В начале ноября 1925 года Есенин спешно приезжает в Ленинград, встречается здесь с другом, партработником Петром Ивановичем Чагиным, и своим давним знакомым, журналистом Георгием Феофановичем Устиновым (1888-1932). Надо помнить, поэту в то время угрожали судом, и поездка, очевидно, носила отнюдь не развлекательный, а — можно выразиться — разведывательный характер. Есенин явно нервничал, вероятно, наводил какие-то справки, с кем-то встречался. Вряд ли он намеревался перекочевать в Ленинград — его бы «достали» и здесь. О будущем назначении симпатизировавшего ему С.М. Кирова и любившего его П.И. Чагина он вряд ли знал. О перемещении их из Азербайджана в Ленинград стало известно лишь в конце декабря. Настроение у Есенина было крайне пасмурное (об этом пишет в своей книге фотографировавший его в ноябре Моисей Наппельбаум). С Вольфом Эрлихом в тот раз он встречался, но близко не общался и не давал ему никаких серьезных поручений. В Ленинграде жили более близкие Есенину люди, и в свете этого его декабрьская телеграмма Эрлиху с просьбой о снятии квартиры неожиданна...

Что же заставило его внезапно броситься в город на Неве?

...В начале сентября 1925 года он ехал с Софьей Толстой в поезде Баку — Москва и наверняка вспоминал гостеприимный азербайджанский кров Чагина. Издатель Иван Евдокимов требовал его возвращения в столицу, в противном случае грозил расторгнуть договор на выпуск его собрания сочинений.

6 сентября произошла проклятая неприятная история. Оставив жену в купе, Есенин направился в вагон-ресторан, но чекист-охранник, ссылаясь на приказ начальства, преградил ему дорогу. Есенин вспылил. Услышав перебранку, дипкурьер Альфред Мартынович Рога (49 лет) принялся нудно воспитывать несдержанного пассажира. Он узнал его, и ему, очевидно, доставляло удовольствие прочитать знаменитому поэту нотацию, тем более, если не ошибаемся, он сам пописывал вирши и не прочь был «дать урок» буяну-попутчику. Кстати, стихотворца по фамилии Рога нахваливал Вл. Маяковский на одном из заседаний Комакадемии в 1926 году.

Разгорелся скандал. Рога привлек к «делу» ехавшего в том же вагоне врача Юрия Левита, тогда начальника отдела благоустройства Моссовета. Эскулап-коммунальщик, видимо, чувствовал себя уверенно и видел в Есенине если не слесаря-водопроводчика или истопника, то уж никак не европейски известного поэта. Левиту покровительствовал «сам» Лев Каменев, проча его кандидатуру в наркомы здравоохранения Закавказской республики. Левит, вряд ли знакомый с понятием «такт», отправился в есенинское купе на предмет обследования психического здоровья «скандалиста». Легко представить, как последний реагировал на бесцеремонную выходку удачливого совчина.

Некоторые подробности этой истории впервые раскрыл английский есениновед Гордон Маквей в нью-йоркском «Новом журнале» (1972, кн. 109). Исследователь напечатал «Дело С. А. Есенина по обвинению его по статье 176 Уголовного кодекса». Дадим некоторые отрывки из этой публикации и сопроводим их нашими замечаниями.

В своем заявлении в прокуратуру А. Рога жалуется, что «известный писатель» пытался ворваться в его купе, и далее: «...он весьма выразительными и неприличными в обществе словами обругал меня и грозил мордобитием. <...> По дороге освидетельствовать состояние Есенина согласился врач Левит, член Моссовета, но последнего Есенин не подпустил к себе и обругал...» — следует известное «крамольное» выражение.

Рога не ограничился собственным видением конфликта, а пошел дальше: напомнил прокуратуре «возмутительное» общественное поведение Есенина в прошлом, даже сослался на «Правду», освещавшую в 1923 году некие его проступки. Уголовная яма рылась основательно, с намеками и прямыми обвинениями в духе типичных подобных процессов 20-х годов.

Не менее суров был и Ю. Левит. «Всю дорогу с момента посадки, кажется в Тифлисе, — писал он, — гр[ажданин] Есенин пьянствовал и хулиганил в вагоне... упорно ломился в купе Рога и обещал «избить ему морду». И т.д. и т.п.

Вот как эту историю излагает Есенин:

«6 сентября, по заявлению Рога, я на поезде из Баку (Серпухов — Москва) будто бы оскорбил его площадной бранью. В этот день я был пьян. Сей гражданин пустил по моему адресу ряд колкостей и сделал мне замечание на то, что я пьян. Я ему ответил теми же колкостями.

Гр[ажданина] Левита я не видел совершенно и считаю, что его показания относятся не ко мне.

Агент из ГПУ видел меня, просил меня не ходить в ресторан. Я дал слово и не ходил.

В Бога я не верю и никаких «Ради Бога» не произношу лет приблизительно с 14-[ти].

В купе я ни к кому не заходил, имея свое. Об остальном ничего не могу сказать.

Со мной ехала моя трезвая жена. С ней могли и говорить.

Гр[ажданин] Левит никаких попыток к [о]свидетельствованию моего состояния не проявлял. Это может и показать представитель Азербайджана, ехавший с промыслов на съезд профсоюзов. Фамилию его я выясню и сообщу дополнительно к 4 ноября нач[альнику ] 48-го отд[еления ] милиции.

29.Х.-25. Сергей Есенин».

Своим заявлением поэт как бы говорит: отстаньте от меня, дело не стоит выеденного яйца. Столкнулись амбиции преуспевающих чинов и достоинство многократно защищавшего свою честь легко ранимого человека (ранее на него заводилось более десятка уголовных, пахнущих сиюминутной политикой дел).

С подачи А. Рога и Ю. Левита Народный комиссариат иностранных дел (НКИД) обратился в Московскую губернскую прокуратуру. Та весьма оперативно передала «крамолу» судье Липкину. Судебное колесо завертелось. Последовали допросы, угрозы... Не помогли даже влиятельные заступники. Кто-то более всемогущий их отверг  и, возможно, «порекомендовал» расправиться с поэтом.

...Сразу же после допроса Есенин ринулся в Ленинград. Подчеркнем, сентябрьский дорожный скандал 1925 года привел в конце концов к декабрьской трагедии. Обратите внимание, в том же тревожном сентябре Есенин сжег на квартире своей первой жены Изрядновой (согласно ее воспоминаниям) большой пакет со своими рукописями. Не сомневаемся, в том пакете были его честные откровения «о времени и о себе». Видимо, опасность для его жизни была настолько велика, что он, бесприютный, не решился уничтожать свои записи при нежелательных свидетелях и сделал это в надежном месте. Подчеркнем, вся эта грустная история десятилетиями или замалчивалась, или искажалась. После его гибели прыткие газетчики и его трусливые знакомцы-мемуаристы трещали: покончил счеты с жизнью не случайно — ведь незадолго перед самоубийством почти свихнулся, что подтверждается его пребыванием в психиатрической клинике 1-го Московского государственного университета.

Волноваться Есенину было от чего — над ним тяжелой тучей навис неправедный суд с легко угадываемым печальным приговором. «Психов не судят», — напомнили ему родственники и с огромным трудом уговорили лечь в больницу...

Но вернемся к его странно-поспешной ноябрьской поездке в Ленинград. Скорей всего, он «наводил мосты» для подготовки бегства за рубеж. Из его письма от 27 ноября 1925 года к П.И. Чагину: «...вероятно, махну за границу». Полагаем, кто-то этот его замысел выдал. Предателя установить сложно, и на сей счет может быть немало предположений.

Мимоходом два небольших отступления. В свой ноябрьский приезд в Ленинград бесприютный поэт ответил на вопрос местного журналиста о материальном положении советских литераторов. «Хотелось бы, — говорил он, — чтобы писатели пользовались хотя бы льготами, предоставленными советским служащим. Следует удешевить писателям плату за квартиру. Помещение желательно пошире, а то поэт приучается видеть мир в одно окно» (Новая вечерняя газета. 1925. №208. 18 ноября).

Резким контрастом к этим словам звучит ответ на тот же вопрос преуспевающего кремлевского Демьяна Бедного: «А вообще говоря — жаловаться мне не на что».

Ноябрьское посещение Есениным Ленинграда запомнил прозаик Николай Николаевич Никитин (1895-1963), автор известного романа «Северная Аврора». В своих воспоминаниях он опровергает, что в тот раз поэт жительствовал в «Англетере», о чем любят порассуждать досужие следопыты. Оба они лишь заходили в гостиницу, где тогда остановились руководитель Московского камерного театра А. Я. Таиров и его артисты.

Другая встреча Никитина с поэтом состоялась на квартире Ильи Садофьева. «...Когда я пришел, — пишет мемуарист, — гости отужинали, шел какой-то «свой» спор, и Есенин не принимал в нем участия. Что-то очень одинокое сказывалось в той позе, с какой он сидел за столом, как крутил бахрому скатерти». В такое психологическое наблюдение можно поверить. Ожидавший суда затравленный Есенин мучительно искал выхода из создавшегося тупикового положения. Окружавшие же его благополучные литераторы не подозревали о смятениях московского гостя.

Метко охарактеризовал Николай Никитин и внезапный отъезд Есенина из Ленинграда — «...будто сорвался». Что-то случилось...

Далее наблюдательный прозаик вспоминает последние декабрьские дни 1925 года и роняет весьма примечательные для нашей темы фразы: «Помню, как в Рождественский сочельник кто-то мне позвонил, спрашивая, — не у меня ли Есенин, ведь он приехал... Я ответил, что не знаю о его приезде. После этого два раза звонили, а я искал его где только мог. Мне и в голову не пришло, что он будет прятаться в злосчастном «Англетере». Рано утром, на третий день праздника, из «Англетера» позвонил Садофьев. Все стало ясно. Я поехал в гостиницу».

Продолжаем анализировать «парадокс молчания» поэта. В «Англетере» постоянно днюют и ночуют известные в ленинградской культурной жизни люди: киноартист Павел Поль-Барон, артистка Екатерина Инсарова-Максимова, режиссер Мариинского театра Виктор Рапопорт, певица Софья Троян, еще один мастер киноэкрана — Михаил Колоколов и другие интересные личности, а бедный поэт ни к кому носа не кажет, прямо-таки отшельник. Между прочим, Николай Никитин писал: «И до смерти Есенина и после мне неоднократно приходилось слышать о его невероятной общительности. Да, он был очень общителен».

И чтоб такой компанейский человек накануне Нового года и Рождества (по новому стилю) отсиживался в полуподвальном номере гостиницы? — в это невозможно поверить.

За семьдесят с лишним лет ни один жилец «Англетера» (фарисеи Устинов, Ушаков, Рубинштейн не в счет) — а их насчитывается до ста пятидесяти — не оставил ни строчки, ни словечка о необычном госте, ни один работник того же дома даже не заикнулся по тому же поводу. Многие воспоминатели видели поэта всего лишь мимоходом, но оставили, однако, свои письменные разглагольствования, а здесь история, от которой вздрогнула не только читающая Россия, но и Европа, — нет, в которой раз утверждаем: не останавливался Есенин ни на час в злосчастном «Англетере».

Посоветуем всем, кто поверил «заботнице» А. А. Берзинь (псевдоним — Ф. Ложкин), «трогательно» разыскивавшей поэта в Ленинграде, обратиться хотя бы к ее биографии периода 1918-1921 годов, когда она, комиссар-политпросветчик, служила в 4-й и 12-й армиях, а одно время, если верить старому справочнику, заместителем начальника Политпросвета 44-й дивизии. Кто знает, не остался ли после того у Анны Абрамовны чекистский мандат. Есенин, кстати, в минуты откровения очень плохо отзывался о ней.

Нам на глаза попался протокол заседания бюро ячейки ВКП(б) отделения языка и литературы Ленинградского педагогического института им. Герцена (4 октября 1927 г.). Тогда филологи избрали некую Берзинь (имя и отчество не указаны) ответственной за работу в комсомоле. Не Анну ли Абрамовну? Помня, что здесь же работал «подписант» милицейского протокола Н.М. Горбова — Павел Медведев, литератор и чекист, недавно возглавлявший красную молодежь в 3-м полку войск ГПУ, историей педагогического образования в Ленинграде стоит заняться пристальнее.

Итак, поэт в лихорадочном состоянии возвратился вначале ноября в Москву, пожурил в письме за невнимание Чагина, упомянул Устинова, а через три недели спрятался от судилища в психиатрическую клинику. Дальнейшее известно.

От кого известно? Главным образом — от Эрлиха и Устинова. Двурушная натура первого разоблачена, вся его декабрьско-январская возня антиесенинская. Портрет второго «благодетеля» не так ясен. Попробуем обрисовать его, используя новые документально-архивные материалы.

Устинов, уроженец уездной глухомани Нижегородской губернии. Родители — староверы. Изгнан из церковно-приходской школы за богохульство. Плавал на пароходах матросом. Частенько буянил, а позже выдавал свои проступки за политические акции, направленные против «живоглотов-кровопийцев». Написал на эту тему скандальную брошюрку. Босячествовал — в его облике и характере угадывается Горьковский Челкаш. Не раз попадал в тюрьмы, как водилось, бегал из них. В начале первой мировой войны издал книжечку, в которой заявил себя русским патриотом. Скоро, однако, резко изменил свою позицию (выгодно!) и стал ярым пропагандистом поражения России. Февральскую революцию встретил эсером в Петрограде, тогда-то и состоялось его знакомство с Есениным. В дни Октябрьского переворота переметнулся к большевикам, исполнял роль их воинствующего рупора. В декабре 1917 — январе 1918 года редактировал газету «Советская правда» (Минск), освещавшую борьбу Красной Армии на Западном фронте.

Бегло полистаем это издание, задерживаясь на устиновских статьях и заметках.

«Мы говорим прямо и откровенно: русская революция является началом социальной революции во всем мире» (№2).

Устинов часто печатался под псевдонимом Георгий Фанвич. В 4-м номере его стихотворный фельетон «Небесное совещание»:

Пишет разухабисто — нагловато, «художественно» иллюстрируя небогатый набор большевистских лозунгов. Вот, к примеру, его очередные компассажи из «Советской правды»: «...как бы ни вопили социал-патриоты, они все-таки должны признать, что большевизм спас человечество от продолжения кошмарной бойни...» (№15).

Устинов-Фанвич, он же Заводный, он же Клим Залетный, уверен: «...российская революция — гуманнейшая из всех революций» (№18), он зовет «...туда, где лучезарно сверкает яркое солнце Социализма» (№19). Как тут вместе с Иваном Буниным («Окаянные дни») не воскликнуть по тому же поводу: глаза твои бесстыжие, где и когда ты видел, чтобы в этой войне что-то сверкало, кроме штыков и сабель.

24-й номер (1917 г.) «Советской правды» примечателен для скорбной есенинской темы: на одной из страниц мелькнула фамилия М. Никольского, тогда начальника минского пункта №7. С 1920 года он знакомец Эрлиха, его опекун по ЧК, в 1925-м и позже (?) секретарь Секретной оперативной части (СОЧ) Ленинградского ГПУ, рабочая темная лошадка при начальнике И.Л. Леонове.

Полезным для выяснения обстоятельств глумления над покойным Есениным оказалось наше знакомство с предшественницей «Советской правды» — газетой «Фронт» (орган исполкома Съезда солдатских, рабочих и крестьянских депутатов Западного фронта). В 47-м номере (1917 г.) солдат Николай Савкин опубликовал свой стишок «Товарищу»: «О, друг мой, товарищ,// Оставь, не печалься.// Я вижу и чувствую душу твою...» Для создания полной картины преступления и хода его сокрытия эта деталь существенна (мы позже систематизируем наши «белорусские» наблюдения) — ведь именно Савкин за несколько дней до гибели поэта передал образцы его почерка чекисту-графологу Зуеву-Инсарову. Есенин презирал Савкина и его угрозы. В том же «Фронте» встречаются и другие наши «знакомые».

Вернемся к Устинову. В Гражданскую войну он занимался газетно-публицистической деятельностью (какой — пока секрет, мы его раскроем в финальной главе нашей книги), выпускал серию пропагандистских брошюрок. В период нэпа и позднее сочинял совсем никудышные рассказы, повести и даже романы, героями которых становились конечно же уходящие в революцию босяки, руководимые сознательными интеллигентами.

Устинов работал в «Правде», «Известиях», его перо, не зная жалости, разило «контру». Мечтал он стать «писателем для женщин», но у жестокого, категоричного автора не имелось для этого никаких данных. Большую известность приобрел как литературный критик пролеткультовского толка. Его книга «Литература наших дней» (1923) — образчик политпросвета и агитпропа: разнос прежде так милых автору Горького, Бунина, теперь эмигрантов и «отступников», шельмование Блока, Орешина на фоне фанфар Гастеву, Герасимову, Садофьеву и прочим одописцам «железной поступи революции».

Устинов не знал сомнений, не мучался исследованием образного мира произведений писателей. Он выносил приговор, как в трибунале, воплощая на практике вульгарно-социологические идеи Фриче, Переверзева и им подобных «неистовых». Приведем важнейший устиновский постулат: «...у художника его стиль (форма) всегда и неизбежно, решительно без всяких исключений, является отражением его классового самосознания» (выделено автором).

Именно с такой отмычкой критик, своего рода следователь Пролеткульта по особо важным литературным делам, рассматривает творчество Сергея Есенина. Его Пугачев из одноименной поэмы — «...синоним оппозиции по отношению к пролетарскому государству». Поэт, по его мнению, «...совершенно отрекся от своих «большевистских» заблуждений. Рязанский кулак может спать спокойно. Сын вполне оправдал его доверие», ему «...сладок запах отцовского навоза». Признавая талант автора «Пугачева», он вешает на него ярлык собственного изобретения — «...самый неискоренимый психобандит», который «плюнул на социализм». Согласитесь, так резко и доносительно не мог написать друг, в качестве которого без устали представляли есенинского знакомого. В 1925 году Устинов мог, наверное, быть для Есенина лишь застольным собеседником, но никак не духовно близким человеком.

Устинов вылил ушаты помоев на гроб усопшего 29 декабря 1925 года в ленинградской вечерней «Красной газете», где он время от времени печатался, наезжая в Северную Пальмиру. В той же газете «друг» представил своего знакомца законченным алкоголиком. И так писал человек, у которого обычно под кроватью валялась батарея пустых бутылок (по воспоминаниям хорошо знавшей его Н. М. Гариной, жены драматурга Гарина-Гарфильда).

Позволим себе отступление о пресловутом пьянстве Есенина, подаваемом чуть ли не в раблезианском духе. Бездомный поэт отдавал дань Бахусу, но, как правило, в компании с приятелями. Он чаще всего находился на виду, на него глазели, измеряя — каждый по-своему — количество выпитого им спиртного. Уверен, образ постоянного хмельного скандалиста навязан нашей прессой и его, любившими поживиться на чужой счет, мнимыми приятелями. Духовно же симпатичные Есенину люди, искренне почитавшие его, говорят о нем с большим тактом. Актриса Августа Миклашевская, которой посвящено стихотворение «Заметался пожар голубой...», в своих воспоминаниях почти не касается хмельной проблемы, потому что она при их встречах и не возникала, ибо в обществе сердечно расположенных к нему знакомых он сохранял душевное равновесие и в допинге не нуждался.

Многие литераторы-современники Есенина прикладывались к бутылке не реже, если не чаще. Так, из переписки благополучного Константина Федина известно: пил он мертвецки, но за домашними занавесками. Любил заложить за воротник ленинградский поэт Илья Садофьев. Этот список легко продолжить. Но в глазах читателей они выглядели скромными овечками, их образ лепился газетами и другими средствами информации. Не имея возможности дискредитировать творчество Есенина, пользовавшегося небывалой в начале XX века популярностью в народе, его хулители кинулись на него самого. Среди таких был и журналист Устинов.

Сегодня есть возможность набросать, так сказать, домашний портрет этого вездесущего журналиста. С фотографии на нас смотрит мордастый, крепкий мужчина, в сжатых губах ехидство. Ворот рубахи с небрежно висящим галстуком расстегнут.

Таким он представал в своеобразном светско-советском салоне Нины Михайловны Гариной, жены драматурга, в недалеком прошлом этакого «морского волка» Сергея Гарфильда (псевдоним Гарин). Из его биографии можно легко написать детектив. Но современные справочники по-прежнему берут верхний слой его жизни, не задевая глубоко потаенного.

Салон Гариных до революции дарили своим вниманием Иван Бунин, Борис Зайцев, Александр Куприн, Евгений Чириков и другие известные писатели, о которых тщеславная женщина потом с удовольствием вспоминала. Куприн полушутливо играл роль Ромео, забавлялись и прочие гости. Все это было бы мило, если бы за хозяином квартиры не вился след политического авантюриста. Может быть, не все мастера слова знали о подпольной жизни Гарфильда, но их очевидная снисходительность к нему весьма поучительна. Такая приязнь вполне в духе даже больших русских художников, прозевавших революцию и слишком поздно прозревших.

В различных изданиях Гарин-Гарфильд предстает социальным романтиком, обратившим свое перо на благо народа. Между тем он стереотипный политик-авантюрист, кочевавший по разным странам и городам России с целью устроить в мире революционный кавардак. Его постоянно тянуло исполнить заглавную роль в каком-нибудь опасном политическом представлении — так же как отца его, оперного артиста, выступить в заглавной роли на сцене. Социал-демократ с 1903 года, он часто менял партийные клички (Сергей, Гафель, Штурман и др.). Матросом он побывал во многих странах. В 1919 году его интернировали в Данию, в 1920-м — он главный комиссар морских сил Дальневосточной республики.

Такой взлет карьеры не игра судьбы, а плата за долголетнюю и усердную подпольную работу — о ней он сам не без хвастовства рассказал в собственноручно составленной анкете (1926). Из нее мы узнаем о его активном участии в известных сормовских событиях 1902 года, описанных М. Горьким в романе «Мать». Гарин-Гарфильд, как и его приятель Георгий Устинов, так и просится в прототипы Павла Власова. Кстати, вместе с «Жоржем» (Устиновым) Сергей Александрович сотрудничал в «Нижегородском листке» — знали они друг друга прекрасно. В Нижнем Новгороде Гарин-Гарфильд познакомился с Я.М. Свердловым и другими «эксами», о чем он пишет как о незабываемых встречах. После ссылки в Архангельскую губернию он объявился во Владивостоке, где в 1906 году организовал нашумевшее покушение на генерала Селиванова и скрылся. Свои «подвиги» будущий драматург продолжил в Одессе. Если не ошибаемся, занимался он «мокрыми» делами вместе с Ильей Ионовым. Здесь в 1909 году его арестовали и посадили в тюрьму. Но вскоре он очутился на свободе. Затем был Кронштадт, где Гарин-Гарфильд в рядах большевиков готовил Октябрьский переворот. В 1917 году председательствовал в Гельсингфорсском рабочем совете (г. Хельсинки), позже опять превратился в крупного коммунистического «морского волка». Устав от революционных качек, осенью 1922 года обрел тихую пристань — где бы вы думали? — на посту заместителя ответственного редактора ленинградской «Красной газеты».

Гарин-Гарфильд активно сотрудничал с Севзапкино, куда тянутся нити, о чем мы еще скажем, антиесенинского заговора (П.П. Петров и др.).

Устинов, приезжая в Ленинград в 1922-1925 годах, частенько захаживал к Гариным в гостиницу «Астория» (1-й Дом Советов). Чаровница, по старой моде, вела фотоальбом (1904-1935), вклеивала в него снимки знаменитостей с их лестными для нее автографами. Альбом хранится в Пушкинском Доме, в нем нет ни строчки Есенина. Но Устинов руку приложил, «...для нас суп Нины Михайловны, — писал он, — значительно полезнее, чем наши стихи, статьи и рассказы. 1.VIII.1922».

Рядом автограф стихотворца Василия Князева: «Тов. Гарину. Сережа, говорят, Ильич умер. Немедленно узнай по телефону и сообщи мне. ...твой В. Князев». На следующей странице комплименты Гариной поэта Ильи Садофьева, заведующего редакцией вечерней «Красной газеты» Ионы Кугеля и других лиц, так или иначе причастных к «зачистке» следов злодеяния в«Англетере».

В газетных и журнальных публикациях достаточно проанализированы сфальсифицированные мемуары публициста Устинова и, хотим надеяться, убедительно доказано: в декабре 1925 года нога его не ступала в «Англетер». Чтобы не повторяться, резюмируем аргументы в пользу нашего вывода.

Первое: в контрольно-финансовых журналах (они составлялись дважды в году) постояльцев «Англетера» (1925-1926 гг.) фамилия Устинова, как и Есенина, отсутствует.

Второе: 130-й номер гостиницы, где якобы поселился журналист с женой, — особенный, смежный с 131-м, который в списках не значится, но фигурирует в инвентаризационной описи. В этой комнате и рядом с ней обычно прописывались «военнослужащие», то есть сдвоенный, можно думать, номер представлял собой штаб-квартиру ГПУ. В 130-м, гласит декабрьское примечание 1925 года к списку жильцов, был арестован ГПУ некий Евгений Васильевич Кушников. По-видимому, его «изъяли», дабы срочно «поселить» туда Устинова. Напомним, ранее в том же номере обитал автор лживой книги «На рассвете и на закате» Лев Рубинштейн.

Третье: странный есенинский «друг» — его никто из ленинградских литераторов (Эрлих не в счет) не видел 28 декабря в 5-м номере, во всяком случае из тех, кто написал об этом воспоминания (Ин. Оксенов, Н. Никитин и др.). Никто не заметил его и при прощании с телом поэта и Доме писателей, и на церемонии проводов гроба на железнодорожный вокзал.

Четвертое: воспоминания (газетный и книжный варианты) лжеопекуна Есенина о его пребывании в «Англетере» полны грубых противоречий и даже нелепостей. Ссылки Устинова на других так называемых гостей 5-го номера, например Сергея Семенова, не находят письменного подтверждения последних, в том числе и упомянутого писателя.

Пятое: насквозь надуманные и глупейшие мемуары (см. Приложение) Нины Гариной, приятельницы Устинова, лишь подтверждают фикцию о проживании журналиста в «Англетере». Мемуаристка перестаралась в защите друга семьи, в очернении Есенина, заставила нас пристальнее присмотреться к Гарину-Гарфильду, сыгравшему, на наш взгляд, пока до конца не выясненную пагубную роль в посмертной судьбе поэта.

Написаны мемуары («Есенин С. А. и Устинов Г. Ф.») в 1935 году, когда еще память Гариной была свежа на десятилетнее прошлое, но тем более поражаешься грубым и пошловатым ее выдумкам. Она свидетельствует, к примеру: 28 декабря 1925 года, в 1 час ночи, ей позвонил из «Англетера» Устинов и сказал: «...они с Сереженькой собираются к нам... Сереженька стоит тут же рядом». Затем якобы взял телефонную трубку Есенин, но Н. М. Гарина поняла, «что они оба уже совершенно готовы», и отказала хмельным визитерам. 28 декабря, около пяти часов утра, рассказывает дальше Гарина, ей кто-то позвонил из «Англетера» и сообщил о смерти поэта. Примерно в семь часов утра она «мчалась на извозчике в гостиницу совершенно раздетая, в халате, в накинутой сверху шубе и в [незастегнутых] ботах». «Кроме Устинова, в комнате уже были И. И. Садофьев, Н. Н. Никитин...» В ответ на гневную тираду Гариной: «Ну, что?! Сделали свое дело?! Довели, мерзавцы!» Устинов будто бы обиженно ответил: «А ты сама... вчера...» (т.е. не пустила к себе домой) — и залился слезами.

Опровергнуть воспоминательницу не стоит труда — настолько она завралась (одно появление в семь часов утра Садофьева и Никитина в номере Устинова прямо свидетельствует о беспардонной лжи). Мемуаристка настрочила и много другой чепухи: «По словам Устинова, они после разговора со мной (по телефону. — В.К.) больше ничего не пили. Есенин очень нервничал... И вскоре ушел к себе в комнату. Устинов к нему заглядывал раза два, звал обратно, посидеть с ним. Есенин не пошел. И в третий раз, когда Устинов пошел опять, заглянул к Сереженьке своему, его уже не было в живых...»

Н.М. Гарина даже не удосужилась прочитать опубликованные заметки на ту же тему «заместителя папы» (так называл себя Устинов в ее семье), полностью опровергающие ее замыслы.

Сумбур Гариной любопытен в другом отношении: симпатизируя Устинову, лучшему другу своей семьи, она характеризует его «настоящим, неизлечимым алкоголиком и изломанным, искалеченным человеком», что недалеко от истины. Но для чего и во имя чего сочинялись предельно фальшивые фантасмагории? Ответ, мы полагаем, один: чтобы, не дай Бог, на ее мужа, Гарина-Гарфильда, не упало подозрение в его хотя бы отдаленной причастности к преступлению.

Опускаем подробности. Устинов отдал свое имя (скорей всего, его и не спрашивали) для организованной мистификации. Он играл роль призрака, убедившего советских обывателей в правдивости официальной версии смерти поэта (как не поверить — свидетельствует, уверяют газеты, близкий друг Есенина). Ход дьявольский, он увел исследователей на изначально ложную дорогу исканий истины. Но, как известно, все тайное рано или поздно становится явным. Когда-нибудь прояснится и загадочная смерть в 1932 году и самого Устинова — его нашли в петле в собственной московской квартире. То ли его «убрали», так как он «слишком много знал», то ли несчастного совесть замучила.

Существенное примечание: после кошмара в «Англетере», в 1926-1927 годах, Устинова печатали, как никогда, щедро (роман «Черный ветер», прозаические сборники «Пропащие годы», «Человеческое» и др.). Идеологи убийства поэта тогда же открыли просторную хлебную лазейку и другим послушным конспираторам, причастным к заметанию следов преступления: Николаю Брыкину («Дурак с партийным билетом», — окрестил его литератор Г. Матвеев на одном из писательских собраний в 1940 г.), автору (?) сфабрикованного репортажа из «Англетера», Михаилу Фроману, понятому, поставившему подпись в сфальсифицированном милицейском протоколе, Вольфу Эрлиху, заглавной фигуре грязного дела.

Проницательные читатели и наши сердитые оппоненты конечно же заметили — еще ничего не сказано о жене журналиста Устинова — Елизавете Алексеевне, жившей, согласно казенной версии, в 130-м номере «Англетера» и, если верить семейному дуэту, души не чаявшей в Есенине.

Выше говорилось — «мальчика-то и не было». А была ли «девочка»? Предвидим возмущенный ропот наших критиков, поверивших официальной пропаганде. Как же так, скажут они, — ведь Устинова оставила на эту тему воспоминания — разве недостаточно? Многие газеты сообщали о ее искреннем расположении к Есенину.

«Тетю Лизу» (как и ее псевдосупруга) в те декабрьские дни в Ленинграде никто не видел, не описал ее внешности, не разговаривал с ней. Даже приятельница Устинова, Нина Гарина (Гарфильд), в своих лжемемуарах «не заметила» этой дамочки.

И тем не менее на нее ссылаются, ее бесконечно цитируют. Изначально кто? Все тот же сексот Эрлих. Журналисты? Да они не могли тогда слова молвить без разрешения цензуры. В то время досмотру подвергались не только многотиражные органы печати, но — в это сегодня трудно поверить — даже стенные газеты.

17 марта 1925 года совещание представителей подотделов печати зиновьевского Ленгубкома партии решило: «...В развитии постановления Оргбюро ЦК РКП(б) о массовой печати, принять за правило, что издавать стенгазету могут...» И далее следует перечень: партячейка, фабзавком, ячейка РЛКСМ и пр. Как видим, «стенать» дозволялось лишь под присмотром идеологического ока. Появились тысячи самодеятельных «изданий». К примеру, в здешнем ГПУ — «Москит», на табачной фабрике им. Троцкого — «Факел», в типографии им. Володарского — «Шило». Грозный циркуляр (№3521 от 7/Х-1925), адресованный местным цензурным отделениям, гласил: «Главлит подтверждает к исполнению обязательность присылки в Главлит точного списка... стенгазет, функционирующих в пределах вашей губернии». Коллегия ленинградского Гублита 13 марта 1926 года предписала: «Расклейка стенгазет по предприятию разрешается лишь при наличии визы Гублита». Примерно в то же время та же карательная служба постановила: «Провести срочную регистрацию стенных газет в обычном порядке по особо разработанным аспектам». Предписание цензуры равнялось военному приказу. Всегда начеку были ленинградский Политконтроль ГПУ (начальник С. Новик), Гублит (заведующий И. Острецов), Агитотдел губернского комитета РКП(б) — ВКП(б) (заместитель заведующего Я. Елькович). Бдительно охраняли жестокую идеологическую систему специальные политредакторы, уполномоченные и прочие дозорные партии. Например, цензуру «Красной газеты» осуществлял С.М. Рымшан, «Новой вечерней газеты» — И.И. Тютиков, Корыхалов, Лениздата — Адонц. За различного рода нарушения инструкций и промахи контролеры печати подвергались суду.

Представлять, что газетчики при освещении смерти Есенина могли позволить себе «самодеятельность», — наивно. Кончины видных личностей СССР, как правило, сопровождались циркулярами, запрещавшими личные взгляды журналистов. Это подтверждает следующая бумага:

Не исключено, были соответствующие циркуляры (письменные или устные) и в связи со смертью Есенина. Такой информацией могли располагать глава ленинградской цензуры в интересующий нас период Иван Андреевич Острецов и секретарь Анатолий Матвеевич Карпов (Ревич). Последний жил в чекистском доме (ул. Комиссаровская, 7/15) в квартире №5, а рядом, напомним, в 8-й, располагался таинственный (пока!) П.П. Петров. Его житейское соседство с Карповым (тоже по сути чекистом) уже само по себе показательно.

...Однако мы не забыли о Елизавете Алексеевне Устиновой. Наоборот, отступление о карающей деснице — цензуре лишь приблизило к ней. Долгие и утомительные поиски ее следов привели к поистине сенсационному результату: оказалось, роль Устиновой выполняла ответственный секретарь вечерней «Красной газеты» Анна Яковлевна Рубинштейн (1892-1937). Вначале разоблачим эту уголовно-политическую авантюристку, а затем представим ее.

В контрольно-финансовом списке работников «Англетера» за октябрь 1924 года (здесь тогда располагались иностранцы) значатся десять человек (сапожник Густав Ильвер, портной Самуил Серман, коридорный Антон Паученок и др.). Одиннадцатой по счету домоуправ Матвей Лисин карандашом вписал: «Кв. №114. Рубинштейн Елизав. Алек., членов семьи — 2, комнат — 2. Торг, москательн. товар. — Садовая, 83, торг, патент 3-го разряда. Полугодовая плата за кв-ру — 450 р.».

Само по себе странно появление какой-то торговки в ведомственном отеле, за которым присматривало «Бюро по обслуживанию иностранцев в Ленинграде» НАРКИДа (кроме Е.А. Рубинштейн, двенадцатой вписана владелица сапожной мастерской Ц.З. Рывкина, других советских жильцов нет).

Что могла делать хозяйка магазина москательных товаров среди иностранцев? Забегая вперед, предположим: выполняла какое-то секретно-оперативное задание (она, хотя и не свободно, говорила по-английски).

Однако оставим гипотезы и «проследуем» в лавку к Рубинштейн, то есть найдем соответствующую ревизорскую книгу. Наконец она у нас в руках. Открываем, читаем: действительно, «красочный магазин» (так в тексте), да, хозяйничает в нем Рубинштейн, но... Надежда Николаевна. Какого-либо автографа и особых пометок нет. Что ж, сочтем недоразумение небрежностью канцеляриста.

Сюжет не дает покоя. Ищем так называемые отрезки патентов на право торговли (не забудем: время нэпа!). Сохранились! Москательная лавка открыта в 1922 году, адрес тот же — Садовая, 83. Торговое предприятие действует в системе фирмы «Бовер». Все в порядке: оплата патента, даты, квитанции... — вплоть до 1929 года. Но — опять сюрприз! Здесь владелица именуется Рубинштейн Елизаветой Александровной (ранее именовалась Надеждой Николаевной). Что за метаморфоза? Адрес и прочее совпадают, а имя, отчество — нет.

Внимательно читаем «отрезки патентов». Новость: муж хозяйки магазина, ее помощник, — Рубинштейн Борис Вениаминович (однофамилец?). Упомянут в 1923 году и позже.

Привлекла наше внимание случайно попавшая на глаза бумажка, гласившая, что некий Яков Соломонович Рубинштейн торгует (1923-1928) канцелярскими и табачными изделиями по Советскому переулку, 21/28. Не отец ли «нашей» Анны Яковлевны? Похоже. Она писала, что батюшка ее занимался торговлей, но потом, увы, психически заболел и кончил свои дни в богадельне. Так и есть, указаны данные этого купца и грустного заведения, где он пребывает: поселок Шувалово (Ивановская ул., 6, кв. 2). Еще одно доказательство, что не Надежда Николаевна и не Елизавета Александровна, а Анна Яковлевна Рубинштейн числилась в 1924 г. в «Англетере».

Именно числилась, так как ее действительный адрес проживания — на тот же октябрь 1924 года — рядом с «Англетером», в гостинице «Астория», все так же пышно, по-советски именуемой тогда «1-й Дом Советов». Контрольно-финансовый журнал четко фиксирует под 81-м номером: А. Я. Рубинштейн живет в квартире №128, работает на Фонтанке, 27 (адрес «Красной газеты»), имеет дочь и присматривающую за ней няню, Анну Михайловну, обитающую здесь же. Красногазетчица наверняка знала В.М. Назарова, до службы комендантом «Англетера» работавшего ответственным дежурным 1-го Дома Советов. По соседству с «нашей» журналисткой, в квартире №126, поселилась Елизавета Ивановна Кингисепп, жена известного эстонского революционного деятеля.

Правильно, ответственному секретарю известной на всю страну газеты по чину жить в привилегированной советской гостинице. В ней отдыхают от прошлых революционных бурь тесть Сталина — С. Я. Аллилуев (№215/216), партийно-чекистские деятели В.П. Макашев (№226/227), И.П. Петере (№230/231), В.М. Примаков (№252), редактор-куратор «Красной газеты» М.И. Лисовский (№233) и многие другие «пламенные революционеры».

Любопытен Павел Иванович Кушников (№303), служивший с Смольном, — не родственник ли Е. В. Кушникова, таинственно исчезнувшего в декабре 1925 года из 130-го номера «Англетера», в который «поселили» журналиста Г. Ф. Устинова? Проследим за так называемой женой последнего товарища.

Просматривая справочник «Весь Ленинград — 1924», мы наткнулись на любопытную информацию: в доме №30 по улице Некрасова (Бассейной) имела прачечную Анна Яковлевна... Устинова.

Разумеется, этим сообщением мы заинтересовались. «Отправляемся» по указанному адресу, то есть опять-таки разыскиваем ревизорско-финансовые документы (форма №1). За 1924 год не сохранились, но за 1926-й целехоньки. Да, есть такая прачечная, открыта в октябре 1925 года. Три комнаты, 11,95 сажени, патент №277 первого разряда. Кажется, нужной нам зацепки нет: бесстрастная информация — не более. Но внимательно вглядываемся в автограф владелицы прачечной и видим: наша «знакомая» А. Я. Рубинштейн. Как она ни пыталась законспирироваться, почерк ее выдал. Сравниваем подписи в различных документах и убеждаемся — она! Конечно, нужна профессиональная графологическая экспертиза, но и визуального взгляда достаточно, чтобы убедиться: любительница чистого белья и ответственный секретарь «Красной газеты» — одно и то же лицо. Мы с этой конспираторшей уже давно «знакомы», ее автографы веером лежат на нашем столе, ошибки быть не может. Зная, что сия фурия в 1936 году была арестована НКВД за принадлежность к троцкистско-зиновьевской подпольной организации с пометкой «террористическая деятельность», мы не удивились ее нелегальщине. Если добавить, что на улице Некрасова, 29, рядышком с прачечной, жил сексот Вольф Эрлих, а в доме №31 — уборщица-горничная 5-го номера «Англетера» и по совместительству стукачка Варвара Владимировна Васильева, нэпмановский адрес А. Я. Рубинштейн вряд ли случаен. Очень удобно: и тот и другая всегда «под рукой».

Ограничимся вышеприведенным «следствием», хотя его известные нам лабиринты намного разветвленнее.

После сказанного резонно привести доказательства контактов А.Я. Рубинштейн с покрывателями убийства Есенина. Их более чем достаточно.

Познакомившись с биографией этой сатаны в юбке (одну из ее биографий мы приводили в журнале «Наш современник», 1995, №12), обратимся к другому ее собственному жизнеописанию (автограф), написанному вначале 30-х годов в качестве приложения к заявлению в Ленинградский областной комитет ВКП(б) о приеме в Коммунистическую академию на отделение истории Коминтерна (не поздновато ли в сорок с лишним лет). Приводимый вариант в определенной степени даже предпочтительней ранее обнародованного документа.

«Автобиография» (в ней есть неточности) достаточно красноречива. Перед нами женщина, одержимая коммунистической идеей и жаждой власти. Нет необходимости подробно комментировать ее «анкету». Попытаемся лучше выделить те узловые места ее карьеры (она, как видим, шла на спад), которые косвенным образом имеют отношение к Есенину.

Она указывает, что работала (ее навязчиво-любимое словечко) в «Бедноте». Уточняем: с августа 1918 года по март 1919-го. Если знать, что главным ее редактором в ту пору был лютый ненавистник Есенина — Лев Сосновский, можно догадаться, откуда пошла ее неприязнь к поэту.

Служба в Политотделе 3-й армии (Урал), очевидно, сблизила ее с организаторами убийства Николая II, Шаей Голощекиным, Георгием Сафаровым (Вольдиным) и прочими революционными деятелями, позже прямо или косвенно игравшими первостепенную роль в Ленинграде. Агитотдельская и политпросветская деятельность связывает ее имя со многими фамилиями, замешанными в «деле Есенина» (К.Г. Аршавский (Сыркин), Г.Е. Горбачев, Я.Р. Елькович и др.). В «Красную газету» тянется еще больше нитей лжи вокруг освещения гибели поэта (В.В. Князев, П.П. Петров, И.И. Садофьев, В.И. Эрлих, С.П. Гарин-Гарфильд и др.).

Близкое знакомство красногазетчицы с Устиновым — само собой разумеющееся. Закат политической биографии А.Я. Рубинштейн тоже понятен. После XIV съезда РКП(б), в январе 1926 года, главным редактором «Красной газеты» становится друг Есенина, Петр Чагин, — он-то и выпроваживает фурию из редакции.

Пригревает ее в Лениздате Илья Ионов, один из главных радетелей троцкистов — пораженцев. А в этом издательстве, как мы помним, собралась большая компания литераторов, бросавших камни в живого и мертвого Есенина.

Временно А.Я. Рубинштейн получила передышку от собственного интриганства в издательстве «Прибой», где работал Лазарь Берман, давний чекистский осведомитель и завистник поэта. В дальнейшем мы обозначим и другие контакты-следы Рубинштейн, ведущие в «Англетер»в конце декабря 1925 года.

Один из наших оппонентов представил в печати справку (частная коллекция) о действительной жене Г.Ф. Устинова, Елизавете Алексеевне: родилась в 1897 году в Твери, с 1921 года — секретарь секции беллетристики и поэзии Наркомпроса и т.д. Полемист тем самым попытался оспорить нашу точку зрения. Но даже если так оно и есть — нет предмета для дискуссии. Законная, а не какая-либо жена и должна была фигурировать в качестве «тети Лизы» (правда, она на два года моложе Есенина) — ведь журналист Устинов был достаточно известной тогда личностью, и какая-либо «подмена» исключалась.

Другое дело — находились ли муж и жена в декабре 1925 года в Ленинграде? Повторяем, в списке жильцов «Англетера» их нет, фактически никто из мемуаристов перед есенинской трагедией и после их там не видел и не упоминает. Разве это не странно?

Когда нам станет известна судьба супруги (если не ошибаемся — первой) Г.Ф. Устинова, спор можно продолжить.

В 1932 году Устинова, как уже выше говорилось, нашли в петле в собственной квартире. А куда делась его подруга жизни? Она, можно думать, знала хотя бы в известной мере тайную сторону биографии своего спутника жизни и возражать против использования в грязной кампании его и своего имени не посмела бы.

Тем более для облегчения души Елизаветы Алексеевны могла быть придумана какая-нибудь благовидная «легенда» (к примеру: Есенина убили в кабацкой драке, очень жаль, но Сталин и его соратники поднимут шум на XIV съезде РКП(б), свалят нечаянную гибель замечательного поэта на «левую оппозицию» в Ленинграде — хорошо бы этого избежать; или: уличенный в бегстве за границу и в связях с английскими шпионами, Есенин покончил самоубийством, но не представлять же его, психически больного (лежал в больнице), но талантливого человека, отщепенцем, не лучше ли для его посмертной славы и репутации скрыть постыдный факт). Такие тонкости вряд ли возникали. В кругу первых лиц Советской России, с которыми общался Г.Ф. Устинов, неукоснительно работал принцип железной партийной дисциплины, приказ «надо» не обсуждался. Он и сам, отдав свое имя на историческое поругание, мог не знать всей правды.

Тщательно спланированная и разработанная операция по аресту Есенина-беглеца, возможно, несанкционированное убийство его на бурном допросе, заметание следов преступления вовсе и не требовали присутствия в Ленинграде Устинова и его «половины». В таком случае им нужно было бы актерствовать, играть психологически трудные роли, а они, легко допустить, на такой спектакль были неспособны. Вдруг все сорвется на какой-нибудь мелочи. Затейники кровавого шоу, вероятно, учли это и оказались в своем змеином коварстве правы на целых 70 лет. Именно поэтому, полагаем, чета Устиновых пребывала в Ленинграде в качестве призрака. В конце концов мимолетное появление «на людях» соответствующей девы из ГПУ усыпило бы бдительность есенинских знакомых. Впрочем, очень мало кто из них, кроме художника Сварога, писателя Лавренева, критика Оксенова и разве что прозаика Касаткина (нелишне все-таки знать — в прошлом профессионального чекиста), сомневался в содеянном ужасе.

Была попытка открытых эмоциональных протестов против убийц Есенина на одном из московских вечеров его памяти (об этом сообщала белоэмигрантская пресса), но она вскоре угасла и не имела продолжения.

А.Я. Рубинштейн хорошо знала Устинова не только по «Красной газете», возможно, между ними даже когда-то существовала интимная связь, но это не имело большого значения. Она выполняла приказ: открыла страницы газеты потоку зловония, сочиняла статьи о Есенине за Устинова и «тетю Лизу» (видимо, отсюда и сентиментально-плаксивые ноты в статьях Устинова, не свойственные по-мужски жесткому стилю публициста). Не забудем, стряпня эта до сих пор печатается в сборниках воспоминаний о поэте, вызывая десятки недоуменных вопросов.

Сохранилась фотография А.Я. Рубинштейн 1936 года времени ее допросов в ГПУ: похожа на ведьму — растолстевшая, обрюзгшая, с полубезумными глазами... Перед тем как ее арестовали, она преподавала ленинизм в ЛГУ, готовила диссертацию о Жюле Геде (Базиле), основателе французской Рабочей партии, в первую мировую войну «социал-шовинисте»; такой же ярлык в свое время приклеили и Г. В. Плеханову.

Руководитель ее работы, Г. Зайдель, был доволен своей подопечной. Нам доводилось читать опус аспирантки-марксистки, когда-то менее года формально учившейся в медицинском институте: вульгарно-социологическая мешанина из цитат вперемежку с потугами на философию, а еще точнее — писанина интеллектуально и психически нездорового человека, ослепленного собственной значительностью.

Да и вся ее биография — какой-то сплошной идеологический угар. Отец ее, как мы уже знаем, сошел с ума, видимо, дочь унаследовала родительский недуг.

В редакции «Красной газеты» А.Я. Рубинштейн выступала капризно-взбалмошной диктаторшей, казнившей и миловавшей исключительно по своей прихоти. Кстати, в 1925 году был снят кинофильм о работе сотрудников этого издания; если пленка сохранилась, можно будет воочию увидеть «тетю Лизу» и се журналистскую команду: уже знакомого нам безнравственного стихоблуда Василия Князева, бывшего ревтрибунальца Ивана Тютикова, в недавнем прошлом комиссара при удушении Кронштадтского восстания Давида Рахмиловича, псевдогероя Гражданской войны и мошенника Владимира Рахтанова и др. Можно вполне согласиться с Корнеем Чуковским, назвавшим в своем «Дневнике» красногазетчиков людьми «с дрянью в душе». Газета отличалась бульварной крикливостью и склочностью. 3 января 1925 года на заседании бюро парторганизации типографии им. Володарского (здесь состояли на учете сотрудники редакции — коммунисты) заведующий Губполитпросветом и одновременно (формально) главный редактор «Красной» Моисей Лисовский отметил: «Газета была желтая, вся заполненная сенсационными заголовками и рассчитана на Сенной рынок.<...> Нужно отметить недоразумения между заведующими отделами и ответственным секретарем, товарищем Рубинштейн, которые в процессе работы сгущались, и в данный момент перед нами стоит вопрос разряжения атмосферы».

На том же собрании парторг журналистов Антонов сказал о диктаторских замашках своей фактической хозяйки: «Если кто ей нравится, то она возится с ним и выдвигает...», многие сотрудники «к ней подделываются». Позже злопамятная фурия уволила Антонова.

Кончилось тем, что Лисовский сложил с себя полномочия руководителя редакции, а прежняя владычица продолжала крутить красное пресс-колесо по-старому. Не изменил, а еще больше ухудшил положение новый глава «Красной газеты» Я.Р. Елькович. И он 26 мая 1925 года на партийном собрании газетчиков сознался в своем бессилии что-то изменить и признал: «Нездоровая обстановка была связана с тов. Рубинштейн».

В большей степени она занималась не творческой деятельностью, а сплетнями. Это было настолько очевидно, что партийно-аттестационная комиссия 16 июля 1924 года постановила в ее адрес: «Оставить членом РКП (б), но за проявление мелкобуржуазных наклонностей вынести порицание». В прошлом член Военной организации ЦК РСДРП(б) и крупный чин в Петроградском военном комиссариате, она перенесла методы их работы в журналистские ряды, постоянно организуя своего рода идеологический террор против чем-либо не приглянувшихся ей людей. Ее выступления на собраниях полны демагогического партийного ража и политических спекуляций. Известно, эпоха была тяжелейшей, выживали и делали карьеру, как правило, прохвосты с непременной «идейной» начинкой, но эта дамочка перещеголяла многих. 10 апреля 1924 года выступила среди красногазетчиков с докладом «О коммунистической выдержке», в котором призывала к бдительности и, в частности, сказала (протокол сохранился): «Коммунисты слишком откровенничают с беспартийными сотрудниками, что является недопустимым с партийной точки зрения».

Похоже, тайны она умела хранить, сказывался большой конспиративный опыт; в его свете «дело Есенина» для нее лишь эпизод.

Поднаторела она в кровавых интригах в газете «Красный набат» (1918-1919) — рупоре Политотдела 3-й армии. Бегло полистаем это издание, не забывая о нашей ведущей теме. Не удивляйтесь, — за шесть-семь лет до декабрьской трагедии в «Набате» вокруг А. Я. Рубинштейн уже незримо сплачивались разнокалиберные бесы, создавшие позже миф о добровольном уходе поэта из жизни.

В одном из номеров некий Кин (не писатель ли Виктор Кин?) заявляет: «Идеи коммунизма родил «Красный набат», и пусть их осуществление на земле возвестит нам когда-нибудь его торжественный звон». Переборщил, конечно, товарищ и вряд ли покраснел. В газете находим все перлы большевистско-экстремистской пропаганды. Встречаем здесь и уже знакомые по «делу Есенина» имена. Так, с шумными тирадами в честь 3-й армии выступает Василий Князев — вон еще когда будущий сторож бездыханного тела поэта свел знакомство с «тетей Лизой». А вот другое имя:

Это пишет будущий издательский воротила Илья Ионов, содействие которого сокрытию «тайны Есенина» для нас несомненно, но достаточно пока не доказано (ничего удивительного: политические спекулянты конечно же реабилитировали каторжника, пособника убийства, — попробуй подступить к «жертве репрессий»). Идеологические пути-дорожки И.И. Ионова и Л.Я. Рубинштейн будут часто пересекаться в Ленинграде. Когда Анна Яковлевна в 1926 году «погорит» на защите Г.Е. Зиновьева и К°, дорогой ее душе автор «Красного набата», может быть, вспомнит свой стишок «Грядущее» (его мы цитировали) и пригреет комиссаршу под сенью Госиздата.

Не будем задерживаться на стихопродукции в «Красном набате» Демьяна Бедного — его вирши в те годы появлялись в большинстве красноармейских газет, пройдем мимо бездарных псевдонимщиков — Ленского, Бездольного, Ванькова, Горного, Бездомного (и такой есть), заполонивших многие выпуски «Набата». Остановим внимание на... Николае Клюеве и его стихотворении «Песнь похода» (1919. №204. 4 сент.). Сочинение это не вяжется с образом «Миколы-страдальца», певца «избяной» Руси, наставлявшего Есенина держаться подальше от пропагандиста красного террора, первейшего среди поэтов циника и богохульника Анатолия Мариенгофа, умевшего «молиться матерщиной за рабьих годов позор». Сам же Клюев, в частности, пишет:

Если бы не подпись «Николай Клюев», стихотворение «Песнь похода» можно было бы отнести к наследию Василия Князева и ему подобных «красных звонарей». Певец старой Руси далеко не такой простак, каким его представляют себе нынешние поклонники его оригинального таланта — чего стоит одна строчка: «И падаль по церквам»! Из подобных стихотворений можно составить солидный клюевский сборник, способный смутить созданные сегодня в разных городах общества и клубы его имени. Не то у Есенина, несмотря на его ранний социальный романтизм, сохранившего сострадание к «маленькому человеку» на войне и ощущавшего растерянность перед революционным Молохом («И ничья непонятна вина...»), гордящегося чистотой своих крестьянских рук («Не расстреливал несчастных по темницам...»), понимавшего, что в страну грядущего единомышленники Троцкого гребут «Веслами отрубленных рук», что «Пришли те жулики, те же воры и законом революции всех взяли в плен...». В 1925 году Клюев недалеко ушел от времени «Красного набата», это значительно позже для него наступит период политического отрезвления. Нет, тогда Есенин внутренне был антиподом своего старшего собрата.

На страницах газеты (1919. №105. №211) публикуются заметки «красноармейца Медведева» о фронтовых буднях «Н-ского стрелкового полка», а в 105-м номере помещено стихотворение «Красноармейцу» за подписью «П. Медведев». В 64-м выпуске (27 марта 1919 г.) тот же автор призывает устранить из Советов в деревнях «кулаков» и посадить на их место армейских председателей, «чтобы солнце социализма освещало наши глухие и темные места».

Требуется тяжкая черная работа для уточнения личности этого «социалиста» (сексот ГПУ Павел Медведев свое участие в Гражданской войне в анкетах тщательно скрывал), но мы уже сейчас склонны думать, — красноармеец Медведев и понятой, одобривший фальшивый милицейский протокол, регистрировавший смерть Есенина, — один и тот же товарищ, давний знакомый хозяйки «Красного набата» (и «Красной газеты») А. Я. Рубинштейн.

Согласитесь, чтение старых газет полезно — тем более в информационном «есенинском» вакууме, искусственно созданном на протяжении десятилетий (спецхранов и архивных тайников сегодня не менее, чем до «перестройки», и запретительных инструкций тоже предостаточно).

Закрывая «Набат», упомянем еще одного его автора, пулеметчика Перина (стихотворение «Павшим в бою», 1919, №150). Уж ни школьный ли приятель Эрлиха, называвшего эту фамилию в одной из своих рифмованных затей? Деталь существенная: «знакомый» уже нам загадочный П.П. Петров некоторое время проживал совместно с Периным в одной явочно-конспиративной квартире.

«Набат» — откровенно экстремистское издание. С полос газеты не сходит лозунг: «Да здравствует всемирная революция и ее вожди тов. Ленин, Зиновьев и Троцкий!»

Оговоримся, А.Я. Рубинштейн — далеко не единственная и зачастую не главная вдохновительница «Набата». В состав редколлегии в разные годы входили известные в истории революции и Гражданской войны деятели: Смилга, Семашко, Лашевич, Сафаров, Толмачев и др. Среди знакомых имен есть и неприметные, мало что говорящие сегодня массовому сознанию, но по значению не уступающие прославленным большевикам-краскомам.

Например, с 20 июня 1918 года во главе Политотдела 3-й армии стоял член Высшей военной инспекции Фейерабенд, личность загадочная, темная, одно время глава военной разведки всей Красной Армии; Фейерабенд, на наш взгляд, играл чуть ли не первостепенную роль в Могилеве при отречении Николая II от власти. Он один из разжигателей Гражданской войны. В 1919 году в Северо-Американских Соединенных Штатах на русском языке вышла брошюра («Документы Сиссона») с сверхсекретной перепиской Ленина и его соратников с высокопоставленными чинами Германии (субсидировавшей «Великую Октябрьскую»). В этих материалах встречается и фамилия Фейерабенда, по нашему мнению, офицера кайзеровской военной разведки. Разумеется, «наша» Рубинштейн по роду службы поддерживала связь с первым политотдельским комиссаром 3-й армии Фейерабендом.

Тиражи газеты (бесплатной) были астрономические. За время существования «Красного набата» (1918-1920) политотдел 3-й армии (ПОАРМ) распространил 11 миллионов 119 тысяч 475 экземпляров, прибавьте сюда еще миллионы различных воззваний, листовок, газет-приложений и т.д. — и станут понятны чудовищные масштабы, влияние на умы «пролетарских масс» целеустремленных писак. Так за частным фактом одной биографии познается еще далеко не прочитанная история тех страшных лет.

В 1922 году уральский боевой опыт Рубинштейн учли, ее направили в ленинградскую «Красную газету», позже сделали главной подметальщицей кровавых англетеровских следов. История этой газеты сегодня маскируется; ее наследница, «Вечерний Петербург», выпустила (1968) помпезный юбилейный сборник, посвященный 50-летию своего существования. Полистав его, мы убедились, насколько осторожно «вечерники» обошли острые углы своего прошлого. Используя различные источники, мы — впервые за последние десятилетия — кратко восстановим желтую хронику «Красной газеты». Такая реставрация поможет лучше объяснить истоки ненависти к великому национальному поэту. При этом обещаем неожиданности.

Сразу сюрприз: оказывается, с первого номера (25 января 1918 г.) «Красной газеты», основанной Володарским, ее соредактором и активнейшим сотрудником выступал... Лев Сосновский, позже взявший на себя прокурорские обязанности по отношению к Есенину. Для тех, кто не знаком с пером «экса», соучастника убийства Николая II, одна цитата из его статьи «Развенчайте хулиганство»:

«В этом жутком логове (имеется в виду конечно же кабак. — В.К.) формируется идеология Есенина, которого (не с похмелья ли?) нарекли «великим национальным поэтом» (выделено автором. — В.К.) и вывесили плакат без всякого протеста со стороны коммунистов, руководителей Дома Печати».

Доминанта иррациональной ненависти понятна. Кипящий злобой «картофельный журналистик» (характеристика Сосновского Есениным в его статье «Россияне»), абсолютно чуждый русской культуре да и вообще любой культуре, вопиет: «Только теперь спохватились, что с есенинщиной надо бороться». И далее совсем нагло: «Уже прошел первый угар, вознесший этого свихнувшегося талантливого неудачника чуть не в великие национальные поэты».

С первых же номеров в «Красной газете» подвизается Василий Князев, поспешивший в 1918 году, сразу же после убийства редактора-основателя, выпустить брошюру «В. Володарский». Он горячо откликался на слова своего кумира-благодетеля: «Мы требуем самой решительной и беспощадной борьбы со всеми контрреволюционерами...» Этому завету красный звонарь остался верен и в 1925 году, когда Володарскому в Ленинграде был поставлен памятник, а Есенин в том же городе зверски убит.

С первых же выпусков «Красная газета» публикует и заметки Ал. Сандро (Кусикова), ласкового врага Есенина, грозившего ему в 1923 году запрещением въезда в СССР после путешествия за границу с Айседорой Дункан. Сегодня отпали сомнения в том, какому идолу служил Сандро-Кусиков, эмигрировав в Париж. Да он и сам почти не скрывал своей хорошо оплачиваемой тайной работы (см. его признание в сборнике «Русское зарубежье о Есенине»). Последний, излишне доверчивый, по пути из-за границы домой написал Кусикову о своем категорическом неприятии Февраля и Октября. Легко догадаться, что письмо не осталось в личном архиве адресата.

«Красная» издавалась на широкую ногу, бесплатно (!) распространялась по всей стране (в 1919 г. тираж поставляемой в провинцию газеты составлял более 60 миллионов экземпляров!). Идеологическая зараза, обильно сдобренная социалистическими и коммунистическими лозунгами, эпидемически быстро расползалась по земле, сея смуту и кровь. «Пусть всегда живет в ней пламенный дух революции! — приветствовал «Красную»по случаю ее 5-летия Н.И. Бухарин. — Пусть звучит в ней голос великого города, его героического пролетариата, его погибшего трибуна Володарского...» Через четыре года Бухарин напишет «Злые заметки» с целью морально добить Есенина.

Редакционный особняк на Фонтанке, 57 видел многих сотрудников. В разные годы здесь работали: Г. Сафаров, А. Ильин-Женевский, Я. Никулихин, П. Коган, М. Левин (Северский), Н. Баскаков, А. Розовский (Рунов), М. Раппопорт, И. Гусев-Скальский, Н. Кузьмин (комиссар Балтфлота, один из главных душителей Кронштадтского восстания). Для многих красногазетчикова гитпроповское сочинительство было трамплином в большие партийные чины, в то же время редакция становилась гаванью для подуставших от «перманентной революции» видных членов партии.

В «Красной» оттачивали свои перья ее временные верховоды — поэт Илья Садофьев, критик Илья Груздев, драматург Сергей Гарин (Гарфильд). Закулисной роли первого из них после смерти Есенина мы касались, о травле его вторым из перечисленных говорить не хочется. О третьем дружке журналиста Георгия Устинова рассказы еще впереди. Кстати, дату смерти Гарина-Гарфильда указывают по-разному: одни — 1926-й, другие — 1927 год.

«Странный» мор напал на красногазетчиков после XIV съезда РКП(б); в 1926 году один за другим исчезли Самуил Фарфель, Иосиф Янкелевич, несколько раньше Илларион Гусев, Дмитрий Бразуль-Брушковский (один из основателей стенных газет) и др. Догадливые люди помнят «дипломатичный» разнос по различным годам дат смерти попавших в 1937 году под жернова репрессий. Не из этой ли загадочной серии и более ранние смерти?..

С изданием «Красной газеты» прочно связано имя ее второго после Володарского редактора — Моисея Ионовича Лисовского (1887-1938). В 1918-1919 годах он член редколлегии и одно время — полновластный хозяин «вечерки». Заведовал Губполитпросветом. С марта 1924 по январь 1925 года вновь у руля «Красной».

В этот период «Красная» стала большим издательским комплексом, выпускающим книги и различные приложения.

Справка о М.И. Лисовском: родился в селе Каменское Екатеринославской губернии. Образование низшее (все-таки не случайно многие лидеры большевизма отрицали классическое русское наследие — они его не знали). С 1904 года — партиец, в 1906-1910 годах скитался по тюрьмам и ссылкам. Как только нары и жандармский присмотр надоедали — убегал. В Гражданскую войну воевал почти на всех фронтах.

Практически Лисовский мало участвовал в работе газеты, лишь определял ее идеологическую стратегию. Единственной диктаторшей пребывала ответственный секретарь Рубинштейн.

Покинув «Красную газету», Лисовский оставался влиятельным и грозным партийным функционером и при необходимости мог оказывать сильное давление на ленинградские газеты. Его личное участие в журналистском шабаше при освещении события в «Англетере» не доказано, но круг его служебных и прочих знакомств не исключает заинтересованности в исходе «дела Есенина». Собранные нами крохи биографии Лисовского, по-видимому, лишь начало нового сюжета.

Не менее сложными путями удалось «собрать» хронику жизни Якова Рафаиловича Ельковича. Он возглавил «Красную» с 22 января 1925 по 1 января 1926 года, то есть именно при нем красногазетчики изощрялись в очернении Есенина. Статьи и заметки готовились срочно в номер, в них немало путаницы, материалы не согласовывались со «Сменой», «Ленинградским рабочим» и другими здешними газетами — отсюда разноголосица в подаче фактов.

«Красная газета» первой поместила информацию о смерти Есенина 28 декабря 1925 года. На другой день критик Иннокентий Оксенов записал в своем «Дневнике»: «Вчера около 1 часа дня в «Звезде» я услыхал от Садофьева, что приехал Есенин, и обрадовался. Затем я поехал во Дворец Труда; заседание кончилось в 2 1/2 часа, и у ворот я купил «Красную» вечерку. Хорошо, что мне попался экземпляр с известием о смерти, иначе я в этот день до вечера ничего не знал бы» (Москва. 1995. №9).

Пояснение: «Красная» стала платной газетой с 1922 года, нейтральная информация в ней 28 декабря была помещена в части тиража. Оперативность работы Рубинштейн и К° — фантастическая и крайне подозрительная.

Протокол №16 заседания бюро коллектива «Красной газеты» от 13 мая 1924 года гласит: «Секретариат редакции будет открываться вместо 12-ти часов — с 2-х часов». Такой порядок предложила сама Рубинштейн. Даже если в 1925 году секретариат «вечерки» вернулся к прежнему графику работы (с 12 час.), «Красная» никак не могла быть отпечатанной и переданной в киоски к 2 часам 30 минутам, когда ее приобрел Ин. Оксенов.

Заметим, «Правда» и другие газеты сообщили дату и время вскрытия 5-го номера «Англетера» — 28 декабря, 11 часов. При старой полиграфической базе, сложной организационно-технической практике выпуска газеты, необходимости ее транспортировки и т.п. за такой немыслимо короткий срок (2-2,5 часа) издание не могло дойти до читателя. Очевидно, Рубинштейн знала об убийстве Есенина уже поздно вечером 27 декабря (воскресенье) и приготовила заранее материал для печати.

28 декабря, когда еще не состоялась судмедэкспертиза тела поэта, «вечерка» известила о его самоубийстве, показала «Красные клыки» (так называлась стенная газета при редакции). Ложь тут же подхватили ТАСС, РОСТА, зарубежные агентства.

По явному недосмотру Рубинштейн и цензуры «проскочила» статья Бориса Лавренева «Казненный дегенератами», единственное честное слово о свершившемся злодеянии в хоре фальшивых и трусливых голосов советских писателей. Лавреневу пришлось на собрании литераторов отстаивать свою точку зрения. Показательно: авторы материалов по скорбному поводу не были духовно близки Есенину.

Рубинштейн и Елькович в конце декабря 1925 года, при завершении работы XIV съезда РКП(б), прямо-таки свирепствовали, защищая зиновьевскую «новую оппозицию», бросая в корзины резолюции предприятий в поддержку большинства ЦК партии. Елькович даже выставил охрану в типографии, где версталась «Красная газета», — до того ситуация обострилась.

1 января 1926 года подпись ответственного редактора была снята. Но он затеял своего рода сражение, когда ему приказали передать редакторство сталинскому посланцу И. Степанову-Скворцову. Последний, правда, формально руководил редакцией, практически же дело возглавил (официально с 24 февраля 1926 г.) Петр Чагин, друг Есенина. И сразу тон отношения к памяти поэта изменился, посмертное над ним издевательство на время прекратилось. Кто знает, может быть, трагедии не лучилось, если бы С. М. Киров и его Санчо Панса — Чагин — приехали в Ленинград пораньше (из газетной хроники известно, — Киров, назначенный новым партийным руководителем, прибыл в город 29 декабря).

Нельзя исключать, что своевременно информированный Есенин бежал от суда в Ленинград под защиту по-доброму к нему относившегося Кирова-Кострикова, кстати, в отличие от многих заметных большевиков, весьма неплохого литературного критика, ценителя поэзии.

Вскоре П. И. Чагин указал Рубинштейн, как мы знаем, на дверь. Через десять лет за троцкистско-террористическую деятельность ее арестуют и расстреляют.

Есенин, убегая из Москвы в Ленинград от грозившего ему суда и вездесущих чекистов, не мог остановиться в «Англетере». Это все равно что отправиться к черту на рога. В городе на Неве у него было немало добрых знакомых, которые наверняка рассказывали ему об особом режиме в доме по проспекту Майорова, 10/24. Имея богатый опыт одурачивания гончих службистов, на этот раз он тем более не мог рисковать (см.: Хлысталов Эд. Тринадцать уголовных дел Сергея Есенина. М., 1994). Декабрьская телеграмма Вольфу Эрлиху: «Немедленно найди две-три комнаты» — скорей всего, фальшивка, которая нужна была сексоту ГПУ для алиби. Ни один документ, как читатель мог убедиться, не подтверждает проживания Есенина в «Англетере». Доказательств по этому поводу предостаточно.

Московский гость живет «по блату», не прописываясь. Такая вольность исключалась, напоминаем о записке (1925 г.) заместителя начальника местного ГПУИ. Л. Леонова в отдел коммунального хозяйства с просьбой поселить в «Англетере» своего агента. Европейски известный человек сидит одиноким отшельником четыре дня в своей полуподвальной обители, никуда не выходит, встречаясь, за двумя-тремя исключениями, совсем с незнакомыми людьми. 27 декабря, согласно мемуарной лжи Мансурова, устраивает пир, обильно сдобренный водкой и праздничным гусем, а по «наводке» Бермана, — выставляет чуть ли не десяткам гостей многочисленные графинчики и закуски на «длинном столе», а сам в это время дрыхнет пьяный на кушетке с зажатой в зубах папироской. Сработано топорно-грубо. «Гостиницы для приезжающих торгуют как обычно, — информирует 24 декабря 1925 года «Новая вечерняя газета», — но без продажи пива и крепких напитков».

Продолжим: уходят собутыльники, поэт, обуреваемый хандрой, режет себе вены и даже ладони и плечо (протокол милиционера Горбова), бросает бритву и вскарабкивается с веревкой от чемодана на сооруженную высокую пирамиду на письменном столе, это после-то сильного кровотечения, не делает смертельную петлю на гладкой трубе парового отопления под самым потолком, а обматывает шею веревкой (лишь полтора раза), — будто шарфом и...

Дальнейшее известно. Не слишком ли много в этой трагедии «случайностей» и гэпэушников? Только сравнительно недавно стало известно, насколько плотно они (Берман, Дубровский, Медведев, Эрлих и др.), как коршуны, кружили над 5-м номером «Англетера». Следы запланированности кощунственного надругательства, а также следы его сокрытия, — налицо. Приведем наиболее убедительные аргументы.

Начнем с ленинградской «Новой вечерней газеты» («НВГ»), ее так же, как и «Красную газету», курировал Я.Р. Елькович. «Новая» не менее авантюрна, чем «Красная». 29 декабря «НВГ» напечатала подборку материалов о кончине Есенина, среди прочих — репортаж, как уже упоминалось, писателя Николая Брыкина «Конец поэта». Автор явно не появлялся в «Англетере», а просто поставил свое имя под чьей-то стряпней — достаточно сказать, что репортер изобразил «самоубийцу» обутым в сапоги, хотя на ногах Есенина были туфли.

Сусанна Map, мечтавшая стать духовной музой ленинградских имажинистов (из воспоминаний Вадима Шершеневича), написала в том же номере «НВГ» слезливо-фальшивую заметку, в которой фигурирует покинутая поэтом заплаканная Анюта. Что ни абзац — пошлые выдумки.

Но зловонные публикации появились еще раньше — 24 декабря 1925 года, в этот день Есенин приехал в Ленинград. Позволим себе полностью скопировать «маленький фельетон» журналиста-сатирика Александра Флита, претендовавшего на роль советского Козьмы Пруткова. Вчитайтесь, пожалуйста, в это сочинение.

(Слова в тексте выделены нами.)

При беглом чтении в фельетоне, кажется, нет ничего особенного: автор-атеист («фля» называл его один из современников по аналогии — рифме «тля») накануне Рождественских дней натужно упражняется в остроумии, избрав не очень-то веселенький сюжетец. Разумеется, Флит аллегорически издевается над крестьянским сыном. Может быть, и не стоило обращать внимания на довольно типичный для 20-х годов дешевенький выпад против православия, если бы не ряд зловещих говорящих деталей. Первая: «...прибыл сего числа... в Ленинград...». Согласно тексту, 9 декабря 1925 года, но мы-то помним — «Новая вечерняя газета» датирована 24 декабря. Простите за напоминание, — в этот день в Ленинград приехал Есенин. Дальше: «Четыре дня не брался за свое гусиное перо». Мистическое совпадение или информированность Флита? Ведь поэт провел в ленинградской «клетке», как мы доказываем, тоже четыре дня. Следственная тюрьма ГПУ находилась по соседству с «Англетером», по адресу: проспект Майорова, 8/23. А как прокомментировать фразу: «выпуска 23-го года»? «Фля» явно отступает от «шутейного» и вольного набора подробностей, обращаясь к дате, которая что-то должна значить. В 1923 году Есенин возвратился после заграничного путешествия в СССР — изменившимся, утратившим свой социальный романтизм.

Возникающие при чтении флитовского фельетона другие ассоциации (см. выделенные нами слова) понятны. Пожалуй, остается один штрих: повесился 50-й гусь. Признаемся, в темной кабалистике мы не сильны. Помнится, в булгаковском «Мастере и Маргарите» Воланд со своей сатанинской свитой поселился в квартире №50. Чертовщина еще в том, что Есенин бывал в гостях у знакомого художника именно в этой квартире. Здесь же он познакомился с Айседорой Дункан.

Скептики наверняка будут упрекать нас в натяжках, но мы и не настаиваем на безусловной обоснованности аналогий, предмет сей требует дальнейшего анализа. Лишь заметим: флитовская шарада — не единственная в есенинской теме, есть ребусы и более занимательные.

Возможно, А. Флит выполнял некий «соцзаказ» с заранее заданными идеями и подробностями, не подозревая о реальном звучании фельетона. Ему дали «рыбу», расставили идеологические акценты — он задание выполнил. Наша настороженность еще более возросла, когда в том же номере «Новой вечерней газеты» за 24 декабря 1925 года мы прочли на сей раз стихотворный фельетончик с названием «ВОДСВИЖЕ со звездою путешествуют». Следом текст: «Ленинград. Площадь Восстания. Из вокзала выходит волхв с ручным чемоданом; к крыльцу подъезжает извозчик.

Оборвем богохульный диалог, речь конечно же об ожидании чуда несознательными беспартийными гражданами, не читавшими марксистских работ Емельяна Ярославского. «Произойдет рождение царя... небесного», — говорит любитель вертепов, приезжий волхв. Под фельетоном подпись «Товавакня» — вуаль для нас легкая и прозрачная — «Товарищ Василий Князев», знакомый нам стихотворец-циник.

Речь идет явно о приезде в Ленинград Есенина.

Есенин был неоднократно «отмечен» ГПУ и милицией. «Меня хотят убить», — не раз говорил он друзьям, и интуиция его не подводила. Скрывать его напряженные отношения с экстремистски настроенными шустрыми «людьми заезжими», по крайней мере, нечестно.«В своей стране я словно иностранец», — писал поэт.

Не знаем, был или нет связан стихотворец Василий Князев с нечистой силой и оккультизмом, но его тесные личные контакты с людьми определенного лагеря (Г. Зиновьев, Г. Лелевич и др.) несомненны.

О спланированности убийства поэта можно говорить и по следующим признакам. Рассмотрим внезапные перемещения начальников 2-го отделения милиции. Именно оно должно было заниматься расследованием обстоятельств происшествия в «Англетере», но его вытеснило Активно-секретное отделение УГРО (5-я бригада).

...Кто-то явно перепотрошил интересующий нас милицейский архив. Сохранились жалкие остатки — и даже в них грубые обрывы, о чем свидетельствует трижды менявшаяся нумерация «дел». По бумажным крупицам, по крохоткам удалось установить (напомним): награжденный в ноябре 1925 года за отличную работу именным револьвером начальник 2-го отделения ЛГМ Пантелей Федорович Распопов вдруг, 22 декабря, смещается со своего поста и на его место назначают Александра Семеновича Хохлова, человека неуживчивого, диктатора по натуре. При Хохлове 2-е отделение ничего не предприняло для расследования декабрьского события, и «дело» закрыли. Но начальник губернской милиции, аферист Герасим Егоров (напомним, в 1929 г. арестован и позже оказался за решеткой), вскоре удаляет «послушника» Хохлова, назначив на его место своего верного помощника по административному отделу Ленгубисполкома (АОЛГИ) некоего Шугальского. Точная дата его назначения нам неведома, но в ленинградском мартовском номере 1926 года журнала «На посту» он фигурирует в качестве начальника 2-го отделения ЛГМ. Есть над чем призадуматься...

Не будем возвращаться к участковому надзирателю Н.М. Горбову, его фальшивому протоколу, подписанному не жильцами или сотрудниками «Англетера», а понятливыми литераторами-понятыми. Обращает внимание анонимность хода освещения событий в печати после англетеровской трагедии: не названа фамилия специалиста, фиксировавшего час смерти поэта (им мог быть районный врач губернской милиции Кирилл Михайлович Афаносьевский); сообщение о судмедэкспертизе не сопровождается ссылкой на имя врача, проводившего вскрытие тела поэта; газеты скрывают ход милицейского следствия, отделываясь крайне тенденциозными или глумливыми публикациями (кроме статьи Бориса Лавренева); группа писателей, близких к сексоту ГПУ Эрлиху (Николай Тихонов в том числе), под благовидным предлогом организует контроль-цензуру за прохождением «есенинских» материалов в редакциях; Эрлих ссылается на гостей 5-го номера, а те почему-то отмалчиваются (кроме Ушакова и Мансурова).

О спланированности бесчеловечной акции свидетельствует и стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья...», приписываемое Есенину. Эта элегия, пожалуй, последний бастион сторонников казенных небылиц. О ней, как мы уже говорили, много написано, сказано, она даже положена на музыку. Так как дискуссии продолжаются и после наших печатных и устных выступлений, повторим хотя бы тезисно наблюдения об искусной подделке.

Современные научно-криминалистические знания позволяют однозначно установить, — Есенин или не Есенин сочинил «До свиданья...». Сегодня и не такие головоломки решают. Да, подлинным и непредвзятым профессионалам провести экспертизу листка со строками загадочной элегии, написанной, как 70 лет уверяют, кровью самого Есенина, не представляет сверхтруда. Нофокус в том, кто и с какой целью ищет ответ. Экспертиза вызывающего споры стихотворения сравнительно недавно проводилась, но тенденциозно, без создания независимой комиссии и без контроля общественности. Разве можно назвать выводы экспертов объективными, если они работали (по разным направлениям) в одиночку. Миллионы людей в России и за рубежом следят зато вспыхивающими, то угасающими дискуссиями вокруг этой проблемы, а некто предлагает им келейное одностороннее решение.

О том, насколько сомнительны заключения экспертов, можно судить уже по тому, что они брали, например, для изучения фальшивый акт судмедэкспертизы тела поэта, приписываемый А.Г. Гиляревскому, и на его основе делали далекие от науки выводы. Сегодня, как мы уже говорили, известны подлинные акты (1926-1928 гг.) этого врача, их-то и необходимо использовать для сравнительного анализа.

Другой факт: существующая уже давно «Комиссия по расследованию обстоятельств смерти Есенина...» привлекла для экспертизы протокол милиционера Н.М. Горбова и заверила общественность: документ подлинный, составлен на уровне правил и требований середины 20-х годов. Возможно, документ подлинный (копии автографов Горбова у нас имеются), но подлый, учитывая тайную службу составителя протокола, упрятанного в 1929 году за решетку по причине его излишней осведомленности во многих ленинградских секретах. «Акт» Горбова — фальшивка, состряпанная сознательно уклончиво, непрофессионально, без соблюдений элементарных стандартов такого рода материалов. Не надо делать вид, что в изучении трагедии великого сына России сегодня ничего нового не произошло. Такая ложь — кощунственное издевательство над русской культурой.

Систематизируя разыскания о лицах, так или иначе связанных круговой порукой в создании мифа о самоубийстве Есенина, мы обратили внимание на часто мелькающий у многих из них адрес периода революции и Гражданской войны: Белоруссия, точнее, города Могилев, Минск, Гомель и некоторые другие. В этих местах пересекались дороги, пожалуй, главных исполнителей кровавого заговора.

Журналист Георгий Устинов, как уже упоминалось, редактировал в Минске в конце 1917-го — начале 1918 года ежедневную газету «Советская правда». После того как красные оставили Белоруссию, написал воспоминания, в которых козырял своим знакомством со здешними видными зачинщиками революционный смуты (Могилевский, Позерн, Ландер и др.). В редакцию «Советской правды» стекались многие из тех, кто ненавидел Российскую империю и лелеял мечту не только о свержении царя, но и своем куске добычи.

Из Минска родом фотограф Моисей Наппельбаум (1869-1958), большой мастер своего дела, искусный ретушер, по нашему мнению скрывший в книге «От ремесла к искусству» свою причастность к революционному подполью. Правда, в одной из глав он почти открылся: «Меня захватила революционная борьба, которой был насыщен воздух в 1905 году, я ходил на митинги, взволнованно следил за развитием событий...» И все-таки остался непроницаемым для его биографов, предпочтя репутацию художника с объективом. Переменив много городов и весей, побывал в Америке. К нему благоволили Ленин, Троцкий, Свердлов и Дзержинский. Их революционные лики он не раз запечатлевал на портретах. Каким образом Моисей Наппельбаум, москвич, «кстати» оказался с фотокамерой в 5-м номере «Англетера» — загадка. Ее постаралась замолчать(?) дочь фотографа Ида Наппельбаум (жена литератора Михаила Фромана) в воспоминаниях «Угол отражения. Краткие встречи долгой жизни» (Спб., 1995). Книга очень осторожная, автор обходит наиболее «острые углы» эпохи 20-х годов, нередко описывает факты в ракурсе своего пристрастного видения, исключает рассказ о годах, когда она после войны хлебнула тягот концлагерей (не аукнулась ли ей приятельская связь Фромана с гэпэушниками типа Медведева и Эрлиха).

Открыто нами и подлинное лицо критика и педагога Павла Медведева, на поверку оказавшегося в 1925 году ответственным организатором комсомола 3-го Ленинградского полка войск ГПУ, в период революционных событий и в последующее время oбретавшегося на Витебщине (здесь, кстати, провела свое детство Галина Бениславская). Точно выяснить круг обязанностей и места службы П. Медведева — «медведя в очках» — трудно, но, по косвенным данным, в начале гражданской междоусобицы он служил солдатом 132-й пехотной дивизии Западного фронта, являлся членом комитета (3-й созыв) 10-й армии. Шустрый товарищ, находил выход своей энергии в печатании корреспонденций во фронтовых газетах; позже, перейдя на службу в ЧК — ГПУ, об этой стороне своей биографии помалкивал.

В 10-й армии служил стукач Георгий Колобов (кличка Почем Соль), позже лукавый знакомец Есенина. Как и Медведев, армейский активист, одно время член «Комитета спасения революции» на Западном фронте, был корреспондентом ряда газет. Возле Колобова мелькает и солдат Николай Савкин, злобный, мстительный недруг Есенина.

Читатель, возможно, помнит Леонида Станиславовича Петржака, в 1925 году начальника подотдела уголовного розыска при Ленинградском губисполкоме, ближайшего дружка главы губернской милиции Герасима Егорова. Оказывается, Петржак в молодости работал в Гомеле на заводе «Арсенал» — тоже из белорусских мест. Но еще интересней, что в Гомель по партийно-подпольным поручениям наезжала Анна Яковлевна Рубинштейн (об этом она пишет в своей «Автобиографии»). То есть имеются основания предполагать их давнее знакомство, скрепленное общими боевыми операциями. Попутно нелишне заметить в Гомеле в феврале 1917-го фигуру Якова Агранова, позже известного своими зверствами чекистского предводителя, которого судьба сводила на Лубянке с Есениным.

Наконец об осином гнезде Октябрьского переворота — городе Могилеве. Именно здесь Николай II сдался на милость масонов-генералов Алексеева, Рузского и других, именно здесь была разгромлена Ставка Верховного главнокомандующего и убит генерал Духонин — можно не продолжать: многие важнейшие революционные события вершились на Могилевщине. Недаром знавший не понаслышке местную предгрозовую обстановку Ольминский считал, что «...Могилев был в то время третьим (после Петрограда и Москвы) центром, решавшим исход революции». Нельзя умалчивать о значительных красных силах, копившихся в этом районе. Могилев стал вторым Версалем для России. Здесь выковывались биографии П.Н. Лепешинского, А. Ф. Мясникова и многих других «глашатаев» революции.

Несколько могилевцев пополнили ряды ярых есенинских нетопырей. Среди них Г. Лелевич, предпочитавший лирике Сергея Есенина фельетонную бойкость Василия Князева, классической русской литературе — пролеткультовскую трескотню. Из дневника ленинградского критика Ин. Оксенова узнаем, что Лелевич, комиссаривший в российской печати, вмешивался в содержательную направленность посмертных статей о поэте, стремясь возможно больше исказить его человеческое и творческое лицо. После XIV съезда РКП(б) карьера двадцатичетырехлетнего «неистового пропагандиста» мировой революции пошла на спад, и кончил он так же печально, как и многие его бывшие сообщники по «опертройкам».

В могилевский реестр можно занести и Валентина Вольпина, автора пресловутой «Памятки» о Есенине. Он — напомним — неплохо знал местную литературную жизнь, с семнадцати лет — с 1908 года — печатаясь в газете «Могилевский вестник», участвуя в работе здешних революционных кружков. Окончательно говорить о сознательном антиесенинском характере выступлений Вольпина у нас нет достаточных оснований. Он в соавторстве составил библиографию для четвертого тома собраний сочинений поэта (1927), но приглядеться пристальнее к окружению этого человека, считающегося ныне нейтральной фигурой, не помешает.

Еще одна новость: мать сексота Эрлиха — Анна Моисеевна, как удалось установить, родилась в местечке Дубровны (Дубровно) Горецкого уезда Могилевской губернии. Разумеется, этот факт ни о чем не говорит, но, не сомневаемся, скажет, когда мы узнаем ближайший круг ее родственников и знакомых, повлиявших на формирование ее нравственно уродливого сына.

Иногда земляческие узы бросают неожиданный отсвет на лиц, замешанных если не в убийстве Есенина, то в укрывательстве убийства. С Горецким уездом связана биография неоднократно упоминавшегося «Петрова», сыгравшего, может быть, одну из самых главных ролей в спектакле абсурда, разыгравшемся в поздний воскресный вечер.

Занимаясь есенинским «следствием», мы не подозревали о существовании этого человека до тех пор, пока не встретились (1995 г.) в Петербурге со вдовой коменданта «Англетера» Антониной Львовной Назаровой (1903-1995).

70 лет не рассказывала она о декабрьском происшествии 1925 года. Ее заставляли молчать годы страха, незавидная судьба ее мужа, Василия Михайловича, чекиста, управляющего «Англетером» («Интернационалом»). Познавший вскоре после «дела Есенина» «Кресты» и Соловки («Не болтай лишнего»), вернувшийся оттуда духовно сломленным и физически разбитым, В. М. Назаров, кажется, навсегда научил «не распространяться» свою послушную спутницу жизни.

100-летний юбилей С.А. Есенина и новые общественные веяния дали старушке А.Л. Назаровой нравственные силы сказать известную ей правду. Если бы она не заговорила, «тайна «Англетера» оставалась бы во многом нераскрытой. Это она помогла включить в ряд преступников управляющего домом 8/23 по проспекту Майорова (соседнего с «Англетером») Ипполита Павловича Цкирия, сотрудника ГПУ, знавшего истинные обстоятельства гибели поэта. Антонина Львовна помнила лишь его фамилию, склонность к застолью на грузинский лад и слабость к хорошеньким женщинам — не более. Причастность же И.П. Цкирия к ведомству Дзержинского и его осведомленность в кошмарной истории доказаны без ее участия.

В беседе с нами А. Л. Назарова назвала еще одну фамилию — «Петров». В результате наших неоднократных мягких «допросов» выяснилось следующее (собеседница была на редкость откровенной, библиотекарь, она давно, хотя и запоздало, открыла для себя и поэзию Есенина).

Внезапно вызванный поздно вечером 27 декабря в «Англетер» Василий Михайлович Назаров вернулся домой днем следующего дня. Он рассказал жене о случившейся в его «хозяйстве» беде, бедняжке-поэте, которого он видел вечером в гостинице, в номере у «члена партии товарища Петрова». Конечно, хорошо знавший чекистскую дисциплину муж врал — да и зачем беспокоить молоденькую женщину совсем ненужными ей подробностями (в тот же день она в первый и в последний раз ходила в «Англетер» и видела покойного поэта). Муж-конспиратор также присочинил, что накануне своего скорбного часа Есенин будто бы выглядел хмельным, а «член партии» его радушно угощал пивом. Вот и все, что удалось узнать.

Спустя несколько дней, при новой встрече, мы как бы невзначай спросили у нее:

— Значит, Василий Михайлович заходил к члену партии журналисту Устинову?

Наше тактическое лукавство не удалось. Она стояла на своем:

— Петров.

Сколько мы ни бились — никаких дополнительных сведений о загадочном коммунисте получить не могли.

— Но почему ваш муж заходил именно к нему, а не к кому-либо другому? — цеплялись мы, как за соломинку, за последнюю возможность получить хоть какую-нибудь «ниточку».

Подумав, он ответила:

— Наверное, для Василия Михайловича Петров являлся авторитетным партийным товарищем.

Не густо, даже неизвестны ни имя, ни отчество. Легче найти иголку в стоге сена, чем человека с такой распространенной фамилией в более чем миллионном Ленинграде (1925 г.).

Прошло более года... И вот вдруг... Впрочем, «вдруг» не бывает, если систематически не «прочесывать» горы старых архивных залежей (в большинстве своем мы были их первыми исследователями). Проводя фронтальное знакомство с жильцами домов по Комиссаровской (то есть просматривая контрольно-финансовые документы по форме №1), — а улица та (бывшая Гороховая, в будущем Дзержинская) поближе к чекистскому штабу (д. №4) — заселялась в основном «железными рыцарями революции», мы наткнулись на... Петрова. Первое, на что мы обратили внимание: родился он в 1895 году в городе Черикове (Горецкий уезд!) Могилевской губернии. Припомнилась Анна Моисеевна Эрлих, мамаша «нашего» сексота. Она ведь тоже родом из того же города.

Ну и что? Мало ли Петровых. Остудив исследовательский пыл и «взяв след», продолжили поиски. Скучные, на первый взгляд, финансово-ревизорские бумаги помогли установить внешнюю хронику жизни уроженца Горецкого уезда с 1922 по 1929 год. Рубежные даты. В 1922-м с полей Гражданской войны и из отдаленных от центра подпольных и околоподпольных «гнезд» в Петроград хлынули «пламенные революционеры», а в обратном направлении и в эмиграцию отправились (под конвоем «кожаных курток») — пароходами, поездами, пешим строем — коренные петербуржцы, ученые, писатели, «буржуи» — одним словом, «контра». Тогда-то Петров и прибыл в «колыбель трех революций». В 1929 году грезы о мировой вакханалии испарились, а ее глашатай Троцкий был изгнан из СССР. Наверняка Петрову тогда пришлось несладко. Но он выжил и тешил себя «мировым пожаром» вплоть до 1952 года.

Однако все по порядку.

...В 1922 году в служебных ведомостях на получение заработной платы в архиве ФСБ мелькнула фамилия цензора Петрова. Далее предстала вот какая картина. Действительно, в 1922 году Петров служил в петроградской цензуре. Нашелся и соответствующий документ:

«Начальнику Политконтроля ГПУ.

О конфискации книги Ф. Ю. Левинсон-Лессинга «Математическая кристаллография».

Зав. Петроглавлитом Легран.

Зав. административно-инструкторским подотделом
Петров».

1/ХII 1922 г.

Подпись Петрова весьма характерная, «писарская», с кудрявыми завитушками. Эта особенность помогла нам отличать его от многих других Петровых. Гублит в то время фактически находился в системе ГПУ. Об этом свидетельствует обнаруженная нами в архиве запись на листке календаря: «По распоряжению зам[естителя] зав [едующего] т. Харченко привлечь 3-ю государственную типографию к ответственности. Политинструктор ГПУ Петров. 7/II 1923 г.». На бумажке и другие автографы. Дальнейший поиск Петрова шел по книгам контролеров-финансистов, следивших за уплатой налогов советскими гражданами по месту жительства. Выяснилось следующее.

год. Октябрь. Петроград. Улица Комиссаровская, 7/15: «Петров Пав[ел] Петров[ич] служ[ит] в ГПУ (зачеркнуто в документе. — В.К.). Занятие, проф[ессия] — Политконтроль ГПУ. Комис[саровская] — 7, кв. 12. Служебный адрес: Комис[саровская], 4. Удостов[ерение] №40116».

г. Апрель. [Здесь и ниже адрес тот же].«Кв. №8. Петров Павел Петрович, на ижд[ивении] 4 [человека]. Занятие, профессия — сотр[удник] ГПУ. Адрес места работы или службы: Комис[саровская], 4. Примечание: свед[ений] не дал...»

1924 г. Октябрь. «Кв. №8. Петров Павел Петров [ич], членов семьи — 4, число комнат — 3. Занятие, профессия — артист, служит в Сев[еро]-3ап[адном] кино. — В командир[овке] в Москве. Примечание: «свед[ений] не доставил».

1925 г. Октябрь. «Петров Павел Петрович. 3 комнаты (13 саженей). Режиссер. (Просп. 25 Октября, 80). Севзапкино. Справка от 19/IX 1925 г. за №».

1926 г. Апрель. «Кв. 8. Петров Павел Петрович. На ижд[ивении] — 3, возраст — 31, число комнат — 2, площадь-10, 75 [сажени], по какой расценке оплачивается — 37%. Занятие, профессия — ... [густо замазано чернилами и тушью, далее карандашом вписано. — В. К.] — режиссер. Точный адрес места работы: кинофабр[ика] Севзапкино, ул. Красных зорь, 10. Категория «А».

г. Октябрь. «Кв. 8. Петров Павел Петрович. На ижд[ивении] — 3. 31 год. Режиссер. Случ[айный] поден[ный] заработок. Безработный (справка Севзапкино от 12/VII 1926 г., №226. Примечание: в наст[оящее]время состоит на службе в штате Севзапкино».

г. Октябрь. «Кв. 8. Петров Павел Петрович, 1895 г. рожд[ения], на ижд[ивении] — 3, 1 прислуга; число комнат — 2, занимаемая площадь в кв. метрах — 67,2, месячная квартплата — 25,11. Кинофабрика Севзапкино, режиссер. Служ[ебный] адрес: ул. Красных зорь, 10. Указание подлинных документов: №66. Профсоюз — РАБИС [работников искусств] — №24476».

1929 г. Октябрь. «Кв. 8. Петров Павел Петрович, 1895 [года рождения ]. На ижд [ивении ] — 4, прислуга. Совкино, режиссер. 300 руб. — заработок. Служ[ебный] адрес: ул. Красных зорь, 10. Указание подлинных документов. Член какого профсоюза — РАБИС, №24476».

1929 г. Декабрь. «Кв. 8, комната 7. Петров Павел Петрович [Место рождения]: г. Чериков Могилевской губернии, 1895 [года рождения]. На ижд[ивении] — нет. Одна комната <...>. Основная статья [дохода] — зарплата: 63,31 р. По первому разряду. Документы — Р192, Р168. Режиссер. Кинофабрика Совкино (ул. Красных зорь, 10). Расчетная книжка от 2/IV 1929 г., №— [Профсоюз] — РАБИС, №38598».

Дополнительная информация из тех же источников. Вместе с «артистом» до 1929 года проживала его жена, Зоя Константиновна, домашняя хозяйка, и двое дочерей. С 1927 года за бытом семьи присматривала юная служанка-няня Мария Семеновна Саржина, 1911 года рождения. Позже такую же дату рождения имела вторая жена Петрова, подробностей о которой мы, по этическим причинам, не сообщаем.

Отыскались архивные обрывки деятельности Петрова в качестве режиссера Севзапкино. Его экранный псевдоним — Бытов. Значительных следов кинопродукции Петрова-Бытова мы не обнаружили. Понятно, его тайная служба отнимала слишком много времени.

В 1925-1926 годах в ленинградском кинематографе работали Григорий Козинцев, Юрий Тынянов и другие известные мастера — не исключено, в их переписке может фигурировать и «наш» чекист-режиссер. Кинофабрика им явно не дорожила. В феврале 1926 года начальство предлагало «сократить немедленно, без ущерба для дела», 25 человек, среди них восьмым по списку значился Петров-Бытов. Видно, проку от него было мало, а нахлебничал он значительно — получая оклад по самому высшему, 17-му разряду.

Приступаем теперь, пожалуй, к самому сложному вопросу, — доказательству, что Петров-Бытов именно тот самый «член партии», с которым в день гибели Есенина «советовался» в «Англетере» его комендант Василий Назаров.

Проще всего заглянуть в чекистское досье Петрова — оно раскроет тайны, но, увы, нам сие недоступно: советской власти давно уже нет, но память о ее охранителях бдительно бережется. В бумагах обязательно должно быть написано — никакой он не Петров, а... Макаревич (впервые это установили авторы именного указателя к «Дневнику» (1991) Корнея Чуковского). Интересный фокус!

Он заставил нас обратиться к истории революционного движения в городе Черикове и в Горецком уезде Могилевской губернии. Оказывается, сын судебного чиновника Александр Михайлович Макаревич (П. П. Петров) рано ступил на стезю борьбы с царизмом, состоял в разного рода Комитетах и Советах. Себя не выпячивал, предпочитал оставаться в тени, имея склонность к художествам. Заметили, пригласили в Петроград следить за направлением умов. Но авантюрная, подпольная натура Макаревича-Петрова, по-видимому, заскучала, и скоро он перешел в штатные сексоты. Служил, надо отдать ему должное, профессионально, мастерски, почти не оставлял следов. Но...

Систематизируя информацию о «темных силах», видишь: «Петров (оставим избранный им псевдоним) все-таки «засвечивался». 16 января 1925 года он выступил, как уже упоминалось, с докладом на тему «Ленин и Октябрь» на объединенном собрании коллектива (парторганизации) №85 при 3-м Ленинградском полку войск ГПУ (ответственный организатор Павлович) и коллектива ревтрибунала 1-го стрелкового корпуса.

Оратор вещал: «В империалистической войне, в патриотизме, в крови рабочего класса капиталисты хотели утопить революционное движение». Типичная демагогия интербродяги.

Неужели надо доказывать, если на твою родную землю пришел враг, то его надо гнать. Так, между прочим, думали революционеры-патриоты Георгий Плеханов, Вера Засулич, Вера Фигнер, Петр Кропоткин, но более молодые революционные деятели об этом постарались забыть.

В упомянутом 3-м чекистском полку комсомолию возглавлял, как уже говорилось, Павел Николаевич Медведев, для профанов — критик и литературовед, для «посвященных» — сотрудник ГПУ, надзиравший за творческой интеллигенцией. Нелишне заметить, партячейка 3-го полка располагалась по соседству с «Англетером», в доме №16 по проспекту Майорова (бывшей Вознесенской ул.), где витийствовал литератор-осведомитель. Его домашний адрес: проспект Майорова, 26. Он же мог встречаться с Петровым в доме 7/15 по Комиссаровской, где преподавал в школе ГПУ: она размещалась в 7-й квартире, а «киношник» — в 8-й (во 2-й находился чекистский Политконтроль).

8-я коммуналка, можно сказать, была напичкана «кожаными тужурками» разного достоинства. Тут проживали переписчица 3-го полка Нина Алексеевна Ширяева-Крамер (удостоверение №1019 от 29/111 1924 г.), сотрудница Главпочтамта Минна Семеновна Бомбан (очевидно, занимавшаяся перлюстрацией чужих писем). Неподалеку квартировал помощник политкомиссара 3-го полка Яков Котомин. Несомненно, Петров поддерживал связи с этой карательной частью.

Сегодня полностью доказать его участие в кощунственном действе крайне сложно — ведь мы извлекли «невидимку» из «небытия», поэтому улики приходится собирать по крохам. Но что ни новый шаг в исследовании его личины — прелюбопытные совпадения и аналогии. Буквально рядом с лжережиссером, в 7-й квартире, обитал Рейнгольд Иванович Изак (р. 1888), преподаватель университета им. Зиновьева, заметный в ту пору идеолог, — тот самый, который упорно препятствовал в 1930 году восстановлению в партии отбывшего заключение милиционера Н. М. Горбова.

Небезынтересны и другие соквартиранты Петрова. Например, Варвара Алексеевна Ушакова (№4), как мы полагаем, сестра псевдожурналиста и лжемемуариста А. А. Ушакова, написавшего две статьи о том, как он общался в «Англетере» с Есениным перед его кончиной. Ушакова прислуживала А. Т. Арскому (Радзишевскому), видному в прошлом революционному деятелю, тогда экономисту, педагогу и литератору. Его фамилия частенько мелькает в ряду лиц, устраивавших фальшивую завесу вокруг гибели Есенина.

Анатолий Матвеевич Карпов, секретарь Гублита, жительствовал в 5-й квартире; в 1924 году, до своей цензорной службы, — штатный работник ГПУ (удостоверение №3925 от 20/III). С ним Петров, видимо, знался близко и мог, не мудрствуя, сказать ему, в каком свете необходимо освещать смерть Есенина. Было бы полезно разузнать имя и отчество некоего матроса Карпова, вместе с которым матрос 2-й статьи Гарин-Гарфильд в 1895 году дезертировал в Плимуте (Англия) с русского учебного судна «Генерал-адмирал». Не был ли один из дезертиров будущим ленинградским цензором?..

Формальная работа Петрова в Севзапкино дает возможность установить его предполагаемые связи с другими деятелями экрана. В этом отношении важна фигура драматурга Сергея Гарина-Гарфильда, другом семьи которого был журналист Г. Ф. Устинов. Они, «морские волки», отлично знали друг друга еще по совместным революционным акциям в 1902-1905 годах в Нижегородской губернии. Повторимся, чтобы восстановить в вашей памяти уже сказанное выше: наспех, сумбурно-нервно сочиненные вдовой Гарина-Гарфильда, Ниной Михайловной, лжевоспоминания (1935 г.) об обстоятельствах гибели Есенина дают основания думать, — мемуаристка пыталась отвести подозрения в причастности мужа и Устинова к тайным англетеровским манипуляциям.

Мы уже говорили, — грязную для памяти поэта статью в «Красной газете», скорее всего, готовила Анна Рубинштейн, хотя стоит подпись Устинова. Еще один небольшой аргумент в пользу справедливости наших слов: вряд ли бывший матрос-босяк так бесцеремонно-развязно называл бы Есенина законченным пьяницей, как это прозвучало в статье, — ведь сам он, по выражению Н. М. Гариной, был «...настоящим, неизлечимым алкоголиком и изломанным, искалеченным человеком».

Знакомство Петрова с Гариным-Гарфильдом, в 1922 году заместителем ответственного редактора «Красной газеты», в 1923-1924 годах заведующим научно-агитационным отделом Севзапкино, выходит за рамки гипотезы. За последним вился старый шлейф «мокрых дел» — покушение в 1906 году на генерала Селиванова во Владивостоке, позже, в1909 году, одесские политуголовные приключения и пр.

Петров, бывший работник Политконтроля ГПУ и цензор, не мог не знать литератора-экстремиста. Агент ГПУ числился членом профсоюза СОРАБИС (Союз работников искусств), что видно из его вышеприведенного послужного списка. С конспиративными целями часто менял профсоюзные книжки, что заметно из того же перечня. Профсоюзными «липами» Петрова снабжала Секретно оперативная часть ГПУ и не исключено — лично ее начальник, уже знакомый нам И.Л. Леонов. Если знать, что в 1925-1926 годах членом президиума и правления СОРАБИСа, председателем его киносекции был... Гарин-Гарфильд, получается совсем небезынтересное «кино». Для развития сюжета дадим из архива документальное подтверждение:

Совершенно секретно
В Союз работников искусств.

С[екретная] О[перативная] Ч[асть] П[олномочного] П[редставительства] ОГПУ в Ленинградском] В[оенном] О[круге] настоящим просит выдать десять (10) штук членских книжек для секретно-оперативных работ под ответственность ПП ОГПУ в ЛВО.

[Начальник] ПП ОГПУ в ЛВО (Мессинг) (Подпись)
Нач[альник] СОЧ (Райский) (Подпись)
Нач[альник] 4-го отделения СОЧ (Кутин) (Подпись)
30 декабря 1925 г.

На секретной бумаге стоит среди прочих автограф Райского, а не Леонова, но то обычная служебная рутина. Иван Леонтьевич Леонов к подобным «просьбам» тоже не раз прикладывал руку. Более ранний пример:

16 декабря 1925 года в подобном же письме (№33152) И. Л. Леонов «просил» 20 «чистых бланок» для опрофсоюзивания своих агентов.

Власть всемогущего штаба на улице Комиссаровской была безраздельной. Тайный и явный сотрудник ГПУ мог получить любой официальный документ, проникнуть в любую сферу жизни Ленинграда. Очевидно, Петров максимально пользовался такой возможностью. Можно представить, насколько непререкаемо прозвучало слово этого «члена партии» для послушного коменданта «Англетера» В. М. Назарова.

Цепочка Петров — Гарин-Гарфильд — Леонов явно существовала. Подтвердим нашу уверенность еще одним соображением.

В 1924-1927 годах членом Художественного бюро Севзапкино был Константин Григорьевич Аршавский (Сыркин) (р. 1896), по совместительству — ответственный редактор ленинградской газеты «Кино». В печати особенно ценил ее идеологическую направленность. В 1924 году на одном из собраний коллектива Севзапкино его сотоварищи постановили: «Просить тов. Аршавского взять на себя идейное руководство стенной газетой». К экрану имел лишь то отношение, что, вероятно, время от времени заходил в кинотеатр. Зато мог похвалиться революционной биографией: в анкетах писал: «партийный профессионал». Участвовал в терактах, организовывал забастовки, арестовывался, сидел в тюрьмах, бегал из ссылки и т.п., за что удостоился личного внимания Яна Рудзутака и других «пламенных революционеров». В1918-1919 годах заведовал Агитпропом в Петроградском губкоме РКП(б), — кстати, секретарем при его особе одно время была А. Я. Рубинштейн. Затем, в1919-1921 годах, возглавлял Политуправление военного округа (под его началом служил Г. Е. Горбачев, передавший в 1930 г. псевдоесенинское «До свиданья, друг мой, до свиданья...» в Пушкинский Дом). Учился в Новороссийском университете, слыл крупным спецом в юриспруденции и экономике. В 1925 году преподавал в Ленинградском политехническом институте и в других вузах, одновременно являясь помощником комиссара Военно-морской академии.

Предположить его знакомство с Петровым естественно. Аршавский-Сыркин достаточно «наследил» в печати в связи с трагедией в «Англетере», и вполне будет оправданно включить его имя в есенинский «черный список». Свои троцкистско-зиновьевские конспиративные связи (Г. Е. Горбачев, Яковлев, Семечкин, Ямщиков) раскрыл в 1934 году, когда его «чистили» на одном из партийных собраний. Между прочим, каявшийся парт-муж заявил: «Я знал людей, которые подумали, что убийство (С.М. Кирова. — В.К.) — это единоличный акт. Я же сразу понял, что за ним (неким военным чином из Политотдела Балтфлота. — В.К.) стоят люди — те, кто вел подкоп».

Сведущий, можно сказать, товарищ. Наши «раскопки» подсказали — о «деле Есенина» он мог знать немало. На том же собрании-проработке Аршавского присутствовал «от имени и по поручению» член губкома ВКП(б) Борис Позерн, вскоре сам попавший в репрессивный переплет и, как говорят сведущие памятливые люди, на одном из допросов рассказавший о действительных обстоятельствах гибели Есенина. Не шла ли такая информация от Аршавского, весьма перепуганного своим арестом и выдававшего троцкистов-зиновьевцев направо и налево?

Отбыв в «сталинских» лагерях назначенный срок, Аршавский очищал свое имя от старой нелегальной скверны на фронтах Великой Отечественной, получил контузию. В 1955 году, в пору реабилитации старой революционной гвардии, его простили, восстановили в партии. Несколько лет работал в Библиотеке Академии наук СССР в Ленинграде, вышел на отдых персональным пенсионером.

Мы не забыли Петрова, просто о нем, как об оперативно-секретном агенте ГПУ, сведений, понятно, не густо.

Требуется дальнейшая «разработка» его контактов, что, думается, поможет выйти на след непосредственного убийцы Есенина. К примеру, возможны линии пересечений по службе чекиста-режиссера с сексотом Вольфом Эрлихом, автором ряда киносценариев. По недостаточно проверенным архивным данным, дружок последнего, Борис Перкин, состоял при «члене партии» связником. Когда ФСБ откроет хранящееся за семью замками досье Петрова-Макаревича-Бытова, мы узнаем о нем много нового, — правда, вряд ли в потайной папке найдется листок хотя бы с одной строчкой о Есенине. Уверены, поэта арестовывали, пытали, убивали и создавали мифы о самоповешении по негласному заказу-приказу. Если бы следствие носило официально санкционированный характер, о нем знали бы многие гэпэушники да и спрятать или уничтожить абсолютно все бумажки было бы трудно.

Финал судьбы лже-Петрова печальный. Из справки архива ФСБ: «Арестован 2 сентября 1952 года. Обвинялся в преступлении, предусмотренном ст. 58-10 ч. 1 УКРСФСР, то есть в том, что занимался изготовлением и распространением антисоветских документов, в которых возводил клевету на учение марксизма и на одного из руководителей ВКП (б) и Советского правительства».

Известно и сочинение «антисоветчика». Мы взяли расхожее определение в кавычки, потому что таковым он не был, 30 лет через глазок кинокамеры, а еще больше, так сказать, через замочную скважину подглядывая за чужими жизнями и уродуя их. Бредовые мудрствования свидетельствуют о психическом заболевании многолетнего «бойца невидимого фронта». Неудивительно, ведь на его совести много загубленных невинных людей, впрочем, достаточно и одного святотатственного кровавого спектакля в «Англетере», чтобы в конце концов сойти с ума.

Эта часть исследования вызовет, наверное, наибольшее сопротивление и раздражение наших оппонентов.

За последние годы вышло немало книг о Троцком — этом «демоне революции» (И. Дойчер, Н. Васецкий, Д. Волкогонов и др.). Почти все они под флером академической объективности реанимируют труп главного революционного палача, бесконечно комментируют его бредовые прожекты мирового пожара (идея «перманентной революции», заимствованная у торговца отечеством, агента кайзеровской Германии Гельфанда-Парвуса).

Давно стало общим местом наблюдение, что облеченные властью тираны и диктаторы нередко баловались искусством. (Ленин питал слабость к музыке, Сталин — к стихам, Гитлер — к живописи.) Троцкий, в молодости переводивший на украинский язык басни Крылова, мнил себя большим эстетом в литературе. Некоторые его оценки творчества современников самостоятельны, не лишены наблюдательности и лихости ума. Например, он не принял натужно-уличной крикливости Маяковского, несмотря на весь его революционный пафос. Но Троцкий еще в детстве «ушибся» социологией и политикой — эта болезнь постоянно давала себя знать при анализе тончайших явлений литературы.

«Стиль — это класс, — пишет он, — и не только в художестве, но прежде всего в политике». Для него агитки Демьяна Бедного — «явление совершенно небывалое, единственное в своем роде», Безыменский — «надежда» поэзии. От стихов Есенина, пишет Троцкий, «попахивает средневековьем», как и от всех произведений «мужиковствующих». Отстаивая интернациональную алгебру, он выхолащивал образную специфику художественного слова. Очевидно, сказывался иррационально-религиозный фактор, стоящий выше логических конструкций.

Есенина-человека Троцкий не любил, Есенина-поэта вынужден был терпеть, так как самим фактом своего существования его нежнейшая лирика служила укором железобетонным словесным строениям Александровского, Алтаузена, Гастева, Кириллова — несть им числа. У Льва Давидовича, городского умника, была ампутирована способность проникнуть в крестьянскую стихию творчества Есенина, в чуждый ему нравственно-этический деревенский мир. Но он не мог не считаться с международным признанием дара русского поэта, с его громадной популярностью в народе.

Поплутав в молодости, как и многие другие, в революционно-экстазном настроении, Есенин вернулся к вечным ценностям бытия. Зарубежная поездка довершила ломку его мировоззрения, открыла глаза на духовно-больную западную цивилизацию («жадную пасть») и зараженную революцией любимую Россию. Он, уже «выпуска 23-го года» (А. Флит), а не 17-го, мучительно осознавал трагедию российского народа. Троцкий следил за эволюцией Есенина, писал почему-то уверенно: «Воротится он не тем, что уехал».

От общих рассуждений перейдем к криминальному сюжету. Завязку его нужно искать в суде Краснопресненского района Москвы, куда через посредство прокурора в сентябре 1925 года по линии Наркомата иностранных дел обратились партчиновник Юрий Левит и дипкурьер Альфред Рога. Они требовали сурово наказать Есенина за скандал в вагоне поезда Баку—Москва. Из опубликованных недавно заявлений истцов и объяснительной записки поэта видно, что конфликт навязан самими амбициозными «потерпевшими».

Дело принимало серьезный оборот. Не помогло заступничество Луначарского (его волновала прежде всего нежелательная огласка «дела» в белоэмигрантской печати). Кто-то более всемогущий отверг ходатайство наркома просвещения и поощрил раж судьи Липкина. Последний, узнав, что «хитрец» Есенин находится в психиатрической клинике, названивал туда, посылал за притворцем чекистов.

Мы думаем, мнение Луначарского игнорировал Лев Троцкий. У него было немало причин «проучить» поэта. Во-первых, после заграничного путешествия поэт на всех углах «кроет» советскую власть (об этом говорил в Италии Андрей Соболь). Во-вторых, порядком надоел своим нескрываемым российским патриотизмом. Троцкий давно предал это чувство проклятию. Есенинская Русь противоречит любимому детищу Троцкого — мировой революции. И хотя поэт распевал с Дункан в Европе «Интернационал», доверять ему нельзя, его сольные концерты лишь бравада и фронда. Чтобы иметь «право на песнь», его, это право, нужно заслужить верностью РКП(б).

Критик Ин. Оксенов 20 июля 1924 года записал в «Дневнике»: «...когда Троцкий сказал Есенину: «Жалкий вы человек, националист», — Есенин якобы ответил ему: «И вы такой же».

Поэт уже давно стал внутренним эмигрантом, видите ли, пишет:

Если партия потребует, дорогой товарищ, не только лиру, но и голову отдашь, — не таких обламывали. Еще не забыто, как кудрявенький деревенский мальчишка читал стишки вдовствующей императрице и великим княжнам.

Опекуна-чтеца, царского мажордома, полковника Ломана, в 1918 году хлопнули, а его прихвостня отпустили — и напрасно. Он тогда не случайно водил дружбу с Каннегисером, убийцей петроградского комиссара Урицкого. Каннегисера поставили к стенке, а приятеля его опять пожалели.

Есенин, мог полагать Троцкий, — социально опасный элемент. Недавно благодаря Дзержинскому и Агранову арестован есенинский закадычный дружок Ганин, тоже стихотворец.

Дурачок Ганин клюнул на наживку ГПУ — «князя» Вяземского, подговорившего его написать статью о своих взглядах и опубликовать ее в Париже. Деревенский карбонарий поверил, написал. Тут-то и взяли новоявленного публициста. Храбрец сошел с ума на допросах, но такого вольнодумца живым оставлять было нельзя. Расстреляли в марте 1925 года.

А Есенин тогда почувствовал неладное, сбежал; вероятно, вспомнил, как Ганин однажды в кабаке предлагал ему шутя пост министра просвещения в новом правительстве. Хороши шуточки! Партия будет с корнем выдирать инакомыслие. Недавно бахвалился, что у него сохранилась телеграмма Льва Каменева, в которой тот в феврале 1917-го благодарил великого князя Михаила за отречение от престола. Хвастун бросил тень на единство наших рядов.

Два года назад вся американская печать шумела, какой постыдный скандал учинил «отщепенец» Есенин в доме поэта Мани-Лейба. Неймется.

В ноябре 1923 года кучку «мужиковствующих» рифмоплетов — опять во главе с Есениным — прорабатывали общественным товарищеским судом (председатель Сосновский) в Союзе писателей. Скандалисты сумели тогда выкрутиться, и не в первый раз. Но, видно, побывки на Лубянке Есенину не пошли впрок.

Троцкому многое известно о его антисоветских проделках, он, наивный деревенщина, и не подозревает, что глаза и уши партии везде, даже в постели. Его подруга, Галина Бениславская, по своей «дури», кое-что рассказала Льву, сыну Троцкого, об откровениях Есенина, когда разводила амуры. Неоднократно Льва Давидовича информировал об опасной болтовне Есенина Яков Блюмкин, надежнейший младший товарищ-чекист. Говорят, он в Баку однажды чуть не застрелил говоруна, когда тот сказал лишнее. Перепуганный оратор тогда сбежал в Тифлис.

Так мог думать Троцкий — мы ничего лишнего не присочинили, есть документальный материал для более резкого внутреннего монолога «вождя».

Врага Есенина не устраивала его чуждая Октябрю поэзия последних лет, о чем сам «архитектор революции» и напишет в статье, напечатанной в «Правде» 19 января 1926 года: «Поэт погиб потому, что был несроден революции».

Рязанский скандалист позволял себе и личные резкие выпады против членов Политбюро ЦК РКП(б), характеризовал Гражданскую войну как «дикость подлую и злую», сгубившую тысячи прекраснейших талантов:

Имеющая богатое смысловое значение рифма «Бухарин» — «хари» не оставляет сомнений в отношении автора к «вождям».

Выделенные нами выше крамольные строки выбрасывались революционизаторами творчества поэта с 1926 по 1990 год, да и сегодня без них обходится стихотворение «Русь бесприютная» во многих сборниках. Так советская редактура препарировала отчаянные и крайне рискованные есенинские строки.

Да, он вернулся в 1923 году в Россию «не тем, что уехал». «Хари» все помнили. Литературовед В.А. Вдовин подметил, что дерзкие строчки Есенина в «Руси бесприютной» могли послужить Николаю Бухарину личным мотивом для недовольства его поэзией в известной статье «Злые заметки» (Правда. 1927. 12 янв.). Коля Балаболкин (так именовал Бухарина Троцкий) добивал усопшего поэта испытанным большевистско-интернациональным оружием: «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера».

Троцкий, в отличие от Бухарина и своего друга Сосновского, питавшего к Есенину зоологическую ненависть, — более страшная и хитрая бестия (недаром Ленин, сам политик коварный, называл Троцкого «Иудушкой», говорил о его «иезуитстве» и «утонченном вероломстве»). Внешне он выступал чуть ли не радетелем Есенина. После его возвращения из-за границы даже хотел его «приручить», предлагая ему возглавить новый литературный журнал. Тогда они не смогли договориться. Поэт тоже был не лыком шит, иногда публично говорил о своей, так сказать, лояльности к всесильному «вождю революции». На самом деле все было намного острее и сложнее. Исследователи убедительно доказали, что прототипом интербродяги Чекистова в есенинской поэме «Страна негодяев» (убийственный заголовок!) послужил Троцкий, как и литературный персонаж, одно время живший в городе Веймаре.

Не исключено, что до Троцкого могла дойти фраза Есенина, сказанная в Берлине писателю-эмигранту Роману Гулю (опубликовано): «Не поеду в Россию, пока ею правит Троцкий-Бронштейн. <...> Он не должен править».

Поводом для арестов поэта не раз служили доносы юрких, вертлявых товарищей: 1920-й, сентябрь — А. Рекстень, Шейкман; 1923-й, сентябрь — М. Роткин (Родкин); 1924-й, январь — Ю. Эрлих; 1924-й, февраль — С. Майзель, М. Крымский; 1924-й, март — братья Нейман.

Поэт осуждал культ генералов в искусстве, порождавший идеологический таран и примитивизм. «Уже давно стало непреложным фактом, — писал он, — как бы не хвалил и не рекомендовал Троцкий разных Безыменских, что пролетарскому искусству грош цена...» (Россияне. 1923). Так и случилось.

Он органически не умел лгать, не скрываясь, прямо говорил: «...мы в русской литературе не хозяева...» (из письменного показания поэта в милицию от 21 ноября 1923 г.). И опять оставался прав — отрицать им сказанное могут только невежды и фарисеи. В этом отношении у поэта есть авторитетнейшие предшественники, отмечавшие создавшуюся нездоровую и одностороннюю раскладку сил в русской литературе. Максим Горький, «буревестник», «основоположник», «великий пролетарский писатель» и т.д., которого трудно заподозрить в любви к Отечеству и национальной России (см. его брошюру «О русском крестьянстве». Берлин, 1922), с грустью говорил: «...все мы, писатели русские, работаем не у себя, а в чужих людях, послушники чужих монастырей...» (запись И. М. Касаткина; из его письма от 2 февраля 1916 года к критику Льву Клейнборту. Пушкинский Дом, ф. 586, ед. хр. №88, №35). Правде этих слов можно доверять. Их запомнил и передал друг Есенина и журналиста Г.Ф. Устинова прозаик Иван Михайлович Касаткин, тоже послуживший в ЧК на пользу революции, а в 1938 году сам попавший в ее железные сети. Кстати, Касаткин был одним из немногих друзей Есенина, сомневавшихся в официальной версии его гибели.

Есенин не хотел быть пасынком на своей родной земле, с болью осознавал себя «чужестранцем». Его подруга Галина Бениславская записала в горячах сказанную им фразу: «Поймите, в моем доме не я хозяин, в мой дом я должен стучаться, а мне не открывают». Как непохожи эти выстраданные слова на убеждение Вольфа Эрлиха: «Мой дом — весь мир, Отец мой — Ленин...» (из сборника «Необычайные свидания друзей». Л., 1937). Несомненно, абстрактный Эрлих был Троцкому ближе, чем земной Есенин.

Все вышесказанное приближает нас к выводу: стремление Луначарского предотвратить судебный процесс над поэтом перечеркнул Троцкий.

Допустим, гипотеза верна, возразят наши оппоненты, но при чем тут убийство, — ведь нет никаких доказательств причастности Троцкого к трагедии в «Англетере». И будут не одиноки. Огорчим возражателей — доказательства есть, мы их специально приберегли, чтобы комплексно, разом выставить улики против главного вдохновителя бандитской расправы над поэтом. И это, надеемся, только начало «допросов истории».

Прежде всего обратим внимание: 19 января 1926 года в своей статье о Есенине Троцкий пишет: «Больше не могу, — сказал 27 декабря побежденный жизнью поэт, — сказал без вызова и упрека...» И далее: «Только теперь, после 27 декабря (выделено нами. — В.К.), можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить...» — и прочая кудрявая красивость: «...каждая почти строка написана кровью пораненных жил», «сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя!». Никогда автор этих крокодиловых слез не писал прежде о Есенине в таком возвышенно-сентиментальном стиле.

Дело тут, конечно, не в грустном поводе, а в другом: Вольф Эрлих как раз к выходу «Правды» успел оформить в Ленинграде «Свидетельство о смерти» Есенина (мы его цитировали). Справка загса Московско-Нарвского района датируется 16 января 1926 года. Той же датой помечено письмо Эрлиха к матери, Анне Моисеевне, в Симбирск: «...живу в Москве с тех пор, как привез сюда Сергея (Есенина. — В.К.). Нет! На два дня выезжал в Питер». В другом, более позднем письме (не датировано) к тому же адресату Эрлих, посетовав, как говорилось, на свою ссору с Михаилом Фроманом из-за растраченных тем общих денег, лежавших на счету в издательстве «Радуга», сообщает: «Зимой я был несколько раз в Москве, а после смерти Есенина прожил там без малого 2 мес[яца]» (известно, сексот ГПУ в это время встречался в столице с Галиной Бениславской, но где жил — остается тайной).

Ловкий товарищ явно хлопотал, «приводя в порядок» «дело Есенина». 16 января 1926 года, дата оформления «Свидетельства о смерти» поэта, вернее «Справка», регистрировавшаяся Эрлихом (в ней значатся его фамилия и адрес, есть автограф) — не случайна. Очевидно, выполнив очередное срочное задание, он тут же укатил в Москву для отчета (возможно, письмо к матери он начинал писать в Ленинграде 16 января, когда заходил в загс, а закончил его, приехав в столицу). Необходимость в оперативном оформлении «Справки» объясняется тем, что она, по-видимому, потребовалась, как мы замечали, бывшей жене Есенина Зинаиде Райх, прибывшей тогда в Ленинград вместе с Вс. Мейерхольдом. Это косвенно подтверждает запись в «Дневнике» Корнея Чуковского от 25 января 1926 года: «Неделю тому назад я был у Мейерхольда». Пожалуй, Чуковский точен: вероятней всего, Зинаида Райх получила необходимую ей «справку» — для суда о наследовании права на есенинские гонорары — 18 января, в понедельник, или несколько позже.

Примечательна спешка Эрлиха: он расписался в «Справке» 16 января (в субботу!) и ринулся в Москву.

Это объясняется «очень просто»: на 18 января назначался вечер памяти Есенина в МХАТе, где должен был зачитать руководящее слово Троцкого артист Качалов, и ничего не должно было смущать организаторов лицемерного зрелища. Все сошло превосходно. Позже Эрлих ликовал. В письме (без даты) он сообщал мамаше о своем предстоящем путешествии — «вплоть до Америки». Двадцатитрехлетняя шестерка ГПУ вдруг разбогатела. Вряд ли Троцкий тогда встречался с ним, но, помня, что в свое время он явился для спасения России из-за океана, предположить его окольное милостивое внимание к «Вове» вполне возможно.

Однако вернемся, по крайней мере, к ошибочной дате Троцкого — «27 декабря», как он фиксирует время смерти «такого прекрасного поэта». Что за абсурд? Его верный холуй, журналист Георгий Устинов, якобы трогательно опекавший Есенина в «Англетере», пишет (существуют газетные и иные варианты редакций его лжевоспоминаний): «Умер он в пять часов утра [28 декабря 1925 г.]». О том же сообщали, ссылаясь на медицинские данные, не только ленинградские, но и московские издания. «Красная газета» (вечерний выпуск, понедельник, 28 декабря 1925 г., №313): «Сегодня в Ленинграде умер поэт Сергей Есенин». Утренний выпуск «Красной газеты» (в номере за 29 декабря 1925 г.) в редакционной заметке информирует: «Вчера в Ленинграде умер Сергей Есенин...» «Ленинградская правда» (1925. 29 дек. №300): «Вчера утром покончил жизнь самоубийством один из крупнейших современных поэтов, Сергей Александрович Есенин». Примечательное исключение в «Правде» (28 дек. №296. С. 11): «Всероссийский Союз писателей с глубочайшей скорбью извещает о трагической кончине Сергея Есенина, последовавшей в ночь на 28 декабря в Ленинграде...» (выделено нами. — В.К.).

Не будем утомлять читателей: все газеты датировали кончину поэта 28 декабря, лишь Троцкий — 27 декабря. Как это объяснить? Вероятно, занятый ходом интриг на XIV съезде РКП(б), он не читал последних декабрьских газет или читал невнимательно (смерть Есенина в печати тех дней освещалась скупо, съездовская тема вытеснила все другие). Полученное же 27 декабря известие (шифротелеграмма? условный звонок?) о «часе X» в Ленинграде отпечаталось в памяти и сохранилось в статье.

Троцкий не ошибся по сути. Повторимся: именно 27 декабря, поздним вечером, в воскресенье, коменданта «Англетера» В.М. Назарова, по воспоминаниям его вдовы, срочно вызвали на службу, где он находился вплоть до следующего дня.

Весьма возможно, прочитав в «Правде» статью Троцкого о Есенине, облегченно вздохнул участковый надзиратель 2-го отделения ЛГМ Н. М. Горбов. Он, как ниже будет засвидетельствовано, поклонялся Троцкому и находился в зависимости от его ленинградских единомышленников. На следующий же день после появления фарисейского монолога Троцкого в «Правде», 20 января 1926 года, заведующий столом дознания И.В. Вергей (2-е отделение милиции) закрыл так и не начавшееся следственное «дело Есенина». Возник следующий документ, точнее, — резолютивная часть заключения (впервые опубликовано Э. Хлысталовым):

«...На основании изложенного, не усматривая в причинах смерти гр. Есенина состава преступления, полагал бы:

Материал дознания в порядке п. 5 ст. 4 УПК направить народному следователю 2-го отделения гор. Ленинграда — на прекращение за отсутствием состава преступления.

Завстолом дознания Вергей (подпись-автограф)
Согласен: нач. 2-го отд. ЛГМ (Хохлов)».

Кратко прокомментируем послушность милиционеров лицемеров. Иван Васильевич Вергей (р. 1891), судя по сохранившимся архивным материалам, отличался дисциплинированностью. Родом он из местечка Макаричи Мозырского уезда Минской губернии (еще один земляк наших многих «героев»). Одолел четыре класса училища. Как и тысячи других, в 1923 году устремился в поисках выгодной карьеры в Петроград. В 1935 году был уволен, как гласит архивная милицейская карточка, «на инвалидность». Мы в его нетрудоспособности позволим усомниться. В этом году, после убийства С.М. Кирова, в среде подобных Вергею наступила подлинная паника, и кадровые перетряски происходили неспроста.

О начальнике 2-го отделения ЛГМ А.С. Хохлове мы уже рассказывали. В прошлом ростовщик, он привык к выгодным сделкам. Партиец с ноября 1919 года, он умел выполнять приказы. Когда 22 декабря 1925 года он принимал «дела» 2-го отделения ЛГМ от прежнего неугодного начальника П.Ф. Распопова, последний передал ему по акту текущую «Книгу входящих и исходящих телефонограмм». Было бы интересно ее полистать, но, увы, как и многие другие документы, она была уничтожена.

Следователь нарсуда 2-го отделения Бродский (Гилелевич) Давид Ильич (р. 1895) не приступал к производству дознания. Жил он с супругой Брониславой Семеновной в 24-й квартире по соседству с родственниками в доме по улице Марата, 16. Мы об этом говорим не только для дальнейших поисков, а в связи с поистине бесценной для нас деталью: Бродскому прислуживала Анна Леоновна (Леонтьевна) Леонова (р. 1880), уверены — сестра известного читателям И.Л. Леонова, заместителя начальника Ленинградского ГПУ (полезный штришок: в одном из «личных дел» отчество чекиста — Леонович). Его «некрасивые поступки», как мы помним, критиковал, выйдя из Первого исправдома, милиционер Н.М. Горбов.

Сочинитель фальшивого «есенинского» протокола в интересующий нас период был «на дружеской ноге» с сослуживцами-троцкистами, вероятно, находился в зависимости от них. Есть тому и подтверждения. 16 июля 1926 года Горбов делал доклад на партийном собрании коллектива 2-го отделения ЛГМ (18 человек) по поводу организационного отчета ЦК ВКП(б). Оратор, разумеется, не мог обойти проблему троцкистско-зиновьевской «новой оппозиции» в Ленинграде. Присутствующим явно не понравилась «левизна» докладчика. Он не ответил на заданные острые вопросы, прояснявшие точку зрения «уклониста». В протоколе записано: «...тов. Горбов только дал ответ на первый вопрос, на второй и третий — дать не мог».

Участвовал и председательствовал на собрании «от оргколлектива №29» Павел Сергеевич Силин (р. 1900), тот самый, который 11 апреля 1927 года, как уже говорилось, дал совершенно секретную негативную «Характеристику» па Горбова, подозревая его в незаконном владении «лишними» домами. Силин, видимо, терпеть не мог прытких и крепко спаянных троцкистов. 7 октября 1926 года он резко говорил о них на очередном партийном собрании и, в частности, заметил: «...в Москве на ячейке «Авиаприбор» появление тт. Троцкого, Зиновьева, Пятакова, Радека и ряда других оппозиционеров послужило сигналом для начала открытого выступления» (из протокола собрания). Коммунисты решили «положить конец» всем раскольникам.

Иной взгляд имел Горбов. Когда в ноябре 1927 года сотрудники 2-го отделения ЛГМ проголосовали за исключение Троцкого и Зиновьева из партии (конечно, не без указания свыше), Горбов остался им верен. С ним были солидарны милиционеры Т.В. Варврук, М.Д. Гвай, В.Д. Свенцицкий и некоторые другие. Мы присматривались к компании смельчаков, дерзнувших «свое суждение иметь». Картина предстала банальная — все они «одного поля ягода».

Фрондеров, как тогда водилось, пригласили 29 ноября 1927 года на заседание бюро коллектива и заставили покаяться и проявить классовое чутье. Дело принимало нешуточный оборот (дискуссии 1925-1926 гг. завершились), и все милиционеры-фракционеры дали обратный ход. Сохранилось покаянное заявление примкнувшего к ним «нашего» протоколиста. В рамках развиваемой в этой главе темы документ (машинопись, автограф) небезынтересный:

В бюро коллектива при 2-м отделении ЛГМ
от кандидата партии ВКП(б) Горбова Николая.

15 ноября на экстренном собрании коллектива по поводу исключения из партии ВКП (б) Троцкого и Зиновьева — после прений, я поднял руку за преждевременное исключение, то есть до съезда партии. Считаю, что это была с моей стороны ошибка. Я никогда оппозиции не сочувствовал и активно не работал, поэтому прошу голос мой, данный на собрании коллектива за неправильное исключение Троцкого и Зиновьева из партии, снять. И я всецело присоединяюсь к большинству решения коллектива за то, что ЦК партии исключил Троцкого и Зиновьева правильно.

28/XI-1927 г. И. Горбов.

Заявление участкового надзирателя говорило о начале пересмотра им своей партийной позиции и, естественно, хозяев. Прежние, понимал он, могли завести его «не в ту степь».

Поможем нашим современникам, обратившись к вчера еще сверхсекретным обзорам Ленинградского ГПУ за 28-30 декабря 1925 года, то есть за дни, особенно нас волнующие, понять ситуацию. Информация предназначалась для особо доверенных работников губернского комитета РКП(б) и представляла собой «...отклики рабочих и служащих и настроений б/п [беспартийных] в связи с дискуссией на XIV съезде РКП (б)». Ценность «голосов из народа» в их непричесанности, в реальной, можно сказать, рентгеновской картине напряженных, судьбоносных для страны дней.

Даем отрывки из записей, сделанных «слухачами».

На фоне драматического поворота в жизни страны судьба Есенина лишь капелька в пучине народного горя. Во многом его трагическая доля явилась отражением борьбы двух ведущих политических сил, в которой он занимал особое место. Указующий перст в «Правде» тогда еще всемогущего Троцкого есть в известной мере демонстрация власти. Его слово повлекло за собой странные сюжеты и превращения.

Не исключено, Лев Давидович держал связь с бывшим ревтрибунальцем Иваном Ильичом Тютиковым (р. 1899), тогда сотрудником «Красной газеты» и одновременно цензором «Новой вечерней газеты», человеком крайне сомнительной биографии (при проверке партстажа в августе 1926 г. Контрольная комиссия указала на фальшивость его личной анкеты). Может быть, с Троцким контактировал и другой цензурный надсмотрщик «Новой», уполномоченный Гублита Корыхалов. Но пока это гипотезы, требующие проверки.

19 января — число рубежное. Оно круто повернуло житейские судьбы некоторых товарищей, отдавших свое имя в качестве лжесвидетелей происшествия в «Англетере». Один из них — прозаик Сергей Александрович Семенов, о котором уже шла речь. Мы вспомнили его в связи с троцкистским зигзагом темы, о чем говорит следующее его собственноручное заявление:

Зав. редсектором Ленгиза от Семенова Сергея.

Согласно переговоров с заведующим Ленгизат. И.И. Ионовым, прошу о направлении меня для работы с сего 19 января (выделено нами. — В.К.) в журнале «Звезда» в качестве 3-го члена редколлегии.

Ионов: согласен (подпись).
Пом. зав[едующего] Ленотгиза Лихницкий (подпись).
19 января 1926 г.

Еще один весьма показательный документ:

«Тов. Горбачева и Семенова исключить из штата сотрудников Ленотгиза с 15 апреля на основании договора, заключенного с журналом «Звезда».

21 мая 1926 г. Управделами Славуцкий

В гору пошел товарищ Семенов, бывший комиссар, «организатор провинциального пролетариата», как он сам пишет в «Личной карточке» (1 февраля 1926 г.). В своей «Автобиографии» (1928) с гордостью сообщает: «Дрался три года. Был ранен, контужен, принял под Кронштадтом ледяную ванну и демобилизовался с испорченным правым глазом». Далее: «Лично для меня Октябрь 1917 года был безудержным прыжком в ослепительную, грохочущую жизнь». Человек в ту пору небезызвестный, напомним, за фронтовые и творческие заслуги его почитали Подвойский и Луначарский.

На перемещение Семенова можно было бы и не обратить внимания, если бы не «сигнальная» дата — 19 января — и не менее привлекающая нас оговорка «Согласно переговоров с заведующим Ленгизат. И.И. Ионовым...» О чем они говорили в день выхода директивного слова Троцкого о Есенине? О нелегких житейских тяготах Семенова, о его годовой отлучке с редакционной работы для лечения туберкулеза и ноющих фронтовых ранах? Возможно. Заметим, имя литератора еще не фигурировало в есенинской трагической хронике, заказанная (не Ионовым ли?) Валентину Вольпину «Памятка» еще не была готова (в ней впервые будет сказано о Семенове — госте 5-го номера «Англетера».

Понятно, реставрировать диалог 19 января 1926 года шурина Г. Е. Зиновьева и знакомца А. В. Луначарского невозможно, но сама моментальность повышения карьеры писателя заставляет задуматься. Творческое хитро сплетение фамилий «Семенов» и «Горбачев» из того же ряда загадок.

Журнал «Звезда» как источник первых вестей о самоубийстве Есенина тоже прелюбопытен. Биография Георгия (Григория) Ефимовича Горбачева, уже достаточно нами представленного троцкиста и «литфронтовца», еще будет предметом дальнейшего исследования есениноведов. Они обязательно прочтут пока нам недоступные протоколы его допросов в 1937 году (архив ФСБ, Москва) и сделают соответствующие комментарии. Ограничимся одной лишь строчкой в адрес Горбачева из протокола заседания ленинградской областной Контрольной комиссии от 6 апреля 1928 года: «...давал адреса к Зиновьеву и Троцкому...» В июле 1917 года с вдохновителем переворота Троцким он, как уже говорилось, сел в «Кресты» за попытку остановить наступление русской армии против кайзеровской Германии. Не ошибемся, — дружба предателей России продолжалась и в 1925 году.

Вряд ли обо всем этом подозревал С.А. Семенов, сентиментальный комиссар, совершивший 19 января 1926 года нелегкий для него «прыжок» к сраму.

Уголовный характер политики Троцкого известен. Масон и агент австрийского правительства, предатель интересов России, награбивший после 1917 года астрономическую сумму денег (читайте «Золото партии» Игоря Бунича) на нужды своего семейства и мировой революции, не гнушался никакими средствами для достижения цели. В своей книге «Их мораль и наша» (1938) («их» — сталинистов, «наша» — троцкистов) социально-классовый гуманист приравнивал большевиков к секте иезуитов и писал: «Так, даже в самом остром вопросе — убийство человека человеком — моральные абсолюты оказываются совершенно непригодны. Моральная оценка, вместе с политической, вытекает из внутренних потребностей борьбы».

Философия гангстера с идеологией. В период революции и Гражданской войны наркомвоенмор воплощал эту философию по «высшей мере».

И все-таки Троцкий вряд ли отдавал приказ убить Есенина; вполне может быть, он лишь санкционировал его арест в Ленинграде, дабы «проучить» поэта-скандалиста, уклонявшегося от суда. Причем, полагаем, санкция последовала полуофициальная, адресовалась она одному из его ближайших оруженосцев. Последний на допросах бурно реагировавшего поэта, возможно, переусердствовал, что и привело к трагическому финалу. Как разворачивались, на наш взгляд, события дальше?

Объявить Есенина убитым в кабацкой драке, подбросив его тело в темный переулок, было опасно. Не забудем, шел XIV съезд РКП(б), Ленинград слыл городом оппозиции Сталину — не только слыл, но шумными провокациями и разного рода демонстрациями (вплоть до применения оружия) заявлял о поддержке Зиновьева и К°. Позволить, чтобы русский поэт погиб в гнезде оппозиционеров, было для них невыгодно. Сталин мог бы воспользоваться ситуацией (хотя сам Есенин его не интересовал), докопаться до истины и приобрести лишний веский козырь для уже физической расправы со своими политическими противниками. Вот почему и созрел план организации кощунственного спектакля с самоповешением московского беглеца. Кто лично был инициатором этого театра-злодеяния — сегодня сказать трудно. Кровавая машина была пущена в ход. Ее обслуживали в основном верные Троцкому люди, доказавшие свою преданность ему еще в Гражданскую войну. Бывшему наркомвоенмору пришлось подумать, прежде чем назначить устроителей небывалого кошмара. Сообщники скоро нашлись. Далее мы впервые приводим факты, добытые с большими трудностями, и «припрятанные» нами аргументы.

1. Георгий Феофанович Устинов, журналист. Темная лошадка в сокрытии следов убийства Есенина. Избранна роль лжеопекуна поэта в «Англетере», так как был удобной фигурой для создания нужного мифа (приятель поэта и т.д.). В свою очередь, Устинов чуть ли не первый сочинил о своем военном начальнике книжечку «Трибун революции» (написана в 1918 г., издана в 1920 г.), в которой поднял Троцкого до небес: «джентльмен революции», «пламенная карающая десница революции», «Горьковский Данко», «пламенный революционный трибун», «экстракт организованной воли», «лицо Троцкого — лицо русской революции» (это, пожалуй, единственно верное сравнение) — какими только эпитетами не награждал своего господина вчерашний Челкаш. Брошюра Устинова — сплошное суесловие с реверансами. Биографию своего хозяина автор героизирует до неприличия, но не заставляет себя подумать о некоторых странностях его поведения в важнейших событиях российской истории начала XX века. 1905 год: гремят словесные фанфары автора Троцкому, спешно примазавшемуся в Петербурге к Совету рабочих и крестьянских депутатов, органу темной закулисы. Устинов называет проходимца-спекулянта, позже агента кайзеровской Германии, предателя России, Гольфанда-Парвуса (духовного наставника Ленина и Троцкого) «человеком больших знаний и выдающегося политического и литературного дарования».

В июле-августе 1917 года устиновский божок сидел в петроградских «Крестах» за руководство большевистским вооруженным путчем, попытку сорвать наступление русской армии и организацию убийства петроградской матросней более семисот человек. Репетиция Октября провалилась, обнаружилась тесная связь Ленина, Троцкого и их «пломбированной» гвардии с германской военщиной (на эту тему имеется до сих пор тщательно скрываемый 21 том неопубликованного следственного дела).

Устинов — слепой фанатик и честолюбец — не знает и не хочет знать исторической правды, он всецело во власти того, кто его пригрел, дал ему возможность уверовать в свой художественный и публицистический талант. А еще недавно, в 1914 году, этот перевертыш писал в своей брошюре об обязательной необходимости защиты России от Германии.

Книжечка о Троцком создавалась в 1918 году, когда Устинов сопровождал наркомвоенмора в специальном поезде, наводившем ужас на красноармейцев своими расстрельными рейсами. Журналист выполнял в «Поезде Троцкого» обязанность ответственного секретаря газеты «В пути» (она выходила в 1918-1922 гг.). Взглянем на ее страницы.

Первый номер. 8 сентября 1918 года. Передовая статейка «Дружно!»: «Они погибают!.. Никакие ухищрения, никакие подкупы, никакие обманы не помогут русским и иноземным купцам и помещикам сломать власть рабочих и крестьян». Тирада Устинова.

Третий номер. 10 сентября 1918 года: «Революционное Бородино» (о взятии красными Казани). Подпись: «Г.У.», то есть Георгий Устинов. Печатаются приказы, телеграммы и статьи Троцкого.

Четвертый номер. 15 сентября 1918 года. Вопль Устинова: «У последней черты»: «Черносотенно-меньшевистский и белогвардейско-меньшевистский стан переживает последние минуты». Далее о расстрелах царских министров, грядущей не завтра-послезавтра мировой революции и т.п. В следующих выпусках «В пути» призывы расстреливать дезертиров, отступников революции. Кровожадная газетка. В одном из ее номеров (1919) читаем: «...Казачество... прелюбопытнейший вид самостийных разбойников. Общий закон культурного развития их вовсе и не коснулся, это своего рода зоологическая среда. <…> Стомиллионный русский пролетариат даже с точки зрения нравственной не имеет права здесь на какое-то великодушие. Мы говорили и говорим: очистительное пламя должно пройти по всему Дону и на всех них навести страх и почти религиозный ужас. <...> Пусть последние их остатки, словно евангельские свиньи, будут сброшены в Черное море!»

Обратите внимание, что ни слово — лицемерие. Откуда политические гангстеры взяли «стомиллионный русский пролетариат» в крестьянской России, о какой культуре и нравственности поминают сплотившиеся бесы, так ненавидевшие христианскую мораль? Так мчавшийся на всех парах карательный поезд идеологически и практически реализовывал директиву Я. М. Свердлова о геноциде казачества.

Рядом с Устиновым в походной типографии торчал «Товавакня» — товарищ Василий Князев, его будущий сообщник по клевете на замученного Есенина. Князев, очевидно, гордился личным приглашением предреввоенсовета помочь обеспечить художественную завесу вокруг поезда. И он, как и Демьян Бедный, исправно отрабатывал доверие, печатая «В пути» рифмованные тирады. К примеру, «Красноармейскую песню» (1919. №27. 6 апр.):

В том же газетном номере пышущая звериной злобой к старой России статья Троцкого «Издыхающая контрреволюция». Он же 14 сентября 1919 года (№94) обрушивается на командарма 2-й Конной армии Филиппа Миронова, позже расстрелянного по его личному указанию.

Большевистская инквизиция на колесах летела к триумфу, оставляя за собой горы мужицких трупов. Люмпен Устинов был повязан с Троцким одной кровью и позже, когда последнему понадобится буйная голова Есенина и сокрытие его казни, — «Жорж» не осмелится восстать против преступления.

Троцкий считал убийство оправданным средством утверждения коммунистической идеи. «Мы должны, — писал он, — превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которой мы дадим такую тиранию, которая не снилась никогда даже жителям Востока. Путем кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупления, до идиотизма, до животного состояния...» Есенин мешал исполнению плана антихриста и сознавал уготованную ему незавидную судьбу:

Продолжаем реестр представителей «страны негодяев».

2. Анна Яковлевна Рубинштейн, она же «тетя Лиза», нареченная женой Устинова, она же Елизавета Алексеевна (Елизавета Александровна, Надежда Николаевна), ответственный секретарь ленинградской вечерней «Красной газеты».

Более подходящей кандидатуры на роль заботливой и сердобольной хранительницы покоя Есенина в гостинице трудно было придумать. В 1924 году ее уже «поселяли» в «Англетере» (постоянно жила в «Астории») для выполнения какой-то, как мы предполагаем, антибританской акции.

В декабре 1925 года опыт (очевидно, удавшийся) повторили. Порученное ей задание — обеспечить информационное прикрытие убийства Есенина — она выполнила далеко не безупречно, но в предновогодней и предрождественской суете, в напряженном ажиотаже завершавшегося XIV съезда РКП(б) все сошло с рук. Люди поверили ее сумбурной писанине от имени «тети Лизы», «искупавшей» поэта в ванне 5-го номера, которой, согласно инвентаризационной описи, как мы уже знаем, там вовсе и не было, «носившей» туда свой самовар, хотя в этом не было никакой необходимости.

Статья-воспоминание о последних четырех днях Есенина, написанная, по нашему мнению, за Устинова, истерично-сентиментальна, что выдает, как уже замечалось, автора-женщину. Назойливое стремление утвердить читателей в мысли, что поэт остановился именно в 5-м номере, а его заботники в 130-м, подвели ее: «есенинская» комната, как выяснилось, выглядела бутафорской, одной из самых неприглядных, соседствовавшей с жилыми углами «дяди Васи», дворника Спицына, и другими малозаметными работниками «Англетера»; 130-й номер, смежный с таинственным 131-м, не фигурировавшим обычно в списках жильцов, лишь укрепляет уверенность в спланированности проведенной операции.

Провокация-дезинформация раскрывается сравнительным анализом статей и заметок в «Красной газете» и в других ленинградских изданиях — договориться о единой системе подачи фактов журналисты-лжецы и контролировавшие печать цензоры и политредакторы не успели.

Почему выбор Троцкого пал на Рубинштейн, в чем мы абсолютно уверены? Причина в их давних военно-партийных связях. Троцкий несколько раз приезжал на совещания ответственных работников 3-й армии, и Рубинштейн, очевидно, представляла на них газету (например, 24 апреля 1918 г. в Вятке, там же в конце апреля — начале мая). «Красный набат» освещал шумные рейсы «Поезда Троцкого», писал о влиянии бронированного штаба на колесах на идеологию газеты (1920, №63 (458), 7 марта). Дороги «трибуна революции» и журналистки-комиссарши могли пересекаться и в других горячих точках революционной России. Он не мог не оценить организаторский неистовый пыл этой фурии, личную ему преданность, ее интернационалистскую убежденность.

Рубинштейн сохранила верноподданничество Троцкому до конца своей авантюрной биографии. Проживая в ленинградской «Астории» (1-й Дом Советов), она, несомненно, общалась с расположившимися там же многими троцкистами и конечно же с первой женой «мессии» — А.Л. Соколовской-Бронштейн и ее дочерьми. На последний факт ей особо укажут следователи-энкавэдэшники, допрашивая ее в 1936 году.

10 мая на вопрос: «От кого вы получали информацию о семье Троцкого?» — она ответит: «Кроме Невельсона, я информации о семье Троцкого не получала ни от кого. (Невельсон Ман, участник Февральской и Октябрьской революций в Петрограде; в период Гражданской войны был на партийной работе, занимал должности от комиссара полка до начальника политотдела дивизии. В январе 1928 г. сослан, находился в заключении в политизоляторах — Тобольском, Верхнеленском и других. Он являлся мужем дочери Троцкого — Нины, умершей от чахотки. — В.К.) Признаю, что полученная от Невельсона информация о смерти за границей Зинаиды Бронштейн — дочери Троцкого носила политический характер и предназначалась для распространения среди партийных кругов с целью показать жестокую расправу руководства ВКП(б) и Сталина со своим политическим противником Троцким и месть его семье. Об этом назначении полученной мной информации для меня было очевидно из того факта, что Невельсон является родственником семье Троцкого» (справка от 17 июня 1996 г. архива ФСБ, публикуется впервые. Стиль ответа сохранен).

В показаниях Рубинштейн примечательны два обстоятельства: первое — смерть Зинаиды Бронштейн от психического заболевания она использует в качестве повода для политической истерии; второе — семейно-бытовая интимность ее связи с предметом обожания. Она могла выполнить любое его преступное задание, что и сделала, печатая в «Красной газете» заведомую ложь.

Общение Рубинштейн с Маном Невельсоном, мужем Нины Бронштейн, заставило нас внимательнее присмотреться к жильцам «Астории» (1-го Дома Советов). Контрольно-финансовый список высокопоставленных советских квартирантов подтвердил наши предположения: здесь в 1925 году удобно расположилось семейство Троцкого по первому браку. Бывшая его жена Александра Львовна Соколовская-Бронштейн (1872-?) занимала номер 315/316 (4 комнаты). Служила в Смольном (удостоверение №20/4648 от 22 сентября 1924 г.). Рядом, в номере 317/318, обитали ее дочь Нина, студентка, и ее сестра Соколовская Мария Львовна, работавшая (кем?) по адресу: улица Комиссаровская, 15 (напомним, в доме №16 по той же улице располагались штаб и партячейка 3-го Ленинградского полка войск ГПУ, где витийствовал комсомольский вожак и одновременно сексот тайного ведомства П.Н. Медведев).

Троцкий давно оставил свою первую семью, но отношения с ней сохранил, видимо, помогал своей прежней подруге жизни материально, может быть, иногда звонил, справлялся о здоровье и пр.

Когда-то он познакомился с Александрой Львовной не только на сердечной, но и на общей идейной почве. Можно с уверенностью сказать, что и в 1925 году их партийно-деловые связи не оборвались и, весьма возможно, время от времени она выполняла какие-то его поручения. В книге И. Дойчера «Троцкий в изгнании» (М., 1991) сказано, что со своим бывшим мужем она «...переписывалась до самой смерти» (арестована в 1935 г., находилась в Тобольском политизоляторе, дальнейшая ее судьба неизвестна). В исследовании (весьма конъюнктурном) Н. Васецкого об «архитекторе революции» о той же прежней семейной парочке читаем: «Жизнь развела их, но они сохранили идейную связь и дружбу».

Естественно, Анна Яковлевна Рубинштейн («Астория», №128), заметная военно-идеологическая особа в Ленинграде, фанатичная троцкистка, по-свойски заходила к Бронштейнам (об этом ей напомнят на допросе в 1936 г.). Если к тому добавить, что буквально рядом с Соколовской-Бронштейн, в номере 319-м, жила помощница Рубинштейн по «Красной газете» — Дебора Исааковна Кантор, появление в здешних апартаментах комиссарши-красногазетчицы не вызывает сомнений, тем более что ради своей сотоварки она выгнала из редакции некоего Соловьенка (написание фамилии требует уточнения). О последнем факте мы узнаем из протокола заседания партбюро «Красной» от 13 мая 1924 года.

Несколько раньше, 28 марта того же года, на подобных же идеологических посиделках Рубинштейн настояла изгнать из журналистского коллектива Наумова, заменив его «членом РКП» (протокольная запись) Саррой Борисовной Раскиной. Заглядываем в журнал постояльцев «Астории» — в номере 129-м, оказывается, жила приглянувшаяся Рубинштейн подруга. Поистине прав Петр Чагин, главный редактор «Красной газеты», после окончания XIV съезда РКП(б) говоривший на одном из собраний редакционного коллектива: «До 26-го года здесь была какая-то новгородская вольница». То есть Рубинштейн и К° по своей прихоти распоряжались судьбами людей, выбрасывали с работы неугодных «чужих», выписывали себе баснословные гонорары и т.п. — все это под демагогические пересуды о «единстве партии».

На собраниях нового состава редакционного аппарата Чагин не раз резко выступал против «старой троцкистской песенки» о мировой революции (например, 18 ноября 1926 г.). Идеализировать друга Есенина нет необходимости, он тоже являл собой «продукт» жестокого времени, но в стане политических хищников выглядел намного человечнее.

Итак, выявленное троцкистское гнездо в «Астории» и ряд других прозвучавших фактов доказывают несомненное радение Рубинштейн своему высокому кумиру. По его приказу она могла не только облить грязью гроб Есенина, но и совершить любое подлое дело. О чем она думала, когда ее поставили к стенке в Соловках — о Троцком и кровавых расправах во имя мировой революции? Не знаем. Но имя замученного и оболганного поэта она вряд ли вспомнила.

3. Василий Васильевич Князев, сын тюменского купца, владельца двух магазинов, стихотворец-фельетонист, псевдоним Красный Звонарь, богохульник, сторожил тело Есенина в ночь с 28 на 29 декабря 1925 года в Обуховской больнице.

О подоплеке его странной охранной миссии уже говорилось — покрыватели убийства Есенина не могли допустить даже внешнего осмотра трупа случайными людьми: настолько он, вероятно, после пыток был обезображен.

А.Я. Рубинштейн отлично знала Князева, его вирши периодически публиковались в «Красном набате» (например, «Красному командиру». 1919. №251 (341). 2 ноября) и соревновались в лихости со стихами Демьяна Бедного.

Сохранившиеся протоколы собраний красногазетчиков помогают представить личность поэта-ремесленника: анархист по натуре, игнорировал так называемую партийную работу, частенько устраивал в редакции «бузу», выбивал где только возможно гонорары за свои рифмованные отклики на злобу дня.

Мемуарные и другие источники говорят: постоянно льнул к Г.Е. Зиновьеву, бывал у него дома, получал от него различные подарки и моральную поддержку; охотно, за мзду, выполнял сомнительные поручения; когда зиновьевская команда была вытеснена с высоких постов, ругал на всех перекрестках Сталина не столько по соображениям идеологическим, сколько из-за потери кормушки. Систематически делал вырезки из газет, в которых критиковался его идол. Арестован в марте 1937 года. Хлебнул лиха, которое раньше накликивал на других, призывая к красному беспощадному террору. Расстрелян. Реабилитирован в 1992 году.

Троцкий вряд ли лично просил Князева «постеречь» бренное тело Есенина в мертвецкой Обуховской больницы, но назвать его имя в качестве помощника в заметании следов преступления мог, — ведь он сам в 1920 году пригласил Красного Звонаря в бригаду «Поезда наркомвоенмора». Князев счел, очевидно, за честь обеспечить главковерха свежерифмованной продукцией, курсировал (сколько времени — нам неизвестно) в ощетинившемся пушками и пулеметами карательном «штабе» Троцкого.

Так одно за другим сковалось уголовное звено Устинов — Рубинштейн — Князев. Но оно было слабоватым для обеспечения масштабной акции прикрытия святотатства.

Для участия в криминальной акции первый гангстер России пригласил других действующих лиц.

4. Петржак Леонид Станиславович, родился в1891 году в Краноставском уезде Люблинской губернии (Польша); отец — мельник, мать — домохозяйка; два года учился в начальном училище; получил первые навыки кровавого террора в 1905 году, совершенствовался в том же духе в подпольной партшколе. Профессиональный революционер, то есть жил на кем-то экспроприированные или пожалованные «на революцию» деньги, готовя поражение в войне России и приближая в стране политический кавардак. Исполняя обязанность начальника губернского уголовного розыска, вместе с Г.А. Гольцикером, руководителем Активно-секретного отделения (АСО) того же ведомства, высылал в «Англетер» 5-ю бригаду агентов во главе с инспектором-орденоносцем П.П. Громовым.

Дальнейшее известно. То, что не ГПУ и милиция непосредственно занимались «делом Есенина», а таинственное АСО, наводит на мысль об особых полномочиях Петржака. Факт совмещения им службы в УГРО с должностью заместителя начальника иностранного отдела Ленинградского военного округа это подтверждает.

Троцкий не мог не знать ловкого подпольщика-конспиратора. В 1919-1921 годах он черпал необходимую ему секретную информацию из рук заведующего осведомлением, затем начальника агентуры ВЧК товарища Петржака. Понятно, между ними наверняка установились доверительные отношения. В декабре 1925 года Лев Давидович, как нам представляется, лично попросил «об услуге» Леонида Станиславовича, который не мог отказать, тем более что Троцкий знал о неблаговидных страстишках бывшего подопечного (ранее он был осужден за должностное преступление; читатели, надеемся, не забыли о громких финансовых махинациях Петржака и его начальника, главы губернской милиции Г.С. Егорова, раскрытых ГПУ.).

Всех недовольных скупостью информации о связях Троцкого и Петржака просим запастись терпением: изложенные здесь информационные крохи собирались несколько лет — тайна сия до сих пор велика есть.

5. Леонов Иван Леонтьевич, в 1925 году начальник Секретно-оперативной части (СОЧ) Ленинградского ГПУ, заместитель Станислава Адамовича Мессинга, первой здешней «кожаной куртки».

Напоминаем: участковый надзиратель Н.М. Горбов, выйдя в 1930 году из тюрьмы, письменно заявил, что его пребывание за решеткой объясняется тем, что он «критиковал некрасивые поступки» Леонова.

Служебное досье Леонова нам недоступно (а оно многое бы прояснило), но имеются, как мы уже замечали, серьезные детали. В то время, когда он был начальником Особого отдела и одновременно заместителем председателя Московской ЧК (1920-1921), на Лубянку попадал Есенин (например, как уже говорилось, в августе 1921 года по делу о «Зойкиной квартире»), то есть поэт вполне мог быть в поле зрения Леонова. Несомненно, Троцкий по долгу службы знал второго человека в столичной ЧК, не исключено, давал ему секретные поручения и, допускаем, проникся к нему доверием после их исполнения. Он же мог заметить в мае 1917 — марте 1918 годов Леонова — члена президиума Василеостровского Совета Петрограда (позже члена коллегии ЧК северной коммуны, а затем председателя Иваново-Вознесенской ЧК). Плотная закрытость чекистской архивной информации мешает говорить на интересующую тему подробнее. Но то, как Леонов успешно раскрутил в декабре 1925 — январе 1926 годов маховик лжи вокруг «дела Есенина» с помощью конечно же известных ему «своих» сексотов (Л.В. Берман, В.В. Васильева, В.В. Князев, П.Н. Лукницкий, П.Н. Медведев, В.М. Назаров, П.П. Петров, И.П. Цкирия, В.И. Эрлих и др.), может свидетельствовать об отклике Ивана Леонтьевича на сигнал Льва Давидовича.

Есениноведы утверждают, что, возможно, сохранились шифротелеграммы, летевшие из Ленинграда в Москву и обратно. Выскажем наше соображение: такие шифротелеграммы существовали, но они носили, скорей всего, неофициальный характер, потому что расширение сферы допуска к подобным документам увеличивало риск утечки сверхсекретной информации. Вряд ли «есенинские» материалы регистрировались традиционным путем, все шло «по-домашнему»: условный звонок, келейная конспиративная встреча и прочее в том же роде. Нелегальные квартиры А.Я. Рубинштейн под видом москательной лавки и прачечной лишь подтверждают наше предположение.

Существовал, очевидно, тайный оперативно-организационный треугольник по сокрытию убийства Есенина: «человек Троцкого» (он-то и был убийцей поэта) — Петржак — Леонов. Первый из них и осуществлял всю оперативную связь со своим хозяином в Москве и с двумя распорядителями — назовем их так — в Ленинграде. Петржак, по-видимому, отвечал за первую, очень важную стадию операции: задать изначально надежный и ложный ход возможного последующего — уже официального — расследования. Милицию и даже ГПУ оттеснили на задний план, на первом этапе им отводилась роль пассивных статистов, что с помощью Г.С. Егорова и И.Л. Леонова и было исполнено. У нас, кстати, нет уверенности, что об этой закулисной возне знал начальник Ленинградского ГПУ С.А. Мессинг, по имеющимся данным, вовсе, кажется, не благоволивший к Троцкому и троцкистам.

На втором этапе псевдорасследования, когда АСО УГРО сделало свое черное дело, подключился к операции Леонов, «чистильщик» грязных следов; его ищейки срочно создавали официальную легенду о самоубийстве поэта, брали под свою опеку его приехавших в Ленинград родственников, распускали слухи, контролировали «Англетер», заботились о фальсификации документов — возни хватало.

Наладив «машину лжи», «человек Троцкого», дабы лишний раз не маячить в городе, поспешил отбыть с докладом в столицу, поручив дальнейшую связь Эрлиху. Потому-то последний так часто в январе — феврале 1925 года вояжировал между Москвой и Ленинградом.

ГПУ, прежде всего в лице Леонова, «приняло» тело поэта в 5-м номере «Англетера» от 5-й бригады АСО УГРО.

6. Далее, на наш взгляд, в вакханалию вмешался чекист Павел Петрович Петров (Макаревич), прятавший свою гэпэушную физиономию под личиной кинорежиссера Севзапкино. Человек именно его профессиональных знаний и конспиративного опыта и выступил режиссером «постановки». Авторитетный для коменданта «Англетера» Назарова «член партии» свое задание, однако, выполнил плохо. Доверившись громилам, перетащившим труп по подвальному лабиринту из дома, как мы доказываем, следственной тюрьмы ГПУ по проспекту Майорова, 8/23, Петров не проверил подготовленный для открытого обозрения 5-й номер. В результате возникло немало недоуменных вопросов: почему веревка обвивала горло несчастного лишь полтора раза и не было петли; как Есенин, истекающий кровью, смог с порезанными ладонями и другими ранами соорудить на столе столь сложную пирамиду и взобраться под потолок; что за страшный вдавленный след над переносицей (официальная версия — ожог); наконец, куда исчез пиджак покойного??? Кстати сказать, видевший его Оксенов растерянно записал в «Дневнике»: «...вдоль лба виднелась багровая полоса (ожог — от накаленной трубы парового отопления, о которую он ударился головой?), рот полуоткрыт, волосы, развившиеся страшным нимбом вокруг головы.<...> Когда надо было отправить тело в Обуховку, не оказалось пиджака (где же он? Так и неизвестно)». И далее: «В гробу он был уже не так страшен. Ожог замазали, подвели брови и губы».

Начинавший тогда сексотскую службу молоденький стихотворец Павел Лукницкий свидетельствует: «Есенин мало был похож на себя. Лицо его при вскрытии исправили, как могли, но все же на лбу было большое красное пятно, в верхнем углу правого глаза — желвак, на переносице — ссадина, и левый глаз — плоский: он вытек» (Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924-1925. Paris: Ymca-Press, 1991).

Мы часто преувеличиваем качество змеиного ума некоторых чекистов. В истории с Есениным садисты действовали напролом. Парадоксально, но факт: нет ни одного убедительного доказательства самоубийства поэта.

Итак, выполнив преступное задание, домоуправ-гэпэушник Ипполит Цкирия передал «дело» Петрову, разыгравшему дальнейший жуткий сценарий.

«Сценарист» мог заочно или лично познакомиться с Троцким. Косвенно это подтверждается следующим образом. Ленинградский Гублит, как уже говорилось, возглавлял И.А. Острецов. Встречавшийся с ним Корней Чуковский в своем «Дневнике» записал такой монолог амбициозного цензора: «Недавно я запретил одну книгу по химии, иностранная книга в русской переделке. Книга-то ничего, да переделка плохая. Получаю письмо от Троцкого: «Тов. Острецов. Мы с вами много ссорились, надеюсь, что — это в последний раз».

С трудом, но можно предположить: если глава местной цензуры часто переписывался с Троцким, значит, в какой-то форме с последним мог иметь дела и Петров, ранее служивший под началом Острецова.

Возможны и другие каналы связи. Кинорежиссер-чекист родом с Могилевщины, где начинал свою революционно-подпольную работу. С тем же краем во многом перекликается и деятельность председателя Реввоенсовета Троцкого — так что их встречи не исключаются. Любопытно: в есенинской «Стране негодяев» один из героев говорит Чекистову-Лейбману, за которым — это известно — угадывается «демон революции»: «Все равно в Могилеве твой дом». Разумеется, строчка с подтекстом, но здесь важно видеть не земляческую, а духовную близость. Интуиция не подводила Есенина: к примеру, начальником личной охраны Троцкого был П.Р. Севрюк, уроженец тех же мест.

Еще мелочь: Петров по совместной работе знал заведующего коммерческой частью Севзапкино Я.П. Чудновского. Последняя фамилия не пустой звук для биографов «вождя». Вместе с ним в Америке до 1917 года занимался партийной журналистикой Георгий Исаакович Чудновский. Возможно, кинокоммерсант не седьмая вода на киселе соратнику Троцкого по эмиграции (инициалы имя и отчества не должен смущать, тогда перекрашивались тысячи вчерашних конспираторов).

Обнаружилась тоненькая ниточка знакомства Петров ас журналистом Г. Ф. Устиновым, прихвостнем Льва Давидовича. В сохранившемся протоколе (1925) приема новых членов в ленинградский профсоюз РАБИС их фамилии (с инициалами имен и отчеств) стоят рядом. Вряд ли это случайное совпадение. Тайная работа и того и другого требовала определенной легализации документов. Кстати, обоим в заочном приеме в РАБИС отказали, назначив незнакомцам испытательный срок.

Продолжаем реестр негодяев.

7. Илья Ионович Ионов (Бернштейн), директор Ленгиза. В его тесном знакомстве с Троцким сомневаться не приходится — достаточно прочитать протокол (1937) «репрессивных» допросов Ионова в архиве ФСБ. Не случайно он укрывал под сенью издательства от возможных неприятностей причастных к англетеровской истории А.Я. Рубинштейн, П.Н. Медведева, С.А. Семенова, щедро печатал под маркой Госиздата В.В. Князева, И.И. Садофьева, М.А. Фромана, В.И. Эрлиха и других.

Ионов всегда мгновенно и горячо откликался на смерть сотоварищей Троцкого по эмиграции в США и другим его подпольным делишкам. Пал от руки мстителя Володарский — Ионов сочиняет ему рифмованный некролог. Отмщен другой «пламенный», Урицкий, — он первый спешит на Марсово поле и произносит поминальную речь.

Мало известен и такой факт: на том же пышном кладбище похоронен Семен (Самуил) Восков (1888-1920), сотрудничавший в Америке вместе с Троцким в эмигрантской газете «Новый мир». Ионов посвятил Бескову стихотворение «Памяти пролетария» (каковым тот никогда не был), принял участие в сборнике, восхвалявшем радетеля мирового Интернационала. Нелишне повторить и уже звучавший факт: Илья Ионович на том же месте упокоения «пламенных» отдавал почести В.О. Лихтенштадту (Мазину), знакомцу Троцкого, изготовителю бомб, прогремевших в 1906 году на даче П.А. Столыпина.

Критик Оксенов записал в «Дневнике» слова, будто бы сказанные Есениным: «...таких, как Ионов, я люблю». Может быть, зависевший от издателя поэт и обронил когда-нибудь такую фразу. Но мы находим у него о том же человеке и другие, холодные и резкие отзывы. Прекраснодушный Оксенов по-детски растерялся, увидев в «Англетере» изуродованное лицо Есенина, но, увы, не задумался, куда мог исчезнуть из 5-го номера пиджак покойного. А мог бы. Не хватило мужества и зоркости, как и у многих «почитателей» поэта. Также недоставало Оксенову и мудрости увидеть подоплеку отношений двух совершенно разных по духу и культуре людей.

Сочувствие Ионова есенинской беде было официально-показным, отдавало нарочитостью. О такого рода фарисеях писал жене в 1917 году затравленный большевиками Г.В. Плеханов. «Как мало ты знаешь этих людей! Они способны подослать наемного убийцу, а после убийства проливать крокодиловы слезы» (Год на родине. Т. 1. Париж, 1921). У Ионова не нашлось ни одного доброго слова памяти поэта на партийных собраниях Ленгиза, состоявшихся 29 декабря 1925 и 2 января 1926 годов (протоколы сохранились). Внешне шурин Г.Е. Зиновьева, если верить воспоминаниям Павла Лукницкого (к ним следует относиться весьма осторожно), больше всех хлопотал при прощании с гробом Есенина, даже занял у какой-то женщины денег на билет одному из пассажиров печального вагона. Но, — обратите внимание! — провожали гроб в Москву, кроме Софьи Толстой-Есениной и Василия Наседкина, Илья Садофьев и Вольф Эрлих. Двух последних — отбросим сомнения — снарядил Ионов по подсказке некоего режиссера официальных похорон (спустя несколько дней он и сам отправился в Москву, передав, согласно сохранившемуся приказу, директорские обязанности Полыковскому). Выходит, от имени ленинградских литераторов присматривали за ходом событий — секретный сотрудник ГПУ «Вова» и «постукивавший» в ту же тайную дверь Садофьев.

Раньше, обращаясь к последней фамилии, мы подозревали ее носителя в укрывательстве убийства, — теперь появились новые доказательства. Так думать позволяет письмо (от 13 июля 1964 г.) литератора Леонида Ильича Борисова к собрату по перу Владимиру Викторовичу Смиренскому (он сберег листочек из похоронного венка на гробе Есенина, маленькая эта реликвия цела до ныне). Цитируем: «...Садофьева не вижу, — говорят (наши, живущие в доме), что ему трудно стало выходить, — он стал, как слон, и голова у него подобна бурдюку бараньему. Не люблю, простите, сего господина; немало зла сделал он много лет назад — и Вагинову (Константин Константинович Вагинов (Вагенгейм) — 1900-1934, поэт, участник литературной группы обэриутов. Репрессирован явно по доносу И.И. Садофьева. — В.К.), и мне отчасти, — балда этот Садофьев изрядный, хотя и «веха», мать его за ногу...»

Мы вовсе не отвлеклись от Троцкого, — наоборот, приблизились к нему, обращаясь, казалось бы, к далеким от него именам. Прослеживать дорожку в его логово неимоверно трудно. В его дебри приходится продираться по почти заметенным следам.

8. «Наследил» в есенинской истории и Георгий Ефимович Горбачев, уже известный нам персонаж. Сей товарищ не просто знал Троцкого, но и давно с ним сотрудничал. С тех пор как они сидели в «Крестах» в июле-сентябре 1917 года за организацию военно-большевистского путча в Петрограде, их дорожки постоянно пересекались. Председатель Реввоенсовета Троцкий в годы Гражданской войны наверняка выслушивал отчеты Горбачева, политинспектора Петроградского военного округа, в 1921 году — заместителя начальника Политического управления 7-й армии. В 1926-1928 годах, в период все нараставшей борьбы Сталина со «старой гвардией», у Льва Давидовича, пожалуй, не было в Ленинграде более преданного сторонника, чем Георгий Ефимович. Причем воинственного, упрямого, использовавшего нелегальные средства для утверждения идей разжигателя мировой революции.

22 июля 1932 года областная Контрольная комиссия в очередной раз исключила Горбачева из партии. Тогда в его характеристике записали: «...состоял активным членом троцкистско-зиновьевской оппозиции...», один из организаторов «Литфронта», «...являвшегося отражением троцкистской теории в литературе... — объективно агентурой контрреволюционного троцкизма...». В протоколах допросов Горбачева следователями НКВД, которые остались нам недоступными, кондово-партийной фразеологии наверняка поменьше, а конкретных фактов побольше. Протоколы те, по данным архива ФСБ, целехоньки и находятся в Москве, в тайниках той же службы.

Эти подробности нас интересуют в связи с подделанным кем-то стихотворением «До свиданья, друг мой, до свиданья...». Фальшивка, на наш взгляд, готовилась не в Ленинграде, а в Москве, в «конторе» Троцкого. Полагаем, в «Красной газете», опубликовавшей эту элегию, так называемый оригинал и в глаза не видели — да в нем Анна Яковлевна Рубинштейн, ответственный секретарь «Красной», и не нуждалась.

Почему «До свиданья...» оказалось в руках Горбачева и почему именно в феврале 1930 года он передал «от Эрлиха» листок в Пушкинский Дом? По-видимому, Троцкий в свое время через надежного человека, не доверяя мальчишке «Вове», переслал так называемый есенинский автограф Горбачеву. Скорей всего, таким посланцем выступал небезызвестный Яков Блюмкин. (3 ноября 1929 года его расстреляли за личную связь с Троцким в Константинополе. На допросах в обмен на обещанное помилование он выдал всех сообщников-троцкистов, в том числе ленинградских.)

Когда весть о расстреле Блюмкина дошла до Горбачева, последний занервничал: а вдруг на коллегии ОГПУ, помимо троцкистских нелегальных делишек, вскрылось и убийство Есенина. Может быть, поэтому Горбачев «на всякий случай» поспешил передать в феврале 1930 года рукопись псевдоесенинского «До свиданья...» в Пушкинский Дом? Он благоразумно не привлек к этой акции Эрлиха, хотя тот в феврале того же года находился в Ленинграде, что устанавливается по датам его писем к матери в Ульяновск. Возможно, оформлял регистрацию фальшивки сексот ГПУ Павел Медведев, в то время сверхштатный сотрудник Пушкинского Дома, которому также было из-за чего волноваться. Факт появления насвет столь важного документа не разглашался, что само по себе характеризует обоих «деятелей» и говорит о тайне операции.

Соображение о том, что Троцкий видел элегию-подделку, как бы подтверждается его фарисейским варьированием в «Правде» факта существования «До свиданья...». Читаем: «Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом...», «Кому писал Есенин кровью в свой последний час? Может быть, он перекликнулся с тем другом, который еще не родился, с человеком грядущей эпохи...»; «каждая почти строка написана кровью пораненных жил». Невольно рождается ощущение: если бы «До свиданья...» вообще не существовало, его надо было выдумать для украшения руководящей статьи автора, вдруг так нежно полюбившего Есенина.

Высылка из СССР Троцкого и расстрел Блюмкина заставили засуетиться и Эрлиха, принявшегося за мемуары о Есенине. К тому времени тема, можно сказать, увяла, книжка понадобилась автору в качестве оправдания. Обратим внимание, в конце 1929 года Эрлих собирался встретить Новый год с родителями в Ульяновске и писал матери: «В феврале выходит отдельной книжкой «Софья Перовская», в апреле — книга о Есенине»; в том же письме (без даты): «...сдам книгу о Есенине и буду ждать корректуры».

Поэма «Софья Перовская» успела выйти в 1929 году, воспоминания «Право на песнь» появились, как и планировалось, весной 1930 года. Все эти выкладки убеждают: Эрлиха подхлестнул к мемуарам расстрел троцкиста Якова Блюмкина 3 ноября 1929 года. Видно, он лихорадочно создавал «Право на песнь», стремясь в брошюрке отмыться от есенинской крови. В ней он впервые опубликовал текст телеграммы Есенина от 7 декабря 1925 года (о найме квартиры) на свое имя. Каков заботник и скромник! Более пяти лет хранил такой важный документ и помалкивал. Г.Е. Горбачев всполошился, устроил возню с псевдоесенинским «До свиданья...», Эрлих с помощью друзей-чекистов соорудил телеграмму.

Тираж эрлиховской гнусной стряпни 4200 экземпляров — достаточный для реабилитации струхнувшего сочинителя. Воспоминания пропитаны ядом плохо скрытой ненависти автора к Есенину и заметным пиететом к Троцкому (в заголовке книги использовано его выражение из статьи в «Правде»). В то время как последний подвергался в СССР анафеме, Эрлих — и тут оставался подлецом! — сделал его любимцем поэта, то есть превратил Есенина... в троцкиста. По тому времени довольно вероломный удар по репутации Есенина. В его уста Эрлих вкладывает следующий монолог: «Ты знаешь, я ведь ничего не понимаю, что делается в этом мире! Но я знаю: раз такие большие люди говорят, что так надо, значит, это хорошо. Ты подумай только: Троцкий! Сталин!» Каков автор шельмец: «подсунул» Есенину Троцкого, а для собственного спокойствия и Сталина не забыл.

Эрлих выполнял в «Праве на песнь» две сверхзадачи — отвести от себя и от Троцкого любые возможные подозрения. В результате тайный ненавистник поэта превращается в друга, явный могущественный враг — в любимца. Эрлиховский Есенин говорит: «Знаешь, есть один человек... Тот, если захочет высечь меня, так я сам штаны сниму и сам лягу! Ей-Богу, лягу! Знаешь, — кто? — Он снижает голос до шепота: — Троцкий...»

Ложь беспардонная, но целенаправленная: уничтожить в обществе малейший намек на причастность Троцкого к гибели Есенина. Попутно поражается и другая мишень: поэт-то, оказывается, обожал нынешнего врага-изгнанника, а раз так — нечего печалиться о троцкисте. Ловкий ход. Есенин был добит новейшим для той поры идеологическим оружием. Когда в 1937 году троцкиста Эрлиха допрашивали старший лейтенант Г. и оперуполномоченный НКВД Т. (их фамилии нам известны), вопроса о судьбе Есенина не возникало — грехов за подследственным и без того хватало.

Эрлих приписал Есенину чуть ли не любовь ко Льву Давидовичу, что уже мы опровергли. Добавим на прощание с сексотом один красноречивый штрих из берлинской эмигрантской газеты «Руль» (1923, 21 февраля). Здесь излагается известный «американский» конфликт поэта в доме переводчика Мани-Лейба (М.Л. Брагинского). После чтения острых для публики мест из «Страны негодяев» гостя связали и бросились избивать. Он отчаянно сопротивлялся, пишет «Руль», «...стал... проклинать Троцкого». Эту сцену видел бывший эсер и знакомый Есенина по сотрудничеству в петроградских газетах «Дело народа» и «Знамя труда» Вениамин Левин, человек большого такта, готовый тогда, по его словам, «с документом в руках» опровергнуть «этот просто невежественный выпад» против поэта. Троцкий, конечно, скоро узнал о случившемся, а в декабре 1925 года наверняка вспомнил об этом эпизоде.

Лжет Эрлих. Есенин никогда не выпрашивал «право на песнь» у своего губителя. Это бесило диктатора, и, когда ему доложили о новом скандале поэта с Левитом и Рога осенью 1925 года, в его иезуитской голове, очевидно, созрел сатанинский план уничтожения непокорного поэта.

Троцкого явно могли раздражать и некоторые произведения Есенина, в которых автор в эзоповской манере позволял себе личные против него выпады. Так, «трибун революции» мог узнать себя в поэме «Страна негодяев» в образе комиссара Чекистова, «гражданина из Веймара», приехавшего в Россию «укрощать дураков и зверей». Он презрительно говорит красноармейцу Замарашкину, в лице которого представлен политически наивный крестьянский люд:

Станислав Куняев убедительно доказал, что прототипом Чекистова был Троцкий, одно время живший в эмиграции в городе Веймаре. Хорошо известны его многочисленные тирады об «отсталости» русского народа. Ныне известно и секретное письмо Ленина от 19 марта 1922 года, в котором он предлагает членам Политбюро программу физического уничтожения православного духовенства и изъятия церковных ценностей. Руководителем чудовищного плана официально должен был выступить М.И. Калинин, но фактическим исполнителем намечался Троцкий, о чем Ильич строго предписывал помалкивать.

В «Стране негодяев» «гражданин из Веймара» разглагольствует:

Рязанская губерния упомянута Чекистовым-Троцким вряд ли случайно. Автор поэмы, певец Руси, как бы ведет внутренний спор с чужим ему по духу «европейцем».

Вряд ли стоит касаться опосредованной или иной связи с Троцким разных мелких сошек, привлеченных к англетеровской истории. Заметим лишь, — не мешало бы проследить возможные контакты с «демоном» Д.М. Зуева-Инсарова, чекиста-графолога, автора книги «Почерк и личность», в которой поносится Есенин и чуть ли не вся русская словесность. Поделка-то эта (тираж 5 тысяч экз.) вышла в «троцкистском» 1929 году...

Не затрагиваем мы подробно «английского» сюжета, связанного с гибелью поэта. Эдуард Хлысталов расследовал этот неожиданный узел и пришел к заключению, что убийцы и их покровители негласно распускали слухи о безвыходности положения московского беглеца, уличенного в сотрудничестве с разведкой Великобритании, куда он собирался бежать. Как ни диковатой покажется эта тема, она имеет некоторое основание — не забудем, трагедия произошла в доме, где в 1924 году размещалась, если мы не ошибаемся, консульская английская миссия, а сама гостиница не случайно называлась «Англетер». Троцкий же по части Туманного Альбиона был неплохо подкован личным своим советником г-ном Хиллом, британским разведчиком (см. книгу: Найтли Ф. Шпионы XX века). Учитывая не стихавшую в 1925-1926 годах истерию в советской печати по поводу напряженных отношений Англии и СССР, версия о Есенине-шпионе в глазах Троцкого, политика-авантюриста, выглядела пикантной. Он всегда питал слабость к «художественному» оформлению кровавых акций (вспомним приглашение стихотворца Василия Князева к участию в рейсах «Поезда наркомвоенмора»).

Существенная деталь, косвенно подтверждающая «английский» вариант побега Есенина: его «делом», вероятней всего, занимались служившие в ГПУ именно по иностранному отделу Л.С. Петржак (одновременно глава Ленинградского уголовного розыска) и непосредственный убийца поэта (о нем ниже), кстати, несомненный знакомец И.Л. Леонова, второй местной «кожаной куртки». Нелишне сказать, — виновники нависшей над Есениным судебной расправы Ю. Левит и А. Рога обратились в прокуратуру через НКИД.

Оставляя Москву, Есенин простился со всеми родными и близкими ему людьми, а Софье Толстой написал: «Уезжаю. Переведи квартиру на себя, чтобы лишнего не платить». Человек, решивший переселиться всего-навсего в другой город (с какой стати?), так бы не «сжигал мосты». Это еще раз подсказывает: явно намеченный им нелегальный маршрут был заграничный.

Исследователям-есениноведам, уверен, не мешает полистать английские газеты декабря 1925 — января 1926 года. В них может мелькнуть информация из Ленинграда, которая поможет приблизиться к истине.

Еще раз обратимся к уже цитированному письму Есенина к П.И. Чагину от 27 ноября 1925 года. Он в завуалированной форме объясняет свое пребывание в психиатрической клинике: «Все это нужно мне, может быть, только для того, чтоб избавиться кой от каких скандалов. Избавлюсь, улажу... и, вероятно, махну за границу. Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки». Собаки тут, конечно, ни при чем. Речь, очевидно, идет о тех псах, которые его систематично травили в печати, таскали в «тигулевку» и т.п.

Интересен нам и такой штрих: в 1923 году, если не ошибаемся, Есенин возвратился из своего заграничного путешествия через Ригу. Не намеревался ли он покинуть Советы по уже знакомому пути?..

Давно пора оставить разговоры о большевистских иллюзиях поэта в зрелый период. Да, по инерции он иногда еще продолжал говорить и писать об «Октябре и Мае», но в душе отринул комиссародержавие. Малоизвестные строки из его письма к отцу 20 августа 1925 года, в котором он, обещая помочь двоюродному брату Илье поступить в какое-либо учебное заведение, говорит: «Только не на рабфак. Там коммунисты и комсомол».

Разумеется, подобные письма с крамольными строками до читателя не доходили. И сегодня далеко не все почитатели Есенина знакомы с его письмом (7 февраля 1925 г.) А. Кусикову в Париж. Между тем это послание — одно из центральных и принципиальных для характеристики его мировоззрения того времени. Он резко отказывается от своих заблуждений и социального романтизма по отношению к Февралю и Октябрю 1917 года и, в частности, пишет: «...как вспомню про Россию и вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если бы я был один, если бы не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. <...> Не могу, ей-Богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу». Можно представить, сколько боли в сердце накопилось у него к декабрю 1925 года. Он действительно мог тогда устремиться не только в Англию, Африку, но и на любой край света.

Наконец, нам остается ответить на самый главный и трудный вопрос: кто убил поэта?

...Однажды в Баку один из знакомцев Есенина пытался разрядить в него свой револьвер, но поэту удалось бежать и вооружиться для самозащиты. Такая предусмотрительность была не лишняя: грозивший самосудом человек слыл психопатом. Неудивительно, — в свое время петлюровцы изувечили его до полусмерти, выбили все зубы и выбросили на железнодорожные рельсы. Четырежды его находили пули «контры» (в июне 1918 г. киевские эсеры, мстя за предательство, тяжело ранили его в голову), дважды его резали ножом — было от чего стать психом.

25 октября 1920 года тот же авантюрный товарищ «взял на поруки» Есенина, тогда в очередной раз попавшего в подстроенный чекистами капкан. Не раз встречались они в кафе, где растерявший нервы тип иногда пугал знакомых расстрелом, заполняя на их глазах подлинные бланки ОГПУ.

Читатель, конечно, уже догадался: речь идет о Якове Григорьевиче Блюмкине (1900-1929), известном чекисте-террористе, прославившемся убийством германского посла графа Мирбаха.

Международный разбойник, он всегда оправдывал свои многочисленные кровавые похождения необходимостью «пролетарской борьбы». По сути же — один из «беспачпортных бродяг в человечестве», как когда-то метко аттестовал таких «перекати-поле» В. Г. Белинский. Патологическая жажда власти и болезненное честолюбие — вот главные двигатели его преступной жизни.

Блюмкин разжигал революционный пожар в Персии, создавал Иранскую компартию, служил советником по разведке и контрразведке в гоминьдановской армии, представлял ОГПУ в Монголии. Спецубийца часто использовался как знаток Востока, куда его направляли под видом торговца древними хасидскими рукописями и книгами. В апреле 1929 года такой «просветительской» деятельностью он, резидент ОГПУ, занимался в Константинополе, где тайно встретился со своим кумиром-изгнанником Троцким. Они толковали о создании нелегальной организации, оппозиционной Сталину, об участии в ней Блюмкина-чекиста.

Политика политикой, но к золотому тельцу авантюрист-пройдоха льнул не менее. Перед арестом его чемодан и портфель были набиты долларами и советскими дензнаками. Бывший еще раньше в опале Лев Сосновский и его жена Ольга Даниловна после возвращения Блюмкина из-за границы посматривали на меркантильного товарища заискивающе-просительно и даже прямо говорили о ссуде. Яков Григорьевич великодушно одалживал есенинского ненавистника.

«Высылка Троцкого меня потрясла, — признавался в своих «показаниях» Блюмкин. — В продолжение двух дней я находился прямо в болезненном состоянии». За тайную связь с «архитектором революции» и попытки распространения в СССР его секретных шифрованных инструкций троцкистского холуя и арестовали. Перед тем, почуяв опасность, он лихорадочно заметался, строчил и рвал «объяснительные», говорил что-то несуразное, часто щелкал спусковым крючком револьвера, пугая близких знакомых самоубийством. Выдавший его ОГПУ сотрудник журнала «Чудак» Борис Левин в своем доносе писал о нем как о душевно больном.

Любовница Блюмкина, Лиза Горская, служившая, как и он, в иностранном отделе ОГПУ и лично «сдавшая» его на Лубянку, охарактеризовала дружка: «...трус и позер». Да, безжалостный расстрельщик многих невинных людей, он ужасно запаниковал перед своим смертным часом. О нравственном возмездии за пролитую чужую кровь он вряд ли когда задумывался. Читать его «дело» нельзя без омерзения: чувствуется его животный страх перед своими вчерашними сослуживцами, он судорожно, в надежде на сохранение жизни, цепляется за «идею», выдает всех и вся, даже своего идола Троцкого.

Прервем лицезрение троцкиста-киллера и попытаемся, насколько сегодня возможно, с помощью собранных фактов доказать, что именно Блюмкин допрашивал, истязал и убил Есенина в пыточной дома №8/23 по проспекту Майорова, а затем (не по его ли приказу?) тело перетащили по подвальному лабиринту в соседний «Англетер», повесили.

Заметьте, если мы правы, «дело английского шпиона» вел не какой-нибудь «обычный» чекист, а опытный «работник закордонной части ИНО» (иностранного отдела ОГПУ), как определял свою специализацию Блюмкин в «показаниях» Якову Агранову. Профессиональная направленность службы Якова Григорьевича сама по себе примечательна (вспомните есенинское: «...вероятно, махну за границу»). Но это, конечно, слабенький довод. Есть аргумент посущественней.

В 1920-1922 годах душегуб учился на восточном факультете Генштаба РККА, или, как сам он пишет, в Военной академии РККА. В свободные от повышения своего чекистского образования месяцы (если образованием можно называть практику безнаказанно убивать) он состоял в секретариате Троцкого, совершал вместе с ним кровавые рейсы в «Поезде наркомвоенмора» — и не рядовым бойцом, а начальником охраны колесного бронированного чудовища. Вот интересующие нас строки из его признания после ареста: «Так как я в свое время работал у Троцкого, занимался историей Красной Армии и, в частности, поезда Троцкого и так как Троцкому нужны были для автобиографии данные о поезде, то я по памяти (выделено нами. — В. К.) составил ему довольно точную справку о деятельности поезда». Темнил, нервничал оказавшийся в застенке радетель мировой революции. Нет чтобы прямо написать: так, мол, и так, — сопровождал председателя Реввоенсовета в его террористических набегах на красно-серошинельную солдатню — жмется, недоговаривает, пытаясь отмежеваться от своего хозяина. Итак, Троцкий, Блюмкин, журналист Устинов, стихотворец Князев (кто еще?) из одной уголовно-политической шайки, составившей в 1925 году преступное антиесенинское ядро.

К преступной группе без натяжки можно присоединить и ответственного секретаря ленинградской «Красной газеты» А. Я. Рубинштейн. В доказательство этого Блюмкин дает нам еще одну «ниточку»: в своей «Краткой автобиографии» он пишет, что в начале Гражданской войны«...ездил на Восточный фронт к т. Смилге...». Заглядываем в газету «Красный набат» (1920. №63), орган 3-й армии (Урал), основу которой, нелишне заметить, составили остатки бывшей 3-й армии, ранее действовавшей на Украинском и Румынском фронтах (здесь, напомним, Блюмкин комиссарил и служил в штабе). В указанном номере «Красного набата» изложена история газеты. С 10 сентября 1918 года ее редактировал И. Т. Смилга (1892-1938). Там же читаем: «Тов. Смилге не пришлось долго редактировать «Набат»: получив более ответственный пост, он сдал газету редакционной коллегии, в которую вошли тт. А. Рубинштейн, Н. Иконников и Л. Аронштам». Далее есть и уточнение: «С ноября 1918 года, с передачей руководства Политотделом областному комитету партии, его аппарат был значительно расширен. Привлечено много ответственных работников, уральских и приехавших из центра...» Затем второй по списку была названа А. Я. Рубинштейн.

Естественно и логично, тогда работник ПУРа Блюмкин, контролируя красную фронтовую печать, встречался с А. Я. Рубинштейн, выражаясь на современный лад, секретарем парторганизации штаба 3-й армии, с августа 1918 по март 1919 года фактическим редактором «Красного набата». Планируя англетеровское кощунство, Троцкий и Блюмкин вспомнят Анну Яковлевну, и она, мы не сомневаемся, в том роковом для Есенина декабре обернется «тетей Лизой» и сыграет в «Красной газете» и в лживых мемуарах-сборниках об убитом поэте роль жены журналиста Г. Ф. Устинова.

Иной поворот «троцкистско-блюмкинского» сюжета. В 1923 году Дзержинский пригласит Блюмкина служить в иностранном отделе ОГПУ. В 1925 году Яков Григорьевич представлял Лубянку на Кавказе. А туда обычно летом приезжал сотрудник тайного ведомства Вольф Эрлих (иногда в компании с Павлом Лукницким, Всеволодом Рождественским и другими вездесущими приятелями) — и по своей охоте, и как командир запаса войск пограничной и внутренней охраны ОГПУ. То есть Блюмкин был для Эрлиха высоким начальством, и они могли встречаться по службе. Много раньше, осенью 1917 года, одесский авантюрист пристроился членом Симбирского Совета, ораторствовал в нем, и не исключено, пятнадцатилетний школьник «Вова», рано вкусивший революционный плод, мог слышать имя Блюмкина и даже познакомиться с ним.

Новый зигзаг сюжета. 5 сентября 1924 года Есенин оказался в Баку, куда бежал после своего шумного разрыва с московскими богемниками-имажинистами. В здешней гостинице «Новая Европа» он встретил давнего знакомца чекиста Якова Блюмкина, «гангстера с идеологией», тогда представлявшего Лубянку в Закавказье и инспектировавшего войска пограничной и внутренней охраны ОГПУ. У наделенного огромной властью авантюриста, вероятно, были и тайные делишки, так как в ту пору в Баку плелись политические интриги с прицелом на «мировую революцию».

Поначалу застольные беседы двух знакомцев текли мирно, но однажды... Слово есенинскому приятелю, сотруднику тифлисской газеты «Заря Востока» Николаю Вержбицкому: «...вдруг инспектор начал бешено ревновать поэта к своей жене. Дошло до того, что он стал угрожать револьвером. Этот совершенно неуравновешенный человек легко мог выполнить свою угрозу. Так оно и произошло. Ильин (ошибка мемуариста, действительная конспиративная фамилия Блюмкина — Исаков. — В.К.) не стрелял, но однажды поднял на Есенина оружие, что и послужило поводом для скорого отъезда поэта в Тифлис в начале сентября 1924 года.

Об этом происшествии мне потом рассказывал художник К. Соколов. Сам Есенин молчал, может быть не желая показаться трусом. <...> Через несколько дней Есенин вернулся в Баку за своими товарищами, получив от них уведомление о том, что Ильин куда-то отбыл.

Вторично приехав в Тифлис и остановившись в гостинице «Ориант», Есенин снова неожиданно столкнулся в коридоре с Ильиным. Это сразу испортило ему настроение» (Вержбицкий И. Встречи с Есениным: Воспоминания. Тбилиси, 1961. С. 23).

«Сам Есенин молчал...» — пишет мемуарист. Весьма примечательная деталь, если знать, что после второй неприятной встречи с Блюмкиным поэт жил у Вержбицкого на квартире (ул. Коджерская, 15), о чем журналист упоминает в своей книге. Раз уж общительно-искренний Есенин помалкивал — значит, на то была серьезная причина. Скорей всего, конфликт вспыхнул вовсе не из-за «дамы сердца» Блюмкина (кстати, он был холост), а по мотивам куда более серьезным.

Некоторые мемуаристы (азербайджанец Гусейн Дадош и др.) рисуют напряженный бакинский эпизод несколько иначе: будто Есенин позволил отпустить по адресу блюмкинской пассии какую-то фривольность. Допускаем, — в его лукавом пересказе сентябрьской стычки звучало нечто подобное. Он, не раз «стреляный» на Лубянке «воробей», конечно же не хотел рассказывать всей правды, так как она могла ему «выйти боком». Между прочим, тот же Вержбицкий подчеркивал: «В быту Есенин никогда не смаковал эротики, не любил сальных анекдотов...» Эту черту его натуры отмечают и другие современники. Нет, видимо, дело было куда сложнее.

Год назад поэт вернулся из поездки за границу «...не тем, что уехал» (выражение Л. Троцкого). Он решительно отказался от Великого Октября («...от революции остались только хрен да трубка»), пересмотрел свое отношение к партийным вождям и прежним знакомым литераторам («Надоело мне это б... снисходительное отношение властей имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним»), стал осторожнее в общении с «кожаными куртками» («...оставим этот разговор про Тетку» — так поэт вслед за Ивановым-Разумником называл ГПУ). (Все цитаты из письма Есенина от 7 февраля 1923 года к приятелю А. Кусикову.)

Чуть ли не смертельная распря с Блюмкиным-Исаковым не прошла для Есенина бесследно и ассоциативно переплавилась в стихотворение «На Кавказе», написанное вскоре после бакинского происшествия. Любуясь благодатным краем, он, очевидно, не случайно вспомнил о трагической судьбе Лермонтова («Он, как поэт и офицер, Был пулей друга успокоен») и автора «Горя от ума» («И Грибоедов здесь зарыт, Как наша дань персидской хмари...»), провидчески увидел в нацеленном на него револьвере предупреждение о своем «последнем звонке»:

И далее невольные житейско-образные контаминации несомненны:

Он не только пел замечательно талантливый Кавказ, но и мистически предчувствовал «...свой час прощальный».

Расстрел Блюмкина, считаем мы, послужил предупредительным сигналом для лишенной каких-либо нравственных основ преступной компании «чистильщиков», вольно или невольно исполнявших приказ Троцкого относительно подсудимого Есенина. Вольф Эрлих, как мы помним, вдруг принялся сочинять мемуары «Право на песнь», Георгий Горбачев поспешил передать листок со стихотворением «До свиданья, друг мой, до свиданья...» в Пушкинский Дом; бывшего коменданта «Англетера» Василия Назарова и бывшего участкового надзирателя 2-го отделения ЛГМ Николая Горбова в спешном порядке упрятывают в тюрьмы; недавний комсомольский комиссар чекистского полка Павел Медведев быстренько устраивается преподавателем пединститута, сексот ГПУ и рифмоплет Лазарь Берман суетливо подыскивает работу в Москве, военно-партийная красногазетчица Анна Рубинштейн неожиданно оставляет Дом профпросвещения и устремляется в аспирантуру Коммунистической академии, бывший директор Лениздата Илья Ионов, в то время заведующий издательством «Земля и фабрика», тоже бежит со своего поста, секретарь Ленсовета И. Л. Леонов, в прошлом второй дзержинец в Ленинграде, переходит (с 25 ноября 1929 г.) на хозяйственную работу и т.д. Словом, причастные к сокрытию убийства Есенина проявили тогда удивительно своевременную и практическую прыть.

О крахе троцкистского холопа Блюмкина его ленинградские послушники, в основном окололитературные дельцы, могли своевременно узнать «из первых рук». В октябре — самом начале ноября 1929 года его допрашивал М.А. Трилиссер, начальник иностранного отдела ОГПУ. Можно предположить, он «по-свойски» поделился информацией с братом Д.А. Трилиссером (1897-1934), в1925 году руководителем административной группы Ленинградской областной рабоче-крестьянской инспекции (ОКИ). Кстати, «иностранный» чекист М. А. Трилиссер, член всемогущей коллегии ОГПУ, явно сочувствовал «диссиденту» Блюмкину и голосовал за его помилование, но Сталин настоял на расстреле. Легко представить, как переполошились ненавистники Есенина, узнав о судьбе оруженосца Троцкого. Так как в тайне «Англетера» множество хитросплетений и повторяющихся пересечений, нелишне повториться: рабоче-крестьянский ревизор Д. А. Трилиссер в 1930 году настойчиво «засаживал» милиционера Горбова в тюрьму.

Не раз писали и говорили, что сразу же после гибели Есенина в «Англетере» видели Блюмкина. Недавно обнаружилась сравнительно новая и весьма существенная деталь. О ней подробнее.

Выяснилось, Блюмкин был не только специалистом по «мокрым делам», бичом врагов мировой революции, но и настоящим профессионалом по части подделки чужого почерка. В июле 1918 года, подготавливая покушение на германского посла Мирбаха, он искусно «изобразил» в фальшивом мандате ВЧК подпись Ксенофонтова, секретаря Дзержинского. Лиха беда начало. Позже самодеятельный графолог и не такие «липы» мастерил.

А. И. Солженицын, встречавшийся в лагере с зеком М. П. Якубовичем, в прошлом чекистом, передает в «Архипелаге ГУЛАГе» его воспоминание: «...в конце 20-х годов под глубоким секретом рассказывал Якубовичу Блюмкин, что это он написал так называемое предсмертное письмо Савинкова, по заданию ГПУ. Оказывается, когда Савинков был в заключении, Блюмкин был постоянно допущенное к нему в камеру лицо — он «развлекал» его вечерами. <...> Это и помогло Блюмкину войти в манеру речи и мысли Савинкова, в круг его последних мыслей».

После суда Борис Савинков «послал» за границу революционерам-эмигрантам открытые письма, в которых призывал их прекратить безнадежную борьбу с большевизмом. Многие адресаты, и даже «охотник за шпионами» и разоблачитель Азефа Владимир Бурцев, поверили в это раскаяние. Они не подозревали, что фальшивки сочинил и лично «нарисовал» Блюмкин. В мае 1925 года гэпэушники выбросили Савинкова из не огражденного окна камеры во внутренний двор лубянской тюрьмы. Официально самоубийство объяснили пессимистическим настроением политического банкрота. Блюмкин на этот счет даже подделал прощальное письмо контрреволюционера — да так ловко, что в него опять-таки поверили.

Как знать, не рук ли Блюмкина опубликованное в «Красной газете» стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья...», которое якобы написал Есенин, уйдя из жизни, как красиво выразится Троцкий «...без крикливой обиды, без позы протеста, — не хлопнув дверью, а тихо призакрыв ее рукою, из которой сочилась кровь»?..

Если Блюмкину было по силам овладеть буквой и духом савинковских писем, очевидно, ему не составляло большого труда начертать восемь «есенинских» строк «До свиданья...».

В раскрытии последней загадки «Англетера» должно помочь следственное дело Блюмкина октября — ноября 1929 года, хранящееся в бывшем Центральном архиве КГБ. Нам эти бумаги не удалось прочитать. Журнал «Отечественная история» (1992. №4) печатал документальный очерк о чекисте-авантюристе, но нужной нам информации там не содержится.

Для нас были бы особенно важны те показания Блюмкина, в которых он называет своих сообщников троцкистов по Ленинграду. Если среди них фигурируют К.Г. Аршавский, С.А. Гарин-Гарфильд, Г.Е. Горбачев, Я.Р. Елькович, В.В. Князев, П.П. Петров, А.Я. Рубинштейн, В.И. Эрлих и другие наши «знакомые», право назвать Блюмкина убийцей Есенина возрастет.

Есть и другие каналы недостающей пока информации, но они труднодоступны. Надеяться на официальную поддержку в разысканиях не приходится. Если сегодня многие тома следственного дела об убийстве С. М. Кирова остаются засекреченными, не надо удивляться, что так сложно распутывать «англетеровский клубок».

Есенина давно вели к гибели, с января 1920 года Лубянка систематически занималась его «делами», а стукачи не выпускали его из своего поля зрения. Доброхот Марк Родкин (Роткин), подслушав в столовой-пивной разговор Есенина с друзьями, в ноябре 1923 года сигналил в 46-е отделение милиции г. Москвы: «...когда они с неслыханной наглостью и цинизмом позволили себе оскорбить вождей русской революции, я понял, что это такие интеллигенты и «литераторы», которые сознательно стараются при удобном случае дискредитировать и подорвать авторитет советской властии ее вождей...» (цит. по кн.: Сидорина Н. Златоглавый: Тайны жизни и гибели Сергея Есенина. М., 1995).

Доносчик Родкин имел безошибочное классовое чутье. Он мог бы потащить поэта в кутузку за такие его строки из поэмы «Страна негодяев»:

В плен взяли всю страну. Есенин взошел на голгофу за любимую свою Россию. Но открыто убивать его временщики не посмели. Понадобилась грязная провокация. Так возникла фальсификация XX века. Наконец-то в основных своих чертах сделан решительный шаг к ее окончательному разоблачению. К нам возвращается чистым и гордым имя великого русского поэта Сергея Александровича Есенина.