Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

III
ВНЕШНОСТЬ И БЕСЕДЫ СТАРЦА

Ы УЗНАЛИ Старца Силуана в этот период его жизни. Долгие годы титанической борьбы со страстями прошли ¹⁹. Духом в то время был он подлинно велик. Наученный тайнам Божиим, свыше наставленный на духовную брань, он уже твердой ногой восходил к бесстрастию.

       Внешне Старец держался очень просто. Ростом он был выше среднего; крупный, но не великан. По телу он не был сухим, но не был также и грузным. Сильный торс, крепкая шея, крепкие, пропорциональные торсу ноги с большими ступнями. Рабочие руки, сильные, с большими ладонями и крупными пальцами. Лицо и голова очень гармонических пропорций. Красивый, округлый умеренный лоб, чуть больший длины носа. Нижняя челюсть крепкая, волевая, но без чувственности и жестокости. Глаза темные, небольшие; взгляд спокойный, мягкий, по временам проницательно-пристальный; часто усталый от многого бдения и слез. Борода большая, густая, несколько с проседью. Брови густые, несросшиеся, низкие, прямые, как у мыслящих людей. Волосы на голове темные, до старости умеренно густые. Его несколько раз фотографировали, но всегда он выходил неудачно. Крепкие, мужественные черты его лица выходили сухими, жесткими, грубыми, тогда как в жизни он производил впечатление, скорее, приятное своим мирным и благодушным лицом, которое от малого сна и многого поста и умиления часто бывало бледным, мягким, совсем не суровым.

       Так бывало обычно, но иногда он преображался до неузнаваемости. Бледное, чистое лицо с каким-то особым просветленным выражением бывало настолько поразительным, что смотреть на него не было сил; глаза при взгляде на его лицо опускались. Невольно вспоминалось Священное Писание, где говорится о славе лица Моисея, на которую не мог взирать народ.

       Жизнь его была умеренно суровая, с совершенным невниманием к внешности и большим небрежением о теле. Как большинство афонских подвижников, тела своего он не мыл. Одевался грубо, как рабочие монахи; носил на себе много одежды, потому что за годы полного небрежения о теле часто простужался и страдал от ревматизма. Во время своего пребывания на Старом Русике он сильно простудил себе голову, и мучительные головные боли вынуждали его ложиться в постель. Ночи тогда он проводил вне стен собственно Монастыря, в большом помещении продовольственного склада, которым заведовал; делал он это ради большего уединения.

       Такова была простая и скромная внешность этого человека. Но если мы захотим говорить о его характере и внутреннем облике, то встанем пред очень трудной задачей.

       В те годы, когда нам пришлось его наблюдать, он являл зрелище исключительной гармонии душевных и телесных сил.

       Он был малограмотный, в детстве ходил в сельскую школу только «две зимы», но от постоянного чтения и слышания в церкви [на Афоне во время ночных служб и особенно всенощных бдений, которые длятся по 8 и 9 и более часов, читают вслух много поучений из Святоотеческой письменности] Священного Писания и великих творений Святых Отцов, он очень развился и производил впечатление начитанного в монашеском отношении человека. От природы у него был живой, сообразительный ум, а долгий опыт духовной борьбы, внутренней умной молитвы, опыт исключительных страданий и исключительных Божественных посещений — сделал его нечеловечески мудрым и проницательным.

       Старец Силуан был человек удивительно нежного сердца, умиленной любви, чрезвычайной чуткости и отзывчивости на всякую скорбь и страдание, при полном отсутствии болезненной женственной чувствительности. Постоянный, глубокий духовный плач никогда не впадал в слезливую сентиментальность. Неусыпная внутренняя напряженность не имела и тени нервозности.

       Достойно немалого удивления великое целомудрие этого мужа при его столь могучем и сильном теле. Он крепко хранил себя даже от всякого помысла, неугодного Богу, и несмотря на это, совершенно свободно, ровно и непринужденно, с любовью и мягкостью общался и обращался со всеми людьми независимо от их положения и образа жизни. В нем не было и тени гнушения даже нечисто живущими людьми, но в глубине души он скорбел об их падениях, как любящий отец или мать скорбят о преткновениях своих нежно-любимых детей.

       Искушения он встречал и переносил с великим мужеством.

       Это был человек вполне бесстрашный и свободный, но вместе с тем в нем не было и намека на дерзость. Бесстрашный, он пред Богом жил в страхе: оскорбить Его хотя бы помыслом дурным — он действительно боялся.

       Большого мужества, он в то же время был исключительной кротости. Мужество и кротость — какое редкое и необычной красоты сочетание.

       Старец был человек глубокого подлинного смирения, смирения и пред Богом, и пред людьми. Он любил отдавать предпочтение другим, любил быть меньшим, первым приветствовать, взять благословение от носителей священного сана, особенно епископов и игумена, но делал это без всякого человекоугодия или заискивания. Он искренно почитал людей с саном и положением, или образованных, но никогда в нем не было ни зависти, ни унижения, быть может, потому, что он глубоко сознавал тленность всякого мирского положения, или власти, или богатства, или даже научных познаний. Он знал, «как много любит Господь Своих людей», и по любви к Богу и людям — он воистину ценил и уважал всякого человека.

       Внешнее поведение сего мужа было очень простым, и в то же время его несомненным качеством было внутреннее благородство, если хотите, аристократизм в высшем смысле этого слова. При общении с ним в самых разнообразных условиях человек даже самой тонкой интуиции не мог бы заметить в нем грубых движений сердца; отталкивания, неуважения, невнимания, позы и подобного. Это был воистину благородный муж, как может быть благородным только христианин.

       Старец никогда не смеялся до звука; никогда не говорил двусмысленно, не насмехался и даже не подшучивал над людьми. На обычно серьезно спокойном лице его иногда намечалась едва уловимая улыбка, не раскрывавшая губ, если только при этом он не произносил слова.

       В нем не было гнева, как страсти; но при удивительной мягкости, редкой уступчивости и послушании у него была великая твердость сопротивления всему ложному, лукавому, гнусному, не прилеплялось к нему осуждение, пошлость, мелочность и подобное; здесь проявлялась его упорная неподатливость, но так, чтобы не оскорбить принесшего что-либо подобное, не оскорбить не только внешне, но, что главное, и движением своего сердца, потому что чуткий человек уловит и его. Достигал он это тем, что, молясь внутренне, оставался спокойным, невосприимчивым ко всему дурному.

       Редкой силы воля — без упрямства; простота, свобода, бесстрашие и мужество — с кротостью и мягкостью; смирение и послушание — без униженности и человекоугодия — это был подлинно человек, образ и подобие Бога.

       Прекрасен мир, — творение великого Бога, но нет ничего прекраснее человека, подлинного человека — сына Божия.

* * *

       Интереса к событиям внешней жизни Блаженного Старца у нас никогда не было. Быть может, это ошибка с нашей стороны, но теперь уже не поправить дела. При встрече со Старцем все наше внимание было совершенно поглощено желанием не упустить его духовного наставления; умом понять, сердцем уразуметь, душою удержать и усвоить его слово, вернее, устроение, дух.

       Нам казалось иногда, что Старцу дана была сила чрез молитву влиять на беседовавших с ним. Это было тем необходимее, что слово его по внешней форме своей было очень просто, как бы ничего «особенного» не заключающим в себе, тогда как по существу оно было о состоянии вышеестественном, и нужно было молитвою передать собеседнику то духовное состояние, из которого говорилось оно, иначе все будет напрасным; слово останется непонятным, не воспринятым, сокрытым.

       Общение со Старцем носило особый, исключительный характер: совершенная простота и непринужденность, полная свобода от какого бы то ни было стеснения, боязни в чем-либо ошибиться; глубокая уверенность, что ничто, никакое действие твое или слово неловкое, или даже нелепое, не вызовет надрыва, не нарушит мира, нe встретит в ответ ни упрека, ни жесткого толчка. В егo присутствии к сердцу не прикасалась боязнь, и в то же время какая-то самая внутренняя струна души напрягалась последним молитвенным напряжением, чтобы удостоиться дышать тем духом, какого он был исполнен.

       Когда вы входите в место, исполненное благоухания, то грудь ваша невольно раскрывается, чтобы глубоким дыханием воспринять его всем своим нутром. Такое же движение души наблюдалось при общении со Старцем. Спокойное, мирное, но вместе очень сильное, глубокое желание овладевало душою — воспринять благоухание той сферы духа Христова, в которой дано было жить Старцу.

       Какое редкое, исключительное и совершенно особого рода наслаждение дает общение с таким человеком.

* * *

       Старец мог говорить просто, без малейшего тщеславия о вещах, выходящих за пределы человеческих норм. Если у слушателя была к нему вера, то чрез эту простую внешне беседу воспринимал он в доступной ему мере то вышеестественное состояние, в котором находился сам Старец.

       Помним его рассказ об одном замечательном русском подвижнике — Отце Стратонике, приехавшем с Кавказа посетить Афон. Отец Стратоник имел редкий дар слова и молитвы с плачем; многих пустынников и монахов на Кавказе восставил он от расслабления и уныния к новому подвигу, раскрывая им пути духовной брани. И на Афоне О. Стратоник был принят в кругу подвижников с большой любовью, и вдохновенное слово его производило на многих глубокое впечатление. Богатое рассуждение, красивый и сильный ум, обширный опыт, дар подлинной молитвы — все делало его центральной фигурой в кругу подвижников. Провел он на Святой Горе около двух месяцев и начал уже печалиться, что напрасно поднял большой труд далекого путешествия ради «пользы»; сам он из встреч с афонскими монахами ничего нового не приобрел. Пришел он к духовнику Русского Монастыря Святого Пантелеймона — Старцу Агафодору и, рассказав о своей печали, просил указать кого-либо из отцов, с кем можно было бы поговорить о послушании и других деланиях монаха. Отец Агафодор послал его погостить на «Старый Русик», где в то время (до войны 1914 г.) собралось несколько замечательных подвижников из братии Монастыря.

       Старый Русик расположен в горах, на высоте, приблизительно, 250 метров над уровнем моря, на восток от Монастыря, в расстоянии — час и десять минут ходу. Там был установлен более строгий постнический режим, чем в Монастыре. Место это пустынное, безмолвное, и потому туда тянулись монахи, желавшие большего уединения ради делания умной молитвы. В то время там жил и Отец Силуан.

       Отца Стратоника в Старом Русике приняли с большим расположением. Он много беседовал с отцами Русика и наедине, и в группах. Однажды в праздничный день схимонах о. Досифей пригласил к себе в келлию его, а вместе и несколько других монахов, среди которых были отцы: Вениамин с Калягры, Онисифор и Силуан. Беседа была очень содержательной. Все были увлечены тем, что говорил Отец Стратоник, который не только как гость имел преимущество, но и по дару слова превосходил прочих. Отец Силуан из присутствующих был более молодой и потому, естественно, сидел в углу келлии и молчал. Он внимательно прислушивался к каждому слову кавказского подвижника. После беседы Отец Стратоник, еще не посетивший отдельно О. Силуана, выразил желание побывать у него на «калибке», которую он выстроил себе в расстоянии 5—6 минут на юго-восток от братского корпуса ради уединения. Условились на следующий день, в 3 часа. В ту ночь О. Силуан много молился, чтобы Господь благословил их встречу и беседу.

       Отец Стратоник пришел в назначенный час. Беседа между двумя подвижниками началась легко и сразу приняла желательный характер. И тот и другой духом постоянно были устремлены к единой цели, и ум их неотрывно жил все теми же вопросами, которые для них были единственно насущно важными.

       Силуан, накануне внимательно слушавший Отца Стратоника, заметил, что последний говорил «от своего ума», и что слово его о встрече воли человеческой с волею Божиею и о послушании было «неясным».

       Беседу он начал тремя вопросами, на которые просил ответа:
       «Как говорят совершенные?»,
       «Что значит предаваться на волю Божию?»,
       «В чем сущность послушания?»
       По-видимому, та удивительная атмосфера духа, в которой он пребывал, сразу повлияла на Отца Стратоника; он почуял важность и глубину вопросов и задумался. После некоторого молчания он сказал:
       — Я этого не знаю... Вы мне скажите.— Силуан ответил:
       — Они от себя ничего не говорят... Они говорят лишь то, что дает им Дух.
       Отец Стратоник в этот момент, видимо, переживал то состояние, о котором говорил Силуан. Ему открылась новая тайна духовной жизни, дотоле ему неведомая. Он ощутил свои недочеты в прошлом, он понял, как был еще далек от совершенства, мысли о котором ему приходили после стольких встреч с монахами, когда очевидным было его превосходство; а ведь он встречался со многими и замечательными подвижниками. С благодарностью смотрел он на Отца Силуана.

       После того, как разрешился первый вопрос в глубине души его из самого опыта этого состояния, данного ему по молитве Отца Силуана, другие два ему уже легко было усвоить.

       Беседа далее коснулась молитвы. Отец Стратоник говорил, что если молитва проходит без слез, то это значит, что она не достигла своего места, и потому остается бесплодной. На это Силуан ответил, что слезы при молитве, как и всякая иная сила в теле, могут истощаться, но тогда ум, утонченный плачем, переходит к некоему тонкому чувству Бога, и чистый от всяких помыслов безмолвно созерцает Бога. И это может быть дороже даже плача.

       Отец Стратоник ушел благодарный. После он приходил к Силуану еще несколько раз, и до конца его пребывания на Святой Горе между ними сохранилась большая любовь. В одно из своих последующих посещений он подтвердил слова Силуана о молитве. Видимо, и это состояние Бог дал ему познать.

* * *

       Вскоре после этой беседы О. Стратоник, покинув Старый Русик, пошел к пустыннику О. Вениамину. Это был человек редкого благородства, умный, начитанный, с богатым рассуждением; во всем его облике, в лице и в тонком, высоком, сухом силуэте, отразилась какая-то невысказанная внутренняя трагедия. Он десятки лет безмолвствовал на «Калягре», и нам хотелось бы многое рассказать об этом замечательном подвижнике, но не считаем возможным позволить себе здесь подобных отступлений, чтобы не удлинить повествования о главном предмете. О. Стратоник и раньше часто посещал О. Вениамина, и они много беседовали, но на сей раз он, сверх обыкновения, был молчалив и задумчив. О. Вениамин спросит его об одном, — молчание в ответ; спросит о другом, — то же самое. Наконец, с удивлением раскрывая руки, со свойственной ему несколько театральной грацией, он спрашивает:

       — Отец Стратоник, что с Вами? Я Вас не узнаю. Всегда Вы бывали таким бодрым, а теперь сидите печальный, и закрылись Ваши вдохновенные уста... Что с Вами?

       — Что же я Вам скажу на Ваши вопросы? — отвечает О. Стратоник.— Не мне об этом говорить; у Вас есть Отец Силуан, его спросите.

       Удивился О. Вениамин. Силуана он знал давно, любил его и уважал, но не считал настолько великим, чтобы обращаться к нему за советами.

       Не исключена возможность, что О. Стратоник в то время имел в душе очень сложное переживание. С одной стороны, он приехал на Афон, ища себе «пользы», с другой — он из многих прежних встреч привык уже преимуществовать. Его исключительная выносливость в подвижничестве и редкий дар молитвенного плача — могли давать повод к мыслям о достигнутом уже совершенстве, и вдруг, так ярко и сильно обнаружилась его недостаточность при встрече с монахом простым и как будто не обладавшим теми блестящими дарованиями, которыми сам он был богат. Возможно, что он молчал и был печален потому, что не удержал того состояния, которое познал во время беседы с Отцом Силуаном.

* * *

       Однажды О. Вениамин Калягрский, гуляя в праздничный день по монастырскому лесу с О. Силуаном, предложил ему пойти к замечательному и весьма известному тогда на Афоне — Старцу О. Амвросию, духовнику Болгарского Монастыря «Зограф». Силуан немедленно согласился... Идут... О. Вениамин полюбопытствовал, о чем Силуан будет спрашивать Старца Амвросия.
       — Я ни о чем не думаю спрашивать Старца,— ответил Силуан.— У меня сейчас нет никаких недоумений.
       — Тогда зачем же ты идешь?
       — Я иду, потому что ты так хочешь.
       — Но ведь к старцам ходят ради пользы.
       — Я отсекаю мою волю пред тобой, и в этом моя польза, большая, чем от какого бы то ни было совета Старца.
       Удивился этой беседе О. Вениамин, но и на сей раз не понял он Силуана.

       Незадолго перед своей кончиной О. Вениамин из пустыни приехал в Монастырь Святого Пантелеймона. Он заболел водянкой и слег в больницу, которую содержит Монастырь ради пустынников и вообще бездомных странников. Называется эта больница — «Покой». Помещается она в большом многоэтажном каменном здании, расположенном на самом берегу моря, вне врат собственно Монастыря. Рядом с этим зданием есть другое, меньшее, где находятся продовольственные магазины, которыми в то время заведовал Отец Силуан. Близость магазина от «Покоя» позволяла Силуану часто навещать О. Вениамина и помогать ему. Но и сам О. Вениамин, хотя и с трудом, мог все же первое время ходить, и тоже нередко посещал своего друга.

       Вскоре после своего приезда, О. Вениамин был у О. Силуана, и они имели большую и важную беседу. Нам пришлось посетить О. Вениамина в больнице на другой день. Он весь был под впечатлением этой беседы с О. Силуаном и много раз с нескрываемым чувством удивления и благодарности повторял:

       — Какого друга дал мне Господь!... Вы знаете, как он все раскрыл во мне... Потом дал мне три указания, несколько раз повторил их, чтобы я не забыл, и в заключение добавил строго, как бы большой гвоздь вбил: «Если не сделаешь так, как говорю, то не спасешься».

       По всему было видно, что эта встреча с Силуаном для О. Вениамина бьша большим откровением. Случилось это в понедельник, первый день Петрова поста. Несмотря на то, что по уставу Монастыря в этот день до вечера не полагается ничего вкушать, О. Силуан «напоил его чаем» и сам пил. И эта незначительная деталь была отмечена О. Вениамином, как показатель свободы О. Силуана от форм, свободы не по презрению, а по превосходству, ибо он знал его великое воздержание.

       Мы провели у О. Вениамина около часа, все это время он был очень сосредоточенным и ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, и много раз повторял:

       «Какого друга дал мне Господь!»

       Так только под конец своей жизни он узнал, кто был Силуан; прежде он относился к нему хотя и очень дружественно, однако несколько снисходительно, как к хорошему монаху, но все же младшему. Подобным образом произошло и с некоторыми другими отцами на Святой Горе, которые лишь после смерти О. Силуана оценили его.

* * *

       Монастырь Св. Пантелеймона очень большой, и хозяйство его сложно. Отдельные отрасли этого хозяйства имеют своих заведующих, которые называются экономами. Экономы, в силу своих обязанностей, не могут иногда следовать общему порядку Монастыря, и поэтому в большой братской трапезе имеется особый стол — «экономский», за которым они обедают, каждый, когда позволяют ему его дела. Последние многие годы Отец Силуан состоял экономом и ел в будни за этим столом.

       В числе экономов был один из монахов — Отец П., человек резко выделяющийся из среды братии своими способностями, но как-то странно ему «не везло». Богатая инициатива Отца П. в большинстве случаев не встречала сочувствия среди отцов, и его предприятия нередко кончались неудачами. Как-то, по случаю очередного провала одного из его начинаний, в трапезе за эконом-ским столом его действия подверглись резкой критике. Отец Силуан был вместе с другими, но не принимал никакого участия в «суде». Тогда один из экономов, О. М., обращаясь к нему, говорит:
       — Ты молчишь, О. Силуан, значит ты за О. П. ... Тебе не дороги интересы Обители... Какой убыток причинил он Монастырю.
       Отец Силуан промолчал, быстро окончил свой обед, и затем, подойдя к О. М., который в то время уже отошел от стола, говорит ему:
       — Отец М..., сколько лет, как ты в Монастыре?
       — Тридцать пять.
       — Ты слышал когда-нибудь, чтобы я осуждал кого-либо?
       — Нет, не слыхал.
       — Так что же, ты хочешь, чтобы я теперь стал порицать О. П.?
       Отец М. смутился и со стыдом ответил:
       — Прости меня.
       — Бог простит.

* * *

       Когда Отец Силуан впервые был назначен экономом, то придя от Игумена в свою келлию, он горячо молился, чтобы Господь помог ему исполнять это ответственное послушание. После долгой молитвы был ему ответ в душе: «Храни благодать, данную тебе». Тогда понял он, что хранить благодать важнее и дороже всех прочих дел и потому, вступив в свое новое послушание, он неусыпно следил за тем, чтобы не прерывалась молитва его.

       Он имел под своим началом до 200 рабочих. Утром, обходя мастерские, он давал в общих чертах указания старшим мастерам и затем уходил в свою келлию плакать о «народе Божием». Сердце его болело от скорби за рабочих, он оплакивал каждого.

       «Вот Михаил, оставил свою жену с детьми в деревне и здесь за гроши работает. Ну каково ему быть так далеко от дому, не видеть ни жены, ни милых деток своих... Вот Никита, только что женился и оставил свою молодую беременную жену и старуху мать... каково было им отпустить этого еще юношу, любимого сына и мужа... Вот Григорий,— оставил стариков родителей, молодую жену и двух малышей-младенцев, и пришел сюда работать за кусок хлеба... и что он выработает здесь... Какая же бедность у них, чтобы решиться оставить всю семью... и какая должна быть у всех у них скорбь... И вообще, в какой ужасной бедности живет весь этот народ... Вот Николка, совсем еще мальчик... с какою болезнью отпустили его родители так далеко, среди чужих людей, ради нищенского заработка; как должно скорбеть сердце родителей... О, в какой бедности и страданиях живет народ... И все они, как овцы заброшенные, никто о них не попечется, ни об их воспитании и обучении... научаются они всяким порокам, дичают, грубеют...»

       Так говорил блаженный Старец, и страдала душа его за всех бедняков, страдала, несомненно, больше, чем все они сами, так как он видел в их жизни еще и то, чего они сами в себе не замечали по необученности своей.

       «Сердце сердцу весть подает»,— говорит народная пословица. Тайно молился Старец о «народе Божием», но рабочие это чувствовали и любили его. Он никогда не висел у них над душою во время работы, не подгонял их, но они, обласканные, веселее работали и с большей энергией, чем у других. Другие экономы «наблюдали обительские интересы», а кому не известно, что когда приходит забота об «интересах», тогда человека не видят. Интерес, подлинный интерес Обители, Старец видел в том, чтобы соблюдалась заповедь Христа.

       «Господу всех жалко»,— говорил он, да и не только говорил, но и сам, исполненный Духа Христова, жалел всех. От видения окружающей жизни, из воспоминаний прошлого, от глубочайшего личного опыта — он жил страданием народа, всего мира, и не было конца его молитве. Он молился великою молитвою о всем мире. Он забывал себя, он хотел страдать за народ от жалости к нему; за его мир и спасенье он влекся проливать кровь свою, и проливал ее в молитвах.

       «Молиться за людей — это кровь проливать»,— говорил Старец.

       Нужно ли говорить о том, показателем какого молитвенного напряжения и плача являются эти слова?

       Однажды мы спросили Старца: «Хлопотливое экономское послушание, при необходимости общаться со множеством людей, не вредило ли монашескому безмолвию?» — На это Старец ответил:

       — Что есть безмолвие? Безмолвие — это непрестанная молитва и пребывание ума в Боге. Отец Иоанн Кронштадтский всегда был с народом, но он больше был в Боге, чем многие пустынники. Экономом я стал за послушание, и за благословение Игумена мне на этом послушании было лучше молиться, чем на Старом Русике, куда я по своей воле отпросился ради безмолвия... Если душа любит народ и жалеет его, то молитва не может прекратиться.

* * *

       Невозможно не отметить одну замечательную черту в характере Старца, а именно о его отношении ко всякому несогласному и инакомыслящему. Самым искренним и глубоким бывало его желание понимать такового в наилучшем возможном смысле и не оскорблять в нем того, что для него свято. Он всегда оставался самим собою; он до последней степени был уверен, что «спасение во Христовом смирении», и в силу этого смирения он всей душей хотел понимать всякого самым добрым образом; в каждом человеке он чутко воспринимал его одушевленность, его способность любить Христа.

       Мы знаем о беседе Старца с одним Архимандритом, который занимался миссионерской работой среди инославных. Архимандрит этот очень уважал Старца и неоднократно приходил беседовать с ним во время своих пребываний на Святой Горе. Старец спросил его, как он проповедует? Архимандрит, еще молодой и неопытный, жестикулируя руками и двигаясь всем телом, возбужденно отвечал:
       — Я им говорю: ваша вера — блуд, у вас все извращено, все неверно, и нет вам спасения, если не покаетесь.
       Старец выслушал это и спросил:
       — А скажите, Отец Архимандрит, веруют ли они в Господа Иисуса Христа, что Он истинный Бог?
       — Это-то они веруют.
       — А Божию Матерь чтут они?
       — Чтут, но они неправильно учат о Ней.
       — И святых почитают?
       — Да, почитают, но с тех пор, как они отпали от Церкви, какие же могут быть у них святые?
       — Совершают ли они богослужения в храмах, читают ли слово Божие?
       — Да, есть у них и церкви и службы, но посмотрели бы Вы, что это за службы после наших, какой холод и бездушие.
       — Так вот, Отец Архимандрит, душа их знает, что они хорошо делают, что веруют во Иисуса Христа, что чтут Божию Матерь и Святых, что призывают их в молитвах, так что когда вы говорите им, что их вера — блуд, то они вас не послушают... Но вот если вы будете говорить народу, что хорошо они делают, что веруют в Бога; хорошо делают, почитая Божию Матерь и Святых; хорошо делают, что ходят в церковь на богослужения и дома молятся, что читают Слово Божие, и прочее, но в том-то у них есть ошибка, и что ее надо исправить, и тогда все будет хорошо; и Господь будет радоваться о них; и так все мы спасемся милостию Божиею... Бог есть любовь, а потому и проповедь всегда должна исходить от любви; тогда будет польза и тому, кто проповедует, и тому, кто слушает, а если порицать, то душа народа не послушает вас, и не будет пользы.

* * *

       Однажды Старец беседовал с одним студентом, посетившим Афон и много говорившим о свободе. Как всегда, Старец с добрым вниманием следил за мыслями и переживаниями своего живого, симпатичного, но наивного собеседника. Конечно, его представления о свободе сводились, с одной стороны, к исканию политических свобод, с другой — возможности действовать вообще по своим побуждениям и желаниям.

       Старец в ответ изложил ему свои взгляды и искания; он говорил:

       «Кто не хочет свободы? Все ее хотят, но надо знать, в чем свобода, и как ее найти... Чтобы стать свободным, нужно, прежде всего, себя «связать». Чем больше сам себя будешь связывать, тем большую свободу будет иметь твой дух... Связать в себе нужно страсти, чтобы они не возобладали тобою; связать себя нужно, чтобы не делать ближнему вреда... Люди обычно ищут свободы, чтобы делать «что хочешь». — Но это не есть свобода, а власть греха над тобою. Свобода творить блуд, или невоздержанно есть и пьянствовать, или злопамятствовать, насиловать и убивать, или другое что в этом роде — совсем не есть свобода, а как Господь сказал: «всякий, творящий грех, раб есть греха». Надо много молиться, чтобы избавиться от этого рабства.

       Мы думаем, что истинная свобода в том, чтобы не грешить, чтобы всем сердцем и всею силою любить Бога и ближнего.

       Истинная свобода — это постоянное пребывание в Боге».

       Несмотря на то, что сказанное Старцем по глубине своей превосходило меру понимания молодого студента; несмотря на то, что внешне слово Старца было очень простым, собеседник его ушел под очень сильным впечатлением.

* * *

       У нас сохранилась письменная заметка об одной беседе Старца с посетившим его монахом; беседа эта происходила в нашем присутствии 18/31 марта 1932 г.

       Старец говорил, что в опыте Святых Отцов можно усмотреть несколько различных способов борьбы с помыслом, но лучший из них — совершенно не вступать в беседу с ним (помыслом).

       Ум, вступивший в беседу с помыслом, встретится с его непрерывным развитием и, увлеченный этою беседою, отрывается от памяти Божией, что и составляет цель демонов, которые оторванный от Бога ум так или иначе запутают, и из беседы с помыслом ум не выйдет чистым...

       Пустынник Стефан, кормивший из рук леопарда («Лествица», Сл. 7, 50), пред кончиною, по привычке «противоречить» помыслам, вступил с ними в спор, и потому находился в состоянии борьбы с бесами.

       Преподобный Марк Фраческий за то, что пред исходом утешал свою душу исчислением своих трудов, был задержан в воздухе на один час; а это «на один час» — значит, что существовала опасность так и пребыть...

       Другие Отцы были более умудренными в духовной брани.

       Преподобный Макарий Великий, проходя воздушные пространства, не переставал смирять себя, и когда уже издали кричали ему бесы, что он избежал их, ответил, что еще не избежал. Так отвечал он потому, что привык держать ум свой во аде, и тем действительно избежал бесов.

       Преподобный Пимен Великий, наученный долгим опытом борьбы с бесами, зная, что наиопаснейший и сильнейший враг есть гордость, всю жизнь трудился, чтобы стяжать смирение, и потому говорил своим ученикам: «Поверьте, чада, где сатана, там и я буду», но в глубине души, зная, как благ и милостив Господь, крепко уповал, что Он спасет его.

       Так смирять себя — есть лучший способ хранить свой ум чистым от всякого страстного помысла. Однако многие подвижники этого не разумеют, и мыслить так не могут, но отчаиваются, не умея держать себя умом во аде и вместе уповать на милость Божию...

       Не вступая вовсе в беседу с помыслом, всею мыслью и всею силою надо прилепиться к Богу и говорить:

       «Господи, я грешен и недостоин Твоей милости, но Ты по единому милосердию Твоему спаси меня»...

       Душа часто за один помысл сомнения в милосердии Божием,— «а ну-ка Господь не простит», — теряет много... Отчаяние же хуже всего, это — хула на Бога, будто бы Он не в силах спасти, или мера грехов наших может превзойти меру милосердия Божия... Он грехи всего мира полностью взял на Себя... Если мать все прощает своему дитяти, потому что оно неразумно, то тем более Господь прощает, если мы смиряемся и каемся...

       Духовная брань во многом похожа на обычную войну; и в этой нашей брани также нужно быть мужественным. Духовное мужество состоит в крепком уповании на милость Божию. Мужественный подвижник если и попадет в грех, или прельстится и собьется с доброго пути, или даже поклонение воздаст бесу, — не теряется, но сейчас же с полным упованием обращается к Богу с покаянием, и тем побеждает врагов; а немужественная душа — смущается, отчаивается, и так пропадает...

       Когда кто собьется с доброго пути и впадет в прелесть, то, прежде всего, необходимо принести покаяние пред духовником, рассказав ему все. После такой исповеди действие прелести ослабнет, а потом, хоть и не сразу, но придет и полное исправление.

       Многие сбиваются, но, к сожалению, немногие исправляются.

       Многие сначала получают благодать, но очень немногие возвращают ее после того, как потеряют.

       Монах спросил:

       — Почему Преп. Иоанн Колов стал молиться, чтобы возвратились на него страсти?

       На это Старец ответил:

       — Преподобный Иоанн Колов своим горячим покаянием скоро преодолел страсти, но любви к миру и молитвы за мир не получил, и когда ощутил покой от страстей, тогда ослабела в нем молитва, и потому он стал просить, чтобы возвратились на него страсти, так как, борясь со страстями, он пребывал в непрестанной горячей молитве. А если бы он, после преодоления страстей, достиг и молитвы за мир, то не нужно было бы ему, чтобы возвратились искушения, потому что когда человек борется со страстями, тогда не может он чисто созерцать Бога или пламенно молиться за мир... Я так думаю.

       Монах спросил:

       — Почему Преподобному Пимену Великому спрошенный им старец сказал, чтобы он допускал помысл в сердце и уже потом боролся с ним, а другому брату, менее опытному, сказал наоборот, чтобы сразу отсекал помысл?

       Старец Силуан ответил:

       — Из этого совета видно, что некоторые Отцы держались такого способа духовной борьбы, т. е. допускали сначала помысл в сердце, а потом уже боролись с ним; но здесь возможны два положения: одно, когда человек не умеет хранить своего ума, тогда помыслы проникают в сердце, и лишь после этого начинается с ними брань. Это такая игра, в которой можно и проиграть. Другое,— когда монах не по немощи своей, а сознательно оставляет помысл пройти в сердце, чтобы рассмотреть все его действия, но и этот способ все равно не даст пребывать в созерцании, а потому лучше совсем не допускать помыслов, а молиться чистым умом. А тот неопытный брат, которому старец дал совет отсекать помысл сразу и никак не вступать с ним в беседу, получил этот совет потому, что был слаб и не мог противиться помыслу страсти, но несмотря на совет старца, все равно он еще не мог их удерживать, как должно, и по заповеди старца только начинал учиться трудной науке — бороться с помыслом. Так что Преподобный Пимен был сильнее и опытнее в брани духовной, чем другой брат, но все же лучше всегда хранить ум чистым от всякого помысла, и всею силою души молиться, потому что молящийся чисто ум просвещается от Господа.

       — Как возможно хранить ум свой чистым? — спросил монах.

       — Святые Отцы нам оставили учение об умно-сердечной молитве; ею хранится ум, и я не вижу другого пути, который дал бы лучшую возможность вообще сохранять заповеди Божии.

* * *

       Спрошенный несколько раз молодыми людьми о том, какой жизненный путь им избрать, Старец отвечал по-разному. Некоторым он советовал учиться богословию, ради последующего пастырского служения в Церкви, других «благословлял» учиться, но так, чтобы учение совмещалось с молитвою и монашеским воздержанием, а некоторым советовал не стремиться к образованию, а всю силу отдать молитве и духовному аскетическому подвигу. Последний совет был наиболее редким, потому что Старец Силуан считал, что наступило то время, о котором предсказывал Отец Стратоник, когда многие «ученые» люди будут монахами в миру; он находил, что вообще условия для монашества в той форме, как оно существовало в древности, становятся неблагоприятными, но что призвание и стремление к монашеству всегда будет.

       В Старце мы заметили весьма твердое убеждение, что духовная жизнь, т. е. молитвенно-аскетическая при глубокой вере, выше всякой иной, и потому тот, кому она дана, ради нее, как ради драгоценного бисера, должен отстраниться от всего прочего, даже и от «учения».

       Он считал, что если духовный человек обратится к науке, оставляя аскетическую жизнь, то проявит большие способности в науке, чем тот, кто менее одарен духовно, т. е. говоря иным языком, человек, одаренный мистически, живущий духовно, живет в плане более высоком и большего достоинства, чем тот, к которому принадлежит научная жизнь, сфера логического мышления, и, как имеющий более высокую форму бытия, он, нисходя в план низший, и в этом низшем плане проявит большую одаренность, чем недуховный человек, хотя и не сразу. Он говорил, что «сыны века сего умнее сынов света» (Лк. 16, 8) не потому, что они «и на самом деле» умнее, а потому, что «духовный человек занят Богом и мало занимается мирскими делами».

       В своих беседах с нами Старец часто переходил на отвлеченную форму, но в беседах с монахами он выражал свои взгляды в связи с конкретными случаями очень просто, чтобы быть понятым.

       «Что удивительного в том, что недуховный человек устраивает житейские дела лучше, чем духовный. Один думает об этих делах, а другой умом старается пребывать в Боге. Это и среди мирян часто бывает; ловкий торговец смеется над ученым человеком, что тот не понимает в товаре, но это совсем не значит, что торговец умнее...» Приведем здесь одну характерную для Старца беседу. Вскоре после первой мировой войны 14—18 годов в Монастыре начали организовывать эксплуатацию монастырского леса; купили тогда паровую машину для лесопильни. Эконом, Отец Ф., способный, естественно одаренный русский человек, после установки машины и пуска ее в ход, довольный ее работою, стал восхвалять немецкий гений (машина была немецкой фабрикации); превознося немцев, он поносил русское невежество и неспособность. Отец Силуан, который в свободное время от своей работы в магазине ходил на лесопильню «помогать», молча слушал О. Ф., лишь к вечеру, когда рабочие-монахи сели за стол ужинать, он спросил О. Ф.:

       — Как ты думаешь, О. Ф., почему же так немцы лучше русских умеют строить машины и другие вещи?

       В ответ О. Ф. снова стал восхвалять немцев, как народ более способный, более умный, более даровитый, в то время, как «мы, русские, никуда не годимся».

       Отец Силуан на это ответил:

       — А я думаю, что тут совсем другая причина, а не то что неспособность русских. Потому, я думаю, это, что русские люди первую мысль, первую силу отдают Богу и мало думают о земном; а если бы русский народ, подобно другим народам, обернулся бы всем лицом к земле и стал бы только этим и заниматься, то он скоро обогнал бы их, потому что это менее трудно.

       Некоторые из присутствовавших монахов, зная, что в мире нет ничего труднее молитвы, согласились с Отцом Силуаном.

* * *

       Монастырь Святого Пантелеймона один из самых больших и организованных на Святой Горе. Он имеет прекрасную библиотеку, насчитывающую до 20.000 томов, среди которых немало древних рукописей, греческих и славянских; много весьма ценных старых книг, составляющих библиографическую редкость; богатые отделы — богословский, исторический и другие. В больших и хорошо обставленных комнатах монастырской гостиницы часто принимают посетителей, преимущественно иностранцев, вступать в общение с которыми было поручено монаху О. В., человеку богословски образованному, владеющему многими иностранными языками.

       В 1932 году Монастырь посетил один католический доктор, Отец Хр. Б. Он много беседовал с О. В. по разным вопросам жизни Святой Горы и между прочим спросил:
       — Какие книги читают Ваши монахи?
       — Иоанна Лествичника, Аввы Дорофея, Федора Студита, Кассиана Римлянина, Ефрема Сирина, Варсануфия и Иоанна, Макария Великого, Исаака Сирина, Симеона Нового Богослова, Никиты Стифата, Григория Синаита, Григория Паламы, Максима Исповедника, Исихия, Диадоха, Нила и других Отцов, имеющихся в «Добротолюбии»,— ответил О. В.
       — Монахи ваши читают эти книги!... У нас читают их только профессора,— сказал доктор, не скрывая своего удивления.
       — Это настольные книги каждого нашего монаха,— ответил О. В.— Они читают также и иные творения Святых Отцов Церкви и сочинения позднейших писателей-аскетов, как, например: Епископа Игнатия Брянчанинова, Епископа Феофана Затворника, Преподобного Нила Сорского, Паисия Величковского, Иоанна Кронштадтского и других.
       Об этой беседе О. В. рассказал Старцу Силуану, которого глубоко почитал. Старец заметил:
       — Вы могли бы рассказать доктору, что наши монахи не только читают эти книги, но и сами могли бы написать подобные им... Монахи не пишут, потому что есть уже многие прекрасные книги, и они ими довольствуются, а если бы эти книги почему-либо пропали, то монахи написали бы новые.

       За время своей долгой жизни на Афоне Старец встречался со многими большими подвижниками; некоторые из них опытом познали те состояния, о которых пишут такие великие аскеты, как Исаак Сирин, Макарий Великий и другие, и потому слово Старца нам кажется вполне естественным.

       В течение многих лет большою швальнею Монастыря заведовал отец Диадох, монах во всем примерный, до педантичности аккуратный; любитель богослужения, начитанный, тихий нравом и благородный в общении с людьми, он пользовался общим уважением. Однажды, в день его Ангела, зайдя к нему, я нашел его в обществе своих духовных друзей: одного старца-духовника, Отца Трофима и Старца Силуана. Что было до меня — не знаю, но я услышал следующее:
       Духовник рассказал что-то прочитанное им в газете и, обратившись к Старцу Силуану, спросил:
       — А Вы, Отец Силуан, что скажете по этому поводу?
       — Я, Батюшка, не люблю газет и газетных новостей,— ответил он.
       — Почему так?
       — Потому что чтение газет омрачает ум и мешает чисто молиться.
       — Странно,— говорит духовник.— По моему, наоборот, газеты помогают молиться. Живем мы здесь в пустыне, ничего не видим, и так душа постепенно забывает о мире, замыкается в себе, и молитва от этого слабеет... Я когда читаю газеты, то вижу, как живет мир и как страдают люди, и от этого у меня появляется желание молиться. Тогда служу ли я Литургию, молюсь ли у себя в келлии, я от души прошу Бога за людей и за мир.
       — Душа, когда молится за мир, без газет лучше знает, как скорбит вся земля, знает она и какие нужды есть у людей, и жалеет их.
       — Как может душа знать от себя, что творится в мире? — спросил духовник.
       — Газеты пишут не о людях, а о событиях, и то неверно; они приводят ум в смущение, и правды из них все равно не узнаешь, а молитва очищает ум, и он лучше видит все.
       — Неясно мне, что Вы хотите сказать? — опять спросил духовник.
       Все ждали ответа Старца Силуана, но он сидел молча, с наклоненной головой, и не позволил себе в присутствии духовника и старых монахов объяснять — каким образом душа, вдали от всего, молясь о всем мире, духом может знать жизнь мира, и нужды и страдания людей.

       Удостоенный познания, какого удостаиваются лишь единицы на поколения, он в беседах словно стыдился идти дальше намека, благодаря чему его великая мудрость и совершенно исключительный опыт часто оставались сокрытыми от собеседника. Обычно Старец, видя, что его первые слова остались невоспринятыми, не надеялся уже «объяснениями» дать понять то, что познается прежде всего опытом, а раскрывать последний он не решался по своему духовному целомудрию. Так при жизни своей он остался «неявленным». Несомненно, это была не только воля Божия о нем, но и его собственное желание, которое принял Бог и исполнил, скрыв его даже от отцов Святой Горы. Впрочем не до конца, не до полной неизвестности остался он скрыт. Некоторые монахи и не-монахи, лица, посетившие Афон или имевшие с ним переписку, оценили и глубоко полюбили его. Среди них были и епископы, и священники с высшим богословским образованием, и благочестивые миряне.

       Помним такой случай. В Монастыре немалое время гостил один православный иностранец, на которого встреча со Старцем произвела глубокое впечатление. Он полюбил Старца и часто ходил к нему; об этом узнали монахи. Как-то один из наиболее влиятельных соборных старцев, Иеромонах Н., человек начитанный и живого ума, встретив его в коридорах Монастыря, сказал:
       — Не понимаю, почему вы, ученые академики, ходите к Отцу Силуану, безграмотному мужику? Разве нет кого-нибудь поумнее, чем он?
       — Чтобы понять Отца Силуана, надо быть «академиком»,— ответил гость не без боли в душе.
       Тот же Иеромонах Н., продолжая не понимать, почему Старца Силуана почитают и посещают «ученые» люди, беседуя с О. Мефодием, монахом, много лет заведовавшим книжной лавкой Монастыря, заметил:
       — Удивляюсь, зачем они к нему ходят. Он, небось, ничего не читает.
       — Он ничего не читает, но все делает, а другие много читают, но ничего не делают,— ответил Отец Мефодий.

       Комментарии:

       ¹⁹ т. е. около 1925 г.

       Пo книге Старец Силуан Афонский, Москва, Подворье Русского на Афоне Свято-Пантелеймонова монастыря, 1996 г., издано по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси АЛЕКСИЯ II

       На заглавную страницу