© RUS-SKY, 1999 г.
1 января
Первая
мысль в новом году, первый порыв сердца — да
здравствует наша великая армия,
завоевывающая народу жизнь и честь! Да
ниспошлет Господь благословение на
мученический подвиг наших сыновей и
братьев! На долю их выпало перевернуть еще
одну тяжкую страницу истории и вписать на
ней новые бессмертные слова. Новые и вечно
старые, пока народ растет под солнцем. И в 1914
году — уж не знаю, каком от сотворения мира,
— народ русский боролся и побеждал.
Страшную борьбу эту он перенес и на
следующий год с надеждой победить. Мало
сказать: с надеждой — с глубочайшей
уверенностью победить, если, конечно, нас не
оставит милость Божия и не случится чего-нибудь
нежданного-негаданного, вроде татарского
обвала семьсот лет назад. Но теперь таких
слишком крупных неожиданностей ждать уже
трудно. Человечество довольно плотно
связано паром и электричеством, все
основные процессы в нем наперечет известны,
все действующие силы учтены, и, собственно,
ничего трагического врасплох произойти не
может.
Последняя,
чисто разбойничья попытка использовать
неожиданное, схватив соседей за горло,
обнаруживает довольно жалкий неуспех.
Конечно, ни одна из держав, обороняющихся от
тевтонов, венгров и турок, не может сказать,
что она вполне подготовилась к наглому
нападению, но курьезно, что и сама
нападающая сторона к нему оказалась не
совсем готовой. Разве немцы думали, что
война затянется на полгода и долее? Разве
они воображали, что война потребует
сверхсильного от них напряжения и столь
непомерных вообще жертв? Истощение
снарядов и необходимость вытаскивать из
арсеналов старый чугунный хлам не говорит
ли о неожиданности, наказавшей самих немцев?
И если приходится отбирать у обывателей
дверные ручки из меди, задвижки и т.п., то не
свидетельствует ли это о жестоком промахе
зачинщиков теперешней войны?
Менее
роковые недочеты допустимы во всех армиях,
однако нельзя же не видеть, что недочеты эти
— исключение; правило же таково, что
гигантские армии движутся и сражаются с
поразительною для таких человеческих масс
обдуманностью. В общем, практика войны не
посрамила ее теории, что касается
мобилизации, сосредоточения, развертывания
“вооруженных народов”, их снабжения и
управления, их связи и основных
стратегических начал.
Кое-что
новое выяснилось со стороны артиллерии,
авиации, броневых автомобилей и т.п., но
войска всех народов необычайно быстро
привыкают к условиям нового оружия и легко
приспособляются к новому бою. Согласно
гегелевской кривой прогресса, война в своих
новшествах начинает возвращаться как будто
к древним приемам — к осаде защищенных
позиций, к броневой обороне, к штыковому бою
и т.п. Сражение иногда оканчивается теперь,
как в глубокой древности, faute de combattants, за
истощением бойцов и оружия. При всей
новизне средств и способов борьбы остается
вечно незыблемым основной двигатель войны
— военное одушевление, желание
воевать, героический почин. При наличии
этого условия победа является вопросом
времени.
Побывавшие на передовых позициях говорят, что похожая на ад кромешный война идет правильно, все равно как летняя страда. При всех случайностях летней погоды, при зное и грозах, при крайней необходимости спешить необъятная вначале задача постепенно суживается, день заднем отрабатывается определенное количество работы, и, глядишь, в должный срок поля убраны. То же и на войне. Великая косьба и жатва жизней идут, и в конце концов одна воюющая сторона должна будет признать себя разбитой. Если вдали от полей битв, в вечно философствующем столичном обществе могут являться сомнения и колебания, то все возвращающиеся с передовых окопов в один голос утверждают, что дух нашей благородной армии превосходен и уверенность ее в победе — полная. Встретим же новый год горячим приветом армии, в которую переселилась как бы вся душа нации, вся ее исполинская сила.
Может
быть, впервые за долгие годы отрезвленный и
тем облагороженный народ с наступлением
нового года чувствует действительное
обновление — и в своей крови, и в своей
судьбе. Не иначе как предчувствием великого
будущего объясняется этот чудесный подъем
духа и неукротимое стремление сломить
врага. Для России начинается как бы новая
молодость народная, новый героический
период истории, новый век побед и одолении.
Не стыдно было бы, конечно, мечтать и о
военных победах, которые в нашей истории
правило, а не исключение, но при всей отваге
смиренный народ русский, народ-богоносец,
мне кажется, искренно не мечтает о
завоеваниях, довольствуясь, как океан, лишь
желанием определить свои берега. Взять лишь
свое или ничье и не трогать чужого — вот наш
народный идеал, и только крайняя
необходимость самозащиты заставляла нас
нападать, только явное тяготение к нам
соседних территорий побуждало
присоединить их. Как было не присоединять
Петру Великому устьев Невы, бывших издревле
русскими и остававшихся русскими даже под
шведским владычеством? Как было Екатерине
не присоединить Западной Руси, Белой и
Малой? Как теперь не присоединить Червонной
Руси? Разве все это “завоевание”? Это лишь
возвращение своего. Можно ли было не
присоединить Южной России, если еще до
основания Русского государства Черное море
называлось Русским морем? Можно ли было не
присоединить грузинских царств, в течение
столетий взывавших о защите и подчинении их
нам, совершенно как теперь взывают о том же
Армения и изнуренные анархией ближайшие
персидские провинции?
Необыкновенно
легкое завоевание Заволжья, Приуралья,
Сибири и Средней Азии разве не объясняется
тем, что погибавшие от разбойной смуты
варварские племена этих пустынь сами
стремились пожить под какой ни на есть
государственностью, хотя бы и чуждой им, но
обеспечивающей жизнь, имущество и право.
Еще при Алексее Михайловиче монгольский
царь Алтын-хан присягал Русскому царству от
всей необъятной Монголии, и до чего Россия
была равнодушна к захватам, доказывает то,
что у нас даже позабыли об этом
присоединении, запамятовали в буквальном
смысле этого слова, причем уже проведенная
граница с Китаем в Урянхайском крае
затерялась, затерялись и едва были отысканы
в копиях самые документы о присоединении
царя Алтына. Не жаждой завоеваний, а
стихийной необходимостью остановиться
наконец на определенном рубеже вызвано
было наше движение до Тихого океана. Когда
это движение в лице отважных казаков
перекинулось в Новый Свет, то обнаружилось
просто болезненное нежелание России
расширяться. Оно разрешилось отдачей
Соединенным Штатам колоссальных богатств
Аляски за медный грош. А ведь при малейшей
настойчивости своего правительства Россия
могла бы в свое время захватить всю Канаду и
весь западный берег Америки просто как res
nullius (ничью вещь. — Ред.).
Испания нам даже предлагала Калифорнию с ее
неисчислимыми богатствами, и мы отказались,
как отказались от приобретения Сандвичевых
островов, просивших протектората Кореи и
Тибета. Отказались даже от тех архипелагов,
которые были открыты нашими моряками. Даже
в самой Европе издревле открытый нашими
поморами Шпицберген мы почему-то бросили, “забыли”
о нем. Уже завоеванный русской кровью
роскошный персидский берег с провинциями,
которые теперь для нас были бы
необыкновенно важны, мы вернули назад, как
вернули Австрии Тарнопольский округ,
Пруссии — Восточную Пруссию и Торн и т.п.
Проводя после победоносных войн границы с
Швецией и Турцией, мы охотно поддавались
великодушным ошибкам, благодаря которым
потеряли незамерзающий Варангер-Фиорд на
севере и дивный зачорохский край у Батума.
В числе
искренних пожеланий на Новый год должно
стоять вместе с окончанием победоносной
войны то, чтобы Россия хотя бы на этот раз
преодолела свое отвращение к военным
приобретениям и сумела добыть жизненно
необходимые для себя границы. Если
вспомнить, что Карпаты еще князь Владимир
считал своими, а к царьградским воротам еще
Олег прибивал свой щит, то какие же это
будут “завоевания”? Или можно ли назвать
завоеванием “спасение погибающего”
армянского народа, единственного
христианского народа, томящегося в плену у
магометан? Весьма возможно, что, спасая
Червонную Русь, Польшу и Армению, придется
не слишком церемониться с кривизной
этнографической границы. И в политике, как в
частном быту, принудительное отчуждение
допускается высшими интересами
государственного существования. Нам
совершенно не нужны Дардансллы как турецко-греческий
угол земли, но они для нас безусловно
необходимы как выход из нашей империи на
незамерзающий океан.
Нужно ли
подсказывать России, чего она еще может
пожелать в наступающем году? О, как мы все
это чувствуем без лишних слов! Мир на земле,
конечно, не напрасно сопоставляется со
славою Божией в небесах. “Благоволение в
человецех” — это и цель, и средство земного
счастья. Но ради этой священной цели нужно
беречь войну, дабы закончить ее
блистательно, со всею полнотою результатов.
Наступающий год для России должен быть
великим, даже величайшим в ее истории, но
это требует продолжения богатырских жертв
и усилий. Многое говорит за то, что
большинство великой работы уже сделано и
осталось, в сущности, лишь добить врага. Но
эта часть операции должна быть сделана с
хирургической тщательностью. Война,
выражаясь шахматным языком, уже вступила в
период Endspiel. Идет, в сущности, конец партии.
В каком бы углу Доски ни был сделан мат, под
Берлином или под Варшавой, — это не меняет
дела. Важно, чтобы неприятельская армия
оказалась непоправимо разбитой, не
выдерживающей дальнейшего преследования.
Нашествие, остановленное
eo ipso (в силу этого. — Ред.),
ожидает Участь быть отброшенным,
как это уже и совершается на нашем
австрийском и турецком фронтах. Первое и,
так сказать, соборное, вселенское пожелание
России — это чтобы Господь послал силы
докончить великий подвиг нашему Верховному
Главнокомандующему, которому отечество уже
и теперь обязано глубокой и горячей
благодарностью.
Не
хочется даже желать чего-нибудь, кроме
победы. Не хочется загадывать о будущем. “Там
видно будет”, а пока необходимо это,
зато в безмерной степени. Впрочем, при
условии победы даже и мирное наше будущее
представляется не иначе как рядом побед. Со
всякими затруднениями справимся, все
одолеем, если вынесем из пламени войны то
высокое одушевление, при котором все
доступно. Победоносная война упрочит наше
мировое положение и заставит уважать
благожелательную волю России при меньших
ее жертвах. Ведь и этой войны не было бы,
если бы нас достаточно боялись. Нужно — и
при наших средствах возможно — довести
свое могущество до степени авторитета,
покоряющего одним желанием: Roma locuta, causa finita. (Рим
высказался, дело закончено. — Ред.)
Укрощение тевтонов и османов, равносильное
разгрому двух разбойных гнезд, угнетавших
преимущественно славянство, позволит
сократить вооружения, а это сразу вольет в
труд народный тот капитал, который так
необходим для молодой культуры. Вполне
справедливо будет, если побежденные враги
возместят хоть часть великих жертв,
предпринятых для борьбы с ними. Это не будет
грабеж чужого, а лишь возвращение своего.
Успокоенная за свои границы, великая
славянская держава рассчитывает, сколько
от нее зависит, жить в глубоком мире со
всеми народами, кроме желающих промышлять
разбоем. С такими соседями мир и впредь не
будет возможен, и Россия, как одна из
крупнейших представительниц человечества,
не откажется от долга защищать цивилизацию.
В сердечном согласии с другими племенами-старейшинами
в человеческой семье Россия будет
осуществлять давнюю свою мечту о всеобщем
мире.
Таков,
мне кажется, желанный лозунг внешней
политики. Что касается внутренней, то,
несомненно, победоносная война внесет и в
эту область жизни самое благодатное
воздействие. Война пробудила душу народную,
примирила распри, объединила разнородные
элементы и еще раз показала народу, какое
это великое благо — государственность,
если она достигает своих задач. В годину
тяжких бедствий хороши мы были бы, если бы у
нас не было непререкаемой и священной
Верховной власти или если бы она была
ослаблена до тени своего значения, как
мечтают наши демократы обеих партий этого
имени (конституционные демократы и социал-демократы).
Хороши мы были бы, если бы у нас не было хоть
и далеко не совершенной, но все же организованной исполнительной
власти.
Хороши
мы были бы без многовековой армии и совсем
без флота, а главное, без воспитывающей
народ государственной дисциплины,
заставляющей радостно идти на подвиг и
восторженно — как этот юноша Боткин —
умирать за родину. Сколько погибло этих
милых юношей-героев, которых мы еще недавно
видели детьми! И кто мог предполагать, что в
наше “растленное время”, когда
национальная школа действительно
поколеблена, поколеблена даже семья, все-таки
действует какая-то сверхчувственная, мало
замечаемая государственная дисциплина,
которая восстановляет дух народный и
внушает, как и встарь, высокое благородство?
Победоносная
война создаст те моральные ценности,
которые растрачиваются в мирное время
слишком нерасчетливо. Она еще раз укрепит
устои государственности: “Во искушеньях
долгой кары, перетерпев судьбы удары,
окрепнет Русь”. И уже
крепнет, и это прекрасное приобретение
войдет в жизнь как неожиданный результат
войны, но благодатный. Победа создаст
наилучшую базу для всех внутренних
преобразований — не столько для идей, в
которых нет недостатка, сколько для
осуществления их. Будем откровенны и
сознаемся, что главный наш внутренний враг
— это общественная вялость, недостаток
того темперамента, который побуждает
англичанина или американца от слов
переходить тотчас же к делу. Мы же от
прекрасных слов переходим к другим хорошим
словам, к третьим, к бесчисленному их
количеству, которое никак нельзя назвать
прекрасным. В трясине слов, обсуждений и
пререканий самые живые, неотложные вопросы
пребывают десятки лет, часто погибают в ней
или выходят полузадушенными. Неужели это
свойство нашего национального характера?
Однако в глубине своей народ более работает,
нежели рассуждает, и работает иногда
превосходно. Я думаю, вялость реформ, какая-то
сковывающая дух робость в решениях — они
значительно зависят от несчастных войн за
последнее полстолетие. Военные неудачи как
тень продолжаются на десятилетия мира.
Поколения, воспитанные в бесславные годы,
не могут быть столь же решительными, как
поколения в века побед. Не будь Полтавы и
Гангута, может быть, не было бы петровских
реформ. Не будь блистательных суворовских и
кутузовских побед, не было бы и “золотого
века” нашей дворянской культуры. Не из
пустого тщеславия мы “должны победить”, а
ради последующего величия России и
расцвета гения народного на всех его путях.
Поэтому и первая, и последняя наша мысль при
встрече Нового года — да ниспошлет нам
Господь победу. Тогда молодая победоносная
Россия под овеянными славою знаменами
великой армии непременно вступит На новую
дорогу счастья, еще не слыханного у нас и
небывалого.
15
февраля
Разгар
войны, разгар нашей героической поэмы. Само
собой, не всем великая эпоха по плечу.
Чувствительная m-me N. утомлена
этой “бойней”. Бесчувственный философ
Z., аккуратно проживающий свою огромную
пенсию и ухитряющийся еще “отложить” кое-что
— зачем? Бог весть, этот погасший в своем
эгоизме мудрец возмущен
войной как взрывом человеческого зверства.
Чуть плохие вести — маленькая поэтесса X. с
глазами, похожими на маринованные сливы,
говорит томно: “А не я ли говорила, что
войны не надо? Ах, меня не слушали...”
Оставим
в стороне слишком чувствительных господ и
дам. Они и в мирное время ныли, изнемогали,
страдали за все на свете — за ближних, за
народ, за человечество, за природу, наконец,
за Самого Создателя, Который будто бы
пропустил случай создать мир более
совершенный, посоветовавшись с этими
господами. Оставим их в стороне. Кроме них
есть еще, слава Богу, в России люди здоровые
и сильные, которые точно воскресли за эту
войну. Столько она пробудила в них энергии и
желания жить! Столько вдохнула молодости в
их нервы. Мне вчера передавали факт,
опровергающий решительно все теории
баронессы Суттнер и графа Толстого.
Блестящий офицер в одном из полков Сибири
вдруг с ужасом увидел, что война проходит, а
он так и не попадет на войну. Как? С его
фамилией — не воевать? Невозможно! Он
просит, настаивает, умоляет — все напрасно.
Не отпускает начальство, да и все тут:
офицер в каждой части теперь ценится на вес
золота. Молодой герой решается наконец на
дурной поступок. Разрезает себе руку и
подает рапорт о том, что его укусила бешеная
собака. Ближе Иркутска нет медицинской
помощи. Пришлось отпустить его в Иркутск.
Там он умоляет отпустить его в Петроград
посоветоваться с профессорами. Отпустили.
Добравшись до столицы, он пускает в ход все
связи и попадает-таки в действующую армию. И
в первом же бою убит.
Что же,
зато все-таки пожил человек, удовлетворил
некую высокую страсть, очевидно, его
мучившую. “Мгновение жизни молнии
драгоценнее тысячелетия жизни слизняка”,
— говорил Нена-Сагиб. Не думайте, что
молодая жизнь, скошенная ранней смертью,
пропала. Куда же она могла вывалиться из
объемлющего ее бесконечного мира? Очевидно,
она осталась в нем, перейдя в загадочное
нечто, из которого когда-то вышла. Была она
некогда невидимой и неощутимой — и вновь
сделалась таковой, чтобы когда-нибудь
проявиться в новой материальной оболочке.
Мы совершенно не знаем ни начала вещей, ни
начала нас самих, и слишком определенно
толковать о вечном уничтожении своем не
имеем права. Я Думаю, какой-то
подсознательной глубиной духа мы твердо
верим в свое бессмертие, иначе не решились
бы тысячи раз в жизни на безумный риск, и не
только на войне и на дуэли.
Один
помещик передавал мне, до какой степени
спокоен простой народ в эту войну.
Необыкновенно интересуются войной и следят
за ней не хуже, чем мы в Петрограде. Следят
превосходно по дешевой газете и дешевой
карте, где лежит Козювка, Могелы, Прасныш, до
какого-нибудь Марграбова включительно. То и
дело приходят в деревню вести о раненых и
убитых, и народ остается спокоен. У одного
старика убили 23-летнего сына, чудного парня,
единственную опору отцу. Потемнел старик и,
может быть, поплакал в сторонке, но с виду
совершенно спокоен.
—
Жалко небось парня? — спрашивает помещик.
— Вестимо, жалко, да что ж поделаешь. Надо держать державу...
Вот
каким великим словом обмолвился простой
крестьянин. “Надо держать державу”. Вот на
какой глубине народной залегает
государственный инстинкт. Я не знаю,
приходило ли это великое слово в голову тем
г-дам социал-демократам, которые на днях
осуждены на поселение за попытку поднять
мятеж и превратить в Россию в республику
соединенных штатов. Не оторвись они от
своего народа так далеко, не прилепись они
непременно к заграничной, американской
моде, может быть, они почувствовали бы, что
от какой-нибудь “державы” все равно не
уйдешь. Соединенные Штаты ведь тоже держава,
и более “буржуазного” правительства,
конечно, нет на свете, как именно в
отечестве янки. Нигде на свете “кружок
четырехсот”, осевший на лучших улицах
столицы, не имел бы более громадного,
подавляющего влияния на жизнь народную, как
в Нью-Йорке. Правда, тамошние миллиардеры
почти сплошь выходят из подонков общества,
и это утешает демократию. “Сегодня ты на
вершине золотой пирамиды, завтра я”.
Формула ясная, но обманчивая в неизмеримо
большей степени, чем лотерейный выигрыш. В
действительности выходит так: “Сегодня ты
на вершине сверкающей горы алмазов, а
завтра я буду сидеть в темном подвале, как
сидел вчера, как буду сидеть долгие годы до
гробовой доски”.
Нигде
нет большей свободы труда и таланта, как в
великой заатлантической республике, но это
ничуть не обеспечивает там лентяев и
бездарностей. Скорее напротив. “Державы”
иного, более древнего, более близкого к
природе типа, именно монархические, в
состоянии гораздо легче, чем “республиканские
штаты”, регулировать бедность и богатство,
защищая слабое и отставшее большинство
подданных от слишком уж прогрессирующих по
части кармана. Поглядите, как,
воспользовавшись священной формулой
свободы, распустились пышно алчные
американские тресты! Без
всяких заклинаний и талисманов, а лишь
простой игрой на повышение и понижение
кучка американских банкиров захватывает
все материальное богатство нации. В течение
двадцати каких-нибудь лет молодой еврейчик,
приехавший в занятых у приятеля штанах, “наживает”
миллиард долларов, ни более ни менее, то
есть нередко даже более миллиарда, ибо есть
богатства буквально несметные,
неопределимые по величине. Несколько таких
господ, всего с полдюжины, держат в руках
всю золотую знать Америки, а те — весь
гордый своим республиканским равенством и
свободой народ. Пробовали некоторые
президенты бороться с могущественной
олигархией капитала, но ничего не вышло.
Америка, конечно, от нас далеко, и мы в
точности не знаем, что делается под ногами,
по ту сторону земного шара, а между тем
такие внимательные и вдумчивые наблюдатели,
как Густав Ле-Бон, предсказывают
Соединенным Штатам в ближайшем будущем
невероятные потрясения (см. “Психологию
социализма” этого блестяще талантливого
мыслителя).
Правда,
борьба с синдикатами и в монархической
Европе налаживается очень плохо. При двух
наших финансовых графах, С. Ю. Витте и В. Н.
Коковцове, синдикаты успели опутать и
русскую экономическую жизнь густой и
хищной паутиной. Но, я думаю, не может быть
той паутины, которая, наброшенная на народы,
устояла бы от малейшего прикосновения
скипетра царского. Вспомните отмену
крепостного права у нас — и страшно
кровопролитную войну за освобождение
негров в Америке. События эти одновременные,
и именно на почве уравнения прав между
оптиматами и пролетариями. Задолго до
рождения на свет осужденных господ эсдеков
русская монархия справилась с великим
демократическим вопросом, которого не
могла разрешить без кровавого бунта
заокеанская республика. Сопоставьте также
борьбу с пьянством в Америке и в России: там
она началась чуть не полвека назад, и все-таки
пьяницы без труда путешествуют из трезвого
штата в пьяный, как в соседний ресторан, — в
России же одного Царского слова было
достаточно, чтобы совершилось одно из
величайших отрезвлении в человечестве. Я
отнюдь не спорю, что многое у нас в России
плохо и очень многое в Америке превосходно.
Я желал бы многих хороших оттуда
заимствований, но что касается “державы”
как скинии народной силы, то позвольте
усомниться в заграничной моде. Вы
утверждаете, г-н Петровский, что “с точки
зрения рабочего класса и трудовых масс всех
народов России наименьшим злом было бы
поражение царской монархии и ее войск” (обвинительный
акт). Отсюда пропаганда среди войск
социалистической революции и военного
мятежа. Но есть ли в этой затасканной до
рубища затее хоть столько логики, сколько
необходимо для элементарного приличия?
Поражение
царской монархии имело бы сейчас лишь
единственный мыслимый результат —
подчинение кайзеровской монархии, ни более
ни менее. Да какое подчинение! Ведь царская
наша монархия нас не завоевала, она
добровольно избрана нашими предками, она
выросла вместе с народом и срослась с ним
так, как нервная система срастается с
мускульной. Царская монархия одной с нами
колыбели, одного стародавнего языка, одной
тысячелетней веры, одной судьбы народной, и
потому в глазах царской монархии народ не
есть какое-то чуждое существо, а свое родное.
Что же было бы “для всех народов России”,
если бы восторжествовала кайзеровская
монархия? Кроме абонентов газеты “Речь”,
которым все равно — кочевать ли в России,
или в Америке, или среди любого чужого
народа, — “для всех народов России”
Германия явилась бы одинаковым завоевателем.
Поймите, г-да эсдеки, это ужасное слово!
Вникните во всю глубину его трагического
значения. “Горе побежденным!” Это не фраза,
это вечный стон, повторенный недавно в
сумасшедшем манифесте германского
императора. Еще не победив никого и
находясь даже за сто верст от победы, он уже
потрясает перунами, он уже угрожает будущим
покоренным народам всеми скорпионами,
какие в состоянии придумать воображение
дегенерата. Vae victis! (Горе побежденным! — Ред.)
О да! После истребления миллионов русских
солдат разрывными пулями, ядовитым дымом,
серной кислотой, холерными разводками и т.п.
предполагается оставить в живых
большинство населения завоеванной
Российской империи. Правда, был заявлен в
немецкой печати проект одного почтенного
немца — обесплодить славянскую расу, то
есть оскопить мужчин, но, кажется, проекту
этому не было дано дальнейшего движения.
Был заявлен проект о поголовном выселении
русских народов “куда-нибудь” — за Урал,
что ли, или, еще лучше, в немецкие колонии
Африки, дабы освободить территорию нашу для
широкой немецкой колонизации. Но и этот
проект пока остается под сукном. Всего
вероятнее, покоренное немцами население
даже не будет изгнано, а (по третьему
проекту) будет только обращено в крепостное
рабство, как было с населением Римской
империи, завоеванной полторы тысячи лет
назад предками тех же немцев. Славяне —
недурная подстилка для высшей расы, это
Dungervolk, живое удобрение вроде домашнего
скота. По отобрании “у всех народов России”
земель, капиталов и всякого лишнего
имущества немецкие культуртрегеры получат
сто восемьдесят миллионов двуногих
батраков и батрачек, рабочую силу, которая
будет стоить только хлеба, который съест.
Вот и все. Конечно, при малейшем
сопротивлении, при малейшем протесте
покоренных ждет то же самое, что негров в
немецких колониях Камеруна и Занзибара.
Плети, плети, плети, пытки, привязывание к
деревьям и сожжение заживо.
Вы
знаете, как “милостиво” старые немецкие
феодалы обращались с покоренными
крестьянами Римской империи. Если
крестьянин позволял себе убить дикую птицу
на земле своего господина, то в наказание
крестьянину вскрывали живот, вытаскивали
кишку, при выходе ее из желудка прибивали ее
гвоздем к дереву и затем гоняли крестьянина
кругом дерева, пока тот не выматывал себе
все внутренности. Это не было обычаем — это
входило в уголовный кодекс.
Вот,
если говорить правду, какая монархия
призывается на смену “царской”. Вот для
какого строя проповедуется социалистами
война не против немцев, а против нашего
правительства, воюющего с немцами. О,
конечно, г-да немцы в качестве
сверхчеловеков не стали бы пачкаться,
подобно предкам, вытаскивать кишки у
покоренных рабов, но что они спокойно
пристреливали бы их или прирезывали бы, как
делают даже их сестры милосердия с нашими
ранеными, в этом сомневаться нельзя ни на
одну минуту.
Конечно,
устройство черепной коробки у г-д эсдеков
не зависит от них самих и они не виновны в
том, что она узковата, однако есть же предел
всякой узости, допустимой в отделе
человекообразных. Если наше правительство
“буржуазно”, то неужели немецкое явится
менее буржуазным? Неужели наши помещики и
чиновники стоят дальше от простого народа,
чем немецкие бароны, аграрии и “юнкера”?
Мне скажут: эсдеки вовсе не добиваются
завоевания России немцами; они желали бы в
первую голову “поражения царской монархии
и ее войск”, но вторым пунктом идет
образование свободных республик —
немецкой, польской, русской и пр., и третьим
их пунктом является слияние всех
европейских республик в республиканские
соединенные штаты.
Прекрасно.
Допустим это. Бумага все терпит, но сама
действительность?.. Начав с поражения
царской монархии и ее войск, к чему же вы, г-да
эсдеки, подвели бы Россию и Германию? Россию
сделали бы покоренной страной, Германию —
страной покорившей. Так неужели вы думаете,
что, разгромив Россию, а стало быть, и
Францию, и Англию, Германия вдруг сказала бы
им: знаете что, давайте-ка сделаемся все
свободными республиками! Мы своего
императора-победителя низложим за то, что
он вознес Германию на высоту всемирного
господства, а вы низлагайте своих монархов
за то, что они бились за вашу независимость.
Перебив миллионы своих и чужих солдат,
истратив миллиарды марок на войну и наконец
завоевав Европу, мы, немцы, знаете, что
сделаем? Вдруг, к общему изумлению,
откажемся от наших завоеваний, ибо этого
желают петроградские эсдеки: г-да
Петровский, Муранов, Бадаев и компания.
Откажемся от всяких приобретений в Польше,
в России и во Франции. Пусть каждый народ
владеет своим! И хотя история показала, что
европейские народы живут как кошка, еж,
собака и обезьяна, завязанные в один мешок,
и хотя самой волчьей жадностью ко всему
чужому отличаемся именно мы, немцы, но... Да
здравствует национальное бескорыстие!
Долой тысячелетние троны, и сольемтесь
вместе в одни “республиканские
соединенные штаты”!
Как вы
думаете, похоже это на немецкий характер, на
психологию завоевателей вообще, а тевтонов
в особенности?
Социалисты
в числе тяжких доводов против монархии
выставляют и этот: помилуйте, можно ли длить
такой государственный строй, где народы,
управляемые монархами, ведут столь
истребительную войну, какова нынешняя?
Только республика может обеспечить
всесветный мир.
Правда
ли? А давно ли те же Соединенные Штаты вели
ожесточенную войну с испанцами, по совести
говоря, без всякого уважительного повода со
стороны испанской монархии, если не считать
ее сравнительной слабости? А давно ли
лились потоки крови в Мексиканской
республике, которая за отсутствием
внешнего врага, с которым бы можно было
подраться, разделилась на два лагеря,
заведших самую жестокую междоусобицу? И кто
всего чаще воевал за последнее столетие —
монархия ли Европы или республики Южной
Америки, которые охотятся друг за другом,
как за простой дичью?
Мне
кажется, корни народные у нас неизмеримо
умнее и государственное тех отдаленных и
уродливых веточек народного ствола,
которые именуются эсдеками и эсерами.
Обглоданные чужими внушениями, как
прожорливой гусеницей, эти веточки имеют
голый и довольно жалкий вид.
23 августа
Я
начинаю себя помнить в глубине средних
веков, в деревенской глуши, где
миросозерцание полагалось пирамидальное.
На вершине пирамиды — Бог, всемогущая сила,
к которой было принято обращаться по
всякому, хотя бы ничтожному, поводу. Все
зависело от милости этого Миродержца и от
достаточно настойчивой, хотя и смиренной
мольбы к Нему. Одна деревня, успевшая
скосить сено, молила послать вёдро. Другая,
соседняя, еще не успевшая скосить сена,
молила послать дождь. Сразу после Царя
Небесного на вершине пирамиды
представлялся царь земной, существо тоже
всемогущее. Все искренно удивлялись, почему
царь не велит напечатать сколько угодно
денег. Все старались, минуя инстанции,
подать прошение на Высочайшее имя, хотя бы
речь шла о том, что Гаврила Петров запахал
часть поля у Никиты Макарова, когда всем
известно, что межа их шла еще в стародавние
годы, при дедах и прадедах так: от Кривой
березы на Козлином рогу бери вправо на
большой Орешник, потом загибай на Свиной
ручей и т.д. Все это, по представлению
средних веков, когда я родился, обязан был
рассмотреть самолично царь-государь, а
приказным и судьям народ систематически не
верил. Далее вниз, под царем, предполагалась
какая-то “вся палата и воинство их”, “господа
сенаторы”, которых не следует смешивать с
санитарами. Начинали тогда, правда,
проникать слухи, что существуют какие-то
министры, но простой народ пятьдесят лет
назад еще плохо представлял себе, что это за
чин. Под “сенаторами” шли разные большие
господа, под ними — господа поменьше,
дворяне, а под ними — народ. О народе народ
имел наиболее реальное представление и,
только что освобожденный от крепостного
права, все еще по инерции думал, что он ничто.
“Мы люди темные, мы люди бедные, вы наши
отцы, а мы что ж? Что вашей милости будет
угодно”.
Лет
одиннадцати, уже в уездном городе я попал
уже в восемнадцатый век, хотя календарь
показывал девятнадцатый. Все еще почти все
обыватели сверху донизу веровали в Бога, в
царя, родину, ходили в церковь, постились. Но
тут уже я встретил и богатеньких дворян,
зараженных вольтеровским вольномыслием, и
даже мещан, читавших социалистические
трактаты. Старый смотритель уездного
училища немец Акерман еще посекал
провинившихся школяров, но молодые
либеральные учителя делали из этого
историю на весь город, на весь учебный округ.
Местный радикал, сын николаевского
фельдфебеля, воспитан был уже на Белинском,
Чернышевском, Писареве. Он посылал
величественному протопопу книгу Дарвина о
происхождении человека, но получил ее
обратно с таким отзывом, что и автора сей
книги, сущего буесловца и праздномысла, и
читателей его следовало бы выдрать на
съезжей. Шло брожение умов. Помещики из
молодых ходили в красных шелковых рубахах,
читали с особенным чувством Некрасова.
Ходило по рукам “Что делать?”...
В
девятнадцатый век я попал уже в средней
школе, и тут на меня сразу пахнуло двумя
великими, как бы воздушными течениями. Они
создавали уже не брожение, а вихрь умов.
Одно течение было революционное, другое —
естественно-научное. “В те дни, когда мне
были новы все впечатленья бытия”, казалось
большой, неслыханной, сногсшибательной
новостью, что “Бога нет, — сам Иван
Иванович сказывал”, что везде должна быть
республика, что все должно быть общее и т.д.
Я со всею страстностью подростка вбирал в
себя все идеи, все кружившиеся в вихре
начала и лозунги и чувствовал почти
сумасшедшее ощущение Колумба, открывавшего
новый мир.
Подробности
для читателя неинтересны, я хочу сказать
только, что нынешнее действующее на сцене
поколение нельзя винить в некоторой
растерянности перед колоссальным ростом
мировой драмы, которая наконец захватила и
нас в жерло своего пятого акта. В своей
наследственности, в крови и нервах мы еще
средневековые люди, завороженные поэзией
старых столетий, религией, чувством чести,
моралью... всеми ароматами и эфирами,
подобными тем, которые развиваются в старом
вине. Но к старому вину сознания в каждом из
нас подлито столько трезвой воды и столько
новых, острых до жестокости специй, что
получается напиток... как бы это выразиться?
Из тех, о котором сказано: “Если можно, да
минет меня чаша сия”.
Мы пьем
новые элементы сознания безотчетно, не
замечая, в какую отраву они сложатся в
глубинах нашей психики и как подействуют
они на сердце и мозг. Что же делать, “случается
то, что должно случиться”, как верно
говорит припев арабских сказок. С чувством
глубокого нравственного страдания я должен
сказать, что наше
поколение не справилось с своими
задачами. И не только в России, а и в
Германии, и во Франции, и в Англии, и в
Америке. Разве нынешняя всесветная
катастрофа не свидетельствует о
банкротстве людей, родившихся в средние
десятилетия девятнадцатого века? Разве, в
самом деле, этого результата ожидали
мечтатели в эпоху нашей молодости, поэты,
ученые и ясновидцы? Мечтали все мы, кажется,
о свободе — и дождались попытки к
неслыханнейшей тирании, какие помнит мир.
Мечтали о равенстве — и дождались
всесветного грабежа. Мечтали о братстве, об
“алюминиевых дворцах” — и дождались
ураганного огня и удушающих все живое газов...
Все это
очень грустно, но не ошибаемся ли мы еще раз,
покачивая седыми и плешивыми головами с
беспомощностью младенцев? Не ошибаемся ли
мы в том, что получилось нечто неожиданное
для наших идеалов и нечто даже
противоположное им? Не случилось ли,
наоборот, как раз именно то, что должно было
случиться, то есть вполне естественное,
логическое, закономерное развитие начал,
заложенных в революции и естествознании?
Попробуем
разобраться. Что касается более легкой
области, именно естествознания, то тут
затруднений особенных нет: что обещало нам
естествознание пятьдесят лет назад, то и
дало. Оно обещало нам дальнейшее раскрытие
сил, заложенных в природе, причем
подозревались неограниченные в
динамическом смысле источники энергии. Как
видим, естествознание не обмануло нас. За
последние пятьдесят лет к силе пара
прибавилось не только движущее
электричество, но и почти безмерная энергия
неуравновешенной материи, все эти динамиты,
робуриты и т.п. Открыта, хоть и плохо
использована, энергия расширения
замороженных газов, энергия радиоактивных
тел и пр. Кроме ископаемого угля остается в
запасе еще белый уголь — вечное движение
воды. Остается в запасе столь огромный
двигатель, как солнце, если уловить энергию
тепловых лучей. Что естествознание обещало,
то оно, повторяю, и дало, и дало гораздо
больше, чем мы мечтали. Никто в нашей
молодости, когда мы увлекались Жюль Верном,
и не думал, что его мечты так близки к
осуществлению, что мы все доживем до
электрического света, до подводных и
воздушных кораблей. Никто не думал, что мы
доживем до осуществления самой пророческой
из сказок этого удивительного романиста —
сказки о немце, который в глубине Германии
устроил завод для выработки самых
чудовищных орудий, каких человечество еще
не знало, — с целью покорить мир. Никто из
нас достаточно серьезно не думал, что мечты
наши в таком тесном родстве с реальностью и
что эти мечты перегонят нас, осуществятся
раньше, чем мы будем готовы к их
осуществлению.
Как ни
простительно было для молодежи многое
недодумывать до конца, однако мы лет
тридцать-сорок тому назад хорошо понимали,
что одних сил природы недостаточно для
счастья. В силах природы, собственно говоря,
не было крайнего недостатка: за тысячи лет
до электричества и динамита люди
употребляли с успехом такие аккумуляторы
энергии, как лошадь, осел, верблюд, слон. Еще
совершеннее была сила, называемая
человеком-рабом. Уже аргонавты для
мореплавания использовали силу ветра и т.д.
Для счастья человеческого рода нужны не
столько мертвые силы, сколько благая воля, ими руководящая.
Естествознание уже в самом начале своем
открывало рог изобилия, но он оказался
сделанным из того же материала, что ящик
Пандоры. Из тайников природы знание
выпустило полчище слишком темных сил.
Многие мечтатели вместе с нашим Герценом
встревожили: а что, если этими силами
воспользуются злые начала? Тревога, как
видит читатель, была не напрасной. Так ведь
оно и вышло: титаническими силами овладела
прежде всего злая воля народов.
В
предчувствии этого, мне кажется, лежит
отдаленнейший источник того явления,
которое зародилось под именем Реформации
пятьсот лет тому назад, в эпоху Иоанна Гуса
и Тамерлана. Тогда еще не думали, что
пробуждение европейской мысли под влиянием
античной литературы потребует свободы веры,
свободы слова, свободы труда, свободы
личности и вообще свободы жизни. Реформация
когда-то естественно перешла в революцию, а
окончилась ли теперь всемирная революция
или она перешла в новые освобождения под
разными иными именами — пусть читатель сам
решает. Мне кажется, последнее десятилетие
было последней гастролью революции
политической в строгом смысле этого слова.
Дальнейший процесс будет идти для
большинства стран уже вне политики, но в
более глубоких недрах общественного
строения. Спрашивается, обещала ли нам
политическая революция больше, чем дала?
Пожалуй, что и нет. Прочтите либеральнейшую
из конституций, хотя бы бельгийскую. Она не
обещала больше, чем сказано в ней, и все
обещанное осуществила. Наши Основные
Законы, приспособленные девять лет тому
назад, подобно Таврическому дворцу, под
новое назначение, может быть, не отличаются
совершенством, но что обещают, то и дают.
Если недовольные люди кричат: “Помилуйте,
что ж это за парламент? Это еще одна новая
сверхкомиссия, где заседают те же более или
менее казенные люди, ибо в старом казенном
государстве, где давно нет общества и
граждан, все обыватели пропитаны
казенщиной”. Может быть, отвечу я, это и так,
но тогда что же вы хотите? Из железных
инстинктов, сказал мудрец, не создашь
золотых нравов. Если в самом народе, в его
крови и нервах, сидит существо инертное,
склонное подчиняться и слепо доверять, то
что ж говорить о дальнейшем развитии
политической свободы? В этом
направлении политическая эволюция не
налаживается ни у нас, ни на Западе.
Представители народные всюду являются, в
сущности, весьма консервативным элементом,
в котором лишь изредка вкраплены настоящие
революционеры. С того момента, как
социалисты вошли в парламент и сделались
партией, то есть согласились сделаться ею,
стало ясным, что социальной революции не
будет, ибо истинные революционеры никогда
не входят в состав отрицаемой ими власти.
Раз социалисты согласились разделить с
буржуазией власть, они тем доказали свою
кровную принадлежность к буржуазии.
Псевдоним ведь не меняет творчества, и
развитие демократии остановилось там, где
по природе своей должно было остановиться.
Что также демократ в своей сущности? Это
неудавшийся буржуа. Немножко разбогатеть,
“выйти в люди”, заняться выгодным дельцем,
не иметь препятствий для своей
предприимчивости — дальше этого его мечты
о свободе не идут. Для демократии
действительно нужны свобода и равенство.
Что касается братства, основного элемента
Царства Божия, то это роскошь духа,
доступная лишь аристократии, и то на
последних ее идейных вершинах. Истинное
братство, насколько оно осуществимо,
проблестело в рыцарских и монашеских
орденах и погасло. Нельзя же назвать
осуществлением братства нынешние
товарищества на вере и акционерные
компании.
В каком
же положении находится мир в данное время? В
положении очень большой опасности.
Раскрытие сил природы далеко опередило
собой организацию человеческого братства.
Человечество не успело выработать
достаточно сильной благой воли, как к его
услугам явилась мертвая сверхсила. Этой
сверхсилой, стихийной и слепой, овладевает
злая воля народов, которая творит... вы
знаете, что она творит. Охватив какой-то
жестокой страстью целые народы, злая воля
добивается всемирной власти, и что ж вы
думаете? Может быть, она достигнет более
ужасного результата, чем тот, о каком
мечтает. Овладеть миром злая воля, может
быть, будет не в силах, но превратить себя и
мир в развалины — на это у нее, пожалуй,
хватит сил. Мы все поминутно повторяем
лозунг, не знаю кем впервые высказанный: “Эта
война — война на истощение”. Но подумайте-ка
серьезно, что это значит. Если из двадцати
вычесть семнадцать, то останется лишь одна
седьмая прежней суммы, а шесть седьмых куда-то
исчезнут. Подумайте о том, если европейская
цивилизация иссякнет до уровня одной
седьмой части своих теперешних средств и
сил. Какие из этого могут развернуться
последствия для человечества — об этом и
говорить не хочется. Но что же делать? Да
ничего. В том-то и драматизм положения, что
ничего не придумаешь лучше того ужасного,
что есть. Если где-нибудь за околицей на вас
напала бешеная собака, то наилучшее, что вы
можете придумать, это убить ее. Бежать
бесполезно. Убеждать собаку, хотя бы
сократовскими или евангельскими доводами,
бесполезно. Остается изощряться в способах
не давать искусать себя и каким-нибудь
счастливым ударом положить врага на месте.
Как бы по натуре своей вы ни были мало
расположены драться вообще с собакой, а
особенно с бешеной, но вы обязаны с ней
драться до последнего конца...
Опять
возвращаюсь к горестному вопросу в начале
статьи: как это мы, молодое поколение 1870-х и
1880-х годов, не предвидели и не предупредили
возможности столь чудовищной катастрофы?
На это я себе же отвечу. Да что ж было бы
толку, если бы мы эту катастрофу даже и
предвидели? Может быть, наиболее вдумчивые
и проницательные из нас и предчувствовали
беду, но что же они могли сделать? Ничего.
Рыбаки довольно точно предсказывают грозу,
но разве они в силах остановить ее?
Террористы закричат: надо было идти в
террор! Надо было на весь мир
распространить разгром, совершенный
великой революцией во Франции. Я на это
замечу: какой же вышел бы толк из террора?
Революция во Франции привела к теперешней
республике, которая не в силах бороться
один на один с немецкой империей и не в
состоянии была даже подготовиться к такой
борьбе. Если бы Германия была окружена
сплошь такими республиками и даже сама была
бы республиканской, это не изменило бы,
может быть, дела ни на йоту. Ведь
завоевательная со стороны немцев война —
создание не одного императора Вильгельма II
и даже не кучки его единомышленников. К
несчастью, это психоз всенемецкий,
охвативший всю эту нацию сверху донизу.
Протесты против завоевательной войны были
в Германии и продолжаются, но какие они
слабые в сравнении с массовым, стихийным
помешательством этого народа. Напрасно
думать, что всемирная республика
обеспечила бы всесветный мир. Республики,
начиная с древнеримской, бывали не менее
воинственными, чем империи.
Древнегреческая цивилизация погибла от
борьбы республик, как хиреет от войн и
вооружений Южная Америка, сплошь
республиканская. Что касается террора в его
наиболее преступной форме, то посчитайте-ка,
сколько террористами перебито за последние
пятьдесят лет монархов и президентов
республик! Нельзя забыть, что и нынешняя
война источником своим имеет
террористический акт — убийство
эрцгерцога Фердинанда и его супруги. Нет,
террором лечить человечество от войн — это
все равно что от болезней лечить отравой.
Что
делать? Да то, что делаем. Бороться за жизнь,
и если природа пощадит нас, то после общего
замирения будем мечтать, как мечтали наши
предки, о вечном мире. Только мечтать, а не
действовать? — спросить возмущенный
читатель. Отвечу: и действовать, если можете.
Мечта вовсе не праздное занятие. Она есть
тоже действие, она — сверхъестественное в
обществе начало всех действий. Многое и
многое, о чем мы искренно мечтали,
осуществилось. О многом хорошем, к
сожалению, мы мечтали не искренно и не
сильно — и не получили его. Немцы со
страстью мечтали о своем злодействе — вот
простая причина их успеха. Но успех этот
заставит человечество со страстью мечтать
о подавлении немецкого злодейства — и это
осуществится. Когда захочет человечество
божественного устройства общества, но
захочет искренно и нелицемерно, — оно
настанет. Не праздно сказано: “Царство
Божие — внутри вас”. Пока его нет у нас
внутри, а есть какое-то другое царство, мы
должны всецело наслаждаться тем, что есть...
17
октября
Пророчество о Думе. “Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи ? сторож! сколько ночи ? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь. Если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь и приходите” (Ис. 21, 11-12).
Первое
десятилетие нашей новой государственности
закончено. Оно похоже на звено истории,
выходящее из ее горна, раскаленное до цвета
крови, охваченное пламенем, поражаемое
тяжкими ударами, цель которых, может быть,
сварить какой-то разрыв, вновь отковать
железную связь жизни, подтачиваемую
временем. Мы, живые поколения, не можем быть
свидетелями тысячелетий и даже веков, нам
доступны только десятилетия, и вот даже на
границах десятилетий мы чувствуем тяжкую
работу исторического процесса, именуемую
войнами и возмущениями. В этой работе
стихийно участвуем и мы. Молот истории
колотит по нашему собственному телу и по
нашим нервам, и в огне войн и бунтов гибнут
наши же сыновья и братья...
Трудно
припомнить десятилетие более
драматическое, более насыщенное ужасами,
нежели то, что мы пережили. Оглядываясь на
прошлое, не приходится, конечно, ни
радоваться, ни ликовать. При крайне дурных
предвестиях зародился наш бедный
парламентаризм, и проклятие этих
предвестий он несет до сих пор. Ведь в самом
деле припоминается пророчество Исайи о
какой-то библейской “Думе”: “Сторож!
сколько ночи? — Приближается утро, но еще
ночь”. И десять лет тому назад в потемках
нашей государственности приближалось утро,
но стояла ночь, и теперь в отношении общих
судеб нашего народно-общественного
представительства мы переживаем то же
самое. Единственная разница лишь в том, что
тогда мы искренно верили в близкий восход
иного, солнечного дня истории, теперь же
вера обратилась в хмурое терпение. Что
предстоит нам впереди — не знаем, знаем
только, что десять лет тому назад
катастрофа войны стояла уже в прошлом,
теперь же она в настоящем и как разовьется
дальше — неизвестно. Исполнился уже год
войны с Турцией и почти пятнадцать месяцев
войны с двумя немецкими империями, но общие
результаты пока неутешительны. Этот
внешний факт, как для всех ясно, находится в
теснейшей связи с внутренним состоянием
нашего отечества, с государственной
неорганизованностью нашей, которой более
популярное имя — “неготовность”. Десять
лет тому назад вся ответственность за эту
неготовность падала на тогдашний приказный
строй, исторически одряхлевший. Само
общество и народ, лишенные участия в
политической жизни, могли утешать себя
иллюзией своей невиновности. И народ, и
общество несли все жертвы, необходимые для
победоносной обороны, и. если японская
война окончилась бесславно,
ответственность за это ложилась не на нацию,
а на ее чиновников. Ныне даже этой иллюзии
мы питать не можем, ибо новое испытание
войны, вовсе не неожиданной, свалилось на
нас через восемь лет последействия какого
ни на есть, хотя бы зачаточного, парламента.
Тяжесть ответственности за всякий неуспех,
и внутренний, и внешний, ложится теперь как
на старого виновника — бюрократию, так и на
нового члена в правящем организме —
народное представительство, а через него —
на весь народ. Нетрудно видеть, что с более
глубокой, философской точки зрения народ и
теперь, как и во все времена, был главным
виновником и главным ответственным лицом
за все происходящее. Изменяя латинскую
пословицу, поистине можно сказать, что сам
народ — кузнец своего счастья и что, в
сущности, он всегда заслуживает ту
политическую организацию, какую имеет.
Довольны мы или недовольны порядком вещей,
мы обязаны благодарностью за благо не кому
иному, как только себе и своим предкам. Что
посеяли в прошлом, то и жнем, и если
урожайность наших побед, как и урожайность
полей, далеко не те, какие допускают природа
и культура, то мы этим обязаны собственной
неспособности довести развитие
политической культуры до возможной полноты.
В чем же, спрашивается, лежат корни этой
неспособности?
Мне
кажется, низкая культура наша, и
земледельческая, и политическая,
объясняется одной главной причиной: нам
мешали. С незапамятных времен в народное
творчество наше вмешивается постороннее
насилие и спутывает работу, держит ее в
зародышевом состоянии. Как говорил
Владимир Мономах на совете князей в 1103 году,
“начнет орати смерд, и приехав половчин
ударит и стрелою, а лошадь его поиметь, а в
село его ехав иметь жену его и дети его и все
именье”. Плохо защищенная страна на
перепутье материков привлекала отовсюду
завоевателей и мирных засильников, и вместо
мирного, органического строя, дающего
накопление сил, устанавливался военный,
механический строй, с растратой народных
средств. Особенно тягостно было
вмешательство в судьбу русского народа
двух стихий — германской и монгольской, то
есть тех самых, от которых мы отбиваемся и
сейчас. В незапамятные для истории времена
Россия была уже захвачена готами, и хотя
немецкие историки утверждают, что именно
готам русские племена обязаны начатками
государственности, однако факт тот, что
готы не сумели организовать для нас
государственность, достаточную для отпора
внешнему врагу. Напротив, в течение
нескольких столетий владычества своего
готы создали государственность весьма
дряблую, неспособную защищать страну, и
дело закончилось гуннским завоеванием.
Вторая германская волна: варяги тоже не
сумели сплотить славяно-русские племена в
одно великое целое; напротив, введенный
варягами удельный строй подготовил Россию
ко второму азиатскому завоеванию в лице
татар. Нужно было совершенно истлеть
варяжским корням, чтобы Русь внутренним
органическим процессом сложилась в сильную
государственность. Но как только это
совершилось, надвигается третья германская
волна, залившая Россию при Петре I и его
преемниках.
Завоевание
это было мирное, но если рассмотреть его
пристально, то оно, по существу, почти ничем
не отличалось от военного. Подобно готам и
варягам, немцы после Петра Великого внесли
свои начала в нашу национальную
государственность, вовсе не
способствовавшие ее силе. Ни тирания Бирона,
ни голштинско-прусская муштра Петра III и
Павла I не могли дать России того, чего ждал
от немцев последний московский царь,
довольно подчинившийся немецкой культуре.
Он ждал и надеялся, что немцы помогут России
догнать Европу в том немногом, в чем мы
тогда отставали, и главным образом в
технике, в технической организованности
народного труда. Если бы немцы сделали это,
то Россия была бы богатейшим и
могущественнейшим государством в мире, но
немцы обманули надежды Петра. Ни в какой
области техники Россия, как оказывается, не
догнала Запада, а наоборот — даже в области
военной обороны немцы довели нас до крайне
опасной отсталости. Артиллерия, например,
появилась в России за триста лет до Петра:
при Иване Грозном она отличалась обилием,
удивлявшим иностранцев. Уже за целое
столетие до Петра у нас имелся собственный
Крупп — литейный мастер Андрей Чохов,
который способен был отливать такие
титанические орудия, как знаменитая Царь-пушка.
Стоящая доныне, уже четвертое столетие, в
Кремле Московском, она служит немым
свидетелем богатырских возможностей нашей
старины, задушенных немецким вторжением.
Любопытно, что еще за целое столетие до этой
Царь-пушки, в 1488 году, была в Москве же
отлита тоже Царь-пушка, до нас не дошедшая.
Если с этими фактами сопоставить то
обстоятельство, что в 1915 году, при всем
героизме армии, мы были вынуждены отступить
перед 42-сантиметровыми орудиями Крупна, то
вы убедитесь, что в области наиважнейшей в
культуре, там, где решается жизнь и смерть
народа, немецкое владычество не утвердило
могущества нашего племени, а, напротив, в
опасной степени расшатало его. В течение
последнего столетия немецкое внутреннее
засилье делает самые глубокие и тяжкие
захваты, и как естественное следствие их
начинается целый ряд бесславных войн, из
которых каждая не доведена до
победоносного конца по отсталости
вооружения и военной организации армии. Так
было в деле внешней безопасности, и то же
самое шло в области и внутренней политики.
Несмотря
на то что патриаршество, земский собор и
боярская дума только что спасли Россию от
польско-шведского нашествия и вручили
корону родному деду Петра, этот государь до
такой степени поддался внушениям
московской немецкой колонии, что отменил и
патриаршество, и земский собор, и боярскую
думу, и саму Москву как столицу царства.
Весь органически-национальный строй наш
принесен в жертву основной мечте: сделать
Россию похожей на Германию. Что же мы
получили взамен неслыханных в истории
жертв? Получили несколько сот тысяч немцев
на разные начальственные должности и с ними
вместе ту бюрократическую и полицейскую
психику, от которой до сих пор отделаться
никак не можем. Хотя немцы не завоевывали
нас силой оружия (напротив, сами были
чувствительно побиты при Елизавете), тем не
менее, внедрившись в Россию и захватив
преобладание в правящих классах (вспомните
генерала Ермолова, просившего о
производстве его в немцы), эти новые наши
готы и варяги в опасной степени задержали
эволюцию нашей государственности.
Равнодушные к России, презирающие ее в
глубине сердца, немцы ни за что не хотели
дать русскому народу даже тех прав,
которыми пользовался немецкий народ в
Германии. Император Александр I, искренний
поклонник конституционализма, давал
конституционное устройство покоренным
Россией народам — полякам и даже финнам,
Россия же, после всех потуг Сперанского, так
и осталась при крепостном праве.
Оглядываясь
назад, следует признать величайшим
несчастием то обстоятельство, что
вспоминаемое сегодня “17 октября”
произошло в 1905 году, а не в 1805-м и даже не в 1705
году, когда Петру Великому не было нужды
сочинять новую конституцию, а достаточно
было остаться верным той, которую он
унаследовал от предков. То, что было с
тяжкими страданиями рождено десять лет
тому назад, просилось к жизни и сто, и двести
лет тому назад и совершенно напрасно было
задушено в угоду нашей немецкой колонии.
Как ни зачаточны были учреждения земского
собора и боярской думы, но они ничуть не
ниже даже по конструкции своей теперешних
наших законодательных палат. А по
жизненности своей и практическому влиянию
на жизнь, пожалуй, старое наше
представительство было повыше нового.
Петру Первому, которого в данном отношении
не хочется назвать Великим, не следовало
производить государственного переворота,
не следовало разрушать родной национальный
стиль государственности, более совершенный,
чем у современных ему немцев. В том стиле и
при великолепном представительстве Церкви
(патриарх), аристократии (боярство) и народа
(земский собор) самою жизнью было нащупано и
осуществлено “единение царя с народом”, о
котором через двести лет все еще толкуют и
толкуют. В том старом стиле все огромное
тело нации было признано государственным
существом, которому подобало известное
уважение, свобода голоса, право участия в
своей судьбе. С неслыханной, заимствованной
у тогдашних немцев грубостью Петр Первый
вывел весь русский народ за черту
политического бытия, лишил его
политического сознания и погрузил в
двухвековую “ночь”.
Подслуживающиеся
к онемеченной нашей бюрократии историки
клеветали и продолжают клеветать на
допетровский быт, и в том числе на наш
старый допетровский парламент. Конечно, это
было учреждение, далекое от теперешних
понятий о совершенстве, но оно казалось
удовлетворительным для наших предков, как
казались удовлетворительными приземистые
тогдашние хоромы с крохотными окнами и
низкими сводами. Я лично не рекомендую
возвращаться ни к этим сводам, ни к
неуклюжим формам земского собора. Но я
считаю роковой ошибкой, чтобы не сказать
историческим преступлением, ту
революционную грубость, с которою Петр, под
внушением немецкой колонии, взял да и срыл
родную государственность. Следовало
развивать ее, а не уничтожать. Сохранись у
нас патриаршество, боярская дума, земский
собор, через двести истекшие лет они были бы
уже вполне сформированными, отстоявшимися,
прочными учреждениями, сообразованными с
жизнью, и драгоценнейший плод политической
культуры — гражданская свобода — не
пребывала бы в кислой завязи, как теперь.
Все-то мы, злосчастные, “начинаем” жить,
все-то “готовимся”, все чего-то ждем,
негодуем на настоящее и мечтаем о будущем.
Но эта трагикомическая картина получилась
только оттого, что мы с легкой (точнее, с
тяжелой) руки Петра вступили на путь
хронической государственной революции,
хронического разрушения того, что создает
живая общественность, пытающаяся залечить
свои бесчисленные раны. Немецкая колония,
сложившаяся в Москве еще до Петра,
сообразила тогда, что нет нужды завоевывать
весь народ — достаточно покорить себе
нравственно одного властителя, и вся земля
будет лежать у их ног. Замысел почти
удавшийся... Может быть, все ужасное, что мы
переживали за эти двести лет и переживаем
сейчас, могло бы быть объяснено этой старой
немецкой интригой.
© RUS-SKY, 1999 г. Последняя модификация 01.10.07