© RUS-SKY, 1999 г.

1908 год

 ПОЧТИ ИНОСТРАННОЕ ВЕДОМСТВО

Тревога последних дней — расстройство европейского концерта по делам балканским — привлекает внимание к русской дипломатии. Опять она, бесталанная, что-то проспала. Снова, как повелось со времен Бисмарка, ловкий шаг пешкой из Берлина заставляет дрожать наших слонов и ферзей у Певческого моста.

Чем объяснить упадок нашей дипломатии, когда-то, еще при Екатерине II, славившейся своим искусством? Нельзя же слабость русской политики приписывать только теперешней слабости вооруженных сил. Мы разбиты недавно, а тайна дипломатического успеха у нас потеряна давно. В сущности, все последнее столетие есть сплошная история ошибок, причем самые поразительные из них рассказаны в записках Бисмарка и относятся к князю Горчакову [1]. Отвратительная школа последнего дает знать себя до сих пор. Чем объяснить плачевное отсутствие талантов в ведомстве, которое у нас, как во всех странах, пополняется сливками из общества?

Мне кажется, одна из важных причин этого опасного бесплодия — нерусский состав министерства иностранных дел. Мало того, что главнейшие деятели ведомства пребывают за границей, но и в себе самих они чаще всего не чувствуют России, не соединены с нею связями тех народных инстинктов, которые дают дипломату ощущение материка под ногами. Чаще всего наши дипломаты нерусские люди; в тех же случаях, когда они носят русские фамилии, как часто под их русским обличьем скрывается влюбленность в чужой язык, в чужие мысли, в чужие идеалы и даже чужие интересы! Подобно тому как некогда граф Шувалов [2] выражал свое молитвенное благоговение перед авторитетом Бисмарка, нынешние руководители ведомства преклоняются пред “европейским режимом”, пред “конституционной демократией”, из всех сил стараясь о том лишь, чтоб их не заподозрили в симпатиях к своей народности.

Чтобы понять, почему мы уступаем Берлину и в чьих руках находятся мировые интересы России, поскольку они вверены патриотизму и таланту дипломатии, достаточно просмотреть ежегодник министерства иностранных дел. Штатных мест за границей в этом ведомстве 315. Из них около 200 заняты людьми нерусского происхождения. В особенности много балтийских немцев. Просто в глазах рябит, когда читаешь списки.

Графы: Бенкендорф, Бреверн де ля Гарди, Дунтен, Адлерберг, фон дёр Остен-Сакен, Ламздорф, Ребиндер, Крейц, Тизенгаузен, Кассини, Ферезн, Пален.

Бароны: фон дёр Остен-Сакен, Мейендорфы (2), Розены (2), Иксль-Гцльдебандт, Таубе (2), Сталь фон Гольдштейны (3), Шиллинги (3), Нольде, Корфы (2), Будберги (2), Врангель, Стандершельд-Норденстам, Пилар фон Пильхау, Шлиппенбах, Ферзен, Бер, фон дёр Пален, Фитин-гоф-Шелль, Оффенберг, фон Менгден, фон Вольф, Унгерн-Штернберг и Унгер-Штермберг, Буксгевден, Гинцбург.

Фоны: Бенкендорф, Петерсен, Кнорринг, Мекке, Цур-Мюлен, Ланде-зен, Кауль, Штральборн, Зиберт, Циммерман, Таль, Рейер, Эссен, Бах, Эт-тер, Эттинген, Котен, Клемм, Ремер, Гук, Гойер, Штрандтман, Рейтерн.

К этим 72 старобалтийским аристократам прибавьте еще 66 немецких фамилий без фона:

Бер, Варнер, Бауэр, Скиндер, Гибнер, Гардер, Гефтлер, Миллеры (4), Шлейфер, Шнейер, Саблер, Бруннер, Рихтер, Штриттер, Вальтер, Циглер, Цейдлер, Питер, Эйхлеры (2), Кояндер, Мартенсы (2), Беренс, Эверлинг, Стекль, Ваксель, Коль, Симеон, Плансон, Петерсон, Ганзен, Гейкинг, Гар-твиг, Фольборт, Гальперт, Брунерт, Вильм, Траутшольд, Марр, Морен-шильдт, Фуругельм, Баумгартен, Штернберг, Керберг, Бюш, Гамбе, Гамм, Брандт, Блюм, Вольф, Вульфт, Вульфиус, Эвальд, Визель, Штейн, Франкенштейн, Бахерахт, Лютш, Шварц, Флейшгауэр, Фетерлейн.

Нет сомнения, среди этого подавляющего обилия немецких имен есть такие, под которыми скрываются совершенно русские люди. Многие из названных немцев — православные. Как я уже не раз указывал, обрусевшие немцы нередко лучшие у нас патриоты. Сверх того, немецкое дворянство славится благородной чертой, проходящей через всю двухтысячелетнюю историю этого племени, — верностью. Кому бы немцы ни служили, они служат честно, и это почти без исключений. Говорю: “Почти”, так как исключения все-таки отмечены историей. У нас, например, стоит вспомнить цареубийство 11 марта 1801 года: во главе заговора стояли граф Пален и Бенигсен. Ввиду того что у немцев практикуется двойное подданство, и того, что немец, вообще, где бы ни жил на земном шаре, считает себя сыном общего Deutschthum, — нельзя сказать, чтобы чрезмерное обилие необруселых немцев было государственно безопасно. Возьмите хотя бы балтийский вопрос (кстати, промелькнуло известие, что в Германии он ставится на очередь). Предположим “невозможный” (будто бы) случай, что Германия, устроив нам два-три поджога с разных концов — на Дальнем Востоке, в Турции, в Финляндии, — возьмет да и займет Прибалтийский край. Уверены ли вы, что потомки меченосцев будут бороться в этом случае за Россию — против Германии? Уверены ли вы, что 198 русских дипломатов с немецкими фамилиями совершенно свободны от влияния той громадной силы, которая называется пангерманством и которая проявляет такой сокрушительный напор против славян в соседстве с Балтийским краем? Мне кажется, вне подозрения в открытой измене нельзя подвергать даже вернейших из наших инородцев испытаниям слишком тяжелым. Если бы в войне нашей с Австрией русские галичане и буковинцы передались на нашу сторону или, по крайней мере, отказались сражаться с родными братьями, никому это не показалось бы ни удивительным, ни бесчестным.

Чрезмерным количеством немцев не исчерпывается чужестранность нашего дипломатического состава. Вероятно, со времен Каподистрия в русскую дипломатию проникли греки (Аргиропуло, Севастопуло, Возили, Персиани, Челебидаки, Маврокордато, Хаджи-Лазаро, Зографо, Маркое), французы {Бертрен, Термен, Жерве, Броссе, Гроссе, Домье, Де-Волан, Фонтон, Цомакион). Несколько меньше итальянцев (Муссури, Висконти, Кристи, Джакелли, Сальвиати, Равелиотти), но довольно много скандинавов (Грен, Норгрен, Голи, Балас, Ону (2), Поггепполь, Гирсы (4), Ларош, Маттей, Демерик, Гревениц, Гранстром, Игель-стром, Геоенштром, Гагельштром). Есть даже голландцы (Ван дёр Гюхт и Фан дёр Флит), есть немецкие выходцы (Граве, Лерхе, Гельцке, Струве, Поппе, Грюнман, Вестман, Нюман, Тидеман). Какого происхождения фамилии Грегер, Горвиц и Мандельштам — пояснять нечего. К этим 198 нерусским фамилиям следует прибавить еще 331 иностранную фамилию нештатных генеральных консулов, консулов, вице-консулов и консульских агентов. Все эти места заняты иностранцами. В общем из 646 мест по ведомству иностранных дел 529 заняты лицами нерусских фамилий. Из остальных 117 мест известная часть приходится на долю поляков. Спрашивается, много ли придется на представителей собственно русской крови?

Повторяю, среди инородческих фамилий есть немало людей преданных России и которых матери, бабки, прабабки были коренными русскими. Иное, более предусмотрительное правительство давно вернулось бы к практике московской эпохи, когда обруселым инородцам разрешалось менять их потерявшие смысл фамилии на русские. Подобный закон широко практикуется в Финляндии, где множество шведов принимают финские фамилии. Но пока этот закон отсутствует, есть возможность судить наглядно, до какой степени широко государственная власть у нас захватывается людьми нерусского корня. Ведомство иностранных дел не исключение. Мудрено ли, что столь многие представители России за границей не умеют не только думать, но даже и говорить по-русски.

Иностранное представительство страны требует наиболее яркого национального сознания, у нас же устроилось наоборот. Без большой опасности для государства немцы, например, могли бы заниматься у нас печением булок, садоводством, часовым мастерством и т.п. Во множестве мирных занятий иностранцы и инородцы оказывают существенные услуги России, как скромные культуртрегеры, насадители так называемой цивилизации. Но давать засилье инородцам в составе власти государственной — это гибельная ошибка. Власть в каждой стране должна быть строго национальной, ибо совершенно невозможно предугадать случаи, где и когда от чиновника потребуется исключительная любовь к отечеству и чувство долга перед ним. Власть, как орган воли народной, должна выражать только народную душу, и никакую больше. Нельзя требовать от немцев, евреев, греков, итальянцев, голландцев и т.п., чтобы они душой чувствовали, в чем честь России, ее исторический интерес. Как бы ни были образованны и лояльны инородцы, они не могут не быть равнодушны к России. В самые важные роковые моменты, когда должен заговорить дух расы, у инородцев едва ли проснется русский дух. То, что подвигает людей на великие решения, — поэзия своего родства с народом, религия преданий, древних как земля, — все это едва ли вспыхнет у человека, плохо понимающего русский язык и часто совсем не понимающего русское чувство. Не таланта недостает нашей дипломатии, а, может быть, лишь того горячего инстинкта народности, без которого всякое народное представительство фальшиво и бессильно. В дипломатии, как в парламенте, как в суде и администрации, прежде всего нужна личность, государственная личность, которая и есть национальность.

Из всех ведомств национальность всего необходимее там, где народ сталкивается с соседями и устанавливает свои внешние отношения. Только одна армия на войне нуждается в таком же порыве патриотизма, как дипломатия. Ведь что такое дипломатия, как не мирная война с целью предупредить необходимость настоящих войн? Если так, то не меньше, чем воин, дипломат должен быть полон стойкости, героизма, способности отдать, если нужно, жизнь за отечество. Именно такими были лучшие дипломаты истекшего столетия — Кавур [3] и Бисмарк. Они были, бесспорно, талантливы, но что зажигало их талант ярким светом, как не их пламенный патриотизм, не их страстное сознание себя итальянцем и немцем? Вся формула Кавура заключалась в одном слове — “Италия”, как формула Бисмарка в слове “Германия”. Они были медиумы своих отечеств; великие дела внушило обоим только повышенное чувство народности. У нас, к глубокому сожалению, действительно русские люди давно оттерты от государственности и сама государственность остыла в своем национальном чувстве. Со времен бесконечного управления ведомством иностранных дел Нессельроде [4] там укоренились всевозможные инородцы. Именно тогда установился обезличивающий, обесцвечивающий всякое дарование международный космополитизм, весь разум которого состоит в том, чтобы как можно менее походить на русских и как можно более на французов или англичан. Как известно, посольства за границей пользуются правами экстерриториальности. Дом посла считается территорией той страны, которую он представительствует. Это основное требование международного права вытекает из глубокого сознания неотделимости дипломатии от ее отечества. Не только стране, посылающей посольство, но и стране, принимающей его, важно, чтобы представительство было действительно национальным. Но что толку, если в экстерриториальном дворце русского посольства, под русским флагом будет заседать равнодушный к России немец или равнодушный итальянец, голландец, румын или грек? Почему эти почтенные сами по себе люди считаются наиболее способными представительствовать Россию? Пусть они не изменят России сознательно, но безотчетная холодность к ее существованию, способность глядеть на нее как лишь на нанимателя непременно внесут в дипломатическую службу то безразличие, которым так блещут наши представители за границей. “Неделание”, “непротивление злу” — их выдумал не Лев Толстой; раньше его те же начала усиленно практиковали русские дипломаты.

Вместе с целым светом Россия стремительно входит в новый, страшно сложный международный век. Поле дипломатии расширилось на весь земной шар. Горизонты раздвинулись, границы стран сделались зыбкими как никогда. Вместо одного Востока у нас явилось несколько Востоков, один опаснее другого. Отдаленные, не граничащие с нами страны начинают, подобно Америке, оказывать тяжелое давление на наши колонии. Дипломатия в этих условиях приобретает характер непрерывной, самой ответственной перед родиной, самой зоркой стражи. Годится ли такая стража из чужих людей?

ОСТАНОВИТЕ БЕГСТВО

10 февраля

Бегство офицеров из армии необходимо остановить: сказать страшно, до какой степени увеличились местами некомплекты. В то время как в адской войне последней офицеры гибли тысячами — и не бежали, — сейчас, в мирное время, они бегут от каких-то условий хуже шимоз и пулеметов.

Выталкивает из армии не физическая, а нравственная сила, как и притягивает она же. Измените психологические условия офицерской службы — и бегство остановится. Сделайте службу интересной — и бегство остановится. Отодвиньте позор войны и верните почет, сделайте так, чтобы офицер не краснел в обществе и не чувствовал себя неловко даже в своем кругу, — и бегство остановится. Как это сделать? Конечно, панацеей всех военных бед была бы блестящая, победоносная война, но о ней не станем говорить. Будем, если можем, втайне готовиться к ней всеми силами, всей жаждой духа, сделаем ее мечтой хотя бы нескольких поколений, но пока не станем говорить о ней. Есть средства не столь волшебные, как победа, но все же очень серьезные, чтобы удержать армию от развала. Ибо бегство офицеров — ведь это мирная паника, дезорганизация, деморализация всей колоссальной народной силы, что называется армией.

Первое: нужно поставить во главе армии, на посту министра героя, военного генерала, а не штатского. Тут решительно необходимо знаменитое имя, уважаемое, если не обожаемое всей армией. Явись сейчас Скобелев (допустим чудо), с ним вернулась бы потерянная надежда, с ним взошло бы закатившееся солнце веры в себя. Увы, не сумели уберечь великого человека. Но хоть и несчастная война — все-таки она выдвинула ряд блестящих талантов или, по крайней мере, блестящих кандидатур на славу. В растерянном, злосчастном обществе нашем все время идут слухи и толки:

“Слышали? Говорят, Зарубаева [1] назначают в министры”. Или: “Есть слухи, что Гершельман [2] приехал”. Или: “Что же Мищенко? [3] Ничего не слыхать о нем?” и пр. В бессвязных толках и спорах здесь, внизу, под олимпийскими тучами, чувствуется верный инстинкт народный, vox populi. Народ и общество хотят большого человека на большом месте. Хотят такого, кому каждый солдат от всего сердца отдал бы военную честь. Хотят представителя славы народной — героя.

Невидимое и неведомое, но какое чудесное это могущество — слава! Как тяготение, влекущее темные тела к солнцам, слава немногих притягивает к себе бесчисленные массы. Не только военные, но и все люди во все времена требуют авторитета, моральной власти, требуют блестящих точек, которые повергали бы в гипноз. На чем же основано самое существо власти, как не на очаровании? Чем иным может быть связана буйная воля народов, как не добровольным подчинением некоторым исключительным людям, над челом которых вспыхнул огненный язык славы? Скажут: слава обманчива. Перед войной мы имели знаменитого военного министра. Главнокомандующим имели героя, друга Скобелева. Что же вышло толку? На это я замечу, что слава и тут не обманула. Генерал Куропаткин [4] приобрел славу как талантливый начальник штаба при гениальном полководце. Если бы поверили именно его славе, а не скобелевской, то генерал Куропаткин оправдал бы ее. Когда генерал Куропаткин был назначен главнокомандующим, в Петербурге ходила ядовитая фраза, кажется, Драгомирова: “А кто же в Скобелевы будет назначен при Куропаткине?” — до такой степени в сведущих кругах держалось убеждение, что генерал Куропаткин хорош только на вторые роли. Не слава Куропаткина обманула Россию, а наше неуменье разобраться в ней. Впрочем, знаменитость генерала Куропаткина все-таки принесла огромную пользу: если бы тот же генерал Куропаткин на посту министра не имел никакого имени, никакого обаяния, может быть, наша армия развалилась бы еще до войны и на войне не сумела бы сделать того, что сделала. Все-таки Россия верила в этого человека и выдвинула за десять тысяч верст миллион штыков. Что Россия оказалась с этой силой разбитой, виновата не военная знаменитость генерала Куропаткина, а кое-какие его штатские недостатки — трусость, не перед японцами, а перед петербургскими канцеляриями. Чернила сгубили храброго друга Скобелева, а не вражья кровь!

Итак, появление какого-нибудь знаменитого генерала во главе войск есть первая спасительная мера, чтобы остановить расстройство армии. Г-н Редигер [5], как говорят, почтенный человек, но во всех отношениях незначительный. Никогда, ни при каких условиях он не обещает быть знаменитым, ибо вся карьера его в его возрасте выяснилась. Не боевой генерал — как он может быть вождем героев? Почти “не нюхавший пороха”, не переиспытавший великих страстей под громом и хохотом смерти, что такое г-н Редигер со своими профессорскими лекциями, ведомостями, штатами, квитанциями еtс, еtс? У него, мне кажется, не может быть военной души, как не может быть у моряка морской души, если он не плавал достаточное время в морях, не переживал океанской трепки. Все почтенные познания г-на Редигера книжны. Как свеча на солнце, они мгновенно обращаются из света в тень, они бледнеют перед образованностью боевого опыта, совсем особого. Кому, скажите по правде, интересны ведомости и штаты г-на Редигера? Пусть они совершенно необходимы и кто-то, какой-то чиновник, должен этим заниматься. Но сила армии, сила духа — в интересном, а интересное есть талант, героизм, легенда, слава! Именно в мирное время, когда слагается сила войск, необходимо, чтобы первое место в армии занимал интересный человек. Ибо только такой в состоянии всех заинтересовать своим призванием, притянуть и вовлечь в службу обширный круг подчиненных лиц.

Кроме того, что г-н Редигер ничем не выдается, не имеет за собой ни подвигов, ни военного авторитета, за ним есть то отрицательное качество, что он иностранец. Как финский швед, он вдвойне человек нерусский, ибо у него в соблазнительной близости есть свое особое отечество, особая конституция, особое кресло в гельсингфорском сенате. Более чем вероятно, что г-н Редигер не мечтает об этом кресле: держать в руках армию великой империи заманчивее, чем быть сенатором игрушечного финляндского “государства”, — но надо же вникнуть в наши народные интересы. Нельзя держать иностранцев на государственной службе, если это люди небольшого таланта. У больших людей есть внутренний могущественный, неодолимый импульс — призвание. Оно толкает человека на работу, тиранически заставляет доводить работу до совершенства. Остерман [6], Миних [7], Екатерина II были иностранцами, но они чуждой им России служили с превосходным рвением и успехом. Возможно, конечно, что они и любили Россию (в особенности что касается Екатерины, здесь выросшей). Талант привязывается к работе, как к родине своего духа. Спрашивается, есть ли тот же двигатель у посредственных или даже не слишком даровитых иностранцев? Конечно, нет. Они остаются посредственными тружениками, их энергия не может не подавляться постоянным сознанием, что они чужие в стране. Я совершенно понимаю обрусевших инородцев — те еще сойдут за русских. Но можно ли допустить, чтобы немец, считающий себя немцем, поляк, считающий себя поляком, швед, считающий себя шведом, служили русскому национальному и государственному делу с тем же чувством ответственности и жалости за свою землю, как коренные русские? Извините, я этого психологически не допускаю. Самые порядочные, самые добросовестные немцы, поляки, шведы, евреи, если они не враждебны к России, все же не могут не чувствовать себя равнодушными к ней. Представьте себя на службе в Германии, или в Швеции, или в Польше. Неужели вы искренно служили бы этим странам, сознавая, что искренняя служба соседям идет во вред вашей собственной народности? У нас когда-то это понимали, теперь перестали понимать. Прежде понимали, что отдавать жизнь свою можно лишь за нечто священное — за “веру, царя и отечество”, а не за оклад и чин. В службе государственной опирались на собственный дух народный, на национальное чувство. Теперь же во все ведомства открыли настежь двери именно для тех национальностей, которые наиболее нам враждебны. Показалось бы странным внедрение каких-нибудь португальцев, испанцев, итальянцев в нашем военном или дипломатическом ведомстве. Но открыли широкий доступ не названным сравнительно безвредным народностям, с которыми мы никогда не воевали, а тевтонам, полякам, шведам, с которыми мы вели тысячелетние войны и ненависть которых к России в иных случаях объяснима лишь наследственной враждой. Говорю: в иных случаях, совершенно допуская исключения, даже блестящие исключения. Но правило, вечное правило, установленное природой, то, что враги суть враги, что чужие люди суть чужие люди и предпочесть их равнодушие своей собственной народной заинтересованности — огромная, прямо гибельная ошибка.

Нейтралитет в армии

Я понимаю, что этот вопрос крайне деликатен и что касаться его нужно бережно, щадя не только искренние, но даже фальшивые самолюбия. Но надо же как-нибудь подойти к важному вопросу и попытаться остановить на нем внимание общества. Вопрос грозный, самого трагического значения. Отчего бегут офицеры из армии? Почему служба, казавшаяся прежде столь почетной, потеряла способность заинтересовывать, привлекать к себе? Почему в такой опасной степени понизился интерес к военному делу? В числе очень многих других причин, которых я коснусь особо, позвольте указать и эту — слишком неосторожное допущение в армию (и флот) чужого, инородческого элемента, равнодушного безотчетно, без всякой измены, но и без того, что противоположно измене, — без глубокого чувства народности и почвенной связи с ней. Неужели ровно ничего не значит факт, что в составе нашего военного управления только 25 процентов русских? Именно:

¨    военный министр — финн (лютеранин);

¨    начальник главного штаба — немец (правосл.);

¨    начальник главного военно-судебного управления — поляк (лютеранин);

¨    начальник главного интендантского управления — поляк (лютеранин);

¨    начальник главного управления казачьих войск — немец;

¨    помощник начальника главного инженерного управления — немец, и только в главном артиллерийском управлении и главном военно-медицинском управлении начальники — русские.

Я не называю фамилий — не в них дело. Затем вникните в следующие цифры:

¨    из 12 командующих войсками — 6 инородцы;

¨    из 28 корпусных командиров — 17 инородцы;

¨    из 116 бригадных командиров — 45 инородцы;

¨    из 230 командиров полков — 80 инородцы;

¨    из 58 начальников штаба дивизий — 11 инородцы;

¨    из 28 начальников штаба корпусов — 11 инородцы;

¨    из 77 командиров гвардейских полков — 40 инородцы;

¨    из 28 корпусных интендантов — 9 инородцы.

То есть из 635 начальственных в армии должностей 235 заняты некоренными русскими людьми. Более трети самой важной руководящей, вдохновляющей власти в армии у нас занято людьми, для которых в большей или меньшей степени должна быть чужда Россия.

У нас боятся открытой измены — продажи, например, секретных планов, или отступления, когда нужно наступать, или сдачи, когда нужно держаться крепко. Но есть нечто менее уловимое, но не менее пагубное, — это военный нейтралитет, военное безразличие, военное равнодушие там, где необходимо горячее участие и увлечение. Я боюсь, что чрезмерное количество инородцев, пробравшихся в армию, задолго до отдельных — конечно, редких — случаев измены, может внести в войска ту охлаждающую, роняющую дух стихию, которая называется “посторонним элементом”. Будем рассуждать просто. Все знают, как бывает весело и интересно в обществе, где все свои, где все связаны долговременными преданиями родства или дружбы. Но представьте, что в такое общество входит треть или более трети чужих людей, хотя бы чрезвычайно корректных, умеющих держать себя. Как быстро непринужденность сменяется натянутостью и как становится скучно оставаться в таком обществе. Мне кажется, одна из существенных причин бегства офицеров из армии — засилье инородцев, совершенно невольно понижающее дух офицерского быта. В особенности бывает неудобно, когда начальники части — инородцы. Начальники — хозяева своей части. На них лежит нелегкая роль — сделать пребывание в ней интересным. Начальник обязан добиться авторитета среди подчиненных, он обязан воодушевить офицерское общество, втянуть его в живое дело, привить влечение и страсть к нему. Но это, мне кажется, совершенно невозможно вне патриотизма, вне исторических преданий, вне самого разума войны — служения своему народу до отдачи жизни. Скажите, за редкими исключениями, способен ли необруселый немец, или патриот-поляк, или патриот-швед на то, чтобы увлечься русским военным делом и увлечь им русских офицеров? Я сомневаюсь в этом. Слишком большими должны быть актерами эти господа командиры.

Родной язык, родная вера, родная история... Как хотите — помимо крови, которая Бог весть у кого какая, — неужели родное не составляет могущественной моральной силы? Неужели национальность — ничто? Я же думаю, что мы только и гибнем, что от пренебрежения этой основной силой духа — народностью. Понаблюдайте любую военную часть, где внедрились инородцы. Холодно и скучно там. Что-то неуловимое отлетает из лагеря, где треть командиров — чужаки. И песни солдатские как-то иначе звучат, и все повадки службы — ученье и развлеченье — все не то. Инородцев недолюбливают солдаты. Нелюбовь эта разделяется безотчетно и офицерами. Еще в качестве товарищей инородцы, обыкновенно “корректные”, бывают недурными сослуживцами. Только скучноваты они и холодноваты. Держатся кружками, своей компанией. Гораздо лучше инородцы в качестве подчиненных (они поддаются дисциплине лучше русских), но всего хуже как начальники. Нередко они напускают в часть, вместе с похвальной требовательностью, такой формализм, такое бездушие, что служить становится одна тоска. Военная служба преимущественно перед всеми держится на идеализме, совершенно бескорыстном, на поэзии дела, на той священной религии патриотизма, без которого солдат — пушечное мясо. Драгомирову приписывают фразу о “святой серой скотине”. Она характеризует отношение к армии не русских (вроде Суворова или Скобелева), а инородческих генералов. Мне кажется, химически чистые иностранцы вроде Миниха, Грейга, Барклая де Толли и пр. были бы гораздо выгоднее для армии, чем инородцы. Во-первых, химически чистые иностранцы не могли бы занять 37 процентов начальственного состава: слишком ясной показалась бы опасность такого внедрения. Во-вторых, химически чистые иностранцы принимались бы исключительно из отличных офицеров и для роли лишь инструкторов, не более. Свои же, несколько подкрашенные в Русские цвета иноземцы начинают прямо вытеснять русских, нимало не превосходя их ни талантами, ни знанием, ни даже энергией. В теперешнем бегстве из армии, как и из флота, чаще видишь русские фамилии. Инородцы остаются. Русские бегут. Равнодушие первых позволяет им уживаться с какими угодно порядками. Живая любовь к отечеству, наоборот, делает унижение военных сил нетерпимым.

Чтобы остановить бегство офицеров из армии, необходима целая система мер, настойчиво проведенная. Но прежде всего из армии следует изгнать тот нейтралитет к России, который устанавливает инородческое засилье. Равнодушная армия умирает как армия. Как равнодушный оркестр уже не есть оркестр, заслуживающий этого имени, так и дружина воинов, утратившая интерес к войне, — ни в каком случае это не войско. Для восстановления нашей поникшей армии, как и флота, нужно выдвинуть одушевленных русских людей, людей-патриотов, которые сумели бы внести с собой утерянное теперь чувство любви к отечеству и народной гордости.

ВСЕРОССИЙСКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ СОЮЗ

21 февраля

До чего дошла Россия: “Среди гогочущей толпы евреев в Одессе шла собака, увенчанная императорской короной на голове, и к хвосту ее был прикреплен русский национальный флаг”. Это в свое время было напечатано в газетах, и это подтвердил на днях с дрожью негодования старый граф Коновницын [1] на одном из собраний съезда Союза русского народа. “Не стерпел поругания Родины простой народ русский и наказал негодяев!” С этого и начался погром.

До чего дошла Россия: в древнем Киеве, матери городов русских гогочущая толпа евреев срывала со зданий правительственных мест императорские вензеля и оторвала императорскую корону бросив в грязь. Не вынесло натерпевшееся обид сердце русское, и начался народный самосуд.

До чего дошла Россия: портреты Государя во множестве городов и местечек рвались евреями в клочья. Портреты эти выносили за город, расстреливали, топтали. В одном громадном зале среди многотысячной толпы какой-то еврей проткнул лицо Государя и вставил в отверстие портрета свое лицо: “Вот вам царь”. “Мы вам дали Бога, дадим и царя!” — кричали евреи.

Что делали власти в эти дни гнусного издевательства над Россией? Они струсили, они почти сдались бунту, они по требованию жидов выпускали бунтарей из тюрем. Единственно, о чем они заботились, — это о том, чтобы войска “не раздражали” бунтующую чернь еврейскую своим вмешательством. С разрешения русского начальства или с благосклонного попущения на юге России сложилась еврейская вооруженная самооборона — до сорока тысяч снабженных браунингами обнаглевших жидков. И когда покинутый властью народ не вытерпел и пытался дать отпор евреям, русские войска высылались, чтобы дать отпор русским.

До чего дошла Россия — это ясно видно из прошедшего в Киеве громадного процесса о погроме, бывшем в октябре 1905 года. То, что Россия разгромлена на Дальнем Востоке, испытав неслыханные поражения, — это объяснимо до некоторой степени превосходством неприятельских сил, отдаленностью театра войны, случайными несчастиями — вроде неудачного главнокомандующего и плохих генералов. Внешний разгром — вещь страшная, но нет страны, которая в тысячелетней своей истории не переживала бы его не раз. Но внутреннее наше унижение? Но возможность видеть корону царскую на голове собаки и знамя нации на ее хвосте? Чем это-то объяснить и как к этому должна отнестись Россия?

Пусть люди русские с душой и сердцем запомнят эту одесскую собаку. Она символ. Она должна быть выделена из хаоса возмутительных безобразий как мистический иероглиф, как грозное предостережение народу, изменяющему Родине. Подумайте, ведь это кошмар: только в горячечном бреду может присниться собака в короне. Ужас в том, что это был не сон, а живая действительность средь бела дня, среди многотысячной толпы, на улицах одного из огромнейших русских городов, в ближайшем присутствии больших военных сил. Все это было так недавно, что в смысле факта остается и теперь. Тот дух восстания против России, что прорвался в гнусном кощунстве над короной, не исчез, он не мог исчезнуть в два года.

Ежедневные телеграммы об убийствах на юге, о продолжающейся инородческой агитации, о забастовках и беспорядках убедительно доказывают, что гибельное брожение длится, что притихшая злоба копится — для новых взрывов. Не видит этого, не желая видеть, лишь кадетствующая наша бюрократия — та бюрократия, что задолго до позорной войны готовила “неготовность” к ней. Что касается не казенных, не обездушенных канцелярией русских людей, то сознание их просыпается с каждым днем. Такие преступления, как случай с одесской собакой, заставляют открывать глаза в одно мгновение миллионы дремлющего народа. Есть слова, есть жесты, которые бесконечно красноречивее целых томов. Тогда, в эпоху октябрьской революции, множество людей русских сразу поняли, к чему клонит дело. Дело клонило к тому, чтобы развенчать державную Россию, сорвать тысячелетнюю корону с головы народной, унизить ее историческое величие, нажитое предками, завладеть властью над одним из величайших народов в мире и заставить его служить той разноплеменной еврейско-польско-немецко-шведской инородчине, что, когда-то плохо покоренная, давно протерлась к верхам власти и уже посягает на венец царский. Простой народ, обладающий естественным разумом, понял ход вещей вернее, нежели интеллигенция, состоящая у инородцев в моральном рабстве. В отпор инородческому бунту выступила древнерусская верность Родине. Как это всегда бывает во времена упадка власти, народу самому пришлось обдумывать защиту государственности, восстановление ее. Немудрено, что в столь широкой стране, разрозненной и захваченной инородцами, отпор народный слагается не сразу и не в тех классически чистых формах, которые удовлетворили бы всех патриотов. На натиск анархии русский народ ответил тоже пока анархически. Самые острые атаки народ отразил погромами, которые, как всякий самосуд, ужасны и могут быть поняты лишь как самозащита. Вслед за погромами по всей России всколыхнулось патриотическое брожение и начали организовываться бытовые национальные союзы. Самый крупный — Союз русского народа, — как говорят, насчитывает уже до 11.500 отделов и до нескольких миллионов людей, связанных одной верой. Кроме него, существуют ранее открывшаяся партия Русского собрания и позже открывшиеся патриотические общества — Всероссийского православного союза, монархистов, Святого архистратига Михаила и пр.

Я писал не раз об отрицательных сторонах самой крупной патриотической организации. Я предсказывал раздор в ней (предсказать раздор в любой русской партии не представляет какого-либо пророчества). Но раздор вовсе не есть разложение. Подобно бурному процессу, вырабатывающему вино, раздор в среде партий доказывает часто жизненность их и способность к действительному сложению. Чрезвычайно грустные, не делающие чести обеим сторонам ссоры г-д Пуришкевича [2], Дубровина [3], о. Илиодора, о. Восторгова [4] и пр. утешительны в том смысле, что кипучая вражда несродных элементов должна очистить от них общий лагерь и повести к искреннему успокоению. Гораздо хуже теперешних дрязг был бы искусственный, лицемерный мир, механическое согласие, основанное на сделке. Честнее и полезнее для общего дела, если разнородное разойдется и обособится. Я не знаю лично почти ни одного из вождей патриотических партий, но мне кажется, раздоры их (кроме темперамента, составляющего скорее достоинство, чем недостаток) объясняются желанием каждого сколько-нибудь выдающегося человека играть непременно первую роль. Это уже скорее недостаток, чем достоинство, но вещь, однако, неизбежная, с которой приходится мириться. Играть первую роль всем нельзя, начинается дробление партии, напоминающее почкование клеток. Г-н Пуришкевич заводит свой союз, о. Восторгов — свой и т.д. Беды особенной в этом нет, если только удельные патриотические союзы, подобно удельным княжествам Древней Руси, не вступят между собой в междоусобия, забыв об общей родине.

У меня лично никогда не было желания ни завести свою партию, ни занять видное место в одной из возникших. Но я давно проповедую о необходимости создания русской национальной партии приблизительно тех умеренных взглядов, которых я держусь. В своих статьях я называл такую партию “великорусской”, полагая, что великорусское начало в нашей истории преобладает и что оно одно является государственно-творческим, объединяя все славянские племена востока Европы под священным именем России. Я глубоко убежден, что племенная тождественность русско-славянских племен, единство языка и веры и многовековое единство истории не дают ни разумного, ни нравственного права создавать несколько России, когда самой природой установлена лишь одна Россия. Это понимали наши московские государи Рюриковичи. Будучи великороссами и царствуя в Великороссии, они именовали себя “всея Великия и Малыя и Белыя Руси царями и самодержцами”. Великорусский принцип искони был принципом всероссийским, что установлено в первом определении нашей государственности — в титуле монарха. Он именуется не русским, а всероссийским императором. Мне кажется, национальная русская партия может принять тот же объединительный титул, то есть именоваться как Всероссийский народный союз. Великорусский по языку и государственности, союз этот будет давать одинаковое место южнорусам и западнорусам, лишь бы они искренно считали себя русскими, родными детьми одной и неделимой матери нашей — России. <...>

ПРОРОЧЕСТВО ДАНИИЛА

23 февраля

Говоря о безобразном во всех ведомствах засилье инородцев, я поднимаю вопрос громадной государственной важности. Все великие государства держались единством своего духа, единством крови, веры, языка и культуры, единством сознания, что граждане — братья и что родина им родная мать. Наоборот, великие государства падали от одной причины — от инородческого вторжения, от расстройства национальности — сначала в верхних классах, от упадка той высшей солидарности, которая заставляет нацию в опасные минуты вставать дружной, несокрушимой глыбой, смеющейся над всеми ударами рока.

Обращаюсь к нашим государственным людям, если они есть у нас, обращаюсь к патриотам истерзанной России: задумывались ли они над судьбою великих царств, рухнувших в истории, не оставив даже развалин? Из народов-покойников иные были не чета русскому по их мировой роли. Москва хотела быть третьим — и последним — Римом. Так пусть же Москва, если она сердце России, вдумается, отчего погиб ее первый прототип, такой же семихолмный державный город, рукой железной сдвинувший границы материков. Исполинская сила Рима опиралась на катоновские добродетели народа — благочестие, чистоту нравов, земледелие и строгую простоту жизни. Воспитанная тяжелым трудом мощь народная развилась в непрерывных героических войнах, невидимый двигатель которых был dulce pro patria mori — счастье умереть за Родину. Вспомните же, откуда пошли неслыханный разврат Рима, и слабость его, и поразительное предательство “времен упадка”.

“За двухсотлетний период, — говорит Ляпуж, — наиболее знаменитые старейшие фамилии Рима исчезли и заменились менее достойными, вышедшими из разных слоев и даже из освободившихся невольников. Когда Цицерон жаловался на упадок римских добродетелей, знаменитый афинянин забывал, что в городе, даже в самом сенате, римляне старых фамилий были редки и что на одного потомка квиритов приходилось десять латинян нечистой крови и десять этрусков. Он забывал, что римское государство начало приходить в упадок с того дня, когда открылся доступ в него чужестранцам, и что причина, по которой титул гражданина беспрестанно терял свой блеск, была та, что между носителями его было более сынов народов побежденных, чем народа-победителя. Когда путем последовательных натурализации право римского гражданства было распространено на все народности, когда бретонцы, сирийцы, фракийцы и африканцы облеклись в это звание, которое было им не по плечу, то родовые римляне уже исчезли”. А с родовыми римлянами исчез и древний изумительный дух, создавший и поддерживавший мировое царство.

Знаменательно, что гибельный закон, даровавший всем покоренным народам права римского гражданства, дан был Каракаллой, одним из тех тиранов, что жалели о невозможности отрубить голову народу одним ударом. Именно одним ударом, почерком пера, подписавшего убийственный для Рима закон об инородцах, империя квиритов была убита. От более или менее сходных причин погибло громадное государство Александра Великого, как ранее его погибли пестрые царства Востока. Лишь только ко двору великих Царей стали проникать пронырливые Мардохеи, оттеснявшие и губившие национальную власть, вместе с ними вторгались авантюризм, равнодушие к древнему культу, легкость нравов, презрение к родному народу, разврат, предательство и, наконец, внешнее завоевание. У нас инородческое засилье идет со времен татарских. Предприимчивые инородцы вроде Бориса Годунова сеяли вражду между царем и древней знатью. Как в Риме выходцы с окраин воспитывали тиранию и защищали ее, так наша московская тирания вскормлена татарской службой. Инородцам мы обязаны величайшим несчастьем нашей истории — истреблением в XVI веке нашей древненациональной знати. И у нас было сословие, что, подобно квиритам Рима, несло в себе истинный дух народный, инстинкты державного обладания землей, чувства народной чести и исторического сознания. Упадок боярства стоил России великой Смуты, во время которой венец Мономаха, отнятый у потомства святого Владимира, стал гулять по татарским и польским головам. Срезали русский правящий класс — и нашествия хлынули с трех сторон. Пришлось захолустным мещанам да черной сотне спасать Россию. Она была спасена, но разгром национальной знати, обрыв исторических преданий, ослабление разума народного на верхах власти продолжали действовать разрушительно. С замирением России, когда военные нашествия были отражены, начался мирный инородческий наплыв, стремительно идущий до сих пор и уже почти овладевший властью, ослабивший ее до нынешнего маразма.

Официально нашествие немцев отмечено при “тишайшем” царе. В указе Алексея Михайловича от 18 мая 1661 года значится: “Учали на Москву приходить разные еретики, немцы и просят царские службы. И мы собра: архиепископы, архиереи, архимандриты и иереи на думу и положили со думными людьми: их... детей немцев, на воеводство не посылать и к воеводствам не определять, а быть им... детям немцев, только в Москве и записывать на черной сотне и в службу нашу царскую вступать по нужде в ратную”. Вот какими узкими вратами немцы вошли в русское царство небесное. Крепкий органическим предубеждением ко всему чужому, инородному, постороннему, Алексей Михайлович, как потомок бояр и сам чисто русский человек, не решился допустить даже горсти чужеземцев в организм народный, не обдумав этого дела с носителями национальной веры — духовенством и с носителями народной чести — думными людьми. Нужда в некоторых искусствах и науках Запада была страшная, не то что теперь, когда мы имеем десятки высших европейских школ. Без военного искусства немцев Россия не могла стоять. Только эта жизненная необходимость заставила — с соблюдением величайших предосторожностей — допустить немцев не к главным, а лишь к низшим должностям, к “черной сотне”. Каким же образом так обернулось, что вопреки первоначальному мудрому решению немцы очутились у нас не только “воеводами”, но повытеснили русских из состава думных людей и бояр и на три четверти вошли в центральное управление, во все министерства, в том числе военное и морское?

По поводу моих недавних статей (“Почти иностранное ведомство”, “Поляки и Цусима”) я получил вместе с ругательными и многочисленными благодарственными письмами любопытные материалы, за которые приношу читателям глубокую благодарность. Что касается ругательных писем, то они, как и гнусные статьи в инородческой печати, мне доставляют удовлетворение стрелка, попавшего в цель. Именно в тех случаях, когда вы попадаете в яблоко, начинается шум: выскакивает заяц и бьет в барабан или начинает играть шарманка. По количеству подметных писем и грязных статей публицист, защищающий интересы Родины, может убедиться, насколько действенна его работа. В таком серьезном и страшном деле, как политическая борьба, обращать внимание на раздраженные укоры врагов было бы так же странно, как солдату ждать из неприятельских окопов конфеты вместо пуль. Пренебрегая острой полемикой по инородческому вопросу, я считаю нужным ответить на некоторые на вид справедливые возражения (г-д Гирса, Савицкого, г-жи Каминской и др.). Мне говорят, что некоторые названные мною лица хотя и носят инородческие фамилии, но настолько обрусели, что заподозривать в них нерусские чувства для них обидно. Я очень рад, что есть такие русские люди. Я знаю многих, которым нерусская фамилия предков кажется почти оскорбительной. В каждой статье об инородцах я настаиваю на том, что между ними есть известный процент верных России и даже более патриотов, чем сами русские. Чаще всего они встречаются между обрусевшими немцами, но есть такие и среди поляков. Беда в том, что обрусевшие инородцы заслоняют собой неизмеримо большее число необрусевших или плохо слившихся с нами. Это психологические ублюдки, потерявшие всякий национальный облик. В силу метисации они органически равнодушны к какому бы то ни было отечеству. Между ними встречаются люди и с чисто русскими фамилиями, например немцы по матери, шведы по бабушке и т.п.

Истинная опасность не в том только, что люди с нерусскими именами занимают крайне важные посты в государстве, а в том, что даже под русскими именами интеллигенции нашей часто скрываются уже почти нерусские люди, своего рода креолы и квартероны, органически равнодушные к получуждой для них России. В течение двухсот лет служилый класс, дворянство и чиновничество, деятельно скрещивался с громадным по числу наплывом инородцев, причем прабабушка-армянка вносила в породу одни склонности, Дедушка-швед — другие, поляк — третьи, еврейка — четвертые, и все это, как краски на палитре, смешиваясь в общий соус, давало под фамилией какого-нибудь князя Рюриковича серую, бесцветную, нерусскую и вообще никакую душу, душу космополита, для которого партия, дирижируемая г-ном Винавером [1], милее и священнее России. “Поразительный упадок в России патриотизма”, о котором заявил г-н Дмовский [2], объясняется засильем не только тех инородцев, которых выдают их нерусские фамилии, но и тех инородцев, что прячутся под русскими именами. Упадок национального духа, упадок державной силы в племени столь способном, каковы великороссы, объясняется тем, что весьма значительная часть образованных великороссов на самом деле давно не русские люди или, вернее, испорченные в своей породе русские. Кроме онемечившихся до потери языка фон Арбузовых или ошведившихся Синебрюховых на верхах правящего класса вы встретите тысячи “русских” людей, разговаривающих по-русски только с лакеями. И мы еще хотим быть великим государством при таком перерождении наших государственных тканей! Приводя фамилии “совершенно” будто бы обрусевших г-д Каминских, Маиевских, Пашковских и пр., мне кажется, я не делаю большой ошибки. Во-первых, полное обрусение их очень спорно (наследственность передается на двадцать поколений); во-вторых, я поднимаю общий вопрос об инородческом засилье. Если вы, чисто русский человек, носите, скажем, испанскую фамилию, то этим доказано, что когда-то испанец вошел в русский правящий класс и своим потомством вытеснил из него потомство какого-нибудь коренного русского, очутившегося ступенью ниже.

Если громадный организм государственный в его важнейших частях сделался добычей инородческих фамилий, то мы, оставшиеся русские, и те, кто внизу, имеем право спросить себя со страхом: чем же это кончится? Не тем ли, что Россия, вмещающая в себя 3/4 славянской расы, сделается и в самом деле “подстилкой для народов”, как бахвалятся немцы? Не тем ли, что у нас сложится очень скоро инородческая аристократия, равнодушная к России? Не тем ли, что сложится такая же бездушная инородческая буржуазия? Но ведь при таком составе царства мы, наверное, грохнемся наподобие той огромной статуи, которую видел Навуходоносор в своем страшном сне. Я советовал бы патриотам русским повнимательнее вчитаться в пророчество Даниила (гл. 2). Исполин, символизировавший великое царство Вавилонское, был потому разбит камнем, оторвавшимся от горы, что составлен был из разнородных материалов. Золотая голова, серебряная грудь, медное чрево, железные голени, глиняные ноги: “все вместе раздробилось... и сделалось как прах на летних гумнах, и ветер унес их, и следа не осталось от них”. Такова судьба всех пестрых царств. “Как персты ног были частью из железа, частью из глины, так и царство, — говорит Даниил, — будет частью крепкое, частью хрупкое. А что ты видел железо, смешанное с глиною горшечною, — это значит, что они смешаются через семя человеческое, но не сольются одно с другим, как железо не смешивается с глиной”.

Вот великое пророчество для всех народов, имевших гибельную ошибку свое однородное подменить разнородным, свое родное — инородным! <...>

Наша Родина еще не повергнута в прах. Мы, живое поколение русских людей, должны соединиться. Есть еще малое время, но горе народу, продремавшему все сроки!

ЧЬЕ ГОСУДАРСТВО РОССИЯ?

1 марта

При обсуждении устава Всероссийского национального союза возник любопытный вопрос: окажется ли цель союза — содействие господству русской народности — в согласии с Основными Законами? Некоторые находили, что названные законы отрицают господство какой-либо одной народности. Все российские подданные будто бы равны перед законом как в обязанностях, так и в правах. В силу этого борьба с инородческим засильем, по существу, незаконна.

Достали текст Основных Законов и не нашли в них ничего ясного по этому предмету. Что касается меня, я не допускаю даже возможности подобного чисто софического вопроса. В законе не указано многое такое, что предполагается само собою, например право подданных кашлять. Достаточно того, что в Основных Законах Россия названа государством Российским, чтобы вопрос о господстве считать решенным. Государство ведь и есть господство. И так как оно российское, то тем самым утверждено господство в России именно русской народности, а не какой другой. Добиваться господства русских в России значит осуществлять первое понятие Основных Законов — понятие того, что земля наша есть русское государство. Опираясь на чисто книжные, сомнительно философские теории, инородцы пробуют подменить коренное понятие государственности так, что существительное (государство) будто не относится к своему прилагательному (русское) и что все нерусские племена имеют будто бы те же самые права на господство, что и народ-хозяин. Но это совершенно неверно. Хотя в России числится что-то до 60 племен, однако политическое и юридическое имя всей их совокупности есть не государство русско-польско-татарско-латышско-еврейское и пр., а единственно государство Русское. Стало быть, государство по установленному праву принадлежит в черте России лишь одной народности — нашей. В тех странах, где это государство разделяется между двумя народностями (например, Австро-Венгрия или недавно — Швеция и Норвегия), там этот правовой оттенок упомянут в самом имени. Он встречается в союзных государствах, федерациях и штатах, у нас же слабый намек на нечто подобное остается лишь в титуле монарха, где перечисляются вошедшие в Россию царства, княжества и республики. Так как в реальности этих государственных единиц более нет, то нет и разделения государственного господства между отдельными племенами. Оно всецело и неделимо принадлежит одному народу — русскому.

А как же быть с инородцами? Разве они не такие же граждане, как коренные русские? Конечно, не такие и не должны быть такими. В угоду довольно глупой либеральной моде инородцам дали было полное равноправие, полное разделение с нами господства, и что же вышло? То, что в состав первого же парламента инородцы выслали явных врагов России. Пришлось поспешным conp d’etat ограничить политические права инородцев, и на первом опыте дело, вероятно, не остановится.

В публике и часто в правящем кругу путают понятия политических прав с гражданскими. Что касается ответственности за преступления, то, конечно, все должны быть более или менее равны перед законом. Говорю “более или менее”, так как и тут существуют громадные неравенства — вменяемости, возраста, сословия и пр. О гражданских обязанностях и говорить нечего. Тут столько ограничений и изъятий, что спорить о равенстве смешно. Сословное, профессиональное, имущественное разделение участия в государстве требуется самой природой общества. Можно ли говорить о равенстве прав? Говорят: инородцы несут те же самые повинности и налоги, стало быть, имеют право и на все права. Но это совершенно неверно. Инородцы несут совсем не те повинности и налоги. У них совсем не тот вклад в русское государство, что у коренных русских. Например, наши братья поляки. Они присоединены к нам всего 100 с лишком лет назад и, значит, несут налоги и повинность всего одно столетие, тогда как мы, коренные русские, несем ту же государственную тяжесть тысячелетие. Разница, кажется, существенная. Мы, русские, 900 лет строили и создавали наше государство, а поляки 900 лет расстраивали и разрушали это государство, сколько было в их силах. Мы с начала истории делали вклад в наше народное достояние, а они с начала истории нечто вынимали у нас (путем войн) и растрачивали нашу силу. В таком явлении, каково национальное государство, живущее из глубины веков, нельзя довольствоваться лишь сегодняшними счетами. Государство принадлежит тому народу, душа и тело которого вложены в территорию. С этой точки зрения я признаю права инородцев на их собственные территории, на их маленькое государство в ими насиженных углах. Из инородцев только один народ не может иметь никакого господства на земле — это евреи, так как у них нет собственной территории. В силу этого они самой судьбой обречены оспаривать всякое чужое господство, и все народы обречены давать им в этом отпор. Когда евреи заведут свою территорию и государство — другое дело, я первый согласен уважать их права.

Только глубоким упадком чувства народности на верхах власти можно объяснить наше не существующее нигде в свете и нигде не бывалое уравнение инородцев с коренными жителями. Если в Германии, например, ничтожная горсть инородцев имеет все гражданские права, то мыслимо ли допустить, чтобы у немцев 3/4 должностей в военном управлении, например, были заняты поляками? Или чтобы почти сплошь все дипломатическое ведомство было предоставлено французам? Или чтобы самые важные стратегически железные дороги, контроль, финансы были захвачены датчанами? Или не смешно ли представить, чтобы Англия объявила английскими лордами бесчисленных индийских раджей или князьков своих черных, желтых, оливковых и красных подданных? А мы ведь именно это сделали с татарскими, армянскими, грузинскими и прочими будто бы князьями, приравняв их к потомству наших Древних царей, к потомству Владимира Святого! При столь еще недавнем либерализме западных конституций у них держится бытовой, весьма суровый отпор инородцам даже там, где последние составляют ничтожный процент населения. У нас же, при отсутствии либеральной конституции, инородцам предоставили права даже не равные, а несравненно более высокие, чем “господствующему” (!) народу. В то время как свой господствующий (!) народ обращали в рабство — ни один еврей, ни один цыган не знал, что такое крепостное состояние. В то время как господствующий (!) народ текли кому было не лень — ни один инородец не подвергался телесному наказанию. За инородцами, до отдаленных бурят включительно, ухаживали, устраивали их быт, ограждали свободу веры, Давали широкие наделы, тогда как в отношении коренного, господствующего (!) населения только теперь собираются что-нибудь сделать. Разве в самом деле русским колонистам в Поволжье, в Крыму, на Кавказе давали те же громадные наделы и те же льготы что немцам-колонистам? Разве русское крестьянство было устроено столь же заботливо, как, например, польское 40 лет тому назад? Что ж тут говорить о равноправии, когда какой-нибудь слесарь-еврей, несмотря на черту оседлости, мог путешествовать по всей России, до Самарканда и Владивостока, а коренной русский слесарь еще посейчас связан, точно петлей, тем, вышлют ему паспорт из деревни или нет. Вместо одной до смешного переходимой “черты оседлости” коренной русский народ до самого последнего времени был опутан целой сетью затяжных бессмысленных ограничений — при основной и тяжкой повинности нести на себе всю ответственность за громадное, раскинувшееся на два материка государство. Или вы думаете, что армяне, например, или евреи, или финны озабочены в такой же степени, как мы, существованием нашей Империи? Всероссийский национальный союз, исходя из мысли, что государство есть господство, ставит первой задачей господство русской народности, но уж какое тут господство! Для начала хоть бы уравняли нас в правах с г-дами покоренными народностями! Для начала хоть бы добиться только пропорционального распределения тех позиций власти, богатства и влияния, что при содействии правительства захвачены инородцами. Если немцы, которых 1 процент в Империи, захватили кое-где уже 75 процентов государственных должностей, то на первое время смешно даже говорить о русском “господстве”.

Речь идет не только о государственных должностях. Не менее тяжелое засилье инородчины идет в области общественного и частного труда. Разве самые выгодные промыслы не в руках чужих людей? Разве две трети крупной торговли в Москве не в руках евреев? Разве биржа и хлебная торговля не в их руках? Разве нефтяное дело, Каспийское море, Волга не в их руках? Переходя к умственным профессиям, разве самое сознание страны — печать — не в их руках? Разве театр, музыка, отчасти искусство не в их руках? Разве адвокатура, врачебное дело, техника не переходят быстро в их руки? “Значит, они талантливее русских, если берут верх”, — говорят евреи. Какой вздор! В том-то и беда, что инородцы берут вовсе не талантом. Они проталкиваются менее благородными, но более стойкими качествами — пронырством, цепкостью, страшной поддержкой друг друга и бойкотом всего русского. В том-то и беда, что чужая посредственность вытесняет гений ослабевшего племени и низкое чужое в их лице владычествует над своим высоким. Если не говорить об отдельных исключениях, оцените, насколько засилье немцев обесцветило нашу дипломатию и военное ведомство, или насколько засилье поляков расстроило железнодорожное дело, или насколько засилье евреев опоганило печать и уронило театр. В отдельных случаях инородцы в состоянии оказывать незаменимые услуги но, становясь господами положения, они отнимают не только наше господство, но роняют господство вообще. Они — как все постороннее — понижают тон жизни, то одушевление, что может исходить лишь из собственного духа страны. Чужое всегда останется чужим, и усвоение его даже в отдельных счастливых случаях есть пытка для организма.

Несчастие России в том, что она позабыла, как ее зовут и какой разум вложен в ее тысячелетний титул. Мне хотелось бы сказать простым и скромным русским людям: господа, вспомним, что мы господа! Вспомним серьезно, что отечество наше называется Империей, государством, то есть господством в черте нашей земли. Не чьим иным господством, а нашим, которое нам дала история, благородство предков, их отвага, их стремление к царственной на земле роли. С какой же стати мы уступаем драгоценное наследие выходцам чужих земель? И не только уступаем, а начинаем входить в позорную зависимость от каких-то евреев, поляков, шведов и т.п. По замыслу великих царей наших, иностранцы и инородцы допускались лишь в меру нужды на должности служебные, на общественные положения скромные, отнюдь не посягающие на господство. Как же это так случилось, что они очутились наверху, а мы внизу?

Мы до того одичали под правлением наемной полуинородческой бюрократии, что позабыли первую истину жизни — смысл господства. Национальное господство есть не какая-нибудь роскошь, а нравственная необходимость, первое условие жизни. Господство есть совершенство, развитие всех народных достоинств до полноты развития. Отказываемся от господства — стало быть, отказываемся от идеала расы, от того величия, которым природа увенчивает все, имеющее жизнь в себе. О, если бы мы поучились хотя бы у евреев их национализму! Почитайте их священные определения. Они — народ, избранный Богом, народ единственный, которому все народы должны служить в качестве домашних животных. Сумасшествие, скажите вы. Не сумасшествие, а пафос породы, в своем аристократизме не желающей иметь равных. “Мы — потомство царей”, — говорят евреи. Каких царей? Ну хотя бы пастушьих, хотя бы двенадцати сыновей Иакова. Иудеи — от Иуды, а он будто бы был Царь. В сумасшедшем бреде маленького несчастного народа сквозит величайшая из истин всякой народности. Всякое племя есть царь и если не хочет властвовать, то оно раб, и хамская его доля им заслужена вместе с проклятием, что оно несет в себе. Всмотритесь в это изумительное явление: какие-нибудь евреи, армяне, финны, латыши позволяют себе эту роскошь — любовь к родине, гордость принадлежать к ней и мужество защищать ее; а мы — стомиллионное могучее племя — уже не смеем позволить себе этой роскоши. Мы боимся признаться, что мы — русские, мы трепещем перед тем, что скажет о нас еврей.

Я думаю, что столь глубокий упадок чувства народности — накануне восстановления ее или смерти. Одно из двух.

МУЧЕНИКИ ЗА РОССИЮ

13 мая

Кто может — молитесь, чтобы Бог перестал нас казнить за наши грехи.

Из письма моряка в эскадре Рожественского

Завтра тяжелый наш “день судный”, день поминовения флота, погибшего под Цусимой. Три года назад в этот день со стоном повернулись кости Петра Великого в гробу. В далеком океане огромные броненосцы русские горели, перевертывались один за другим, шли ко дну. Другие — неслыханное дело! — спускали священный флаг России и сдавались целой эскадрой. Третьи — целой же эскадрой — бежали с места боя... Страшно вспомнить, что тогда происходило, точно кошмар какой-то. Но из этого разгрома и постыдного малодушия, из пучины унижения, небывалого и невероятного, поднимаются, точно волшебные призраки, бесчисленные примеры мужества, неустрашимой смерти...

На днях вы читали в “Новом времени” о броненосце “Александр III” гвардейского экипажа, на котором все офицеры и вся команда погибли, до одного человека. Вы помните, как на опрокинувшемся гиганте, на киле его в последние минуты стояли несколько офицеров и матросов и кричали “ура!” идущим на гибель русским кораблям. Океан разверзся и в бездонной своей могиле похоронил такое же великое, как он, непобедимое чувство долга. Под портретом Курселя, молодого красавца моряка, вы читали, как он с товарищами на “Суворове”, Вырубовым и Богдановым, отказался покинуть корабль, хотя бы и тонущий, и предпочел вместе с ним перейти в вечность. Три героя, единственные оставшиеся из живых на “Суворове” (после съезда с него адмирала Рожественского), вместе с небольшой кучкой команды отстреливались из винтовок от японских миноносцев. Но их было не три, их было гораздо больше. Вот что мне пишет вдова еще одного погибшего на “Суворове” — лейтенанта Новосильцева: “Со слов самого Рожественского я знаю, как невыносимо страдал покойный муж мой от жестоких ран и как он с одной рукой (другая была оторвана) и тяжело раненный в грудь отдавал до последнего момента распоряжения — не переставать стрелять. Он первый отказался спастись на "Буйном", желая остаться до последней искры жизни верным своему святому долгу. Оставшиеся в живых офицеры говорили мне, что это исключительный пример геройства. И вот этот герой забыт! Боже, как это тяжело мне и моему сыну Алеше!”

Я знал этого забытого Новосильцева и могу удостоверить, что еще до войны он был из тех скромных людей, которые составляют истинное украшение родины и ее гордость. Молодой, сильный, деятельный, трудолюбивый, истинно благородный, этот полный жизни моряк и тогда уже служил России не как все, а как немногие. Перед отправлением злополучной эскадры Новосильцев мне показывал броненосец “Сисой Великий”, на котором он тогда служил. Впечатление от этого крайне утомительного осмотра было то, что есть еще в России удивительные люди, которые всей душою преданны военному делу, скромные герои, на мужество и честь которых родина может положиться. Уже тогда, до ухода эскадры, было ясно, дела ее плохи. Уже тогда на эскадре и на всем флоте шел глухой ропот отчаянного сознания, что суда плохи, орудия плохи, снаряды плохи, адмиралы плохи, команда не подготовлена, переход — почти кругосветный — громадной трудности и надежд на победу почти нет. Вспомните, как вели себя тогда революционеры, подстрекаемые евреями: рабочие на судостроительных и металлических заводах то и дело бастовали, доходили до самого предательского Злодейства. Лучший и сильнейший из наших броненосцев — “Орел” был затоплен в гавани во время вооружения. Самое строгое расследование не открыло виновных, но, очевидно, среди команды были “товарищи”, так как непостижимые аварии с машиной броненосца продолжались в Кронштадте и в море [3].

“Забастовщики и стачечники сделали свое злое дело, — говорит г-н Беломор, — благодаря их усилиям флот наш томился на Мадагаскаре и, обрастая травою, терял одно из важнейших качеств — быстроходность” [4].

Можно ли было надеяться на победу? Как откровенно высказался один из командиров, мрачный Бухвостов, эскадра Рожественского мечтала лишь умереть с честью, не больше. Под тяжелым, точно свинцовая крышка гроба, сознанием русские люди готовились и шли на подвиг. Кто знает, может быть, они сделали все, что человеческой природе доступно. Пусть г-н Небогатов сдался, пусть г-н Энквист бежал, но подавляющее большинство русских моряков не сдавались и не бежали.

В печальном виде дошла русская эскадра до Цусимы. Истомленные девятимесячным переходом, океанскими бурями, тропической жарой, точно тюремным заключением в железных кузовах, а главное — ожиданием смертного боя без права на победу, двенадцать тысяч моряков наконец устали жить. И у Рожественского, и у последнего матроса сложилось одно, неудержимое, как мания, желание: добраться до Владивостока. Суда грузно обросли водорослями и потеряли ход. Перегруженные донельзя, они плелись в зловещих предчувствиях. За два дня до боя умер измученный Фелькерзам, и под адмиральским флагом эскадра везла уже труп одного из вождей. Совершенно невероятно, чтобы такой ученый артиллерист, как адмирал Рожественский, не знал о тех недостатках нашей артиллерии, брони, снарядов, лафетов, о которых ужасные разоблачения сделаны талантливым пером г-на Брута. Адмирал Рожественский, мне кажется, знал многое такое, что, может быть, до сих пор никому не известно, но он шел вперед, как солдат, которому приказано идти на смерть. И флот погиб... Да помянет же несчастная мать-Россия своих заброшенных за край земли несчастных сынов, что мученически, с верою и честью положили живот свой в бою неравном!

Пожар над безднами — вот картина боя. Первым погиб “Ослябя”, буквально засыпанный японскими ядрами. “Тонул он всего несколько минут; спаслось около 100 человек. Тонувшим посланы были три миноносца, но японцы открыли по ним страшный огонь и они принуждены были уйти” [5]. Вторым погиб “Бородино”, затем “Александр III”, потом “Суворов”, наконец “Наварин”. “Снаряды наши, — пишет очевидец, — никуда не годились: большинство их вовсе не разрывалось или разрывалось, разрушая маленькое пространство. Японские же снаряды все разрывались и притом производили огромные опустошения...” Все море от минных и ядерных взрывов превратилось в лес фонтанов. “Не успеет миноносец подойти к кругу, за который ухватились 30 — 40 утопающих русских, вдруг снаряд, и из всего круга образуется красный фонтан”. Красный то есть кровавый! “На нас пустили 120 миноносцев... До 12ч. 30 м. мы отбивались от них, причем погиб "Наварин", затем "Владимир Мономах" и "Адмирал Нахимов"...”

Из трагедии цусимского боя осталось лишь несколько разрозненных страниц, точнее, строк, и восстановить картину этого человеческого жертвоприношения никто не может. Но зато эти немногие моменты, о которых дошел голос из пучины, — они священны. Можно ли, скажите, забыть геройский броненосец “Адмирал Ушаков”? Выдерживая день и ночь жестокий бой, видя, как сгорают и тонут один за другим “Ослябя”, “Бородино”, “Александр III”, “Урал”, наконец “Суворов” с главнокомандующим флотом, броненосец “Ушаков” сам получил две тяжелые пробоины и погрузился носом. Стало очень трудно управляться и стрелять, нельзя было дать полного хода. Но решили держаться до конца. На маленький наш броненосец (всего в 4 тысячи тонн, с четырьмя орудиями) напали два громадных японских крейсера, каждый по 19.700 тонн, с 36 орудиями. “Советую вам сдать ваш корабль”, — подняли сигнал японцы; и затем шло еще какое-то продолжение сигнала. “Продолжение и разбирать нечего, — сказал Миклуха, командир “Ушакова”. — Открыть огонь”. Даже и эти немногие наши выстрелы геройского корабля не долетали до неприятеля. Японцы издалека засыпали “Ушакова” ядрами. У нас приступили к обряду умирания: кингстоны были открыты, бомбовые погреба подорваны, машины остановлены. Броненосец лег на правый борт и, перевернувшись кверху килем, пошел на дно, до последнего мгновения расстреливаемый неприятелем.

Пусть же не забудет Россия имен Миклухи, Мусатова, Жданова, Трубицына, Зорича и многих-многих других, что отдали тут Богу душу. Те, что в холодной воде держались, хватаясь за обломки, пережили страдания хуже смерти: уже подобранные японцами, закоченевшие Яковлев и Хлымов умерли от паралича сердца...

“Суворов” не осрамил своего исторического имени. Он принял не одну, а три смерти, он был расстрелян, сожжен и потоплен, но не сдался. По японским источникам, “Суворову” два раза предлагали сдаться, на что оставшаяся (после съезда адмирала Рожественского) кучка героев отвечала залпами из винтовок. Ни одной уже Целой пушки не оставалось. Последний залп раздался, когда “Суворов” наполовину уже скрылся под водой — вместе с теми, имена которых да будут в нашей памяти бессмертны...

Пусть не забудет Россия геройский крейсер “Светлану”, который на другой день боя, уже полуразбитый, был атакован двумя японскими крейсерами и миноносцем. Снарядов почти уже не было но на военном совете решено было вступить в бой и, когда будут израсходованы снаряды, затопить крейсер. Взорваться было уже нельзя, так как минный погреб был залит еще накануне. Как решили, так и сделали: пробившись несколько часов, открыли кингстоны. Крейсер лег на левый борт и с поднятым флагом пошел на дно океана. Японцы безжалостно расстреливали “Светлану” до тех пор, пока она не скрылась среди волн. Пусть же Россия не забудет храброго командира Шеина, Арцыбашева, Толстого, Дьяконова, Воронцова, графа Нирода, Зурова, Свербеева, Агатьева и около ста шестидесяти разделивших смерть с ними нижних чинов. Нераненый, невредимый Шеин лишь за несколько минут до погружения судна был убит японским снарядом.

Пусть не забудет Россия отважного “Владимира Мономаха”, расстрелянного, израненного, подвергшегося девяти минным атакам и потонувшего с поднятым андреевским флагом. Пусть не исчезнет в благородной памяти крейсер “Дмитрий Донской”, на котором убиты были Гольц, Дурново и Гире и тяжело ранены Лебедев, Блохин, Коломейцев, Шутов, Вилькен, Храбро-Василевский, князь Ливен и выбыли около двухсот нижних чинов. Эти не сдались и не сдали своего корабля.

Пусть не забудет Россия броненосец “Наварин”, который, заметив отчаянное положение “Суворова”, горевшего как костер, прикрыл его собою от сыпавшихся японских бомб. Разбитый, взорванный минами и бомбами, с перебитой командой, со смертельно раненным командиром, броненосец все еще держался. Раненный в голову и в грудь барон Фитингоф отказался оставить корабль и решил потонуть с ним. “Верные принятому решению умереть, но не сдаться, — пишет один участник боя, — офицеры перед самою гибелью судна простились с выстроенной командой и, готовясь к смерти, братски перецеловались друг с другом, а изувеченный командир приказал вынести себя наверх”. Отказался от спасательного пояса и сменивший его старший офицер Дуркин, до последнего момента спасавший команду. Японцы продолжали расстреливать барахтавшихся в воде русских людей. Японский миноносец через несколько часов еще видел плававших и умиравших от истощения русских и не дал им помощи. Только английский пароход успел спасти трех матросов, которые и рассказали об ужасах этой ночи. Не забудь же, мать-Россия, имен Фитингофа и Дуркина, Рклицкого, Грау, Измайлова, Челкунова, Огарева и многих-многих замученных и убитых за великое твое имя!

У меня нет места, чтобы напомнить здесь чудные подвиги “Буйного” “Грозящего”, “Стерегущего”, как и эпопею “Рюрика”, погибшего еще до Цусимы в блистательном бою. Цель настоящих строк — помочь читателю возобновить в памяти ужасное событие, что случилось ровно три года назад, и дать отчаянию русского сердца некоторое утешение. Пусть разбито тело русского флота, но осталась непобедимой душа его, пока в нем не перевелись герои вроде Новосильцева, Вырубова, Жданова, Огарева, Курселя, Богданова, Фитингофа, Шеина, Хлодовского, Подгурского и многих-многих других, их же имена известны Богу.

Я пишу эти грустные строки во дни глубоко грустные, когда нет уже почти никакой надежды на восстановление флота — до такой степени прочно утвердились в нем люди старые, вся жизнь которых прошла в подготовке флота для разгрома. Рутина, своекорыстие, карьеризм, инородческое засилье, невежество и равнодушие к русскому народному делу — вот что привело нас к катастрофе и вот что до сих пор, точно черное волшебство, мешает подняться нашей морской силе. Нет у великого государства левой руки его — флота, загублено державное дело Петра, и народ русский опять отброшен на двести лет назад в отношении морской базы. Флота нет, но ведь он был, и ради памяти невинно погибших под Цусимой десяти тысяч мучеников за Россию флот должен быть восстановлен! Вторым зачатием его да будет благодарная память о героизме тех, которых будущие моряки назовут когда-нибудь своими предками.

НАЦИОНАЛЬНЫЙ СОЮЗ

5 июня

<...> Всероссийский национальный союз задается целью содействовать: господству русской народности в пределах Империи, укреплению сознания народного единства, устройству русской бытовой самопомощи, развитию русской культуры и упрочению русской государственности на началах самодержавной власти царя в единении с законодательным народным представительством. Последний пункт — признание установленного Основными Законами титула Верховной Власти и ее отношений к народному представительству — отгораживает наш союз одинаково от революционных и реакционных партий. И те и другие отвергают существующий порядок вещей, мы его признаем базой для дальнейшего развития — в ту сторону, куда укажет общечеловеческий и общерусский опыт. Должен оговориться (и эту оговорку прошу запомнить), что, говоря в данном случае “мы”, “нас” и т.п., я говорю лишь о себе, о своих личных мнениях. Я был бы счастлив, если бы выразил одновременно общее мнение союза, но отнюдь не приписываю себе этой чести и надежд на нее не питаю. Каким союз сложится — покажет опыт. Я позволю себе лишь с моей точки зрения разъяснить те начала в уставе Национального союза, которые мною были предложены и приняты учредителями почти без изменения. Особенно я удовлетворен был тем, что параграф первый устава — содействие господству русской народности — после продолжительных и жарких прений был принят в моей редакции.

Как я уже докладывал читателям, в гордом слове, “господство” вносится не новый факт, а древний, равновозрастный самой России. Господство есть государство, и наоборот. Отрицая господство русского племени в черте России, мы тем самым отрицаем государство русское, то есть без полномочия народа развенчиваем его из великого и царственного племени в сырой этнографический материал. Наши кастрированные в национальном чувстве кадеты под внушением разлагающей пропаганды евреев, не имеющих отечества, порешили на том, что все племена в России полноправны и каждая, хотя бы засохшая ветка какой-нибудь расы имеет право на “национальное самоопределение”. На этом основании первый кадет от Петербурга в первой Думе, профессор Кареев [1], предложил даже отменить название “русское государство”, ибо наше государство будто бы не русское, а русско-польско-татарско-литовско-финско-армянско-грузинско-киргизско-эстонско-самоедское, что ли. Хотя взгляд отменно простодушного кадета не имел успеха, однако множество так называемых либеральных людей близки к мысли, что равноправие племен разумно и справедливо. Именно с этой мыслью, глупой и несправедливой, придется вести борьбу Национальному союзу.

Без принятых ужимок и лицемерных оговорок мы ввели в наш устав первый догмат национальности — господство своего племени в государственной черте. Мы, Божиею милостью народ русский, обладатель Великой и Малой и Белой России, принимаем это обладание как исключительную милость Божию, которой обязаны дорожить и которую призваны охранять всемерно. Нам, русским, недаром далось это господство. Оно нам стоило более тысячи лет неисчислимых трудов и лишений, оно стоило мучений, ран и подвигов для тридцати поколений предков, оно стоило их благородной крови, пролитой с верой в Россию, единую и неделимую. Ни с того ни с сего делить добытые царственные права с покоренными народами — что же тут разумного, скажите на милость? Напротив, это верх политического слабоумия и представляет собой историческое мотовство, совершенно подобное тому, как в купечестве “тятенькины сынки”, получив миллион, начинают разбрасывать его лакеям и падшим женщинам. Сама природа выдвинула племя русское среди многих других как наиболее крепкое и даровитое. Сама история Доказала неравенство маленьких племен с нами. Скажите, что ж тут разумного — идти против природы и истории и утверждать равенство, которого нет? И справедливо ли давать одни и те же права строителям русского государства и разрушителям его? Ибо не забудьте, что маленькие племена в течение многих веков боролись с нами и всеми силами пытались разрушить наше царство. Если вы не совсем слепы, то можете видеть, что и теперь еще идет инородческая борьба против нашей государственности, борьба непримиримая, скрытая, но тем более опасная. Крик инородцев о равноправии не есть требование гражданского равенства. Это требование тех исторических позиций, которые мы завоевали для себя. О совершенно обрусевших инородцах, конечно, нет и речи, такие не нуждаются в Равноправии. Они получают его по мере слияния с русским племенем. О полноправии, о национальном самоопределении кричат необрусевшие инородцы, признающие себя открыто нерусскими. Но в таком случае какое же для нас отличие они имеют от иностранцев и почему давать им преимущество перед иностранцами? Есть ли хоть тень смысла предоставлять нерусским людям хозяйские права в русской земле?

В XVIII веке Россия перенесла роковое несчастие — она потеряла свой национальный правящий класс. С ним померкло народное политическое сознание. На Россию хлынули из-за границы и из покоренных окраин целые волны равнодушных, часто враждебных элементов. Пользуясь безличностью власти, они заняли в разных точках страны крайне важные позиции, которые продолжают захватывать вширь и укреплять. С Россией совершилось нечто подобное тому, что было с Китаем: гигантская империя была захвачена ничтожными по численности маньчжурами, а у нас без всякой войны, свободным наплывом взяли засилье немцы, шведы, поляки, евреи, армяне. Нет сомнения, и маньчжуры сделали кое-что для Китая, однако не сумели организовать его в великое и неприступное государство. То же и инородцы в России — известные заслуги их отрицать нельзя, однако общий итог их двухвекового внедрения оказался весьма печальным. Как и Китай, Россия — столь огромная — оказывается парализованной в духовном могуществе, в государственной воле, в железной решимости бороться за свою жизнь. Китай, включающий в себя четвертую часть человеческого рода, разбит мизерной Японией. Приплывают эскадры из противоположного полушария и занимают китайские гавани, китайские территории и источники дохода. Россия, распростершаяся на два материка, разбита той же незначительною Японией, и почти те же захваты, что в Киао-Чао и Квантунге, у нас идут на Чукотском полуострове, на Камчатке и в Приамурье. Флоты обеих империй уничтожены, армии разбиты, и вся надежда обеих стран остается на будущие преобразования. Но какие ни вводите реформы, какие ни заводите парламенты, обе империи будут никнуть, пока в самом сердце их, в тайнике государственной жизни будут присутствовать чужие, инородные элементы. Среди сильно окитаенных маньчжурских вельмож есть, конечно, люди очень умные; несомненно, они преданны престолу, но роковой факт, что они чужие для Китая и он им чужой, чрезвычайно связывает их психологию. Они годятся на роль исполнителей, но чтобы стать вождями нации, вдохновителями ее в годы гибели — маньчжуры на это не способны. Наши инородцы, захватившие чрезмерное влияние в самых важных слоях общества, далеко не всегда предатели. Иной раз они весьма сочувствуют империи которая их кормит, но даже и в этих случаях их сочувствие не может подняться до героизма, до принятия тех великих решений, что спасают нацию.

Выдвигая первой целью своей господство русского племени, Национальный союз хотел бы вернуть народу своему самую первую и необходимую из функций — национальность командующих классов. Под “властью” в данном случае я разумею не только политическое преобладание, но и экономическое и моральное. Мы, Национальный союз, ровно ничего не имеем против инородцев, действительно обрусевших. Еврейские газеты печатали, будто я на учредительных собраниях восставал против допущения в союз всех, фамилии которых нерусские. Конечно, это вздорная ложь, одна из бесчисленных лжей, которые паразиты нашей печати связывают с моим именем. Я уже множество раз заявлял, что среди вполне обрусевших инородцев встречаются пламенные русские патриоты. Почти все русские люди носят еврейские и греческие имена: об этом можно жалеть, но придавать серьезное значение именам не придет же в голову. Но при полнейшей симпатии к обрусевшим инородцам, вошедшим в нашу плоть и кровь, Национальный союз должен заявить самую решительную нетерпимость к инородцам необрусевшим. Как посторонние тела в организме, как занозы и наросты, не сливающиеся с нами племена должны быть удаляемы во всех тех случаях, где они выдвигают свое засилье. Ограничив их в политических правах, Россия может терпеть на своей территории некоторое количество иностранцев; но допускать проживание в черте Империи на основе равноправия целых миллионов нерусских людей — принцип безумно гибельный. Таким инородцам в России должна быть указана определенная территория и даны их местные права, но собственно имперские, государственные права их должны быть строго ограничены — до тех пор, пока натурализация каждого инородца в России не будет достаточно доказана. Гениальные фальсификаторы евреи убеждают: дайте лишь полноправие — и ненавистники России станут верными ее сынами. Но ежедневный опыт говорит иное. Среди евреев наименее опасный для нас элемент — именно бесправные евреи, сидящие за чертой оседлости, и наиболее опасный — это те, которые получили — вроде г-д Винавера, Гессена и др. — все права. Самые же опасные, пожалуй, — это некоторые выкресты, что отказываются от своей веры и совести для того лишь, чтобы легче втереться в христианское общество. Даже во втором поколении иных выкрестов встречаешь безотчетную неприязнь к России и неодолимую симпатию к своему “гонимому” племени. Явная и тайная поддержка инородческому захвату идет у выкрестов на несколько поколений. Вот почему для России необходимо отгородиться от своих — по крайней мере некоторых — инородных племен хотя бы ценой расширения их местных прав.

Я лично убежден, что не инородцы нуждаются в автономии окраин, а Россия в ней нуждается. Именно Россия должна делать все возможное, чтобы ее оставили в покое, чтобы не захватывали хозяйского господства под нашей же крышей. С этой точки зрения я считаю колоссальной ошибкой допущение в русский парламент представителей других племен. Парламент есть храм законодательства; как в храме, тут должно быть одно национальное исповедание, одна политическая вера. Как в храме признается один Господь, в парламенте один господин — свой народ и одно господство — свое собственное. Присутствие в русской Думе польского кола, мусульманской группы и т.п. есть грубейшая описка нашей конституции, которая — вместе с многими другими — нуждается в решительном исправлении. Если бы Англия или Франция позволили себе ту же нелепость — дать права парламентского представительства инородцам своих колоний, они тотчас перестали бы быть Англией и Францией. Из шестисот членов английского парламента на англичан пришлось бы полтора десятка депутатских мест — все остальные места заняли бы индусы, африканцы, американцы, австралийцы, до подданных кофейного и оливкового цвета включительно. Спрашивается, почему же то, что в голову не придет англичанам, как смешной курьез, у нас вошло в Основные Законы?

Цель Всероссийского национального союза — прояснить, сколько возможно, омраченное разными бреднями русское народное сознание и восстановить в русской политике здравый смысл. Каковы же средства для этой цели? Вы их прочтете в уставе. Так как мы — частное общество, то и средства у нас частные, более или менее общепринятые. Первое из средств — широкая пропаганда прав русской народности путем печати и разных просветительских учреждений. Второе средство — организация бытовой самопомощи. Если инородцы в России берут своею сплоченностью и поддержкой друг друга, то и русским следует устраивать взаимную оборону — поддержкой русских людей и русских интересов. Бойкот и обструкция — явления вообще отвратительные. Они возможны лишь в скрытой гражданской войне и противны, как всякий бунт. В нормальных условиях эти средства негодны уже потому, что невыгодны для обеих сторон. Но разве мы, русские, живем в нормальных условиях? Разве России и всему русскому не объявлен бойкот со стороны, например, евреев и поляков? Разве когда-нибудь еврей или поляк позволил себе купить что-нибудь в русском магазине? Разве еврей или поляк, немец, швед и т.п. помогут когда-нибудь русскому человеку и не предпочтут ему своего земляка? Вот на их безмолвный, крепкий и ненарушимый заговор против всего русского (кроме, конечно, денег, чинов, орденов) члены Всероссийского национального союза должны будут отвечать подобною же отчужденностью.

ТОЛСТОЙ И ВЛАСТЬ

Где ты был, когда Я полагал основания земли ?
                                                      Ион. 38,4

10 августа

Когда революционеры ополчаются на правительство, образованное общество может оставаться более или менее равнодушным. Что такое революционеры? В подавляющем большинстве это не слишком внушительный народ. Это чаще всего недоучившаяся молодежь, неудачники, озлобленные еврейчики, разночинцы, те “declasses”, что тяжким ходом истории выброшены из культуры и которым нечего терять. Если в последнее время в революцию пошли кое-какие профессора, доценты, публицисты и т.п., то опять-таки какие же это ученые и писатели? Ни одного между ними таланта. Почти сплошь это жалкие компиляторы, иногда глубокие невежды, совершенно под стать своей неучащейся аудитории. Пока на правительство восстает вот эта слабость, образованный круг может Охранять сочувственный власти нейтралитет. Нейтралитет — не более, так как само правительство, так называемая бюрократия, иногда компрометируя власть, становится для нее опаснее ее врагов. Но дело меняется, когда против правительства выступает великий писатель, каков Лев Толстой, и выступает не против таких-то и таких чиновников, а вообще против учреждения власти, сложившейся в веках, то есть составляющей факт природы. Тут мы, люди культуры, невольно выходим из своего равнодушия. Здесь перед нами развертывается зрелище грандиозное, почти трагическое. Здесь каждый должен определенно выяснить перед совестью своей, на чьей он стороне.

Спор Толстого с властью напоминает спор Иова с Богом. Помните эту чудную книгу в Библии, столь удивительную по глубине и силе. Карлейль [1] называет Книгу Иова величайшим произведением человеческого духа. С одной стороны, здесь праведник, покорный Богу, влюбленный в Него, как влюблен Толстой в природу. С другой — верховная и благая сила, допустившая сатану унизить и оскорбить величайшего из людей. Помните, какая буря разыгрывается в могучей душе обиженного праведника, какой протест! Читать нельзя без замирания этот ропот великого человека, дерзкий и гневный, при страстном почтении, — ропот, доходящий до оскорбления Величества Божия. Иов возмущался не за себя, не за свои незаслуженные, слишком непереносимые страдания; он возмущался за Самого Создателя, за нарушение Им вечной справедливости. Он звал своего Господа на суд, ни более ни менее. Читателям известен ответ Вечного, страшный и неизъяснимый, перед которым смолкнул великий дух, перед которым должен смолкнуть всякий человеческий ропот, теперь и во все века.

Мне кажется, человеческая власть как установление самой природы могла бы ответить на гневные обвинения Льва Толстого приблизительно то же, что Бог Иову. Говоря о власти, я разумею не живых представителей ее, а вечное учреждение, что сложилось за тысячелетия и действует уже почти слепой инерцией. Что касается живых, хотя бы превосходительных носителей власти, например г-д Столыпина, Коковцова и пр., они могли бы ответить Толстому словами Вилдада Савхеянина: “Спроси у прежних родов, и вникни в наблюдения отцов их; а мы вчерашние, и ничего не знаем, потому что наши дни на земле тень” (Иов. 8, 8 — 9). Наши министры, как все министры на свете, столь же случайные и скромные актеры своих ролей, как и мы, простые смертные. Они могли бы ответить с большим смирением на громы Толстого: “Помилуйте, граф, что же вы на нас-то сердитесь? Разве мы с Петром Николаевичем придумали учреждение ненавистной вам земельной собственности? Она существует с начала веков, она возникла задолго до писаной истории, и создавал ее весь человеческий род. С незапамятной зари жизни, с перехода из дикого быта к оседлому люди начали огораживаться от зверей и соседей. Если угодно, учреждение собственности идет еще глубже. Посмотрите, например, как муравьи одного муравейника защищают свою территорию от муравьев другого. И даже еще глубже: проследите, как корни растения захватывают свой кусок земли и защищают его от вторжения других корней. Как же вы хотите, чтобы мы, тайные советники такие-то, живущие на земле один миг, взяли на себя смелость отменить то, что устанавливалось на этой планете вместе с горными хребтами и очертаниями морей? Далее. Вы проклинаете деньги, требуете отмены их. Но опять-таки не мы же их выдумали. Деньги появились вместе с обществом, с разделением труда и обменом продуктов. Это средство обмена принято человечеством до нашего с вами рождения, до рождения России, до появления Европы, до появления европейской цивилизации, гораздо ранее христианства и еврейства, задолго до египетских пирамид. Как же вы хотите, чтобы мы, кучка русских чиновников, которых вчера не было и завтра не будет, взяли бы да и отменили деньги? Неужели так-таки без всякого основания, без очень серьезного основания, тысячи поколений человеческих “выдумали” вот такие обычаи, как отрицаемые вами власть, собственность, брак, торговля, наука, искусство и пр.? Вы — выдающийся романист. Воображение ваше безбрежно. В качестве сверххудожника вы можете позволить себе любую фантазию, но мы — люди средние, мы представители рядового человечества, не слишком мудрого и подавленного страстями. Как же мы, "вчерашние", можем взять на себя смелость пойти против природы? Вы требуете отмены таких-то и таких-то законов, но установления человеческие, столь долговременные и прочные, как собственность, торговля, власть, деньги и пр., вовсе не русские законы, и не немецкие, и не французские, а общечеловеческие, обязательные для всех правительств. Вглядитесь в них хорошенько — вы увидите, что это законы самой природы. Вы скажете: что же, и людоедство закон природы? Ведь вышло же оно из употребления, хотя держалось веками? Да, оно вышло из употребления. А вот собственность — не вышла. И людоедство отменено, сколько известно, не чьим-либо министерским циркуляром, а само постепенно сошло на нет. Оно исчезло вследствие некоторого изменения природы человеческой. Дайте же природе самой решить и относительно собственности, и относительно денег, власти, войны, брака, науки, искусства и многих других будто бы ужасных вещей. Живые представители власти на самом деле не хозяева, а рабы ее. Сама человеческая власть — вне правительства; и не оно ей повелевает, а она им. Власть как учреждение с ее основными устоями проходит толщу веков и заключена в нерушимой организации духа человеческого, в страстях, предрасположениях, наследственных инстинктах, вкусах. Попробуйте-ка их отменить росчерком хотя бы верховного пера! Даже тиранам удавалось отнимать только жизнь у людей, но не вечные учреждения этой жизни”.

Наперекор природе

Так от имени древнего духа земли, властвующего над нами, могли бы ответить Льву Толстому покорные исполнители этого духа, люди правительства. “Позор!” — в ответ на это закричит какая-нибудь молоденькая курсисточка или студентик, мечтающие где-нибудь в мансардочке о том, чтобы усовершенствовать вращение земли, повернуть ее, например, от востока к западу. — Позор, — скажут они, — мы, молодое поколение, не рабы духа земли, мы хотим быть повелителями, а не рабами”. Полно, господа, отвечу я. Мало ли чего вы хотите или не хотите. Попробуйте подскочить над землей и освободить себя от подчинения этой будто бы мертвой глыбе. Хотя вы и молодое поколение, но очень старая земля, по-вашему, выжившая из ума, сейчас же вас притянет назад. Протестуйте сколько вам угодно, но безмолвный закон тяготения сильнее всех ваших криков. Совершенно таким же непреодолимым законом тяготения связан дух ваш. Если вы этого не замечаете, то потому лишь, что находитесь в доньютоновском неведении относительно законов духа. Охорашиваясь друг перед другом, щеголяя идеями, как перьями, понадерганными из чужих хвостов, вы шумите будто бы в либеральном духе: “Долой прошлое!” Но как вы сбросите прошлое, когда оно в то же время и настоящее, и будущее? Почитайте-ка об этом у старика Канта...

Ради молодежи мы отвлеклись от великого старца. Не молодежь, а он, 80-летний, кричит: долой прошлое! Тут с почтением, которое подобает заслуженному человеку, образованное общество должно вслушаться серьезно и серьезно рассудить. Вправе ли требовать Толстой от власти того, чего он требует? Например, вправе ли требовать насильственной отмены земельной собственности?

Почитатели Л. Н. Толстого меня поправят: Толстой не требует насильственной отмены, Толстой против всякого насилия, он учит не противиться злу насилием. Да, и тем не менее он требует именно насильственной отмены земельной собственности. В доказательство беру книжечку Льва Толстого, изданную в Петербурге два года назад, — “Обращение к русским людям: к правительству, революционерам и народу”. Эту книжечку мне прислали недавно из Ясной Поляны с целью вразумить меня относительно подлинных мнений великого писателя. Вот подлинные слова его, обращенные к власти:

“Спасение ваше не в думах с такими или иными выборами, и никак не в пулеметах, пушках и казнях, а в том, чтобы признать свой грех перед народом и постараться искупить его, чем-нибудь загладить, пока вы еще в силах. Поставьте перед народом идеалы справедливости, добра и истины... и возьмитесь за осуществление его”. Спрашивается, что же это за идеалы? Их, по словам Толстого, не надо выдумывать. Например, давнишний идеал всего русского народа — это “возвращение всему народу — не одним крестьянам, а всему народу — его естественного и законного права на землю”. Предчувствуя возражение, почему же это идеал, если он никогда и нигде не был осуществлен, Толстой настаивает: “Именно потому, что идеал этот нигде еще не был осуществлен, он и есть истинный идеал нашего времени, а кроме того, идеал ближайший и могущий быть и долженствующий быть осуществленным прежде чем среди других народов, именно теперь в России. Загладьте свои грехи добрым делом, постарайтесь, пока вы еще у власти, уничтожить давнюю, вопиющую жестокую несправедливость частной земельной собственности, которая так живо чувствуется всем земледельческим народом... Отжила или не отжила та форма общественного устройства, при которой вы пользуетесь властью, пока вы пользуетесь ею, употребите ее... на то, чтобы сделать великое доброе дело не только для своего народа, но и для всего человечества. Если же эта форма отжила, то пускай последний акт ее будет акт добра и правды, а не лжи и жестокости”.

Обратите внимание на выделенные мною слова. Лев Толстой требует от власти, чтобы, пока она еще в силах, поспешила бы уничтожить частную земельную собственность. Этого хочет будто бы весь народ, это будто бы “вечное и справедливое требование всего народа”, это будто бы идеал народный. Говорю “будто бы”, потому что в действительности, конечно, нет ничего подобного.

В действительности народ ни у нас в России, нигде на свете не требует отмены частной собственности на землю и никогда не ставил эту отмену идеалом. Если бы это было “вечное и справедливое” требование, оно еще в незапамятные времена было бы осуществлено. Совершенно невероятно, как это ни один народ не мог нигде добиться своих вечных требований? Ведь тысячами лет держались и теперь держатся республики, где простонародье может настоять на всем, что захочет. Почему же частная земельная собственность не отменена ни во Франции, ни в Швейцарии, ни в крохотном Сан-Марино, ни в гигантских Соединенных Штатах? Да просто потому что народ этого не хочет. Даже в разгар революции, как было в 1789 году, народ отнимает частную собственность, чтобы утвердить ее за собой. И у нас в истории не было момента, когда бы народ искренне желал уничтожения частной собственности на землю. Он желал уничтожения помещичьей собственности, но не своей. И чужую, помещичью собственность мужик перестал уважать не ранее, чем потеряли к ней уважение сами помещики. Мужик постепенно увидел, что барин отбился от земли, что она у него зря болтается, что он не вкладывает в нее себя — свой труд и разум — и потому чужд земле. Такая болтающаяся земля действительно есть фиктивная собственность и, как res nullius (ничья вещь. — Ред.), разжигает жадность овладеть ею. В тех случаях, когда сам мужик сорганизован со своей землей и когда он видит помещика, столь же сорганизованного, вошедшего в землю корнями, он твердо признает частную собственность и свято чтит ее. Мечта и идеал каждого порядочного, хозяйственного мужика не отказаться от земельной собственности, а добыть ее и укрепить за собой. Поговорите с кем хотите из крестьян, кроме разве социалистов и бродяг, давно бросивших наделы на своих баб, — каждый скажет, что мужику нужна земля, и именно своя земля. Как вообще не признавать некоторых видов собственности? Ведь одежда, жилище, орудия работы, земля — все это дополнительные органы человека, все это входит в состав и продолжение его деятельной личности.

Так, стало быть, Толстой сказал неправду? — спросят идолопоклонники великого старца, готовые растерзать за всякое непредвзятое мнение о нем. Он не сказал неправды, отвечу я, но он грубо ошибся. Толстой, по общей нашей слабости, навязывает народу свои мысли, совершенно чуждые последнему. Окруженный толстовцами из народа, людьми совершенно ничтожными, которые смотрят ему в рот и стараются отвечать учителю его же словами, Толстой искренно вводит себя в заблуждение относительно народа. Идеал народный — отменить собственность! Но Толстой не хочет понять, что все действительные идеалы народные уже осуществлены и что идеал вообще есть вещь, наиболее осуществимая из всех. Идеал есть самое лучшее, чего народу хочется, чего хочется всего сильнее, напряженнее, неотступнее, до страсти. Идеал есть высшее возбуждение воли. Согласитесь, что это условие, самое выгодное для достижимости. Если теперешняя действительность так печальна, то это не потому, что народные идеалы недостижимы (стоило бы в таком случае рассуждать о них!), — а потому лишь, что народные идеалы невысоки — в общем, как раз под стать невзрачной действительности Если наш народ беден, то потому лишь, что у него нет серьезного влечения к богатству, например, как у французского крестьянина. Наш мужик и барин больше расточители, чем собиратели, и нищета наша — естественный продукт мотовства и пьянства. Если народ невежествен, то только потому, что любопытство его не идет за пределы нынешних его сведений. Если народ унижен и оскорблен, то опять-таки оттого лишь, что нравственное его сознание недостаточно протестует против этого. О, идеал — если он не фраза, а действительное чувство — есть сила, и сила могучая. Это всемогущий Бог в человеке. Пока Он живет в народе, народ велик, а вот когда народ отступает от божества, когда мельчают его идеалы — тогда и силы, движущие жизнью, становятся мелкими. Распустившийся, истрепавшийся, ослабевший народ уже не может пожелать чего-нибудь сильно — вот основная беда народная. Каким-нибудь мальчикам и девочкам, начинающим читать и мыслить, простительно думать, будто “правительство” причиной всех бед и зол, но люди старые и мудрые понимают, что истинное правительство только то, что заложено в народной воле, в его крови и нервах.

Подговор к насилию

Требуя от правительства, чтобы оно, “пока в силах”, отменило частную собственность на землю, Толстой стоит не за народный идеал, а против него. Он подговаривает власть к величайшему насилию, какое мог бы придумать тиран. Толстой говорит: “пока вы у власти”, “пока вы пользуетесь властью” — уничтожьте частную земельную собственность. Разверните-ка эту формулу, раскройте скобки. Ведь это значит: пока в руках ваших сила — употребите силу, отнимите у собственников их землю. И правительство, и народ, и Толстой отлично понимают, что современная власть опирается лишь на грубую силу, что только эта ultima ratio (последний довод. — Ред.) позволяет правительству что-нибудь осуществлять. Лев Толстой не сказал, конечно: “Берите кнуты и ружья и гоните помещиков с земли” — но ведь именно это он и сказал, убеждая правительство “воспользоваться властью”. Вы скажете: ни кнутов, ни штыков не нужно, правительству стоило бы приказать — помещики и купцы не ослушались бы. Да, они не ослушались бы, если бы увидели миллион плетей и штыков. Но если бы не увидели их? Если бы вдруг стало известно, что правительство требует, но не принуждает? Неужели вы думаете, что при этом условии помещики, купцы, духовенство, крестьяне-собственники отказались бы от своей частной земельной собственности? Конечно, нет. Никто не шевельнулся бы, как никто не стал бы вносить податей, если бы узнал, что их требуют, но не принуждают платить. Стало быть, если Толстой настаивает на том, чтобы правительство воспользовалось своей властью для отмены земельной собственности, то он допускает в этом случае все самые чудовищные формы насилия, которые столь сурово осуждает. Выходит, что он осуждает лишь то насилие, которое идет против его идей, а то, которое стоит за его идеи, он признает. Но ведь это то же самое, что признают обыкновенные революционеры. Куда же девалась у Льва Николаевича знаменитая заповедь о непротивлении злу насилием?

Древний дух человечества, дух земли, мог бы сказать нашему отрицателю и всем революционерам, идущим вместе с ним: “А ведь я, власть ваша, либеральнее вас! Вы, господа анархисты, ополчаетесь на насилия правительства, а ведь сами вы куда более нетерпимые насильники! Вы требуете, чтобы правительство "воспользовалось властью" и силой отняло у людей их добро. Но если бы желала этого не кучка революционеров, а весь народ — кто мешал бы каждому собственнику и всем вместе отказаться от своей земли? Никакое правительство, никогда и нигде не запрещает этого. Не только у нас, но даже в Бухаре раздача имения бедным считается добродетелью”. К добродетели нельзя принуждать народ. По существу, это акт свободной воли, и правительство, борясь с пороком, нигде не принуждает к добродетели. Если народ действительно хочет земельной реформы в толстовском вкусе, он может произвести эту реформу в одни сутки: пусть все собственники откажутся от земли. Как известно, случаи таких отказов необычайно редки. Уж на что сам Лев Николаевич проклинает частную земельную собственность, однако даже он не имел силы отказаться от нее. Вот что пишет в газетах по поводу юбилея ближайший друг Толстого В. Г. Чертков [2]: “Бедственное положение крестьян Ясной Поляны до того велико, что более половины населения не находит себе дела и выселяется в ближайшие города, на юг, в Москву. Деревня не растет, замерла. Я знаю Ясную Поляну скоро 25 лет, и за все это время как были в деревне семьдесят жалких домиков, так и до сих пор. Чуть кто подрастает в доме, его уже отправляют в извозчики в Тулу либо рабочим на завод. А девушки из-за куска хлеба идут самым печальным торным путем. Избы полуразваленные, с раскрытыми крышами, имеются еще и избы по-черному, то есть в печке нет трубы и весь дым идет из устья в хату и наполняет ее во время топки от потолка до полу; стены покрыты сажей пальца на два. Люди обескровлены, с гноящимися глазами, страдают головными болями, простуживаются от врывающегося в открытые двери во время топки холода” и пр.

В. Г. Чертков описывает яснополянскую деревню с целью тронуть русских читателей и побудить их выкупить у семьи Л. Н. Толстого помещичью землю, чтобы подарить ее крестьянам. Спасти от хронической гибели ближайших к Л. Н. Толстому крестьян, наделить их помещичьей землей — это, по мнению В. Г. Черткова (одобренному великим писателем), было бы лучшим способом почтить последнего в день его 80-летия. В воззвании г-на Черткова поражает следующее. До какой степени инстинкт собственности живуч, что даже такой сострадательный и чуткий человек, как В. Г. Чертков, мог 25 лет наблюдать Ясную Поляну — и ему не пришло в голову при его громадном когда-то богатстве выкупить для крестьян эту землю. До чего инстинкт собственности могуч: сам Лев Толстой, человек великой души, был в состоянии целых 80 лет ежедневно наблюдать агонию своей деревни, всех этих обескровленных людей с гноящимися глазами, всех этих детей, выбрасываемых из родного дома, всех этих девушек, из-за куска хлеба идущих в проституцию, — он в силах был видеть это родное ему крестьянство, хиреющее без земли, сам владея именно той землею, которая яснополянским крестьянам нужна! Ни при наделе крестьян в 1861 году, ни впоследствии Л. Н. Толстой не подарил им земли, а подарил ее своим детям вместе с другими огромными имениями и капиталами. За право на одно лишь издание сочинений Маркс предлагал Толстому 200 000 рублей; стало быть, если бы для великого писателя было легко отказаться от собственности, он мог бы выкупить Ясную Поляну у своей семьи одним почерком пера. Но если уж ему, великому нра-воучителю, это трудно, стало быть, чувство собственности не такой пустяк, чтобы взять его да и вычеркнуть. Это инстинкт, у одних слабее, у других крепче — но, во всяком случае, не такой, от которого народ мог бы отказаться по команде правительства.

ИМПЕРАТОРСКАЯ СЦЕНА

12 октября

Неужели серьезно г-н Мейерхольд [1] укоренился на императорской сцене? Недавно я в первый раз видел г-на Мейерхольда на субботнике Литературно-художественного общества. Я просто каменел от изумления: неужели это-то и есть знаменитый г-н Мейерхольд, актер, о котором столько кричали — правда, еврейские газеты? Неужели талантливая когда-то г-жа Комиссаржевская именно этого тощего, рыжеватого, некрасивого господина с шапкой курчавых волос сделала избранником своего вкуса, своей полубезумной любви к театру? Правда, г-жа Комиссаржевская рассталась наконец с г-ном Мейерхольдом, убедившись, что он губит ее театр, как пришлось ей расстаться с г-ном Флексером (Аким Волынский), который тоже тщился что-то сделать умопомрачительное на ее сцене. Но каким образом забракованный даже второстепенной сценой незначительный еврей вдруг выскочил в режиссеры Императорского Александрийского театра? Прямо чудеса творятся в нашем несчастном отечестве! В Петербурге говорят, что г-н Мейерхольд понравился всего лишь одной полковнице, и та сделала ему протекцию. Так неужели первый театр в России, наш национальный театр, в зависимости от вкуса какой-то штаб-офицерши, совершенно неизвестной отечеству?

Дело, конечно, вовсе не в том, что г-н Мейерхольд еврей. Будь это гениальный человек, он мог бы быть готтентотом, и с этим все примирились бы. Но г-н Мейерхольд всего лишь несколько растрепанный, взбудораженный, нервно взвинченный, притом вполне посредственный представитель иудейской расы. Гениальные люди большая редкость, но даже талантливый был бы находкой — однако тут талантом даже не пахнет. Сужу по той лекции, которую весьма развязно прочел нам г-н Мейерхольд о “театре исканий”. Господи, какая это была чепуха!

Надо сказать, что субботники Литературно-художественного общества посещаются более или менее избранной публикой — писателями художниками, театралами, людьми, знакомыми и с лучшей русской, и с европейской сценой. Иметь смелость выйти перед таким партнером с газетной статьей декадентского пошиба — одно это уже свидетельствует о бесталанности г-на Мейерхольда. Талант, когда не в ударе, молчит: он первый презирает свою случайную пустоту и страшится выносить ее на сцену. Не то — претензия, не то — подделка под талант. Подделка думает, что публика дура, не заметит подделки — стоит ошеломить ее какой-нибудь “Синей птицей”, или сопоставлением Леонида Андреева с Гёте, или ловко закрученными фразами о новом, неведомом, небывалом, непостижимом искусстве “исканий”.

Как актера я совершенно не знаю г-на Мейерхольда: кажется, никогда не видал его ни в одной пьесе. В этом отношении я должен довериться вкусу Ю. Д. Беляева [2]; а он на днях писал следующее:

“Актер г-н Мейерхольд преплохой. Эта фигура, эти жесты, этот голос! "Стоит древесно, к стене примкнуто"...” Вот отзыв нашего лучшего театрального критика. Но если так, если г-н Мейерхольд даже актер преплохой, то скажите, какими же неисповедимыми судьбами этот бесталанный еврейчик попал не только в актеры, но даже в режиссеры императорской труппы?

“Как режиссер, — продолжает г-н Беляев, — он остался тем же, чем был у Комиссаржевской. Опять "стилизация", опять "статуарный" стиль и т.д. На казенной сцене видеть все это было неловко и... обидно. Ну как могут играть на Александрийском театре актеры, подобные Мейерхольду? Ведь все это могло быть терпимо и занятно в прошлогоднем "балаганчике" на Офицерской, но в академии русской драмы немыслимо присутствие картонного паяца”.

Приговор жестокий, не правда ли? И это приговор не профана в театральном деле. Далее Ю. Д. Беляев упоминает вскользь, что г-же Комиссаржевской пришлось “дезинфицировать” свой театр от “мейерхольдии”. И вот эту “инфекцию”, изгнанную из “балаганчика на Офицерской”, гостеприимно приютила императорская сцена, театр Гоголя и Грибоедова! Как случилось это безобразие? Как вообще проникают пронырливые сыны Израиля в передний угол русской жизни — в литературу, в академию, в администрацию, до сенаторских и министерских постов включительно? Намек на это дает любопытный диалог, записанный г-ном Беляевым. “Директорская прихоть, — говорит он, — посадила этого сверхрежиссера наставником "образцовых" русских актеров. Прошлой весной директор Императорских театров спросил меня:

 — Что вы думаете о Мейерхольде?

 — Думаю, что ваша попытка интересна. Мейерхольд дошел до предела, или, выражаясь несколько тривиально, стукнулся лбом о стену. Дальше идти ему некуда. Он может оказаться полезным и, во всяком случае, свежим человеком.

 — Я сам того же мнения, — сказал г-н Теляковский” [3]. Как вам нравится этот, может быть, решающий судьбу бездарного еврейчика разговор двух русских людей, серьезно заинтересованных в русской сцене? Эти русские люди убеждены, что декадентствующий г-н Мейерхольд дошел до чертиков, что “дальше ему идти некуда”. Казалось бы, логический вывод тот, что г-ну Мейерхольду одно остается — уйти со сцены, со всякой сцены, даже с балаганчиковой, откуда его изгнали. Так было бы по европейской логике, берущей начало от Аристотеля. Но русская логика разрешилась чудесным решением: раз еврею идти некуда — пожалуйте на императорскую сцену. Раз он дошел до чертиков — стало быть, годится наставлять Давыдова ^[4], Варламова [5] и Савину [6]. Раз он “стукнулся лбом о стену” — стало быть, “может оказаться полезным и, во всяком случае, свежим человеком”. На столь неожиданный вывод г-н Теляковский, кавалерист по профессии, ответил с великолепным глубокомыслием: “Я сам того же мнения”. И затем, пропустив еврейчика на сцену, обоим русским людям, стоящим на страже русского театра, приходится ужасаться: и актер-то г-н Мейерхольд, оказывается, преплохой, и картонный-то он паяц, и древесно-то он, к стене примкнутое, и “инфекция”, и режиссер невозможный. Но, спрашивается, о чем же вы раньше думали, господа славяне? Зачем же вы пропустили г-на Мейерхольда в театр? Вы ведь и раньше знали, что первая в России сцена, первая в славянстве (ибо все русское должно быть первым в славянстве), могла бы позволить себе роскошь обойтись без еврея, да притом завертевшегося “до предела” в попытках замаскировать свою бездарность...

Об актере г-не Мейерхольде я не даю своего мнения, но что он неумен — об этом он сам кричал в течение всей своей лекции. Он удивительно напомнил мне другого крайне претенциозного и бесталанного еврея, г-на Волынского, известного когда-то критика Л. Я. Гуревич, издававшей “Северный вестник”. Совершенно та же у обоих напруженность тощей еврейской мысли, тот же задор, то же выкручивание будто бы глубоких, а в сущности, убогих эффектов, то же погружение в пучины декадентской философии и парение на верхах упадочничества вообще. Впечатление шарлатанства и банкротства, тщательно скрываемого от одурачиваемой публики. Казалось бы, как иметь успех вот таким инородцам, ни в какой степени Ротшильдам и не Рубинштейнам, а самым что ни на есть заурядным представителям юго-западных местечек? А между тем они имеют успех — и не только среди своего племени. Множество русских простаков протежируют этим господам — сажают их в красный угол выводят в начальство, в критики и режиссеры, притом действительно крупных русских талантов... А уж один проскользнувший сын Иуды, будьте покойны, протащит за собой целый кагальчик обрезанных и выкрестившихся сородичей. Так глохнет русская жизнь, начиная с верхов ее. Так глохнут литература, наука, искусство, тронутое, как плесенью, нашествием постороннего русской жизни элемента...

Кочевой принцип

Слушая претенциозную лекцию г-на Мейерхольда и тщетно пытаясь найти хоть немножко смысла в ее напыщенной чепухе, я поглядывал на публику и думал: да, вот, казалось бы, и немудрящий еврейчик, а подите же — его слушает триста человек русской публики, притом сколько между ними больших известностей, людей в самом деле умных и талантливых. Далеко за полночь, и мы все, деловые люди, утомлены. Все мы ждем — чтобы освежить сердце — хоть нескольких минут искреннего и свежего таланта, который обещан программой, ждем очаровательного голоса, говорящего просто и правдиво то, что вечно, как вечна жизнь... И вместо того неумный еврей говорит, а умные россияне слушают, скрывая зевоту, да еще похлопают в конце лекции...

“Театр исканий” — кажется, такова была мысль почтенного лектора. Пусть, мол, доживают свой век старички, все эти Варламовы, Давыдовы, Савины; на них г-н Мейерхольд согласен махнуть своей снисходительной рукой. Пусть доигрывают, как умеют, но новая жизнь, новое искусство, новые таланты должны иметь свой новый театр, театр исканий, театр поисков все новых и новых откровений и озарений, незнаемых переживаний и т.д. и т.п.

Слушая все это, хотелось сказать г-ну Мейерхольду: судя по тому, с какой страстностью вы, евреи, вцепились в декаданс, в модернизм, в поиски нового, можно думать, что вы-то и есть настоящие авторы нынешней уродливой школы. Она недаром возникла во Франции, наиболее объевреенной стране Европы. Вы, номады, оторванные от территории, вечно кочующие среди народов, совершенно безотчетно внушаете нам кочевой образ духа. Вы постоянно чего-то ищете (чего? — добычи) и этой нервной, неутолимой страстью начинаете заражать и оседлые, органически сложившиеся народы. Начинает и между нами входить в моду глупая теория, будто удовлетворение на земле невозможно, будто условие совершенства — недовольство. Отрицание ради отрицания — это кажется умным, между тем ведь это явный психоз, мания мозгов, тронутых разложением. Как кочующий “вечный жид”, дух человеческий будто тогда выполняет свое назначение, когда всем достигнутым пренебрегает и стремится к тому, чего нет. “И ничего во всей природе благословить он не хотел” — это будто бы красиво и сильно; на самом деле это довольно глупый дьяволизм, которого настоящее имя — вырождение. В силу объявленного как закон душевного неравновесия новый стиль во всем хорош лишь на один момент — пока отрицает старый, а затем сам подлежит отрицанию во имя новейшего, самоновейшего и т.д. Непрерывное разрушение будто бы составляет эволюцию природы, достижение сверхформ, сверхсовершенства, сверхбытия.

На самом деле непрерывное разрушение есть просто скверный, болезненный инстинкт, сложившийся у племен, которые слишком долго задержались в стадии анархического быта. Некоторые арабские, сибирские, африканские племена, говорят, безусловно не способны к оседлому хозяйству; цыгане и в Америке остаются верными своей страсти — менять места. К таким же неспокойным племенам принадлежат евреи. Они со своей промышленностью, основанной на фальсификации, со своей торговлей, основанной на обмане, вносят постоянное разрушение во всякий общественный строй, и им кажется, что это разрушение есть миссия всего человеческого рода. Забавное заблуждение!

Эволюция, может быть, закон природы, но достигается она не так, как проповедуют декадентствующие евреи. Она достигается не разрушением настоящего, а постепенным упрочением его, проявлением из грубых форм в более тонкие. Как глыба мрамора постепенно превращается в болванку, которая становится все более и более похожей на фигуру человека, пока не принимает окончательной, богоподобной красоты, так вся жизнь, все искусство: оно эволюционирует, не разрушая своего содержания, а высвобождая его от излишнего. Но и в самой жизни, и в театре, как в живописи или скульптуре, есть предел, где следует остановиться: “Мгновенье, остановись! Прекрасно ты!” — как говорил Фауст. Идти далее этого предела значит не продолжать эволюцию, а разрушать ее. Психопатические “искания” все новых и новых форм, “мозговых спиралей”, “стилизаций” и пр. показывают просто, что действительное совершенство — плод гениального прозрения — не по мозгам г-дам Флексерам и Мейерхольдам. Они подпрыгивают до простоты природы и, чувствуя, что падают, хотят уверить публику, что поднимаются. Это совершенно в еврейском характере — выдавать низкое за высокое и наоборот.

Арийская психология, пока она не сбита с толку развязными кочевниками, совсем другая. Эллинский, германский, славянский эпос — полюбуйтесь, какое это величавое удовлетворение, какое упоение бытием! <...> Древним арийцам не было нужды вдаваться в вечные “искания”: что-то важное и нужное ими было навсегда найдено, как у Праксителя его фигура Киприды. Здоровая, крепкая, сильная, красивая порода людей чувствовала в самой себе достигнутую правду природы, и ощущение этой правды давало счастье. Остановившись на том, что естественно и казалось законченным, древние наши предки не отрицали жизни, не презирали настоящего, а, напротив, чувствовали к нему благоговейное восхищение. Блаженными и благостными казались боги (уже позднее, под восточными влияниями, образ их был искажен поэтами), священными казались предки, царственным — свое племя, идеальными — свои торжественные обряды, прекрасным казался мир, освещенный солнцем, и в этой радости уравновешенного бытия какие же могли быть “искания” и какая потребность в мозговых “спиралях”? Когда ариец находил что-либо нехорошим, он просто, без всяких исканий, бросал нехорошее и переходил к лучшему. Понятие же о лучшем возникало одновременно с понятием о нехорошем. Без наморщивания бровей, без прикладывания пальца ко лбу здоровые люди предоставляют процесс совершенства самой природе.

© RUS-SKY, 1999 г.   Последняя модификация 01.10.07