выслушивая и обсуждая самые их сочинения, и признал нужным составить для верующих особую книгу и в ней опровергнуть все главные основания раскола, как они изложены были в двух наиболее обширных раскольнических сочинениях того времени: в челобитной попа Никиты и в свитке попа Лазаря. Написать опровержения на челобитную Никиты и заключающиеся в ней возражения против новоисправленных печатных книг царь и Собор поручили славившемуся своею ученостию Паисию Лигариду. К сожалению, Лигарид не знал русского языка и не мог прочитать в подлиннике челобитную Никиты, вникнуть в ее подробности. Нужно было перевесть для Лигарида челобитную на греческий или латинский язык, и она была переведена для него, вероятно, не в целости, а только в сокращении, судя по тому, что возражения из челобитной приводятся Лигаридом не подлинными ее словами, а большею частию в сокращении. Он написал довольно большое сочинение и поместил в нем 31 "отражение" на такое же число взятых из челобитной возражений. Но "отражения" Паисия страдали, так сказать, общностию: в каждом возражении он рассматривал и опровергал преимущественно общую мысль возражения, не обращая внимания на частности и на своеобразное раскрытие их в челобитной Никиты. И потому когда "отражения" эти, писанные на латинском языке, были переведены на русский язык Симеоном Полоцким, то оказалось, что они при всех достоинствах не могут быть признаны достаточными для цели. По крайней мере Собор не остановился на сочинении Паисия, а поручил составить другое сочинение на челобитную Никиты и вместе на свиток попа Лазаря Симеону Полоцкому; это поручение, как можно догадываться, было сделано Собором 7 мая. И Симеон, по его собственному свидетельству, начал свой труд 18 мая, а окончил 13 июля, т. е. менее чем в два месяца, хотя труд был очень значительный. Сочинение свое Симеон разделил на две части: в первой изложил 30 "возобличений" на "Никитины обличения", а во второй 70 "возобличений" на "обличения" попа Лазаря. В первой части Симеон несомненно воспользовался сочинением Лигарида, позаимствовав оттуда многое в сокращении, но еще более поместил и от себя и изложил совершенно самостоятельно. Вторая же часть составлена вся самим Симеоном. Книгу Полоцкого тщательно рассматривал Собор и признал настолько удовлетворительною, что положил издать ее от своего имени, как бы свое собственное сочинение, под заглавием "Жезл правления, утверждения, наказания и казнения, сооруженный от всего освященного Собора... в лето 7174, месяца майя, в 7-й день". Издана, впрочем, была эта книга не так скоро, уже по благословению святейших патриархов Паисия Александрийского и Макария Антиохийского, и первые экземпляры ее по выходе из типографии были поднесены царю и патриархам только 10 июля 1667 г.

Оглавление

Глава 3

RUS-SKY ®, 1999 г. Последняя модификация: 29.09.07