ПРАВДА СТОЛЫПИНА

В. И. Азанов

ЗЕМЕЛЬНАЯ РЕФОРМА СТОЛЫПИНА:
ВЗГЛЯД СКВОЗЬ ВРЕМЯ.

«Мне представляется, — подчеркивал Петр Аркадьевич, — что когда путник направляет путь свой по звездам, он не должен отвлекаться встречными попутными огнями».

Обычно те, кто в разное время писал о столыпинской реформе, ограничивались в основном ее экономическим анализом. При этом отходило на второй план или вовсе терялось другое, чему, кстати сказать, сам Столыпин придавал не меньшее значение: создание для реформы, если можно так выразиться, благоприятного социального фона, без чего, по его мнению, немыслимо не только её успешное завершение, но даже достижение каких-то маломальских практических результатов.

Издавна считалось, что любая реформа не только ухудшает экономическое положение, но и вносит некий дисбаланс в социальный настрой общества, подводя его подчас к опасной черте, за которой может последовать обвал, надлом, а то и социальная катастрофа.

То, что подобные суждения не лишены смысла, мы можем подтвердить опытом последних радикально-экономических реформ, проводимых в стране с 1992 года. Цена их, как известно, оказалась слишком высока. Особенно социальная цена. В результате — массовое обнищание населения, потеря трудящимися своих важнейших социальных завоеваний: права на отдых, на труд, бесплатное образование, лечение и т.д.

Очевидно, главная причина кроется в том, что к рулю управления реформами были допущены люди лишенные «государственного настроения души», говоря словами философа Ивана Ильина. Их основные усилия были направлены на то, чтобы насильственно внедрить на российской почве методики, некритично заимствованные (а точнее, разработанные) на Западе в недрах международных финансово-экономических структур. Все это ввергло страну в пучину некоего пещерного капитализма, толкая ее на путь освобождения от исторического прошлого, культурных и нравственных традиций нашего народа.

По-видимому, этим объясняется и судорожная торопливость реформ, их непомерно высокий темп и стремление решать все с маху макроэкономическими методами.

Здесь нелишне будет вспомнить, что Столыпин, прежде чем приступить к своей земельной реформе, около десяти лет, по его словам, на различных уровнях занимался самыми жгучими вопросами земельного переустройства. Один из важнейших тезисов, провозглашенный им перед началом реформы, заключался в призыве к продолжительной, упорной, или «черной», как он говорил, работе.

«Разрешить этот вопрос нельзя, — неоднократно подчеркивал Петр Аркадьевич, выступая с трибуны Государственной Думы, — его надо разрешать».

При этом он был глубоко убежден, что для России этот путь будет намного короче чем, к примеру, для западных стран, где на него потребовались десятилетия.

В отличие от нынешних реформаторов, Столыпин не просто хотел провести реформу. Он хотел провести ее так, чтобы предельно облегчить крестьянам те и социальные надломы, и всякого рода мелкие и крупные неустройства, что всегда связаны с проведением в жизнь любого реформаторского курса. Главной его целью — в политическом аспекте реформы — было избежать нового революционного взрыва. Сделать так, чтобы реформа, вместо очередного сильнейшего толчка к возбуждению народного недовольства, на что, кстати сказать, весьма надеялись левые партии в лице главным образом большевиков, превратилась в мощный инструмент социального успокоения в обществе. Все это было донельзя актуально для России, крайне возбуждённой, доведенной до высочайшей точки социального кипения «красным» 1905-м годом.

Примечательно, что начал Столыпин не с низов, как это часто бывает, а с самой верхушки, т.е. с правительства. Он понимал, что, как бы ни проклинала существующую власть либеральная пресса, проводить реформу предстояло все-таки ей, и он пошел на весьма смелый шаг, попытавшись в корне изменить отношение к правительству в Государственной Думе.

Надо сказать, что сделать это было далеко не просто даже такому выдающемуся деятелю как Столыпин. Дело в том, что в России испокон веков отношение к правительственной власти было весьма своеобычным.

«Едва ли есть другая страна в мире, кроме России, где недовольство правительством было бы столь стойким и хроническим, — замечал Н.П. Шубинской, автор небольшой, но чрезвычайно содержательной в аналитическом плане брошюры «Памяти П.А. Столыпина», вышедшей в 1913 году, т.е. через два года после его убийства.

В самом деле, издавна правительство в России было ответственным за все. Если в обществе царят пьянство, разврат, бездельничанье, — виновато правительство: упустило, не довело, не умеет. Если же правительство берется за крутые меры по наведению порядка из либерального стана туг же новые еще более яростные вопли: тирания, диктаторство, попрание свобод!..

Все это хорошо выражено французской поговоркой: когда у француза болит живот, он говорит что в этом виновато правительство.

Таким образом, задумав переломить отношение к правительству, Столыпин вынужден был, противостоять не только партийным, но и, так сказать, повсеместным привычкам и традициям этического плана, укоренившимся с незапамятных времен в недрах российского общества. Не случайно, Герцен называл привычку самой тяжелой цепью на ногах прогресса.

Впрочем, Столыпин, — как в этом, так и во многих других случаях — знал, на что шел. Это было под силу лишь деятелю такого масштаба, в какого он выковывался к этому времени. Уже тогда он приобрел редкостный авторитет и популярность во всех слоях русского общества. По свидетельству того же Н.П. Шубинского, перед ним буквально благоговели. Даже в бюрократических кругах старались не только подражать ему, но и предугадывать его мысли, не говоря уже о том, чтобы затем неумолимо следовать им.

Столыпин был центром правительственной власти. Все государство в это время целиком олицетворялось его личностью. Петр Аркадьевич все это хорошо понимал, хотя и старался не злоупотреблять этим. Напротив, при каждом удобном случае он подчеркивал свои симпатии и уважение к народному представительству и его органу — Государственной Думе. По словам Н.П Шубинского, жесткость силовых решений правительства всегда удачно драпировалась его подчеркнутым уважением к народному представительству и разнообразным выразителям его — от признанных вождей до самых мелких сошек. Выступая в Думе, Столыпин не уставал страстно повторять: тут нет ни судей, ни обвиняемых. Эти скамьи (указывал он на правительственные кресла) — не скамьи подсудимых, а места правительства России. При этом он был далек от мысли о том, что в эпоху реформ правительство вообще не подлежит критике. Члены правительства — это такие же люди, как и все, которым свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Хотя, безусловно, все злоупотребления должны быть осуждаемы и судимы.

Но, подчеркивал при этом Столыпин, есть нападки другого рода, направленные на то, чтобы вызвать у правительства «паралич воли и мысли». Они имеют своей конечной целью создание атмосферы открытого выступления. Не трудно понять, что подразумевал он под этими словами. И, к сожалению, его пророческое предвидение полностью оправдалось — притом в наихудшем своём варианте — в феврале 1917 года. Ибо у великого деятеля России не нашлось достойного преемника.

Но тогда, в самом начале своих реформ, вскрыв смысл подобной тактики двумя словами: «Руки вверх!», Столыпин уверенно, с полным осознанием государственной воли, которую он олицетворял, ответил своей знаменитой, вошедшей в историю фразой: «Не запугаете!»

Взамен языка ненависти и злобы, Столыпин призывал говорить на том языке, который был бы всем одинаково понятен. А найти его, по глубокому убеждению, Петра Аркадьевича можно было только в совместной работе, где правительство и Дума выступали бы не злобными врагами, а доброжелательными, равноправными партнерами.

К сожалению, эти благие призывы почти не нашли отклика в думских кругах. Ибо ни 1-я, ни 2-я Дума не были способны к конструктивному диалогу с правительством. Обе они несли в себе пороки, которые характерны для выборов в любом обществе, если они проходят в обстановке революционной смуты или других серьёзных внутренних противоречий.

Среди такого брожения и неустойчивости, замечает Н.П. Шубинской, для честолюбцев ничто не стоит добраться до власти, стоит только поладить с толпой, увлечь её своими посулами.

Впрочем, нам, только что пережившим горбачевскую перестройку (которую известный писатель современного Русского Зарубежья Николай Зиновьев метко назвал «катастройкой») и вызванный ею невиданный избирательный бум, все это хорошо известно по личному опыту.

Как известно, медовый месяц у партий, пришедших в Думу с популистскими лозунгами, очень быстро кончается. Наступает пора платить по дутым векселям, выдаваемым своим избирателям. Поэтому все другие вопросы отступают на второй план перед, как тогда говорили, материалистическими вожделениями и социалистическими утопиями, разбившими не один конституционный корабль в мире.

Царь попробовал было распустить I-ю Думу, но взамен ее тут же получил точно такую же II-ю, но с более заметным преобладанием революционных и анархических элементов.

Поэтому при всем уважении, которое Столыпин питал к представительному органу, он не мог не понимать, что Дума будет плохим помощником в намечавшихся реформах, оказывая на них не столько ускоряющее, сколько тормозящее действие, иначе говоря, из яйца ястреба голубя не выведешь.

Гораздо больше Столыпин рассчитывал на поддержку благомыслящей, как тогда говорили, части русского общества, которая по справедливости видела в нем своего вождя, обладающего твердой волей и верой в себя, в свою способность сказать правдивое и мужественное слово о том, как поднять приспущенное знамя российской государственности, возродить уважение к здоровым, нравственным сторонам жизни: порядку и законности, неприкосновенности личности и собственности, взамен проповедуемых трубадурами революционной смуты утопических основ переустройства общества давно отвергнутых нациями высшей культуры.

Таким должен был быть социальный фон совершенно необходимый для успешного завершения задуманных Столыпиным коренных преобразований, прежде всего — земельной реформы.

Но не было ли и это очередной утопией? Столыпин понимал, что сила предлагаемых реформ в их опоре на твердую национальную почву, их близости к насущным интересам русского крестьянства. Поэтому их успех в решающей мере зависит от того, найдет ли правительство такие слова, которые выражали бы «чувства, от коих в течение столетий бились сердца русских людей».

В своей программе Столыпин на первый план выдвигал неуклонную приверженность русским историческим началам, спаянных триединой формулой: православие, самодержавие, народность.

Надо сказать, что, наряду с экономическими, великий реформатор неизменно выделял нравственные правовые аспекты земельной реформы. Именно с этих позиций он подверг резкой критике проект левых партий, настаивавших на полной национализации земли и безвозмездной передаче ее крестьянам. Подобная ломка, по его мнению, произвела бы новую социальную революцию, приведя к полному крушению всех правовых понятий.

Логика рассуждений Столыпина, весьма актуальных и поучительных и для наших дней, о чем говорит обсуждение Земельного кодекса в нынешней Думе, выстраивалась следующим образом.

Безвозмездная передача земли лишает крестьянина стимула к труду, этой главной пружины, которая заставляет его трудиться. Ибо каждый (в том числе и самый отъявленный тунеядец) будет знать, что при желании он всегда может получить свой надел, а если это ему надоест, бросить все и опять идти бродить по белу свету.

Поэтому Столыпин решительно выступал против всякой уравниловки в распределении земли. Приравнивать, говорил он, можно только к нижнему уровню. Но нельзя ленивого ставить на одну доску с трудоспособным, тупоумного приравнивать к мудрому и дальновидному. Самое наихудшее здесь то, что крепкий хозяин, хозяин-приобретатель напрочь лишается возможности приложить свои знания к земле.

Путем «обязательного отчуждения земли», как назвал национализацию Петр Аркадьевич, государство не приобретет ни одного лишнего колоса. Ибо временное увеличение наделов будет сведено к нулю ростом населения. И эта разделенная, измельченная земля будет посылать в город массы обнищавшего крестьянства, подготавливая мощную базу для социального взрыва.

С другой стороны, кто может поручиться за то, что даровитый, сильный, способный крестьянин не попытается восстановить силой свое право на собственность, на результат своих трудов?..

Выход, по глубокому убеждению Столыпина, был один: дать единоличную собственность крестьянину. Только она поможет ему вырваться из общинного рабства, приобретя все блага гражданской свободы. В результате на низах вырастет прослойка крепких людей земли, которая будет прочно связана с государственной властью. Поэтому крестьянину нужно помогать всем миром: государство, все классы населения должны помочь ему приобрести ту землю, в которой он нуждается. В том залог всего будущего России, верная гарантия от разрушительных социальных переворотов.

«Земля, — подчеркивал Петр Аркадьевич — это залог наших сил в будущем, земля — это Россия.»

Вопрос о передаче земли крестьянам, столь лихо, провозглашенный большевиками в 1917 году и не менее лихо ими же перечеркнутый, относится к числу наиболее сложных в любой земельной реформе. Лишнее подтверждение тому — те ожесточение споры, которые в самое последнее время вспыхнули вокруг него в верхней и нижней палате парламента в ходе обсуждения Земельного кодекса. Нынешних депутатов больше всего беспокоит то, что в последнем не обозначен сам механизм этой передачи, в результате чего земля, вместо того, чтобы дарить людям свои плоды, может быть низведена до формы разменной монеты в руках посредников и спекулянтов. Это не что иное, как еще один вариант насильственного отчуждения земли от ее единственного и полноправного хозяина — земледельца, против чего и предостерегал в свое время Столыпин. Кстати сказать, именно в его трудах мы находим детально разработанный механизм передачи земли крестьянству, что еще раз красноречиво говорит о том, как плохо мы знаем свою историю.

По мысли Столыпина, поначалу надо предоставил» трудолюбивому землеробу землю временно, в виде искуса. Затем, убедившись, что это действительно трудолюбивый человек, а не лодырь и не бездельник, мечтающий только о том, как бы «толкнуть» полученную землю кому-нибудь по сходной цене, закрепить за ним отдельный земельный участок, вырезанный из государственных земель или из земельного фонда Крестьянского банка. К сожалению, подобного банка совершенно необходимого при проведении Земельной реформы у нас в настоящее время так и не создано, что во многом определяет малоэффективный, вялотекущий характер нынешнего постсоветского землеустройства.

Приятно лишь отметить инициативу саратовского губернатора Д.Ф. Аяцкова, усилиями которого несколько лет назад был создан ипотечный банк «Агро-Радоград», занимающийся примерно теми же вопросами, что и дореволюционный Крестьянский банк. Таким образом, саратовцы не на словах, а на деле доказывают приверженность идеям своего бывшего губернатора. Хорошо было бы поучиться у него и масштабности в осуществлении своих проектов.

К примеру, в связи с расселением крестьян на надельной земле специально созданная Петром Аркадьевичем Землеустроительная комиссия оказывала сельчанам постоянную финансовую помощь. Только за четыре года (1906-1910) ссуды были выданы около 158 тысячам домохозяев общей суммой 12,5 млн. руб. При этом — что надо отметить особо — свыше 9 млн. выдано в виде безвозвратных пособий.

Крестьянским усадьбам также оказывалось содействие в постройке новых домов и хозяйственных построек путем льготного и бесплатного отпуска лесоматериалов.

Как видим, Столыпин отнюдь не считал подобно нынешним радикально настроенным экономистам, сельское хозяйство «черной дырой». Напротив, будучи твердо убежден, что «разумных и сильных» на селе гораздо больше, чем «пьяных и слабых», он неустанно призывал думцев:

«Не парализуйте, господа, дальнейшего развития этих людей и помните, законодательствуя, что таких людей, таких сильных людей в России большинство».

В то же время, чтобы, как он говорил, земля не ускользала из рук крестьянского класса, Столыпин предусмотрел некоторые предупредительные меры. В частности, надельная земля не могла быть отчуждена лицу иного сословия. Она могла быть заложена не иначе, как в Крестьянском банке. Ее нельзя было продать за долги, завещать иначе как по обычаю, принятому в вековом крестьянском укладе. Ограничивалась возможность скупки наделов установлением правила, что в одни руки в одном уезде их может быть продано не более шести.

Выше уже говорилось о той исключительной роли, которую в намечаемых преобразованиях Столыпин отводил правительству, работающему в постоянном и тесном контакте с законодательным органом — Государственной Думой. Но не меньшее значение он придавал и местному самоуправлению. По плану Столыпина, земельная реформа должна была проходить одновременно с развитием земщины, развитием самоуправления путем сдачи ему, как он говорил, части государственных обязанностей, государственного тягла. Именно таким образом можно было создать крепких людей земли, тесно связанных с государственной властью, которые обеспечивали бы социальное спокойствие и порядок в стране. Но при этом подобное усиление, как мы бы сейчас сказали, региональной власти не должно было вредить единству России.

Пророчески звучат ныне слова великого реформатора: «Я думаю, что Россия обновится, улучшит свой уклад, поведет вперед, но путём разложения не пойдет, потому что где разложение, там и смерть».

А.В. Посадский

ПОТЕНЦИАЛ И ТОРМОЗ РЕФОРМЫ: САРАТОВСКАЯ ГУБЕРНИЯ

К началу XX века чрезвычайно обострилась масштабная социально-управленческая проблема — проблема перехода к интенсивному земледелию, ибо ресурс экстенсивного развития в Европейской России был практически исчерпан. В реальной исторической практике правительственное решение вылилось в Столыпинскую аграрную реформу вкупе с реально проводившимися и планируемыми — реформами иных сторон общественной жизни.

Реформа 1861 г. отобрала у крестьян губернии больше земли, чем в других областях России. Известно, что во время крепостного права крестьянин материально был обеспечен за редкими исключениями гораздо лучше, чем тотчас по выходе на волю. Большое число дарственников также создавало проблемы наперед: дар, раздробленный на части, не может прокормить крестьянина в России даже на таких феноменально богатых почвах, как почвы Балашовского уезда Саратовской губернии. Рост населения и семейные разделы быстро увеличивали количество крестьянских хозяйств.

Разворот правительственных и владельческих сфер России на необходимость коренных преобразований в сельском хозяйстве имеет длительную и противоречивую историю. Надо сказать, что статус великой державы при российском самоколониальном типе развития сам по себе был препятствием для начала столь грандиозных изменений; на первых местах оказывались соображения пополнения бюджета, вооружения, внутреннего спокойствия. В то же время идея всесторонних преобразований, видимо, вынашивалась Императором Николаем Александровичем с самого начала царствования. Они подробно разрабатывались в ходе местных совещаний о нуждах сельскохозяйственной промышленности, комиссии по оскудению Центра, Особых Совещаний под председательством С.Ю. Витте и И.Л. Горемыкина. Можно полагать, что взрыв Смуты задержал на пять или более лет уже подготовленные реформы и создал предпосылки для известных перекосов. Весьма характерно, что современный автор уже не ставит в вину П.А. Столыпину чрезвычайно-указную практику осуществления аграрной реформы. Следующий за Указом от 9 ноября пакет важнейших преобразований, касающихся общины и всей системы крестьянского общежития (законы о «жизненной общине», о волостном земстве, о самоуправлении церковных приходов, о кооперативах, об упразднении института земских начальников), выводивших «мир» на путь желанной «гражданственности», завяз в Думе и Госсовете и в жизнь проведен не был. (См.: Смирнов А Ф. Столыпин как реформатор. //Журнал российского права, 1998, №4-5) Да и сам упомянутый указ Дума начала обсуждать лишь 23 октября 1908г. — через два года после принятия, обсуждение длилось более полугода в ожесточенных дебатах сотен выступавших.(«Российский исторический журнал», 1994, №1, с.б4) Чрезвычайно-указная практика имела и серьезные негативные последствия: конфликт премьера с Минфином, наступление оппозиции и главное — разорванность цельной структуры изменений.

Картина крестьянского быта прекрасно обрисована в «Записке» П.К. Грацианова, относящейся к 1902 г. Подступившая земельная теснота — большая проблема, создающая целую серию взаимосвязанных следствий. Она создает высокие арендные цены не там, где земли богаче и лучше, а там, где нужда в них острее, то есть где земля является предметом монополии; таких примеров «сколько угодно» в губернии. За последнее десятилетие создался целый класс аферистов — людей, скупающих огромные площади, а затем перепродающих или сдающих их в аренду крестьянам. Земельная теснота ведет к дальнейшему обеднению: падает количество скота, растет число безлошадных и бескоровных хозяйств, даже в хороший год невозможно дотянуть до нового урожая на своем хлебе, в последние годы стало нередким сокращение запашки по недостатку семян. Крестьянский Поземельный банк должен быть развернут в большей степени на обеспечение землей крестьян — это главная задача. Крестьяне же просто мало знают о его деятельности, об условиях получения ссуд, не знают, куда следует обращаться. В результате часто земля, которую они могли бы купить, попадает в их руки только на условиях аренды от «более сведущего и ловкого» человека. Крестьяне не знают даже к ним относящихся законов, что ведет к потери времени, сил и заставляет попадаться в руки недобросовестных посредников.

«Распространение грамотности имеет столь же важное значение, как и предоставление необходимого количества земли». Согласно специальным исследованиям, грамотность сказывается даже в простых трудовых операциях, в общей обдуманности и разумности ведения дел. Народная же школа за последние 8 лет пала, возросло число неграмотных и детей вне школы. Скудная начальная школа имеет следствием застой и в земледелии, и в кустарных промыслах. Открытие народных библиотек административно крайне затруднено. Деревня по-прежнему читает лубочную литературу, отдавая из своего бюджета 5 копеек на книгу и 5 рублей — на кабак. Отсутствие хорошей школы делает возможными «нелепые» толки в народе, которые требуют затем принятия полицейских мер.

Назрела также потребность изменить юридический быт и самоуправление общины, из которых она выросла. Повсеместные жалобы на семейные разделы обозначают процесс индивидуализации, но поощрять его — значит встать на путь больших потрясений. Община как форма землепользования не препятствует техническому прогрессу (освоено травосеяние, совокупное приобретение техники), однако эти новшества введены с появлением земской агрономической организации. «Очень естественно, что община, как и все на свете, изменяется; она приспособляется к новым условиям жизни. Жизнь политическая, умственное и нравственное развитие и все прочие стороны жизни должны изменяться, так сказать, параллельно. И община, как форма землепользования, должна измениться. И во всяком случае община, освобожденная от опеки, в соединении с прогрессом народного образования, нравственного и умственного развития может привести только к благоденствию народа, а следовательно, и государства. Индивидуализм не представляет идеала будущей жизни. Указать ясные черты будущей формы землепользования крайне трудно, но во всяком случае это будет нечто среднее между первобытной общиной и крайним индивидуализмом. Дм.Ст. Милль говорил, что социальная задача будущего заключается в соединении наибольшей индивидуальной свободы с общинным землевладением.

Мы переживаем в настоящее время такой период экономических неурядиц, что с необходимыми реформами следует торопиться. Наше время напоминает канун 1861 года.

Во всем вышесказанном нет ничего нового. Все это известно, и говорится об этом более 40 лет. Но нужно помнить, что капля долбит камень, и людям, стоящим близко к действительной жизни, нужно указать на те средства, которые могли бы изменить условия жизни, дабы минуло то тяжелое положение, которое держит наше отечество в железных тисках уже почти четверть века».

“Автор отмечает, что Правительство только начинает обращать внимание на свое участие в сельскохозяйственной помощи населению, а между тем «без широкого и деятельного участия Правительства ни одна реформа произведена быть не может» (имелось в виду обеспечение землей через выгодную аренду и КПБ, раскрепощение общины и введение мелкой земской единицы, меры по распространению грамотности).(Записка П. К. Грацианова о неотложных мерах к улучшению сельскохозяйственной промышленности и сельского быта. //Труды местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности. 37. Саратовская губерния. — СПб, 1903) Серьезность положения хорошо иллюстрирует публицистика М. О. Меньшикова 900-х гг. — деревня буквально хиреет и вырождается.(См., например, статьи: «О здоровий народном» (1902 г.), «Молодежь и армия» (1909 г.): Меньшиков М. О. Из писем к ближним. — М.: Воениздат, 1991, с. 15-22, 105-112)

Мы решились на длинный пересказ и обильное цитирование, чтобы показать: еще до начала активных правительственных разработок по реформе основные проблемы, кои предстояло решать, выглядели общими местами. Весь вопрос заключался в том, с каким политическим и хозяйственным акцентом, в какие сроки проводить необходимые преобразования. Почти курьезное прожектерство, кстати, обнаруживается под одной обложкой с запиской Грацианова. Балашовский комитет о нуждах сельскохозяйственной промышленности предложил свои меры по преодолению кризиса в сельском хозяйстве, исходя из нормы в 30 десятин для рационального ведения хозяйства. Председателю губернского Комитета пришлось указать в примечании, что при таких расчетах почти половину крестьян губернии пришлось бы выселить за ее пределы. (Труды местных..., с. 342-350)

А.Н. Челинцев показал (работа «Русское сельское хозяйство перед революцией», М., 1928, с. 13), что «пространственная смена... типов организации сельского хозяйства повторяла как бы переход во времени от низших к высшим формам сельскохозяйственного производства»; имелось в виду нарастание интенсивных форм с востока на запад, причем в черноземной и нечерноземной полосах была своя динамика. Саратовская губерния оказалась в числе активно отозвавшихся на аграрные преобразования на русском Юге и Юго-востоке (вместе с Полтавской, Харьковской, Херсонской, Екатеринославской, Таврической, Самарской, Ставропольской и Донобластью). Вторая подобная группа обнаруживается на Северо-западе: Петербургская, Виленская, Ковенская, Псковская, Смоленская, Могилевская губернии. Но если во второй группе преобладает интенсивное сельское хозяйство с рыночным уклоном, то в первой оно — экстенсивное и рыночное. (Перший П.Н. Участковое землепользование в России. Хутора и отруба, их распространение за десятилетие 1907-1916 гг. и судьба во время революции (1917-1920 гг.) — М., 1922, с. 8-9). Естественно, такое сочетание чревато повышенной социальной напряженностью. Помимо этого, губерния чрезвычайно разнообразна как в области природных условий, так и в сфере национально-хозяйственных укладов. Все это разнообразие, однако, имело общий знаменатель — более или менее регулярные земельные переделы. Учитывая, что переделы — это, с одной стороны, выпускной клапан для основной — земельной — нужды, а с другой — навык самодеятельного совокупного решения общих проблем, интересно проанализировать хронику земельных переделов в предвоенные и первые 1,5 военных года. Обращает на себя внимание то, что большая часть приговоров составлена в первой половине года, то есть к началу рабочего сезона. Утверждена, а тем более исполнена относительно небольшая часть приговоров. Почти по всем уездам значительна доля отмененных и приостановленных приговоров. И, наконец, основная масса приговоров подолгу (месяцами) разбирается земскими начальниками или лежит в делах уездного съезда земских начальников; при этом реализация решения о переделе переносится минимум на год из-за начала рабочего сезона. Таким образом, традиционный механизм регуляции хозяйственных отношений и поддержания справедливого порядка вещей во многом пробуксовывает или работает вхолостую. Это связано со строгим законодательством и явной неторопливостью должностных лиц. Вряд ли земские начальники таили некий злой умысел против общины; просто правительственные приоритеты в предвоенный период были связаны с другой — индивидуальной — тенденцией в крестьянской среде. Для характеристики преобладающих стремлений в ней кажется целесообразным сопоставить с передельной активностью ряд других показателей. Мы выбрали показатели, отражающие стремления или действия, которые обслуживают индивидуальные или коллективные самостоятельные желания крестьянства. Для этого приняты данные не о состоявшихся мероприятиях, а о заявлениях снизу, о ходатайствах; такие данные позволяют оценить потенциал самодеятельной крестьянской активности и проследить основные направления его реализации. Этот материал сведен в таблицу. (Данные взяты из: ГАСО. Ф.23. оп. 1. д.8055. лл. 1-13, там же. д. 10591. лл. 48-56, 91-97, 129-157, 218-225, 229-231, 235. По пяти полугодиям со второй половины 1913 по вторую половину 1915 г.г. соответственно в Аткарском уезде состоялось 5, 6, 7, 5 и 2 приговора, из них 1, 4, 5, 2 и 1 были отменены; в Петровском — 13, 32, 6, 26 и 0, из них отменены 1, 6, 1, 14; в Балашовском же и Саратовском — всего по 3 за 2,5 года. См. обобщенные данные в таблице; Ф.313. оп. 1. д.46. л. 1 (данные о количестве крестьянских хозяйств от 1917г.); Ф. 400. оп. 1. д. 1501. лл. 85, 87, там же. д.1510. ж 10, 14-17).

По передельной активности резко выделяются полюса: максимум в Петровском и минимум в Балашовском уездах. Оба уезда — черноземные (Петровский — не полностью), оба относятся к области помещичьего землевладения, при этом в Петровском уезде наиболее развито среднее землевладение и, напротив, мало мелкого, крестьянского частновладения. Последние характеристики вполне соотносятся со столь высокой передельной активностью. Ей вполне соответствует малый процент заявок о сплошном разверстании селений на отруба, причем большинство этих дел прекращено производством. Довольно внушителен процент желающих выделиться из общины, хотя и тут большая доля дел прекращена. Высокий процент ходатайств о ссудах соседствует с заметным количеством ходатайств о пособиях; при этом низкий процент удовлетворения ссуд позволяет думать, что многое из них запрашивались без достаточного обеспечения (с точки зрения распорядителя деньгами).

Несогласие и жалобы при переделах заявлялись достаточно часто, но обращает на себя внимание низкий процент заявок на выдел при переделе, а именно такая ситуация, связанная с производством лишних землеустроительных работ, затягивает передел и обостряет отношения.

В Балашовском уезде также не очень значителен процент ходатайств о полных разверстаниях, к тому же во многом парализованный прекращением дел, но весьма высокий процент заявок на индивидуальный выдел при минимуме отказов от него. Высокий процент ходатайств о ссудах при ничтожной величине ходатайств о пособиях и при наивысшем проценте удовлетворения ссуд (довоенного 1914 г.) позволяет думать, что ссуды испрашивались на развитие хозяйства.

Итак, эти 2 уезда во многом демонстрируют противоположные тенденции в стремлениях крестьянства при сходных природно-исторических условиях. В Петровском уезде общинное решение проблем преобладает над стремлением обособиться и, видимо, угнетает его (значителен процент прекращенных дел). В результате — довольно высокая конфликтность при решениях о переделе. Балашовский уезд демонстрирует ярко выраженное индивидуальное начало при эпизодичном функционировании общинного механизма.

Кузнецкий уезд также выделяется по интенсивности передельного движения. Здесь, как и в Петровском, небольшой процент заявок на полное разверстание парализован на 3/4. Наименьший в губернии потенциал формирования самостоятельных хозяев также парализован более чем 1/4 часть. Ничтожно мало крестьян обращаются за ссудами и даже пособиями. В этой связи закономерен низкий процент ходатайств о выделе при переделах. Отметим, что в этом уезде, как и в Петровском, отсутствует такая отдушина, как казенные земли, сдаваемые на льготных условиях. То есть, в Кузнецком уезде прослеживается тенденция выживания за собственный счет с помощью передельного механизма. Выделы и обращения вовне — редки. При этом важно, что в хозяйственном отношении уезд очень пестр;

более активное, но малоземельное русское население соседствует с более традиционным и менее земельно стесненным мордовским, татарским, чувашским.

Сходные черты просматриваются еще в 2 уездах с относительно сильным передельным движением — Аткарском и Вольском. В них, как и в Петровском, наряду с передельным существует и сильное движение к выделу. Довольно значителен (и одинаков) процент ходатайств о разверста-нии. Любопытно, что в Аткарском уезде более успешно происходит индивидуальный выдел, а в Вольском — разверстания. Возможно, это отчасти объясняется наличием в Аткарском уезде значительного массива льготно сдаваемых казенных земель, что дает известную свободу маневра при перестройке хозяйства. В Аткарском уезде ссуды (до 1914 г) активно преобладают над пособиями, в Вольском столь же выражена обратная картина. В Вольском уезде высока конфликтность при переделах. На наш взгляд, в этих уездах более сбалансировано представлены «петровская» и «балашовская» тенденции.

Камышинский и Царицынский уезды значительно отличаются по своему укладу от других районов губернии: тяготение к Царицыну как большому промышленному центру, развитые промыслы, степной ландшафт. Переделы здесь можно рассматривать как средство осуществления справедливости при особенно мучительном для крупных селений дальнеземельи. Зато в названных уездах очень выражено как стремление разверстаться, так и индивидуально выделиться. При этом лишь по разверстаниям в Царицынском уезде велико количество прекращенных дел. Естественно, что такой переустроительный потенциал должен был обслуживаться довольно значительным количеством ссуд (правда, выдано из них не так много). Огромный процент пособий в Камышинском уезде связан, очевидно, с неурожаем или подобным ему бедствием. В Камышинском уезде также необычно высок процент желающих укрепиться при переделе.

Хвалынский уезд знает лишь один передел, но в большом селе. Здесь довольно высок процент желающих выделиться, но минимален — испрашивающих ссуды и пособия. Учитывая, что лучшие земли в уезде занимали татары, не склонные к земледелию, можно предположить, что многие выделы имели целью избавление от лишней обузы и перемену рода занятий.

Сердобский уезд демонстрирует высокую активность по всем направлениям: по переделам, а также выделам и разверстаниям (последние в значительной степени пригашены отказами). Высок процент испрашиваемых ссуд и пособий, причем в 1914 г. пособий испрашивается вшестеро больше. Значительный процент их удовлетворения понятен; при таком потенциале переустройства нужды в оборотных средствах должны быть весьма значительны.

Наконец, пригородный Саратовский уезд характеризуется развитием ремесел, огородничества, распространением мелкого землевладения. Низка передельная активность, но и стремление к выделу и разверстанию не очень выражено. Заявки на ссуды преобладают над заявками на пособия. Видимо, неземледельческие занятия, ориентированные на губернский центр, снижают потребность в земельной регуляции или переустройстве. К тому же уезд нечерноземный, имеется заметный фонд льготно сдаваемых казенных земель.

Итак, даже в рамках одной губернии видим весьма разные возможности для проведения задуманной правительством реформы. Естественно, разные «этажи» различий взаимно «умножаются»: внугригубернские — на межгубернские, те, в свою очередь, — на региональные, национально-культурные и т.д. При всей своей условности, такая схема показывает, что интенсивно внедряемая сверху реформа должна была иметь какой-то амортизатор, механизм приспособления ее к местным условиям и нуждам, ограничитель бюрократического давления там, где это давление не вызывает адекватного отклика снизу. В этой роли могли выступить две силы: заинтересованные в перестройке хозяйства крестьяне и «околодеревенская» интеллигенция — земцы.

В русской крестьянской среде весь 19 век падала религиозность, причем весьма заметными темпами. Пореформенная буржуазная переориентация жизни, «удар рублем» шла в значительной степени вразрез традиционному настороженному отношению к идее обогащения и мирского благополучия. Один из чеховских героев формулирует важное наблюдение:

«...В настоящее время честных и трезвых работников, на которых вы можете положиться, можно найти только среди интеллигенции и мужиков... Вы... можете найти честнейшего врача, превосходнейшего педагога, честнейшего пахаря или кузнеца, но средние люди... ушедшие от народа и не дошедшие до интеллигенции, составляют элемент ненадежный. Весьма трудно поэтому найти честного и трезвого фельдшера, писаря, приказчика и прочее», (рассказ «Неприятность» 1888г.) О том же пишет С. С. Ольденбург применительно к концу 900-х — началу 1910-х гг.: «Русское общество начинало сходить с избитой тропы; оно уже не проповедовало с прежней фанатической уверенностью атеизм, материализм и социализм. Но до широкой полуинтеллигентной массы эта перемена еще не доходила. Там, наоборот, посев 19 века только еще всходил; там старые догматы считались еще бесспорными, а с ростом грамотности они быстро распространялись в народной массе. Деревня богатела; голод отходил в область предания; грамотность быстро распространялась; но в то же время деревенская молодежь отрешалась от вековых духовных традиций.» (Ольденбург С. С. Царствование Императора Николая П. Т.2. — М., 1992 (репринт), с.122) В своем рапорте в Департамент Полиции 1 июня 1915г. Начальник Саратовского Губернского Жандармского Управления делил крестьянское население губернии на три части: первая — старики, люди спокойные, в большинстве религиозные, монархисты по убеждениям; вторая — люди среднего возраста, участники аграрного движения в 1905 — 1906 гг., хорошо еще помнящие широкую противоправительственную пропаганду. Многие из них отбывали заключение за участие в «Крестьянских Братствах» и «Союзах», откуда, под влиянием сидевших вместе с ними интеллигентных партийных работников, вышли вполне распропагандированными и убежденными революционерами, так что эта часть крестьянства почти сплошь если не революционна, то во всяком случае безусловно оппозиционна; третья — молодежь, в большинстве просто развращенные, хулиганствующие люди, не признающие никаких авторитетов.(ГАСО. Ф.53.1915. оп. 8. д. 21. лл. 10об.-11) Можно усмотреть сгущение красок в поголовном записывании крестьян целыми поколениями в «революционеры» и «хулиганы» и некоторую ходульность таких определений, однако фиксация определенной окрашенности разных групп крестьян заслуживает внимания. В этом же документе отмечается рост учреждений мелкого кредита, неподконтрольных МВД, в правлениях которых легко может оказаться нежелательный элемент. По наблюдениям Г. Успенского, исчезала «народная интеллигенция», то есть носители личностного начала, способные корректировать, вписывать в сегодняшние реалии общинные стереотипы восприятия и действия. (См. интересные соображения об этом С. Лурье в сб. ее статей: Метаморфозы традиционного сознания... — СПб, 1994) Дезорганизованная деревня в начале века породила новое явление, потребовавшее нового определения: глумливое, циничное буйство, названное хулиганством. Н.О. Лосский в своей известной работе «Характер русского народа» посвятил этой теме специальную главу. Полицейские документы применительно к некоторым селам употребляют выражения «разгульное», «самовольное», «самосудное». (См.: ГАСО. Ф.2. оп. 1. д. 14234. л. 97) Вот еще несколько саратовских примеров. Сапожник Иванов, проживающий в Даниловке, неоднократно говорил, что царь не нужен, а следует избрать президента на три года, только тогда будет жить хорошо. Иванов развит, учился в Аткарском городском училище, груб, неблагонадежен, отбывал в арестантских ротах за изнасилование. (ГАСО. Ф.1. оп. 1. д.9444) В сентябре 1914 г. в полицейской переписке возникает имя И.А Шарошкина, богатого торговца села Колояр, который в корыстных целях использует влияние на односельчан. В частности, сельский сход, уже почти принявший предложение исправника о закрытии питейных заведений, он «перетащил» на свою сторону, считая, что с пьяными мужиками ему легче будет обходиться. Объявление урядника о клеймении мер и весов им встречено так «...Я первый намерен застрелить любого полицейского и следует вас всех чертей поубивать». (ГАСО. Ф. 1. on. I. д.9419. л. 108 — 109) Любопытно продолжение: весной 1917г. Шарошкин был арестован «беднотой», в марте 1918г. вторично арестован заезжим отрядом, его мельница и прочее достояние объявлены принадлежащими «всему бедняцкому народу», вскоре крестьяне села Спасское отобрали у него 100 дес. земли и 45 лес засеянной ржи.(ЦДНИСО. Ф. 199. оп. 3. д.24. л. 1) В начале 1914 г. жандармский чин так характеризовал буфетосодержателя Хорькова (ст. Колышлей): «...В нравственном отношении... не заслуживает доверия, представляя собою дельца-кулака, не брезгающего никаким делом, раз оно для него выгодно». (ГАСО. Ф.53.1914. оп. 8. д.5. л.37) Разумеется, это всего лишь примеры. Однако насильник, рассуждающий о демократии или своенравный хозяин села, столь безропотно теряющий все нажитое чуть ли не сразу вслед за столичным переворотом, — фигуры, вполне вписывающиеся в обрисованную общую картину. Полуинтеллигенты-маргиналы и кулаки (не в пропагандно-советском, а в изначальном значении слова), с одной стороны, и особая «тасканская» порода (выражение П.К. Грацианова) работников (малопродуктивный труд и порочный круг дальнейшего обнищания), с другой, — такая перспектива вырисовывалась для деревни к началу века. Эта картина была многократно усложнена Первой Смутой, земельные преобразования оживили старые и прочертили новые линии противостояния. Великая война затормозила реформу и вместе с тем оживила надежды на «разовое» решение. В таких условиях саратовская деревня ярко проявила преобразовательный потенциал в рамках предложенного властью сценария, причем каждый уезд более или менее четко обозначил в этом процессе свою «физиономию». Но исправить серьезные недостатки замысла и исполнения, запустить по-настоящему процесс самообеспечения реформы оказалось некому. Деревня начала меняться на глазах, платя за это ростом внутренней напряженности, выбросом «лишних», более или менее выраженной ревизией вековых устоев. Правительство наращивало вложения, пока позволяли обстоятельства. Общественные же силы в значительной части оказались сориентированы не на совместную работу, а на политизацию этого трудного процесса. «Бюрократ» и «мужик» не дополнились «местным заинтересованным специалистом». Подобно тому, как в общине исчезла народная интеллигенция, способная корректировать общинные стереотипы, приноровляя их к меняющимся обстоятельствам, «общественность» не смогла выполнить той же функции в стране в целом. В результате складывалось жесткое противостояние: правительственные агенты и насаждаемое под их опекой меньшинство «единоличников», с одной стороны, и общинное большинство под защитой традиционно левого общества. Широкомасштабная народно-хозяйственная задача, решаемая и так в условиях далеко не идеальных, отягощалась политической страстностью. В результате грандиозное разнообразие России, в том числе и в земельном отношении, которое таило в себе громадный потенциал роста, обернулось в революцию множеством «швов», по которым страна и начала с изумившей многих быстротой расползаться.

Г.П. Сидоровнин

СЛЕПЫЕ ПОВОДЫРИ: КАДЕТЫ ПРОТИВ СТОЛЫПИНА

Зачастую в полемику о П.А. Столыпине и его оппозиции самым естественным образом входит и занимает свое особое место тема кадетов: их программы, их аргументы, их методы противостояния Столыпину и руководимому им правительству...

Кадеты были центральной движущей силой, главным течением российской интеллигенции, носившей в начале века сильный либеральный оттенок. На кадетов возлагали надежды в переустройстве российской жизни и прежде всего в ограничении самодержавия на основе конституции, гарантирующей и защищающей права всех граждан, независимо от их социального положения, вероисповедания и национальности. С кадетами было, по сути, большинство российского образованного общества, более того: в кадеты шли верхи этого общества. Это признавалось всеми. Даже сам П.А. Столыпин в разговоре с Маклаковым назвал кадетов «мозгом страны».

И тем более стоит разобраться, отчего образованнейшие люди России оказались неспособными к основательной вдумчивой работе в Государственных думах, которой на протяжении пяти лет (1907-1911 гг.), руководил стойкий сторонник и даже защитник народного представительства премьер-министр Столыпин, вынужденный не столько опираться на эту великую сознательную силу, сколько действовать ей вопреки.

Сейчас задним числом некоторые оппоненты Столыпина, критики его идей и подходов пытаются выставить кадетов спасителями Отечества, намерения которых были совершенно чисты, поступки их непорочны, намеченные пути обновления жизни безупречны и единственно верны. Эти современные апологеты кадетов и кадетизма всемерно умаляют роль премьера в замирении России, обращения ее на спасительный мирный и созидательный путь — путь без передела земель с насильственным отторжением их у имущего класса, без прочих социалистических заемных новаций, которые вели к потрясению и ослаблению государства. Новая популяция оппонентов пытается переложить на него ответственность, даже вину за трагедию, последовавшую после его смерти. А программа кадетов, бывших наряду с социалистами, главными противниками премьер-министра Столыпина выдается ныне иными культуртрегерами как панацея, единственное средство спасения для России. И притом как-то совершенно упускается из виду, выносится из исторического контекста, что когда эти самые кадеты добрались до власти и сформировали, наконец, свое, правда, «временное правительство» под председательством министра внутренних дел, кадета Г.Е. Львова — правительство в котором половина министров (иностранных дел, просвещения, земледелия и путей сообщения) также были кадеты, — оказалось, что они совершенно неспособны к государственной деятельности, не смогли удержать власть и отдали ее большевикам, сами впоследствии погибнув или закончив бесславную жизнь в эмиграции.

Можно только подивиться фатальной близорукости наших исследователей, которые не замечают этот очевидный исторический факт или пытаются истолковать его на свой лад и перелицевать поучительную для нынешней интеллигенции историю кадетов, придав тем самым им более достойный и внушительный вид.

Досадно, что этот опыт ныне снова забыт, что кто-то снова пытается оправдать и отмыть всех кадет, среди которых, разумеется, были разные люди. Чтобы в полной мере осознать их трагедию, их вину в крушении России, которому предшествовало и которое предопределило ослабление позиций Столыпина, имеет смысл привести цитаты из вышеупомянутого сборника, написанного живо, горячо и, видимо, почти честно...

Мысли Тырковой-Вильямс, подчеркиваем, представляют особый интерес, поскольку исходят от видной журналистки, одного из лидеров партии кадетов, видевших в Столыпине стойкого защитника самодержавия и сосредоточивших на нем всю силу ударов... И поскольку мы имеем дело с мнением очень просвещенного человека, знавшего не понаслышке не только жизнь кадетов, но лично знакомого с цветом русской интеллигенции начала века — писателями Давыдовым, Гончаровым, Гаршиным, Мережковским, Глебом Успенским, Маминым-Сибиряком и Михайловским, ведущими политическими деятелями и первыми русскими марксистами — М.И. Турган-Барановским, П.Б. Струве, В.И. Ульяновым, которые были женаты на ее школьных подругах, а также ставшими печально знаменитыми террористами Иваном Каляевым и Зинаидой Коноплянниковой, то имеет смысл на основании этих воспоминаний создать коллективный портрет российской интеллигенции, кадетской партии и атмосферы, в которой жила самая просвещенная часть россиян. В результате получается следующий дайджест, расположенный в хронологическом порядке замечательного повествования Тырковой-Вильямс:

— Долой самодержавие!

Трудно было разграничить, где кончалось конституционное движение, где начиналась революция. Если верить в круговую поруку, то, может быть, за это духовное ослепление расплачиваемся мы и сейчас...

Я в «Руси» могла писать, о чем вздумается. Раз в неделю я заполняла так называемый подвал, то есть нижний этаж второй страницы. За это мне платили 300 рублей в месяц... Этих денег нам с детьми сполна хватало.

Трубецкой Е.Н. считал, что Дума должна вынести моральное осуждение террористам, которые продолжали убивать мелких и крупных агентов власти. Он твердил, что того осуждения требует совесть народная. Дума не может работать, пока не наступит в стране успокоение, и в этом она обязана помочь правительству.

Люди трезвого мышления, полные здравого смысла, собравшись с толпой, совершают поступки, идущие вразрез с их умственным уровнем, с их привычным мышлением (Г.С.)...

Еще не переступив порога Таврического Дворца, будущие парламентарии заявляли, что идут в Думу, чтобы взрывать ее изнутри, чтобы продолжать и углублять революцию. Своего пренебрежения к ГД они не скрывали.

— Батюшка, неужели можно оправдывать террор с христианской точки зрения ? — спросил, надеясь встретить поддержку, кто-то из осуждавших террор.

— Почему нельзя? В самом Евангелии можно найти оправдание террору. Я отшатнулась. Мне стало тяжело, противно. Православный священник, ссылаясь на Евангелие, оправдывает насилие, убийство. Слова служителя Христа меня поразили, напугали. Я попробовала заговорить об этом с моими партийными товарищами, но получила все тот же ответ: мы террора не одобряем, но осудить его не имеем права, так как это может быть истолковано, как одобрение военно-полевых судов, при помощи которых правительство расправляется с террористами.

Столыпин отметил новую эру в царствовании Николая II. Его назначение премьером было больше, чем простая бюрократическая перестановка однозначащих чиновников. Это было политическое событие, хотя значительность Столыпина оппозиция отрицала, да и Царь вряд ли до конца оценил. Но годы идут и Столыпину в смутном переходном думском отрезка русской истории отводится все больше места. Но и тогда, при первой встрече с ним, Дума почувствовала, что перед ней не угасающий старый Горемыкин, а человек полный сил, волевой, твердый. Всем своим обликом Столыпин закреплял как-то брошенные им с трибуны слова:

— На этот раз правительство выдвинуло человека и сильного, и даровитого. С ним придется считаться.

В Таврическом Дворце я нередко видела и слышала Столыпина. Мы жили близко, в самом конце Кирочной улицы. Когда мы с Вильямсом утром шли на заседание, мы еще на улице могли угадать, ждут там премьера или нет. Если ждут, то вдоль длинной решетки Таврического сада, через каждые двадцать шагов, были расставлены секретные агенты. Мы их знали в лицо и они к нам пригляделись, давно о нас осведомились. Эти бравые штатские молодцы с солдатской выправкой охраняли еще невидимого Столыпина, стеной стояли между ним и нами. Со стороны Таврической улицы, по которой мы шли, в садовой решетке была сделана калитка, а от нее во дворец проведен крытый, железный коридор, своего рода изолятор. Министры никогда не подъезжали к общему парадному крыльцу дворца, не проходили через кулуары, в них не заглядывали. Для них был устроен этот особый изолированный вход. И тут сказывалось разделение на мы и они, о котором часто упоминал Столыпин. Министров за эти полицейские предосторожности нельзя обвинять, тем более высмеивать. Они были вынуждены принимать меры, когда 220 депутатов открыто заявляли, что они пришли в Думу, чтобы продолжать революцию. Гораздо удивительнее, что, несмотря на вызывающую и открытую враждебность Государственной Думы, Столыпин продолжал выступать в Таврическом Дворце с большими ответственными речами (Г.С.). Может быть, он надеялся образумить Думу? Или через головы депутатов обращался к стране, ко всей России ?

Он (Милюков — Г.С.) делал выжимки из сказанного, не навязывая своего мнения. Но придя к какому-нибудь заключению, он крепко за него держался и тогда сдвинуть его было трудно. Только великие потрясения сделали его более гибким...

(О переменах после столыпинских реформ — Г.С.) Во всех областях пошли сдвиги, стремительно развивалось просвещение и все отрасли народного хозяйства: промышленность, банки, транспорт, земледелие. Трудно было уследить за движением, осмыслить все, что происходило в стране...

С Розановым... чуть не сделался удар. Но он не мог ни перекричать, ни переспорить Родичева. И другие гости поддерживали эту чаадаевскую точку зрения на прошлое России.

Завершить эти выжимки из талантливого повествования Тырковой-Вильямс уместно её уже приведёнными выше словами, которые можно сделать ныне эпиграфом ко многим воспоминаниям эмигрантов — словами, которые нынешняя интеллигенция должна осмыслить и помнить их как молитву:

Столыпин говорил о том же самом иначе: «Разрушьте, господа, в себе опасный призрак, нечто худшее, чем вражда и ненависть — презрение к собственной родине»... Весной 1917 года курский мужик, с которым Тыркова случайно разговорилась в поезде, строго спросил:

Этот исторический вопрос курского мужика звучит доныне укором и для нынешней российской интеллигенции...

Для изучения отношений премьер-министра и оппозиции не менее плодотворным и интересным может стать обращение к мемуарам других видных деятелей «Партии народной свободы», благо, что многие из тех кадетов, которые уцелели после пришествия к власти большевиков, охотно делились своими воспоминаниями. В зарубежье издавались и П.Б. Струве, и ВА Маклаков, и другие кадеты. Некоторые из них, подобно Тырковой-Вильямс, признавали впоследствии свою недальновидность, изменяли свои суждения и оценки и с запоздавшим раскаянием отмечали прозорливость ПА Столыпина. Другие не дожили до эмиграции и позора России, «отданной на растерзание вандалам».

Печальна и показательна судьба другого активного кадета А.Н. Шингарева, не раз пикировавшегося с П.А. Столыпиным по вопросу о военно-полевых судах и стойкого противника крайних мер в борьбе правительства с силами революции. Его, министра земледелия Временного правительства, арестованного большевиками и содержащегося под стражей в Мариинской больнице, закололи штыками озверевшие матросы караула.

Он не скрывает своих симпатий ко 2-ой думе, которую проклинали и справа, и слева, но в которой Маклаков был на гребне, в которой он впервые удостоился личного внимания Столыпина и даже ответа премьера на зажигательную речь этого кадета.

Любопытно, что, вспоминая о 1-ой Думе он свидетельствует в пользу того, что правительство в ней «ни разу не нарушало конституцию», в то время как члены 1-ой Думы, считавшие себя «врождёнными парламентариями», постоянно её нарушали — важное признание из уст юриста, подтверждавшего, что «Первая дума претендовала на то, чтобы её воля считалась выше закона... и что победа правительства над думой оказалась победой конституционных начал и Столыпин мог бы продолжить то дело, которому Дума не сумела служить (Г.С.)».

Стоит согласится с мнением Максакова о том, что «в литературе о Столыпине больше преувеличений и страстей, чем справедливости», а также с тем, что «Столыпин был более подходящим человеком на конституционной арене, чем Витте (Г.С.), в котором оба противоположных лагеря видели перебежчика». Ещё больше внимания вызывают его характеристики Столыпина, в которых Маклаков признаёт достоинства главного противника его партии и говорит, что для «служения государству у Столыпина было несравненно больше данных, чем у Витте; как политический оратор он был исключительной силы; подобных ему не было не только в правительстве, но и в среде наших «прирождённых» парламентариев (Г.С.)» Но, отмечая свойство, которое мешало премьеру — «непреклонную настойчивость», «сильную волю, которая перед трудностями не отступает» и «долю упрямства, которое боится «уступок» и «ошибок» признавать не желает», он подчеркивает, что в отличии от Бисмарка, «который умел уступать, когда полезно, забывая о самолюбии», Столыпин «любил идти напролом, не отыскивая линии наименьшего сопротивления, не смущаясь, что плодил этим лишних врагов и, открывая слабые места для нападений». Отвергая упрёки общественности вообще и Витте в частности в лицемерии премьер-министра, Маклаков утверждает: «лицемерие совсем не его стиль. Столыпина невозможно представить себе ни «интриганом», ни «услужливым царедворцем». В своём личном поведении он был «человеком независимым, решительным и смелым...» Далее автор делает чрезвычайно важное признание о том, что вовсе не хитроумный «Выборгский Манифест», но лично Столыпин спас после роспуска I Думы народное представительство и приводит в подтверждение этого вполне убедительный документ — письмо Государя к Столыпину, из канвы которого премьер-министр сделал спасительный для парламента вывод, о котором в конспекте Николая II не было даже намёка...

Но, совершенно справедливо говоря о том, что после одобрения Государем и обещания им Манифеста, всё дальнейшее уже зависело от состава будущей Государственной Думы, Маклаков далее не совсем логично завершает замечанием о том, что «Столыпин лучше ставил задачи, чем их разрешал...»

Повествуя о борьбе Столыпина с революционным движением — с изложением юридической подоплёки предоставленных генерал-губернаторам прав передавать обвиняемых в крайних случаях особому военно-полевому суду с применением наказаний по законам военного времени, — автор убеждает в антигосударственном принципе такого подхода, ставя его в вину Столыпину, как автору знаменитой меры 19 августа 1906 года о «военно-полевых судах» Но следом Маклаков опять с опорой на документ (письмо Государя от 12.08.1906) свидетельствует, что Столыпин лишь исполнил предписание Государя, «несмотря на свои личные взгляды и заявления» и «Повеление Государя, шедшее вразрез с тем, что собирался делать Столыпин, не первый и не последний пример той роковой роли, которую Государь играл в его неудачи (Г.С.)» Маклаков в конце концов, видимо, выражает общий взгляд кадетов на проблему борьбы с революционной стихией, когда говорит, что Столыпин боролся с революцией не совсем правовым образом, потому лишь загонял её внутрь, готовя тем самым новые революционные кадры.

Несомненный интерес представляют моменты полемического сближения Маклакова и Столыпина, вынужденного отвечать на выпады этого видного кадета после бурной полемики, которой Дума встретила декларацию, прочитанную премьер-министром 16 ноября 1906 года. Это противостояние показывает незрелость взглядов кадетов на пути достижения гражданских вольностей и экономического благополучия Российского государства.

В рамках нашего очерка невозможно в полной мере раскрыть всю сложность, разнообразность и остроту взаимоотношений между главой правительства и «партией народной свободы». Но, думается, важнее другое: показать главное из того, что их сближало, и что разделяло — в надежде на то, что это позволит нам нынче сделать актуальные выводы.

Свой путь к возвеличиванию и укреплению государства Столыпин изложил в декларации по вступлении на пост Председателя Совета министров и развил далее в своём первом выступлении в этой Думе уже в новом качестве (06.03.1907), вызвав этим выступлением бурные думские прения кадетов, на которые был вынужден в тот же день ответить своим «разъяснениями», завершенными знаменитым «не запугаете!» — словами, после которых «революционная волна пошла на убыль», — и ставшими широко известными в силу ораторского дарования премьера далеко за пределами России.

В публичной декларации премьер-министр предлагал «оградить порядок и решительными мерами охранить население от революционных проявлений и, вместе с тем, напряжением всей силы государственной идти по пути строительства, чтобы создать вновь устойчивый порядок, зиждущийся на законности и разумно понятой истинной свободе (Г.С.)» Причем, на первом месте в ряду главнейших пунктов реформ стоял главный для крестьянской державы земельный и землеустроительный вопросы, к способу справедливого решения которых Столыпин постоянно возвращался и во Второй, и в Третьей, и в Четвёртой Думе. Так в своей речи (10.05.1907) он подчеркивал, что «в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная чёрная работа. Разрешить этого вопроса нельзя, его надо разрешать. В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем скромный, но верный путь. Противниками государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!».

Десятилетия спустя, остыв от прежних страстей, юрист Маклаков в своих воспоминаниях признаёт, что подходы, взгляды Столыпина, его стратегия были более верными, зрелыми и последовательными, чем у кадетов — «мозга нации». Здесь Маклаков вспоминает знаменательный эпизод полемики в Третьей Думе, когда его острый выпад на речь Столыпина вынудили премьер-министра выступить вторично, отстаивая правительственную позицию и проясняя её сущность. Отвечая на аргументы Маклакова, Столыпин вновь подчеркивает, что предоставлению всех гражданских свобод должно предшествовать укрепление самостоятельности граждан: «Правительство, наряду с подавлением революции, задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личною земельною собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы (Г.С.). Для того чтобы воспользоваться этими благами, ведь нужна известная, хотя бы самая малая доля состоятельности. Мне, господа, вспомнились слова нашего великого писателя Достоевского, что «деньги — это чеканная свобода». Поэтому правительство не могло не идти навстречу, не могло не дать удовлетворения тому врожденному у каждого человека, поэтому и у нашего крестьянина, чувству личной собственности, столь же естественному, как чувство голода, как влечение к продолжению рода, как всякое другое природное свойство человека. Вот почему раньше всего и прежде всего правительство облегчает крестьянам переустройство их хозяйственного быта и улучшение его и желает из совокупности надельных земель и земель, приобретенных в правительственный фонд, создать источник личной собственности. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской общины; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток.

Вот тогда, тогда только писаная свобода превратится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма (Г.С.)...»

Но, увы, слово «патриотизм» и тогда действовало на интеллигенцию как красная тряпка на быка. Достаточно вспомнить стихи, принятые ей на «ура»:

Сам Маклаков говорит, что «моя речь была слишком поспешной, односторонней и несправедливой, но была в русле общего настроения». Увы, запоздалое признание: как мешали Столыпину такие вот речи от оппозиции, срывавшие спокойное, поступательное развитие российских реформ. Но всё же отрадно отметить, как спустя десятилетие переосмысливаются глубокие речи премьера и один из предводителей оппозиции доходит до понимания их значения. Например, о законе 9-го ноября, который делал ставку «не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных», он так и пишет:

Любопытно, что, затрагивая один из самых болезненных для России — «еврейский вопрос». Маклаков отводит от Столыпина вину за задержку в его справедливом разрешении, убеждая, что ответственность «лежит на государе и ближайшем его окружении». Говоря об условиях успешного решения этого вопроса и судьбе всей либеральной реформы, автор говорит о необходимости соглашения с общественностью, которая, к сожалению, не хотела перемирия с властью и требовала «капитуляции безо всяких условий». Соглашения не состоялось. Следующие закулисные попытки были сделаны уже при Думе; они были сорваны более всего непримиримостью кадетов, которые требовали парламентарного кадетского министерства

В очерке Максакова содержатся убедительные подтверждения того, что Столыпин не раз пытался наладить отношения с оппозицией в Думе, рассчитывая в первую очередь на кадетов, и что кадеты Головин, Гучков, Стаханович, Гейден, Львов, Маклаков под разными предлогами отстранялись от этого предложения к плодотворной совместной работе. Общественность в помощи ему отказала:« Она хотела всё делать сама и одна. Пользы от соглашения с прежней властью она не понимала. Это та же идеология, которая предписывала ей требовать полновластного Учредительного Собрания, как Верховного Суверена. Только в 1917 году она поняла, что это значило — взять всё в свои руки.»

В оценках Максакова смущают противоречия. Так, например, он говорит, что «ошибок кадетской партии я не скрываю. Я приписываю им большую долю вины за неудачу нашего конституционного опыта (стр. 51).» А далее завершает: «кадеты... были не только издавними сторонниками новых порядков, но и противниками достижения их путём насильственных переворотов» Но, отрицая право власти на проявление силы (пусть даже во благо реформ! — Г.С.), сами кадеты и Маклаков не высказывали осуждения «красному террору», призывали к неповиновению (Свеаборг! — Г.С.) и, по сути, поощряли насилие слева.

Интересно, что, говоря о «нажиме власти на выборы во Вторую Думу», Маклаков допускает такой оборот: «Инициатива этого шага, как почти всех главных ошибок Столыпина, исходила опять от Государя (Г.С.)» И далее: «Выборы оказались первой, но зато очень большой неудачей Столыпина». С этим утверждением трудно поспорить: автор приводит известные обстоятельства этих выборов, а также рассказывает о том, что творилось за кулисами оппозиции, «нажим» на которую лишь добавил ей новых сторонников.

На протяжении своего очерка, выказывая немало уважения главному противнику премьер-министру Столыпину, Маклаков не щадит не только Государя; достаётся и разным союзникам и «товарищам по партии». Вот что, например, пишет он о Милюкове: «Лидером считался у нас Милюков, но на личное руководство у него не было ни претензий, ни специального дара»

В очерке точно определено отношение кадетов ко Столыпину, которое было практически неизменно:« они были далеки от допущения, что теперь Столыпин является опорой Думы и от мысли, что если он Думу оберегает от правых, то Думе неполитично быть с ним в войне. Этого им в голову не приходило: в Столыпине они видели только представителя враждебного лагеря, которого всегда и всеми мерами полезно «валить». И снова, говоря о кадетах, Маклаков, вроде отстраняясь от них, пишет о репутации, «которая не оправдалась испытанием жизни. На роль критиков они прекрасно годились; с этой второстепенной ролью они не мирились и претендовали на первую. Она выпала на их долю в 1917 году и. именно тогда опыт легенду об их несравненном искусстве рассеял».

Маклаков приводит очень характерный эпизод о том, как Столыпин поддержал одно из предложений кадетов, чем вызвал целую смуту в их стане и даже бунт депутатов против тактики лидеров.

Нам будет интересно узнать мнение Маклакова, бывшего лучшим трибуном кадетов, об ораторском даре Столыпина: «Я тогда первый раз его услыхал; он меня поразил, как неизвестный мне до тех пор первоклассный оратор, никого из наших парламентариев я не мог бы поставить выше его. Ясное построение речи, сжатый, красивый и меткий язык и, наконец, гармоническое сочетание тона и содержания.»

Искушенный юрист Маклаков приводит в очерке лестное мнение, сказанное о нём: этот хитрый трюк используется не раз, в том числе цитированием Столыпина: «Самое яркое отражение на эти доводы получили в речи члена Государственной Думы Маклакова.... Трудно возражать тонкому юристу, который талантливо отстаивает свои доктрины» (13.03.1907). Надо признать, что, в самом деле, сильные речи Маклакова против военно-полевых судов возымели своё действие и Столыпин готов отречься от «военно-полевых судов» (детища Государя! — Г.С.), но при этом как бы выставляет скрытые условия: «Мы хотим верить, господа, мы услышим слово умиротворения, что вы скажете то слово, которое заставит нас всех стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, переустройство и украшение (Г.С.)». Здесь стоит добавить, что после 12 марта (по свидетельству Маклакова — Г.С.) военно-полевых судов более не было. Излагая далее думские будни, Маклаков снова приводит убедительное свидетельство того, как в деле о «военно-полевых судах» премьер-министр проявил гораздо больше такта, ума, находчивости и доброй воли, чем кадетский лидер Милюков, чтобы вывести Думу из правового тупика, и эти действия премьер-министра ставили его в лагерь идейных сторонников правого порядка. Заключая чрезвычайно сложную тему военно-полевых судов, стоит ещё раз подчеркнуть, что именно Столыпин по сути остановил их действие, в то время как Дума своими неумелыми мерами, по признанию Маклакова, могла испортить и провалить это дело. Любопытно, что далее, выводя на «чистую воду» всю оппозицию, он говорит о том, что масса допущенных кадетами нелепостей и нарушений, по сути, превратило их победу в «форменный балаган», и вынудила Маклакова с досады сказать в кулуарах: «Это не Дума, а кабак» — фразу, которые охочие до свар репортёры склоняли на все лады в разных газетах.

В очерке немало любопытных моментов, проясняющих самые сложные нюансы в отношении Столыпина с Думой, и Маклаков скрупулезно их воскрешает. Например, по его свидетельству, Столыпин был автором манифеста о роспуске Второй Думы и этим гордился. Маклаков пытается объяснить, почему Столыпин имел право на это, хотя, по его мнению, изложение премьер-министром «деятельности» и «причин» роспуска Думы ему чести не делает.

Маклаков не раз повествует о бессмысленной демагогии Думы, которую было в конце концов решено беречь от «собственного красноречия».

Примечательно, что в широко дебатировавшемся в Думе вопросе «о выходе из общины», несмотря на традиционное сочувствие левых «общине» как эмбриону социализма, ни одна партия не захотела держать крестьян в общине насильственно. Но левые партии, а вместе с ними и кадеты отвергали проект продажи крестьянам казённых и купленных у помещиков земель через Крестьянский банк, так как стояли за национализацию земли, т.е. изъятие её из частных владений, ибо она главным образом принадлежала помещикам. Таким образом, ущемляя помещиков в пользу крестьян, государство по сути поощряло бы правовой беспредел, и кадеты, среди которых было немало юристов, поддержали решение земельного вопроса на противоправных основах.

Маклаков задним числом признаёт за Столыпиным правоту в решении многих вопросов, проведенных против воли думского большинства, на основании особого закона, прежде всего позволяющего срочным порядком проводить важнейшие меры, которые «забалтывались» в парламенте оппозицией, стремящейся возбудить в широких слоях населения недоверие к правительству.

Он также совершенно справедливо замечает, что «отказ от сотрудничества с исторической властью до осуществления полного народоправства» соответствовал не интересам страны, а только претензиям «настоящих политиков».

Если вкратце говорить о позиции левого лагеря, то Маклаков не раз свидетельствует о том, что «успех, правового порядка, аграрная реформа Столыпина могли вырвать из-под Революции почву, и потому их не соблазняли». С «парламентским кретинизмом» и господством «буржуазии» они стремились покончить революционным ударом и потому всяческим образом провоцировали Думу на столкновение с правительством. Если просеять сквозь критическое сито повествование словоохотливого Маклакова, то можно не раз убедиться в том, что кадеты редко противостояли революционным силам в Думе, — давали себя знать силы инерции, прежние настроения. «Если нельзя поднять в стране «революционные настроения», то можно свести партийные счеты с «соперниками» и им наложить. Это обычная тактика, которой при других обстоятельствах держались и сами кадеты, да и всё «освободительное движение» по отношению к либеральным начинаниям власти» (Г.С.). Но следует отметить и то, что чем больше распалялись ораторы слева, тем менее охотно думское большинство было готово следовать за ними: наступало общее отрезвление.

В числе прочих свидетельств самоуправства Думы Маклаков приводит также пример обсуждения законопроекта об амнистии, считая его самым провокационным актом в жизни Госдумы, который проявился в «наиболее чистом виде». К чести автора следует сказать, что он выступил против партийного большинства в этом вопросе; и верный себе Маклаков снова цитирует А.С. Суворина: «Маклаков сегодня спас Думу».

Немалое место в книге уделено рассказу о правых в Государственной Думе, и эти воспоминания кадета (традиционного противника правых) многое добавляют к искаженному пропагандой образу этого лагеря. Так, не без симпатий и признания правоты, искренности, стремления послужить России вспоминает автор и одного из лидера правых Пуришкевича, участника убийства Распутина, и высокообразованного киевлянина Шульгина, «заставлявшего даже врагов себя слушать». Маклаков говорит, что «работать Думе правые никогда не мешали, хотя к данному составу относились враждебно и не видели в ней настоящего представительства» и что «правовое меньшинство Думы было врагом вовсе не конституционного строя, а революционных попыток». И далее: «конституции вредили не столько её открытые враги и слева, и справа, сколько те, кто её начала, своей нетерпеливой и неумелой тактикой компрометировали»...

В завершение Маклаков снова обстоятельно вспоминает думские страсти по вопросу осуждения террора, уклонение от которого стало одной из причин (по Маклакову — лишь поводом) роспуска Думы. Причем здесь он подчеркивает, что сама постановка этого вопроса не была провокацией правых, как это считала либеральная общественность. Сам Маклаков, вроде, по его свидетельству, на «осуждение террора соглашался». Потому с трудом воспринимается его завершающий главу пассаж, в котором говорится, что «репрессивная политика Столыпина получила возмездие в уклонение Думы от осуждения террора.» Это называется перекладывать с больной головы на здоровую.

Говоря о причинах роспуска Второй Думы, Маклаков признаёт, что инициатива «на этот раз не шла от Столыпина, но скорее против него», и проводит тому доказательства со ссылкой на записку Государя, в которой помимо прочего были слова «пора треснуть». Как и ранее Столыпин снова пытается спасти идею народного представительства, но его положение на этот раз более трагично нежели после роспуска I Думы. Как считал сам Маклаков: «причиной неудачи двух Дум всеми считался избирательный закон 11-го ноября и было предрешено его изменить. Этого нельзя было сделать, не нарушив конституцию, т.е. не прибегнув к «государственному перевороту». Задача Столыпина состояла в том, чтобы этот «переворот» был в самом Манифесте представлен как переворот и оправдывался только тем, чем все «перевороты» оправдываются, т.е. государственной необходимостью и «невозможностью» легальным путём выйти из положения, а не законным правом монарха.... «Столыпин... сделал это исключительно во имя идеи народного представительства (Г.С.), хотя бы ценой такого явного отступления от закона».

Припоминая далее обстоятельства встречи кадетов со Столыпиным накануне роспуска II Думы, Маклаков вновь возвращается к тому, что Столыпиным было уже ранее сказано с трибуны Государственной Думы. Из этого видно, что сказанное премьер-министром было детально осмысленно и окончательно понято лишь значительно позже: тогда, при ночном визите к Столыпину, «черносотенные кадеты» (Маклаков, Струве, Булгаков, Челноков) тащили за собой груз прежних заблуждений, ошибок, эмоций, обид. Но были и соображения этического характера, которые для интеллигенции, особо важны. Разговор со Столыпиным шел главным образом об аграрном вопросе, в котором думская комиссия кадетскими голосами приняла принцип «принудительного отчуждения». Но в конце концов Столыпиным, по свидетельству Максакова, якобы было высказано условие об устранении из Думы социал-демократов, которые мешали и правительству, и кадетам. Маклаков пишет, что сказал Столыпину о том, что Дума будет голосовать против этого и «я самый правый кадет и буду голосовать против вас». «Ну, тогда делать нечего, только запомните, что я вам скажу: это вы сейчас распустили Думу» — был ответ премьер-министра незадачливым ночным визитёрам, посещение которыми Столыпина было впоследствии названо «чаепитием» и склонялось на каждом углу.

Примечательно, что на прощание Столыпин кончил любезностью:

Подытоживая свой рассказ, Маклаков говорит, что «в Столыпине мы имели дело с человеком исключительно крупным» и «не может быть нечего поверхностнее определения» его как «реакционера» (Г.С.). Это был самый стойкий защитник народного представительства, причём отражал нападки и слева, и справа, из центра. Примечательно, что признавая II Думу «самой неудачной по составу, и по своему исключительно низкому культурному уровню» Маклаков в завершении снова сетует на то, что «самая возможность такого недоразумения с аграрным вопросом показывала, как недостаточен был контакт Столыпина с Думой, какой вред получается от того, что представители нашей общественности наладить его не хотели и дальше случайных изолированных и «секретных» свиданий не шли (Г.С.)»

Не имея возможности во всех оттенках воссоздать сложную, противоречивую историю взаимоотношений ПА Столыпина и кадетов, мы лишь приводим здесь наиболее значительные детали из до сих пор недоступной широкой публике эмигрантской литературы видных деятелей оппозиции.

Надо признать, что в чрезвычайно сложном положении находятся те, кто стремится объективно и обстоятельно исследовать какое-то общественное явление, феномен и потому даёт возможность высказаться всем желающим и заинтересованным. Хотя бы потому, что лояльные, позитивные стороны всегда активизируются медленнее, — критически настроенные всегда более агрессивны и напористы.

Вообще, что касается современной критики в адрес Столыпина, то, пожалуй, ничего принципиально нового в этом нет. И на поверку все даже самые свежие и оригинальные упрёки и аргументы — есть слегка освеженные доводы давних неприятелей из современников ПА Столыпина, которые в политическом раже выплёскивали на него с трибуны Государственной думы. Государственного совета свои обвинения, подчас меньше думая о деле, чем о собственном виде, о позе. Политические модники существовали и существовать будут всегда — это свойство человеческой натуры, которое особо присуще определённому типу интеллигенции, для которой спор, полемика — это способ самовыражения в общественной жизни, особенно если эта жизнь пытается обходится без них.

Известно, что врагов нет лишь у ничтожеств. Фигура Столыпина, не вписывающаяся в обычные чиновничьи, пусть даже царедворские рамки, смущала, вызывала раздражение, зависть даже у неординарных людей. Более того, как раз люди значительные по уму, положению или возможностям, но которые не смогли себя реализовать в полной мере и с очевидной пользой для общества, переживали успехи Столыпина, его взлёт болезненней остальных. Многие из тех, над которыми он в силу своих дарований, благородства невероятной трудоспособности и смелости возвышался, не могли простить ему этого. Их амбиции, их нездоровые страсти торили пути тайных интриг и открытых выступлений в Государственной думе или Верхней палате: «одно появление Столыпина на трибуне сразу вызывало кипение враждебных чувств». Упомянутый ранее незначительный инцидент кадетов-соратников (Милюкова и Тырковой-Вильямс) лучшим образом показывает картину думских страстей и чувств, переполняющих тогда лидеров оппозиции. Увы, не все могли тогда справиться со своими эмоциями и осознать масштаб и вектор деяний премьера.

Большое видится на расстоянии. Уже вдалеке от России, в эмиграции, в забытьи, даже некоторые враги реформатора, подобно Тырковой-Вильямс, признавали правоту и глубину его взглядов.

Но тогда, в русскую смуту начала XX века, у Столыпина оказалось слишком много врагов и слева, и справа, и в Госдуме, и в Госсовете, и среди интеллигенции, и среди бюрократии и даже среди царского окружения.

К сожалению, надо признать, что и сейчас находятся учёные люди, которые пытаются свести к нулю и правоту, и заслуги Столыпина. Не все из них выступают открыто, иные действуют исподволь, с закрытым забралом, укрывшись за псевдонимами, которые у них на все случаи жизни, как у идейных предшественников. Иные вроде радеют за объективность, но если скажут что-либо доброго, то, похоже, лишь для того, чтобы добавить потом свою «ложку дёгтя».

Но знакомство, даже беглое с их взглядами и трудами оставляет ощущение известного ранее, уже слышанного, читанного и может оттого надоевшего, пресного, скучного. За этими статьями и диссертациями, написанными, как правило, в «советский период» встают тени еще не забытых предков — поводырей, зачинщиков русской смуты, обратиться к которым и полезней, и интересней.

Да, многие думские деятели испытывали своеобразную ревность к авторитету, Столыпина, его аристократизму, уверенности с которым он вёл своё трудное дело, усмиряя думские страсти, где это можно, или идя им наперекор, если не получалось ладить добром. Вот в этой думской толпе обиженных видится и господин с характерной фамилией Изгоев, и его поздние соратники из советских учёных, разные столичные и провинциальные господа.

В целом очерк Изгоева оставляет очень тягостное впечатление. Так уж случилось: вроде автор был движим благородной идеей — создать объективный портрет знаменитого премьер-министра России, привнеся, разумеется, в него личные оценки и впечатления, но вот это личное, глубинное, потаённое как бы смешало палитру, смазало холст, и преимущественно мрачными, серыми красками был выписан образ «человека, во многом виновного, во многом ошибавшегося, но горячо любившего родную землю и отдавшего ей свои силы». Уже на первой странице очерка автор поспешил сказать нечто важное, но весьма спорное: «Я думаю, что П.А. Столыпин вполне исчерпал себя, что он давно дал уже всё, что мог. Удар убийцы настиг П.А. Столыпина в то время, когда его политическая карьера уже кончилась».

С этим мнением можно поспорить. Его оспаривали и современники Изгоева, считая, что со смертью Столыпина всё переменилось, что «в истории России началась новая глава», что не нашлось, увы, человека равного Столыпину по масштабу, который бы смог довести его дела до конца. Но даже если согласиться с Изгоевым, — признать, что карьера Столыпина завершилась, что он был бы вынужден выйти в отставку или принять почетное назначение наместником на Кавказе, то, что из этого следует? Думается, что в трудный момент, при очередном государственном кризисе, он был бы снова призван для решения самых важнейших задач. Россия не могла бы так скоро забыть, кому она обязана воскрешением, точнее, умиротворением русской Вандеи. Император вынужден был бы вспомнить о своём опальном, но верном слуге.

В очерке особо смущает не столько фактическая сторона притязаний — она довольно слаба, всё где-то на уровне домыслов, слухов, предположений, сомнительных выводов — в тексте сквозит, сквозь фразы сочится какая-то болезненная неприязнь. Нет нужды останавливаться на каждом из этих характерных излияний, позволим себе лишь бегло пройтись по этому тексту.

Изгоев указывает как на основную черту политического миросозерцания П.А. Столыпина — «его глубокого инстинктивного недоверия к русской интеллигенции», объясняя его тем, что тот «не имея возможности глубже вдумываться в корни русской трагедии, пришел к убеждению, что интеллигенция непримиримо враждебна монархии, что все её идеи, прямо или косвенно, ведут к низвержению этой формы правления, вне которой, он не мыслил существования России». А между тем сами соратники Изгоева не раз признавали, что и русская интеллигенция и тем более её «мозг» — кадетская партия считали ниспровержение монархии своей центральной задачей. Достаточно сослаться на воспоминания Милюкова, Маклакова, Тырковой-Вильямс, других думских деятелей и прочих представителей интеллигенции.

Таким образом, трудно понять, чем был движим Изгоев, выдвинувший покойному этот «страшный» упрёк в недоверии к интеллигенции, с которой Столыпин не раз пытался поладить, к которой всегда обращался, надеясь на разумный ответ, — но которая шла напролом, страшась компромиссов и которая своей бездарной политикой и непримиримой позицией довела страну до беды. Об этой самоубийственной позиции русской интеллигенции писали и «Вехи», среди авторов которых был сам АС. Изгоев, еще в 1909 году. Что ж тут пенять на зеркало, если рожа кривая?!

Нельзя сказать, что везде премьер-министр выписан чёрной краской: автор признаёт, что П.А. Столыпин был «культурный, образованный человек, владеющий прекрасно тремя языками». Он также подтверждает (опровергая тем самым других оппонентов Столыпина, утверждавших, будто идеи премьер-министра заимствованы у кадетов), что, еще заступив на должность гродненского губернатора, Петр Аркадьевич уже на первом заседании губернского комитета (1902 г.) в своей вступительной речи указал, как на «главнейшие факторы улучшения сельскохозяйственной промышленности губернии» на 1) расселение крестьян на хутора; 2) переход от шнурового пользования надельными землями к хуторскому хозяйству; 3) устранение чересполосности земель; 4) мелиоративный кредит. И далее губернатор указывает на то, что «сохранить установившиеся, веками освященные способы правопользования землёй нельзя, так как они выразятся, в конце концов, экономическим крахом и полным разорением страны».

Очень ценно, что сам Изгоев признаёт по сути радикальную, революционную позицию Столыпина: «ставить в зависимость от доброй воли крестьян момент ожидаемой реформы, рассчитывать, что при подъёме умственного развития населения, которое настанет неизвестно когда, жгучие вопросы разрешатся сами собой —это, значит, отложить на неопределённое время проведение тех мероприятий, без которых немыслима ни культура, ни подъём доходности земли, ни спокойное владение земельной собственностью».

Приводится в очерке также отповедь Столыпина на речь местного крепостника, «стоявшего за доступность образования только обеспеченным классам и считавшего, что доступность его широким массам может привести к государственному перевороту, социальной революции и анархии». «Боятся грамоты и просвещения, боятся света нельзя. Образование народа, правильно и разумно поставленное никогда не приведёт к анархии его...» — таков был ответ губернатора.

Но тут же далее автор подпускает иронии, ставящей под сомнение искренность всего вышесказанного, раздражаясь при этом стремлением гродненского губернатора Столыпина к «русификации»: таким привычным политическим ярлыком обозначает Изгоев «обучение знания государственного языка и воспитания русских граждан».

Пожалуй, самый весомый критический аргумент в очерке — ссылка на речь саратовского депутата Первой Государственной думы Аникина, упрекавшего Столыпина в борьбе с прогрессивным крестьянством, объединившимся в артели. Хотя сам автор пишет, что «трудно, конечно, судить, насколько верно и беспристрастно переданы Аникиным частности всех этих событий и разговоров». Добавим от себя, что член Думы Аникин был ранее не утверждён саратовским губернатором в земской должности, как видно из контекста очерка, — за пропагандистскую работу среди крестьян. Всё это несколько умаляет доверие к речи саратовского депутата.

Здесь оппозицией революционной I Думы использован простой психологический прием: человек, вынужденный отвечать на обвинение уже наполовину виноват. И как-то само собой забывается, какого характера и накала вопросы обсуждались на сходах и митингах «красной губернии». Что по вынесенным там резолюциям поднималась стихия: горели усадьбы, постройки, хлеба, гибли ни в чем не неповинные люди. И что только решительность, бесстрашие и воля Столыпина могли загасить разгоравшийся пожар революции. «Умейте отличать кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой — исцелить больного» — так говорил впоследствии об этом премьер.

Впрочем, в истории с Аникиным, видимо, до крови дело не доходило, иначе депутат не преминул бы о том рассказать, речь шла о прекращении Столыпиным беспорядков доступными ему средствами. И, видимо, средства эти были не слишком суровыми, если по словам самого Изгоева «в 1905 году П.А. Столыпин считался «либеральным губернатором»».

В повествовании о периоде восхождения ПА Столыпина к вершине государственной власти у автора сквозь обещанный объективный подход снова прорывается какой-то глухой недоброжелательный тон: «Но в тоже время оно (время — Г.С.) пока представляется и наиболее темным». (!) Вроде, пишет не образованный человек, знающий цену слову и тону, но промышляющий на криминальной ниве газетчик, рассчитывающий на дешевый эффект.

Автор указывает, что в отличие от прежнего премьера Горемыкина «совершенно не показывавшего в Думе и не проявлявшего никакой деятельности, Столыпин много работал,... выступал с думской трибуны и вел переговоры с различными политическими партиями (в том числе с кадетами — Г.С.), старался говорить с народными представителями корректным языком, выказывая им полагающееся по закону уважение, сохраняя и собственное достоинство» — свидетельство несомненно важное из уст оппозиции.

Но авторский взгляд на газету «Россия», отражающую в отличие от прочей прессы «официозные» правительственные интересы, «специфическое» отношение к публикуемым в правительственном вестнике «черносотенных телеграммам», стремление выверить каждое слово первой произнесённой Столыпиным речи в Государственной думе, где новый министр внутренних дел по сути был вынужден отвечать за действия его предшественников, — все это и многое последующее как-то постепенно снижает доверие к повествованию.

Вместе с тем Изгоев указывает, что новый премьер пытался найти разумный путь решения государственного кризиса и потому не упускал случая войти в переговоры с кадетами, условия которых были премьером отклонены, а также с представителями «партии мирного обновления» (гр. Гейденом, Н.Н. Львовым и М.А. Стаховичем) и с Советом объединённого дворянства.

Говоря о роспуске Первой Думы, Изгоев совершенно справедливо отмечает: «Столыпин в данном случае проявил больше проницательности и способности к хладнокровным оценкам, чем вожди оппозиции, что несомненно свидетельствует о его государственных способностях».

Вместе с тем Изгоев говорит, что Столыпин считал кадетов «своими злейшими врагами, не только политическими, но и личными», утверждая далее: «борьба с кадетами заняла непропорционально большое место», что также является спорным.

Показательно, что скороговоркой повествуя о важнейших для страны реформах — передаче Крестьянскому банку удельных и казенных земель для продажи малоземельным крестьянам, об отмене ограничений в правах сельских обывателей, о сравнении крестьян с лицами других сословий в паспортных правах, расширении других прав для крестьянина, оберегающих его от произвола, о праве выхода крестьян из общины и других свершениях, обеспечивающих будущее крестьянской державы, автор не удержался и здесь подпустить «ложку дёгтя», чтобы умалить великие деяния, давшиеся Столыпину героическими усилиями. Описав таким поспешным образом реформаторскую программу. Изгоев завершает весьма своеобразным комментарием, цитируя г. Меньшикова, который якобы сказал, что «Столыпин обобрал кадетскую программу». Этот не совсем чистоплотный приём самым лучшим образом выказывает подлинное отношение автора к субъекту своего пристального исследования. В этом и других случаях особо заметно, что когда Изгоев признаёт очевидные выгоды Столыпинской политики и его мер, то затем сводит впечатления на нет чисто литературным приёмом, подпуская либо слухи и домыслы, либо, как в последнем случае, циничную фразу со стороны, оставаясь в позиции объективного беспристрастного наблюдателя.

Странное впечатление оставляет и вторая часть очерка: автор, сквозь зубы признавая верность и результативность усилий главы правительства, затем всяческим образом ставит целесообразность их под сомнение, как и чистоту намерений главного исполнителя. Порой просто неясно, что собственно желает Изгоев, но понятно одно: всё что ни делалось, было ему не по нутру. Так признавая, что «гниющая» Дума погрязла в распрях и склоках, что Столыпину даже было поставлено на вид покровительство Думы революционерам, следом Изгоев опять возводит на премьера обвинение в разгоне II Думы.

Основательно препарируя сложнейшие отношения между различными политическими силами тогдашней России, в которых приходилось действовать и проводить реформы Столыпину, автор делает постоянно намёки на глубоко личные позывы поступков премьера, изображая его неким искусным интриганом и игроком, сделавшим своей главной целью, — остаться у власти при любом раскладе сил. У Изгоева вызывает странное раздражение гибкость, дипломатичность, к которой вынужден прибегать П.А. Столыпин в решении различных проблем, умиротворении думских страстей, обезоруживании своих многочисленных врагов слева и справа.

Автор высказывает оригинальную мысль о том, что «требование о введении в деревне частной собственности на землю предъявлено было П.А. Столыпину объединённым дворянством». Один из вождей этой организации курский помещик Доррер в разгар аграрного движения первый подал мысль о вооружении в деревнях богатых мужиков для совместных выступлений против бедных погромщиков... Один из ставленников объединённого дворянства г. Гурко принялся за разработку закона о разрушении общины. Этот законопроект и лёг в основу «Указа 9 ноября», проведённого Столыпиным. Далее, правда, автор приводит свидетельства того, что «земельная реформа, в частности, переход к хуторскому владению» — родовое наследие Столыпиных, но зерно сомнений посеяно — приём искушенного ученого человека. Таким образом, выходит, главное дело жизни Столыпина — право свободного выхода крестьян из общины, открывающее новую перспективу для крестьянской России, было лишь заимствовано у некоего почти безвестного исторического персонажа.

Весьма примечательно для авторской манеры, что, подозревая Столыпина в «сговоре» с руководителем партии «октябристов» ЛИ. Гучковым, Изгоев признаёт, что «в настоящее время нет еще, конечно, прямых доказательств». Но, таким образом, слово «сговор» совершенно затемняет смысл самых благородных намерений Столыпина — созданием работоспособной Думы спасти самою идею народного представительства. Впрочем, даже искренность Столыпина в этом вопросе, его приверженность этому представительству автор подвергает сомнению.

И так всюду тщательно исследуя тончайшую политическую материю, проявляя незаурядные психологические навыки, автор допускает удивительные промахи, неловкости, подчас сознательные грубости, когда добирается до истолкования поступков и позиций Столыпина.

Заметно также желание автора отвести вину за убийство Столыпина от левого лагеря, к которому он не скрывает симпатий; видимо, именно с этой целью Изгоев довольно обстоятельно останавливается на серьёзном заявлении Гучкова об угрозе Государственной Думе со стороны некоторых групп правых, объединившихся в борьбе за своё существование: придворной камарильи, отставных бюрократов и реакционно настроенной части дворянства, а также «темного царства взяточников и казнокрадов, всколыхнувшегося грозным циклом сенаторских ревизий».

Подвергая анализу борьбу Столыпина за национальные курии для выборов в западные губернии, Изгоев утверждает, что эту идею ему подбросили киевские националисты и тот «с готовностью ухватился» за неё. Некорректность выражений вновь сочетается здесь с прежним желанием умалить роль Столыпина в претворении этой вполне разумной для России новации, которую применяли и в других странах.

«Национализм» Столыпина особо раздражает Изгоева: автор, иронизируя над позицией премьера в вопросах о национальных куриях, используя сатирический приём, доводит позицию до абсурда: «В национальных куриях он нашел как бы форму решения всех вопросов. Курии в его глазах явились каким-то гениальным изобретением, откровением государственной мудрости. Надо всю Россию разделить на национальные курии во всех областях жизни, надо везде русскую национальность отгородить высоким барьером от инородцев — и тогда прочны будут и монархические политические устои, и социальные». Вот это характерное беспокойство о правах инородцев приоткрывает здесь лицо автора.

Исследуя противостояние Столыпину объединённого дворянства и других сил, Изгоев очень последовательно и обстоятельно показывает механизм интриги, составленной против главы правительства при решении судьбы законопроекта о введении самоуправления в западных губерниях — интриги, которая нанесла по столыпинскому проекту сильный удар и вынудила его подать в отставку. Эта история, описываемая ранее другими авторами, предваряет последнюю победу Столыпина — неприятие отставки Государем, с выполнением всех выставленных Столыпиным требований: от отправки в отпуск его главных противников (П.Н. Дурново и В.Ф. Трепова) до роспусков Гос. Думы и Гос. Совета с проведением проекта Западного Земства в чрезвычайном порядке. Она же предваряет последующее его поражение, охлаждение к нему даже бывших союзников — октябристов, усмотревших вместе с оппозицией в этом посягательство на «Основные Законы». Столыпин болезненно переживает своё положение, но не теряет времени и надежд, постепенно возвращает прежних союзников, обретает новых.

Изгоев, утверждая, что газеты занимались травлей кадетов, пропуская более важные дела и свершения, повествует о Столыпине, одержавшем большую победу в следующем ироничном тоне: «В его голове рождались уже новые планы, дальнейшие этапы воинствующего национализма (Г.С.), вроде национального кредита, присоединения выборгской губернии, очищения польского элемента и замены их союзниками и т.д. Но что-то мешало этому торжеству. Носились какие-то тени».

Да, тени носились, в этом Изгоев прав. Возможно, что и слухи о близящейся отставке Столыпина имели под собой серьёзные основания. Видимо, в самом деле, «подготовлялись какие-то события», направленные на смещение премьер-министра, упорство которого к достижению цели досаждало многим и слева, и справа.

И форма содеянного подтверждает, что для физического устранения неустрашимого реформатора были мобилизованы самые лучшие и тайные силы, которые вместе с революционной проказой проникли во все сферы российского общества. Нет, убийство Столыпина, было актом далеко не случайным! Была поставлена цель, подготовлен не заржавевший ещё механизм революционного террора, изобретательно выбран палач, который за измену сам должен был следом пойти на плаху. Да, революционеры не взяли на себя ответственность за это преступление, но разве это может быть подтверждением их непричастия, мало ли от чего они отказались потом. Но вот что, например, примечательно: В.И. Ленин, после революции окруживший родственников Д. Богрова трогательной заботой, лично содействовал их переезду в более благополучное место — в Германию. Хотя можно здесь допускать, что, помимо большевиков, в убийстве Столыпина были заинтересованы и другие внутренние и внешние силы...

Впрочем, зачем про всё думать Изгоеву; у него была совсем другая задача: умалить роль Столыпина и заодно скомпрометировать правых, выставив на первый план в этот ряд тех, кто сделал смыслом жизни борьбу за свои привилегии и сомнительные права — то самое «тёмное царство взяточников и казнокрадов», которое «всколыхнул своими сенаторскими проверками» убиенный Столыпин, и которое в результате, как заметил лидер октябристов ЛИ. Гучков с трибуны Государственной Думы, «представило событиям идти своим естественным течением».

Вот это стремление отвести внимание от главного на второстепенное, от результата на сам процесс заметно и далее в главе, где Изгоев исследованием выборочных мест из речей и переписки П.А. Столыпина стремится поставить под сомнение его приверженность народному представительству и его правовое уважение к Основным Законам Российской Империи, объясняя «логическим последствием действия при роспуске второй Думы». Автор, ополчившись на ст. 87, которой премьер-министр, осуществлял «нажим на закон», совершенно оставляет в стороне то очевидное обстоятельство, что именно Столыпин, взявший на себя мужество изменение существующего Закона и добившись этого при противостоянии большинства в Государственной думе, тем самым спас самое народное представительство, обеспечил его дальнейшее существование. Как выразился сам Изгоев, именно «болтовня депутатов», их неуемные амбиции, их нежелание компромиссов с правительством сделало их представительство «не пользующимся в стране никаким авторитетом» и поставило его в «гадкое положение». И далее Изгоев и сам подтверждает, что не только на его взгляд вредные, но и самые благие крупные реформы «проведены помимо народного представительства, при помощи cm. 87». Но длинным перечислением достигнутых наперекор Думе свершений он казуистическим образом завершает фразу о том, что Столыпин не только «в прекрасных теоретических рассуждениях дискредитировал народное представительство и подрывал его значение»... Этот посыл, при совершенно неожиданном результате, своего рода отзвук, эхо горячих страстей, витавших в стенах Государственной думы и замутивших сознание просвещенных людей, делавших из народного представительства цирк, ристалище, арену для борьбы и демонстрации поз, красивых жестов и эффектных фраз, где стремление к ниспровержению своего противника заслоняли то главное, ради чего они собрались. Местами в своем очерке на это также срывается автор, забывая, какую цель он обозначил...

Подтверждая, в конце концов, не без всяческих оговорок стремление П.А. Столыпина к проведению земельной реформы, к образованию крепких мелких личных собственников для устойчивости государства, Изгоев, подводит читателя к главному — своей «математической таблице», которая и должна по замыслу автора произнести суровый вердикт.

Видимо, полную и беспристрастную ревизию этой таблицы могут сделать лишь специалисты. В наших скромных возможностях осветить только некоторые основные спорные моменты и любопытные особенности этого баланса.

Предваряя его, Изгоев, пишет, что «эта сухая, почти математическая таблица сама говорит за себя, и сама произносит строгий нелицеприятный суд». Между тем «строгий и нелицеприятный суд» эта таблица произносит, прежде всего, той стороне, которая пыталась всеми силами нарушить естественный мирный путь обновления и переустройства страны, «находящейся в периоде перестройки, а, следовательно, — брожения» — то есть в первую очередь оппозиции, в авангарде которой были и кадеты вместе с Изгоевым. Ведь положения Декларации, прочитанной перед Думой 6 марта 1907 г. были рассчитаны на вдумчивое, ответственное, конструктивное отношение к этим государственным задачам всего российского общества и его народного представительства, — то есть Государственной Думы прежде всего. Но Изгоев как бы изымает из контекста обнародованный Столыпиным Декларации этот весьма важный последний абзац:

Чем же ответила Государственная Дума на этот призыв правительства к серьёзной и вдумчивой совместной работе? Уже сразу после выступления, премьер в полной мере испытал на себя жесткий напор думской оппозиции, среди которой своим деятельным участием в травле Столыпина была приметна кадетская партия. На «завывание думского зверинца», как его охарактеризовал депутат, писатель В.В. Шульгин, премьер-министр вынужден был ответить речью, которая «оказалась гребнем революционной ваты, той точкой, с которой бунт пошел на убыль» и которая в силу своей значительности и ораторского дарования ПА Столыпина признана исторической. Вот окончание его знаменитого выступления, укротившего не в меру запальчивых думских трибунов: «Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли, все они сводятся к двум словам, обращённым к власти: «руки вверх» ». На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты ответит только двумя словами: «Не запугаете». Противопоставив таким образом «языку ненависти и злобы» железную логику своих доводов и сознание своей правоты, Столыпин смог переломить положение и обуздать думские страсти.

Чтобы дать оценку справедливости счета, предъявленного Изгоевым Столыпину после смерти последнего, приведу лишь первый пункт этого любопытного документа, который был и остается базовым для нынешних духовных потомков Изгоева. Он пишет, что в Декларации (той самой что обнародовал когда-то премьер — Г.С.) было обещано «предоставление крестьянам земель государственных, удельных и кабинетских». И поясняет далее, что «из более чем 9 млн. десятин крестьянам до 1 января 1911 года было продано 281.000 десятин».

И каждое слово этого краткого изгоевского приговора нуждается в самой серьёзной проверке.

Во-первых, странно, что автор, издавший свой труд в 1912 году оперирует данными полученными до 01.01.1911 — то есть результатами фактически 1910 года: если очерк запаздывал в сроках издания, эта принципиальная цифра нуждалась в корректировке. А динамика развития хуторского хозяйства свидетельствует, что освоение государственных земель нарастало год от года, причём значительная часть хуторян не просто выходила из общины в отдельные наделы, но получала землю в Восточной части страны бесплатно или на льготных началах как раз из общей массы государственной земли. Началось переселение русских в районы, где наметилась опасная концентрация иностранных элементов, безнадзорно живущих на русских территориях и нещадно их эксплуатирующих. За короткий период столыпинских реформ туда, в районы Дальнего Востока, Забайкалья, Восточной Сибири переселилось людей больше, чем за все предыдущие времена, обеспечив расцвет районов, прежде совершенно заброшенных и беспризорных. Это исторический факт, подтверждённый массой статистических данных, о чём много писали другие более просвещенные авторы. Достаточно известна и записка составленная Столыпиным и Криво-шейным, после объезда в 1910 году землеустроительных районов Западной Сибири и Поволжья, в которой отмечался интенсивный рост с/х производства и животноводства. В записке, кстати, отмечается, что только с 1907 по 1909 года сюда прибыло около 1,5 млн. переселенцев. Причём, большей части переселенцев эти самые кабинетные земли были не проданы, как считает Изгоев, но переданы бесплатно или на условиях льготного кредита.

Но главное: в свободном приложении труда русского крестьянства видел залог успеха Столыпин и те, кто реформы поддерживал. И его ставка на сильных нашла отклик по всей крестьянской России, которая была приметна в эту пору массовым выходом из общины и добровольным выделением на отруба. За пять лет таковых крестьянских хозяйств было заявлено свыше 2,5 млн. (это около четверти всех хозяйств), а к 1917 году из общины вышло больше 40 % крестьянских хозяйств.

Теперь о главном итоге: о росте производительности с/х труда, о приращении хлебных запасов России. С 30-40 пудов с десятины в 1908 году урожай зерновых поднялся в 1913 году до 52,7 — ржи, 61 пуда — озимой пшеницы, 59 — ячменя, 54,4 — овса, — т.е. в 1,5 и более раза.

И как результат, всего за три-четыре года реформ валовой сбор зерна в России поднялся до 4 млрд. пудов, и русский земледелец вытеснял продукцию других стран с мирового рынка. И вот еще всем известная цифра: в тот же период суммарное Российское производство зерновых было на 28 % выше Аргентины, Канады и Америки вместе взятых. И Россия имела к 1916 году почти миллиард пудов хлебных излишков. Развивались другие с/х производства: вот в 1912 году было только в Англию продано масла на 68 млн. руб. — что дало золота в 2 раза больше чем его годовая добыча на приисках в России. Но вернёмся к таблице.

Во-первых, несмотря на вполне очевидную предвзятость оценок, автор признает по 43 позициям выполнение 7 обещаний, изложенных 6 марта 1907 года в декларации перед II Государственной думой. Это: осуществление Проекта об увеличении содержания должностным лицам судебного ведомства; установление условного досрочного освобождения; вступление в силу важнейшего для крестьянской державы положения о землеустройстве, сделавшегося законом; реорганизация землеустроительных комиссий; закрытие порто-франко на Дальнем Востоке; постройка Амурской железной дороги; рассмотрение бюджета. Изгоев не без всяческих оговорок в своей излюбленной манере, сводящей до минимума очевидную пользу, преимущества и результат, подтверждает также принятие мер, запрещающих сосредоточение в одних руках более 6 наделов и упрощение совершения актов. Любопытно сказано о последней победе ПА Столыпина, давшейся ему с огромным трудом и потерями: «Введены только земские учреждения в 6-ти западных губерниях на основании ст. 87-й с нарушением основных Законов»... В этой фразе, в этом «только», в уточнении о «нарушении» столько предвзятости, мстительного педантизма, мелкого ущемленного партийного честолюбия, что невольно лишают доверия ко всем прочим оценкам автора, депутата той самой Государственной думы, что всяческим образом мешала, срывала естественное принятие Закона о земстве в Западном крае, вынуждая правительство прибегнуть к ст. 87.

Именно благодаря широкой системе земельных, мелиоративных и земледельческих кредитов стало возможным поступательное развитие земельной реформы, которое шло по двум направлениям: укрепления выделения наделов в собственность (с последующим выделением на хутора или отруба), а также землеустройства, предусматривающего реорганизацию общины с привлечением банковских, помещичьих и казённых земель. В упомянутом выше труде А.К. Кривошеина обстоятельно отражена динамика развития этих важных для России процессов. Достаточно здесь сказать, что к 01.01.1916 году почти 2,5 млн. домохозяев укрепили свои наделы, ещё почти 1 млн. ждали своей очереди, а землеустройством в составе общины были охвачены площади: в 1907 году — 132,5 тыс. десятин; в 1911 — 2,9 млн. десятин; в 1914 — 3,9 млн. десятин. В конечном счете Крестьянский банк продал с 1907 по 1915 год около 4,2 млн. десятин земли, что стало возможным благодаря выделению ссуд, общая сумма которых превышала за тот же период миллиард рублей. Стоит ли говорить, что эти громадные по тем временам средства и были теми самыми кредитами, которые могли быть незамеченными лишь слепцом или человеком, заведомо искажавшим подлинное положение дел...

Также с уничижительными оговорками признаёт Изгоев и ограничение административного вмешательства в отношения промышленников и рабочих.

По всем остальным пунктам он вроде отрицает наличие положительных перемен, возлагая вину за то на премьер-министра Столыпина, будто не было того, что и сам признавал уже выше: противостояния Государственной думы и Госсовета спокойному естественному принятию законов и положений, обеспечивающих вхождение в Российскую жизнь намеченных в декларациях положений.

Изгоев также отказывает в праве монарха и главы правительства на некоторую эволюцию взглядов, вызванную крайним критическим положением, когда и Первая и Вторая Государственные думы вместо сотрудничества навязывала властям совершенно неприемлемые подходы и открытую борьбу, как альтернативу компромиссам, без которых невозможно мирное развитие государства.

Однако и эти пункты, предъявленного Изгоевым счета, внушают сомнение, по ряду из них у других авторов имеется отличное мнение. Но очерк самого автора также располагает к сомнениям и вопросам. Так на стр. 52 он свидетельствует о том, что «17 октября последовали указы о свободе вероисповедания для старообрядцев разных толков и сектантов», признавая, «что в программе 24 августа (предшествовавшей декларации 06.03.1907г. — Г.С.) говорилось только о старообрядцах, тогда как указы 17 октября 1906 года коснулись и сектантов». Таким образом налицо стремление Изгоева во 2-ом пункте своей ^математической таблицы», игрой в даты исказить, умалить или отвергнуть фактические существенные положительные перемены, причем опережающего характера.

И так на протяжении всего списка, нуждающегося, повторюсь, в тщательной ревизии беспристрастных специалистов, свободных от «партийных подходов в литературе» и тем более в науке.

Говоря далее о несостоявшемся праве неприкосновенности личности и «господствующем в России административном произволе», автор вроде не принимает во внимание, что хоть и преступная волна насилия была к тому времени сбита, революционеры вынуждены были скрываться в подполье, но положение еще не располагало власти к излишним иллюзиям и послаблениям. Убийство самого Столыпина — лишь одно тому подтверждение. Изгоев, уже позабыв о разгуле кровавой революционной стихии, против которого некогда выступали авторы «Вех», теперь упрекает в самоуправстве власти. Между тем даже посторонние независимые наблюдатели — западные юристы — обращали внимание на крайнюю гуманность российского правосудия, оправдывающего порой даже очевидно виновных в преступлениях или сводящих наказание к условному.

В том же самом пункте Изгоев молчит о том, о чём упоминал уже ранее, об отмене права земского начальника карать крестьян в административном порядке — мере огромной важности для крестьянской державы.

Пристрастность автора чувствуется и в последних положениях очерка. Поминая личную честность премьер-министра, масштабы его борьбы с казнокрадами, следом он предельно умаляет заслугу в этом премьера, говорит о ничтожных результатах этой борьбы. Изгоев также упрекает Столыпина в непотизме — стремлении назначать на должности людей, ему близких по родству или свойству, также не утруждая себя доказательствами. Между тем можно привести немало примеров обратного: как при Столыпине возвышались ранее незнакомые ему люди, проявившие свои деловые свойства во благо России.

Именно авторская пристрастность мешает спокойно принять завершающую главу Изгоева, в которой он даёт характеристику ПА Столыпину. Признавая мужество и бескорыстие премьер-министра России, его энергичность, следом он дезавуирует добрые слова, цитируя лидеров различных течений и партий, с которыми Столыпин был в состоянии, близком к войне. Из обилия отзывов о погибшем за благо отечества человеке, среди которых было множество самых примечательных и достойных внимания, поскольку принадлежали людям именитым, значительным, автор выбирает такие, которые всяческим образом умаляют заслугу покойного, низводя его до «бездарного сановника». В этом чувствуется особый хитрый расчет: опровергая следом эту нелепость, он приводит другие сентенции более просвещенных и искушенных в политике оппонентов Столыпина, поверженных им в думских баталиях и оттого особо его ненавидящих. Вот почему в конце концов, «под занавес» очерка Изгоев выставляет свой последний оплот — П.Б. Струве и П.В. Милюкова, приводя себе в поддержку их взгляды.

И люди, усилиями которых было отвергнуто, опорочено, искажено многое из того, что наметил премьер-министр ПА Столыпин, которые возглавляли по сути поход на него, в конце очерка своего товарища по партии кадета Изгоева, вершат свой неправедный суд. Нам мало известно о последующей эволюции взглядов этих господ, но то что стало доступно, заслуживает внимания и осмысления.

Любопытны метаморфозы взглядов и принципов другого столпа российской демократии — виднейшего политического деятеля, философа, экономиста, историка, публициста, одного из первых марксистов России Петра Бернгардовича Струве (1870-1944) — автора «Манифеста», изданного I съездом РСДРП, создавшего вместе с Лениным «Искру» и журнал «Зарю», редактора журнала «Освобождение», подготовившего образование кадетской партии. Он также один из авторов знаменитых «Вех», редактор журнала «Русская мысль», В годы гражданской войны входил в совет Добровольческой армии генерала Деникина и в правительство генерала Врангеля в Крыму. Далее в эмиграции вновь редактор журнала «Русская мысль». Начав с марксизма и материализма, бурно одобрявший революционный террор против видных царских сановников («.. министр внутренних дел Плеве убит. Это вызвало в доме редактора «Освобождение» (Струве — Г. С) радостное ликование»... — На путях свободы. Тыркова-Вильямс), он дошел до православия и монархизма.

Изгоев, завершая свой очерк выводом о том, что Столыпин «не сделал того, чего от него ждала страна», явно противоречил более очевидному: премьер-министр поставил страну на путь мирных реформ, указал спасательный берег — деяния, достойные богатыря, исполина. Беда российского общества, и прежде всего интеллигенции в том, что они не смогли верно использовать оплаченную жизнью Столыпина передышку, по достоинству оценить масштаб его поступков и намерений, слишком скоро забыли об отбушевавшей Вандее. Забыли об этом и сами авторы «Вех», начавшие следом тревожить еще не совсем загасшие угли.

Вот за эти ошибки образованного люда стране «придётся ещё расплачиваться». И наперекор нашей незавидной истории XX века хочется верить, что из этих ошибок российская интеллигенция все-таки сделает вывод

В заключение, следует согласиться с авторской мыслью, выраженной в последнем абзаце предисловия очерка: «Конечно, для беспристрастной истории время ещё не наступило. Обнародованные факты очень скудны. Ошибки возможны, но могу с чистой совестью сказать, что это ошибки неполного видения, но не умысла». В самом деле: и время не наступило, и факты очень скудны, и ошибки возможны. Что же касается природы этих ошибок, верно сказано: чужая душа потёмки.

Видимо, будучи специалистом определённого профиля (в «Вехах» он с глубоким знанием дела вскрывает атмосферу половой распущенности в молодёжной среде), Изгоев взялся за непосильную для него задачу: подвергнуть анализу, точнее критике, широкий спектр вопросов, объективную оценку которых смогли бы сделать только глубоко посвященные в тот или иной вопрос люди.

Сам Изгоев — вскоре оказался в Германии, которая обеспечила ему добрый приют. У нас нет основания рассматривать этот факт в призме каких то давних сношений Изгоева со страной, поддерживающей антипатриотические силы России, тем более, что в конце концов многое другие кадеты по своей или ленинской воле перебрались в зарубежье, но это обстоятельство стало причиной более пристального интереса к этому господину. Любопытно, что Тыркова-Вильямс и Маклаков достаточно обстоятельно повествуя о думских баталиях, ни словом не помянули своего товарища по партии и его критический очерк, вроде сознавая ему цену. К сожалению, в наших российских источниках об Изгоеве сведений почти нет, «памятниками» ему остались лишь очерк в «Вехах» и вышеупомянутый труд о Столыпине, ставший основой для многих диссертантов советской России.

Краткую справку о жизни, трудах и дальнейшей судьбе этого заслуженного оппонента Столыпина можно почерпнуть лишь в Intenet-e на официальном сайге партии Российских кадетов. Любопытный и показательный документ для нового поколения сокрушителей государственных устоев России.

Можно было предположить, что столь жалостливый псевдоним выбрал себе человек, испытавший в жизни большую нужду, презрение и неудачи — человек, отвергнутый обществом. Но вехи его биографии говорят о другом.