Пословица

Говоря о Церкви, о богочеловечестве, о чем речь пойдет также и в дальнейшем, подошло время подробно остановиться на теме русского раскола. Ибо Раскол, как я постараюсь показать, вырос именно из недопонимания существа Церкви. Раскол во многом предопределил дальнейший ход событий в России, изменил русскую историю. Раскол явился важнейшим симптомом заболевания, которое в скрытой форме продолжало развиваться вплоть до революции, и не преодолено до сих пор… А начать надо издалека.

Культура подразумевает преемственность, а преемственность выражается в иерархии. Чтобы ощутить нить жизни, нужно включиться в иерархию. Культура, она же цивилизация, строится по принципу пирамиды. Чтобы взобраться на вершину цивилизации, надо миновать попутно все ступени пирамиды. Например, чтобы понять христианство, как Новый Завет, нужно понять историю ветхого Израиля, т. е. Завет Ветхий. Можно, конечно, перепрыгивать через несколько ступеней за раз, но одним махом этого сделать никак не удастся. Если мы встанем на эту точку зрения и совершим восхождение к вершине истории, которая (вершина) достигла сегодня начала третьего тысячелетия от Рождества Христова, то нашему взору неизбежно откроется…Третий Рим.

История человечества, кроме всего прочего, состоит из наслоений эпох: одна эпоха проходит, ее подменяет другая, ту — третья и т.д. Каждая последующая эпоха не обязательно стирает с лица земли предъидущую, хотя та, почти всегда, перестает самостоятельно существовать. Границы эпохи во времени обычно исчезают тоже не всегда сразу, вдруг. Так Рим накрыл собою Грецию, а германцы накрыли Рим. Во всех случаях определенная часть культуры (цивилизации) одной эпохи вошла в другую эпоху. Таким образом совершилось преемство. При бережном отношении к перенимаемому можно сохранить и перенять очень многое. Если же происходит грабеж, погром культуры, как это сделали крестоносцы, взявшие Константинополь, или уже в наше время большевики, то, понятно, перенимать ничего не доведется. Все сие сказано об западно-европейской цивилизации. И не даром определенная часть этой культуры перекочевала в США, где мы снова встречаем римские «капитолийские холмы». Идея очередного (четвертого) Нового Рима вовсю навязывается США остальному миру. Мысль была схвачена, но понята превратно, и, следовательно, так же превратно воплощается: американские масоны посчитали, что Третий Рим умер, что России нет, что, следовательно, пришла очередь их — но вместо Рима получился Новый Вавилон. Масоны, конечно, этого не могут не видеть. Но это только одна сторона медали.

Строго говоря, избранность Промыслом и есть идея Рима. Начало свое «Рим» берет в еврейском народе, в собственно Ветхом Израиле. Но будем помнить, что Рим как таковой, в настоящем смысле слова, начинается с приходом Бога Слова во плоти; а Ветхий Израиль был своего рода преддверием Рима… И вот, народ израильский раздвоился в себе: на тех, кто принял Слово, и тех, кто плюнул в Него. Отсюда пошли две лестницы истории… Новый Израиль воплощал в себе начало Первого Рима в первых веках, сперва никак не оформленного государственно, скорее духовно («под «Первым Римом» понималась вовсе не языческая Римская империя античной эпохи, а христианская община в Риме первых веков нашей эры, связанная главным образом с именем Христова апостола Петра» [В. Кожинов, «История Руси. Современный взгляд», М, 1997, с. 455]); чуть позже — государственно оформленно. Это и стал классический Первый Рим. Тема Третьего Рима до сих пор активно используется — и как правило искаженно. Я и сам до знакомства с подробным исследованием Н.В.Синицыной «Третий Рим» (М, 1998) неверно представлял Послание Филофея Псковского. Принято думать, что формула «Москва — Третий Рим» была ядром старомосковской государственной идеологии, а с другой стороны — непосредственно относилась только к Византии, к константинопольскому преемству, к «восточному вопросу», что совсем не так.

Во-первых, почти неизвестно, что Филофей писал ответ, критику другого сочинения. Некто Николай Булев, немецкий католик и даже придворный врач Василия III, разослал ряду русских должностных лиц свое послание, в котором предрекал скорый мировой потоп (в феврале 1524 года) и связанные с ним глобальные перемены — главным образом ударяя на будущую церковную унию. Все это он якобы вычислил по звездам. Подобные сочинения были в то время очень популярны в Европе, где вызвали сильнейшую панику в целом ряде стран: в ожидании второго потопа в Европе строили ковчеги! Хороши же были христиане, если поверили астрологическому прогнозу и забыли обещание Господа: «Поставляю Мой завет с вами, что не будет более истреблена всякая плоть водами потопа, и не будет уже потопа на опустошение земли» (Быт. 9; 11).

Кстати, вот что пишет Филофей о столь популярной ныне астрологии — русский взгляд из глубины веков чрезвычайно интересен: «А о седми планитах и о двунадесят зодеах и о прочих звездах и о злых чясех и о нарождении человечестем, в которую звезду или чяс зол или добр и получяа счястькомь и богатьству и нищете и в нарожении добродетелем и злобам и долголетству житиа и скращения смертию — сиа вся кощуны суть и басни. Первие от халдеи сие написася, иже в суете ума своего столп зиждуще и на высоте бывше и о звездах соблазнишася» (с. 341). Опровергая положения Булева, выступили несколько русских экспертов, среди которых были Максим Грек и Филофей Псковский. Филофей же не ограничился только критикой, он развил свою концепцию мирового движения. Его послание направлено псковскому дьяку Мунехину, который получил сочинение немца и запросил квалифицированную отповедь у Филофея.

Филофей решительно «исключает возможность глобальной катастрофы, предсказанной в латинском Альманахе» (с. 226), ибо не звезды, а Господь управляет миром. Булев пророчил новый потоп и в связи с ним всеобщее «пременение», которое затронет всех и вся. Эти изменения он также прямо связывал с соединением церквей — пропаганда, за которую Булев получал жалование от папы. В ответ на это Филофей прибегает к концепции Ромейского царства: оно нерушимо и потому служит залогом исторического существования человечества. «Священное Ромейское царство, воплотившееся в “Третьем Риме” — “царстве нашего государя” (а не только в Москве, вопреки укоренившемуся словоупотреблению “Москва — Третий Рим”) — подлинная квинтэссенция Послания. Если бы надо было дать тексту литературное название, то это было бы “Послание о Ромейском царстве — России”» (с. 226). Автор утверждает факт гибели всех христианских царств, причем гибель Греческого царства наступила сразу после унии 1439 года, а не в 1453 году. «Если это так, то “падение” второго Рима — событие не из политической или военно-политической истории, а из сферы религиозной и церковной жизни — греховное предательство веры; падение же самой империи — производный факт… По этой же модели объяснено и падение первого, великого Рима» (с. 228).

Однако, заявив о гибели всех христианских царств, автор должен был объяснить феномен существующей Священной Римской империи, фактически образовавшейся в 800 году. И тут Филофей отказывает латинянам в праве на Ромейское наследство, причем отпадение их от него он определяет временем «Карлуса царя» и папы Формоса. Таким образом, первый Рим погиб в глазах инока не в 476 году, как принято полагать, а после эпохи Вселенских соборов. Отпадение, гибель их — духовное явление, тогда как греков постигла и духовная, и политическая смерть. Итак, гибель означает отпадение от православия, правой веры. Таким образом, вопреки западным теориям, Западная империя началась как отпадение от Рима, а не как переход Ромейского царства к франкам, как считали на Западе. Второй Рим пал тоже по причине ереси. Но Ромейское царство нерушимо, ибо «Господь в Римскую власть написася» (имеется в виду перепись населения при Августе). Ромейское царство оставляет греков и переходит в Россию, обладающей как правой верой, так и государственностью. Все прежние царства окончились и теперь мистически сошлись в «едином царстве нашего государя». Россия — последнее земное царство пророческих книг, на которые намекает Филофей, не уточняя, что это за книги. Поэтому вопрос о том, почему Россия есть последнее прибежище Рима, почему не может быть последующих переходов его из России еще к кому-нибудь, не ясен. Но именно Ромейское царство и служит залогом продолжения земной истории. Третий Рим — это не только город Москва. «Москва — Третий Рим»: такой формулы у Филофея нет. Также и первый Рим — не только город, но и Римская Церковь. Второй Рим — это и Греческое царство, и Церковь. Третий Рим — это Россия и Русская Церковь. Никаких перемен, следовательно, не будет. Все перемены глобального характера давно произошли. Так что Булев написал напраслину…

Ромейское царство Филофея — не идея власти и завоевания, а вместилище истинной Церкви. Это концепция цивилизационного единства, ибо Ромейское царство возникло в эпоху, когда в него записался Христос, и, следовательно, оно имеет возраст Христа, т.е. христианства. Таким образом, Россия обладает через вселение в нее Ромейского царства всею наработанной культурой, всем бытием пятнадцативековой мировой истории! «Автор…столь остро сохраняет переживание единства христианского мира…в первые восемь веков христианства, до эпохи разделения Церквей, что для него еще возможно выражение “русского” через “римское” (в форме “Ромейское”), т.е. наименование Русского государства Ромейским царством. Это станет вскоре непонятным и недоступным мышлению ряда представителей последующих поколений» (с. 328).

Эта концепция не имела, как ни странно, практического выражения, политического значения для правительства. Она не стала официальной идеологией Московского государства, как полагал известный церковный историк эмиграции Карташев. «Широко известна политическая трактовка идеи “Третьего Рима”. Два историографических клише наиболее распространены: характеристика этой идеи как официальной государственной и подмена ее понятием “второго Константинополя”… Эти клише, однако, не могут быть подкреплены ни конкретными источниками…ни анализом историографии, которая свидетельствует, что подобного рода трактовки обязаны своим возникновением ситуациям Нового времени, прежде всего “восточному вопросу” и внешнеполитическим задачам XIX в.» (с. 12). «Провозглашение России “Третьим Римом” произошло не от “гордости” или “кичения”, но было формой, с помощью которой она демонстрировала свою верность эпохе первоначального христианства и вселенских соборов, когда сохранялось единство христианского мира, а также пыталась осознать свое место в мировой истории, положение Москвы в ряду мировых священных центров и церковных престолов после катастрофы 1453 г. Речь шла о миссии, а не мессионизме» (с. 13).

Надо отметить, что на собственно политическом уровне в 17-м веке развивалась идеология «константинопольского наследия», которая и наложилась на концепцию Третьего Рима в сознании поздних исследователей. Причем идея константинопольского наследия первоначально пришла с Запада, из венецианского сената, а после и из Ватикана (1518 год). Католический Запад искал союзников в борьбе с Турцией, и русский царь мог помочь — потому то и подсовывали ему идею овладения Константинополем, говорили о константинопольской вотчине московского царя. Эта же идея позже настойчиво высказывалась и православными, прибывающими с турецкого Востока. «Так, иерусалимский патриарх Паисий, прибывший в Москву в 1649 г., в обращенной к царю речи говорил, что предстоит “восприятии Вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда Вашего, да освободит народ благочестивых и православных христиан от нечестивых рук”. Аналогичные высказывания принадлежат Павлу Аллепскому, Афанасию Пателару, братьям Лихудам и др.» (с. 310). «Авторы, разрабатывающие идеологию, условно говоря, “константинопольского наследия” (в политическом аспекте), привлекали не тексты “Филофеева цикла”, а идеи Сказания о князьях владимирских…пророчества Хронографа о роли “русского рода” как освободителя Константинополя и другую литературу… В этих текстах не только не говорилось о “падении” нового Рима, но не имелось и потенциальной возможности выводов, подобных тем, которые делал Арсений в прениях с греками… Подобное смешение восходит к Н.Ф.Каптереву, который, кажется, одним из первых пометил знаком “Третьего Рима” идеологию, сопровождавшую сношения России с православным Востоком» (с. 309).

Весьма весомое значение формула Филофея приобрела после установления патриаршества в России. Однако, этот факт не касался конкретной политической деятельности, а остался достоянием историософии. «Уложенная грамота Московского поместного собора (1589), будучи памятником древнерусского канонического права, закрепила на историко-каноническом уровне определение “Третьего Рима”… В Уложенной грамоте, скрепленной подписью и печатью константинопольского патриарха Иеремии II, слова о “Третьем Риме” изложены от его лица и относятся не только к городу, но и к царству, и даже в первую очередь к царству: “…твое же, о благочестивый царю, — обращается вселенский патриарх к царю Федору Иоанновичу, — великое Российское царствие, Третий Рим, благочестием всех превзыде, и вся благочестивая царствие в твое в едино собрася, и ты един под небесем христьянский царь именуешись в всей вселенней, во всех христианех”…Тем самым Уложенная грамота провозглашает нераздельность судеб Москвы, православия и России, включаемых в длительную и длящуюся, восходящую к первым векам христианской и всей Священной истории цепь преемства мировых столиц и священных центров» (с. 5). Здесь формула приведена с небольшими, но важными изменениями: вместо формулы «Греческое царство разорилось и не созиждется» появилось утверждение о единстве Российского и Греческого царства, выраженное в грамоте в словах: «Собор великого Российского и Греческого царства», выброшены слова о московской церкви «вместо римской и константинопольской». Отсутствует также Ромейское звено. Однако сама формула по существу сохранена.

Рим — это династия. Меняются цари-государства, а династия продолжается непрерывно, и корона ее та же, что и у основателя. Итак, ко времени успения второго наследника вырос очередной и последний царевич (коих по пророчеству всего три). Он принял на себя бремя-корону третьим по счету — отсюда Третий Рим. Им и стала Россия.

На идее Рима соблазнились наши раскольники. Раскол вообще выпукло представил на исторической сцене трагедию «последнего времени», трагедию последнего Рима. Поэтому нужно понять Русский раскол, его внутреннюю правду и заблуждения, а для этого нужно понимать, что такое Третий Рим и Святая Русь (насколько сие последнее понятие вообще поддается четкому определению) — и далее, что такое Церковь и конкретно христианское учение о конце света. Необходимо также иметь понятие о том, что такое «кесарю кесарево, а Божье Богу», и как эти идеи рассматривались и осуществлялись в России.

Действие в Расколе шло по двум направлениям: в народной массе и в высших ученых и околоцарских кругах, включая и самого Государя. В русском государстве на то время осуществлялась попытка «симфонии властей» (тут то и заковыка): светской и духовной. Русские иерархи как правило, но и не без исключений, не боялись свободно выговаривать светской власти. И, в общем и целом, добровольное и равноправное сотрудничество царей и первоиерархов есть факт той эпохи. Государство по идее не вмешивалось в дела духовные (фактически, конечно, вмешивалось), а первоиерарх не имел власти светской, имея, однако, на нее сильное нравственное влияние — как духовный авторитет. Отдельные сближения царя и первоиерарха, имевшие место, были их личным делом, их личным взаимодоверием, а нередко и подлинной дружбой (Алексей Михайлович и его «собинный друг» патриарх Никон) или отношениями сына и отца (Михаил Романов и его отец, патриарх Филарет), но не «официальным актом». Отношения могли охладевать и натягиваться, вследствие различных причин: например, нехристианских, с точки зрения первоиерарха, поступков царя и т.п.

С самых истоков христианства на Руси, начиная по крайней мере со «Слова о законе и благодати», первоиерарх выступал в роли духовника великого князя. Человек живет двумя жизнями: внешний человек входит в общество, несет определенную общественную нагрузку; внутренний человек ведет жизнь сокровенную, ведет разговор с Богом. Оба человека — и внешний, и внутренний — не всегда ладят, редко совпадают в стремлениях. Симфония властей в своем идеале представляет собой отражение этих двух человеков: первоиерарх — внутреннего, царь — внешнего. Кроме того, симфония властей представала как образ соборности на высшем земном уровне, и она есть отражение соборности небесной. Ибо Бог есть собор Пресвятой Троицы: Отца, Сына и Св. Духа. Бог не есть «диктатура» Отца. Верховная власть (царь) уже в 17 веке не мыслила себя в отрыве от патриарха (Церкви) и всесословного народа (земли) — не мыслила себя без теснейшего сотрудничества с Земским Собором. Именно к таким соборам обращалась Верховная власть за советом в вопросах войны и мира. А, между тем, современный русский человек не имеет внятного представления об этом явлении русской жизни. «Когда перед русским обществом стали тяжелые вопросы об его положении и отношении к Западной Европе, решать их пришлось не какой-либо политической партии или замкнутому кругу правительственных лиц. Над решением их призывалась поработать коллективная мысль всей земли… Понятно, почему все общество было так возбуждено и самые простые люди считали себя призванными и обязанными судить о самых важных государственных делах… В первые четыре года царствования Михаила земские выборные ежегодно присутствуют в Москве для обсуждения важнейших государственных дел, много раз призываются после того (на самом деле, земский собор, избравший Михаила в 1613 году, бессменно работал в Москве в течение девяти лет — по 1622 год; изменялся только его состав, приезжали новые выборные, старые уезжали, а собор формально не распускался — И.Л.). При всяком затруднении правительство обращается со своими нуждами и запросами к «совету всей земли», испрашивает у Собора согласие на объявление войны, на новые налоги. Царь Алексей следует примеру отца, созывает Земский собор для составления Уложения, для обсуждения вопроса о Малороссии, внимательно выслушивает земские ходатайства, спрашивает мнение того или другого класса общества по финансовым вопросам. Земское представительство приобретает определенное устройство, устойчивый склад, входит в нормальный состав управления, становится привычным сотрудником правительства и выразителем общественного мнения; у соборных гласных вырабатывается голос твердый, но не крикливый; при обсуждении самых щекотливых вопросов они не теряют политического такта, почтительного тона, не обнаруживают заносчивых притязаний, оппозиционных замашек (! — И.Л.); во весь XVII в. правительству не пришлось ни разу раскаяться в созыве Земского собора» [В.О.Ключевский, «Неопубликованные произведения», М, 1983, с. 352-3]. Однако, будет ошибкой считать собор русским парламентом: парламент строится на партийной основе, на интригах, в конечном счете парламент игнорирует многие интересы избирателей и становится «вещью в себе». Земский собор созывался на корпоративном основании на определенный срок по заранее оглашенным вопросам, представляя нужды всех слоев населения. Он весь пронизан искренним желанием помочь Государю узнать нужды государства и выработать правильное и справедливое решение. 17-й век в России — век земских соборов. Мы заметили, что первые девять лет собор безвыездно заседал в Москве и деятельно помогал царю и правительству. За это время люди привыкли решать государственные вопросы сообща с верховной властью. И дальше верховная власть не отделяла себя стеной, всякий раз прибегая к народному гласу. Фактически, складывалась новая система управления семейного типа — ведь никто из депутатов не претендовал на власть в законодательной ее «ветви». Соборы имели совещательный характер, и цари всегда чутко прислушивались к тому, что говорят их подданные. Нам тогда во многих вещах не доставало системы, правильного регулятора, в том числе и в соборных созывах. Дело шло скорее стихийно, по потребе дня, но и в этом уже проглядывало будущее представительское регулярное учреждение. Если бы эту практику не отменили, или хотя бы восстановили задолго до учреждения Госдумы (как и планировалось к коронации Александра III в 1883 году — но проект заморозили, испугались и посчитали несвоевременным), возможно, русская история не была бы столь трагична. Впрочем, то была уже другая Россия…

Московская эпоха была у нас исторической попыткой воплощения принципа: кесарю кесарево, Божье Богу. Потому и развилась у нас идея симфонии властей, ведающая каждая своим делом. Церковь сама по себе наднациональна, в ней нет ни эллина, ни иудея. И в Церкви Государь уже не «царь всея Руси», а раб божий — так же, как и патриарх, ибо Господь читает в сердце человека. В этом смысле (т.е. в высшем смысле) Церковь выше государства, даже государства освященного и православного, как она выше мира вообще. Но церковь как учреждение царь (государство) может охранять внешне. Со своей стороны, первоиерарх не должен править государством, т.е. брать на себя функции царя — иначе, зачем тогда царь? Ведь так и возник институт римского папства. В свою очередь, когда государство в лице Петра I стало заниматься чуждыми ему церковными делами, оказался не у дел институт патриаршества.

Собор есть единение в любви. Бог совершенен, любовь между Лицами Св. Троицы совершенна, абсолютна. Человек же не совершенен, отношения царя и первоиерарха поэтому не могут быть всегда совершенными, абсолютными. Периодически возникали расхождения — вплоть до конфликтов. Государство пыталось давить на свободу церкви, и, в конце концов, задавило ее при Петре. Любопытно, что такой современный видный исследователь закулисных сил истории как Олег Платонов считает иначе: «Образование Святейшего Синода, возглавляемого самим Царем, и упразднение патриаршества только укрепили позиции Русской Церкви» [О.А.Платонов «Терновый венец России. Тайна беззакония», М, 1998, с. 217], с чем я не могу согласиться. И последующая история показала, что это не так — Церковь скорее потеряла органическую свободу, нежели наоборот, и ее превратили в некий атрибут государства, придаток: в 19-м веке от чиновников требовали справку от священника в бытии у Причастия! При Петре же отказались от идеи земских соборов, которые больше никогда не собирались (до 1922 года в Приморье). Симфония властей — сложнейшая форма власти, требующая большой чуткости и воцерковленности жизни. Она характерна для утонченных духовных личностей. Вместе с тем, при симфонии легко соблазниться человеку неподготовленному: и вот, такова ее история.

Россия осознала себя Третьим Римом в эсхатологическом напряжении тогдашних событий. О Третий Рим, как о камень, споткнулись расколоучители: Раскол в своих глубинах есть не столько вопрос о Церкви, сколько вопрос о Царстве, и в этом — корень его заблуждения.

Сам диалог с нынешними последователями Раскола должно вести, как и с вообще с раскольниками, в широкой исторической перспективе: тогда все доводы за и против предстают в ином свете. Смешение понятия Церкви с понятием Царства вообще присуще средневековью, это две тонкие нити, концы которых незримо переплелись в сознании средневековой эпохи. Отсюда, кстати, и теория симфонии властей как попытка философски обосновать это сплетение сознания. Римская старая идея кесаря, римское обожествление государства, позже в Византии нивелированное под священную обязанность, даже служение царя по охранению церковного мира, сказалась и у нас. В Европе римские папы вообще откровенно попытались править целой цивилизацией, воплотив, так сказать, на некоторое время эту же идею симфонии в одном человеке — в самих себе. Государство, таким образом, получает небесную санкцию, благословение на существование, ибо оно отныне мыслится освященным Церковью. При таком взгляде на государство оно получает задачу максимально способствовать тому, чтобы приводить своих подданных в Царствие Небесное, то есть максимально помогать в этом Церкви, а значит добровольно брать какие-то обязанности на себя. И забвение, по крайней мере, пригасание, понимания того, что такое Церковь, как она отличается от государства, смешение мистики и политики — вот, на мой взгляд, ядровая причина исторической драмы и даже трагедии христианства в мире.

Первым внятно выразил идею симфонии византийский император Юстиниан в шестом веке. Однако, трезвый взгляд на историю говорит, что «роковой характер Юстиниановой теории состоит в том, что в ней вообще нет места Церкви, что ставя христианство, искренне и по своему глубоко, в основу всего государственного “делания”, великий император не увидел Церкви, и поэтому все свое понимание христианского мира вывел из ложных предпосылок. Спешим оговориться: слово “Церковь” встречается у Юстиниана бесчисленное число раз… Римское Государство смогло сравнительно легко принять в качестве своей официальной религиозной доктрины церковное учение о Боге и о Христе; оно смогло оказать Церкви сильную помощь в искоренении язычества и в насаждении христианства, оно могло, наконец, в той или иной мере “христианизировать” свои законы. Но оно никак не могло до конца признать Церковь отличным от себя обществом, не понимало ее “онтологической” независимости от мира… А чем больше Церковь “совпадала” в своем объеме с империей, чем незаметнее становилась внешняя граница между ними, в государственной психологии все сильнее совершалось уже полное слияние их воедино и слияние, конечно, под властью Богом поставленного “Автократора” — Самодержца… Сама проблема отношений Церкви и Государства в Византии почти незаметно, почти бессознательно была заменена проблемой отношений между светской властью и иерархией. В имперском сознании Церковь слилась с миром, но потому, что это мир христианский, он имеет как бы два, восполняющих один другой, источника своего бытия, устройства и благополучия: Царя и Священника… Само государство мыслится как единственное, Богом установленное, всю жизнь человека объемлющее общество. Видимым представителем Бога в нем, исполнителем его воли и распорядителем Его достояния является император. На его обязанности забота одинаково о религиозном и материальном благополучии своих подданных, и власть его не только от Бога, но и божественна по своей природе. Единственное отличие этой схемы от языческой теократии в том, что истинного Бога и истинную религию Империя обрела а христианстве. Христос же свою власть — прощать, целить, освящать, учить, оставил священникам. Поэтому они должны быть окружены в государстве особенным почетом, ибо от них, от их молитв и таинств зависит отныне благополучие Империи… И поэтому нет больше проблемы Церкви и Государства, а есть только вопрос о соотношении двух властей: “светской” и “духовной” в самом государстве» [О. Александр Шмеман, «Исторический путь Православия», М, 1993, с. 189-194].

«Мечта раскола была о здешнем Граде, о граде земном, — теократическая утопия, теократический хилиазм. И хотелось верить, что мечта уже сбылась, и “Царствие” осуществилось под видом Московского государства. Пусть на Востоке четыре патриарха. Но ведь только в Москве единый и единственный православный Царь… И это ожидание было теперь обмануто и разбито… “Отступление” Никона не так встревожило “староверов”, как отступление Царя. Ибо именно это отступление Царя в их понимании и придавало всему столкновению последнюю апокалиптическую безнадежность… Кончается Третий Рим. Четвертому не быть. Это значит: кончается история. Точнее сказать, кончается священная история. История впредь перестает быть священной, становится без-благодатною. Мир оказывается… Богооставленным. И нужно уходить — из истории, в пустыню… Священное Царствие оборачивается царством Антихриста… Антихрист уже пришел и властвует, но невидимо. Видимого пришествия и впредь не будет. Антихрист есть символ, а не “чувственная” личность» — пишет выдающийся русский богослов и историк [о. Г. Флоровский, «Пути русского богословия», Вильнюс, 1991, с. 68-9]. «И совсем не “обряд”, но “Антихрист” есть тема и тайна русского Раскола. Весь смысл и весь пафос первого раскольничьего сопротивления…именно в этой основной апокалиптической догадке» [там же, с. 67]. Третий Рим — оплот мира. Если в нем нет благодати, то нет ее нигде. Антихрист вот уже объявился: не важно Никон ли, Царь ли, или еще как. «Все по Писанию». Поэтому — бежать, в «пустыню», спасаться. «И первый вывод отсюда: перерыв священства в Никонианской церкви, прекращение тайнодействий, оскудение благодати. Но перерыв священства у Никониан означал тем самым и прекращение священства вообще… “Бегствующее священство” не было решением вопроса, а принятием “беглых попов” нового поставления предполагалось признание действительного и не-иссякшего священства и у Никониан. О священстве в расколе очень рано начинается разногласие и спор. Сравнительно скоро расходятся и разделяются “поповцы” и “беспоповцы”. Но магистраль раскола только в “беспоповстве”» [там же, с. 69].

Раскол был, безусловно, вызван к жизни неосторожной, по-медвежьи неуклюжей поступью Никона, который думал об одном, не обращая должного внимания на другое. Но не только им. Никон был очень крут в своих повадках, в том, как он безоговорочно вершил суд над духовенством, как свысока глядел на подручных людей — хотя, скорее всего, без личной гордыни — так сказать для острастки. Я не вижу в такой манере его тщеславия: он сознавал, что поставлен свыше на патриаршество, видя в нем особое призвание для себя — и отнюдь не упивался властью, как можно подумать. Но по своему нраву Никон наводил порядки тут и там, считая подобные действия вполне приемлемыми. Однако подручные стонали и жаловались на его самоуправство. Пока он пользовался поддержкой и дружбой царя, ему нечего было опасаться. Да и, в конечном счете, мало ли было в те времена крутых людей? Имя Никона в русской истории задержалось по иной причине. За всей этой «завесой» патриарх Никон проводил свою задушевную мысль о православном царстве с центром в Москве, которое включало бы и греческую и ближневосточные церкви. По большому счету, он лишь развивал на своем уровне главную московскую тему того времени о Третьем Риме, возникшую после Флорентийской унии и последующим за ней падением второго Рима — Константинополя. В этом с ним был единодушен и сам Алексей Михайлович, мечтавший о скором освобождении всего православного Востока. Никон и выстроил Новый Иерусалим с точной копией храма Гроба Господня с пятью престолами для пяти православных патриархов — а в центре их пятый престол для себя, русского патриарха. Русский патриархат давно мыслился как первый среди равных по фактическому положению вещей на то время, и сама мысль о первенстве в православной вселенной, то есть фактически о переносе «вселенской кафедры» была, надо признать, очень здравой и своевременной.

Греки все же неохотно, даже сперва отлучив русских за самодеятельность (!), признали русский патриархат, но выхода у них не было: Москва была богата и сильна, она одна могла поддержать православие на захваченных территориях. Весь смысл вселенского патриархата пропал с пропажей этой самой вселенной — Византии, а греки по привычке продолжали свысока мерить взором своих «крестников». Они мыслили так: может быть только одна вселенная, в которой только один император (поэтому с Западной империей долго не мирились, не признавали, и закрывали глаза только из-за невозможности наложить свою руку), и в которой только один вселенский патриархат — не может быть иных патриархатов (отсюда конфликты в Сербии и Болгарии). Однако теперь Византии не было и в помине, а «вселенский патриархат» существовал… И тут же, параллельно, выросла новая «вселенная», но с центром в Москве, с сильным государством и богатой церковью. Спрашивается, где же быть теперь вселенскому патриарху, как не в новом центре вселенной — Москве? Тем более, что сам константинопольский патриарх Иеремия II на поместном соборе 1589 года в Москве, при поставлении русского патриарха Иова, в Уложенной грамоте собора назвал Московское государство Третьим Римом, тем самым официально признав и закрепив своим авторитетом новый вселенский центр! Вот Никон и двигал свою идею с полным сознанием исторической правоты и даже нужды. Для этого необходимо было устранить разницу в обрядах между греками и русскими — и вот тут то произошел срыв.

Писал же ему другой патриарх из Константинополя-Стамбула в 1655 году, Паисий, что единство церквей не нарушается различием в обрядах, что главное — это единство веры. Но Никон уже поставил за цель обрядовое единство с греками для возвышения русского патриархата и был неукротим. Все понимали, что ошибки в богослужебных книгах были и привыкли к их исправлению. Но москвич того времени не мог понять того, что ошибки возникли в самой России. А тут объявляется, что не «отступники от веры» гречишки, а мы сами чего-то там напортили. Такого не могло быть — Русь приняла веру в чистоте, от самого апостола Андрея, и сохраняла ее неизменною. Если кто и напортил, так сами греки же. Доказательством служит их уния и падение царства. Следовательно, нам от греков ничего перенимать боле не нужно… Вот в этой обстановке при обращении с такой тонкой темой как вера, которая тогда мыслилась как вера-обряд, нужен был особый такт, особое обхождение и глубокие исторические знания. Что правда, на соборе 1654 года договорились править книги по древним греческим пергаментам — новую бумажную книгу ни во что не ставили (и с основаниями: печаталась в Венеции, для униатов, от нее за версту несло латинством). И добро, если бы так! Кроме того, все новые книги вводились силою, однако и это не беда. Бедой было объявление старого обряда еретическим, а ведь он утвержден нерушимо на самом Стоглавом соборе в прошлом веке! Как быть?

Еще хуже стало, и уже необратимо, когда в 1666-7 годах соборы, уже без Никона, при посредстве восточных патриархов, лихо и одним махом осудили в лице старого обряда всю русскую старину — а этого простить и понять не могли. Не могла вся прежняя русская многовековая православная жизнь быть неправильной. Так вести себя православное государство не может — значит, Антихрист… И народ сорвался. Когда же правительство прибегло к казням, появились мученики раскола — и пошло, пошло… Симфония не сработала: несмотря на объявление формального равенства «властей», государство все же оказывалось «равнее».

В этой главе я старался указать на собственно «русскую вину», однако Раскол имел и другую сторону медали. Так, современный исследователь старообрядчества Богданов пишет: «Как Бог всевластен на небесах, так самодержец единовластен на земле, утверждали восточные патриархи» в грамоте Алексею Михайловичу. В той же грамоте говорилось, что «царь есть наместник Божий». Патриархи утверждали абсолютное превосходство царской власти, то есть напрямую навязывали России идею цезарепапизма. Эта идея антиправославна по сути, и очень знаменательно, что ее настойчиво (хотя, может быть, без злого умысла) «пробивали» православные восточные патриархи (которые были авторитетом на соборе 1666 года). Для думающего человека ясно, что данная уловка преследовала «банальную» цель: свалить русское соборное государство… Тем более, что один из «гостей» (митрополит Газский Паисий Лигарид) оказался тайным католиком и гомосексуалистом, запрещенным в служении у себя на родине! При тогдашних средствах связи правдивая информация не сразу дошла до Москвы, а когда дошла, дело уже было сделано. Собственно, патриархи если и кривили душой, то, так сказать, «ради дела»: Россия ведь была единственным мощным покровителем вселенской Церкви. Другое дело Паисий Лигарид — тот имел задание провести идею унии, а в случае чего и самому стать русским патриархом (эта тема плохо исследована).

Ошибка была в том, что власти прямо вмешались в не свое дело, приказали поступить так-то и так-то, не разбираясь в вопросе. Куда уж там, если и Церковь имела смутные представления о том, что надо делать. Надо было дозволить существование двух обрядов, старого и нового параллельно, силою ничего не навязывать, и время все бы расставило на свои места. Служили бы по двум уставам, кому как милее — что с того? Все бы постепенно унифицировалось, сгладилось. В Церкви не оказалось ясного ума, который бы поразился всему происходящему. На раскольников смотрели, как на смертельных врагов Церкви и государства, а те отвечали взаимностью. Историческая обида была нанесена им колоссальная. А потом мы удивляемся, почему старообрядческие миллионеры Морозов и Рябушинский давали деньги товарищу Ленину для борьбы с самодержавием — и через 250 лет они помнили, что Романовы — их смертельные враги, которые их жгли и гнали, ограничивали в правах и постоянно подозревали! И все это на своей родной земле — великая трагедия…

Любой раскол, тем не менее, есть отрыв от общего организма, если ересь есть оскудение веры, то раскол — это оскудение любви. Все древние писатели Церкви, начиная с апостолов, предостерегали против раскольников. В данном случае, кто от кого оторвался? Сохранилась ли Церковь? Как верно отметил о. Георгий Флоровский, единственно последовательной линией Раскола были те, кто приняли «огненное крещение». Они прошли путь раскола до конца — дальше было некуда. Из остальных течений самые последовательные беспоповцы, отрицающие таинство священства по факту (прекращения благодати), а не по сути. Поповцы же, принимая беглых священников, а позже заведя свою иерархию, наиболее непоследовательны в своих действиях, ибо признав церковную иерархию у себя, признали действие благодати вообще, а значит и в православной церкви (к тому же принимая беглых священников «нового» поставления). Старообрядцы образовали свой отдельный мир, уникальный, внутри которого живут. До революции они составляли своего рода государство в государстве по размаху своей структуры.

Так существует ли Церковь? Где она: у старообрядцев или у никониан? И почему с ними не состоит в евхаристическом общении ни одна поместная община в мире? Или, может, Церковь не у одних и других, а у католиков? Или, может быть, Церковь и там, и там? Чем, тогда, определяется Церковь? В зависимости от ответа на этот вопрос, мы и получим правильный или неправильный ответ, аргументация которого будет изложена ниже.

Никон, можно сказать, был прав в своем замысле, и не прав в его воплощении. Он верно определил исторический момент в вопросе о вселенском центре православия. Им должна была стать Москва. Сейчас этот же вопрос по-новому стоит перед нами, в свете последних перипетий на Украйне и в Прибалтике. «Константинопольский папа» сам удивляется тому, как легко и быстро русские сдают свои позиции — в конечном счете судьбы людей на этих территориях. Мы знаем, что Москва все еще Третий Рим, хотя ее поведение подчас не подпадает под это определение. Или просто наступает Антихрист?

VI
ЕВРОПА В РОССИИ

Здесь я хочу несколько остановиться на проблеме отношения русских к Западу, а с ней и к личности и делу Петра I, столь больной и неоднозначной по сей день. Можно сказать, Запад это наша ахиллесова пята — мы все помешались на спорах о Западе. Интереснее всего то, что Восток отнюдь не вызывает ничего подобного. До сих пор существуют лагери ярых западников и не менее ярых анти-западников. Можно услышать, что Россия есть «другая Европа», не задворки, конечно, но и не Запад. Но суть то в том, что Россия не Европа, хотя и отчасти Европа, и не Азия, хотя отчасти и она тоже. Извечное перегибание палки в одну из сторон этой русской формулы порождает только непонимание и раздражение. Кто видит только европейские начала, больше ничего не хочет видеть, и, естественно, тянет одеяло в Европу, отметая прочее. Блеск Запада сильно способствует таким перегибам. Но это прочее не есть лишнее, это не мусор, а продолжение цивилизации. Посему западничество есть слепота. Ну, Азия нас как-то меньше волнует: мы все же более европейцы, нежели азиаты. Но именно Азия нас и разъединила с латинским Западом, в итоге чего случился этот застарелый конфликт течений. Надо помнить, что Запад вплоть до 17-18-х веков был для нас латинским, еретическим началом, и это в первую очередь определяло наши отношения. Все наше последующее вольнодумство пришло как калька из Европы. Мы стали европейцами в России, и внутренние переживания «Европы в себе» не находили подтверждения вокруг, в русском мире — то были два континента. И сейчас: живет человек в глубинке России по американским идеалам и не может найти себе покоя…

Монголы надолго и надежно отрезали то, что осталось от России, от прямых контактов с Западом. Сразу после монголов Россия столкнулась с проблемой европейских технологий и задумалась: заимствовать ли их, и не значат ли сами технологии превосходства европейской цивилизации над русской? Практика взяла свое, и на Руси стали появляться иноземные мастера. В главном же мы считали себя иными, пишет Иван Ильин, а «главным мы считали веру, и все, что ею вызывается к жизни — обряд, семейный уклад, власть, праздники, быт, национальное одеяние — ибо у нас все связалось с верою, все стало знаком веры (от длинных одеяний и истовой внешности до суда и наказания; от бороды и шапки — до крестного знамения и целования креста государю; от поста до неупотребления табака; от нищелюбия — до замкнутой жизни женщин). К 15 веку наше самочувствие сложилось окончательно… Мы не презирали и не ненавидели другие народы, а только отделялись, чуждались, любопытствовали и жалели. Мы пускали иностранцев к себе. Но поселяли их за чертой города… Уже Иоанн Грозный понимал, что надо кое-чему учиться у других. Борис Годунов мечтал основать в Москве не то Академию, не то университет… Учение началось при Алексее Михайловиче — но исподволь, в мягких формах — чтобы не шокировать народного самочувствия, ибо народное самочувствие считало, что правоверному нечего учиться (чему бы то ни было у еретиков и басурман). Петру Великому пришлось вломиться в это неверное и вредное самочувствие — и заставить учиться необходимому. Есть люди, доселе осуждающие за это Петра. Но Петр своим орлиным взором понял, что народ, отставший в цивилизации, технике и культуре знания и сознания — будет завоеван и порабощен, и не отстоит свою правую веру. Поэтому он увидел необходимость — отличить существенное и священное от несущественного, несвященного, земного — техники, хозяйствя и внешнего быта. Он понял, что надо вернуть земное земле — ибо вера Христова не узаконивает отсталых форм хозяйства, быта и государственности. Он понял, что русский народ преувеличил компетенцию своей веры и недооценивает творческой силы Христианства: Православие не может санкционировать такой строй и такой быт, которые погубят и строй, и быт. Петр Великий извлек уроки из татарского ига и из войн с поляками, немцами и шведами: Запад бил нас нашею отсталостью, а мы считали, что наша отсталость — есть нечто правоверное, православноеи священно-обязательное. Поэтому Петр, который сам был глубоко верующим человеком и знатоком православного богослужения — секуляризировал нас, т.е. внес светский дух в те стороны жизни, которые в своих формах и задачах не предусматриваются верою — но старался сохранить веру и ее требования во всем, что касалось души и духа. Он был уверен, что христианство должно быть свободным от внешних сторон жизни — и не делать себе догмата из них; и еще, что сильная и живая вера проработает и осмыслит и облагородит новые формы жизни, быта и хозяйства» [см. Вальтер Шубарт, «Европа и душа Востока», М, 2000, с. 397-398].

Много было высказано по поводу отъятия у Русской Церкви земель, что началось еще при Алексее Михайловиче (а земельный вопрос резко встал еще перед Иваном Грозным, что весьма повлияло на его решение ввести опричный режим в стране). Ведь откуда у Церкви появилось столько земель? Как ни странно, но благодаря монголам. Монголы не трогали церковное имущество, не облагали его налогами — вот народ и отписывал свое, а Церковь за это кормила свой народ. Но когда иго прошло, Церковь оказалась очень богата землями, что не могло не заинтересовать государство. Промышленности почти не было, все жили за счет земли. Государство со своими служилыми людьми расплачивалось землями. Естественно, что ее быстро не стало — пришлось отобрать… Однако странно, почему государство и Церковь, доселе проявлявшие столько согласия, не сумели договориться в этот раз? Очень странно…

Петр наложил тяжелую руку на монашество, резко ограничив прием в монахи — он считал монахов лодырями, не понимал монашеского делания. Он на все смотрел практически, все должно было служить общему делу, в первую очередь России, которую он мечтал сделать первой страной в Европе — (но, вечно лезет это «но», в Европе — а какая же мы Европа?). Посему деятельное протестанство находило в его душе отклик. Созерцательное в Церкви он пропускал мимо… Так он не увидел, чем монашество может помочь России. Однако, Церковь не потеряла своей мистической основы, и именно в новую эпоху наблюдается новый расцвет русской святости. Петр, кроме всего, еще и задел — и нарочито, по-русски очень грубо — любимый русский быт. «В деятельности Петра необходимо строго отличать две стороны: его деятельность государственную, все его военные, флотские, административные насаждения, и его деятельность реформативную в тесном смысле этого слова, т.е. изменения в быте, нравах, обычаях и понятиях, которые он старался произвесть в русском народе. Первая деятельность заслуживает вечной признательной, благоговейной памяти и благословения потомков… Но деятельностью второго рода он не только принес величайший вред будущности России…он даже совершенно бесполезно затруднил свое собственное дело… К чему было брить бороды, надевать немецкие кафтаны, загонять в ассамблеи, заставлять курить табак, учреждать попойки (в которых даже пороки и распутство должны были принимать немецкую форму), искажать язык, вводить в жизнь придворную и высшего общества иностранный этикет, менять летосчисление, стеснять свободу духовенства? К чему ставить иностранные формы жизни на первое, почетное место и тем накладывать на все русское печать низкого и подлого, как говорилось в то время?» — писал известный славянофил 19-го века [Н.Я.Данилевский, «Россия и Европа», М, 1991, с. 265-266]. Кажется, Петр нарочито делал так, чтобы все приняло именно такой оборот. Как русский человек, царь как будто любопытствовал, играл: что из этого выйдет. На людей тогда мало смотрели. Петр почувствовал огромную свободу творить — и не мог не воспользоваться этой свободой. Как всегда в творчестве, вышло не совсем то, что замышлялось, а вернее совсем не то…

Как отмечает современный мыслитель Игорь Шафаревич, с Реформацией в Европе было положено начало новой цивилизации, перечеркнувшей средневековые установки. В ее основе лежало наступление на деревню, жесткая и даже жестокая урбанизация. К примеру, в Англии этот процесс занял около двухсот лет, но изобиловал прямо таки массовым террором против своего народа: в первой половине 16-го века, при короле Генрихе VIII, согласно принятому парламентом закону, было за бродяжничество повешено 72 тысячи английских крестьян и нищих! А все потому, что их насильно сгоняли с земли те же, кто принимал эти законы — ради сверхприбылей от разведения овец, которым необходимы были обширные пастбища. И вот, крестьян загнали в города, в пролетарии, где их содержали в таких условиях, что современный благовоспитанный англичанин испытал бы шок… Первоначальное накопление капитала там осуществилось при помощи жестоких мер. На море английские пираты обеспечивали королевскую казну золотом, а на суше сами власть имущие громили крестьянство ради сверхприбыли, после чего крестьянство как класс перестало существовать. Теперь это забыто, и кажется, что Запад тихо-мирно процветает. Это наступление на деревню технологической машины перекинулось и на остальные страны Европы. Мир стал рассматриваться как мастерская, как подручный материал, из которого можно сделать все. На смену христианским идеалам пришла вера в прогресс. Эта вера рождала желание жить комфортнее, а желание подстегивало создавать новые технологии.

В России как и в Византии в свое время, слава Богу, не произошло переворота, который назвали Возрождением античного духа (чувственности), ибо там была Церковь. Столкновение Церкви и Возрождения в 14 веке отчетливо выразилось в ныне хорошо известных (вернее, плохо известных, вернее почти не известных) прениях о вере св. Григория Паламы (Церковь) и его оппонента Варлаама (Ренессанс). Оба, на первый взгляд, были христианами, но посмотрим, что же случилось на самом деле.

«Целесообразным представляется несколько остановиться на…труде “Очерки античного символизма и мифологии”…А.Ф.Лосева… Лосев рассматривает “эллинское язычество” и “византийское Православие” как “два до последней глубины противоположных друг другу культурных типа”. И “примириться им невозможно без самоубийства; и приходится им убивать друг друга, друг друга анафематствовать”…В рамках такого непримиримого противоречия двух “культурных типов” А.Ф.Лосев анализирует борьбу св. Григория Паламы и исихастов с Варлаамом и его последователями. Указанное противоречие рассматривается автором еще как антитеза “языческого платонизма” и “платонизма христианского”, причем последний представляется в трех основных видах: 1) православно-восточном (паламитском), 2) католическо-западном и 3) варлаамитско-протестантском…И взаимная несовместимость этих трех видов…не менее глубокая… Согласно точке зрения А.Ф.Лосева, наиболее ярко и отчетливо несовместимость указанных культурных типов проявляется в антитезе Православия и католицизма. Последний есть “язычество в христианстве, языческий платонизм в православии, т.е. христианский аристотелизм”…Поэтому “православное учение о Пресвятой Троице так же отличается от католического Filioque (об этом будет речь ниже — И.Л.), как вселенско-ликующее (о ликах и личинах я подробно буду еще говорить — И.Л.) умозрение колокольного звона от сдавленно-субъективного торжества универсально-личностной самоутвержденности органа, как простая и умная наивность византийского купола от мистических капризов готики, как умиленное видение иконного лика от нескромного осязания и зрительного взвешивания статуи”…Наиболее же резко чувствуется взаимоисключаемость Православия и католицизма в молитвенной практике, поскольку “в молитве опытно ощущается вся неправда католицизма”. Собственно говоря, “это, конечно, не молитва и не общение с Богом. Это — очень сильные галлюцинации на почве истерии, т.е. прелесть”…В общем, по мнению А.Ф.Лосева, можно говорить о коренной антиномии “онтологизма Востока” и “психологизма Запада”. Ибо “восточному монаху не важен он сам, почему тут и мало «описаний» внутренних состояний подвижника. Западному же пожвижнику, кроме Бога, важен еще и он сам. Эта индивидуалистическая плененность собственной личностью онтологически выражена как Filioque; затем она выражена в догмате о беспорочном зачатии; и т.д. и т.д. — вплоть до истерического беснования в лжемолитвенных состояниях”… “Этот эффектный субъективизм и психологизм, соединенный с формалистической строгостью дисциплины, …всегда бывали завлекательной приманкой для бестолковой, убогой по уму и сердцу, воистину «беспризорной» русской интеллигенции. В те немногие минуты своего существования, когда она выдавливала из себя «религиозные чувства», она большею частью относилась к религии и христианству как к более интересной сенсации; и красивый, тонкий, «психологический», извилистый, увертливый, кровяно-воспаленный и в то же время юридически точный и дисциплинарно-требовательный католицизм, прекрасный, как сам сатана — всегда был к услугам этих несчастных растленных душ”» [Архимандрит Киприан (Керн), «Антропология св. Григория Паламы», М, 1996, с. XXVIII-XXIX].

Сказано великолепно! Вот это мы по большей части взяли у Европы… А ведь при этом невозможно осуждать заимствование вообще у кого-либо. Было даже необходимо и полезно взять, чего не доставало — зачем же изобретать велосипед? Так мыслил царь Петр. Но интереснее всего то, как легко отказались от веры в глубинном смысле наши аристократы, как быстро заговорили по-французски, как, живя в Москве, назубок знали географию Парижа. Что это такое? Как это обозвать? Откуда у недавних «подлых людишек великого государя и ревнителей Дома Пресвятой Богородицы» появилось презрение к отечеству, к мужику, к языку? Вообще, конечно, Петр любил Россию («но странною любовью»! — как это здорово выразил Лермонтов), мечтал о ее величии, о русском гении, который заткнет за пояс европейский. Петр так загнал всех дворян в общее тягло, как никто и подумать не мог до него. Перегнул палку, разумеется…

Подлинная драма началась с освобождения дворянства от обязательной службы. Богатое и свободное, чем оно занялось? Может быть, благотворительностью? Или устройством своих мужиков и хозяйства? Екатерина подсчитала, что к 1775 году служило только 2% русских дворян — где были остальные? Дожили до того, что срыли кремлевскую стену в Москве на набережной и стали копать котлован под какое-то капище, отчего треснул один из соборов! Нашествие Наполеона было закономерным наказанием за безбрежную любовь к Европе. Но все же очухались по-немногу. А в итоге из одного народа получилось как бы два: мужики и публика. И публика продала мужика. Достоевский был едва не единственным, кто так сильно прочувствовал величие и красоту русского крестьянина (но для этого надо было прожить с ним на каторге и послужить в солдатах). Больно переживать русскую историю. Хочется другой, «хорошей» истории. Но другой не дано.

Завели университеты — прекрасно, давайте стремиться к знаниям — а они стали почему-то рассадником нигилизма…и революции! Что мы, например, знаем о таком простом вопросе, как автономия университетов? Сколько тогда перьев было сломано на спорах — дать или не дать! Что мы привыкли слышать? Бедные, несчастные профессора, которым Петербург диктует свою волю, не дает развернуться; бедные студенты, изнывающие от засилья казенных программ. То дадут автономию, то заберут. Полистайте учебники истории, там сквозь строки до сих пор (!) презрение к правительству за отнятие автономии. Странно? Ведь хорошая же вещь свобода. Хе-хе, сказал бы герой Достоевского, хе-хе… Вот, послушаем сведущего человека:

«Автономия университетов, за которую когда-то я так (в душе) стоял, теперь мне представляется совершенно невозможной и ненужной, и позорной для русского государства…Она вовсе не знаменует свободу университетского преподавания, независимость профессорской корпорации и вообще отмену “цензуры на науку”. Вовсе нет. Эти наивности можно было бы думать, т.е. даже это было бы истиною, если бы профессора in corpore (кроме редчайших исключений, вроде черных лебедей) не обнаружили позорного нравственного ничтожества, полной робости перед студентами, страха перед учащимися и полной от них зависимости…При таком положении “автономия университетов” была бы собственно автономиею студенчества… “Сюда не показывай носу” — в этом суть всеми представимой автономии. “Мы экстерриториальны”, как папа в Ватикане… Но и студенчество, в свою очередь, несамостоятельно: оно дергается нитками евреев и заграничных эмигрантов… Сейчас по всей России “автономия университетов” перевелась бы на “русские события” — как возникновение во всяком городе, где есть высшее заведение, “неприступных цитаделей” для борьбы с “невозможным старым порядком”, который, т.е. этот “порядок”, туда не может по статуту вступить. “Невступаемая крепость”, как Ватикан, естественно, непобедима, как Ватикана не может взять вся Италия. У нас же было бы (все учебные заведения) около сорока “Ватиканов”, с правом вылазки и вообще войны. Ибо “стены”-то университета неприступны, а студенчество — вовсе не в стенах университета, университет — вовсе не пансион, как Ватикан для папы: оно бродит, странствует. Бродит по всей Москве, по всему Петербургу, ездит “на уроки” по всей России. Их “младшие” — это уже гимназисты, их “старые” — это общество. Словом, университет — клубок, а нити его протягиваются во всю Россию. “Автономия университетов” поэтому вовсе не обозначала бы и не обещала “свободу научного преподавания”, а совсем новое и поразительное: отведение сорока неприступных ни для кого мест, “не воюемых мест” (и это — главное) — людям, объявившим “войну современному обществу и современному строю”. Вот из-за чего велась война, идет борьба. Все прочее — соусы» [«В.В.Розанов. Уединенное», т. 2, М, 1990, с. 611-613].

Иван Солоневич, переживший революцию, сказал то же самое: «Делала революцию почти безымянная масса русской гуманитарной профессуры, которая с сотен университетских и прочих кафедр вдалбливала русскому сознанию мысль о том, что с научной точки зрения революция неизбежна, революция желательна, революция спасительна. Подпольная деятельность революционных партий опиралась на этот массив почти безымянных профессоров. Жаль, что на Красной Площади, рядом с мавзолеем Ильича не стоит памятник “неизвестному профессору”».

Нет-нет, все верно: революцию совершили заговорщики из масонских лож — но рукоплескал им (по словцу Солоневича) «профессор и вообще передовой человек» Бердяй Булгакович Струве…

VII
НОВЫЕ САМАРЯНЕ

Отдельную историческую тему в России составляет «украинский вопрос». Это не собственно раскол, а скорее полная историческая потеря русскости.

Есть три воззрения на «восточных славян»: что это один народ, что это разные народы, что это в принципе один русский народ, но состоящий из трех ветвей — великорусов, малорусов и белорусов. Но тут то и загвоздка: русскими считают тех, кто сами себя таковыми не считают. Если взять народность в, так сказать, чистом виде, насколько это возможно, то я полагаю, что народность одна на всех — русская. В Белоруссии она сохранилась в целом «лучше», чем на Украйне. Да там сохранилось и самоназвание «рус», Русь. Но народность еще не значит народ: в Югославии есть сразу три народа на основе одной народности — сербы, хорваты и «мусульмане». Все они говорят на одном языке, но глубоко ощущают свои отличия. Следовательно, народности явно не достаточно для народного единства. В украинстве есть какая-то заноза, которую не сразу ухватишь: «”Украинцы” — это особый вид людей. Родившись русским, украинец не чувствует себя русским, отрицает в самом себе свою «русскость» и злобно ненавидит все русское… Слова: Русь, русский, Россия, российский — действуют на него, как красный платок на быка. Без пены у рта он не может их слышать» — отмечает свидетель начала 20-го века русский «украинец» [А.Царинный, «Украинское движение», в сборнике «Украинский сепаратизм в России», М, 1998, с. 250-251].

Это действительно так. «Украинцы» и объединяются на почве ненависти к России, они даже готовы принести в жертву «украинской» идее тех своих же земляков, которые считают себя русскими и не хотят называться «украинцами» — но что бы их объединяло, если бы России не было? — вот вопрос. В этом они солидарны с чеченами, прибалтами и вообще готовы брататься с любым своим врагом, лишь бы сообща ненавидеть Россию. «Как же понять такой парадокс, что русские ненавидят свою «русскость» как что-то им чуждое и отвратительное?», — спрашивает Царинный. И полагает, что причина тому — в иной расе. «Население Южной России в расовом отношении представляется смешанным. Русское в своей основе, оно впитало в себя кровь целого ряда племен, преимущественно тюркского происхождения… все эти племена преемственно скрещивались с русскими и оставили свой след в физических и психологических особенностях южнорусского населения… Знакомясь с деятелями украинского движения…не по книгам, а в живых образах, мы вынесли впечатление, что “украинцы” — это именно особи, уклонившиеся от общерусского типа в сторону воспроизведения предков чужой тюркской крови, стоявших в культурном отношении значительно ниже русской расы. Возьмем, например, таких известных «украинцев» как…Орест Иванович Левицкий (Левко Маячанец) или Владимир Николаевич Леонтович (В.Левенко). Наблюдая цвет их смуглой кожи и густо-черных волос, выражение их лица, походку, жесты, речь, вы невольно думали: вот такими, наверное, были тюрки, что поселились под Переяславом-Русским и “ратились” на Русь, или берендеи, основавшие Берендичев, нынешний Бердичев» (там же). «”Украинская идея” — это гигантский шаг назад, отступление от русской культуры к тюркскому или берендейскому варварству. В древнерусской летописи часто повторяется о тюркских кочевниках, что они “заратишася” на Русь, то есть пошли на Русь ратью, войной. Возрождаясь в “украинцах”, они опять идут войной на Русь — в области культурной» (с. 252). Сказано очень сильно и по существу. Но кроме «тюрков» на Украйне полно польских, еврейских и других корней, затмевающих русский корень.

К гремучей смеси кровей добавляется иная культурная традиция. Даже в православии есть разные течения, тяготеющие к Москве и Константинополю (в последнем случае опять же — лишь бы не с Россией). В быту можно встретить и людей русскоговорящих, но горячих украинских патриотов. В общем, получается большой ералаш. Это надо понимать при общении и не спешить всех «малороссов» зачислять в русский народ, как по старинке любят делать наши русские патриоты — не те времена: нынче многие православные «малороссы» с удовольствием останутся украинцами.

Понятно, что версия об изначально отдельном украинском народе, который де населял «Киевскую Русь», несостоятельна: «Надобно вслушаться в названия новых суздальских городов: Переславль, Звенигород, Стародуб, Вышгород, Галич — все это южнорусские названия, которые мелькают то и дело в рассказе старой киевской летописи о событиях в южной Руси. Одних Звенигородов было несколько в земле Киевской и Галицкой. Имена киевских речек Лыбеди и Почайны встречаются в Рязани, во Владимире-на-Клязьме, в Нижнем Новгороде. Известна река Ирпень в Киевской земле (приток Днепра)… Ирпенью называется и приток Клязьмы (во Владимирском уезде). Имя самого Киева не было забыто в Суздальской земле: село Киево на Киевском овраге знают старинные акты XVI в. в Московском уезде. Но всего любопытнее в истории передвижения географических названий три города. В древней Руси известны были три Переславля: Русский (ныне уездный город Полтавской губернии), Переславль Рязанский (нынешняя Рязань) и Переславль Залесский (уездный город Владимирской губернии). Каждый из этих трех одноименных городов стоит на реке Трубеже. Это перенесение южно-русской географической номенклатуры на отдаленный суздальский Север было делом переселенцев, приходивших сюда с киевского юга» [В.О.Ключевский, «Краткое пособие по русской истории», М, 1992, с. 54]. Если бы переселенцы были украинцами, они принесли бы и украинскую культуру и язык — однако, ничего подобного не наблюдается, замечает видный украинский археолог Толочко.

Понятно также, что русский народ был и никуда не исчезал после распада «Киевской Руси». Вообще, выражение «Киевская Русь» есть изобретение позднейших историков, правильнее говорить древняя Русь, которая постепенно перешла в современную: наше государство звалось Русь или Русская земля. Россией Русская земля стала именоваться в византийских документах с девятого столетия — и позже, через официальное употребление «у них», слово «Россия» закрепилось и у нас. Так что Киевская Русь это не что иное, как Киевская Россия, а русские, русичи, русины, россияне суть лишь полные синонимы… Другое дело, что наиболее полнокровно русские люди развивались «на Севере», а в других областях были вовлечены в иные культуры, зачастую приобретая смешанный или совсем другой облик, смешанный язык и, соответственно, образ мышления. Российская империя способствовала возвращению исторической русской памяти в разделенных землях. И сегодня для тех, кто еще может вернуться, возврат к исторической памяти возможен лишь через православие, через церковно-славянские книги и богослужение, через почитание общерусских святынь: через Святую Русь, и процесс этот, как показывает практика, очень болезненный и мучительный. Те же, кто не может или не желает, поскольку считают себя отдельным народом, не русским, пусть себе живут, как знают: это личный выбор. Но и здесь возникает проблема. Русское прошлое, русских князей, русские памятники эти не русские люди упорно считают своей историей — надо же откуда-то вести свое происхождение. И это пожалуй главная загвоздка в отношениях между русскими и не русскими туземцами на Украйне. Кто-то очнулся от украинского сна и прозрел, а кто-то этот сон превратил в явь. Люди хотят быть отдельным народом, но при этом посягают на чужое прошлое — вот сердцевина украинства.

Есть, однако, и такие, кому одинаково дороги и Россия и Украйна (Украйна не воспринимается как окраина Руси), и отказаться от чего-то одного представляется невозможным. Но это, конечно, самообман, раздвоение души. Здесь необходимо определиться: либо ты — русский и при этом любишь Украйну, либо ты — украинец и при этом любишь Россию. Но украинство в современной обработке — такая вещь, которая ведет в тупик. Ведь для того, чтобы существовал украинский миф, нужно постоянно отрицать или хотя бы всячески принижать бытие России — и эта связка есть залог украинской идеи. То есть украинство как идеология есть явление, паразитирующее на русской идее, которую оно вынужденно отрицать, чтобы доказать свою «истинность». Украинство изначально не самостоятельно, не самобытно, ибо существует постольку, поскольку существует Россия.

Надо понимать, что русская жизнь за прошедшие века прошла определенные стадии своего развития и что она «выросла», сохранив, как и полагается, «генетический тип»: то, что она русская. Эта жизнь развивалась полноценно «на Севере»: в Новгороде, Владимире, Твери, Москве. Все, что до того отпало по разным причинам от общерусской жизни, претерпело также определенные изменения — в нерусскую сторону, ибо Россия существовала как таковая и служила образцом, по которому и сверялась русская жизнь. Таким образом, образец русскости был всегда на протяжении всей истории. И естественно, что за это время многие бывшие русские земли перестали быть со временем русскими. Они по исторической инерции называли себя «рускими» и, если бы не было Московской Руси, считались бы и по сей день русскими. Поэтому, кстати, идеологи украинства нынешних русских людей нарочито называют «росиянамы», а не «руськымы», а слово «руськый» применяют к домонгольской эпохе — софизм, получивший на Украйне официальный статус. Мы, по их словоупотреблению, и говорим на «росийськой мове», и культура наша «росийська», а не «руська», как будто существует великобританский язык и великобританская народность, а не британские граждане (англичане, шотландцы, ирландцы), говорящие на английском языке! Не может быть двух русских народов, двух Богов, двух французских народов и т.п. — кто-то из них заблуждается. На это обратил внимание уже Катков в 19-м веке в заочном споре с автором «Двух русских народностей» (Костомаровым, который родился русским, но позже в ходе изучения истории «стал» «украинцем»). И здесь вопрос встал ребром: или это один народ, или это разные народы со всеми вытекающими последствиями. Вопрос решался в пользу первого варианта — и надо заметить, тому тогда были основания гораздо большие, нежели теперь, и многие, многие из тех, кого сейчас мы назвали бы по большевицкой привычке украинцами, ни за что не согласились бы «принять» сей титул, ибо причисляли себя к русским. Фактически дело шло так же, как, к примеру, в Германии: земля Бавария имеет массу отличий от прусского образца, в том числе и в языке, но при этом баварцы остаются немцами.

Сегодня просто непонятно, недознано, насколько широким и народным было русское движение и брожение в Юго-Западном крае империи (т.е. среди коренных «украинцев»)! Но незнание и непонимание не отменяет того, что было. А вот пишет из Закарпатья наш современник Юрий Исак, называющий себя русином, пишет по-украински (с «руськымы» вкраплениями) в русинскую газету: «Львив — дрэвний руський город…мав буты [должен был быть] цитаделлю Руськои Дэржавы на Заходи [Западе]…Львив втратыв [утратил] свое исконно руськэ походження [происхождение]…Дэ подилась дрэвня Чэрвона Галыцька Русь? Такэ враження [впечатление] що дрэвнеруськый город Львив захопылы [захватили] якись завойовныкы [завоеватели] що выныщилы [уничтожили] всих русынив…И по сьогоднишний дэнь в нащадках [потомках] батыевых живэ та нэвмыруща русофобия…Адже [ведь] новодэмократычною пропагандою выховано [воспитано] и прычэплэно [привито] цым людям, що их Отечество Русь, а також народ руськый — цэ головный и найлютиший их ворог. И покыдаю я руськый-нэруськый город Львив з почуттям [чувством] що цэ мэнэ вымэлы львивьяны з ихнього-нэихнього города Львова за тэ, що в мэни Русь ще жива. И слава Богу, що жива! Бо я, русын, живый свидок [свидетель] досить поширэнои [достаточно распространенной] в цьому [этом] плани слипоты людськои» (Орган закарпатского православного общества им. Кирилла и Мефодия «Хрыстыянська родына» [Христианская семья], 23.10.1997). Это изъявление можно назвать просто героическим и из ряда вон выходящим, ибо на такое уже не способны «украинцы». Я давно искал «украинца», который бы открыто возмутился этой ложью, заявил, что он русский — и встретил, к удивлению своему. Но это исключения из общего и обязательного правила…

Если бы Новгород не был присоединен к Московскому государству в свое время, то очень возможно, что в его землях русские перестали бы называть себя русскими, а стали бы новым народом — «новгородцами». Но именно это и произошло с Малой Русью. Русского населения здесь осталось сравнительно немного после переселения русского народа на северо-восток, историческая память оказалась затертой иными более поздними наслоениями (в частности, на Украйне совсем не знают старин-былин, сложившихся в южной — киевской — России как жанр уже к 11-му веку, и которые полностью сохранились в северной России). А ведь былины запечатлели в художественной форме смертельное более чем полутора вековое столкновение и борьбу (как раз юга) России и Хазарского каганата! И если народ этого не помнит, то либо он никогда не был русским, либо он перестал им однажды быть. Зато казаки на Украйне воспеты и возведены в культ всенародно, а не только официально. Поэтому идеологи украинства просто заворожены гетманами, битвами, походами, «первой конституцией» и вообще всей казачьей эпохой. Я согласен — это действительно история украинская, отдельная, уже не русская. Стихийное тяготение населения Украйны к России не нужно переоценивать: то был единственный выход для православного человека. Нельзя сказать, что эти люди были уже вполне украинцами: они и не подозревали, что им выдумают такое имя. Но вот были ли они еще вполне русскими, то есть сохранили ли они в достаточном объеме домонгольское наследие России — тоже вопрос. Одно слово — окраина, для которой характерна пограничная неопределенность исторического выбора. Получилась параллель с Италией: украинцы такие же наследники домонгольской России, как и итальянцы — римской империи. То, что оба народа оказались на данных землях есть факт, но не более того. Московское государство не стало разбираться кто есть кто — в те времена на это не обращали внимания, сие явление принадлежит нашим временам — вопрос православия стоял острее всего. Но уже тогда была очевидна разница в образе мышления между москвитянами и украинцами, и эту разницу глубоко чувствовали и тут и там. Тем не менее, население считалось русским, так как и само себя отождествляло с Русью, а по книжному — с Россией, и исторически другого имени не было у людей на этой земле. По присоединении же казаки так двулично себя повели, что царю подавались голоса за то, чтобы отказаться от Малороссии. Украйна и в дальнейшем несла в себе эту двойственность: с одной стороны, многие вспомнили, что они русские люди и включились в русское дело, с другой, возникло украинство как отрицающая Россию идея, помутившая немало умов. Эта идея, повторю, претендует на русское прошлое как если бы оно было украинским, в то время как украинская история не имеет к ней никакого отношения. И древний Киев, и древние князья, и древние (т.е. домонгольские) памятники истории и культуры (как части истории) являются частью русской жизни, русской истории.

Украинская история, если уж попытаться определить это понятие, как таковая начинается позже и слагается из различных элементов, среди коих присутствует в определенной мере и русский элемент. И то, что на нынешних украинских землях когда-то совершалась русская история, отнюдь не значит, что эту русскую историю надо зачислять в историю украинскую — а именно так и пишутся учебники в новое время. От умов украинских идеологов все еще ускользает одна существенная мысль: на северо-востоке, где жил русский народ, было русское государство, которое уже потому, что оно русское, развивало свои коренные начала; а на юго-западе, где также жил русский народ, не было русского государства — и поэтому на первоначально русский образ жизни стали накладываться иные цивилизационные начала, в конечном счете во многом повлиявшие на то, чтобы русское наследие забылось и заменилось другим. Мне возразят, что на русских на севере повлияли татары, «кто же этого не знает»! Однако — и «кто же этого не знает» — Орда брала только дань и никогда не навязывала свою цивилизацию подданным народам. Что правда, в русский язык вошло несколько очень популярных сегодня слов, таких как «деньги» и «таможня».

В этом отношении позволительно провести одну историческую параллель — с ветхозаветной эпохой, которая вообще является часто мини-историей мира. Когда еврейский народ разделился на два царства, израильское и иудейское, израильские евреи, просуществовав некоторое время как отдельное царство, были завоеваны и рассеяны. Оставшаяся небольшая часть израильских евреев смешалась с захватчиками — и образовала совершенно новый народ — самарян, т.к. столица израильского царства была Самария. Этот новоиспеченный народ частично сохранил культуру и верования евреев и был родственным им. Но это уже другой народ, со своей историей, которая началась после падения израильского царства. Этот пример, что называется, тютелька в тютельку отображает историческую картину в русско-украинских отношениях.

Другую неправду, на мой взгляд, представляет точка зрения, достаточно теперь распространенная, что якобы домонгольская Русь не была собственно русской. Она, де, содержала в себе некий проторусский «субстрат», но в существе была отдельным явлением. Но возьмем в качестве примера то, что нынче зовется менталитетом, и сравним русскую литературу новую и русскую литературу 12-го века («Слово о полку Игореве»). Для обеих литератур характерны, как подметил Бахтин, три составляющих момента: своего рода «посрамление» главного героя, его временное «умирание» и его последующее «воскресение», обновление. Здесь «Слово» предстает как типичнейшее русское произведение, ибо те же самые мотивы движут всею русской литературой 19-го века, особенно у Достоевского и Толстого — а уж их то при всем старании нерусскими не назовешь!

Очень интересна новейшая версия киевлянина Анатолия Железного о происхождении русско-украинского двуязычия на Украйне. «Украинська мова» по сути является русско-польским диалектом, получившим дальнейшее продолжение, смесь языков, суржик, возведенный со временем в язык. Он такой же свой для Украйны, как и русский язык, который никуда не пропадал, не исчезал, а сохранялся в городах среди образованных слоев населения. Образованному, грамотному человеку легче противостоять чужой пусть даже мощной культуре, чем неграмотному селянину. То, что это так, хорошо видно сегодня на примере уже русского, прибывшего из России, населения Украйны. Сознающий свою русскость человек никогда не заговорит дома на суржике, а только на русском языке (а суржик, надо заметить, как правило воспринимается «простым народом» как двуединый язык, не умеющим его разделить). И чем образованней человек, тем чище его язык — так во всем мире происходит. Для русских нынче свойственно нередко ниспадать до уровня «украинского акцента», т.е. «шокать» и произносить слова с нероссийской интонацией. Как правило, эти явления не замечаются в повседневной жизни, и кажется, что ничего страшного, я то русский. Но именно так, я думаю, и шел процесс отпадения от русской жизни, от соборного бытия. Ты живешь себе, как обычно, вроде бы, то есть подчиняясь течению стихии, а однажды приезжаешь в Россию и узнаешь, что ты хохол! Перестроиться на ходу лень, «некогда», «уже возраст не тот», жизнь продолжается по-своему, а лет через двести из когда-то русского языка получается какой-нибудь «тмутараканский» (было такое русское княжество на отшибе, на украйне Руси — Тмутаракань) или украинский язык, а через язык и образ мышления и восприятия мира тоже не русский. А после историки спорят, что было в начале: «курица или яйцо». То есть, оглянуться не успели — другой народ появился. Сейчас легко, сейчас газеты и телевидение, сейчас все люди быстро и на дальние расстояния передвигаются — общаются самым тесным образом — и то опасность потери самотождественности очень велика! То ли было столетия назад. Окраина — это «вечная эпоха перемен», постоянное воздействие нескольких влияний, если государство граничит с мощными соседями, разумеется. Поэтому крайне необходимо сверяться с центрами культуры, России с Москвой (а Москве, в свою очередь, с провинцией), русским в эмиграции — с Россией. Каждый русский, живущий за пределами России, должен в известной мере консервироватся, чувствовать себя в эмиграции, чтобы не растерять свою вывезенную русскость, работать над собой и держать крепкую, по возможности, связь с Россией, «сверяя часы». Психология такого явления, как украинство, отображена в древнем русском слове — украйна, окраина, у края. Будете мыслить «моя хата с краю», станете о край жизни, «окраинцами», у края жизни — «украинцами». И не возмущайтесь после, что у вас, видите ли, забрали коренное имя. Вы сами его потеряли.

Я надеюсь, что из вышесказанного достаточно ясно, что я отнюдь не отрицаю существование украинского народа или его «права на существование», как довольно бессмысленно выражаются, а скорее наоборот. Ибо что значит это выражение? Как будто «право» можно отобрать. Тот или иной народ можно истребить, но не «лишить права» существования. Я говорю о своем видении русской истории. Сегодня необходимо принять одно: русская жизнь существует, ибо существует русский народ, ее творец и носитель, нам 1200 лет, и к нам можно только присоединиться. Но существует и украинский народ, очень близкий к русскому, с одной стороны, и достаточно далекий от него, с другой. Граница между ними в определенной точке даже отсутствует, что создает возможность легкого «перетекания» друг в друга: так, Костомаров «перетек» из русского в украинца, а Гоголь наоборот. И если украинцы вдруг решат стать русскими и действительно поведут себя как русские люди, то они будут признаны таковыми в самой России. Украйна находится у края России, но это все же не Россия (сегодня), ей легко сделать усилие и стать Россией. Пока же, однако, сознательного стремления не наблюдается.

Хочу обратить особое внимание, что я веду речь о территории, исторически входившей в состав Российской империи. Галиция — совершенно особый регион: он плохо сросся с Украйной и, возможно, отпадет от нее либо прямо к Польше, в виде автономии, либо в отдельное государство со столицей во Львове. Полагаю, это особый, отдельный от малороссов народ, со своим менталитетом. Этот менталитет его идеологи, называющие себя украинцами, установившие контроль над государственными идеологическими и образовательными структурами, стараются так или иначе привить малороссам. Именно они в первую очередь заимствовали из казачьей эпохи ее символику, а вождями определили хитрого историка Грушевского и революционного поэта Шевченко, который переворачивается в гробу от всего, что ему приписали и продолжают приписывать. В ближайшем будущем, похоже, Шевченко канонизируют в какой-нибудь очередной «украинской автокефальной церкви», иконы уже есть.

Население Украйны и население Галиции в целом составляют две отдельные цивилизации: галичане входят в католическую, украинцы-малороссы — в православную. Украйна находится в сильном поле русской цивилизации, с частичным контр-полем западной. Галиция наоборот влечется полем Запада, испытывая частичное контр-поле России. Фактически произошел захват Малороссии галицким элементом, при полном потворстве со стороны малороссов. Украинская идея, при всех данных обстоятельствах, может мирно сосуществовать рядом с русской только в том случае, если перестанет претендовать на русское прошлое и чистосердечно признает, что Россия есть «Киевская Русь» в своем историческом развитии, а сама Украйна представляет собою иной феномен. Тогда русская история останется русской, а украинцы свободно будут творить свою особливую культуру без ненужного балласта.

VIII
ТАЙНА СИЯ ВЕЛИКА ЕСТЬ

Совершенно особо хочется поговорить об Иисусе Христе… Христос представляет собою такую всеохватывающую тайну жизни, что просто непонятно, почему люди в большинстве своем не знают и не хотят знать Его. И моя жизнь, как я теперь понимаю, имеет для меня смысл и ценность только потому, что в ней есть Христос. Отберите Христа — и жизнь станет невыносимой. «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, — все суета!» (Еккл. 1, 2). «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все — суета и томление духа!» (Еккл. 1, 14). В этом я усматриваю часть тайны загробных мучений (отталкиваясь от мысли старца Зосимы в «Братьях Карамазовых»): после смерти пелена неведения спадает с глаз человека — ему внятно все, и он с ужасом осознает, что на земле не любил Христа, а теперь как бы (именно «как бы», ведь и хотение, воление, произволение возможны здесь, на земле, пока человек свободен избирать добро или зло) хочет Его любить. Существо же такого человека, не любившего Христа на земле, не готово к такой любви и не может полюбить… Или по мысли Макария Египетского: где ум человека был до смерти, туда он и поступает. Так и на земле для христиан, если отобрать у них Христа, (в частности, в русском Расколе это сказалось с потрясающей силой). Вот почему земные испытания выбирали они вместо земного комфорта. Комфорт (понимаемый как право на праздность) очень часто отбирает Христа и превращается в муку. Вот почему христиане идут на смерть вместо признания других богов: признав других, ты отдаешь Христа… Вот поэтому же христиане воинственны: необходимо охранять чистоту Учения, иначе она со временем помутится — и перестанет однажды быть. То есть опять жизнь без Него… Жизнь же с Ним — поразительная вещь.

Христос иногда бывает (как это видно из Евангелий) грозен, но никогда — страшен. На верующих в Него Он не наводит ни ужаса, ни страха. От Христа шарахаются и боятся Его только бесы, засевшие в человеке. Трепещут, мерзкие, в ужасе перед Ним… И это их слушает человек, их мысли проговаривает, их страхи переживает. Ибо «кто от Бога, тот слушает слова Божии» (Ин. 8, 47). Свободный от бесовских козней любит Христа, полагается на Его заступничество, хочет соединиться с Ним, обожиться. «Моя жизнь Христос, и смерть приобретение» (Фил. 1; 21). «Я рассудил быть… не знающим ничего, кроме Иисуса Христа» (1 Кор. 2;2). «Имею желание разрешиться и быть со Христом» (Фил. 1; 23). Многие не замечают в Нем огромную силу и мощь — не дано, сокрыто от них… Сила Христа поразительна; стоит только прочесть Евангелия, чтобы почувствовать ее. Говорить, что Он — Бог «пессимистичный», «удручающий» и т.п. — невероятное заблуждение и немощь (как следствие постоянного пребывания в грехе). Наоборот, Он — радость, вдохновение, любовь и понимание. Поэтому христианство есть вера очень радостная: мы, Церковь, ждем Его прихода — второго прихода. И мы, в то же время, общаемся с Ним в Евхаристии… Об этом таинственном общении со Христом я хочу поговорить.

Проповедь слова — это распространение новой жизни по миру — это проповедь Слова с большой буквы, но не просто «теории», но и «практики». Деление на «веру» и на «дела» искусственно и высосано из пальца. Верить — означает жить, то есть возродиться для начала — креститься, и далее возрастать в меру возраста Христова (об этом возрастании, как и почему оно происходит, я подробно скажу чуть ниже) через бытие во Христе. Жизнь же во Христе возможна не иначе как через Евхаристию, Евхаристия же совершается на Литургии — и так жизнь во Христе изначально литургична.

Церковь есть собрание верующих, верных — но собрание не само по себе, а евхаристическое — и в этом общем деле, в этой литургии Церковь является новой жизнью в этом мире, телом Христовым, живущим через собрание верных. Христос присутствует посреди этого собрания, посреди своей Церкви, в Своем теле — в Евхаристии. Христос открывается в преломлении хлеба: «и когда ОН возлежал с ними, то, взяв хлеб, благословил, преломил и подал им. Тогда открылись у них глаза, и они узнали Его» (Лк. 24; 30-31). Собрание, сошедшееся воедино для преломления хлеба, есть тело Его, а Он — глава тела, евхаристического собрания.

Отсюда Литургия верных должна совершаться только в кругу верных, и все остальные прихожане, не собирающиеся причащаться, не должны по идее допускаться в Церковь, в евхаристическое собрание. И вот этой Церкви, этому верному собранию дверями затворенными является Христос. Подобное собрание может быть сведено к двум или трем верным, собранным во имя Его, и Он будет посреди них. В тесном кругу верных учеников Христос открывается в таинстве Евхаристии, за трапезой Своею.

В клубах кадильного дыма открывается Престол небесного Царя, к которому восходит, возносится за литургическим богослужением дверями затворенными собрание верных. Каждение поэтому должно быть щедрым, обильным, величавым. Взойдя, восхитив таким образом Царствие Небесное, собрание торжественно предстоит Престолу и во Христе восседает одесную Отца, получая доступ к внутритроечной Божественной Жизни. Удивительно, что Царствие Божие есть не пища и питие, а мир и радость в Духе Святом (Рим. 14; 17) — но мир и радость, получаемые от вкушения Пищи: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную» (Ин. 6; 54).

Уже не иконы иконостаса и росписей в храме, а сами изображенные святые присутствуют вместе с собранием верных учеников на небесех, вместе предстоя Престолу Царя небесного в любви — потому священник или диакон и кадит им, как и всем присутствующим в храме. За Литургией, за Евхаристией вся Церковь — и земная, странствующая, и небесная, торжествующая — теперь одно многоликое тело, собрание святых в Царствии Небесном. Отсюда огромное значение храмовой росписи, выполненной с должным пониманием и мастерством: именно росписи, а не развешанных икон, которые не могут дать нужного восприятия храма. В этой связи о. Павел Флоренский в своей известной работе отметил: «Иконостас есть граница между миром видимым и миром невидимым…Иконостас есть явление святых и ангелов…Иконостас есть сами святые. И если бы все молящиеся в храме были достаточно одухотворены, если бы зрение всех молящихся всегда было видящим, то никакого другого иконостаса, кроме предстоящих Самому Богу свидетелей Его, своими ликами и своими словами возвещающих Его страшное и славное присутствие, в храме и не было бы» («Иконостас», М,2001, с. 45-46). Конечно, Литургия верных, по крайней мере, должна служиться с отворенными царскими вратами, ибо здесь нет чужих, и Царствие Божие открыто своим. Замечательна традиция пения Символа веры и молитвы Господней всем народом Божиим, всем собранием, всей Церковью. Народ Божий должен также слышать все евхаристические молитвы, читаемые ныне тайно, про себя священником. В таком тесном собрании естественно прочитываются молитвы по причащении, потому что причащался каждый.

И вот Церковь возвращается с небес на землю, причастившись иного мира, иной реальности, она была со Христом и во Христе на небе. В свете евхаристического опыта становится понятным высказывание о том, что браки совершаются на небесах. Отсутствие венчальных литургий естественно привело к непониманию такого рода вещей. А между тем, венчание в Царствии Небесном, при дверях затворенных, в великой и торжественной тайне присутствия Церкви во Христе у Престола Божия совершенно реально.

Совершенно ничем не оправдано присутствие на Литургии — без причащения. Да ядите и пиете со Мною за трапезою Моею во Царствии Моем (Лк. 22; 30).

В этой связи хочется поставить один очень интересный вопрос. Ребенок в утробе матери — причащается опосредованно — через мать. Во время беременности мать и дитя составляют самое реальное двуединство: две жизни в одной. Ребенок питается от матери и через мать. Все, что имеет мать, получает и дитя. С одной стороны, это образ жизни в Боге, во Христе — через Церковь. С другой, здесь раскрывается необходимость участия матери в Литургии, ее постоянное частое причащение. Итак, дитя, на протяжении девяти месяцев своей внутриутробной жизни через свою мать участвует в Евхаристии, причащается Царствия Небесного, получает мир Христов. Рождаясь, ребенок начинает все более самостоятельную жизнь — уже без посредства матери. Нужно ли крестить — т.е. впускать в Церковь — таких детей, т.е. тех, кто уже девять месяцев живет во Христе? Опыт Церкви говорит, что крестить нужно всех. Как же тогда истолковать эту необходимость в свете внутриутробной евхаристической жизни ребенка?

Евхаристия есть «воспоминанием» Христа. Не страданий Его, не жизненного пути — взятых оторвано, «в себе», а именно самого Христа как Жизни. Разбойник на кресте сказал лишь: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Твое», и Тот ответил: «Днесь будеши со Мною в раю». С одной стороны — «поминовение», «память»; с другой — реальное бытие. Тем самым Господь указал на сущность «воспоминания». Это не интеллектуальный акт мозга. «Воспоминание» означает бытие, «воспоминание» Христа означает жизнь во Христе, бытие с Ним. Итак, «сие творите в Мое воспоминание» (Лк. 22; 19) значит «да пребудете во Мне, и Я в вас». «Воспоминайте Меня» = «живите во Мне», т.е. «причащайтесь».

Как ни странно, Церковь как мистический организм в известном смысле развивается, и эту тайну жизни во Христе нельзя не принять во внимание, изучая движение мировой истории. «Всем в Церкви руководит Господь Иисус Христос. И так растет Богочеловеческое тело. Богочеловек — растет! И это чудо непрерывно совершается ради нас, людей, и ради нашего спасения. Растет Тело Христово — Церковь. Растет с каждым человеком, который становится членом Церкви — составной частью Богочеловеческого Тела Христа. И этот рост каждой человеческой личности в Церкви происходит от Главы Церкви — господа Иисуса Христа, а также через его святых — богоносных Его сотрудников» [Архимандрит Иустин (Попович), «Православная Церковь и экуменизм», М, 1997, с. 16]. «Как осуществляется “созидание Тела Христова”? Увеличением численности членов Церкви: каждый христианин святым крещением встраивается в Тело Христово, Церковь, становится ее сопричастником (Еф. 3, 6), и так происходит увеличение, рост и созидание Церкви. Боговдохновенный Апостол говорит, что христиане суть “живые камни”, из которых устрояется Дух духовный — Церковь (1 Петр. 2, 5). Но есть еще и другой путь созидания Тела Христова: он заключается в духовном возрастании, совершенствовании, созидании членов Церкви — причастников Тела Церкви… Ибо всякий подвиг встраивается, врастает в Церковь, и так растет ее Тело» (с. 26). «Все мы возрастаем к небу Церковью, и каждый из нас возрастает всеми, и все — каждым. Поэтому и ко всем, и к каждому относится это благовествование и заповедь: “Пусть растет тело (Церкви) для созидания самого себя в любви” (Еф. 4, 16). А созидательная сила — это святые таинства и святые добродетели, на первом месте — любовь: “любовь созидает, строит, назидает” (1 Кор. 8, 1). Какова цель созидания тела Христова и нашего духовного возрастания в нем? — Да “все достигнем”: 1. “в единство веры и познания Сына Божия”; 2. “в мужа совершенного”; 3. “в меру полного возраста Христова”» (с. 27). «Святой Апостол особенно подчеркивает, что цель Церкви — “представить всякого человека совершенным во Христе Иисусе” (Кол. 1, 28)… Достигнуть “в меру полного возраста Христова”. Что это значит? Что образует высоту, полноту Христову? Чем ОН полон? — Божественными совершенствами. “Ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно” (Кол. 2, 9), живущая в границах человеческого тела. Этим Спаситель и показывает, что человеческое тело способно вместить в себя полноту Божества, и в этом, действительно, цель человеческого существования. Поэтому “достигнуть в меру полного возраста Христова” значит: возрасти и срастись со всеми Его Божественными совершенствами, духовно с ними благодатию соединиться, всего себя с ними соединить и в них жить. Или: Христа и в Нем пребывающую полноту Божества переживать как свою жизнь, как свою душу, как свою высшую ценность, как свою вечность, как свою высшую цель и свой высший смысл» (с. 30)… Итак: Церковью и только в Церкви люди достигают цели и смысла человеческого существа на небе и на земле» (с. 31).

IX
РУССКИЙ БУНТ

Человек таков, что ему нужно доходить до конца, до предела, перерасти предел, стать «всем во всем». Это стремление наблюдаемо во все времена и во всех государствах. Только нигде и никогда оно не находило разрешения раз и навсегда. Ибо не там искали, да и не было ответа. Попадали в буддийский тупик, в языческий разврат, в фатализм, в переселение душ, наконец в иудейский соблазн… И никак не становились «всем во всем». «Будете как боги» (Быт. 3; 5), — эти слова глубоко в человеческой природе. Адам и Ева захотели стать всем во всем, хотя уже находились на верном пути. И вот ответ дан: чтобы стать «всем», нужно сначала стать… ничем. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24). На этом сыграли Карл Маркс и К: кто был ничем, тот станет всем! — но это извращенная христианская идея. Так русский мессианизм обернулся «русским» (увы, и русским тоже) богоборчеством. Поэтому Россию можно понять только в русле русской мессианской идеи. Какое «странное» сочетание рифм: Россия — Мессия… (добавлю еще слово — стихия — здесь подход к «русскому бунту»).

Необходимо, чтобы каждый русский воистину исповеднически нес имя своей родины в мире. Но, например, декабристы, предтеча нашей печальной памяти интеллигенции, думали иначе… Так же, как и их преемники, они считали, что сделать что-то настоящее, что-то стоящее в России можно лишь уничтожив дикий, по их мнению, институт русской монархии. «Странным» образом сюда же примыкает друг Карла Маркса Энгельс, заявивший, что революция не имеет в мире никаких шансов, пока существует современное (ему) Русское государство. С рождения воспитываемые в иноземном духе, по-французски говоря лучше, чем по-русски, (даже «патриархальная» пушкинская Татьяна Ларина первоначально, кстати, как и сам Пушкин в детстве, «изъяснялася с трудом на языке своем родном»), и окончательно «добитые» в масонских ложах, декабристы явились предтечей нашей интеллигенции, ее «разбудив» в лице Герцена. Страстно влюбленная в Европу (по словам Данилевского), она, если разобраться, просто этой «любовью» выражала (и выражает) свою нелюбовь или даже ненависть к коренной России. Это инстинкт беса: чует истину, и корчит его… Это разрыв с идеалом, явленным в Москве — Православное Царство, православный народ, православный Царь, воцерковленная жизнь, посильное исполнение завета Христа в условиях земного зла.

Кстати сказать, бунт Пугачева был как раз ответом русского народа (его части, если сделать поправку на роль раскола в этом восстании) на не сдерживаемое христовым заветом земное зло. В Московской Руси (даже особенно при Петре) «земное зло» сдерживалось принципом «божия тягла», что и мирило древнего русского человека с «миром, лежащим во зле». Каждое сословие тянуло свою лямку: царь свою («тяжела ты, шапка Мономаха!»; или, как сказал Александр III, «власть есть бремя неудобоносимое»); служилый люд, дворяне, свою (с 15 лет и до ветхости, а то и до смерти, служили Государю, за что и жаловались им землей и крестьянами на время службы, т.е. искупали эту крепостную «несправедливость» потом и кровью); посад — свою (служение помещику, который сам служит царю и за эту службу испомещается на данной земле; а вместе и посад и царь и дворянство делают одно дело). Все вместе — божие тягло, каждый православный впряжен в эту общенародную упряжку. Право помещика-дворянина на владение душами вытекало из его подотчетности царю. Сердце же царево «в руце божией». Царь отвечает перед Богом за своих подданных (от выражения «под данью»). Все эти «насилия» и «несправедливости», таким образом, уравновешивались, сглаживались, делались сносными в глазах русского человека. Что же делают «птенцы Петровы» (точнее, Петр III) в 1762 году? Освобождают только дворян от обязательной службы — от тягла — значит, высвобождает «земное зло» из-под сдерживания, чиня уже настоящую несправедливость. Если и тянуть лямку, то всем разом, а не тянуть — то тоже всем. А тут еще и дворцовые перевороты, не понятные для московского самосознания: законных наследников убивают, возводят сомнительных личностей. Да не новая ли это смута?! Народ напрягся. Пугачев был той искрой, из которой «возгорелось пламя». Жестокость восставших по отношению к священникам и храмам, отмеченная еще Пушкиным, наводит на мысль об раскольническом подтексте этого бунта (но не только), а Пугачев и в самом деле опирался на раскол. Но рассмотрим «русский бунт» в его ядре, как он проявился и в 20-м веке: он нужен нам для правильного восприятия трагедии этого века.

Обратите внимание на слова Тургенева: «При своем последнем посещении Ясной Поляны Тургенев сказал Толстому такие, почти пророческие слова: “Вот лет через десять будем мы с вами, Лев Николаевич, если доживем, сидеть благодушествуя за чаем на веранде здесь или у меня в Спасском — вдруг увидим, что от ворот усадьбы направляется к нам порядочная толпа крестьян. Мужички подойдут к нам вплотную и на приветливый вопрос барский: «Что вам, братцы, угодно?» ответят с некоторой заминкой, потоптавшись на месте и почесав в затылках: «Да вот вышел стало быть от схода сельского приказ, чтобы значит тебя, Иван Сергеевич, повесить, да заодно уж и господ всех энтих. Да ты не подумай, что мы безбожники какие, ты спервоначалу помолись, а потом мы всех вас и вздернем для порядку»”» (В.Сперанский, см. журнал «Путь», октябрь-ноябрь 1926, с. 84-85). Этим пассажем я хочу задать вопрос — что же такое прочувствовал Тургенев в крестьянах, какой дух уловил? И откуда пошло это поветрие? Что открылось в тайнике русской души, что так чутко уловил наш писатель?

Первый глубоко и правильно этот вопрос осмыслил Пушкин. Назвав русский бунт «бессмысленным и беспощадным», он, однако, рисковал лишиться (и лишился) некоторых сторонников из «русской партии». Всех ярче и определеннее это выразил, пожалуй, Иван Солоневич в своей книге «Народная монархия» [Минск, 1998, с. 446]: «Не будем отрицать ни пушкинского гения, ни пушкинского ума. Но, вот, бросил же он свой знаменитый афоризм о пугачевском бунте: “русский бунт, бессмысленный и беспощадный”. Как мог Пушкин сказать такую фразу? Беспощадным было все — и крепостное право, и протесты против него, и подавление этих протестов: расправа с пугачевцами была никак не гуманнее пугачевских расправ — по тем временам беспощадно было все. Но так ли уж бессмысленным (выделено Солоневичем — И.Л.) был протест против крепостного права? И так ли уж решительно никакого ни национального, ни нравственного смысла Пушкин в нем найти не мог? И это Пушкин, который воспевал “свободы тайный страж, карающий кинжал”? Почему он отказывал в праве на того же ”стража свободы”, но только в руках мужика, а не в руках бунтующего против государственности барина? Почему барский бунт декабристов, направленный против царя, был так близок пушкинскому сердцу и почему мужицкий бунт Пугачева, направленный против цареубийц, оказался для Пушкина бессмысленным?».

Тут, надо сказать, дело то в том, что оба автора — и Пушкин, и Солоневич — говорят о разном, оттого и недоразумение. Пушкин смотрел в сердцевину, так сказать «метафизически», и так и сказал. Бунт у него «бессмыслен» не потому, что он «не увидел», что масса народу была оскорблена указом о вольности дворян и цареубийствами, а потому, что загоревшись от этой искры — от оскорбления — дальше горение пошло стихийно и в этом плане оно существовало уже «само о себе», по инерции. Вот, что говорит Вадим Кожинов [«”Черносотенцы” и Революция», М, 1998, с. 144-145]: «Пушкин обратил внимание на своего рода тайну. Он рассказал, что в конце июля 1774 года, то есть всего за несколько недель до ареста, Пугачев “окруженный отовсюду войсками правительства, не доверяя своим сообщникам… уже думал о своем спасении; цель его была: пробраться за Кубань или в Персию”. Но, как ни странно, “никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции… Составлялись отдельные шайки… и каждая имела у себя своего Пугачева”. Словом, “русский бунт” — это по сути своей не чье-либо конкретное действие, но своего рода состояние (выделено Кожиновым — И.Л.), вдруг захватившее весь народ, — ничему и никому не подчиняющаяся стихия, подобная лесному пожару…». Горело то, что было предрасположено к горению; и странно было бы, если бы этого (горения «о себе») не случилось со столь вольной русской природой. Это и было подмечено Пушкиным.

— Из нас, как из дерева, что дубина, что икона.

В данном случае — дубина… Стремление к бесконечному, к безграничному очень свойственно русской натуре. Но без-граничность — соблазнительна и опасна. Свобода, по словам самого Христа, есть власть над грехом — свобода ограничена этой властью: «Всякий, делающий грех, есть раб греха… итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Ин. 8; 34, 36). Апостол Павел, говоря о твари, ждущей «откровения сынов Божиих» (Рим. 8; 19), открывает, что тварь надеется быть освобожденной «от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8; 21), и утверждает, что свобода возможна «до конца» лишь «в славе детей Божиих», т.е. в Царствии Небесном. «Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучается доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего» (Рим. 8; 22-23). Тело же «искупится» преображением, воскресением оного при втором пришествии Христа (подробнее об этом я буду говорить в предпоследней главе). Свобода подразумевает определенные границы. Преодолевая их, свобода из «свободы» делается хаосом, стихией, то есть по-русски волей вольною.

Не подлежит сомнению, что «в народной душе, как и во всякой душе, есть своя лучшая и своя худшая часть и что поэтому от народа может исходить и высокий подъем героизма и мудрости, и “бунт бессмысленный и беспощадный”» [П.Новгородцев, ст. «Восстановление святынь», Путь, 1926, №4, с. 46]. «…в душе русского народа уживаются рядом и тоска по воле, и тоска по Боге. Тоска по воле разрывает иногда все связи и законы и божеские и человеческие, переходит все меры и грани и условные, и естественные. Тогда русский человек увлекается на путь буйного разгула, на путь бунта, смуты и анархии. Тогда раскрывается перед ним бездна и пустота отрыва от всего святого и священного» (там же). Вот как этот шевелящийся хаос дает о себе знать у «чистого сердцем» героя Есенина:

«Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» — говорит апостол Павел (Рим. 7; 15). «Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех…в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих» (Рим. 7; 20, 23). Когда «хаос», т.е. греховная стихия, берет власть, то происходит бунт «бессмысленный и беспощадный».

Владимир Соловьев, осмысляя выше приведенное стихотворение Тютчева, писал [«В.С.Соловьев. Философия искусства и литературная критика», М, 1991, с. 475]: «Хаос (выделено Соловьевым — И.Л.), т.е. отрицательная беспредельность, зияющая бездна всякого безумия и безобразия, демонические порывы, восстающие против всего положительного и должного, — вот глубочайшая сущность мировой души и основа всего мироздания. Космический процесс вводит эту хаотическую стихию в пределы всеобщего строя, подчиняет ее разумным законам (выделено мною — И.Л.), постепенно воплощая в ней идеальное содержание бытия, давая этой дикой жизни смысл и красоту. Но и введенный в пределы всемирного строя, хаос дает о себе знать мятежными движениями и порывами».

Под Москвой первых Романовых тоже “хаос шевелился” — его разбудил Петр: хаос прорвался диктатурой дворянства. При Николае Втором — хаос будила русская интеллигенция, и он прорвался диктатурой выдвиженцев». Так что и Солоневич был не далек от Пушкина и, как видно, нападал на него совершенно напрасно.

Задача человека состоит в том, чтобы «хаос», как начало само по себе разрушающее, обратить в силу созидающую. Один и тот же человек может быть гением разрушения (тип Ставрогина) или гением созидания (апостол Павел). Из Савла — в Павла!

Пушкин, надо добавить, «нащупал» перекличку с тютчевским «хаосом» не только в прозе, но и в стихах:

Однако, почувствовав влечение («обретение») стихии, Пушкин не дал себя захватить — а встал выше — «ведал» ее.

Так как же отнестись к этому бунту стихий в русском народе? «Сам по себе, в своей естественности и непосредственности, народ может быть и плох, и хорош, и потому не народу надо поклоняться, а идеалам и святыням его» (П.Новгородцев, ук. соч., там же). А идеал народа, по свидетельству Достоевского, был и есть Христос.

Большую часть 19-го и все 17 лет 20-го века ревнители «равенства и братства» упрямо расшатывали принципы русской народной жизни, пока эта жизнь не сорвалась с петель и не полетела вниз по закону гравитации. Речь нужно вести о той чувственности, о которой мы уже говорили, и которую Россия «завезла» из ренессанской Европы. Вместо того, чтобы вернуть церковные отношения на кафолическую почву, вместо того, чтобы общественные отношения выстроить на принципах русской совещательности, короче говоря, вместо того, чтобы помогать России в России, революционеры — и прежде всего не боевики, а обычная русская интеллигенция (безымянные профессора), баре и барыни (вплоть до членов династии!) — под коньячок и шампанское от правительства качали и качали русский корабль, пока тот не перевернулся и не затонул — а место русской элиты не заняла еврейская, которая и правит по сей день. Да ведь жизнь и шла своим ходом, жизнь то не обманешь, Россия двигалась потихоньку вперед, Церковь выходила на богословские просторы, общество самоуправлялось, народ просвещался, достаток рос, а цари так вообще становились один лучше другого — и тут то бы ей пособить! Страна была на грани величайшей победы в истории, которая вывела бы ее в мировые вожди — и представьте себе, какие идеалы несла она этому миру в лучших своих представителях (только не подумайте что это Бердяев, Булгаков или еще кто-нибудь). Но царь отрекся от власти над Россией и выпустил вожжи. И кони понесли неуправляемую твердой рукой хозяина карету. Народ прочувствовал, что бремя власти пропало — а все, что пришло на смену — большая шутка. Пока была плотина, царская власть, было огромное водохранилище; плотина разрушилась — и вода хлынула наружу, и пока вода не успокоится, кто ее успокоит? Ушел царь, сразу ушла и армия, а там и все общество сверху донизу. Вода разлилась и затопила окрестности. После пришли большевики и стали строить новую плотину. И замуровали в нее миллионы жизней. Царь сказал в сердцах: не хотите плотины? Так и мне она тогда не за чем. А большевики сказали: не хотите? А мы вас все равно заставим! Но плотина снова треснула, и началась перестройка. Теперь местные жабы сидят каждая в своем самостийном болотце и квакают: ква-акое нехорошее было водохранилище, и ква-ак здорово в болоте. А благородная рыба тем временем дохнет без большой и глубокой воды.

Почему отрекся от власти Николай? Многие думают, что тем самым он предал Россию, отдал ее на растерзание революции, даже попустил «русскому бунту» разлиться на русских просторах, чего сам Государь, кстати, более всего и опасался. Я много размышлял над этим вопросом. Мы по сей день живем под знаком Его отречения: и этот факт требует самого неотложного прояснения.

Разгар войны, верховное командование и одновременно управление империей — все лежит на нем, и он — вдруг — уходит… Царь принял бремя главнокомандующего в тяжелейший момент войны, в снарядный голод и целый ряд потерь на фронте — вопреки сильному нажиму на него со стороны практически всего состава правительства. При нем страна вышла из этого кризиса и сумела укрепить фронт. Армия была одета, обута, накормлена, укомплектована — к осени 1916 года никто и не сомневался в сравнительно скорой и уверенной победе. На весну-лето 1917-го готовилось генеральное наступление. Авторитет царя среди русских солдат был высок как никогда. Война была выиграна. И в ответственейший момент 1915-го царь не только не ушел, но, наоборот, сам встал у руля и повел свой корабль. Значит, он не трус и не малодушный человек. Значит, причину его ухода в 1917, отказа надо искать в другом. В чем?

Последний царь обладал редким чувством ответственности (перед Богом) за свое служение России. Каждое принимаемое им решение проходило через его сердце и совесть. Поэтому я не могу говорить о том, что царь бросил Россию, отказался от России, «такой плохой страны». Ничто в мире не могло заставить его отказаться от России, потому что Россия была его жизнь и судьба (кстати будет вспомнить изречение царевича: «Я люблю черный хлеб, потому что его едят Мои солдаты»). Все, кто думает, что царь устал, что ему надоело, что он испугался — все мыслят в понятиях нашего преступного времени, представляя царскую власть как пожизненное президенство. Но цари в России — не рядовые правители. Вот запись из его дневника:

«2-го марта. Четверг

Утром пришёл Рузский и прочёл свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т. к. с ним борется соц[иал]-дем[ократическая] партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2¹/₂ ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот[орыми] я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!».

Поражает быстрота, с которой согласился на отречение Государь. Если тебе изменили и тебя обманули, а изменили в первую очередь переговорщики, и Государь это, как видно, понимал (Керенский все время сбивался с «гражданин Романов» на «Ваше величество», а Гучков тупо глядел в угол), то зачем же отдавать им в их подлые руки страну? Почему не плюнул им в лицо? Ведь очевидно, что царь был осведомлен о причинах и характере всяких там «движений» и в Думе, и вовне.

«5-го июля. Среда

Всё утро шёл дождь, а к 2 часам погода поправилась; к вечеру стало прохладнее. День провели как всегда. В Петрограде эти дни происходили беспорядки со стрельбою… вчера прибыло туда много солдат и матросов, чтобы идти против Временного Прав[ительст]ва! Неразбериха полная. А где те люди, которые могли бы взять это движение в руки и прекратить раздоры и кровопролитие? Семя всего зла в самом Петрограде, а не во всей России». Очень трезвый взгляд — но почему сам не прекратил раньше того, о чем теперь писал?

«8-го июля. Суббота

Хороший жаркий день. Обошёл парк с Татьяной и Марией. Днём работали в тех же местах. И вчера и сегодня караулы были исправны в несении службы и отсутствием шатания по саду во время нашей прогулки — от 4-го стр. и 1-го стр. полков. В составе правит[ельст]ва совершились перемены; кн. Львов ушёл и председателем Сов.[ета] Мин.[истров] будет Керенский, оставаясь вместе с тем военным и морским мин.[истром] и взяв в управление ещё мин.[истерство] торг[овли] и пром.[ышленности]. Этот человек положительно на своем месте в нынешнюю минуту; чем больше у него будет власти, тем будет лучше».

И это о масоне Керенском?! Царь, кажется, явно не видит реального положення. Так может он действительно устал и смалодушничал? Однако, вот подсказка еще 1888 года: «Республиканская все-Европа придет в Петербург ли, в Киев ли, в Царьград ли и скажет: “Отрекитесь от вашей династии или не оставим камня на камне и опустошим всю страну”. И тогда наши Романовы, при своей исторической гуманности и честности — откажутся сами, быть может, от власти, чтобы спасти народ и страну от крови и опустошения» [Константин Леонтьев, цит. по «Россия перед вторым пришествием», М, 2002, т. 2, с. 136].

Вот еще подсказка: «2 марта между 10 и 11 часами генерал-масон Рузский, используя телеграфную ленту своего ночного разговора с Родзянко, вырывал у Государя отречение… “Государь молча, внимательно все прочел. Встал с кресла и отошел к окну вагона… Наступила минута ужасной тишины. Государь вернулся к столу, указал генералу на стул, приглашая опять сесть, и стал говорить… «Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это — сказал Государь — но я опасаюсь, что народ этого не поймет: мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день Священного коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт»”» (там же, с. 147). Совсем другое настроение…

Вот смотрите, царь все видит и понимает, его мысль далеко впереди: «Ход последних событий приводит Е.В. Императора Николая к мысли, что вопрос о Константинополе и проливах должен быть окончательно разрешен и сообразно вековым стремлениям России. Всякое решение было бы недостаточно и непрочно в случае, если бы город Константинополь, западный берег Босфора, Мраморного моря и Дарданелл, а также южная Фракия до линии Энос-Мидия не были впредь включены в состав Российской Империи. Равным образом, и в силу стратегической необходимости, часть азиатского побережья, в пределах между Босфором, рекой Сакарией и подлежащим определению пунктом на берегу Измидского залива, острова Мраморного моря, острова Имброс и Тенедос должны быть включены в состав Империи», — писал 19.2.1915 в Памятной записке французскому и английскому послам в Петрограде министр иностранных дел Российской империи Сазонов (там же, с. 62). О проливах я еще скажу, а пока хочу присовокупить: 22.5.1916 Николай определил: «Если нашей армии удастся дойти до Синопа, то там и должна будет пройти наша граница» (с. 63). Как будто два разных человека…

Что такое? Почему отрекся? Ничего не понимаю!

Очень метко сказал о царе, как ни странно, Карабчевский — масон и известнейший адвокат, выступавший от еврейской стороны в деле Бейлиса. «Когда временное правительство…после значительных колебаний установило своим декретом отмену "навсегда" смертной казни, я искренно желал, чтобы отрекшегося Царя предали суду. Его защита могла бы вскрыть в Его лице психологический феномен, перед которым рушилось бы всякое обвинение: а вместе с тем какое правдивое освещение мог бы получить переживаемый исторический момент. Нерешительность Государя именно в нужные моменты и наряду с этим упрямая стойкость точно околдованного чей-то волей человека были его характерными чертами. Будь Царица при Нем в момент Его отречения, отречения бы не последовало. И, кто знает, не было бы это лучше для Него и для России. Его, вероятно, убили бы тогда же, и Он пал бы жертвою, в сознании геройски исполненного долга. Но престиж Царя в народном сознании остался бы неприкосновенным. Для огромной части населения России феерически быстрое отречение Царя с последующим третированием Его как последнего узника было сокрушительным ударом самому царизму. Вся дальнейшая, глубоко печальная участь Царя и Семьи Его, которою Он дорожил превыше всего, возвышает Его в моих глазах как человека почти до недосягаемой высоты. Сколько смирения и терпеливой кротости, доходящих до аскетического самобичевания! Человек, способный, по отзыву всех к Нему приближавшихся, чаровать людей, человек, сохранивший все Свое Царственное достоинство при всех неслыханных испытаниях, человек-мученик до конца, безпощадно убил Царя. В каком виде воскреснет когда-нибудь Его образ в народном сознании — трудно сказать. На могилу Павла I-го до сих пор несут свои мольбы о затаенных нуждах простые люди и чтут Его как "Царя-Мученика". Мученика, может быть, даже святого, признают и в Николае II-м. В русской душе ореол мученичества есть уже ореол святости. Но станут ли в Нем искать Царя?.. И не навсегда ли упала на землю и по ветру покатилась, по "Святой Руси", искони "тяжелая шапка Мономаха"?» .

Государь более всего хотел всегда оставаться независимым в своих решениях — и одновременно учреждает Госдуму, от которой зависит. Он готов был принять монашество и стать русским патриархом, пойдя на жертву отречения от престола и мира вообще, а значит и столь любимой семьи — и после 1905 года так и не было у нас патриарха до 1917-го (и почему же это до не смогли собрать собор, а после — вдруг смогли?! — все несвоевременно в этой России), когда не стало и царства. Он мечтал вместе с царицей передать сыну Алексею самодержавную Россию, чтобы тот был свободным в своем правлении — и не передал никакой! А в самом начале своего царствования он выступает с инициативой разоружения и проведеня международной Гаагской Конференции — которая заложила основы будущего (пусть и вполне формального) мирового правительства! Странная судьба… Вместе с тем — какая типично русская судьба! Как по-русски ушел, как по-русски пострадал… Уже по одному этому невозможно его не любить.

И здесь я хочу высказать напоследок одну, может быть, парадоксальную, мысль. Сейчас много говорят о том, что царь «не имел права» на отречение, что оно не предусмотрено законодательством империи. Но он отрекся — и тем показал, что ничем не ограничен. Это была его воля — и законы тут бессильны. По своему исключительному благородству и чистоте всегда веривший в людей и им доверявший, что приводило к злоупотреблениям его волей (Госдума), он ушел как самодержавный царь. И это тоже очень по-русски. Он своей волей завершил священную, богопомазанную русскую историю. Посколько сердце царево в руце Божией, то, я полагаю, царь на только ему доступных глубинах прочувствовал конец русской истории как русского царства… Этот жребий может и прискорбен, но он выпал ему. Это откровение настигло его «в нужное время в нужном месте». Отсюда понятно его согласие на отъезд в Англию, монархию с давно несамостоятельным английским королем. Английские короли в свое время пошли на сговор с аристократией баронов ради сохранения хоть части власти, и потому остались живы. Русская священная история должна была окончиться по-русски — максимально трагически, надрывно… «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. — Представление окончилось. Публика встала. — Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не осталось» [В.В.Розанов, «Апокалипсис нашего времени», М, 1990, с. 46].

Наш удел — послесловие, в котором царь прославился и осветил собою русскую историю. В день отречения России была явлена икона Державной Божией Матери, со скипетром и державой в руках: говорят, Она взяла власть в России в Свои руки. По крайней мере, это значит, что отныне небесное благословение власти на нашей земле отнято, и знаки этой власти возвращены на небо — откуда и были даны ранее. Следовательно, нечего охать и ахать, удивляться и проклинать кого бы то ни было: ничего не может измениться в силу порядка вещей, Россия вступила в эру антибожественной республики, точнее республик, и спасает нас только то, что послесловие все же принадлежит целой книге…

X
РОГА И КОПЫТА

Продолжая тему западноевропейской чувственности, усвоенной русскими аристократами и интеллигентами, завезенную из Европы с книгами, картинами и просто впечатлениями, хочу сказать несколько слов об этих самых книгах, картинах и впечатлениях — хочу затронуть «великий и святой» вопрос искусства. Как выразился не столь давно один еврейский актер: театр — это…это почти храм! Он пропустил главное — в храме нет искус-ства.

Ведь в русском языке слово «искусство» происходит от слова «искус»… Об этой связи мало кто задумывается. Творение, прежде чем стать произведением искусства, проходит через искус. Искушение творчеством предваряет появление шедевра. Всякий художник бывает искушаем в ходе творчества. Таким образом, подлинное и великое рождается как победа над искушением, как преодоление искушения. Венец великого светлого творчества есть подобие распятия и воскресения… Но и искушение может победить творца, и тогда его произведение — не преодоление, а служение искушению. И действительно, творчество всегда особенно легко, «с оттяжкой» изображало то, что зовется злом. Образцы самой утонченной тьмы страстей и страстишек, в крайности своей принимающих видимость света и добра, переполняют всю историю человечества.

Творец должен приготовиться к искушению в его творческой пустыни, когда к нему, объятому вдохновением, в тумане творческой энергии незаметно подойдет некто и предложит свои услуги… Творческая личность открыта для влияния извне, доступна, нежна, доверчива, легко готова отдаться некоему потоку, который она называет вдохновением от слова «вдохнуть»… Почти никто из начинающих творить что-либо не имеет понятия об искушении их, и не способен почувствовать этот ток инородного бытия в себе. Поэтому в среде «творческой интеллигенции» много безумных, болящих и одержимых. Отдельную группу составляют сознательные и полусознательные сатанисты в искусстве. Их произведения обладают «дьявольской привлекательностью».

Искусство прошло многие стадии за время своего существования. Всякое искусство начиналось как некий символический ритуал в рамках определенного культа — почитания божества или божеств. Как таковое оно имело свою четкую функцию и несло всем ясную нагрузку в рамках культа. В этот период искусство не отделялось от культа. Именно здесь, в замутненном религиозном сознании, лежат корни искушения искусством, которые можно определить как сатанобожие и человекобожие. Именно поэтому в Ветхом Завете иудеям строго запрещалось всякое изображение. Ветхий человек не умел распознавать свет и тьму, и неизбежно впадал в один из выше перечисленных грехов творчества. Можно подумать, что теперь человек умеет это делать — но это заблуждение.

Еще одно заблуждение — считать, будто сегодня искусство приобрело самостоятельное значение, потеряло связь с культом и стало «вещью в себе». В золотой век античности греки выдвинули золотую формулу искусства «ничего лишнего» и уверенно стали воспевать гармонию телес, красоту внешнего человека. Совершенство форм стало нейтральным положением в творчестве, периодом оттачивания мастерства. Можно сказать, что здесь творчество впервые показало простое человеческое лицо, не обремененное ни грехом человекобожия, ни грехом сатанобожия. Этот момент во времени был высшим достижением искусства ветхого человечества — дальше лица идти было невозможно…

Явлению лица предшествовали продолжающие параллельно существовать личины, рожи, морды и хари многочисленных культов. Так история подготовила искусству трамплин для явления лика. Лик узрели первые последователи Богочеловека и изобразили его в иконе. Таким образом, если лицо есть нейтральное в человеке, то лик — открывает его божественную основу. Церковь как богочеловечество ставит творчеству и новую сверхзадачу: являть богочеловеческое начало, исповедовать культ Богочеловека и обоженного через Него мира.

Собственно говоря, только ликовое (а потому и ликующее) творчество и есть то самое великое и светлое искусство, преодолевшее искус. Лицевое творчество не самостоятельно, оно находится на меже лика и личины, и должно рано или поздно сделать выбор. Самостоятельны только лик и противоположная ему рожа-морда-харя. При этом рогатое творчество по преимуществу находит самое широкое приятие себя в мире, ибо он есть удел князя тьмы. Это искусство разнится в проявлениях: от самой тонкой личины до гнусной хари, и воспринимается духовно неопытными «знатоками» как совершенно разные феномены. Духовно нечуткие творцы создают личину, а думают, что лик… Таким образом созданы все католические (и прокатолические в Православии) иконы, вид коих вызывает у меня глубинное отвращение. Значит, значение имеет не столько предмет изображения (пусть даже Христос и Богородица), сколько то, как этот предмет подан творцом — с Духом или с душком. Можно сравнительно однозначно указать и на другие, светские примеры, на борьбу Гоголя за преодоление искуса, на лики, лица и личины творчества Пушкина и Лермонтова, сатанизм Скрябина в музыке и Сологуба в поэзии, Фрейда в психологии, на грубую личину «благородных советов» Дэйла Карнеги… Рогатое искусство обильно представлено фильмами Голливуда, с преобладанием рож и харь над лицами (ликов там не бывает), видеоклипами, рок и поп музыкой. Салонное, элитарное искусство вычурно безбожно в лучшем случае, а в остальном тяготеет все в ту же сторону — сплошная чувственность.

Кто помнит беспощадную критику епископом Игнатием некогда очень популярной в русском высшем обществе книги немецкого монаха 15-го века Фомы Кемпийского «Подражание Христу», тот не удивится обличению ее личины. Епископ Игнатий узрел тончайший налет чувственности — и полное неведение сущности образа Божия, жуткую подмену правды полуправдой, различимой лишь для искушенных: «В книге жительствует и из книги дышит помазание лукаваго духа, льстящего читателям, упоевающего их отравою лжи, услажденною утонченными приправами из высокоумия, тщеславия и сладострастия… Некоторый помещик, воспитанный в духе православия, коротко знавший так называемый большой свет, то есть мир, в высших слоях его, увидел однажды книгу “Подражание” в руках дочери своей. Он воспретил ей чтение книги, сказав: “Я не хочу, чтоб ты последовала моде и кокетничала с Богом”. Самая верная оценка книге» (см.: «Мистика Церкви и мистика западных исповеданий», М, 1995, с. 65-71). А ведь книга на первый взгляд представляет высокий образец христианской духовной жизни…

А вот как Рафаэль написал свою Мадонну: «От самой нежной юности всегда пламенело в душе его особенное святое чувство к Матери Божией; даже иногда громко произнося Ее имя, он ощущал грусть душевную. От самого первого побуждения к живописи он питал внутри себя необоримое желание — живописать Деву Марию в небесном Ее совершенстве…Однажды ночью, когда он во сне молился пресвятой Деве, что бывало с ним часто, вдруг от сильного волнения воспрянул ото сна. Во мраке ночи взор Рафаэля привлечен был светлым видением на стене…недоконченный образ Мадонны блистал кротким сиянием и казался совершенным и будто живым образом. Он так выражал свою божественность, что градом покатились слезы из очей изумленного Рафаэля» (см.: о. Павел Флоренский, «Иконостас», М, 2001, с. 67-68). Весь данный отрывок, переданный другом Рафаэля, есть сплошной поток тонкой прелести. Рафаэль здесь буквально флиртует с Мадонной, грустит при мысли о Ней (!), будто Она его возлюбленная… Напомню уже приводившиеся в начале книги слова еп. Игнатия: «Знаменитые Мадонны Рафаэля выражают самое утонченное сладострастие». Весьма изумляет, что о. Флоренский приводит это свидетельство из жизни Рафаэля в качестве правильного примера явления образа иконописцу — а между тем это сплошная духовная халтура, несмотря на высокий уровень мастерства художника. О таких личинах сказывал Господь: «Я никогда не знал вас» (Мф. 7; 21-23). Ясно, что тут искусство не преодолело искус и произвело на свет личину, при чем эту личину не разглядел (правильно, в общем, мыслящий об иконописи) о. Флоренский!

Посему еще раз напомню оценку русской интеллигенции, поглощенной Западом, данную выше А.Лосевым: «Этот эффектный субъективизм и психологизм, соединенный с формалистической строгостью дисциплины, …всегда бывали завлекательной приманкой для бестолковой, убогой по уму и сердцу, воистину «беспризорной» русской интеллигенции. В те немногие минуты своего существования, когда она выдавливала из себя «религиозные чувства», она большею частью относилась к религии и христианству как к более интересной сенсации (вот именно! — И.Л.); и красивый, тонкий, «психологический», извилистый, увертливый, кровяно-воспаленный (! — И.Л.) и в то же время юридически точный и дисциплинарно-требовательный католицизм, прекрасный, как сам сатана — всегда был к услугам этих несчастных растленных душ».

Собственно творчество должно являть откровение лика. Лик — это сияние образа Божия в человеке. Поэтому самые главные творцы — святые, признанные Церковью люди, очистившие себя до просияния в них образа. Иконописец тот, кто отобразил образ Христов в своей душе. Этот образ затем запечатлевался особым способом, получившем названия иконы, и передавался потомкам в качестве образца. Причем писали иконы либо сами святые, либо избранные ученики под чутким их руководством. Всякая живопись, претендующая на изображения лика, неминуемо становится иконописью. Но как изобразить лик, это сияние образа Божия в человеке, не зная, что есть образ Божий? Вот и получается «католицизм».

Разрыв образа Божия преодолел в себе в новое время Достоевский. Он же указал знаменитую формулу русской жизни: «русский человек — православный человек». И добавил: русский человек без православия дрянь! Преодолел его и Пушкин («спасенья верный путь и тесные врата»), и пал жертвой зарождающейся интеллигентской (масонской) травли (это об «интеллигенции», а не о власти, сказал Лермонтов: «а вы, надменные потомки… Свободы, Гения и Славы палачи… пред вами суд и правда — все молчи!»; и когда Столыпин предложил милюковым и родичевым, тогдашним демократам, публично осудить террор «левых», те поспешно отказались — молчи, суд и правда; они могли признаться только втихаря, как Чернышевский, который, сидя в тюрьме, признался священнику, что верит в Бога, но на предложение того всенародно исповедать свою веру ответил категорическим отказом — а что скажут о нем «в приличном обществе»! Вот какой был «террор», то есть страх!).

Путь Пушкина трагичен, но это в то же время есть русский путь: путь к Истине в одиночку, одинокое свидетельство, одинокое стояние… На этом пути его «срезали» — умело и как-то совершенно «по-хозяйски». Русские люди, чтущие поэта и мыслителя, однако, до сих пор пребывают в неведении о главной теме его жизни и смерти. Пушкина убили не случайно, и дело отнюдь не сводилось к его жене. Пушкин быстро сближался с царем, занял место Карамзина, написал «Историю пугачевского бунта», начал работу над «Историей Петра»: и все это на деньги Государя. Как носитель и знаток русской жизни, Пушкин, через общение с царем, производил сильное влияние на русскую политическую волю… По его совету декабристы получили право воевать в Русской армии на Кавказе в качестве рядовых и выслужить заново офицерский чин (чего зря сидеть в Сибири, пусть послужат отечеству). Государь еще раньше назвал его умнейшим человеком в России. У них сложились и продолжали складываться особые отношения русского мыслителя и русского царя. Не даром перед смертью Пушкин сказал другу Жуковскому: «Передай царю, жаль, что умираю — был бы весь его». Он еще не стал «царевым», но стремился стать…

Русские и соборны и одиноки одновременно — большая загадка. «Держим внутри себя собор со всеми», — верно заметил философ Трубецкой. Это верно особенно по отношению к нашей истории — мы ценим и любим своих предков и их великие дела, но, однако же, как-то задним числом… Русский человек нередко живет в «большом времени», в мистическом общении со всей «русью». И эта нынешняя смута-беда, поразившая Россию, должна встряхнуть наш захиревший национальный организм — иначе мы исчезнем с исторической арены. «А от нас и издревле деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь? Те же смиренные и кроткие постники и молчальники восстанут и пойдут на великое дело. От народа спасение Руси. Русский же монастырь искони был с народом», — говорит персонаж романа Достоевского «Братья Карамазовы» старец Зосима. « …и сколь подивились бы, если скажу, что от сих кротких и жаждущих уединенной молитвы выйдет, может быть, еще раз спасение земли Русской!» «Монастырь ваш — Россия!», — писал Гоголь одному своему собеседнику. «Пред иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя: “Взять ли силой али смиренной любовью?”. Всегда решай: “Возьму смиренною любовью”. Решишься так раз навсегда, и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное — страшная сила, изо всех сильнейшая, подобно которой и нет ничего», — говорит старец Зосима. Вот Россия, из этого родилось русское крестьянство, которого больше нет и не будет… Запад избрал силовое решение вопроса — или крестишься, или…

Это был ответ Тютчева на известные слова канцлера Германии Бисмарка. Не мстить за себя завещал Николай II. В конце концов сам Христос наказал Петру вложить меч в ножны в Гефсиманском саду (Ин. 18; 11). Что означает все это? Ибо об это споткнулись все наши реформаторы, этого не увидели.

Меня поражает одно место в Евангелии: когда Пилат вопрошал об Истине, а Истина стояла в это время перед ним: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям…» (Ин. 18, 37-8). Пилат проглядел сияние Божества…

Так и весь современный мир проглядел Христа. «Когда же настал вечер, Он возлег с двенадцатью учениками; и когда они ели, сказал: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Они весьма опечалились и начали говорить Ему, каждый из них: не я ли, Господи? Он же сказал в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня; впрочем Сын Человеческий идет, как написано о Нем; но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться» (Мф. 26, 20-4).

Не я ли, Господи?

XI
ВОЙНА ЦИВИЛИЗАЦИЙ