Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

ЕМЛЯ Казахстанская поистине преудобрена телесами сотен тысяч исповедников Православия, и сам воздух над Казахстанской землею освящен восхождением их исповеднических святых душ к Престолу благодати" — свидетельствует Преосвященный Алексий, архиепископ Алма-Атинский и Семипалатинский.

       Недалеко от столицы Казахстана города Алма-Аты (ранее — город Верный), на величественных вершинах Заилийского Алатау, в Аксайском ущелье, среди необычайной тишины и вечнозеленых тянь-шаньских елей, у места, называемого по-казахски Кызыл-Жарским урочищем, что по-русски значит «красный обрыв», возвышается поклонный надмогильный деревянный крест. На каменном подножии его выгравирована надпись: Иеромонахи Серафим и Феогност мученически погибли 29.VII/11.VIII 1921 года.

       С того памятного для православных жителей города Верного дня прошло более семидесяти лет, исполненных насильственного насаждения в народе государственного атеизма. Сменилось не одно поколение жителей города, над которыми пронеслись ужасные, потрясающие бесчеловечностью события, а из заупокойных синодиков прихожан Свято-Никольского собора Алма-Аты никогда не исчезали имена убиенных иеромонахов Серафима и Феогноста. Ежегодно, после торжеств престольного соборного праздника в честь великомученика и целителя Пантелеимона, в их память по просьбе прихожан совершались заупокойное всенощное бдение, Божественная Литургия и панихида. Вместе со священником группа паломников поднималась к приснопамятной могилке в Аксайском ущелье. Паломничали к ней и незабвенные Алма-Атинские святители: митрополит Николай (Могилевский, +1955 г.) и митрополит Иосиф (Чернов, +1975 г.). И пусть не всегда эта дорогая сердцу православных алмаатинцев могила была украшена, как сейчас, деревянной часовней и таким поклонным крестом — никогда не умолкала церковная молитва о упокоении в селениях праведных светлых душ иеромонахов Серафима и Феогноста.

       Из тех немногих воспоминаний, которые сохранило для нас время, можно выделить основные черты образа отца Серафима: кроткий нрав, отважное сердце и дух, пламенеющий любовью к Богу. Жизнь отца Феогноста осталась мало известной нам. Но их по-монашески скромной жизнью, мученической кончиной и явлениями через их молитвенное ходатайство знамений и милостей Божиих вписана не одна светлая страница в историю святого Православия в Казахстане, в священную летопись Алма-Атинской епархии.

       В начале столетия в обширной по территории Туркестанской епархии, основанной в 1871 году, существовало три монашеских обители: одна — мужская, Свято-Троицкий Иссык-Кульский миссионерский монастырь, расположенный на берегу прекрасного соименного горного озера, и две женские: Свято-Николаевская Ташкентская и Иверско-Серафимовская Верненская. Во все времена в истории Православной Церкви монашеские обители были оплотом Православия, школами духовной жизни, религиозное и нравственное влияние которых на христианское воспитание новообращенных народов было необычайно высоко и многоплодно.

       С целью распространения православной веры в Туркестанском крае и духовного просвещения азиатских кочевников, Туркестанский святитель Преосвященный Александр (Кульчицкий) вознамерился зажечь на берегах Иссык-Кульского озера миссионерскую путеводную звезду. В 1882 году он освятил избранное место и установил деревянный крест там, где предполагалось основать мужской Свято-Троицкий миссионерский монастырь.

       Первые насельники монастыря приложили много трудов для возведения монастырских стен и зданий и устроения хозяйства, но далекий от российских духовных оазисов Иссык-Кульский монастырь не мог выполнять своих основных миссионерских функций. Для успеха дела нужны были умные сеятели — образованные монахи, но таких в Туркестане не было.

       Преосвященный Александр и его преемники по кафедре неоднократно обращались в Священный Синод с просьбой о назначении в монастырь настоятеля и увеличении числа братии. Однако просьбам суждено было долгое время оставаться неудовлетворенными. Синод сносился с некоторыми епархиальными Преосвященными по этому предмету, охотников же отправиться в полудикий в то время Туркестанский край не находилось. Но скорее мать забудет своих детей, нежели Господь Своих избранных.

       Радостное умножение братии последовало в 1886 году, когда в монастырь приехали одиннадцать иноков из Свято-Михайловской Закубанской пустыни, а в 1894 году на берега величественного Иссык-Кульского озера решили отправиться с не менее грандиозного Ладожского озера, с острова Валаама, восемь иноков во главе с игуменом Севастианом, принеся с собой дух Валаамской обители. Несколько лет спустя, уже в начале XX столетия, в монастырь были приглашены из прославленной старцами Рождество- Богородицкой Глинской пустыни Курской епархии несколько иноков, в числе которых были монахи Серафим (Богословский), Феогност и Анатолий. Известно, что они вели высокоподвижническую жизнь и были образованными иноками. Кроме того, отец Серафим был наделен иконописным талантом и имел прекрасный певческий голос, отец Анатолий был замечательным певчим и незаурядным регентом, отец Феогност имел хорошие административные способности. В Свято-Троицком монастыре глинские иноки сблизились с монахами Пахомием и Ираклием.

       Сейчас, когда минуло почти столетие, не представляется возможным с точностью установить биографические данные казахстанских подвижников, забыты многие события того времени. Достоверно известно лишь то, что к 1909 году монахи Серафим и Анатолий были призваны в кафедральный город Верный, где удостоились получить священный сан и несли свое служение в Успенской церкви Туркестанского архиерейского дома, за которое в 1912 г. они оба были награждены правом ношения набедренника. В 1916 году иеромонах Анатолий управлял архиерейским хором в Вознесенском кафедральном соборе Верного. Но городская суета тяготила глинских монахов, и в свободное от несения седмичных служб время они удалялись в горное урочище Медео, где ими был устроен скит на сопке Мохнатой.

       Монах Ираклий и иеромонахи Пахомий и Феогност оставались в Иссык-Кульском монастыре до 1916 года, где последний в этом же году был утвержден в должности благочинного и помощника духовника мирян.

       Летом 1916 года в Семиречье началось восстание киргизов, они напали на Иссык-Кульский монастырь.

       Монах Ираклий явился единственным свидетелем происшедших в монастыре событий, и его воспоминания через духовных его чад дошли до наших дней. Отец Ираклий рассказывал вернинским монахиням следующее:

       В монастырь приехали киргизы и стали требовать ценности. Монахи сказали, что у них ничего нет. Киргизы покричали, пошумели и велели к определенному дню приготовить ценности, какие есть, и пригрозили расправой в случае отказа. Тогда часть монахов, в числе которых были отцы Феогност и Пахомий, ушли из монастыря — кто в горы, кто в ближайшие селения. Отец Ираклий и монахи преклонного возраста остались, сказав: «Будь что будет. Мы уже старые и никому не нужны. Как Богу угодно».

       В назначенный день оставшиеся монахи закрылись в монастыре и стали служить. Все исповедались, причастились. Киргизы приехали утром, принялись стучать в двери саблями. Монахи не открывали.

       «На меня страх напал,— говорил отец Ираклий,— видимо, мне не время было умирать, неготовый я был. Я побежал на колокольню. Ищу, где спрятаться. Метался, метался и подлез под тес, под лист железа. Киргизы выбили двери, зашли в монастырь, стали требовать драгоценности. Иконы побили, забрали церковную утварь — чаши, подносы, кресты. Потом во дворе началась казнь. Я лежал под крышей, и мне все было видно. Было очень жарко, я чуть не сгорел, железо накалилось, хотелось пить, но пришлось все терпеть. Смотрел, как монахам саблями отрубали носы, уши, руки, ноги. Сделают человека, как самовар, он кровью исходит, а я не знаю, что со мной тогда было.— Рассказывая это, о. Ираклий называл замученных по именам и плакал.— Потом одного старца повесили за ноги вниз головой и начали снимать с него кожу. Сняли кожу, дали кожу ему в рот и кричат: «Держи!». Он висит вниз головой, держит кожу. Все окровавлено, все, как куски мяса. Не пощадили никого, всех порубили. Под вечер, к заходу солнца, смотрю, киргизы сели на лошадей и уехали. А я все под крышей лежу. Вижу, появились люди из селений, и ушедшие монахи стали подходить. Тогда я стал вываливаться из своего убежища. Упал на пол колокольни, а у меня ни руки, ни ноги не работают. Пить хочу. Я катался по полу, чтобы хоть немного отойти. Потом стал спускаться вниз — не шел, а катился. И когда меня братья увидели, напоили водой:

       «Ты живой?» — «Живой».— «Как же ты спасся?» — «Да вот, я на колокольне был». Плачем все. К утру все раненые поумирали. Похоронили всех в общей могиле».

       После этого события отцы Ираклий, Феогност и Пахомий ушли в город Верный. В 1919 году монастырь был закрыт коммунарами ¹. Мечта епископа Александра о миссионерской звезде не осуществилась. Но не оставил Господь под спудом светильников, горящих любовью к Нему.

       К приходу в Верный монаха Ираклия, иеромонахов Феогноста и Пахомия в скиту на Медео были поставлены деревянные кельи, поклонный крест, вокруг которого был разбит цветник, устроена подземная церковь в честь преподобного Серафима Саровского. Ее помогли выкопать работники лесничества, находившегося неподалеку. Единственная дожившая до наших дней монахиня Иверско-Серафимовского монастыря Магдалина (в миру — Феоктиста Савельевна Халина, 1888 — 1993 гг.), духовная дочь иеромонаха Серафима, оставила воспоминания о событиях того времени:

       «Там была очень красивая церковка. Глубоко вниз вело около двадцати ступенек. Она небольшая была, как комната, но отдельно алтарь, пономарка. Внутри все было обшито тесом. Отец Серафим паникадило деревянное сам сделал. Он все там сделал, всю утварь. Ой, там красиво было, как в раю! Икон много у нас там было, кругом иконы. Отец Серафим сам их писал. Народу много приходило из города. Владыка Димитрий ² часто приезжал.

       Особенно много людей приходило летом, на преподобного Серафима Саровского. Несколько ниже в том же ущелье находилась архиерейская дача с церковью, освященной также в честь Серафима Саровского. Люди, побывав на архиерейском богослужении, поднимались в скитскую церковь. Но все не вмещались. Кто на улице молился, кто на ступеньках».

       Монахи чистотой своей жизни привлекали к себе верненцев, как простой народ, так и сановитых. Отец Серафим как-то рассказывал: «Я заболел, лежал. И так мне захотелось рыбы! Вот лежу и думаю: «Если бы я поел рыбы, я бы оздоровил». Так хочу рыбы. И вот, к вечеру, слышу голоса на улице. Открываю дверь кельи и вижу — стоит на пороге губернатор Фольбаум ³ и говорит: «Батюшка, я тебе рыбки привез». Батюшка про себя и подумал: «Господи, Господи, милость Твоя какая! Я только помечтал о рыбке — и сам губернатор мне ее привез».

       К этому времени относится основание в Верном Иверско-Серафимовской женской общины, обращенной в 1910 году, по ходатайству епископа Туркестанского Димитрия, в женский общежительный монастырь. Первыми насельницами этого монастыря были монахини Свято-Николаевского Ташкентского монастыря во главе с монахиней Паисией, а в 1911 году указом Священного Синода монахиня Ставропольского Иоанно-Мариинского монастыря Нектария была возведена в сан игумении Верненского монастыря. Иеромонахи Серафим и Анатолий, окормляя сестер, духовно укрепляли монастырь.

       Спокойно в то время текла жизнь в Иверско-Серафимовской обители. Неторопливо и мерно совершались монастырские службы.

       Монахиня Магдалина рассказывала:

       «Особенно помню я, как в 12 часов ночи среди засыпающего города раздавались удары монастырских колоколов и все мы, сто человек насельниц, с пением «Се жених грядет в полунощи» шли в нашу Всехсвятскую церковь читать полунощницу. Впереди игумения Нектария с посохом, за ней монахини, послушницы и много маленьких девочек-воспитанниц монастыря. Потом монахини оставались служить утреню, читать неусыпаемую Псалтирь, а молодежь расходилась отдыхать по келиям, чтобы утром идти на послушания. У нас свое хозяйство было — сад, огороды, скотный двор — все было свое. Мирно жили сестры, никогда никаких ссор между нами не было. Скажет кто неловкое слово, тут же и прощения попросит: «Прости меня, Христа ради!» — это и все. Такую имели простоту и любовь друг ко другу. Старшие жалеем меньших, меньшие — младших.

       Я была послушницей у игумении Нектарии. Это была особенная раба Божия. Прожив много лет в Ставропольском монастыре, она стяжала глубокое смирение, светлый ум, живую веру и, став игуменией Верненского монастыря, видела все, каждую мелочь, вникала во все дела, к сестрам же относилась как к дочерям, зная нужды и настроения каждой».

       В 1913 году в монастыре началось большое смущение. Правящий в то время епископ Иннокентий (Пустынский) ⁴ вознамерился убрать из монастыря мать Нектарию и на ее место поставить дочь председателя войскового правления генерала Бакуревича — молодую рясофорную послушницу Таисию, впоследствии принявшую постриг с именем Ефросинии.

       Прихожанка Свято-Никольского собора г. Алма-Аты Анастасия Степановна Нагибина ⁵ рассказывает:

       «У матери Ефросинии с детства была замечена наклонность к монашеству. Родители часто заставали ее на ночной молитве, а прислуга жаловалась, что Таисия в постные дни не посещает общей домашней трапезы, а потихоньку ест на кухне постную пищу. Но вместе с тем, выросши в генеральской семье и по молодости своих лет (при поступлении в монастырь ей было немногим более двадцати), она странно сочетала в себе с тягой к небесному влечение к утехам светской жизни».

       Монахиня Магдалина вспоминала:

       «В городе юродствовал в то время блаженный Порфирий, почитаемый в народе как прозорливый. Во время смуты Порфирий стал часто появляться в монастыре и, идя по двору, громко кричал: «Пыль! Пыль! Грязь!». И правда, по такой пыли поехала мать Нектария обратно в Ставрополь. Плакал весь монастырь. Сестры хватались за подол ее рясы, бежали следом. И сама она ехала, утирая глаза платком и увозя в душе скорбь за осиротевших сестер.

       И пошло в монастыре нестроение, которое сестры называли развратом. Многие, не выдержав искушения, ушли из монастыря. Оставшиеся же не ставили все происходящее в вину матери Ефросинии — она была почти девчонка, балованная генеральская дочь, и с сестрами обращалась как с девчонками.

       Порфирий же не унимался. Наберет целую охапку мусора, идет по монастырю и снова кричит: «Пыль! Грязь! Сор!». Остановят его сестры, спросят: «Порфирий, ты куда?» — «К новой матушке». Зайдет к ней в покои, да и высыпет прямо на пол весь мусор. Но мать Ефросиния терпела это, потому что тоже чтила его.

       Отец Серафим, болезнуя сердцем за судьбу монастыря, пытался убедить Преосвященного Иннокентия не убирать из монастыря игумению Нектарию. Но все его убеждения привели лишь к тому, что восстал и на него Владыка, грозя лишить о. Серафима мантии. В ожидании обещанного наказания о. Серафим написал о своей скорби близкой по духу и хорошо знакомой ему монахине Дивеевского монастыря и попросил ее спросить о нем у блаженной Паши Саровской. Пашенька же ответила так: «Напишите ему, скажите ему: снять мантию — не пояс распоясать. Пусть не беспокоится». Угрозы епископа Иннокентия так и остались лишь на словах, но тем не менее, духовная жизнь монастыря все больше и больше угасала.

       Тогда-то и забрал нас о. Серафим из монастыря в скит на Мохнатую сопку. Александру Нагибину, Татьяну Хахулину, Дарью, меня и пожилую монахиню Евсевию (Чурляеву). Сами же монахи решили найти для своих подвигов более уединенное место.

       И вот, как-то утром сели мы на лошадок и поехали в Аксайское ущелье искать место для нового скита. Вчетвером поехали: о. Серафим, Виктор (он странником был), я и Александра Нагибина. Отец Серафим сказал, что место Господь укажет. Притомившись, к вечеру остановились близ пасеки у подножия Кызыл-Жарской горы. Наловили в Аксайской речке рыбы, перекусили и думаем, куда завтра идти. Вдруг Виктор говорит: «Серафим, Серафим, гляди-ка! — и показывает вправо на гору.— Ты видишь, Серафим, сияет, огонь Божий сияет! Пойдем, поднимемся, посмотрим». Мы с Александрой, как ни смотрели, ничего видеть не могли. Темнота кругом, да и только. Отец Серафим говорит: «Да, вижу, яркий свет горит на горе».

       Три дня пробыли мы у подножия горы, и каждое утро о. Серафим и Виктор ходили осматривать место, откуда с наступлением сумерек исходило это неземное сияние, и, возвращаясь, говорили между собой: «Какое дивное это место! Как там радостно! Какая там святость, красота какая, какая благодать!» И на месте том, как Богом указанном, иеромонахи Серафим, Феогност и монах Ираклий начали строить скит».

       Поставили кельи на расстоянии приблизительно ста метров одну от другой, вырыли три пещеры: в одной хранили продукты, в двух других молились. (Пещеры эти существуют поныне.) Обедню служили в большой деревянной келье о. Анатолия.

       Монахиня Магдалина вспоминала:

       «У него в келье престолик был, и все нужное было. Пели они сами, ой, пели! Стоишь, молишься, как не на земле. Я сейчас представлю — как не на земле, нет. И какая-то жалость, такая жалость, душа трепещет, радуется... Монахи!»

       Отец Серафим, человек строгой жизни и образованный, был духовником скита. Родился он в городе Глухове в 70-е годы XIX века, в крещении был наречен Александром. Отец его, Евфимий, был управляющим у помещика. Мать, Мария, была женщина кроткая и благочестивая, постоянно посещала храм Божий. В семье было двое детей — Саша и его старшая сестра. Матери его было открыто Богом, что он примет мученическую кончину. Когда Александр был еще мальчиком-гимназистом, мать как-то, проснувшись утром, плакала и говорила: «Сын мой, я видела во сне, что ты будешь мучеником». Мать непрестанно о нем плакала, а он очень любил и жалел ее. Как-то Александр играл на баяне и пел церковные песнопения. Мать слушала. Вдруг он заметил, что она плачет, и спросил: «Мама, что ты плачешь?» Она отвечала, что, когда он пел, она видела венец над его головой и Ангелов с ним, и опять повторила, что кончина его будет мученической. Эти слова матери глубоко запали в его душу. Александр так рассуждал: «Если кончина моя будет мученической, что искать мне в миру?». И, достигнув юношеского возраста, он удалился в Глинскую пустынь.

       Мать Магдалина рассказывала, что много лет спустя, когда монахи жили уже в Аксайском ущелье, о. Серафим видел в тонком сне следующее:

       «Идут они втроем — о. Анатолий, о. Феогност и о. Серафим по ущелью и видят — храм стоит, и такой храм! Красоты необыкновенной! Зашли в него все втроем, но о. Анатолий вышел из храма и убежал. И висят в этом храме пять горящих паникадил. Вот одно из них, центральное паникадило закачалось, будто кто-то толкал его из стороны в сторону, оборвалось и упало на пол. Второе паникадило закачалось и упало. Третье паникадило закачалось, но не упало, удержалось, а два паникадила висели неподвижно. «И я,— говорит о. Серафим,— от изумления проснулся».

       Между двумя скитами, Медео и Кызыл-Жарским, было сообщение — ездили через горы на лошадях. Монахиня Магдалина вспоминала: «Отец Серафим приезжал к нам служить каждое воскресенье. Александра, Татьяна и Дарья пели на клиросе. Я петь не умела, пономарила. Но какие это были службы!»

       В Аксайских горах монахи косили сено, выращивали картофель, у источника рядом со скитом сажали гвоздики, которые в небольшом количестве можно найти и сегодня. На другой стороне ущелья, через речку, находилась пасека, где жил старый пасечник-вдовец со своими детьми. Монахи любили бывать у пасечника и беседовать с ним.

       Отец Серафим много говорил о конце мира и конечных временах, а духовных чад учил быть кроткими. Мать Магдалина вспоминала:

       «Я молодая, красивая была, и коса у меня была дивная. Он заметил, что я собой любуюсь, взял ножницы и отрезал мне косу. Сначала я поскорбела немного, а потом поняла, почему он так сделал, и успокоилась.

       Из рассказов о. Серафима о Глинской пустыни мне запомнилось, как его самого смиряли в монастыре. Он нес послушание в иконописной, но, кроме того, был прекрасный чтец. И вот, как великий праздник, ему непременно велят читать паремии. Отчитает, а архимандрит велит ему сразу в скит отправляться. Он плачет, не хочет идти в скит, хочет со своей братией в монастырской церкви служить Литургию (так красиво и торжественно там служили), а его — в скит, в уединение: смирял архимандрит. Ничего не поделаешь, плачет, но идет.

       Отец Серафим имел кроткий нрав, а внешне был очень красив, но старался быть незаметным. «Это тело,— говорил он,— все равно что рубашку — сними да и брось».

       А. Нагибина рассказывала:

       «Перед тем, как служить, о. Серафим тщательно приводил себя в порядок. Всегда умоется, волосы приберет, одежду вычистит. А вне службы внешности своей придавал мало значения, даже юродствовал иногда. Спустился он однажды в город, зашел к Феодоре. Сели обедать. Тут приходит женщина, которую о. Серафим прежде не видел, смотрит на него внимательно. Ну и стал он нарочно чавкать да небрежно борщ есть. Женщина смотрела на него, смотрела, а как ушел, говорит Феодоре: «Ну и монах к тебе приходил! Разве это монах? Вот недавно была я в церкви на Медео, вот там служил монах! Да какой опрятный, да как служил благоговейно! Вот тот монах — так монах! А этот что? И растрепанный какой-то, и есть-то не умеет, и борода в борще, и капуста в бороде. Ушел и не вытерся». Мать Феодора смеялась: служил-то на Медео о. Серафим».

       В Глинской пустыни духовником о. Серафима был иеромонах Домн (Аггеев), духовная связь с которым не прекращалась и после кончины последнего в 1908 году ⁶.

       Мать Магдалина рассказывала:

       «Когда в семнадцатом году Царя свергли, такая страсть была! Женщины наряжались в священнические ризы, в митры, как архиереи, на телегах по городу ездили, песни пели, плясали. Такое кощунство! Я ночью к батюшке в ущелье побежала. Поднялась в гору, еще дверь в келию не открыла, а о. Серафим уже встречает меня и говорит: «Знаю, зачем пришла. Мне Домн сказал: «Серафим, Серафим, Царя убрали, и скорыми-скорыми шагами все пойдет к гибели».

       Одной из первых жертв репрессий, последовавших за октябрьским переворотом 1917 года, стала духовная дочь о. Серафима монахиня Евдокия. Шло лето 1918 года.

       Мать Магдалина вспоминала:

       «Отец Серафим служил в то утро на Медео Литургию. Мать Евдокия пришла к нему исповедаться и причаститься, но забылась и съела головку мака, что рос у нас в цветнике. Отец Серафим принял у нее исповедь, но причащать не стал: «Нельзя, зачем ты маковку ела?» — и отпустил в монастырь. Как сокрушался он после: «Если бы я знал, что ее убьют, конечно, причастил бы ее».

       А. Нагибина рассказывала:

       «Вечером в монастырь пришли люди с винтовками, требуя выдать им генеральскую дочь. Напугались сестры, спрятали мать Ефросинию в амбаре за мешками с мукой. Красноармейцы, поискав и не найдя игумению, в отместку поставили у монастырской стены монахинь Евдокию и Анимаису и дали залп из винтовок. Матери Евдокии пулей пробило голову и снесло нижнюю часть лица. Мать Анимаиса была ранена в плечо и вскоре поправилась в одной из городских больниц.

       Расстрел монахинь происходил на глазах сестер монастыря. Инокиня Феодора, близкая подруга монахини Евдокии, увидев ее обезображенное лицо, была потрясена и заболела от нервного потрясения, потому что окровавленное и изувеченное лицо всегда стояло у нее перед глазами. Мать Евдокия явилась ей во сне и сказала: «Феодора, что ты плачешь, чего боишься? Не плачь, ты же видишь, что я такая, какая была». После этого сна матушка Феодора перестала видеть обезображенное лицо и успокоилась.

       В 1922 году монастырь закрыли, монахинь выселили, часть корпусов разобрали на строительные нужды».

       Лето 1921 года было очень дождливым и закончилось сильнейшим наводнением-селем, который прошел в день празднования Тихвинской иконы Божией Матери.

       Монахиня Магдалина рассказывала об этом:

       «В этот день с утра не переставая шел дождь, а к полудню наползла огромная черная туча и хлынул небывалый ливень. Вскоре он прошел, стало светло и тихо, будто все замерло. Мы с сестрами читали вечернее правило в келье на Мохнатой сопке, когда услышали ужасающий грохот, доносившийся из ущелья. «Что такое?» — выбежали на улицу, смотрим с горы вниз и видим: река Малая Алматинка, вышедшая из берегов и превратившаяся в грязевой смерч, несется неудержимым потоком, срывая на ходу и заворачивая в месиво стремнины все, что преграждает ей путь. Огромные камни-валуны, вырванные с корнем столетние ели, как щепки вертятся в бушующем водовороте.

       Через несколько мгновений поток снес архиерейскую дачу с находившимися там людьми, далее понес дома и жителей ущелья и устремился на город, еще не подозревающий о приближающейся к нему беде. За первым валом через небольшой промежуток времени последовал второй, потом третий... «Пропал город!» — кричали сестры. Четвертый, пятый...»

       Сель ветвями пошел по улицам города. Все застигнутое им было снесено с лица земли и уничтожено. Около полуночи Малая Алматинка прорвалась в свое естественное русло — реку Весновку, протекавшую в то время за окраиной. Это спасло Верный от окончательного разрушения. Далеко за полночь стихия усмирилась, шум утих. Но еще много дней несла река по разбитому руслу грязевые потоки.

       «А отец Серафим,— рассказывала мать Магдалина,— на праздник Петра и Павла приехал к нам всенощную служить — мы ахнули! — на лошадке через речку перескакал. У него конек был английской породы, такой красивый и смирный. Ему из монастыря маленького конька дали, а он его вырастил, Ванькой звали. Так Ванька куда хочешь батюшку возил.

       Вскоре снова гроза была в горах. Молнии, как стрелы, били в корни деревьев. Мы вышли на крыльцо келии — о. Серафим, я и Александра Нагибина. Гром как ударит — и мы с ней в разные стороны, как горошины, полетели, я в одну сторону упала, она в другую. А он стоит — хоть бы что, посмотрел на нас и улыбнулся. Но боялся вооруженных людей, даже, говорил, дрожь пробирала, как их увидит.

       От частых дождей этим летом отсырела и завалилась наша подземная церковь. Но впереди нам были уготованы несравненно большие испытания».

       В августе 1921 года все пятеро монахов Аксайского скита пошли в город в Никольскую церковь на праздник великомученика и целителя Пантелеимона. Двое из них, о. Ираклий и о. Пахомий, остались в городе, а остальные возвратились в горы.

       Монахиня Магдалина сообщает:

       «Перед праздником монахи в горах накосили сена, и батюшка велел мне после праздника вмч. Пантелеимона прийти и помочь его убрать. Я пошла с Медео. Подхожу к городу. На дороге встретилась матушка протодиакона, который у нас в Никольской церкви служил и говорит: «Монахов-то наших убили!» Я вытаращила глаза: «Каких?» — «Да вот, Серафима и Феогноста запостреляли». Как я закричала сразу, заплакала. Она видит, что я напугалась, и ничего больше говорить не стала. Побежала я в церковь — и там говорят: «Да, убили, и народ пошел туда». Варе, подруге моей, говорю: «Пойдем, Варя, в Аксай скорее».

       Побежали мы, а уже вечер, стемнело. Вышли за город, там люди в сторону пасеки едут. Посадили нас на телегу. Полпути проехали — ночь наступила. Легли спать на улице, на телеге. Я не спала. И вот смотрю на небо — и как сейчас вижу — идут две звезды, такие звезды сияющие и рядом идут и идут. И кто-то мне говорит: «Одна звезда Серафима, другая — Феогноста». Как мы соскочили: «Варя, айда! Ой, Варя, вставай, пойдем!» — «Да куда пойдем, такая темень!» — «Нет, пойдем, пойдем».— «Да как же через речку переходить будем?» — «Пойдем на пасеку, у пасечников лошадь, переправят».

       Соскочили, побежали, одни ночью по щеле. Прибежали на пасеку — там народ собрался, о. Пахомий, о. Ираклий, и о. Анатолий там. Речку перейти не решаются, она разлилась от жары и водой снесло мостик. Мы плачем: «Везите нас на ту сторону». А речка Аксай большая, бурная была. Очень опасно, такая сильная вода шла, и верхом — опасно. Но перевезли нас пасечники, все переехали. Побежали мы в гору к скиту. Пришли — ой-ой-ой! Я сказать не могу, в каком мы настроении были! Мы кричали! Кричали, плакали. Подошли к батюшкиной келье, а он, как убили его, так и стоит на коленочках, одной рукой за столбик держится, в другой — четки. А о. Феогност лежал в своей келье на лежанке, будто спал.

       Отец Анатолий нам все рассказал:

       «Вечером 28 числа приехали трое красноармейцев на лошадях с ружьями. Отец Серафим принял их в своей келье, напоил чаем с медом, постелил под елкой сена и уложил спать. Сам ко мне прибежал, говорит: «Какие-то подозрительные приехали, пили чай, молчали, как звери кругом смотрели. Положил их спать — не спят, все разговаривают».

       Отец Серафим всегда проповедовал о конце мира. Всегда, кто бы к нему ни пришел, не боялся, говорил, разъяснял, что будет; об этом времени, что сейчас идет, он все рассказывал. Вот и говорит ему о. Анатолий: «Ты не ошибись, что сказать...» — «Какое там, я их боюсь, у меня вся душа трепещет».

       Легли эти трое спать, а о. Серафим не спал. Наверное, правило на улице читал, раз на коленочках и четки с ним. Под утро красноармейцы подошли к нему, наставили ружье в спину, он и закричал: «Анатолий!» Закричал, а они в это время выстрелили. Отец Анатолий понял, что они убили его, и побежал на гору и по горе вниз, на пасеку. Прибежал чуть живой, без одежды, весь побился и едва не утонул в реке.

       А они по дорожке пошли к о. Феогносту. Отец Феогност имел обыкновение по ночам молиться в пещере. Возможно, устал от ночной молитвы, прилег в своей келье отдохнуть — Бог знает — но как лежал он, скрестив на груди руки, так и остался: они в сердце ему выстрелили. Красноармейцы обыскали кельи, надеясь найти деньги, но, не найдя ничего, ушли.

       Отец Пахомий, ночуя в городе, видел во сне, как на скит напали эфиопы.

       На другой день приехали милиционеры, посмотрели, разрешили хоронить. Вырыли могилу, покрыли ее досками и без гробов, завернув монахов в мантии, похоронили.

       «А потом у нас отпевали, в скиту на Мохнатой сопке,— продолжает м. Магдалина.— Отец Анатолий отпевал. Как он плакал, о. Анатолий! И сорок дней служил на Медео в келье о. Серафима, которую батюшка сам выстроил. И во всех церквах, которые в городе были, служили сорокоуст. Везде каждый день обедня шла, потому что их очень чтили все.

       На сороковой день по смерти батюшек дочь моей сестры Евдокии Волковой, семью которой о. Серафим часто навещал, восьмилетняя Стефанида, перед пробуждением видела сон: идет о. Серафим с радостным сияющим лицом, впереди его — горящая свеча на подсвечнике, а сзади, тоже очень радостный, идет о. Феогност. Одеты они были в том, в чем похоронены — о. Феогност в подряснике, на о. Серафиме поверх подрясника легкий полушубок, который он надевал в ночь убийства, укрываясь от горной прохлады. Шли они на поклонение Господу.

       В этот момент мать разбудила девочку, и та заплакала: «Мама, их встречали Ангелы, но ты не дала мне досмотреть, как Господь даст им новую одежду».

       Убийц нашли, но военный трибунал судить их отказался. Сказали так: «Они убили монахов, а монахов мы и сами убиваем». Впоследствии эти трое совершили другие преступления: убили в городе несколько человек. Их судили и приговорили к расстрелу».

       Монахиня Магдалина вспоминала:

       «Незадолго до гибели отца Серафима сидели мы: Александра, Татьяна, Дарья, я и батюшка — в цветнике, у поклонного креста на Мохнатой сопке. Отец Серафим в этот день сказал нам: «Сестры, вы после меня великие скорби понесете». Дал он нам Святые Дары, вложенные в небольшую коробку, зашитую в матерчатый чехол с лямкой для ношения на груди, и сказал: «Когда будете в тюрьме и вам станет известно, что там есть священник, напишите на бумаге свои грехи и тайно передайте ему, чтобы разрешил. Когда разрешит, прочитайте молитвы, какие будете помнить, и, взяв ложечкой Святые Дары, причаститесь».

       Несколько лет Святые Дары хранились у меня под окладом иконы. А когда в начале тридцатых годов нас всех четверых арестовали и погнали в Коми-край, мы взяли их с собой, и, терпя все тяготы тюремной жизни, имели большое духовное утешение, приобщаясь Святых Животворящих Таин».

       Провидя свою кончину, о. Серафим говорил своим духовным дочерям: «Меня не будет. Я буду здесь похоронен, а вы каждый год ходите ко мне на могилу». Монахини, инокини и прихожане выполняли это послушание. Каждый год, идя на могилу, они заходили на пасеку. Старик-пасечник завещал своим детям: «Тех, кто идет на поминки, поить чаем, наливать мед и давать столовые ложки — пусть ложками мед едят и их поминают».

       Время сокрыло от нас труды и духовные подвиги отца Феогноста. Мы не имеем его биографических данных. Люди, знавшие его, и его духовные чада давно перешли в мир иной. Но Господь дал ему кончину праведную, мученическую. В одной могиле лежит он с отцом Серафимом и вместе с ним увенчан мученическим венцом в царствии Божием.

       Отец Пахомий, о. Ираклий и о. Анатолий после всего случившегося жить в скиту не остались. Со временем кельи монахов были разобраны на дрова и сожжены угольщиками, на их месте остались ямы.

       Монахини и послушницы, по причине гонений со стороны властей, вскоре вынуждены были оставить скит на Мохнатой сопке и вернуться обратно в город. После их ухода завалилась подземная церковь.

       Иеромонах Анатолий после 1921 года некоторое время жил в Верном, служил во Всехсвятской церкви Иверско-Серафимовского монастыря, которая еще некоторое время после закрытия обители была действующей. Там же управлял хором, писал музыку.

       Монахиня Магдалина рассказывает:

       «Мы часто к нему приходили. Придем, а он нам скажет: «Послушайте-ка, что спою». И станет петь и на аккордеоне играть. А то рассказывал, как мыша к нему приходила, мышу он кормил. «Сижу,— говорит,— за столом, смотрю — идет. Я ей хлебушка на землю. Интересно — мыша!»

       В середине 20-х годов о. Анатолий ушел в Сухуми, где жил также в горах. Вел переписку с верненскими монахинями. Вскоре ими была получена весть с Кавказа об аресте и расстреле отца Анатолия.

       Монах Ираклий (в миру — Сергий Матях) впоследствии жил в Талгаре в семье старосты талгарской церкви И. Д. Дмитриева. В доме жить отказался и построил себе келью в саду. Очень любил детей Дмитриева. Бывало, играет с ними, забавляется, потом закроет лицо руками: «Прости, Господи!» — и смеется. К нему иногда приходили верненские монахини Евфалия, Дорофея, Магдалина и инокини Александра, Феодора, Мариамна, Татьяна. Любили все вместе сидеть вечерами в саду под яблонями и петь псалмы и духовные канты.

       Отец Ираклий часто надолго уходил в горы молиться. В 1928 году семью Дмитриева арестовали и отправили в ссылку на Аральское море. Перед арестом о. Ираклий ушел на побережье Иссык-Куля в киргизские горы. До ухода туда принял схиму. В горах он поставил себе келью и некоторое время жил в уединении.

       Последние годы его жизни прошли в поселке Сазановка (ныне Ананьево) Иссык-Кульской области, расположенном в 10 км от разоренного Свято-Троицкого монастыря. Старожилы этого села до сего дня хорошо помнят невысокого седого старца, которого знали, будучи детьми. Научаемые родителями, они почитали его при жизни и продолжают сохранять благоговейную память о нем по его смерти, совершая совместно со священником сельской церкви молитвы на его могиле и заботливо оберегая ее. Об обстоятельствах прихода в Сазановку о. Ираклия рассказала Наталья Мироновна Дубинина:

       «В начале зимы 1928 года мой отец Мирон Дубинин ехал по горам верхом на лошади. Вдруг он услышал стон. «Господи,— подумал он,— что за зверь?» Прислушался — нет, стонет человек. Он поехал на звуки стона и обнаружил келью и в ней человека. Это был о. Ираклий. На нем была обветшалая разорванная одежда и надвинутая на глаза шапка. Отец Ираклий, увидев моего отца, испугался. «Не бойтесь, не бойтесь!» — сказал отец. Он понял, что перед ним монах (после разорения монастыря в горах скитались монахи).

       Отец успокоил батюшку и спросил о причине стона. Тот показал ему покрасневшую воспаленную руку, в которую вошла большая заноза. Он плакал от боли. Отец с трудом уговорил о. Ираклия поехать с ним в село (если бы не больная рука, он не вернулся бы в мир), сложил в узелок его книги и вещи, посадил батюшку в седло, сам сзади сел, привез домой и велел маме истопить баню. Пока мама ее топила, батюшка ходил по двору, не находя себе места от боли. Ночью мама сшила для него новую одежду из холста. Утром отец запряг бричку и повез о. Ираклия к фельдшеру. Фельдшер вынул из руки занозу, отец привез батюшку домой и он, бедненький, лег и заснул.

       У нас в саду стояла кухня, как сарайчик. Отец позвал брата и быстро-быстро они эту кухню отремонтировали, образа повесили, лампадку, поставили столик, кровать, и о. Ираклий стал в ней жить.

       Помню, однажды в середине зимы выпал обильный снег, и мы с братьями разыгрались в снежки. В это время батюшка вышел из кельи, и мы нечаянно попали в него снежком. Он улыбнулся. Нам понравилось, что он улыбнулся, и мы начали его снежками бить. А он стоял и смеялся. Мама из дома выскочила, стала нас хлестать, а батюшка ей: «Евдокия, Евдокия, успокойся, Господь с тобою! Это же дети, в них Ангел взыгрался!»

       Слух о том, что у нас живет старец-схимник, быстро разнесся по округе. К о. Ираклию стали приходить люди, просить его совета и святых молитв. Что приносили ему, он все отдавал нашей маме. Сам из кельи выходил редко, только в местную церковь ходил, где священником был о. Исаия Горборуков, и в соседнее село Семеновку, где служил архимандрит Геннадий (Лобачев), бывший благочинный Иссык-Кульского монастыря, с которым батюшка прежде в монастыре подвизался.

       Мама иногда делала уборку в келье батюшки. Она заметила, что его кровать всегда одинаково заправлена. И (грешные мы люди!) любопытно ей стало. Вдвоем со снохой сели они ночью под окном кельи и досматривали, ложится батюшка спать или нет. А он стоит в святом углу, молится, молится, потом сядет на лавку, подремлет немного, соскочит — и опять молится. И так до утра.

       Великим постом наш отец говел, и мы вместе с ним. Отец Ираклий ночью придет, разбудит отца: «Мирон Николаевич, вставайте, молитву надо выслушать». Отец-то стоит, молится, а я стою, дремлю.

       Батюшка часто беседовал с отцом, я иногда прислушивалась к их беседе. Помню, о. Ираклий говорил: «Я великий грешник!» Отец спрашивал: «Батюшка, в чем же Вы грешны?» — «Всех побили, когда киргизский бунт был, а я, грешник, спрятался».

       В 1929 году стали нас раскулачивать, обыски делать. Начали допытываться: «Что за старик у вас живет?» «Это мой дядя» — отвечал отец, когда чужие приходили. А после свои пришли, знают, что никакого дяди у отца нет. Мы побоялись ареста, и о. Ираклий ушел жить к двоюродному брату отца Андрею Дубинину. А отца, за то, что был верующий и не вступал в колхоз, посадили в тюрьму, и из тюрьмы он уже не вернулся».

       Дочь Андрея Дубинина, Марина Андреевна, об о. Ираклии вспоминает:

       «Когда разгромили Мирона Дубинина, мой отец Андрей Дубинин взял о. Ираклия в нашу семью. У нас за домом стояла деревянная избушка, и батюшка в ней поселился. Он небольшого росточка был, носил подрясник. Нас девять детей было у отца с матерью. С утра до вечера родители работали в поле. А мы, дети, стучимся в дверь батюшкиной кельи: «Дедушка, мы кушать хотим!» «Сейчас, детки, сейчас,— отвечал он,— обождите, молитву закончу». Потом он выходил и сажал нас за стол. Мы пообедаем, он уберет за нами и снова в келье затворяется. Если батюшка что говорил, то духовное, для назидания. Помню, маме он говорил: «Мария Петровна, подумайте, какая жизнь будет! Мы ведь идем, как по ступенькам, чем дальше, тем тяжелее!»

       Отец Ираклий не долго у нас прожил. Отца моего стали терзать за то, что в колхоз не вступил, и батюшку забрали к себе Бочарниковы. А отца вскоре посадили на 10 лет».

       Бочарникова Любовь Сергеевна рассказала о жизни батюшки в их семье:

       «После того, как в 1929 году раскулачили Андрея Дубинина, мы взяли о. Ираклия в нашу семью. Жили мы очень бедно. Изба была у нас ветхая, в ней одна комната и печь, на которой мы спали. Отец хотел построить для батюшки келью, но о. Ираклий не дал на это согласия. У нас закром был, из досок сколоченный, в котором дверей даже не было, одна досточка отодвигалась, и только боком в эту щель можно было пролезть. Вот в этом закроме и поселился о. Ираклий.

       Вместо кровати ему служил длинный стол, вместо постели — две дерюжки, из конопли свитые — на одной спал, другой укрывался. Печку батюшка тоже не разрешал себе ставить. Зимой, когда мама в избе печь топила, она собирала в ведро горячие угли и относила батюшке. Это было все его обогревание. Только в последние годы в его келье поставили железную печь.

       Нас, пятерых дочерей, отец очень строго воспитывал. Когда, бывало, в наш дом заходил местный священник, отец на нас только цыкнет — и мы уже на печке в углу сидим, не шевелимся. И к о. Ираклию отец учил с почтением относиться и не тревожить его понапрасну. Батюшка нам как родной был. Кушал с нами из одной чашки, сидел за обедом всегда в святом углу, и без него мы никогда за стол не садились.

       У него только и было время побеседовать с нами за столом. И вот, пока мы обедаем, он говорит нам о Боге, о святых рассказывает, о праздниках церковных. О себе он почти не рассказывал, помню только, говорил, что в монастырь его отдали ребенком, и он не знает своих родителей. И еще говорил, что он великий грешник: «Господь забрал всех моих братьев по духу, а я еще живу».

       После трапезы он снова шел в свою келью и вставал на молитву. Молился он день и ночь. Утреню читает, потом обедницу, вечерню, полунощницу. Чуть передохнет — и снова молится. Люди ехали к нему со всех поселков, и родители всех привечали.

       Отец наш не признавал советской власти, и когда стали организовывать колхозы, он отказался в них вступать. За строгую христианскую жизнь колхозники над ним издевались, его даже по фамилии не называли, а называли: «Бог!», на нас шипели: «Боговы дочки!» И за то, что мы верили в Бога, после тоже пришли раскулачивать. Отца связали, увели, но к вечеру отпустили. А из дома забрали все, что можно было унести, остались лишь голые доски.

       Отца Ираклия в это время дома не было, в его келью не зашли. Когда он вечером пришел, увидел, что нам и спать не на чем, принес из кельи свои две дерюжки, нас, детей, укрыл ими и сказал: «Ну вот, ребятушки, ложитесь, спите, а мы посидим. А завтра — что Бог пошлет, помогут люди». И до утра он сидел и беседовал с моими родителями о житии святых, об их терпении, незлобии, кротости. Утром, и правда, пришли родственники, односельчане и принесли нам всего понемногу.

       Помню, в те годы у нас воинствовали обновленцы. В нашей округе остались два православных священника: иерей Исаия Горборуков (в то время из нашего села переведен в село Покровку) и архимандрит Геннадий (Лобачев) в селе Семеновка. Отец Ираклий был духовно близок с ними. Часто они втроем собирались в нашем доме и вели беседу. Они говорили о том, что к 37-му году монашеский чин будет уничтожен, а в 40-м году свершится какое-то событие. Отец Геннадий говорил: «Мы все в 37-м году погибнем, а ты, Сергей,— обращался он к отцу,— всех нас переживешь. Но после нас останутся волки в овечьей шкуре». И о. Ираклию говорил: «Ты с нами умрешь в 37-м году».

       Когда наступил 37-й год, был арестован и посажен в тюрьму о. Исаия. А в Чистый четверг того же года, когда люди после службы с огоньками вышли их храма, был арестован о. Геннадий. После их ареста о. Ираклий запретил нам ходить в церкви — все они были обновленческими (то есть, в них служили волки в овечьей шкуре, как говорил о. Геннадий).

       Отцу Ираклию было открыто, что он умрет на Вознесение Господне. И к этому сроку он попросил сшить ему новый костюм из синего домотканого холста. А маме сказал, чтобы в этом костюме его похоронили.

       Помню, в тридцать седьмом году перед Вознесением в нашем саду зацвели яблони. К вечеру, накануне праздника, о. Ираклий вышел из кельи. Мы с сестрами подбежали к нему, и он сказал: «Ну, ребятушки, пойдемте погуляем. И мы пошли в сад. Там мы, дети, заигрались, а батюшка прилег под яблоней. Вдруг слышу, он кричит: «Ратуйте» — («Спасите!» — значит по-белорусски). Я побежала домой, отцу говорю: «Тятя, что-то батюшка кричит». Отец кинулся в сад. И я уже не помню, как батюшку подняли, как в дом принесли.

       У него лопнула грыжа, хотя никто не знал о его болезни, и он никогда не жаловался. Больше отец ни на минуту от батюшки не отлучался, сидел у его ног до самой кончины. Батюшка умер в день Вознесения Господня. Он до последней минуты был в сознании, в момент смерти окликнул отца, сам крестообразно сложил на груди руки, сделал последний вздох, сжал губы и закрыл глаза. Всю жизнь потом отец благодарил Бога за то, что удостоился видеть кончину праведника.

       Раньше у нас так хоронили: выкапывали могилу, в ней делали подкоп в сторону и в этот подкоп ставили гроб. И когда могилу закапывали, земля на гроб не попадала. Такую могилу и для батюшки приготовили. На его похороны съехались жители всех окружных сел, все, кто батюшку знал. И хотя время было страшное, люди шли и пели, когда батюшку понесли на наше местное кладбище. А священников не было, и некому было его отпеть.

       Наш отец, как и сказал архимандрит Геннадий, всех их пережил. Он скончался в 1975 году. И когда мы, пятеро сестер, собрались у гроба отца, Вера, старшая сестра, сказала: «Давайте, схороним отца в батюшкину могилу, чтобы, поминая отца, всегда поминать батюшку. Мы умрем, но наши внуки будут помнить деда и сохранять обе могилы». Все согласились с этим. Мужчины пошли на кладбище, выкопали могилу и обнаружили стоящий в подкопе совершенно неистлевший гроб о. Ираклия. Он был, как новый, хотя прошло уже 38 лет.

       Память о схимонахе Ираклии, архимандрите Геннадии и иерее Исаии до сих пор жива в Иссык-Кульской области. Их называют в нашей округе «три столпа Православия».

       Архимандрит Геннадий (Лобачев), благочинный Иссык-Кульского монастыря, при нападении на монастырь киргизов, во время киргизского бунта в 1916 году, остался жив, так как в это время находился по хозяйственным делам в селе Тюп. В дальнейшем при установлении советской власти его неоднократно арестовывали, но, подержав в тюрьме, отпускали. Последний его арест был в Чистый четверг 1937 года. Отец Геннадий был посажен в тюрьму г. Пржевальска. Там претерпел допросы и издевательства. Затем на него надели длинный киргизский халат, на голову — венок из волосяной веревки (вроде тернового венца) и через двор тюрьмы повели к месту расстрела. Вскоре послышались выстрелы. Больше архимандрита Геннадия никто не видел.

       Иерей Исаия Горборуков после ареста в 1937 году был осужден и сослан. По истечении срока ссылки вернулся в село, но был арестован и сослан вторично. Из этой ссылки не вернулся. Жив его брат — протоиерей Симеон Горборуков, служивший диаконом в селе Семеновка вместе с архимандритом Геннадием. Впоследствии много лет служил священником в церкви села Ананьева. В настоящее время по возрасту находится за штатом, помогает в церкви села Ананьева в качестве псаломщика.

       Иеромонах Пахомий, в миру — Русин Прохор Петрович, родился в 1880 году в селе Генеральщино Курской губернии. В 1910 году приехал в Верный, до этого 3—4 года жил послушником в Петропавловском монастыре Черниговской губернии. После приезда в Верный поступил в Иссык-Кульский монастырь, где был пономарем, звонарем, затем получил монашеский постриг и примерно в 1914 году получил сан священника. После 1921 года некоторое время тайно жил вместе со странником Виктором и схимонахом Тихоном в скиту на горе Горельник в районе Медео. Изредка приходил в город, останавливался у монахинь. Был очень молчалив.

       А. Нагибина рассказывала:

       «Придем, бывало, после всенощной, чаю попьем. Матушка Евфалия просит его: «Отец Пахомий, скажите два-три слова, скажите живое слово для спасения души!» А он: «Кхе... кхе... Сестры, молитесь. Читайте Иисусову молитву».— И все.

       Или служит в келье на Медео. Сестры просят: «Отец Пахомий, сегодня такой праздник, ну скажите несколько слов!» Он только и скажет: «Сестры, молиться надо, истинно молиться надо. Иисусову молитву не нужно забывать».

       В конце 20-х годов, когда были сильные гонения, о. Пахомий ушел с Медео и жил в городе у разных людей. Тайно служил, венчал, отпевал на дому. Часто ходил с монахинями на Аксайскую могилу.

       А. Нагибина вспоминает:

       «Как поднимемся на гору, перво-наперво панихиду отслужим. Потом отдохнем, поужинаем и сядем у могилы на поваленные ели. И, сколько я помню, всегда были ясные ночи. Сидим мы на бревнышках, и поют сестры. Долго поют. А певчие были еще монастырские, хорошо пели. Потом вечерние молитвы почитаем, наломаем ельника, набросаем на землю, и спим на этих лапах. Какой там сон! — только вздремнешь чуть-чуть. Утром обедницу служил о. Пахомий. Проповеди говорить он не мог. Он плакал, всегда плакал. Потом прокашляется и скажет: «Господь прибрал их, а я все мотаюсь. А как было бы хорошо и мне вместе с ними... Да вот, не сподобился».

       В 1935 году о. Пахомий был арестован и посажен в Алма-Атинскую тюрьму, где претерпел издевательства и в 1936 году был расстрелян.

       Один из сподвижников монахов-мучеников — странник Виктор Матвеевич Матвеев, подвизавшийся в урочище Медео, на горе, называемой Горельник. Основанием рассказа о нем послужили воспоминания монахини Магдалины и А. С. Нагибиной.

       Виктор Матвеевич родился в 1869 году в Новгородской губернии. Верненцам он был известен как странник. Он странствовал много лет по всей России: и по Сибири ходил, и в Киеве бывал. А потом, перед революцией, пришел в Верный. Услышал, что здесь очень красивые горы и пришел. Он не был монахом, но вел строгую подвижническую жизнь. На самой вершине Мохнатой сопки построил себе келью, но, проведя там одну зиму и по причине глубокого снега на вершине горы не имея возможности общения с другими подвижниками, спустился ниже на гору Горельник ⁷. Там тоже поставил себе келью — маленькая рубленая избушка, в ней печка глиняная, кровать — три горбылины, устланные соломой,— да стол. Так и жил.

       «Семиречье,— говорил он,— лучше всех мест. И народ очень хороший в Семиречье, добрые и верующие люди». В 1923 году из Аксайского ущелья пришел на эту же гору иеромонах Пахомий. Скит на сопке Мохнатой, где жили тогда монахини и послушницы Иверско-Серафимовского монастыря, находился неподалеку.

       «Виктор к нам ходил часто, и мы к нему часто ходили. Мы любили к нему ходить: «Айдате к Виктору?» — «Айдате!» — Собрались кучкой и пошли. И в город он приходил на каждый праздник и в каждый пост говеть и причащаться. Этот Виктор — на весь город был! Это чудной жизни старичок. Как увидят его: «Виктор идет к нам!» — и каждый старается дать ему кто сахара, кто сухарей, кто чая. Больше он не брал ничего и денег не принимал, не любил деньги. Спрячет все подаяние за пазуху своего зеленого брезентового плаща, кушаком подвяжется и уходит в горы.

       Круглый год ходил он в брезентовом плаще, зимой и летом. Зимой поверх еще такой же плащ надевал.

       Он был маленького роста, сухощав, быстр, но не резок в движениях, с негустой темно-русой бородкой и темными, прямыми и длинными волосами, лежащими на прямой пробор. Говорил он быстро, чуть надтреснутым голосом. Он никогда не мылся, лишь изредка протирался керосином, но от него не было никакого неприятного запаха, от него всегда елками пахло.

       На Горельнике жил огромный медведь. Иногда он спускался с горы и садился неподалеку от Викторовой кельи. Но Виктора никогда не трогал и, когда подвижник говорил ему: «Иди, Мишка!» — медведь вставал и уходил».

       «Мы много странствовали в то время по горам: отец Пахомий, Виктор, я и Саня Нагибина,— вспоминала монахиня Магдалина.— От самого Каскелена до Тургеня пешком по горам ходили. Через горные реки отец Пахомий нас переправлял. Он сильный был, крепкий. Встанет посреди реки и нас, и Виктора перекинет с берега на берег. А бывало, сидит Виктор в своей келье, потом встрепенется, побежит к отцу Пахомию: «Пахомий, Пахомий, бери скорее чайник, бегим туда-а-а, далеко по щеле в горы, там есть святое место, там чайку попьем. Там святое место! Там — Ангелы! Там Ангелы, а мы там чайку согреем и попьем!»

       С отцом Пахомием они много странствовали. Куда бы ни шел Виктор, все с Пахомием. Как надо им — чайник в руки, сухари с собой и пошли, это были два наших странника по горам. Отец Пахомий молился много. Виктор тоже был сильный молитвенник. Но как и когда он молился, я не знаю. Иногда он по неделе жил на Медео в скиту, в Саниной келье, а Саня ко мне переходила. Он там чаек пил и ночевал. На нас ворчал: «Вот, истинно, вы же бестолковые! И чай заваривать не умеете. Чай заваривать надо уметь, как!»

       Я встану ночью, в окно посмотрю: что там Виктор делает? Смотрю — бегает. У нас площадка была от кельи до кельи — бегает по площадке. Чего он бегает? Может, молится? Бог знает».

       В храме свт. Николая в Верном служили тогда два пастыря-подвижника, полагавших души свои за паству,— протоиереи Александр Скальский и Стефан Пономарев. В то время в храме нашли себе приют несколько монахинь Иверско-Серафимовского монастыря и с ними девочка Анастасия Нагибина. Странник Виктор бывал там и беседовал с батюшками. А. Нагибина вспоминает:

       «О своей жизни до прихода в Верный Виктор рассказывал мало. Но одно событие, круто повернувшее его жизнь, часто вспоминал. В юности он был болен настолько, что без посторонней помощи не мог ходить. И он, больной и скорченный, был привезен своею матерью к отцу Иоанну Кронштадтскому. Батюшка, помолившись, исцелил его и благословил на странничество, заповедав питаться хлебом, сахаром и чаем. Виктор распрощался с матерью и ушел странствовать.

       О сокровенной жизни его внутреннего человека мы знали мало. Но не могли не чувствовать, что за внешним его чудачеством и юродством кроется самоотверженный подвиг, за неназойливым ворчанием — любовь к нам, как к детям немощным и неискусным, за видимой общительностью — великая тишина и тайна созерцания невидимого мира.

       Это было в конце 20-х годов, летом. Мы с инокиней Мариамной ходили по горам. Пришли на Горельник в келью к Виктору. Неподалеку под горой была яма, в которой он молился. Был поздний вечер, Виктор из кельи ушел, мы с Мариамной стали готовиться ко сну. Не помню зачем, я вышла из кельи и пошла в сторону ямы. И вдруг вижу — Виктор стоит на коленях в воздухе, примерно в метре от земли и еще в 1,5 метрах от дна ямы и молится с воздетыми к небу руками. Я была потрясена, мне стало страшно не потому, что он стоял на воздухе — я читала жития святых и знала о такой молитве — а потому, что своим приходом мы мешаем ему молиться, нарушаем его тишину. И тихо, тихо, чтобы веточка не хрустнула, я попятилась назад, а, зайдя за гору, побежала что есть сил к Мариамне. Рассказала о том, что видела и мы ушли, оставив его.

       В конце 20-х и в 30-е годы церковная жизнь в Алма-Ате терпела особые потрясения. В городе происходили поголовные аресты духовенства, монашествующих, и просто православного люда. В горах — облавы на пустынников. Закрывались, осквернялись и разрушались православные храмы. Процветало обновленчество, служители которого устраивали смуты, соблазняли народ, захватывали храмы города. В горах монахи жить уже не могли. Те, кто не был арестован, спустились в город. Отец Пахомий тоже покинул свою келью. За ним велась слежка, и он ходил из дома в дом, избегая ареста. Лишь Виктор оставался на Горельнике, но жил тихо, втайне от чужих. Он по-прежнему приходил к сестрам в Никольскую церковь и в его поведении не было особых перемен. Он по-прежнему ворчал, по-прежнему чудил:
       — Ох, сестры, какое интересное время наступило! Смотри что делается?! Теперь, сестры, надо жить!
       — Виктор, ну как жить? Такая жизнь невозможная! Церкви начали прижимать, батюшек ссылают.
       — Нет, сейчас надо жить, надо смотреть, как это происходит! Сейчас самая интересная жизнь пошла!
       — Ну что интересного? Один страх и всех боишься.
       — Вот и интересно как. А ты, Феодора, шевели мозгами-то, шевели».

       После ареста отца Александра и отца Стефана 10 декабря 1931 года, Виктор перестал бывать в Никольском храме.

       Но А. Нагибина с инокиней Мариамной заходили к нему на гору Горельник:

       «Мы путешествовали тогда по горам, проголодались. А у нас с собой только мука — ни масла, ни дрожжей, ни спичек нет. Пришли к Виктору, пожаловались:
       — Вот, хотим лепешек испечь, а у нас ни дрожжей, ни спичек. Как их печь?
       — А-а, истинно, я вас научу, у меня всегда дрожжи есть!
       — Виктор, откуда же у тебя дрожжи?
       — А я в муку воды налью, замешаю так и поставлю. Она у меня стоит неделю, две и сделаются дрожжи. Положу их в тесто и пеку себе хлеб. Знаете, как вкусно получается!

       Дал он нам спичек, налил «дрожжи» в кружку. Попробовали — кисло. Развели костер, испекли лепешек, поели. С голоду что ни съешь — все вкусно покажется.

       А потом начались аресты. Виктора арестовали ночью в горах. Немного позже арестовали в городе отца Пахомия, Александру Нагибину тоже в городе арестовали в одно время с Виктором. Матушка Магдалина жила тогда в поселке Узун-Агач, за ней туда приехали, увезли в ГПУ. Это шел 1935 год».

       «Ох, какое пытание было! — вспоминала м. Магдалина.— Как терзал нас следователь! По нескольку раз за ночь вызывали на допросы. Лампу в глаза направят и все одно и то же спрашивают. Что-то им надо было знать:
       — Виктора знаешь?
       — Знаю.
       — Расскажи.
       — Нечего рассказывать. Жил в пустыни да жил.
       — Пахомия знаешь?
       — Знаю.
       — А что про него знаешь?
       — А что про него знать? Келья у него была. Жил да молился.
       И всех-всех переберет:
       — Нагибину знаешь?
       — Знаю. Всех знаю,— Я ни от кого не отказывалась.— Знаю всех.
       Или привезут в скит на Медео:
       — Ну, говори.
       — Нечего говорить.
       — Говори, что вы делали?
       — Ничего не делали.
       — Вы шпионы?
       — Мы не шпионы.
       — Вы шпионы. Что вы делали?
       — Мы монахи. Мы должны исполнять монашеское дело, и мы исполняли.
       — Вы против государства шли.
       — Ни против кого мы не шли. Мы ушли в пустыню ради Господа, а вы забрали нас и мучаете,— я так и говорила следователю, какая-то смелая была, не боялась. Саня тоже крепко стояла, тоже не боялась.

       Я сидела в одиночке. И Саня моя сидела в одиночке. Виктор тоже в одиночке сидел. Там над ним издевались, шпыняли его — он же был безответный. Я смотрю в окно: Виктор по двору бегает, на прогулку вывели. Там площадка была от барака до барака — бегает по площадке. Увидел меня, заулыбался, пальцем показывает, руками машет — здесь, мол, я еще, здесь.

       А потом нас с Саней этапом погнали в Котлас. Из Алма-Атинской тюрьмы Виктор был переведен в Караганду, из Караганды в Кзыл-Орду и выброшен с борта самолета по дороге к месту ссылки. До сего дня сопка Мохнатая среди верующих называется Викторовой горкой».

       Хотелось бы рассказать еще об одной подвижнице веры — духовной дочери иеромонаха Серафима монахине Иверско-Серафимовского монастыря Евсевии (Чурляевой).

       Была она высокого роста, с круглым лицом, большими и бесцветными, как песок, глазами. Когда сестры спрашивали у Евсевии, что заставило ее уйти в монастырь, она рассказывала, что, будучи двенадцатилетней отроковицей, вышла однажды за ворота своего дома. В это время мимо проходили двое молодых мужчин. Один из них говорит другому: «Посмотри, какая девчонка страшная! А вырастет, что из нее будет? А-а-а! Какое страшилище! Неужели кто-нибудь женится на ней?» Зайдя в дом, она посмотрела на себя в зеркало: «Господи! Какая же я страшная! Нет, замуж не пойду. Я пойду в монастырь». И, уже будучи в монастыре, Евсевия поняла, что это Матерь Божия таким образом ее призывала. Так, видно Богу было угодно, что прошли два парня и сказали: «Уж очень страшная эта девчонка!»

       В 30-е годы монахиня Евсевия была арестована ГПУ и вместе с инокиней Иверско-Серафимовского монастыря Варварой (Марининой) отправлена в один из сталинских лагерей.

       Через 10 лет Варвара одна вернулась из заключения и рассказала сестрам, как умирала в тюрьме от истощения мать Евсевия. До последнего вздоха пела она: «Заступница усердная», «Под твою милость», а, когда силы покидали ее, просила Варвару: «Пой, Варвара, помогай мне, помогай». Так умерла, с молитвой на устах, устремив душу к Богу, эта самоотверженная подвижница.

       Милостию Божией до нас дошли материалы следственного дела, по которому были осуждены жившие в горах монахи и монахини.

       «Архив КНБ РК, дело № 09955, том I

       В УНКВД КАССР поступили сведения о том, что в Алма-Атинских и Талгарских горах скрывается группа монахов, организовавшая там тайные кельи. Монахов посещают верующие из г. Алма-Аты и поселка Талгар, среди которых они ведут систематическую антисоветскую агитацию. Кроме того, монахами организована тайная религиозная община в пос. Талгар, участниками которой наряду с тайной религиозной деятельностью обсуждаются вопросы контрреволюционного характера.

       В первых числах сентября 1935 г. группа была ликвидирована с арестом 15 человек активных участников ее.

       При ликвидации группы в Актарской пропасти (Талгарские горы) и месте Аксай (Алма-Атинские горы) обнаружено 6 келий и пещера, где они скрывались. В кельях обнаружена нелегальная духовная литература, картинки и фотографии религиозного характера и принадлежности для богослужений, а также найдены зарытые в землю церковные вещи.

       Следствием установлено, что в горах Талгара непосредственными участниками «актарской» части группы были:
       Ермоленко А. И. (монах Макарий)
       Русин П. П. (монах Пахомий)
       Хахулина Т. Я. (монашка Татьяна)
       Халина Ф. С. (монашка Магдалина)
       Концевых М. П. (монашка Модеста)
       Архелова С. П. (монашка Рафаила)
       Нагибина А. А. (монашка Саня)
       Чурляева И. М. (монашка Ксения)
       Шульгин Г. Я., раскулаченный
       Мерзликин И. С., раскулаченный
       Ионов И. И., раскулаченный.

       Руководителями Талгарской части группы были иеромонах Макарий и иеромонах Пахомий.

       Иеромонах Пахомий (Русин Прохор Петрович). ...В связи с закрытием монастыря возвратился в Алма-Ату и поселился в горах около Аксая с монахами Феогностом и Серафимом.

       «В 1921 году этих монахов убили, жить в горах было страшно, я прожил еще год, а в 1923 году ушел в город Алма-Ату. Изредка служил в соборе, в котором сейчас помещается Казахстанский музей. Прожил таким образом до 1926 года, а затем уехал в Ташкент. В Ташкенте я хотел устроиться на работу, но ничего у меня из этого не вышло, прожил я там год и снова вернулся в Алма-Ату. Жил на квартире, помогал в хозяйстве, изредка служил и таким образом существовал.

       В 1928 году в горах на Мохнатой сопке один знакомый мне монах Тихон стал строить избушку. Я ходил к нему, мне там понравилось, и я тоже стал строить себе избушку, и в конце 1928 года перебрался в горы. Вскоре Тихон по неосторожности сжег наши избушки, и я вынужден был выкопать себе землянку. В ней я жил не постоянно. Часто ходил в город или жил у монахинь Магдалины, Татьяны, Александры, Евсевии, которые также были на Мохнатой сопке. В 1930 году монахиням предложили вступить в колхоз, но в колхоз они не пошли, сдали свое имущество в лесничество и ушли в город. А я остался жить в своей землянке. В том же году уехал с монахинями в Джагал-Абад, где поселились в горах. Там построил избушку, жил с Магдалиной, а Татьяна строила себе избушку отдельно в 15 верстах от нас. Из Джагал-Абада я и приехал вновь в Алма-Ату».

       Иеромонах Макарий (Ермоленко Аким Иванович), 1864 г. р., село Николаевка Воронежской губернии. В 1914 году был полковым священником 275 Изюмского полка. Приехал в Алма-Ату в 1929 г. с Кавказа из селения Пеха (около Сухуми), поселился в землянке в горах и прожил 2 года.

       Скрывшись от преследования за к/р деятельность в Киргизии, руководители группы Пахомий и Макарий в 1934 году приступили к организации келий в горах Талгара и группированию вокруг себя антисоветского монашеского элемента. Пользуясь поддержкой раскулаченного Ионова И. И., проживавшего в горах Талгара, монахи выстроили две кельи в Актарской пропасти, которые посещались паломниками-верующими под видом «прогулок на пасеку Ионова». Монахи завязали связь с верующими поселка Талгар и организовали там тайную общину. На нелегальных сборищах в пос. Талгар монахи проводили беседы антисоветского характера и читку к/р духовной литературы. Как в горах, так и в пос. Талгар совершались тайные богослужения с присутствием верующих.

       В горах Алма-Аты участниками «аксайской» части группы были:
       Матвеев В. М. (монах Виктор)
       Кищенко А. М. (монах Антоний)
       Карасенко Т. П. (монах Таврион)
       Капканов М. Н., иподиакон.

       Руководителем алма-атинской части группы был Матвеев Виктор Матвеевич. Эта часть группы, обосновавшаяся в горах Аксая, развернула свою религиозную деятельность среди верующих Никольской церкви г. Алма-Аты. Пользуясь репутацией «прозорливого старца», Виктор привлекал к себе массу паломников-верующих, которые, несмотря на дальность расстояния (30 км), систематически посещали тайные кельи монахов в местечке Аксай, приносили им продукты, присутствовали на тайных богослужениях.

       Связь между «талгарской» и «аксайской» группами контрреволюционеров-монахов осуществлялась путем встреч руководителей Макария, Пахомия, Виктора, Антония в Алма-Ате на квартирах у монашек или в Никольской церкви. Пребывание участников группы в Алма-Ате тщательно конспирировалось, о местах их ночевок знали только приближенные люди, что давало им возможность долгое время скрываться от репрессии.

       Кроме тайной деятельности, монахи вели систематическую агитацию среди посещавших их верующих, распространяли провокационные слухи о войне, о скорой кончине мира, о царствовании «антихриста» в настоящий момент и агитировали против колхозов.

       По показаниям иеромонаха Макария, контрреволюционная деятельность группы базировалась на «несогласии с политикой соввласти в области религии», причем взгляды руководителей группы целиком разделялись и поддерживались всеми участниками.

       В июле 1935 года в горах Аксая в келье монаха Виктора обсуждался вопрос о войне. Виктор говорил о неизбежности войны и скором падении советской власти, подкрепляя это словами Священного Писания.

       Провокационные слухи о войне были «основой» контрреволюционной агитации для всей группы монахов.

       По показаниям самих обвиняемых, задачи группы монахов в основном сводились к следующему:

       1) Переход на нелегальную к/р религиозную деятельность.

       2) Проведение к/р религиозной работы среди верующих с целью срыва мероприятий сов. власти в области колхозного строительства и агитации против сов. власти.

       Дело №4206 по обвинению монахов Макария (Ермоленко), Пахомия (Русина), Виктора (Матвеева) и др. обвиняемых по ст. 58 п. 10—11 УК РСФСР через прокурора по спецделам УНКВД КАССР направить на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР.

       Выписка из протокола Совещания при НКВД СССР от 28 января 1936 г.

       Постановили:
       Матвеева Виктора Матвеевича за участие в к/р группе сослать в Казахстан, сроком на 5 лет.
       Русина Прохора Петровича заключить в исправтрудлагерь, сроком на 3 года.
       Ермоленко Акима Ивановича сослать в Казахстан, сроком на 5 лет.
       Халину Ф. С.— на 3 года;
       Концевых М. П.— на 3 года;
       Мерзликина И. С.— на 5 лет;
       Архелову С. П.— на 3 года;
       Ионова И. И. из-под стражи освободить.
       Нагибину А. А.— на 3 года;
       Чурляеву И. М.— на 3 года;
       Хахулину Т. Я.— на 3 года;
       Шульгина Г. Я.— на 3 года;
       Карасенко Т. П.— на 3 года;
       Кищенко А. М.— на 3 года».

       Заключением прокуратуры Каз. ССР в мае 1989 года они реабилитированы.

       Анастасия Нагибина свидетельствует:

       «В 1935 году монашескую общину поселка Талгар стали посещать два паренька. Они назвались Петром и Павлом и выразили желание совместно с монахами вести подвижническую жизнь ради угождения Богу и спасения души. Отец Пахомий и отец Макарий простодушно поверили им, стали брать их в свои путешествия по горам, вместе молились, вели духовные беседы. Петр и Павел познакомились также с о. Виктором и остальными монашествующими, узнали места их келий. Но эти «ревнители монашеского жития» оказались комсомольцами и сотрудниками ГПУ. Ими и была предана монашеская община горных скитов Тянь-Шаня».

       Мы не имеем фотоснимков иеромонахов Серафима и Феогноста — хранение их сулило ГУЛАГ. Но духовный образ их запечатлен в памяти народной. Духовные чада монахов до последних дней своей жизни посещали их могилы. Анастасия Нагибина рассказывает:

       «В 50-е годы верующие после праздника целителя Пантелеимона пошли на поминки и зашли, по обыкновению, на пасеку. Пасека к тому времени стала государственной, но потомки пасечника еще оставались там. На горе, близ пасеки, стали строить дачи.

       Пасечники удивились приходу верующих, спросили, разве они не были еще в этом году на могилах, и рассказали следующее: «В одну ночь мы увидели на горе, где могилы, яркий свет, словно жгли огромный костер. А потом слышим — пение церковное. Дачники тоже выходили и слушали, кто это так красиво поет. Пасечники подумали, что верующие пришли в этом году несколько раньше обычного, и обиделись, что не зашли на пасеку. Поскорбели, а наутро, только рассвело, собрались, налили бачок меда — все равно накормим! — и сами пошли на могилы. Пришли, и, не найдя никаких следов, свидетельствующих о том, что там кто-либо был, вернулись обратно».

       Также говорили, что и прежде их родственники не раз видели свет и слышали церковное пение на могилах».

       Нина Васильевна Попченко сообщает следующее:

       «Это произошло примерно в 1965 году, в августе. Нас пошло в горы около тридцати человек, и с нами инокиня Александра (Нагибина). Она была уже старенькая, больная и согбенная, шла потихоньку, опираясь на посошок.

       Большую часть пути мы прошли благополучно и дошли уже до хребта Кызыл-Жарской горы. На горе паслось стадо коров, среди которых были быки. Не обратив на стадо особого внимания, мы хотели пройти мимо. Но стадо неожиданно разъярилось, и быки с ревом бросились на нас. Мы врассыпную побежали кто куда — в канавы, за бугры, кто на деревья полез, кто просто бежал без оглядки. Быки разъяренные, бьют об деревья рогами так, что щепки летят и гул стоит. Один держит прямо на матушку Александру. Ну а матушка куда побежит? Ей уже восьмой десяток тогда шел. Все, думаем, забодает, а что делать — не знаем, и сообразить от страха не можем. А она стоит, не шелохнется, только посошком своим ему пригрозила и негромко сказала: «Успокойся, успокойся!» И бык, взрыв копытами землю, резко остановился, посмотрел на матушку, понурил голову и пошел смиренно прочь.

       Стадо усмирилось. Мы стали выходить из своих укрытий, но долго не могли прийти в себя от пережитого ужаса и от внезапного и чудесного нашего избавления от беснующегося стада. На матушку же случившееся как будто не произвело большого впечатления, она лишь сказала: «Он меня послушал потому, что я по послушанию иду».— И пошла, опираясь на посошок, спускаться дальше по тропинке хребта.

       После этого происшествия многие боялись ходить на могилы. Но монахини, имевшие переписку с бывшими глинскими иноками, подвизавшимися на Кавказе, получили письмо, в котором говорилось: «Ходите, нельзя могилы оставлять. Ходите туда обязательно, потому что благодать там большая».

       Прошли годы. Сменилось поколение. Но и по сей день идут туда те, кому дорога память о мучениках. Идут люди разного возраста: и стар, и млад,— чтобы почтить их память, помолиться о душе своей, попросить помощи в нуждах, найти утешение в печали, считая убиенных монахов ходатаями и заступниками нашими пред Богом, молящимися за каждую обращающуюся к ним христианскую душу. И существует мнение, что монахи — предстатели за верных и за неверных, за весь город, раскинувшийся у подножия гор, на пути селевых потоков, в районе сейсмической опасности.

       В воспоминаниях верующих замечено одно характерное явление. Никто, никогда, в какую бы погоду ни пошел на могилы мучеников: в дождь ли, когда размываются горные тропинки и ноги скользят по мокрой траве, в жару ли, когда палит южное солнце,— никто не получал ни травм, ни простуд, ни солнечного удара, ни прочего недуга.

       Бывает, что с трудом поднимется старый человек на Кызыл-Жарскую гору, но, помолившись на могилах, даже проведя в молитве ночь без сна, спускается вниз радостный, умиротворенный, обновленный душой, в теле же не чувствующий больше усталости от трудного пути.

       Бывали случаи, что у одержимых нечистым духом людей, по мере приближения к этому месту, начинались припадки.

       Люди, совершающие паломничество на это место, единодушно признают особое присутствие там благодати Божией.

       В августе 1991 года, к семидесятилетию со дня гибели мучеников, православная молодежь города, по благословению архиепископа Алма-Атинского и Семипалатинского Алексия, установила на могиле новомучеников новый поклонный крест. Крест, около трех метров высотой, с гранитным основанием, удалось поднять в горы и установить, лишь преодолев множество трудностей и препятствий.

       Шестопалова Галина Петровна, художник-оформитель Свято-Никольского собора рассказывала:

       «Летом 1991 года у меня на квартире жил сотрудник группы «Милосердие» при Свято-Никольском соборе Саша Попов. У Саши в течение нескольких лет периодически болела правая рука. А здесь, в группе, ему приходилось выполнять тяжелую физическую работу. Так, рубив дрова у одной женщины, которую опекала группа, Саша сильно утрудил руку. Она разболелась так, что он даже не мог поднести ложку ко рту и от боли не спал ночами. Я делала ему втирания, бинтовала руку шерстяным платком, но боль не утихала.

       Это было в начале августа, когда молодежь собора готовилась устанавливать памятный крест на могиле иеромонахов Серафима и Феогноста. Работы было много: надо доставить на место цемент, инструменты, сам крест и многое другое. Саша решил идти со всеми. Я пыталась его отговорить: «Какой ты работник с больной рукой?» Но он был полон решимости подниматься в горы, а там — как Бог даст.

       Не было его три дня. Приходит с гор, хоть и грязный, но бодрый и жизнерадостный. Я спрашиваю с порога: «Саша, как твоя рука?» Он же, только придя домой, вспомнил, что она у него болела. Все три дня, пока везли, несли и устанавливали крест, он не чувствовал боли, и с тех пор я не слышала от Саши жалоб на боль в руке».

       На следующий год к 11 августа у могилы преподобномучеников была установлена часовенная сень.

        И на этот раз не обошлось без искушений. Во время строительных работ со склона горы сорвался камень. По свидетельству очевидцев, камень летел в голову главному организатору и автору проекта сени Владимиру Чепурченко. Но какой-то силой Володя был отброшен в сторону, упал на землю и камень, задев его, сломал ему правую руку. С большим трудом Володю спустили в город и довезли до больницы.

       Вот свидетельство паломницы, пожелавшей остаться неизвестной:

       «14 сентября 1992 года, вместе с Высокопреосвященнейшим Алексием я посетила могилу алма-атинских новомучеников иеромонахов Серафима и Феогноста.

       Во время чтения Его Высокопреосвященством 17-й кафизмы я попыталась мысленно представить, какие они были, погребенные здесь монахи. Когда Владыка дочитал до первой «Славы», с правой стороны могилы, у креста, как бы из ничего, появились два монаха. Они стояли к нам лицом.

       Тот, что ближе к кресту, имел круглое лицо, выражение лица доброе, кроткое, волосы густые, пышные, длинная до груди борода. Второй монах был на голову выше первого, волосы несколько неаккуратные, темно-русые с проседью, опускались до плеч, темные густые брови, темные глаза, взгляд строгий, лицо удлиненное. На вид им было лет по 60, но точный возраст определить не могу. Они были без клобуков, одеты в выцветшие сатиновые подрясники черного цвета.

       На плечах высокого монаха была черная накидка, которой он как бы закрывал того, который пониже. Они стояли неподвижно, взгляд их был устремлен мимо Владыки и мимо молящихся. Первые мгновения при их появлении я была ошеломлена, а когда немного пришла в себя, у меня возник вопрос — кто это? И тогда я увидела, как на груди, на подряснике у того монаха, который пониже, появилась надпись: «Серафим».

       Когда Владыка дочитал кафизму и сделал земной поклон, монахи исчезли в никуда, так же, как появились».

       Монахиня Магдалина так описывала внешность монахов-мучеников (свидетельство от 5.10.92 г.):

       «Отец Серафим среднего роста, среднего телосложения (не худощав, не полон). Волосы густые, темно-русые, без седины, очень кудрявые, не длинные — не доставали до плеч. Борода густая, небольшая, подстриженная, кудрявая, темно-русая. Небольшие подстриженные усы. Лицо красивое, глаза голубые, большие, нос прямой, брови густые, немного не сросшиеся. Выражение лица доброе, кроткое. Лоб закрыт скуфьей. Волосы из-под скуфьи выбивались и завивались вверх.

       Отец Феогност выше среднего роста (на полголовы выше о. Серафима), крепкого телосложения, слегка полноват. Волосы темно-русые (но светлее, чем у о. Серафима), прямые, до плеч. Борода не очень большая, лопаточкой. Усы не очень длинные, не густые. Лицо строгое, мужественное, смуглое, немного полное, глаза карие (ни большие, ни маленькие), нос прямой, несколько удлиненный, брови прямые, негустые».

       По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II 11 августа 1993 года было установлено «местное почитание новомучеников — иеромонахов Серафима и Феогноста и иже с ними в Казахской земле пострадавших»: преподобномучеников Пахомия и Анатолия, мученика Виктора, преподобномученицы Евдокии, исповедника Ираклия.

       «В сей нареченный и святой день ликовствуют горы Тянь-Шаньские, радуется и торжествует град Алма-Ата, и все пределы Казахстанской земли со дерзновением припадают Престолу благодати,— говорил архиепископ Алексий в слове за Литургией в день прославления новомучеников на горе Кызыл-Жар.— И концы необъятных просторов России сорадуются днесь нам с вами, ибо Господь благоволил даровать нам новых заступников, новых ходатаев, новых дерзновенных за нас молитвенников...

       Когда сегодня мы совершили здесь, на гробе преподобномучеников Серафима и Феогноста, Божественную Литургию, время как бы собралось в одну точку, в одно мгновение. Ибо то, что было когда-то, о чем мы только читаем в древних мартирологах, в учебниках истории, мы вдруг пережили сами уже на конце времен, в конце XX века: вновь на гробах мучеников, не на антиминсах с частицами мощей, а на гробах, на самих костях исповедников Христовой веры мы совершаем Божественную Литургию...

       Двое из мучеников уехали в свое время из одного из величайших духовных центров Святой Руси, из Глинской пустыни, приехали сначала в Троицкий монастырь, затем были призваны архипастырем в город Верный для того, чтобы тут помогать множить стадо Христовых словесных овец. Но так любили уединение, что сначала на Медео поставили скитскую обитель, затем отдали ее для монахинь, а сами, по особому Божиему указанию, пришли в Аксайское ущелье и на этом месте три дня созерцали сияние благодати. Затем здесь впятером поселились для того, чтобы спасаться о Христе Иисусе. Двое здесь были невинно убиты. Здесь ныне и располагаются своими святыми мощами, а душами у Престола Божия предстоят, ходатайствуя о нашем спасении...

       Ни одного града, и, наверное, ни одной веси более или менее значительной нет на территории Казахстана, чтобы она пребывала без того или иного угодника Божиего, о котором мы еще не знаем, но обязательно его кровью и его святыми останками она освящена. Странник Виктор был сброшен с самолета после того, как его по многим тюрьмам возили. И где-то в бескрайних просторах Джезказганской пустыни лежит он, а дух его Престолу Божию предстоит...

       Преподобномученики Серафим и Феогност устроили так, что сердце их было обителью Святого Духа. Тело их было действительно нерукотворенным храмом Святой Живоначальной Троицы.

       Когда мы смотрим на святой образ преподобномучеников Серафима и Феогноста, то видим, что их роднило в жизни и что роднит по кончине. Это Крест Христов и Сам распятый Спаситель мира Владыка и Господь наш Иисус Христос, Который в Своих Пречистых Тайнах сейчас здесь почивает и венчает этим Своим присутствием святые мощи Своих страстотерпцев и исповедников...»

       Мы не можем подробно описать все те чудеса, которые сейчас происходят на могиле преподобномучеников. Вот лишь некоторые из них.

       В день их прославления за Литургией, при пасмурной погоде раздвинулись тучи, и луч света стоял над могилой. Бывает также такое явление: ночью над могилой виден свет, и бывает ощущение, что там совершается богослужение.

       В больнице от токсикоза умирала молодая женщина. Она была на втором месяце беременности, лежала неделю под капельницей, много дней ничего не могла есть — начиналась сильная рвота. Женщина страшно похудела, весила уже чуть больше 30 кг. Ее мать сходила на могилу преподобномучеников, слезно молилась, взяла воды из источника, принесла в больницу, дала попить дочери. Та, как только попила, попросила есть. Рвота больше не начиналась. Женщина поправилась, набрала вес, и накануне Крещения Господня 1996 года у нее родился сын Кирилл, весом 3,5 кг.

       Летом 1995 года на могилу приехали паломники из г. Капчагая. Среди них был один неверующий, который сопровождал свою старую мать — помог ей взбираться. На территории скита он говорил кощунственные слова о религии и святых, курил. Во время трапезы (трапезная находится на 50 м. по горе ниже могилы) этот человек поднял голову, посмотрел наверх, туда, где могила,— глаза его выпучились вдруг, остекленели, он упал со скамейки на землю и стал биться в припадке (прежде у него никогда припадков не было). Он так бился и скрежетал зубами, что у него вылетела золотая коронка. Его еле-еле отходил священник, помазав маслом из лампады, горящей на могиле. Когда он пришел в себя, он не помнил, что с ним было и что он видел на могиле. Но после был ошеломлен, молчал и чуть не бегом бежал с горы.

       Вот еще одно свидетельство:

       «Прошлой зимой я ночевала в скиту одна. Утром не могла проснуться, то есть, заставить себя встать, и все время погружалась в сон, потому что накануне пришла в скит больная, с температурой, и очень устала. Я не спала, но и не бодрствовала, и в этом состоянии услышала, как в келью вошли, потом один из вошедших подошел ко мне, взял за плечи, стал слегка трясти, ласково говоря: «Вера, вставай». Я не поняла, кто это, хотела отстранить его, и взялась за его руку, державшую меня за плечо. Я ясно почувствовала эту руку — она была очень крепкая. Здесь я с большим трудом смогла открыть глаза и увидела перед собой улыбающееся, с лучистыми добрыми глазами лицо, с усами и бородой. Это был монах. Он смотрел на меня и улыбался. Мне не было страшно, но всю как электричеством пробило. Я окончательно открыла глаза и — никого уже не увидела».

       В настоящее время на месте Кызыл-Жарского скита открылся мужской монастырь — Аксайская Серафимо-Феогностовская пустынь.

———

Святые преподобномученики Серафим и Феогност

Тропарь, глас 1

Любве ради Христовы отечество свое оставльше,/
вся мира сего красная, яко скороисчезающая, презревше,/
горняго Иерусалима взыскующе,/
на горах Тянь-Шаня подвигами благочестия Святую Троицу прославили есте./
И венцами добропобеднаго мученичества украсившеся,/
граду Алма-Ате богодарованнии покровители явилися есте,/
преподобномученицы Серафиме и Феогносте,/
православия мужественнии исповедницы./
Темже и мы, духовная чада ваша, любовию вопием:/
слава Давшему вам крепость,/
слава Венчавшему вас,/
слава Подающему вами милости и исцеления.

Кондак, глас 2

Благое иго Христово на себе восприимше,/
и легкое бремя Его любовию облобызавше,/
житием своим Агнца Божия проповедавше,/
за истину, радуяся, пострадали есте,/
и в покой небесный прешедше,/
с лики святых Престолу Божию предстоите,/
преподобномученицы Серафиме и Феогносте,/
граду Алма-Ате испросите мир/
и всем чтущим вас велию милость.

Икос, глас 8

Во страданиих веру Христову исповедавших/
преподобномучеников Серафима и Феогноста ублажаем и почитаем днесь, вернии,/
яко любве евангельския служителей,/
чистоты душевныя и телесныя хранителей,/
правды Божией ревнителей,/
и житием сих и кончиною назидаеми, поим:/
радуйтеся молитвенницы наши и заступницы, от Бога прославлении.

———

МОЛИТВА
преподобномученикам
Серафиму и Феогносту

О, Богоблаженная двоице друзей Христовых, преподобнии страстотерпцы Серафиме и Феогносте! Казахстанския страны светильницы достопочтеннии, града Алма-Аты защитницы и покровителие Богодарованнии, православных всех неусыпнии наставницы! На небеси богопросвещенными душами вашими Престолу Божию предстоящии, на земли же мученически за Христа пострадавшими телесы вашими на горах Заилийских почивающии и различная дарования духовная всем с верою и любовию к вам приходящим источающии! Милостивым призрением благосердия вашего призрите на люди, святую память вашу почитающия, на месте исповеднических подвигов и преподобнических трудов ваших святый гроб ваш обстоящия и теплаго вашего ко Господу ходатайства во обдержащих нуждах просящия! Вси бо мы по множеству грехов наших не дерзаем возвести на небо очес наших, долу поникших, вы же, яко стяжавшии дерзновение ко Господу и ныне со Ангелы Ему предстоящии, принесите о нас благоуханныя молитвы ваша, во еже избавитися нам от глада, потопа, труса, огня, меча, нашествия иноплеменник и междоусобныя брани, от всякия скорби, зол и болезни душевныя и телесныя, от людей и диавола по грехом нашым бывающия. Да сих избежавше, Господу усердно работающе, молитвами вашими и теплым предстательством внидем в нескончаемый покой царства небеснаго и тамо с вами и лики всех святых прославим великое имя Святыя Троицы, Отца и Сына и Духа Святаго во веки веков. Аминь.

———

Примечания:

       ¹  В настоящее время в бывшем монастыре располагается сельхозтехникум. Обратно в текст

       ²  Епископ Димитрий (кн. Абашидзе) возглавлял Туркестанскую епархию в 1906-1912 гг. Впоследствии — схиархиеп. Антоний, жил на покое и скончался (в 1943 г.) в Китаевой пустыни. Состоял в общении с митр. Константином, подчинявшимся митр. Сергию. Имел много духовных чад, старчествовал. Обратно

       ³  Михаил Александрович Фольбаум был назначен Семиреченским губернатором в 1908 г. Скончался 22 октября 1916 г. Обратно

       ⁴  Епископ Иннокентий (Пустынский) управлял Ташкентской епархией с 1912 года. В 1923 году ушел в обновленчество. Обратно

       ⁵  А. C. Нагибина — племянница монахини Верненского Иверско-Серафимовского монастыря Александры Нагибиной и ин. Феодоры. Обратно

       ⁶  В послужных списках Глинской пустыни за 1892 г. имеется следующая запись: «Иеромонах Домн. Светское имя его было Давид Аггеев. 61 год. Из вольнонаемных отпущенных крестьян Фатежского уезда Курской губернии. В монашество пострижен 6 марта 1871 года в Глинской пустыни игуменом Иннокентием. До производства в священнослужителя проходил различные общежительные послушания. В Глинской пустыни с 1856 г. Рукоположен во иеродиакона 14 февраля 1879 г. Рукоположен в иеромонаха 4 декабря 1884 г. Определен благочинным сей пустыни 28 апреля 1890 г. Определен помощником духовника 5 октября 1891 г. По прошению его определением епархиального начальства уволен от должности благочинного 17 марта 1892 г. Ныне проходит чередное священнослужение и является помощником духовника. Качеств очень хороших. К послушанию усерден». Обратно

       ⁷  Здесь имеется в виду не современный Горельник — ущелье, находящееся выше плотины, установленной на Медео, а отщелок в ущелье Ким-Асар, восточнее спорткомплекса Медео, напротив Мохнатой сопки. Когда-то в давние времена в этом отщелке и на отходящей от него горе горел лес, поэтому гора имеет такое название. К приходу в Верный странника Виктора гора поросла молодыми елями, но кое-где еще оставались обугленные старые пни, напоминавшие о былом пожаре. Обратно

       По книге Крест на красном обрыве, издательство имени святителя Игнатия Ставропольского, Москва, 1996 г.

       Электронная версия (макет) книги предоставлена издательством имени свт. Игнатия Ставропольского.

На заглавную страницу