© RUS-SKY, 1999 г.
1
января
“Всегда
обновляйся!” — гласит надпись на ванне
китайского императора-мудреца. Весь мир — и
в том числе Россия — бредит обновлением;
самые неподвижные народы точно сорвались с
мертвых якорей, и не только образованный
слой, всюду неудовлетворенный и тревожный,
— даже простонародные слои охвачены
страстной жаждой нового и небывалого.
Жители деревень во всем свете громадными
массами переселяются в города, предпочитая
гнить там в подвалах и на чердаках, нежели
прозябать в идиллической сельской
обстановке. Еще более грандиозные волны
народные подымаются под предлогом
эмиграции. Уже не отдельные искатели
счастья, а, как некогда, целые народы,
населения маленьких государств двигаются
из одного полушария в другое. Очень слабо
населенная Европейская Россия начинает
перебрасывать в Азию половину, наконец, три
четверти своего прироста; за Урал
переваливается уже около миллиона душ,
изгнанничество которых из тысячелетней
родины обосновано чрезвычайно шатко.
Сказочные по величине океанские пароходы
перевозят целые орды эмигрантов, не более
сознательных, чем древние орды кочевников.
Похоже, как будто начинается вновь та
загадочная суматоха, что со времен
столпотворения вавилонского, по-видимому,
не раз охватывала народы. Без точно
выясненных причин человеческими массами
овладевает стихийный дух перемены места и
кое-где начинается невообразимая давка.
Целые цивилизации сметаются в столкновении,
сдержать которое не в силах ни природа, ни
сознание народов. Ищут не только новых
пространств, как мы и японцы в Сибири. Ищут
новых условий, самых новейших, какие только
может придумать изобретательный ум. Не
использовав и сотой доли сухопутных и
морских средств передвижения, страстно
добиваются воздушных путей, лихорадочно
побивают рекорды на быстроту, и кажется,
если бы открыли способ менять место со
скоростью пушечного ядра, то вздыхали бы о
скорости света и электричества. Зачем
становится необходимой такая спешка —
неизвестно; видимо, эта сторона цивилизации,
как многие другие, начинает принимать
маниакальный характер. Подобно сумасшедшим,
культурные народы не замечают некоторых
навязчивых идей, между тем они явно
развиваются и охватывают чуть ли не весь
человеческий род. Отдаленных предков наших
не без основания упрекают в консерватизме,
почти безумном по своей фанатичности.
Однако и теперешнее безоглядочное
стремление к новизне смахивает на психоз.
Глубокая
так называемая косность древних имела свое
оправдание в чувстве счастья: люди не
хотели никаких перемен, очевидно, потому,
что были достаточно удовлетворены
настоящим. Они слишком любили
действительность и боготворили ее. Может
быть, это была ошибка вкуса, но о вкусах не
спорят. Консервативным предкам нашим их
жизнь, при всей ее невзрачности, казалась
необыкновенно вкусной, и они оберегали ее
от изменения, как искусный повар свое
тонкое блюдо. Нельзя сказать того же про
обратный психоз, характеризующий наше
время. Уже то, что все так страстно ждут
нового, доказывает, что все недовольны
настоящим и что все несчастны. Состояние
несчастья, как бы разумно оно ни
объяснялось, само по себе есть безумие, и,
может быть, самое жалкое из всех. Как
человеку с расстроенным пищеварением,
нынешнему среднему человеку все кажется
противным. Он с гримасой пробует тысячи
вещей, не подозревая, что самый орган вкуса
у него испорчен. Позыв на кислое, острое,
жгучее, горькое, потребность в кричащем и
извращенном — вот что характеризует стиль
nouveau во всем, ибо так называемый декаданс
охватил собою решительно все явления духа
— от философии и искусства до политики и
ремесла. В отличие от других стилей,
декаданс замечателен, между прочим, тем, что
он непрерывно рассыпается: вчерашнее во
вражде с сегодняшним и отрицающее завтра
непременно станет отрицаемым.
Мания
постоянства, характеризующая старину, и
мания непостоянства, свирепствующая в
наше время, относятся между собою как закон
и преступление. В самом деле, консерватизм
так называемого старого режима напоминал
законность: худая или хорошая, но жизнь в
старину принимала характер закона природы.
Неизменные социальные и иные отношения,
подобно законам физики, принимались как они
есть. Закон тяготения ужасен для всех
упавших и разбившихся, но его, согласитесь,
нельзя оспаривать, и остается
приспособляться к нему. К феодальным и
католическим принципам приспособлялись,
испытывая все выгоды исполненного закона. В
лучшие моменты тогдашнего равновесия
достигался неизвестный теперь порядок, и
подавляющему большинству людей, сверху
донизу, было удобно и хорошо. Представьте
себе обратный лозунг — представьте на
минуту, что законы физики потеряли
непреложность свою и могут меняться.
Природа быстро возвратилась бы к Хаосу, к
первобытной Ночи, из недр которой один Бог
мог сотворить мир организованный,
покоящийся на законах и прекрасный.
Болезненное и безотчетное стремление к
перемене составляет существо преступности.
Людям почему-то хочется переступить закон,
нарушить норму, стереть границы действий.
Организованное, то есть закрепленное в
установившихся формах, хочется
дезорганизовать, растрепать, рассыпать.
Маньякам так называемого прогресса кажется,
что они охвачены творчеством, — на самом
деле они охвачены разрушением. Не говоря о таких гремучих вещах, как
экстрадинамит, возьмите хотя бы совсем
невинную, наиболее прогрессирующую вещь,
как пути сообщения. Ничто не внесло в быт
человеческий, сложившийся веками, такого
разгрома, как паровоз, и ни от чего не ждут
более решительных перемен, как от дирижабля.
Земля слишком тверда, чтобы разверзнуться и
поглотить человеческую историю. Пропастью
для последней явится, по-видимому,
воздушное пространство. Воздухоплавание
обострит манию перемен до горячечного
состояния, и с человечеством, может быть,
случится то, что с гадаринским стадом. Лишь
только из жизни будут вынуты неподвижные
устои, она разлетится в прах, как машина,
которой все молекулы пришли в движение.
Опасный
спор между старым и новым стал возможен при
забвении третьего элемента:
вечного. В спокойные века прошлого жизнь
людям никогда не казалась старой. Совсем
напротив. Несмотря на седую древность
установлении, все существующее казалось
молодым и свежим. Действующее, как
единственно возможное, было полно жизни.
Эту психологию старого режима еще помнят
глубокие старики; кое-где ее можно и теперь
наблюдать в глухой провинции. В старину под
новым разумели не перемену, а повторение.
Как новое вдыханье воздуха или новый глоток
воды, жизнь казалась вечно одной и той же и
вечно необходимой. Нынче как будто желали
бы каждое вдыханье делать из другого газа и
каждый глоток — из Другой жидкости, и это
называется прогрессом. В эпоху законности
различие между старым и новым не вызывало
драмы, жизнь текла непрерывно, и каждый
индивидуум жил всей жизнью рода. Я думаю,
что именно это было главной причиной того,
что “в старину живали деды веселей своих
внучат”. Ведь в самом деле они жили веселей,
наши деды, и чем старше был режим, тем
молодость кипела в нем более бурным ключом.
Вспомните о забавах аристократии эпохи
Владимира Мономаха. Прочтите завещание
широко пожившего князя. Какая бездна
сильных ощущений! О пирах богатырских
благочестивый документ умалчивает — но
сколько войн, походов, охотничьих
приключений, смертельно опасных и потому
напряженно-сладких! Как могуче волновалось
тогда сердце, как должен был работать мозг и
железная мускулатура! О жизни смердов того
времени свидетельства не осталось, если не
считать слов, сказанных на одном княжеском
съезде: “Выедет смерд весною на поле,
придет половчанин, убьет смерда и заберет
его коня и скудные достатки в добычу”.
Стало быть, и смерду приходилось или
погибать, или вести полувоенный образ жизни,
постоянно переходить от сохи к мечу. И
смерду приходилось вести нескончаемую
войну с полевым и лесным зверем, и у смердов
были свои пиры и празднества. Из древности
дошли до нас остатки пышного свадебного
обряда и целые россыпи самоцветных, как
камни, песен. Ведь певал же когда-то народ
наш, и какой полной грудью!
Почитайте
Рабле или поглядите на картины фламандской
школы. Сколько молодости
похоронено в этих старых веках, сколько
животного счастья, сытого, пьяного,
пляшущего, сладострастного — несмотря на
католическую строгость. Если присмотреться
хорошенько, то ведь и само католичество
пело, плясало и изрядно пило. Сам Лютер —
кроме глубокого негодования на пороки
католичества — вынес из него свое уважение
к добродетели и одновременно формулу о Wein,
Weib und Gesang (вино, женщины и пение. — Ред.).
Костры, на которых сжигались слишком
дерзкие новаторы и ведьмы, каким-то образом
уживались с индульгенциями на всякий грех,
что, впрочем, не освобождало негодяев от
уголовной ответственности. Не вдаваясь в
эту слишком обширную область, я хочу
сказать, что старый режим каким-то чудом
умел сохранить в себе молодой темперамент и
чисто юношескую радость бытия, тогда как
теперешний новый режим с ежедневными
обновлениями таит в себе черты уныния и
собачьей старости. При нищете и грязи
средневековья, при глубоком невежестве, при
страшной необеспеченности здоровья и жизни
люди знали, что такое удовлетворенность
духа, и большинство людей были, несомненно,
довольны своей судьбой. Нынче, при обилии
средств, при сравнительной просвещенности
и свободе — свободы хоть отбавляй! —
большинство людей чувствуют себя
злосчастными. Всем стало доступно все, и
потому моральная ценность всего упала до
чрезвычайности. С тех пор как дети
кожевников стали делаться президентами
республик и королями капитала, станок
кожевника сделался станком каторжника: он
потерял волшебное свойство давать счастье.
“Всегда
обновляйся!” — это в нравственной
философии такая же истина, как любая
теорема Евклида. Однако прежде и теперь эту
истину понимали разно. Когда под обновлением
жизни понимали восстановление,
то действительно обновлялись. Когда под обновлением
стали понимать перемену,
то запахло порчей и разрушением. Прошу
читателя вникнуть в эту разницу: значение
ее громадно. Прежде обветшавший человек,
загрязнившийся и душевно измятый,
приступал к известной операции,
установленной Церковью. Он постился,
усиленно молился, говел, исповедовался,
каялся, приобщался, и если он проделывал все
это искренно, то действительно обновлялся.
В этом не может быть ни малейшего сомнения.
На некоторое время человек трезвел, отвыкал
от грехов, втягивался в порядочную жизнь, и
восстановление совершалось, физическое и
душевное. Никакой перемены
не было, то есть человек не сочинял себе
нового строя жизни, а только упорядочивал
старый, расстроенный. Вот смысл
реформ старого времени: каждая реформа,
политическая и религиозная, была
возвращением к основному образцу, к тому
древнему принципу, который был вложен в
общество. Если плохо веровали в Бога, то
религиозная реформа состояла не в том,
чтобы совсем не веровать, как это
понимается теперь, а постараться искренно
веровать и действительно исполнять
заповеди. Если терялось уважение к закону,
то политическая реформа состояла не в том,
чтобы совсем наплевать на закон (как
понимается теперь), а чтобы вернуть к нему
уважение. Мне кажется, древнее “обновление”
более отвечает природе, чем нынешняя ломка
вместо починки. Когда тело заболеет, то
реформа его заключается не в том, чтобы
изменить план тела, а чтобы восстановить
его, не в том, чтобы выбросить одни органы и
выработать совсем другие, а в том, чтобы
прежние органы вернуть к их природному
назначению. Так поступает всякое не слишком
зараженное тело, пока не вмешаются молодые
доктора с их полестней рецептов на каждую
болезнь. Так поступает и всякое не слишком
одряхлевшее общество: оно обновляется
восстановлением, а не переменой. Вот когда
тело или общество совсем сгнило, тогда всем
тканям и клеточкам неудержимо хочется
расползтись, разлезться, и вот тогда
реформа принимает характер новорежимный.
Хочется не восстановлять, а выбрасывать,
вырезать, выжигать гангрену, хотя бы
каленым железом, после чего поневоле
приходится приставлять искусственные
члены. К глубокому несчастью, почти все
страны — и Россия больше, чем многие, —
находятся в обновлении не старого, а “нового
режима”. Метод восстановления,
благодетельный и натуральный, кое-где
слишком опоздал. Уже нет тех тканей, которые
можно бы восстановить. России,
как и огромному большинству ее соседей,
вероятнее всего, придется пережить процесс,
какой Иегова применил к развращенным
евреям, вышедшим из плена. Никто из вышедших
из Египта не вошел в обетованный Ханаан.
Развращенное и порочное поколение сплошь
вымерло. В новую жизнь вступило свежее,
восстановленное в первобытных условиях
пустыни, менее грешное поколение.
Мне
кажется, европейская буржуазия — подобно
изнеженной аристократии — обречена смерти.
Испорченный рабочий класс обречен смерти.
Зараженный и безбожный пролетариат обречен
смерти. Безмерно вспухшее население Европы
и Америки все еще растет, но оно довольно
быстро начнет падать, сгнивая на корню и
разрушаясь, как некогда в войнах и мятежах.
Гнилые породы отпадут, как отгнившие ветки
со ствола. Если человечество спасется, то
тем методом, каким всегда спасалось:
восстановлением суровых естественных
условий и восстановлением естественного
человека. Слабые элементы нашей расы
одичают, выродятся, вымрут. Сильные
элементы возвратятся к варварству и к
режиму, похожему на старый. Тогда только,
может быть, кое-где будут осуществлены
утопии князя Кропоткина и графа Толстого;
они ведь когда-то уже были осуществлены.
Природа, как художник, на тысячи ладов
прикидывает свое творчество, пробуя между
прочим и анархизмы всяких видов. Подобно
мыльным пузырям, эти архиновые, на вид
очаровательные формы жизни оказываются
очень хрупкими. Коммуны, политические и
религиозные, возникнув из идеального
замысла, дрожат, колеблются и наконец
лопаются, оставив после себя мокрое место.
Ошибка обновителей наших не в том, что их
планы неразумны, а в том, что они слишком
разумны. Обновители воображают, что чем
рассудочнее, геометричнее план, чем больше
в него вложено симметрии и гармонии, тем
более это соответствует природе человека.
Ошибка плачевная! В действительности
бывает скорее наоборот. Пора понять, что
человек существо иррациональное и что
природа его не укладывается в разумные
силлогизмы. Это все равно что с кучей песку:
казалось бы, почему куче не принять формы
шара, или октаэдра, или правильной пирамиды.
Наделе же каждое сыпучее тело принимает
свою любимую форму — довольно безобразной
кучи. Народ вовсе не есть то, чем его
изобразил Руссо. Народ не суверен, не царь,
не мудрец, а довольно жалкая толпа, и чем он
крупнее и стихийнее, тем более беспомощен и
жалок. Каждый отдельный элемент этой стихии,
средний человек, вовсе не правомерное и не
правоспособное существо, а двуногое весьма
фантастическое, склонное одновременно быть
и гением, и идиотом — и к чему его больше
тянет, договаривать нечего.
Не столько субъект права, сколько субъект
всяческого беспутства, средний человек ни в
чем так не нуждается, как в том, чтобы некое
высшее существо — государство — поставило
его на строго определенное место и
обеспечило ему определенную функцию. Нужно
не старое, не новое: жизни нужно нечто
вечное, нестареющее и потому всегда молодое.
Даже несовершенные законы, если они законы,
то есть сохраняют долговременное и
непререкаемое значение, обладают
способностью поддерживать жизнь. Наоборот,
драгоценные жемчуга, нанизанные на гнилую
нитку, рассыпаются. Я далек от мысли, что
теперешние граждане напоминают перлы, но
нынешняя законность, непрерывно рвущаяся
под предлогом реформ, разъединяет даже это
дешевое общество вместо того, чтобы
соединять.
Истинное обновление России должно состоять не в ломке, а в починке ее, и начнется такое обновление не раньше чем понизится несколько книжный, слишком теоретический и высокопарный взгляд на человека. Целые тысячелетия государственность и религия смотрели на человека как на существо слабое — далеко не твердое, а скорее сыпучее тело, требующее внешней охраны и внутренней дисциплины. В этом взгляде, основанном на опыте истории, было много скромности и смиренной правды. С тех пор как возобладало горделивое помешательство и провозглашена автономия личности, эта личность уподобилась блуждающей почке. При всей относительной свободе она страдает и заставляет страдать государственный организм. Каждая личность чувствует себя маленьким государством, и естественно, что ее интересы в постоянном конфликте с интересами большого государства. Все недовольны, все хотят нового — попросту говоря, чужого, — никто не довольствуется своим. Истинное обновление между тем никогда не состоит в захвате чуждого, а в восстановлении своего. Идея национальности тем и сильна, что она есть возвращение к себе. Хотите обновиться — восстановляйтесь.
23
января
Наиболее
обещающим движением русской жизни является
теперь национальное. Враги национализма и
справа, и слева распространяют о нем самый
пошлый вздор, но это не мешает великому
Движению расти и захватывать собой все
более и более широкие круги общества. Что
такое национализм? В течение еще многих лет
придется рассуждать об этом — точнее,
трудно себе представить время, когда вопрос
этот не заслуживал бы проповеди и самого
внимательного обсуждения.
Из
множества определений национализма
позвольте остановиться на самых простых и
удобопонятных. Национализм, мне кажется,
есть народная
искренность — в отличие от притворства
партий и всякого их кривляния и подражания.
Есть люди искренние, которые не терпят,
чтобы казаться чем-то другим и которым
хочется всегда быть лишь самими собой.
Наоборот, есть люди, как бы боящиеся самих
себя, внутренне не уважающие себя, которые
готовы быть чем угодно, только не тем, что
они есть. Эта странная трусость напоминает
так называемый миметизм в природе, стремление
слабых пород — особенно среди насекомых —
подделывать свою наружность под окружающую
среду, например принимать очертания и цвета
растений. Чувство национальное обратно
этому малодушному инстинкту. Национализм
есть полное развитие личности и стойкое
бережение всех особенностей, отличающих
данный вид от смежных ему. Национализм есть
не только полнота самосознания, но полнота особенного — творческого
самосознания, а не подражательного.
Национализм всегда чувствуется как высшее
удовлетворение, как “любовь к отечеству и
народная гордость”. Нельзя любить и нельзя
гордиться тем, что считаешь дурным. Стало
быть, национализм предполагает полноту
хороших качеств или тех, что кажутся
хорошими. Национализм есть то редкое
состояние, когда народ примиряется с самим
собою, входит в полное согласие, в
равновесие своего духа и в гармоническое
удовлетворение самим собой.
Отсюда
недалеко до самовлюбленности, до
обожествления своего “я”, как это бывало у
древних, более свежих народностей. “Аз есмь
Господь Бог твой”. Эта заповедь в древности
понималась так:
“Господь
Бог твой есть твое "я" и да не будут у
тебя другие боги, кроме твоего "я"”.
Вышедший из естества природы народ
чувствовал, что он осуществляет какое-то
особенное бытие, особенную идею, и довести
последнюю до крайнего выражения почиталось
призванием народным. То, что называлось “дух”
народа, “гений народный”, был
действительно как бы особый бог (Ягве, Ассур
и пр.), по образу и подобию которого в данном
племени строился человек и нация. Религия и
культура в древности не стремились к иной
цели, как только к той, чтобы воплотить в
народе идеал, то есть особый замысел природы,
некое исключительно сильное и неподражаемо
прекрасное своеобразие. Посмотрите на
тонко выработанную породу, например на орла
или оленя. В такой породе все закончено, как
в статуе великого скульптора, все
остановилось, как бы достигнув вечной жизни. Вы чувствуете, что тут
никакие перемены невозможны, ибо всякое изменение
будет изменой,
упадком расы. Такова же всякая строго
выработанная национальность. Как все
совершенное, она консервативна;
достигнутое своеобразие свое она
отстаивает, как жизнь.
В
сущности, в нем, в исключительном
своеобразии, и заключается смысл жизни.
Безмерное количество приближений природа
тратит для того, чтобы наконец достигнуть
особенного идеала и воплотить его.
Воплощенный дух народный счастлив, как
воплощенный Бог. Вот окончательная цель
национализма: полное удовлетворение,
полнота блаженства. Что это момент редкий и
труд недостижимый, это не меняет дела. Раз
достигнутая национальная законченность на
долгие века создает народ счастливый.
Именно в эти эпохи рождаются чудные песни
народные, героические сказания, мечты о
бессмертии. Порода, вошедшая в вечный тип
свой, ощущает бессмертие не в будущем, а в
настоящем.
То, что
мы, проповедники национального
восстановления, ставим народной целью, не
есть измышление или каприз ума. Это
повелительное и самое высокое требование
природы, и наградой за исполнение его
служит счастье. Подумайте достаточно
серьезно — и вы увидите, что только в
отстоявшейся и законченной народности
возможны мир, согласие, свобода, братство —
все начала блаженной жизни. В народности
растрепанной, разнородной, переполненной
чуждыми элементами, по необходимости царят
раздор, постоянная грызня и ожесточение,
как в химическом котле, куда положены
различные соли. Брожение и хаос — вот
неизбежная картина анархии, охватывающей
ненациональное общество. Враждебные друг
другу стихии взаимно разлагаются в борьбе и
вносят, что касается человеческого
сожительства, одну ненависть, которая есть
самая острая из болезней духа. Если желаете
мира и добродетели, для этого бесполезно
произносить нравственные сентенции, хотя
бы самые изысканные. Сделайте так, чтобы
народ был национален: вместе с национальным
чувством войдет сам собою и мир и сама,
непрошеная, явится добродетель. В
уравновешенной системе общества нет борьбы.
Она взаимно обуздана, враждебные силы
погашены. Разве это не последняя цель
человеческого общества?
Именно в
страстном желании мира и “благоволения
в человецех” националисты и говорят
наседающим со всех сторон инородцам: “Отойдите
от нас! В наше внутреннее согласие не
вводите раздора! В достигнутое
национальностью примирение не вносите
начал вражды! Ибо вражда совершенно
неизбежна при основном неравенстве, от
которого ни вы, ни мы отказаться не можем. Вы
— евреи, поляки, финны, армяне и пр., и пр. —
пламенно дорожите своим национальным
своеобразием. Вы не хотите и не
можете изменить ему. Мы, русские люди, то
же самое: без тяжких расстройств народных,
может быть, без окончательной гибели своей
родины мы не можем уступить вам”. Остается,
стало быть, разойтись, подобно Аврааму и
Лоту: “Направо — твое, налево — мое”.
Национализм русский, по крайней мере в моем понимании, не есть захват и не
есть насилие. Национализм
есть честное разграничение. Захват и
насилие в его коварных формах идут со
стороны не русского национализма. Не мы
идем на инородцев, а они на нас. Не мы
овладеваем территорией и трудом народным у
евреев, поляков, армян и пр., а они
овладевают нашими. Дать закономерный, но
ощутительный отпор этому внутреннему “нашествию
иноплеменных” — цель национального
движения. Это не
нападение, это самооборона.
Как
случилось, что громадный народ русский не
сумел предупредить величайшую из
опасностей — нашествие изнутри? Это
случилось очень просто. Завоевав чуждые
племена, мы имели несчастную ошибку
удержать их у себя. Врагов, захваченных в
плен, мы ввели в семью свою вместо того,
чтобы отпустить на волю. Наследственных
врагов, тысячу лет вредивших России и
разрушавших ее, мы уравняли в царственных
правах с строителями государства и его
защитниками. Непримиримые с нашей
народностью, чужеземцы проникли в самую
глубину общественных тканей, в сердце и
мозг страны, и внесли и вносят этим самые
тяжелые расстройства.
В
твердыню государственности нашей инородцы
входят при посредстве двух лжеучений —
политического и религиозного. В силу
первого лжеучения все “подданные”
государства приравниваются к “гражданам”
его, в силу второго — все люди
рассматриваются как “братья”. Горький
опыт здравомыслящих людей убедительно
доказывает, что “гражданин” и “брат” —
явления слишком высокие, чтобы быть широко
обобщенными. Инородцы, отстаивающие свою
национальность, не могут одновременно
принадлежать и к нашей, и если числятся “гражданами”
Русского государства, то это просто
политический подлог. Точно так же чужие
люди, пока они чужие, не могут быть нам
братьями; доверять им, как братьям, важные
позиции в государстве крайне безрассудно.
Природа не терпит фальсификаций. Природа
создала не одну, а разные национальности.
Сентиментально смешивать их и притворяться,
будто все они сливаются в одну, есть безумие
и грех против природы.
Враги
русской народности, всячески отстаивая
свой национализм, всемерно опорочивают
русский. Когда речь зайдет о нарушении прав
еврея, финна, поляка, армянина, подымается
негодующий вопль: все кричат об уважении к
такой святыне, какова национальность. Но
лишь только русские обмолвятся о своей
народности — подымаются возмущенные крики:
“Человеконенавистничество! Нетерпимость!
Черносотенное насилие! Грубый эгоизм!”
Сами ожесточенные эгоисты, поклоняющиеся
идолу отчуждения, насевшие на нас инородцы
не признают за Россией ее народного “я”.
Что ж, остается нам обречь себя в самом деле
на роль удобрения
для чужих рас, как откровенно мечтают
фанатики пангерманизма! Апостолы мелких
национальностей не стыдятся выражения “эгоизм”.
Мне кажется, и русскому национализму не
следует чураться этого понятия. Да, эгоизм.
Что ж в нем удивительного или ужасного? Из
всех народов на свете русскому, наиболее
мягкосердечному, пора заразиться некоторой
дозой здравого эгоизма. Пора с совершенной
твердостью установить, что мы не
космополиты, не альтруисты, не “святые
последних дней”, а такой же народ, как и все
остальные, желающие жить на белом свете
прежде всего для самих себя и для
собственного потомства. Пора признать
искренно и просто те наши определения,
которые значатся в нашем имперском титуле.
Этот титул говорит, что Россия — народ
державный, независимый ни от кого на свете,
никому не подчиненный. Мы — государство, то есть высшее
господство на своей территории. Мы племя царственное,
повелевающее всеми народностями,
вошедшими в состав Империи. Именно наше
национальное своеобразие, а не чье другое
должно считаться непреложным. Все иные
национальности должны быть терпимы как
явления временные, подлежащие или усвоению,
или вытеснению. Счесть за закон постоянное
сожительство разных национальностей в
черте одного
государства составляет величайшую
нелепость, какую можно себе вообразить.
Приглашаю
читателей внимательно прочесть
объявленную вчера (22 января) в “Новом
времени” программу, выработанную для
объединенного Всероссийского
национального союза. Первый член этого
символа нашей политической веры — “единство
и нераздельность Российской империи и
ограждение во всех ее частях господства
русской народности”. Для инородческих
окраин русские националисты допускают лишь
“хозяйственное самоуправление при
обязательном и полном ограждении русских
интересов, как местных, так и
общегосударственных”. Особо
подчеркивается, что “равноправие
евреев недопустимо”. Последний тезис
отграничивает Всероссийский национальный
союз от тех умеренно-либеральных партий,
которые составляют авангард еврейства. Во
всех остальных пунктах объявленная
программа может подлежать критике, но в
этом пункте она безупречна. С величайшей
искренностью и прямотой, делающими большую
честь вождям партии, они имели мужество
высказать свои взгляды по инородческому
вопросу. Он, этот вопрос, как в
разложившейся Турции и разлагающейся
Австрии, составляет у нас теперь главную
государственную болезнь. Нельзя говорить
ни о “подъеме производительных сил
государства” (§ 5), ни о “восстановлении
военного могущества Российской империи” (§
6), пока народ и общество разъедаются
внутренней враждой, вносимой чужеродными
элементами. Если мечтать о благополучных
временах, то они явятся не прежде, чем
вернется наш давно утраченный национальный
мир. Как организму, зараженному чужеядными
микробами, России прежде всего нужно
вылечиться от заразы. Только в здоровых
руках что-нибудь значат и трудовой топор, и
когда-то победоносный меч.
Из
программы Всероссийского национального
союза видно, до какой степени нелепы
уверения врагов его, будто союз — слишком левый
или слишком правый. Национализм не политика, он
выше политики и в силу этого не допускает
односторонних крайностей. В отличие от
еврейско-либеральных партий (кадеты и
октябристы), Всероссийский национальный
союз опирается прежде всего на Основные
Законы. В согласии с последними союз
признает “незыблемость представительного
образа правления”, при котором “законодательная
власть Самодержавного Царя” находится в “единении”
с двумя палатами. Национальный союз придает
важное значение “наблюдению
законодательных учреждений за
закономерностью действий правительства”.
Последнее условие довольно резко
отграничивает Национальный союз и от
крайне правых партий. Если не большинство
ультрамонархистов, то многие из них до сих
пор не могут помириться с народным
представительством. Законодательное единение
Царя с народом им кажется ограничением
самодержавной власти. Националистам это не
кажется. Они убеждены, что названное
ограничение — мнимое, подобно
независимости суда или свободе
административной деятельности в пределах
закона. Пока принципом русской
государственности остается единодержавие,
верховным законодателем, утвердителем
законов является Государь-Самодержец, но
органы отправления Высочайшей власти
должны быть согласованы с природой дела.
Естественно, что наилучшим органом
законодательства и надзора за
правительством может служить только та
стихия, которая живет законами и которая на
себе же чувствует всякое нарушение их. Как
ученый не создает законов природы, а открывает
их, изучая свойства вещей, так и
политический законодатель: наиболее
совершенные законы — это наиболее
естественные, согласные с природой нации.
Если Империя наша пришла в опаснейшее
расстройство, то главным образом потому,
что естественные законы, когда-то
устанавливавшиеся обычаями и нравами, были
подменены постепенно сочиненными законами,
безжизненными и чуждыми природе общества.
Цель
Всероссийского национального союза —
восстановление русской национальности, не
только как господствующей, но и
государственно-творческой. В области
политики союзу придется вступить в борьбу
со всеми ложными доктринами, навязывающими
народу русскому чуждые его природе порядки.
В этом смысле для националистов одинаково
противны бумажная метафизика бюрократии и
книжная метафизика революции. Покушения и
той и другой навязать нации насильственно
не свойственные ей нормы следует считать
одинаково преступными. Метод национализма
совпадает с научным: предоставьте нации
самой определять, что она такое и к чему
стремится. И так как это уже определено
тысячелетней жизнью, то остается с
возможной добросовестностью лишь
осуществить то, что есть.
Величайшее
несчастье всякого народа — это когда
естественные законы расстроены и жизнь его
в силу этого расстройства искажена.
Национальное движение есть порыв русского
общества восстановить натуральный порядок,
вернуться к родным, наиболее удобным и
потому наиболее свободным
формам, слагающимся органически.
Наибольшей помехой восстановлению служат
инородные элементы, которых излишнее
присутствие, не предусмотренное природой,
разлагает жизнь. Вот почему закономерная
борьба с внутренними нашествиями является
одной из главных задач союза. Но эта задача,
конечно, не единственная. Русская жизнь
угнетена не только инородческим засильем.
Она подавлена всеми последствиями
национального упадка. Народное безбожие,
народное пьянство, развертывающееся в
государственную катастрофу, народная
нищета, народная преступность, народное
невежество, опасный упадок практических
знаний, беспомощность труда, бесправие и
бессудье — все это и многое другое
составляет общую пропасть, из которой нужно
извлечь народ. Цель сообщества, именуемого
Всероссийским национальным союзом, — поднять
нацию из всех падений, восстановить ее.
“Не
слишком ли гордая задача?” — спросит иной
читатель. Отнюдь не гордая, отвечу я. Не
только не гордая, но самая законная, которой
должно задаваться всякое пошатнувшееся
существо. Отбросив пустые страхи и ложный
стыд, попробуем искренно сделать каждый,
что в наших силах, и вы увидите, что сумма
небольших усилий способна сложиться в
огромный и блистательный результат.
Каким же иным способом, как не этим, воскресали другие народы? А они — не исключая наиболее передовых — переживали еще недавно не лучшие, чем мы, времена. Так же, как и у нас, и французы, и немцы, и англичане лет всего полтораста назад коснели в невежестве и нищете. Но пробудилось национальное сознание, проснулся гений народов — и они, точно по слову Божию, сбросили свою проказу...
16
марта
“Царство
или империя? — спрашивает, возражая мне, А. А.
Столыпин. — Как мы желаем мыслить Россию в
идеале, как мы ее любим — царством или
империей?” Противополагая эти два
тождественных понятия от имени октябризма,
мне кажется, А. А. Столыпин навязывает своей
партии очень тяжелое заблуждение. По
странному мнению моего уважаемого
супротивника, Россия была когда-то в
молодости царством, но теперь перестала
быть им, созрев в империю, причем это будто
бы совсем разные государственные явления.
Пока мы были, видите ли, царством, был
естественным “жестокий национальный
эгоизм” (почему-то, говоря о национальном
эгоизме, октябрист непременно прибавит жестокий).
В эпоху царства естественно было покорение
одноплеменных народов, скрепление их
обручем государственности, поглощение без
остатка всего инородного. Теперь же, когда
мы “созрели” в империю, всего этого будто
бы уже не нужно: не нужно скрепления народов
обручем государственности, не нужно
поглощения всего инородного. Все эти заботы
старого царства г-н Столыпин называет
узкими для империи. “Имперские идеалы, —
проповедует он, — шире: это водительство
многих народов к высшим целям, сознанным
господствующим народом, под руководством
этого господствующего народа”.
Вот
формула октябристской нецарственной
государственности; я очень рекомендую
читателям эту формулу запомнить. Вы видите,
что в ней о царственных правах России нет ни
звука. Не царствующему, а только “господствующему”
народу предоставлено лишь “водительство”
покоренных народов и “руководство”, не
более. Подчиненные инородцы остаются по
этой схеме народами,
то есть самоопределяющимися
национальностями, в силу этого навсегда
чуждыми господствующему народу, и все
господство последнего сводится к “руководству”.
Конечно, в такой формуле Россия перестает
царствовать. Русское царство превращается
в русскую опеку или — еще того менее — в
русское попечительство над инородцами, и
это г-ну Столыпину представляется “империей”.
От лица своей партии наш автор благодушно
мечтает, что “дальнейшим шагом, следующим
этапом, которого история еще никогда вполне
не достигала, но достигала почти (?), это —
вселенская империя. Об этой отдаленной
будущими веками форме человеческого
общежития нам заботиться нечего”, но
помечтать так приятно! Г-н Столыпин не
догадывается, что, устанавливая царство
как молодость народа, а империю
как зрелость, окончательный идеал свой — “вселенскую
империю” он должен бы назвать глубокой
дряхлостью народов, то есть вещью довольно
скверной. Не останавливает моего оппонента
и то, что “история еще никогда не достигала”
такого вселенского объединения, хотя,
казалось бы, у природы было достаточно
времени на все ее опыты. Идеал неважный, но
важно отметить, о чем мечтают наши
октябристы: они мечтают не о том, чтобы быть
России вечно, а о том, чтобы не
быть ей, а чтобы хотя бы в отдаленных
веках она исчезла, растворилась в дряхлости
вселенского объединения. Приблизительно
тем же странным пожеланием закончил
недавно свою публичную лекцию г-н
Веселитский-Божидарович. Окончательная
мечта его — не Россия, сильная и навеки
державная, а “Соединенные Штаты Европы”.
Характерный
признак наших либералов! Если не в
настоящем, слишком непреодолимом, то хоть в
далеком будущем они непременно отрицают
Россию, безотчетно желают умаления ее и
потери царственной ее индивидуальности.
Эта психологическая черта целою пропастью
отделяет октябристов от национальной
партии. Тургенев дал прекрасный тип
кочующих по Европе русских дворян, “желудочно-половых
космополитов”, доедающих выкупные и
гордящихся своим презрением к России.
Космополитизм есть ощущение отсутствия в
себе национальности. Это чувство
безразличия к своему и чужому у нас давно
считается высшей мудростью, между тем это
просто признак анархии, морального
разложения, к которому так склонна
беспутная наша интеллигенция. Октябристы,
может быть, не признают себя космополитами
— в настоящем, но это — несомненные футур-космополиты:
мечтой своей они отдыхают все-таки на “Соединенных
Штатах Европы” или на “вселенской империи”
А. А. Столыпина. По мнению последнего,
теперешняя “империя” есть только этап к
достижению желанного будущего; в интересах
вселенских мы должны отказаться от своего
царства и должны вести “имперскую политику”,
которая заключается в каком-то “водительстве”
инородцев к высшим целям.
Нечего и
говорить, что эта идея мне кажется сплошной
ошибкой; при достаточном распространении
ее я назвал бы ее ошибкой вредной. Как все
притворно гуманное, будто бы возвышенное
миросозерцание октябризма, их объявленный
империализм без царственности производит
самое фальшивое впечатление. В схеме А. А.
Столыпина все непостижимо, начиная с его
альтернативы “царство или империя?”. В
действительности ведь царство и есть
империя, без царства никакой империи нет.
Слово imperium на родине этого слова всегда
понималось как верховная государственная
власть, то есть именно то самое, что
понимается под русским словом царство
или государство. Принадлежала ли эта
власть, как в Риме в течение долгих веков,
народу или через выборы старшим
магистратам (царям, консулам, преторам,
диктаторам и пр.) — во всех случаях слово imperium
означало высшую власть,
а не только “водительство” и “руководство”
подчиненными народами. Императору вручался
summum imperium, то есть не умаление, а усиление
власти в виде всей полноты ее. Стало быть,
империя по внутреннему существу своему не
есть отмена царства, а усиление его,
возведение в высшую степень. Если царство
покоряло народности, скрепляло их и
поглощало, то империя
предполагает все эти функции в сугубом виде.
С чего это пришло в голову почтенному А. А.
Столыпину, будто империя означает снятие
обручей и деградацию власти из “государственной”
только в “водительскую”? Ничего подобного
в истории народов не бывало. Империя
Римская отнюдь не напоминала пастораль, где
господствующий народ будто бы мирно пас
покоренные народы. Не миртовой веткой, а
мечом железным римляне “водительствовали”
завоеванные народы, причем не стеснялись
истреблять их иногда почти поголовно.
Какого рода было со стороны римлян “руководство
к высшим целям” их инородцев, показывает
осада Иерусалима. Тит ежедневно распинал на
крестах по пятьсот пленных (то есть мирных
евреев), прежде чем истребить миллионное
население еврейской столицы и сравнять ее с
землей. Десятки тысяч непокорных инородцев
бросались римлянами в цирки на растерзание
зверям. Я не знаю, к каким “высшим целям”
водительствовали римляне покоренные
народы, кроме единственной — к
полному подчинению своей власти. Это
подчинение выражалось в постоянном
ограничении инородческих прав; только в
период упадка империи, после Каракаллы,
инородцы получили равноправие, но именно
последнее и явилось смертельным ударом для
Рима. Империя погибла от фальсификации
римской национальности вследствие наплыва
инородцев и от крайнего при этом упадка
патриотизма. “Разве патриотизм, — говорит
святой Августин, — не разрушен был самими
императорами! Обращая в римских граждан
галлов и египтян, африканцев и гуннов,
испанцев и сирийцев, как они могли ожидать,
что такого рода разноплеменная толпа будет
верна интересам итальянского города,
притом такого, который всегда яростно
преследовал их?”
То
мирное водительство инородцев, которое А. А.
Столыпин называет империей, на самом деле
есть упадок империи, разложение ее на
элементы. Как только imperium царственного
народа слабеет, инородцы поднимают голову,
и все “водительство” сводится к тому, что
инородцы начинают водить за нос своих
победителей и “руководить” их по дороге в
пропасть. Так было с Римом, так было еще
раньше с Персидским царством, так было
впоследствии со всеми разъеденными
инородчеством империями. Несомненно, то же
самое угрожает и России. И не только
угрожает, а гибель наша — результат
внедрения к нам инородцев — уже идет. Не
видят этого лишь близорукие и благодушные
россияне, душа которых уже достаточно
растворена в космополитизме. Если Россия
еще сколько-нибудь держится как империя,
то лишь постольку, поскольку она остается царством.
Как только Россия перестанет быть царством
в древнем и вечном значении этого слова, так
и расползется по швам. У нас не любят
вдумываться в употребляемые поминутно
слова и титулы. “Царство” наше будто бы
упразднено с того момента, как объявлена
империя. Но самое слово царство
происходит от Caesar — от
имени основателя первой в Европе империи.
Слово царь есть
испорченное “цезарь” и значит то же самое,
что немецкое Kaiser.
Каким же это путем империю можно
противополагать царству
в виде упраздняющего один другого принципа?
В сознании народов цезаризм и империя давно
слились в одно понятие. Как позднее у
западных славян королевский титул пошел от
собственного имени Карла Великого, так мы,
восточные славяне, читаем формулу
государственной власти в имени Цезаря. Если
Петр Великий провозгласил Россию империей,
то сделал это без всякой внутренней нужды в
этом. В сущности, московские самодержцы уже
были императорами, притом еще до царского
титула, ибо пользовались полнотой
теперешней императорской власти. Петру
Великому надо было разрушить в Европе
суеверие, будто империей может называться
только одна — Священная Римская (то есть
Немецкая империя тогдашней конструкции), и
он, как наследник византийского герба,
провозгласил и себя императором. Шаг этот
был очень смелый, хотя чисто подражательный.
Оставаясь царем, все равно государь русский
был бы почитаем как император, подобно
падишаху, шаху и богдыхану. Чтобы быть в
наше время империей, вовсе не нужно, как
полагает А. А. Столыпин, владеть многими
народами и отказаться от национального
эгоизма. Франция Наполеона III была империей
без инородцев, как и теперешняя Германия.
Какими же, в самом деле, многими народами “водительствует”
Вильгельм II, если не считать горсти поляков
и щепотки датчан? Совершенно свободная от
инородцев (до самого последнего времени)
Япония тоже издавна называется империей.
Этот титул, вообще крайне неопределенный,
не связан даже с могуществом страны. Почему
Англия — королевство, а Персия — империя?
Почему Италия — королевство, а Абиссиния
или Марокко — империи? Существуют империи
величиной с нашу губернию, например Непал (см.
“Atlas Universal” Гикмана), существуют даже
вассальные империи, например Корея. Подобно
тому как никто не препятствует
антиохийскому патриарху титуловать себя “судией
вселенной”, так и некоторые императоры
признаются в этом звании просто из
вежливости, без всякой критики их прав. Все
понимают, что абсолютный властитель страны,
как бы он ни звучал на местном языке, по-латыни
может быть назван не иначе как imperator.
Отойдя
от крайне неверной мысли, будто империя
упраздняет царство с его национальным
эгоизмом, А. А. Столыпин впадает в ряд
дальнейших ошибок. Он говорит: “Россия
вступила на имперский путь уже давно;
покоренные племена в большинстве давно уже
добровольно признали ее духовное
первенство и давали себя вести к русской
имперской цели в качестве семьи народов,
объединенных общими идеалами”. Тут что ни
слово, то неправда. Россия вступила на
имперский путь (в смысле отказа от
национального эгоизма) очень недавно, не
больше ста лет. Еще Екатерина Великая
крепко держалась старого принципа царей,
выражавшего собой инстинкт народный:
Россия для русских. Только в конце ее
царствования, с присоединением
ожидовленных окраин и с появлением
иностранцев, этот принцип поколебался.
Совершенно неверно, будто “покоренные
племена в большинстве
добровольно признали духовное первенство
России”. Увы, ни одно племя добровольно
не признало этого первенства. Не признают
его даже вынужденно, ибо покориться
политически еще не значит признать
духовное первенство. Зачем говорить то,
чего нет? Укажите мне хоть одно племя,
которое бы добровольно приняло духовные
наши преимущества — нашу веру, язык,
культуру! Напротив, даже полудикие племена
финские, которых горсть и которым, казалось
бы, поистине терять нечего, — даже те
отстаивают всеми силами и язык свой,
совершенно нищий, и похожую на бред веру, и
первобытную культуру.
Правда,
эти племена исчезают, но больше от сифилиса
и водки, чем от добровольного слияния с
имперским племенем. О воспаленной
ненависти к нам поляков, евреев, финнов,
латышей, армян (а в последнее время и грузин)
я напоминать не стану, но даже сравнительно
мирные инородцы, татары, разве они “объединены
с нами общими идеалами”? Совершенно
напротив: они объединены с нами не больше,
чем Коран с Евангелием. Еще недавно ко мне
приезжал один православный епископ с Волги.
Он рассказывал крайне тревожные вести о
татарском национальном движении, о быстрой
татаризации тюрко-финских племен, об
антигосударственном, враждебном России
подъеме русского ислама. Что это
правдоподобно, обратите внимание на так
называемую мусульманскую группу в Думе.
Едва сложился парламент, как татары
отгородились в нем в свой лагерь, который во
всех вопросах идет рука об руку с польским
колом и с кадетами. Во второй Думе я лично
наблюдал одного татарина-депутата,
молодого и образованного, — его ненависти к
России позавидовал бы любой жид. Пусть
некоторые депутаты из татар держат себя
посмирнее и поумнее, но, умея лучше скрывать
свои мысли, они, может быть, тем самым и
поопаснее кричащих шовинистов.
Удивительно,
как ничего этого не замечают наши
благодушные октябристы! Близорукая, слепая
партия! Вместе с кадетами первого сорта они
составляют, мне кажется, ту доктринерскую,
оторванную душой от народа часть
интеллигенции, с которой начинается
самопредательство нации, историческая
самоизмена. Любая фантастическая, лишь бы
книжная мысль превозмогает в их мозгу самый
реальный и грозный факт. Давно ли, кажется,
вся Россия горела в инородческом открытом
бунте? Давно ли евреи расстреливали царские
портреты и царских чиновников, давно ли
неистовствовали латыши, давно ли
останавливали железнодорожное движение
поляки, давно ли резались армяне и татары,
не говоря о финляндцах, шведах, грузинах и
всякой другой прелести? Всего лишь четыре
года тому назад это было, и А. А. Столыпину
все-таки кажется, что инородцы составляют с
нами добровольную “семью народов,
объединенных общими идеалами”. Хотя в
последнее время мне довольно часто
приходится употреблять слово “маниловщина”,
но, право же, без него обойтись трудно. Сам
мой почтенный оппонент догадывается, что в
милой семье русской Империи не все
благополучно. “Бедствия России, — говорит
он, — ослабили спайку” инородцев с нами.
Хороша спайка, если она держалась до
первого бедствия! Хороши семейные идеалы:
едва Империя потерпела неудачу, как со всех
концов г-да инородцы начали ввозить оружие
для внутреннего бунта и без объявления
войны начали бить русских генералов и
городовых где попало! А. А. Столыпин мечтает
о том, чтобы вновь “срослись нормально
болезненные швы”, то есть чтобы
инородческий вопрос снова вернулся в
состояние скрытой крамолы, ждущей первого
внешнего бедствия России, чтобы прибавить
ей такое же внутреннее бедствие.
Притворяться всечеловеками, ухаживать за
враждебными инородцами, натаскивать в
Россию евреев, поляков, армян, латышей,
финляндцев, немцев, сдавать им постепенно
все государственные и общественные позиции
— вот что наши либералы называют имперской
политикой. Нет, г-да октябристы, это не
политика вовсе, это — самоубийство, и живая
часть русского общества никогда не
согласится с вашим безумием и не простит
вам его. Между националистами и вами
невозможно в этом никакое согласие, и чем
глубже будет между нами раскол, тем лучше.
Вы, с виду мирные и будто бы патриоты, с виду
мечтательные и благодушные, на самом деле
вы глубоко равнодушны к России, и вас
безотчетно тянет на сторону врагов ее.
“Империя — мир”, — провозгласил бездарный император Франции и этим погубил монархию. Империя — мир, твердили наши ухаживатели за внутренними врагами и вместо ласки от них дождались таски. Дождутся и не такой еще! Империя — как живое тело — не мир, а постоянная и неукротимая борьба за жизнь, причем победа дается сильным, а не слюнявым. Русская Империя есть живое царствование русского племени, постоянное одоление нерусских элементов, постоянное и непрерывное подчинение себе национальностей, враждебных нам. Мало победить врага — нужно довести победу до конца, до полного исчезновения опасности, до претворения нерусских элементов в русские. На тех окраинах, где это считается недостижимым, лучше совсем отказаться от враждебных “членов семьи”, лучше разграничиться с ними начисто. Но отказываться от своего тысячелетнего царства ради какой-то равноправной империи, но менять державную власть на какое-то “водительство” и “руководство” — на это живая Россия не пойдет.
21
декабря
Любопытная
телеграмма вчера напечатана из Тифлиса. “По
распоряжению экзарха Грузии в Эчмиадзин
выехала для присутствования на похоронах
католикоса депутация от православного
духовенства
в
составе заместителя экзарха епископа
Григория, ректора семинарии Пимена и
архимандрита Антония”. В самом Тифлисе, в
Ванкском соборе, будут совершены
заупокойная литургия и панихида, “на
которых будут присутствовать высшие чины
гражданского ведомства”.
Неужели
это не ошибка? В данном случае, мне кажется,
или телеграф, или православное начальство
наше, но кто-нибудь из них делает очевидную
несообразность. Мы живем в век чрезвычайно
либеральный, когда терпимость — высший
принцип. То, что маленькая армянская
народность исповедует какую-то особенную
веру, это в высокой степени безразлично для
всего теперешнего православия. Вообще
никому не приходит в голову беспокоиться о
том, как именно веруют ближайшие люди, с
которыми сталкиваешься ежедневно. Если
угодно, соотечественники могут ни во что не
веровать; всем кажется, что это дело
исключительно личной совести. Сама
иерархия православная охвачена духом
безграничной терпимости. Не только она
никого не преследует за разноверие, но ни с
какими еретиками даже не спорит, по крайней
мере сколько-нибудь серьезно. Просто не
хочется спорить о вопросах веры. Считается
даже неловким об этом спорить. Когда Лев
Толстой открыто ополчился на Церковь и
предал ее основные догматы и таинства
поруганию, Святейший Синод едва решился в
крайне вежливой форме удостоверить факт,
что граф Толстой не принадлежит более к
числу православных.
Психология
нашей церковности состоит в том, что
Церковь как бы конфузится своей древней
строгости. Она делает все возможное, чтобы
показать, что она вовсе не так строга, как
говорят о ней. Наоборот, она терпима,
терпима в широчайшей степени. Древняя
строгость — это “так просто”, она числится
“на бумаге”, на практике же и Церковь в наш
просвещенный век придерживается принципа:
laisser faire, laisser passer. Множество фактов этой
почти безграничной уступчивости вы
заметите каждый день. Иногда эти факты
бывают весьма выразительными. Когда
несколько лет назад вышли облегченные
правила для офицерских дуэлей, возник
вопрос: как же быть, однако, с Катехизисом
Филарета, где поединок приравнен к убийству
с заранее обдуманным намерением, то есть к
преступлению против шестой заповеди? Орган
духовного ведомства высказался очень мило:
в следующих изданиях Катехизиса достаточно
выпустить что касается поединков — вот и
все. Не правда ли, как вопросы совести
решаются легко и просто! Когда умер плохо
крещенный еврей Пергамент, православное
духовенство затруднялось его похоронить.
Не потому затруднялось, что заведомо всем
было известно, что Пергамент крестился
формально, чтобы выгодно жениться, и что
фактически он православным никогда не был.
Это не остановило бы наше духовенство —
смутило же его то, что Пергамент самоубийца,
а таковых отпевать нельзя. Но тут выступили
кадетские депутаты. Армянин и поляк
побежали к премьер-министру, к митрополиту,
и в конце концов еврей был торжественно
похоронен по всем правилам Православной
Церкви. Еще пример из последних дней. В
Святейший Синод начали поступать
многочисленные прошения православных о том,
чтобы воспрепятствовать постройке в
Петербурге языческого (буддийского) капища.
Если верить газетам, митрополиты наши
хотели было ходатайствовать в этом смысле,
но пришло письмо от П. А. Столыпина,
разъясняющее, что “этот шаг был бы
ошибочным”, и митрополиты взяли свое
намерение назад.
Читателям
известно, что я лично разделяю в данном
случае мнение П. А. Столыпина, полагая, что
воздвигнутые идолы на Черной речке никому
не помешают. Но ведь ни мое мнение, ни мнение
любого православного, включая премьер-министра,
нисколько не обязательны для Святейшего
Синода. Наоборот, в области веры и
благочестия мнение Святейшего Синода
обязательно для премьер-министра и для всех
остальных “возлюбленных чад” Церкви. Как
же это так случилось, что стоило простому
мирянину, хотя бы и главе правительства,
сказать: “Тсс!” — и высокопреосвященные
иерархи мгновенно отказались от своего
мнения? Как хотите, этот маленький случай,
едва отмеченный печатью, чрезвычайно
многоговорящ. Того же сорта и факт,
заявленный вчерашней телеграммой из
Тифлиса. По распоряжению экзарха Грузии
целое посольство из высокопоставленного
русского духовенства едет в Эчмиадзин на
похороны католикоса. Но ведь католикос-то
был еретик, не правда ли?
Повторяю
еще раз: большинство из нас глубоко
равнодушны к правоверию и еретичеству, и
этот вопрос я возбуждаю вовсе не как
фанатик, а просто как наблюдатель событий.
Разве не любопытно, какая эволюция с нами
происходит и в каком фазисе религиозного
вырождения мы находимся? Только с этой
точки зрения я и останавливаюсь на почетной
депутации православных епископа и
архимандрита в Эчмиадзин. Выражаясь слогом
парламентских запросов, я позволил бы себе
спросить: “Известно ли нашему духовному
правительству, что армяно-фигорианская
церковь исповедует ересь Евтихия,
осужденную Первым Халкидонским Собором?
Известно ли экзарху Грузии, что армяне —
монофизиты, то есть признают в Иисусе
Христе лишь одну природу, а не две? Известно
ли нашей Церкви, что Вселенский Собор в 451
году предал анафеме как измышление Евтихия,
так и его последователей?”
Я не
буду напоминать то, что всем известно, —
именно какие бури пережило древнее
христианство, одолевая названную ересь, и
сколько было мученичеств, бунтов,
низложений с престолов в связи с нею. Меня
интересует легкость, с которой все это как
будто теперь забылось и считается за ничто.
Скончавшийся армянский папа, католикос
этой церкви, был в наше время главным
представителем Евтихиевой ереси (если не
считать коптов, эфиопов и яковитов). Хотя
это был человек, может быть, глубоко
почтенный и даже святой в личной жизни, но
восточное православие считало его
преданным анафеме. Пусть это ни в малейшей
степени не мешало его признанию в качестве
армянского первопатриарха светским
правительством России и высоким наградам,
им полученным, однако факт анафемы все-таки
остается фактом. Спрашивается, если это так,
то прилично ли было посылать почетную
православную депутацию на погребение
лжеучителя (с церковной точки зрения) и
врага истинной Церкви? Если бы умер не
армянский католикос, а, например, папа
римский — допустимо ли было бы на его
похоронах почетное православное
посольство из епископов и архимандритов? А
ведь католики в каноническом отношении к
нам ближе, чем монофизиты. Допустима ли была
бы православная депутация при гробе
раскольничьего архиепископа? А ведь
некоторые раскольники и совсем к нам близки.
Если рассуждать по-обывательски, с точки
зрения: “Ничего! Почему же нет?” — то,
конечно, все это допустимо, но, мне кажется,
церковное начальство наше не смеет
руководиться обывательской точкой зрения.
Из видов дипломатии, житейского такта,
вежливости, этикета и т.п. Церковь не может
забывать правил вечного
своего закона, установленного святыми
отцами и вселенскими соборами.
Чтобы
узнать, в каком отношении мы находимся к
еретикам, достаточно взять всем известную
“Книгу правил святых апостол, святых
соборов вселенских и поместных и святых
отец”. В этой книге категорически сказано,
во-первых, что “ересь предается анафеме”.
Во-вторых, сказано, что “с еретиками вместе
не молиться и не ходить на молитву в их
сборище”. Сказано дальше, что “не должно
дозволять им присутствовать при
священнодействии и в молитвах с верными, но
даже входить в дом Божий, ежели они
закосневают в ереси. Не должно принимать от
них жертвы, ни праздничных даров, ни
благословения, ни праздновать с ними вместе.
Не должно ходить на кладбища еретиков или в
так именуемые у них мученические места для
молитвы и врачевания” и пр., и пр.
А
главное — сказано, что “рукоположенные
еретиками не могут почитаться истинно
рукоположенными”.
Читатель
видит, что с православной точки зрения
покойный католикос вовсе
не был рукоположен, то есть не был даже
священником, и чествовать его как духовное
лицо православные не имеют права. Не только
духовенству русскому, но даже православным
мирянам не подобает молиться с армянами и
ходить на их молитвенные сборища и кладбища.
Правило 45-е святых апостол гласит: “Епископ,
или пресвитер, или диакон, с еретиками
молившийся токмо, да будет отлучен. Аще же
позволить им действовать что-либо, яко
служителям церкви, да будет извержен”.
Правило 65-е тех же святых апостол говорит: “Аше
кто из клира или мирянин в синагогу
иудейскую или еретическую войдет
помолиться, да будет и от чина священного
извержен, и отлучен от общения церковного”.
Ясно это,
господа, или не ясно? Мне кажется, что очень
ясно и в комментариях не нуждается. Одно из
двух: или наша теперешняя Церковь признает
правила святых апостолов обязательными для
себя, или не признает. Если все еще признает,
то даже “высшие гражданские чины” в
Тифлисе, присутствующие на литургии и
панихиде в Ванкском соборе, должны теперь
ждать от своего православного духовенства
отлучения от духовного общения.
Нет
сомнения, большинство русской публики
чрезвычайно равнодушно к тому, была послана
православная депутация в Эчмиадзин или не
была, имела она на это каноническое право
или не имела. Большинство, потерявшее живую
веру, относится к подобным вопросам
совершенно как люди, потерявшие обоняние, —
к разным запахам. “Ничем не пахнет” — вот и
все. Ни упоительного люди не чувствуют, ни
отвратительного, а нечто сплошь пресное,
как воздух. Отчего же не послать епископа
или архимандрита к высокопоставленному
гробу, хотя бы еретического патриарха? У них
свое духовенство, у нас свое, и это очень
мило, когда архиереи разных вер лобызаются
и обмениваются молитвенными визитами. Это-то,
видите ли, и есть будто бы настоящее
христианство — все сплошь признавать, со
всем мириться. На этом основании наше
светское правительство давно приравняло
духовных лиц даже не христианских
вероисповеданий к нашему священству — даже
еврейских раввинов и магометанских мулл.
Мало того — усилиями православного
правительства было создано даже особое
языческое (ламаистское) “духовенство” и
обставлено (в Сибири) таким почетом, какого
нашему священству не дождаться. Бюрократы
наши смотрят на разные исповедания, как на
разные ведомства: есть, видите ли, тайные
советники по министерству внутренних дел,
но есть они и по министерству финансов, и по
другим ведомствам. Всем им полагается тот
же титул и почет. Пусть так думает светское
чиновничество, но, мне кажется,
Православная Церковь подпишет смертный
приговор себе, если усвоит эту же точку
зрения. Если православие признает когда-нибудь
все другие церкви равноценными себе, то тем
самым откажется от истины православия. Если
наша иерархия признает еретическую
иерархию как рукоположенную, то тем самым
отречется от первородства своего и от самой
святости своего помазания. Если все веры
равны и все иерархии равно достойны, то
зачем же народу русскому оставаться в
православии? Верь кто во что горазд, молись
какому хочешь идолу — твое дело! Но тогда
что же и говорить об истине православной
веры или о каких бы то ни было нравственных
обязательствах, с этой истиной связанных!
Как я
уже писал не раз, религиозная катастрофа
идет у нас не в низах народных, а наверху.
Крушение веры совершается, конечно, и в
низах, но лишь как следствие угасания тех
светильников, что стоят на верху горы. Можно
ли нам, простым обывателям, быть искренно
верующими, если высшее священство
равнодушно к религиозной истине? Мы,
простые обыватели, не знаем богословских
тонкостей; все эти монофизиты и монофелиты
— для большинства тарабарщина, но одно не
тарабарщина — это ревность
к вере учителей наших или полное отсутствие
этой ревности. Когда мы видим апостола,
готового идти на смерть за объявленный им
святой закон, мы невольно думаем: он, должно
быть, прав — очевидно, ему открылась истина
дороже жизни; но когда современный апостол
говорит: “Верьте в истину, но уважайте и
заблуждение”, — то простые люди совершенно
сбиты с толку. Во что же, однако, правильнее
верить и на чем остановиться? Ведь всякая
искренняя вера есть великая любовь, которая
ревнива и никакой “терпимости” не
допускает. Объявите полную “терпимость” —
и для верующего сердца будет нарушена
трагическая чистота
сознания, целомудрие души, желающей быть
достойной Бога. Что-то смрадное, как грех
седьмой заповеди, вторгается в область веры,
когда начинают не
замечать ересей, совсем забывать
о них. Священное боговенчанное
превосходство исчезает, исчезает из веры чудо истины и —
вечное разлагается в “условном”.
© RUS-SKY, 1999 г. Последняя модификация 01.10.07