Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

 20-е и 30-е годы в Казахстане пострадали многие другие новомученики и исповедники, труды и подвиги которых были связаны с храмом свт. Николая города Верного, бывшего порой единственным оплотом Православия в городе и его окрестностях в то смутное время. В 1904 году жители юго-западной части Верного, местности, которая в то время называлась Кучугуры, приступили к изысканию средств для постройки храма в этой части города, на, так называемой, Зубовской площади.

       Не сразу решился вопрос о месте строительства. Наконец, 13 февраля 1906 года А. П. Зенков, исполнитель технических проектов и руководитель церковно-строительных работ города Верного и других мест Туркестанской епархии, сообщил о его решении епископу Димитрию (Абашидзе).

       Новый храм во имя свт. Николая был освящен 14 декабря 1908 года архиерейским служением. Настоятелем был назначен о. Александр Скальский, бывший до того настоятелем Александро-Мариинской церкви при детском приюте.

       В то время в окрестностях Верного, в горах, в небольшой деревянной келье, жил блаженный Илия-угольник, в уединении посвятивший свою жизнь молитве и богомыслию. Угольником он звался потому, что жег в горах осиновые угли, приносил их в город, продавал, покупал на вырученные деньги лепешки-тукачи и снова поднимался в горы.

       Приходил он всегда черный от угольной пыли, обвешанный железными банками, которые гремели на нем, когда он с мешком углей шел по городским улицам. Но не столько за необычайный вид считали Илию блаженным, сколько за то, что Илия имел от Бога дар духом прозревать будущее. Верненцы ждали, когда спустится в город Илия, но часто и сами ходили к нему в келью, чтобы получить духовный совет, и, следуя его слову, убеждались впоследствии в том, что Илия действительно человек Божий.

       Еще когда архитектор Зенков разрабатывал гениальный проект кафедрального собора г. Верного, архиерей и губернатор города были озабочены предстоящими строительными работами, простой народ пошел к Илие-угольнику:
       — Отец Илия, мы хотим кафедральный собор строить в честь Вознесения Господня. Что Вы скажете?
       Илия помолчал, подумал и спросил:
       — Где вы хотите строить?
       — В Пушкинском парке.
       Снова Илия подумал и сказал:
       — Стройте. Он и Богу послужит, и сатане будет служить.

       И опять, когда выбиралось место и изыскивались средства на постройку храма Николы Зимнего, народ пошел к Илие услышать, что скажет Илия на этот раз:
       — Отец Илия, мы хотим строить церковь святителю Николаю. Что Вы скажете?
       — А где хотите строить?
       — На Кучугурах, на Зубовской площади.
       И снова подумал Илия и сказал:
       — Стройте! Эта до конца будет стоять!

       Храм, построенный на Зубовской площади, кораблеобразной формы, семиглавый, с высокими сводами и колокольней, с лазурными куполами, внутри весь залитый южным солнцем, гармоничен и красив в неуловимом переходе от изящества к величию, взметнувшийся в низовье Заилийских гор, в городе с прямыми улицами и пирамидальными тополями.

       Отрезанные от своей родины многими тысячами верст, русские православные семиреченцы были в то время лишены возможности непосредственно питаться от обильных живоносных источников — святынь русских городов. Но, сохраняя в чистоте и неповрежденности православную веру и унаследовав от отцов своих благочестие, они передавали его и своему потомству, никогда не видевшему Святой Владимирской Руси. И Господь, видя благочестие русских туркестанцев, не оставлял их Своими щедротами, питая непосредственно дух их и радуя нередко сердца их знамениями особой милости Своей. Так, в разных городах и весях Туркестана благоугодно было Промыслителю прославить явными чудесами святые иконы Преблагословенной Владычицы нашей Богородицы и угодников Божиих.

       В 1900 году, когда в Александро-Мариинскую приютскую церковь настоятелем был назначен о. Александр Скальский, в город Верный был перенесен обычай юго-западной Руси — установление кроме престольных дней особо чтимых праздников или дней чествования святых икон, так называемых отпустов и паломничества к чтимым иконам.

       Жители местности Кучугуры, где располагался детский приют, охотно отозвались на предложение о. Александра сделать день памяти народного врача, св. вмч. Пантелеимона, днем особого торжественного празднования. Усердием о. Александра начинают устраиваться паломничества в приютскую церковь жителей окрестных и отдаленных деревень на торжество чествования иконы целителя Пантелеимона, находящейся в приютской церкви.

       С построением на Кучугурах храма свт. Николая, освящением в нем северного придела в честь великомученицы Варвары и мученицы Александры, а южного — в честь великомученика Пантелеимона и с назначением в храм о. Александра, туда же было перенесено и установленное в приюте празднование, на которое приглашалось для торжественной службы верненское духовенство.

       Прихожане и староста Николаевской церкви обратились к Преосвященному Димитрию с просьбой оказать содействие в приобретении для церкви святых мощей великомученика и целителя Пантелеимона. Владыка весьма сочувственно отнесся к желанию прихожан и написал настоятелю Русского на Афоне Пантелеимонова монастыря, что православным верненцам хотелось бы иметь — в залог постоянного и близкого пребывания с ними благоговейно чтимого ими угодника — частицу его святых мощей: «Поэтому,— писал Владыка,— обращаюсь к Вам с мольбой, всечестный отец Архимандрит, благословить нас самой небольшой, лишь едва заметной частицей честных мощей св. великомученика Пантелеимона, осчастливить этим святым даром наш град, дать возможность Вашим же сородичам, русским православным простым людям, живущим среди двух океанов — магометанского и языческо-китайского — освежить, оживить свои религиозные чувства прикосновением к величайшей для нас святыне».

       Настоятель названного монастыря с живым участием откликнулся на письмо Преосвященного Димитрия:

       «Мы с любовью спешим удовлетворить Ваше желание и посылаем через одного из собратий наших в г. Одессу, на подворье, для Вашего града и паствы частицы честных мощей следующих угодников Божиих: св. великомученика и целителя Пантелеимона, святителя Григория Богослова, св. Нифонта Патриарха Цареградского (память его празднуется 11 августа). Посему благоволите послать доверенное лицо в г. Одессу получить от заведующего подворьем нашего монастыря святые мощи».
 

       Ко времени прибытия святых мощей в Одессу туда был командирован диакон Николаевской церкви о. Стефан Пономарев. Жители Верного с глубоким благоговением ожидали редкой святыни в своем городе. В Николаевской церкви шли приготовления к предстоящему торжеству: готовились обширные столовые, на церковной площади были приготовлены палатки для служения молебна и бараки для паломников. Весь город принял праздничный вид, 27 июля была закрыта торговля. Старожилы рассказывают, что еще за три дня до возвращения о. Стефана, по городу бегали двое людей, одержимых нечистым духом и кричали: «Ах, этот Стефан, этот поп! Пропали мы, пропали!»

       За три дня до праздника стали собираться паломники из окрестных деревень и накануне дня чествования почти вся площадь вокруг храма была занята расположившимися здесь богомольцами. Едва ли не все население Верного вышло навстречу. 26 июля в Николаевской церкви началось всенощное бдение, в 12 часов ночи благовест возвестил о начале молебного пения и чтения акафиста. В 3 часа утра от Николаевской церкви вышел крестный ход, направляющийся по Ташкентской дороге навстречу святым мощам. К этому времени из станицы Каскеленской по направлению к Верному шел со святыней крестный ход, сопровождаемый тысячной массой народа. Встреча произошла в десяти верстах от Верного, все преклонили колени, духовенство сделало пред святыней три земных поклона, и затем о. Александр Скальский принял св. мощи и переложил их в изготовленный усилием горожан ковчег. Возле Иверско-Серафимовской женской обители готовилась торжественная встреча.

       Прибыли войска, военный губернатор, духовенство. При приближении св. мощей Владыка Димитрий с духовенством вышел навстречу, сделал земной поклон святыне и принял их от о. Александра. За святыней следовал губернатор и представители учреждений, далее шел хор музыки и войска. Военный хор всю дорогу исполнял: «Коль славен».

       Крестный ход прибыл в Николаевский храм. Была совершена Божественная Литургия, после которой Его Преосвященство, подняв св. мощи, крестным ходом проследовал вокруг церкви на церковную площадь, где совершил молебен с водоосвящением, прочитал акафист и затем со святыней возвратился в церковь. Благоговение и великая радость отражались на лицах всех присутствующих.

       В городе к тому времени существовало 16 церквей, несколько часовен и женский Иверско-Серафимовский монастырь. В недолгое время Николаевская церковь стала одной из наиболее посещаемых церквей Верного.

       В 1916 году произошли значительные перемены в жизни Туркестанской епархии. 16 декабря епископ Туркестанский Иннокентий (Пустынский) перенес кафедру из Верного в Ташкент, в Верном же было учреждено викариатство.

       В октябре 1917 года, совершив длительный путь из Ирана в Семиречье, в Верный, на новую Верненско-Семиреченскую кафедру прибыл Преосвященный Пимен (Белоликов), бывший епископ Салмасский. Молодой тридцатисемилетний Владыка, кандидат Киевской Академии, православный публицист, прекрасно знавший тюркские наречия, имел многолетний опыт миссионерского служения на Востоке. Он духовно окормлял находившиеся в Персии казачьи войска. Все это было немаловажно для его нового служения в православном оазисе на китайской границе.

       Прибыв в Верный за две недели до октябрьского переворота, свой талант проповедника и организатора церковного дела Владыка Пимен отдал на защиту Православной Церкви. Он много и вдохновенно служил в верненских храмах, неустанно проповедовал с церковного амвона, его беседы в Доме религиозно-нравственного просвещения собирали множество народа. Вслед за Патриархом Тихоном и своим духовным наставником — Пермским епископом Андроником, будущим мучеником, епископ Пимен разоблачал демагогию и казуистику большевистских воззваний, призывал к противостоянию безбожной власти. Впоследствии его проповеди были охарактеризованы Павлом Виноградовым как «контрреволюционные речи с амвона».

       Откровенная позиция преосвященного Пимена обрекла его на мученическую смерть. В конце лета — начале осени 1918 года он был тайно убит по приказу исполнительного комитета верненского РСДРП.

       С момента гибели епископа Пимена вплоть до 1927 года Алма-Атинская кафедра оставалась пустующей. Назначенные на нее: в 1919 году епископ Софроний (Арефьев) и в 1921 — епископ Леонид (Скобеев) — так и не доехали до места своего назначения. Первый предпочел ей Якутскую кафедру, а второй, промедлив до 1922 года,— обновленческий раскол.

       После октябрьского переворота в Верном в первую очередь были закрыты церкви, имеющие прямое отношение к народному образованию и воспитанию: церковь равноапостольных Кирилла и Мефодия при мужской гимназии, святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии при женской гимназии, приютская Александро-Мариинская церковь, а также тюремная церковь апостолов Петра и Павла.

       Осенью 1919 года был закрыт Верненский Иверско-Серафимовский женский монастырь, насельницы которого разбрелись по городу и его окрестностям в поисках жилья и случайного заработка для пропитания. Четверо из них — монахини Евфалия (Кудеева), Дорофея, инокини Мариамна (Клинюшина) и Феодора (Буханцова) с племянницей девочкой-сиротой Анастасией Нагибиной — сняли для себя небольшую комнату в одном из частных домов, находившемся неподалеку от Зубовской площади. Они ежедневно приходили в Николаевскую церковь, принося там молитвы Богу и Его угоднику.

       Настоятель, о. Александр, видя бедственное положение сестер и зная, что на работу монастырских не принимают, стал уговаривать их поселиться в храме: «Что вы будете ходить по квартирам? Перебирайтесь ко мне в церковь, там всем места хватит!» И Великим постом 1927 года сестры перешли жить в церковь, где поселились в нижнем полуподвальном помещении. Кроме них о. Александр приютил еще восьмерых монахинь, но последние постепенно разъехались по своим родственникам, лишь эти четверо да Анастасия остались.

       В храме они пели на клиросе, пекли просфоры, продавали свечи, делали уборку,— словом, вновь зажили, как в монастыре, и почти по монастырскому уставу. И духовником этого небольшого сестричества был второй священник Николаевской церкви, близкий и искренний друг о. Александра, протоиерей Стефан Пономарев.

       Дальнейшее повествование об этих пастырях стада Христова, исповедниках святого Православия составлено на основании документов госархивов, архива КНБ Республики Казахстан и воспоминаний Анастасии Нагибиной, в то время подростка, а сейчас — убеленной сединами старицы, чья память сохранила для нас события тех отдаленных дней.

       В дореволюционных хрониках, освещавших жизнь Туркестанской епархии, имя протоиерея Александра Скальского можно встретить довольно часто. Активный и разносторонне деятельный священник, он совершает с народом крестные ходы и паломничества к местным святыням, принимает участие в деятельности общества трезвости при архиерейской церкви, на пастырских собраниях выступает с докладами о деятельности сектантов, его проповеди звучат в Туркестанском кафедральном соборе. И, наверное, ни одно духовное торжество, ни одно начинание не обходилось без участия в нем неутомимого о. Александра ¹. Даже послереволюционные газеты называют его священником-народолюбцем, когда в первый день праздника Пасхи 1918 года, сопровождая епископа Пимена, он посещает раненых бойцов революционных частей, подавлявших контрреволюционный казачий мятеж 1918 года в г. Верном. Цель посещения — прекращение братоубийств и революционной смуты ².

       На одной из фотографий тех лет о. Александр запечатлен со многими духовными наградами, в сохранившихся же документах есть лишь указ о награждении его в 1911 г. за заслуги по духовному ведомству наперсным крестом, от Святейшего Синода выдаваемым ³. Будучи настоятелем приютской церкви, о. Александр вместе со своими питомцами насадил напротив приюта парк, который частично сохранился до сегодняшнего дня. Мальчик с девочкой сажали свое дерево и вместе ухаживали за ним. После закрытия приюта и расселения по коммунам его воспитанников новые хозяева решили сократить и расчистить парк, вырубив возращенные детскими руками насаждения. И о. Александр, видя свежесрубленные деревья, вздыхал: «Как жаль! Ведь это дерево Саша с Машей садили!»

       В здании приюта разместили медицинское училище, с Александро-Мариинской церкви снесли купола, покрыв ее покатой крышей, но долго, до 40-х годов, над левым входом в бывший храм бывшего города Верного оставалась сделанная крупными буквами надпись: «Боже, Царя храни».

       Отец Александр служил, в основном, по воскресным и праздничным дням. Все остальное время ходил в дома обездоленных, больных и морально опустившихся. Он болел за всех, и если узнает, что у кого-то несчастье — пойдет, утешит. Он был очень милостивый, внимательный, его все вдовушки знали, и он знал всех сирот, которые в городе есть. Он очень любил торжество, любил, чтобы стройно и полнозвучно пел хор, чтобы чтец читал громко и внятно, чтобы в церкви было много света, и сам он всегда был радостным, веселым, громкоголосым. И когда он делал возглас, голос его, звучный и сильный, летел по всему храму.

       «Это же у престола Господня! — говорил он.— Это же Богу служить! Богу! Богу! Надо, чтобы люди радовались, чтобы все были веселы! Надо так служить, чтобы и сам воздух звенел!»

       Отец Стефан был совершенно иным. Задумчив и молчалив, он всегда был погружен в молитву. Жил он, как строгий монах, и служил ежедневно, не пропуская ни одного богослужения.

       — Боже упаси,— говорил он,— службу пропустить.

       И службы его были тихими, строгими и неторопливыми, всегда проникновенными и благоговейными.

       Об о. Стефане, кроме того, что он был урожденным семиреченцем, известно, что свое служение он начинал в должности псаломщика в церкви села Михайловского. В 1907 году в Крестовской церкви архиерейского дома псаломщик Стефан Пономарев был посвящен в стихарь, в 1908 году переведен в церковь села Зайцевского (ныне Чилик) и в 1909 году в сане диакона начал свое служение в Николаевской церкви Верного ⁴. Даты посвящения его в сан иерея не сохранились, но в документах архива КНБ упоминается, что с 1914 года по 1917 год о. Стефан Пономарев был священником Красного Креста в полевом военном госпитале.

       А. Нагибина рассказывала: «В первую мировую войну, во время боевых действий, о. Стефан долгое время просидел в окопах. Была весна, шел дождь и мокрый снег, наполняя окопы водой и грязью. Из окопов батюшку вытащили едва живого, доставили в госпиталь, прооперировали и удалили носовые хрящи, отчего у о. Стефана ввалилась переносица.

       Вернувшись с фронта, он сказал: «Бог шельму метит. Вот и меня Господь пометил и присмирил». С того времени о. Стефан страдал от головной боли. Особенно тяжело ему приходилось зимой, когда стояли морозы и в Николаевской церкви при богослужении покрывалась инеем металлическая богослужебная утварь. В подвале храма, под приделом целителя Пантелеимона, стояли две русские печи, но их тепла было недостаточно для обширного храма. И в зимнее время служили в Пантелеимоновском приделе, потому что в нем от печей прогревался пол.

       Отец Стефан во избежание простуды покрывал голову шерстяным шарфом. «Хотя священникам и не полагается,— говорил он,— но у меня такие боли, что я вынужден шарфом закрывать голову. Когда закрыта голова, у меня боль немного утихает».

       Помню, с о. Александром мы не раз спускались по винтовой лестнице в подвальное помещение под Варваринским приделом. В левой руке он держал палку, правой опирался на мое плечо. На потолке подвала была наклеена большая бумажная картина, изображающая Успение Матери Божией. Отец Александр опускался на колени, ставил меня рядом с собой и начинал молиться: «Царица Небесная! Как же я хочу, чтобы здесь была маленькая церковочка и чтобы маленький был алтарь в честь Успения Твоего! И чтобы тепло было, чтобы люди приходили молиться и не мерзли. Но как это сделать? Не сплю, думаю, как? Матерь Божия, где средства взять? Надо же и пол настилать, и перекрытия возводить, и печь надо поставить. И разрешение на это надо у кого-то просить».

       Потом положит земной поклон, еще раз попросит: «Матерь Божия! Вся моя мечта — вот тут, только до этих вот колонн, маленькую церковь, чтобы служить в ней в самые морозы». Потом постоит, подумает и скажет: «А может, Царица Небесная сама все устроит, что со временем здесь будет храм в честь Ее Успения».

       Отец Александр был женат, но семейная жизнь его не сложилась. Жена оставила его, детей он не имел и жил один в одной из комнат при Николаевском храме. Отец Стефан был также бездетный, хотя имел жену Парасковью Кузьминичну, которая беззаветно любила его, но побаивалась из-за его строгости. Отец Стефан, видя, что трудно отцу Александру жить одному, стал уговаривать поселиться в его доме:
       — Чего ты будешь жить один? Переходи к нам.
       — Да как матушка, Парасковья Кузьминична?
       — Ах, да матушка только рада будет!
       — Да я только рада буду, отец Александр!
       И стали они жить втроем в доме отца Стефана. У отца Стефана небольшая комната, рядом такая же комната отца Александра. У отца Стефана стол, табурет и кровать, заправленная солдатским сукном — и у отца Александра. У отца Александра в уголке иконы, на стенах фотографии архиереев, у отца Стефана ничего-ничего не было кроме икон. Матушка Парасковья Кузьминична жила в нижней части дома и своими заботами, как могла, облегчала их повседневный быт.

       В то время питались очень скудно, а постом и вовсе еле ноги волочили. И службы, и требы — все лежало на плечах отца Александра и отца Стефана. Зайдут, бывало, к сестрам в келью: «Матушки, дайте стакан воды и хлеба». Матушки дадут, они посолят, поедят и так до вечера. Отец Александр был строгий постник.

       Отец Александр и о. Стефан любили монашествующих и пустынников и всегда были рады приходу странника Виктора в Никольскую церковь. Посадят его рядом с собой на скамеечку (стульев не было) чаем поят, расспрашивают, как ему в горах живется. Я не очень вникала в их беседу. Помню только, как Виктор сидел у самовара и кряхтел: «Каяться надо, каяться». Отец Александр говорил отцу Стефану: «Отец Стефан, ты исповедуй иди. Я не могу. Я никакого греха не нахожу у монахов. Я не могу их исповедовать. Мне кажется, они все чистые. Ну, мирские грехи я знаю, а ты уж, пожалуйста, монахов исповедуй, ты что-то, где-то там находишь, а я не знаю».

       В 1923 году нападки прессы и преследования ЧК вынудили архиепископа Иннокентия (Пустынского) покинуть Ташкент и выехать в Москву. На кафедру заступил епископ Николай (Федотов). В том же 1923 году епископ Николай, перейдя в обновленческий раскол, назначил уполномоченным ВЦУ в Семиречье «священника» Матфея Шевченко (Долиндо). 3 августа 1923 года в кафедральном соборе Алма-Аты «священник» Матфей Шевченко (Долиндо) собрал собрание городского духовенства, на котором был избран «епископом Семиреченским» вдовый протоиерей Ташкентского кафедрального Собора Алексий Марков, наименованный впоследствии «епископом Джетысуйским». Центром деятельности обновленцев Семиречья становится Вознесенский кафедральный собор.

       Отсутствие в Семиречье архиерея, держащего строго православную линию, активные действия обновленцев, давление большевистской власти, поддерживавшей раскольников, расправы над духовенством и массовые убийства мирян вызвали в епархии настроения, доведенные до степени анархии, и смятение в душах пастырей и пасомых.

       Население Алма-Аты в большинстве своем не принимало ни самих обновленцев, ни их новшеств. Местная пресса констатировала: «Алма-атинские миряне настроены враждебно ко Всероссийскому Церковному Управлению и «прогрессивному духовенству» ⁵. Храмы по решению властей передавались ВЦУ вопреки желанию прихожан.

       Деятельность «епископа» Алексия (Маркова), возведенного в 1924 году в сан «архиепископа» за «...выдающиеся труды по устроению церковной жизни в епархии и восстановлении в ней порядка» ⁶ и дальнейшие усилия в укреплении обновленческого блока стараниями союзников и преемников по незаконной кафедре в результате привели к тому, что Семиречье почти целиком стало обновленческим. На сторону обновленцев перешел весь клир Вознесенского кафедрального собора, в том числе, такие авторитетные и почитаемые в городе священники, как настоятель собора митрофорный протоиерей Алексий Шавров, протоиереи Гавриил Тихонравов, Виктор Поливанов и прочие.

       Сохранилось письмо того времени к протоиерею Гавриилу Тихонравову от его духовной дочери:

       «Алма-Ата. 18 ноября 1926 г.

       Как Вы до сего времени не хотите понять, что пора прекратить всякие междоусобия в Церкви? Раздор епископов ведет к раздору священников, раздор священников — к полнейшему отказу от Церкви мирян.

       ... Приезд епископа Алексия... внес вражду... Не раз слышала, как епископ Алексий забрасывал грязью епископа Константина ⁷. Разве это достойно епископа? Последовательности, логики в его речах нет, его поучения не дают ничего, кроме скуки. Богослужения его — один парад. Он любит почет и уважение, но народ его не любит. И если в соборе бывает много молящихся, то это только в силу привычки и потому, что собор наш сам по себе — красота, и к тому же хороший хор. Вот все, что влечет к себе народ, но только не епископ Алексий...

       Вы пользуетесь большим авторитетом в своей среде. Я хочу, чтобы Вы сами, а за Вами все духовенство признали, что распри раздирают Церковь, озлобляют верующих, настраивают их одного против другого. Не Вы ли должны потушить это пламя — зажженное Вами? Больно, очень больно писать своему духовному пастырю подобное письмо. Так будьте достойны имени пастыря и христианина.

       Влияние обновленческих настроений не миновало и Николаевскую церковь. В 1927 году о. Александр стал склоняться к мысли, что обновление власти светской естественно влечет за собой обновление в сфере церковной, и был намерен вступить в общение с обновленцами. Он сам говорил, что, испытывая сильное томление духа, не знает, к какому концу пристать. Отец Стефан твердо держался староцерковных позиций, не допуская ни малейшего компромисса. Дух единства, на котором коренилась дружба двух пастырей, был утерян, но не была утеряна христианская любовь и сопереживание одного человека другому.

       А. Нагибина рассказывает:

       «Отец Стефан сказал отцу Александру: «Я в обновленчество не пойду. Я буду служить по-старому в Пантелеимоновском пределе. Но и тебя никуда не пущу. Выбирай себе любой придел и служи в нем, как знаешь. Ты настоятель, это твой храм и ты должен быть здесь».

       Скорбели об о. Александре православные алмаатинцы, молились сестры, и все плакали: «Отец Александр, опомнитесь, что Вы делаете!» Помню, мы, дети, плакали у иконы целителя Пантелеимона: прижмемся лицом к иконе и просим, чтобы великомученик не пускал отца Александра в обновление.

       Так он томился-томился, пока не произошло следующее. Собрались в церкви женщины и старухи и выдвинули от себя самую бойкую по фамилии Лучагина (Лучажихой ее все звали) — высокую, крепкую старуху, у которой была палка с набалдашником. И вот, вечерню надо служить, о. Стефан уже в алтаре, о. Александр зашел в церковь, перекрестился, тут подходит к нему Лучажиха и говорит: «Отец Ляксандра!» Он обернулся: «А?» — назвал ее по имени-отчеству (он всех старушек по имени-отчеству называл). И она так по-простому ему сказала: «Ты что же, хочешь бросить свое стадо и куда-то идти? Ты же наш отец! Мы все плачем о тебе, все плачем! А меня командировали сказать тебе, что ежели ты нас бросишь и пойдешь в обновление, то я возьму эту палку да как начну тебя здесь возить, как свое родное дитя, и не посмотрю, что ты священник!» — ну как еще наставить? Слов у нее таких нет. Замахнулась палкой и заплакала. Мы тоже стоим и плачем. И о. Александр стоит, голову вверх поднял, как остолбенел. Потом тоже заплакал и ушел в алтарь. Там немного побыл, потом вышел, подошел к Лучажихе (а она все плачет), поцеловал ее и сказал: «Спасибо Вам, что Вы за меня беспокоитесь».

       И о. Стефану сказал: «Через эту старушку просветил Господь и душу мою, и разум. Как осенило меня — все скорбят обо мне, а я что делаю? Куда я лезу, как помраченный?» Отец Стефан сказал: «Хоть ты на деле не принял обновленчества, но в мыслях принял. А раз ты это понял, то вот — от службы я тебя отстраняю. Снимай ризы, пока не принесешь покаяния».

       Отец Александр согласился: «Буду каяться!» Он хотел от ворот через двор на коленях ползти на паперть и через храм до амвона. Отец Стефан запретил: «Нет, ты сердечник, тебе тяжело. Только от паперти до амвона».

       И в праздничный день перед Литургией о. Александр встал на колени и в одном подряснике полз от паперти до амвона, и с амвона просил прощения у Господа, у собравшегося принять его покаяние духовенства и у всей своей паствы, которая плакала за него, молилась, и — вымолила. Отец Стефан облачил о. Александра в ризы, и радость была для всех, и вновь служили они вместе.

       В конце 20-х и 30-е годы в Алма-Ате был пересыльный пункт ГПУ, куда отправляли заключенных со всей страны. Кого этапом гнали по степям, кого в поездах привозили. Если по степи гнали летом, многие погибали от жары, зимой — от холода. Обмороженных и чуть живых, их пригоняли на станцию Алма-Ата-I. Затем заключенные получали через ГПУ распределение в лагеря, а ссыльные должны были сами являться в ГПУ за направлением и определением места ссылки.

       Начальником ГПУ в то время был Иванов. Мать у него была верующей, и, когда Иванов был ребенком, мать часто водила его в церковь и в монастырь. Поэтому он хорошо знал наших матушек и неплохо к ним относился. И вот этот мальчик подрос, стал комсомольцем, а потом начальником ГПУ. Ссыльные являлись в ГПУ и несколько дней ждали направления. Но людям надо где-то жить. Гостиницы для них не было, на квартиры их не берут, боятся. Куда идти? В церковь. А ночевать где? У нас. И начальник ГПУ посылает: «Вы идите прямо по улице Мещанской, там Николаевская церковь стоит, а внизу монашки живут, они всех принимают. Так вы скажите, что вас начальник ГПУ Иванов прислал». И они приходили:
       — Где тут монашки живут?
       — Здесь, а что такое?
       — Нас Иванов прислал к вам ночевать.
       — Ну, проходите, раз Иванов прислал.
       И епископы приходили, и священники. Но наши сестры больше уделяли внимания монахиням. Помню, были у нас сестры брянские, сестры севские, касимовские, из Дивеевского монастыря были монахини. Отец Александр всех принимал: «Да идите, всем места хватит!» Он очень любил монахов и всегда говорил: «Я так их люблю! И монахов, и монахинь!»

       Ни одна церковь так не принимала, как наша. Устраивали всех в подвале, где печь стояла русская. Отец Александр говорил: «Матушки, если жить негде, то хоть в подвале у нас. Сейчас сухо, можно и там переночевать». Приходили они голодные, измученные. Матушки никому не отказывали, всех кормили, всех! И не было ни одной ночи, чтобы мы одни, без ссыльных, ночевали, а только все варили, принимали, вшей обирали и обстирывали. Так вот Бог дал жить. Жили очень скудно, доходы у церкви были небольшие, но о. Александр всегда наделял нуждающихся, и матушкам, давая деньги, говорил: «Вы присматривайтесь, спрашивайте, может, кому из ссыльных обувку надо или одежонку. Это лишние у нас деньги, отдавайте, нам хватит, а там — что Господь пошлет».

       Помню, однажды приехали три монаха, старые! — о. Мисаил, о. Анания и о. Назарий. Сестры спрашивают:
       — Батюшки, может, вам на печке постелить?
       — А разве можно?
       — Да пожалуйста, что нам?
       Печка высокая, едва подсадили один другого. Сидят на печке, молятся, один говорит: «Матерь Божия! На печку попали! Отец Мисаил, да разве мы думали на русской печке спать? Вот ведь как Господь привел! Хоть косточки свои погреем».

       Мать Феодора всегда говорила: «Бог милует Своих».

       В один год свирепствовал тиф, но и тогда сестры всех принимали, и ни одна из нас не заболела. А в 30-м, кажется, году много ссыльных умирало от дизентерии. Летом жара была страшная, пить хочется, напьются из арыка, потом в церковь приползут. Даже в коридор не могли зайти, а где-нибудь под деревом свалятся. К нам придут, скажут: «У вас человек умирает». Сестры шли, сообщали в милицию. Милиция приезжала, человека клали на телегу, увозили, и это все. Иногда нам сообщали, что такой-то умер в больнице.

       В последнее время о. Александр стал бояться гепеушников и, когда его звали тайно отпеть или покрестить на дому, он шел, но брал с собой меня. Я бегу за ним, несу узелок с епитрахилью и кадилом. «Ты примечай,— говорил он,— куда мы идем, а то меня арестуют, затолкают куда-нибудь, и никто не будет знать, где я. А ты побежишь и скажешь». У него стало отказывать сердце, и он заставлял меня ладонью бить его в грудь.
       — Батюшка, Вам же больно!
       — Сильнее бей, тогда сердце начинает работать.
       А однажды он поднялся на колокольню и говорит: «Настя, ты видишь, за Головным арыком — горочка? — и показал рукой в предгорье, что начиналось за окраиной города,— слева горка и справа, а вон, горочка посередине.
       — Ну вижу, батюшка.
       — Я не хочу лежать на городском кладбище, вы меня на этой горочке похороните. Я хочу, чтобы меня схоронили вверху, выше Головного арыка.
       Между сестрами шел разговор: «Как хоронить на той горочке, когда там кладбища нет?» Отец Александр просил:
       — Пойдите, договоритесь, может, мы выкупим это место.
       — Батюшка, мы же монахини, кто нас будет слушать?

       А один раз, когда мы снова были на колокольне, он даже заплакал: «Как я не хочу на эти кладбища, почему — не знаю». А потом постоял, подумал и говорит: «А может быть, Господь все так устроит, что к тому времени там будут хоронить, и я как раз попаду на это место».

       В 1927 году Алма-Атинскую кафедру возглавил Преосвященный Лев (Черепанов). Епископ Лев родился в 1888 году в семье протоиерея. Окончил Пермскую духовную семинарию и рукоположен во священника к Скорбященской церкви женского монастыря в Нижнем Тагиле. Овдовев, принял монашество и 26 января 1923 года был хиротонисан во епископа Нижнетагильского. Хиротония совершалась при участии епископа Андрея (Ухтомского), имевшего благословение от Святейшего Патриарха Тихона избирать кандидатов, тайно и явно совершать хиротонии во святители. В Алма-Ату епископ Лев был направлен с определенной целью — вести борьбу с обновленчеством на вдовствующей после гибели епископа Пимена (Белоликова) Алма-Атинской кафедре. Но недолго продлилось служение здесь епископа Льва. В 1929 году он был арестован органами ГПУ.

       По причине противоречий, существующих в уголовном деле, доподлинно установить ход событий, сопровождавших арест, невозможно. Можно лишь привести следующие факты.

       16 мая 1929 года к настоятелю военной церкви святителя Алексия протоиерею Алексию Марковскому и старосте этой церкви Евфимию Шпаку явился инспектор административного отдела ИНО в сопровождении милиционера. Инспектору было предписано от ОК Исполкома расторгнуть договор с верующими на пользование молитвенным зданием, закрыть и запечатать церковь. Он приказал о. Алексию очистить здание церкви от икон, иконостаса и «других предметов к 10 часам утра, завтра», угрожая за невыполнение приказания строжайшим наказанием.

       Настоятель, опираясь на новый закон о религиозных обществах, гласивший, что ликвидация молитвенных зданий и фактическое закрытие храмов совершаются по постановлению Президиума ВЦИКа, потребовал от инспектора предъявить постановление, на что последний ответил: «Я инспектор адмотдела ИНО, а он,— указывая на милиционера,— начальник милиции. Мы представители власти, какие вам еще предписания? Мы приказываем, и вы должны исполнить наше приказание». Если бы настоятель исполнил незаконный приказ и вынес из церкви хотя бы одну икону, немедленно было бы доложено власти, что верующие Алексиевской религиозной общины добровольно сдали церковь и сами отказались от нее свободно и охотно. За неисполнение приказа о. Алексий и староста Шпак были немедленно арестованы. Инспектор отобрал у настоятеля ключ, замкнул церковь и к дверям приложил печать.

       12 июля, в день памяти святых апостолов Петра и Павла, епископ Лев совершал Божественную Литургию в Свято-Троицкой церкви Алма-Аты. После богослужения Владыка произнес проповедь, в которой указывал на индифферентное отношение верующих к вопросам Церкви и христианства, на незнание Священного Писания. «Братья христиане! — говорил епископ.— В нынешний день установлено празднование в честь святых апостолов Петра и Павла. Мы в настоящее время забыли про них, про этих героев духа. Мы увлеклись другими героями — героями современности: героями воздухоплавания, героями цирка, театра, музыки. Героями Льва Толстого и Максима Горького. Знаем их отлично, рассуждаем, разбираем их. Увлечены чтением Карла Маркса, Энгельса, Ленина,— цитируем их, а героев духа забыли». Проповедь закончилась характеристикой христианской жизни святых апостолов и призывом подражать им в своей жизни.

       Через три дня, 15 июля, епископ Лев был арестован. В первые дни заключения толпы народа стояли у ворот тюрьмы, желая видеть архиерея, снискавшего за короткое время служения на Алма-Атинской кафедре горячую любовь со стороны своей паствы. Администрацией в течение трех дней был разрешен доступ народа к Владыке. И все три дня с утра до вечера вереница людей тянулась вдоль тюремной стены. И в тюрьму люди приносили свои горести и получали совет, утешение и благословение архиерея.

       Органами ГПУ было сфабриковано уголовное дело, обвинительное заключение которого, вынесенное 29 августа 1929 года, гласило: «Подсудимые Марковский и Шпак, выполняя распоряжение епископа Льва — «держаться и отстоять Алексиевскую церковь во что бы то ни стало» — организовали массовые беспорядки. Собрав на Военной площади толпу верующих (около ста человек), они выступили с протестом против изъятия церкви, возбуждали народ против сов. власти, отказались очистить церковь от культового имущества, ввиду чего имущество церкви оставалось несколько дней на подводах на площади у церкви. Кроме того, епископ Лев обвиняется в том, что выступал в церкви с проповедью к/р характера.

       Подсудимых Льва Черепанова и Алексия Марковского заключить в концлагерь сроком на 3 года. Подсудимого Ефима Шпака выслать сроком на три года» ⁹.

       Епископ Лев был отправлен в тюрьму города Пенджикента. Он находился в концлагере до 1933 года. После освобождения был назначен на Ставропольскую кафедру и вновь арестован в 1934 году. Умер или расстрелян в городе Казалинске Кзыл-Ординской области около 1937 года.

       Осужденный вместе с епископом Львом протоиерей Алексий Марковский был отправлен в концлагерь со своим младшим сыном восемнадцатилетним Александром Марковским, выполнявшим в церкви обязанности пономаря. Отец и сын из лагерей не вернулись. Судьба старосты Алексиевской церкви Евфимия Шпака неизвестна.

       В октябре 1929 года был закрыт для богослужений и передан под исторический музей Вознесенский кафедральный собор. Выставленные из собора обновленцы во главе с «митрополитом» Мелхиседеком перешли в Троицкую церковь. Это обновленческое движение, подчинявшееся ВЦУ, кроме Троицкой церкви занимало Софийский собор и Покровскую церковь. Во Введенской церкви служили приверженцы григорианского раскола ¹⁰.

       Николаевская церковь оставалась к тому времени единственным в городе оплотом Православия.

       С того же, 1929 года, начинает свое служение в Николаевской церкви протоиерей Филипп Григорьев. Отец Филипп был по национальности калмык. Родился он 6 ноября 1870 года. Окончил Омскую учительскую семинарию и в 1897 году начал свое служение в Омской епархии в должности псаломщика. 22 июня 1898 года был рукоположен во диакона и 24 октября 1902 года состоялась его иерейская хиротония.

       В хрониках Омской епархии о. Филипп упоминается: в 1906 г. как священник церкви села Копьевского Тарского уезда и заведующий и законоучитель Копьевской школы; в 1911 г. — как священник церкви села Ново-Рождественского Омского уезда. В 1913 г. он переведен в церковь поселка Божедаровского Омского уезда. В 1915 г. утвержден в должности члена благочиннического совета Омского уезда. В 1916 г. был награжден камилавкой и в 1917 г. переведен в церковь села Калачинского Тюкалинского уезда ¹¹.

       После 1917 года о. Филипп служил в церкви села Александровка Алма-Атинской области, после закрытия которой он продолжил свое служение в Троицкой церкви Алма-Аты до тех пор, пока она не стала обновленческой. Не пожелав переходить в раскол, о. Филипп стал проситься к о. Александру в Николаевскую церковь, и о. Александр радушно принял потерявшего приход пастыря.

       Четвертым священником Николаевской церкви был протоиерей Виктор Поливанов. До 1908 года о. Виктор служил в Покровской церкви Верного. После назначения о. Александра Скальского настоятелем Николаевской церкви о. Виктор был переведен на его место — настоятелем Александро-Мариинской церкви при детском приюте и служил там вплоть до ее закрытия. Следующее место его служения — Вознесенский кафедральный собор, где в 1923 году вместе с настоятелем и прочими клириками он принял обновленчество и до 1928 года был ключарем кафедрального собора. В 1928 году о. Виктор принес покаяние, прекратил общение с обновленцами, и о. Александр взял его в Николаевскую церковь.

       Прекрасный знаток церковного пения, закончивший в свое время консерваторию вместе со Свешниковым, он был регентом правого хора. Не имея собственного дома, который был передан в ведение ГПУ, о. Виктор жил со своим небольшим семейством, женой и дочерью, в Николаевской церкви, в левой боковой комнате у притвора. Вместе с ними жила бывшая насельница Верненского монастыря инокиня Параскева (Буханцова).

       К тому времени о. Стефан, о. Александр и матушка Парасковья Кузьминична также лишились собственного дома, в котором прожили долгие годы. Он почему-то тоже приглянулся гепеушникам, и в один день и священники, и матушка оказались на улице без крыши над головой. Николаевская церковь была переполнена вынужденными жильцами, и настоятель ее не имел своего угла. Некоторое время о. Александр и о. Стефан ходили с квартиры на квартиру, пока, наконец, их вместе с Парасковьей Кузьминичной не взяла к себе в дом монахиня Верненского монастыря Ефросиния (Даурцева).

       3 апреля 1930 года на Алма-Атинскую кафедру был назначен епископ Герман (Вейнберг). Епископ Герман родился 8 октября 1885 года в дворянской семье. Окончил Петербургский университет и в 1916 году Петербургскую Духовную Академию со степенью кандидата богословия. 24 ноября 1913 года, будучи в Академии, пострижен в монашество и рукоположен в сан иеродиакона. 30 апреля 1914 года посвящен во иеромонахи. В 1916—1917 гг. был преподавателем Житомирского училища пастырства о. Иоанна Кронштадтского.

       19 октября 1926 года хиротонисан во епископа Масальского, викария Калужской епархии. С 23 января 1926 года был епископом Бугульминским. В Алма-Ату епископ Герман прибыл с игуменом Феогеном (Козыревым). Жили они вместе в Николаевской церкви в правой боковой комнате у притвора.

       Игумен Феоген родился 27 января 1862 года в Петербурге, в семье царедворца. Он был вдовцом и имел сына, который после октябрьского переворота эмигрировал за рубеж. Сам же игумен Феоген (в то время Козырев Василий Львович) был вынужден скрываться от большевиков, как человек, близкий к царскому двору. Он нашел приют в одном из монастырей Калужской епархии, где в 1924 году принял монашеский постриг и в 1926 году — священный сан. Игумен Феоген был почти вдвое старше молодого епископа Германа и являлся для него одновременно келейником и старцем. И Владыка в духовных и текущих епархиальных делах всегда спрашивал совета отца Феогена.

       Епископ Герман был одарен незаурядными научными способностями и уже будучи архиереем проявлял особый интерес к астрономии. Имея тонкий душевный склад и ангельское терпение, епископ Герман в то же время был твердым и бескомпромиссным защитником Православия. И с церковной кафедры бесстрашно произносил он обличительные проповеди, направленные против обновленческого раскола и его приверженцев.

       Посеянные в 1923 году «епископом» Алексием (Марковым) и возращенные его последователями семена обновленчества к 1930 году дали обильные всходы как в Алма-Ате, так и по всей епархии. Владыка Герман старался удержать свою паству в духе Истины, возвращал заблудших, не оставляя без внимания ни одного прихода и назначая, где это было возможно, новых священников, стоящих на высоте своего призвания. Епископ Герман рассылал на приходы архипастырские послания, вел переписку как со светскими лицами, так и с представителями церковной иерархии, имея ту же цель — укреплять традиции Церкви, вести активную борьбу с ересью и безбожием.

       В следственном деле, хранящемся в архиве КНБ Республики Казахстан ¹² содержится выдержка из письма затворника Киево-Печерской Лавры схиархиепископа Антония (Абашидзе), бывшего епископа Туркестанского и Ташкентского Димитрия к епископу Алма-Атинскому Герману, датированного 1/14.12.1931 г.:

       «Удивляет меня очень успех григорианского раскола. Чем могут люди увлекаться? Ведь у григориан нет особой идеологии ни по какому вопросу, отличной от Православия. Григориане отличаются от православия только своей неканоничностью, своею преступною незаконностью, лживостью. Признают григориане митрополита Петра, а этот последний считает их, григориан, раскольниками.

       Мне сильно, сильно больно, что мой бывший келейник, обученный мною Матфей Долиндо, является главным заправителем неправого григорианского раскола. К моему горю, сам Григорий (Яцковский) ведь мой келейник по Киевской Академии. Два года мы жили с ним в одной келье. Что поделаем, Владыко святый, исполняются над нами слова Божественного Евангелия. Будем молить Господа, чтобы он, Небесный наш Пастыреначальник, сохранил бы нас в Своей истине до конца! Об этом я постоянно взываю к Нему — Всеблагому и Всемилостивому Господу нашему. Да поможет Вам Всемогущий вернуть заблудших в ограду Святой Церкви».

       Для поддержания духа верующих епископ Герман собирал сведения о находящихся в местности близ Алма-Аты мощах апостола и евангелиста Матфея с целью прославления этой местности. К исследовательской работе по этому вопросу он старался привлечь профессуру и образованное духовенство, отбывающих ссылку в Алма-Ате. На Литургии ссыльным священникам Владыка благословлял причащаться в алтаре в полном облачении. И нередко алтарь Николаевской церкви был переполнен духовенством — от диаконов до архиереев. Среди последних в Алма-Ате находились архиепископ Херсонский и Николаевский Прокопий (Титов) и епископ Подольский и Брацлавский Амвросий (Полянский). При их участии в начале весны 1932 года игумен Феоген был возведен в сан архимандрита.

       Анастасия Нагибина рассказывает:

       «Владыка Герман был слаб здоровьем. Многолетний строгий пост, с одной стороны, и текущие тревожные политические и внутрицерковные события, с другой, изнуряли его до крайней степени. Кроме того, духовенство и миряне ежедневно целыми семьями или тайком в одиночку шли к Владыке, желая получить от него поддержку и совет: «Куда деваться? Как жить?» Всех он принимал, благословлял, утешал, помогал, как мог, материально. У Владыки сдавали нервы. Он предчувствовал, что вот-вот его арестуют, и ждал ареста. Отец Александр опасался за его здоровье и часто говорил: «Я боюсь за Владыку. Он очень худой, очень нервный. Ему бы врача надо». Владыка рассказывал, что, засыпая, положив голову на подушку, он слышит разговор о своем аресте.

       В начале декабря 1932 года пришла к сестрам мать начальника ГПУ Иванова и сказала: «Мой сын послал меня предупредить, что в ночь на 10 декабря всех ваших священников арестуют. Никому не велел говорить, а только, жалея меня, потому что я церковь люблю, сказал: «Пойди и скажи сестрам».

       Вечером под 10 декабря торжество в церкви было такое, как никогда. Была всенощная накануне празднования в честь иконы Матери Божией, именуемой «Знамение». Служил Владыка Герман, сослужили о. Феоген, о. Александр, о. Стефан и о. Филипп. В городе среди ссыльных было много церковных певчих и оперных певцов. Отец Виктор Поливанов собрал великолепный хор. Но в тот вечер он был болен, хором не управлял. Кроме епископа Германа, священников и сестер, никто не знал о предстоящем аресте. Среди молящихся было много ссыльных, служба шла по-особому празднично, и Господь в этот вечер в преизбытке согревал Своею благодатью каждое обращенное к нему сердце и наполнял теплотою и радостью обессиленные от бесконечных мытарств людские души.

       Служба закончилась, сестры спустились в свою келью. Кроме них в церкви находились епископ Герман, архимандрит Феоген, о. Виктор с семьей, инокиня Параскева и странник Виктор остался у нас в эту ночь. Ночевальщики собрались наверху, но им сказали: «Лучше уйти от греха, потому что тревожно».

       Сестры поужинали и говорят: «Ну вот и неправду сказали. Уже 10 часов вечера, а все спокойно». Мать Феодора возразила: «Рано еще так говорить, еще вся ночь впереди». Только проговорила, и слышим — в окна бьют. Мы испугались и сразу поняли, кто стучит. Человек шесть пришли тогда в шинелях, с ружьями, шапки на них с рогами, мать Феодора всегда говорила: «Рогатые».

       Потом начали бить в восточные двери подвала. Никто из нас не решился их открыть. Били сильно, но двери были окованы железом с обеих сторон, засовы крепкие, и на окнах ставни. Тогда красноармейцы пошли к центральной двери и стали стучать очень громко и ругаться.

       Мать Евфалия поднялась наверх и сказала: «Без старосты мы двери не откроем». Красноармейцы пошли, привели старосту — Шахворостова Георгия Васильевича (он жил рядом с церковью). Мать Евфалия открыла двери. Они сразу пошли в комнату Владыки Германа и архимандрита Феогена. Те уже были готовы к аресту. У красноармейцев был ордер на арест о. Виктора Поливанова, но они его не взяли, потому что он лежал в постели больной и не мог подняться. Взяли инокиню Параскеву (Буханцову), т. к. у нее было послушание делать уборку в комнате Владыки.

       Странник Виктор услышал грохот, увидел из подвального окна, что ходят эти в шапках, напугался, затрясся весь, полез через западню наверх в алтарь и лег там прямо на пол. А они уже наверх зашли через центральные двери, стоят у свечного ящика, деньги считают.

       Мать Феодора за Виктором следом, стащила его вниз и сказала: «Виктор, убегайте, пока не поздно. Нас, наверное, заберут, а Вам незачем с нами». Открыла ему восточную дверь:
       — Ну, с Богом, идите.
       — Куда же мне идти?
       — Вон там, через две улицы вдовушка живет, Мария Мищенкова, бегите к ней, она Вас примет.
       И он туда ушел ночевать.

       Остальные сестры сидели в подвале и через полуоткрытую ставню видели, как другая группа военных привела во двор о. Александра, о. Стефана и монахиню Ефросинию (Даурцеву), в доме которой они проживали. Потом арестованных собрали всех вместе во дворе и повели в ГПУ. Мать Евфалию тоже захватили с собой, но не арестовали, а взяли для того, чтобы она донесла им до ГПУ ящик с изъятыми деньгами. Когда пришли в ГПУ, там уже был о. Филипп.

       Мы остались в церкви одни, сестер не тронули — начальник ГПУ Иванов не дал ордер на их арест. Мы не спали до утра. Утром пришли на Литургию люди. Очень много собралось народа, полный двор. Увидели, что церковь опечатана и на двери висит замок. Все стояли у церкви и не расходились. Кто-то в толпе сказал: «Давайте сорвем замок и войдем в церковь». Ему ответили: «Не надо, может быть еще хуже». Сестры не знали, оставаться им жить в церкви или уходить. Пришли гепеушники и сказали, что в подвале сделают овощное хранилище, но нам разрешили остаться жить, только не зажигать света.

       Батюшек о. Александра, о. Стефана и о. Филиппа с месяц допрашивали в ГПУ. Потом их всех троих направили в санпропускник, т. е. в баню. Там их хорошо напарили, затем посадили в кузов открытого грузовика и повезли по морозу в городскую тюрьму. Сильно простуженные, в тюрьме они сразу заболели сыпным тифом.

       Как-то рано утром в церковь пришла санитарка из Красного Креста и сказала сестрам, что в тифозные бараки привезли из тюрьмы о. Стефана и о. Филиппа. (Бараки эти были расположены на нынешних улицах Байтурсынова и Айтеке Би, где сейчас находится морг, а в то время туда свозили тифозных со всего города). На следующее утро в этих бараках был уже и о. Александр. Мать Феодора ходила навещать их. Через окно она разговаривала с о. Александром. Он сказал, что чувствуют они себя плохо, и просил красного вина — кагора.

       Первым умер о. Филипп — 17 января. Вторым — о. Стефан — 18 января. Мы никак не думали, что о. Александр тоже умрет, все были уверены, что он выживет. Но и он умер 20 января 1933 года.

       В тюрьме нам дали разрешение забрать батюшек из Красного Креста и похоронить. Но предупредили, чтобы хоронили тихо: «Мы проверим,— сказали,— и, если будет собираться народ, всех перестреляем».

       К тому времени на той горочке, на которую с колокольни показывал о. Александр, устроили лагерь для раскулаченных. Заключенные жили в холодных и сырых бараках. Был голод, людей заедали вши, и они умирали там, как мухи. Днем заключенные работали, а ночью копали могилы и не успевали выносить мертвецов. Так и стала эта горочка к январю 1933 года кладбищем лагерных узников. Горожан же продолжали хоронить на городском кладбище. Но в тот период, когда умерли батюшки, по каким-то причинам закрыли городское кладбище и всех, умиравших в городе, направили хоронить на эту горочку. Это длилось не более двух недель, потом городское кладбище вновь открыли.

       Отца Филиппа из бараков забрали домой родные, и из дома мы повезли и похоронили его наверху горочки. Отца Стефана некуда было забирать. Гроб с его телом сестры поставили на церковном дворе у оградки. Пришел староста Шахворостов, пришел сосланный в Алма-Ату старый священник о. Афанасий. Церковь была опечатана, но через бывший в ней лаз, который вел из подвала в алтарь и в ризницу, я пролезла наверх и вынесла Евангелие, крест, кадильницу и нужное облачение. Мать Феодора велела брать все лучшее. Потом сестры загородили гроб простынями и прямо на улице, среди сугробов, о. Афанасий и староста Шахворостов помазали о. Стефана миром и облачили. Вложили в руку крест, на грудь — Евангелие, положили кадильницу — все как положено.

       Пришла санитарка из Красного Креста, забрала казенную одежду батюшки. Пришли с проверкой из ГПУ и были довольны — народ не собрался. Велели быстро закрыть гроб крышкой, чтобы никто не видел, что священника хороним. Мы закрыли, забили гвоздями, поставили гроб на телегу, и одолженная у соседей лошадка повезла батюшку вверх на горочку. Мы шли за гробом и плакали. Матушка Парасковья Кузьминична очень плакала, а несколько позже открыла матери Феодоре, что всю жизнь прожили они с о. Стефаном, как брат с сестрой. Как повенчались, так он сказал:
       — Дорогая Парасковья Кузьминична! Хочешь ли ты в рай попасть и с Господом быть?
       — Хочу.
       — Так вот, я тебе — брат, а ты мне — сестра.

       Мы привезли о. Стефана на лагерное кладбище. Гроб нести было некому. Сестры и староста Шахворостов двигали гроб по снегу к могиле о. Филиппа. Земля была застывшая. Копать новую могилу у нас не было сил. Мы выбросили землю из свежей могилы о. Филиппа, в южную сторону от его гроба сделали подкоп и задвинули туда гроб с телом о. Стефана. Так же хоронили мы и о. Александра. Так же облачили на церковном дворе, отдали санитаркам одежду, успокоили своей немногочисленностью гепеушников, на ту же телегу поставили гроб и повезли о. Александра в предгорье, за Головной арык, на ту горочку, которую он сам для себя указал. Снова выбросили еще не застывшую землю из могилы о. Филиппа, сделали подкоп в северную сторону и опустили в него о. Александра. Только мать Феодора была недовольна. Она хотела, чтобы посередине лежал о. Александр, как старший, но — как Бог дал». Отцу Стефану было 55 лет, о. Филиппу — 62 года, о. Александр умер 66 лет.

       «Проходила зима,— продолжает А. Нагибина.— Наступил Великий пост. Мы все еще жили в церковном подвале, через перегородку от овощехранилища. Туда с правой стороны въезжали грузовики и шла разгрузка овощей. Нам разрешали брать морковь, картофель и яблоки. Приближалась Пасха. Народ стал хлопотать об открытии к Пасхе храма. В ГПУ смягчились, разрешили вновь открыть церковь. Но кому в ней служить? Священников нет. Сестры пошли в ГПУ просить разрешения служить на Пасху священнику из ссыльных. Разрешили, дали сестрам на руки документ.

       Пошла мать Феодора с прихожанкой Стригиной Анной Петровной к одному из ссыльных. Пока шли, в потемках упали в яму, вылезли из нее все грязные, и вода с них льется. Пришли к священнику. Дверь открыла матушка, замахала руками: «Как ему служить! Разве что на четвереньках! Он который день пьяный!» Женщины заплакали и сказали: «Какие мы, такой и священник»,— и пошли к о. Афанасию. Отец Афанасий прочитал разрешение и согласился 3 апреля на Пасху служить. На эту Пасху все плакали. Прежде батюшки выйдут на амвон — о. Александр, о. Стефан, о. Филипп с крестами в руках, в белых ризах, радостные, и как возгласит о. Александр на всю церковь: «Христос воскресе!» — под купол голос его летел,— и гром голосов так же радостно в ответ: «Воистину воскресе!» А здесь о. Афанасий, старый, слабенький вышел, чуть живой, возгласил еле слышно: «Христос воскресе!» А в ответ два-три голоса приглушенно: «Воистину воскресе!» — а вся церковь плачет одним стоном. Это была Пасха слез».

       Академик Щелкачев Владимир Николаевич вспоминал: «В 1930 году, в Москве, я был арестован вместе с настоятелем храма Никола-Плотники протоиереем Владимиром Воробьевым за то, что состоял в двадцатке этого храма. Около года я провел на Лубянке и в Бутырской тюрьме, был осужден по статье 58 п. 10, 11 и в 1931 году, в канун Воздвижения Креста Господня, сослан на 2 года в Алма-Ату. Алма-Ата была наполнена ссыльными, среди которых были профессора, инженеры с огромным стажем, специалисты разных областей и разных степеней, духовенство. В ГПУ мне дали бумагу, что раз в 10 суток я обязан туда являться: «А теперь — куда хотите, туда и идите, где хотите, там можете устраиваться на любую работу».

       Я пошел в дом колхозника на базарную площадь, единственное место, где можно было переночевать. Это был одноэтажный дом из двух комнат, битком набитый людьми. На полу деревянной веранды я постелил газеты и прилег. Но заснуть не успел — меня отыскал племянник о. Владимира Михаил Осипович Воробьев и забрал к себе в дом, хотя ссыльных принимать было запрещено. В городе была одна-единственная баня, достать билет в которую было невозможно.

       Я устроился преподавателем математики сначала в промышленный техникум, а затем в педагогический институт. Каждый воскресный день я ходил в Николаевскую церковь, где служили епископ Герман, архимандрит Феоген и три священника — о. Александр, о. Стефан и о. Филипп. Отца Александра я мало знал, с о. Стефаном был хорошо знаком, знал и о. Филиппа. Но с ними я не был близок. Духовником в моей ссылке был архимандрит Феоген.

       Я хорошо помню Владыку Германа. Он был небольшого роста и очень худенький. Было понятно, что перед тобою — аскет. В нем не было никакой надменности, величавости. Он был предельно прост. Жил он в притворе Николаевской церкви, и к нему ходили все ссыльные, несчастные и нуждающиеся, и он отдавал им все, что имел. Это был полный бессребреник. Проповеди его были высокими по духу, но понятными и доходчивыми для всех. Он много и напряженно работал. Иногда к церкви подъезжал на лошади, запряженной в линейку, один из прихожан. Владыка садился в линейку, и они ехали по грунтовой дороге по направлению к Медео. Поднявшись довольно высоко, они сворачивали в ущелье, и Владыка, оставив линейку и возницу, один поднимался в горы помолиться и отдохнуть.

       Епископа Германа и всех священников арестовали, и на Пасху 1933 года Николаевская церковь была закрыта. Но люди пришли, пришел и я, и все мы стояли перед закрытыми дверями. Как же мы были изумлены и как обрадованы, когда поздно вечером неожиданно открылись церковные двери! Поток людей влился в храм, и началась пасхальная заутреня. Служил старый священник из ссыльных и известный московский протодиакон Туриков ¹³, тоже ссыльный.

       Было скорбно и радостно встречать эту Пасху, наверное, самую памятную в моей жизни».

       Владыку Германа, архимандрита Феогена, инокиню Параскеву и монахиню Евфросинию допрашивали в ГПУ полгода. Свидания с ними не разрешали, но в определенные часы сестры носили им передачи. Очередь в ГПУ была огромная. Люди приходили до рассвета и целый день до вечера толпа народа томилась, ожидая своей очереди на прием передачи. 25 июня 1933 года было вынесено обвинительное заключение и приговор, который гласил:

       «ОПО ПП ОГПУ КазССР ликвидирована контрреволюционная организация церковников, охватывающая своей деятельностью ряд общин сергиевского течения, существующих в Алма-Ате, Сарканде, Лепсинского пограничного района, станицах Талгаре, Чилике, Алма-Атинской области, и с. Лебединке Кирреспублики. Идейными вдохновителями и руководителями организации были: епископ сергиевской ориентации Вейнберг Герман Адамович; Скальский Александр Филимонович, протоиерей, бывший член Верненского отделения Семиреческого епархиального управления; Козырев Василий Львович, он же архимандрит, сын бывшего царедворца. Задачи ликвидированной организации в основном сводились:

       1) развитие контрреволюционной деятельности в блоке с белоэмигрантами и церковными кругами г. Кульджи китайской провинции Синьцзян;

       2) переправа за кордон нелегальным путем устойчивого в контрреволюционном отношении духовенства как представителей от организации с целью закрепления блока и передачи сведений о положении в СССР вообще и о гонениях за религию в частности;

       3) создание контрреволюционных пораженческих настроений среди членов религиозных общин.

       Проходящие по делу:

              Даурцева Евдокия Ивановна 39 лет, из Алма-Аты, образование домашнее;

              Буханцова Парасковья Павловна 40 лет, из крестьян Лепсинского района КССР деревни Колпаковка, с 13 лет жила в монастыре г. Алма-Аты, в данное время певчая при Никольской церкви;

       обвиняются в том, что, примыкая к руководящему центру и являясь его надежной опорой, способствовали организации в развитии ее контрреволюционной деятельности и в том, что Даурцева предоставляла свою квартиру для руководителей организации, собиравшихся там с целью обсуждения программных и тактических установок в начале возникновения организации.

       Постановлением тройки при ПП ОГПУ в Казахстане епископа Германа заключить в концлагерь сроком на 8 лет, архимандрита Феогена и монахинь Евфросинию и Параскеву выслать в Западную Сибирь сроком на 3 года ¹⁴».

       Епископ Герман отбывал срок в лагере поселка Долинка Карагандинской области. Его определили в лагере ухаживать за скотом. Сестры посылали ему посылки, но, как впоследствии рассказывали, посылок этих он не видел, их отбирали у Владыки уголовники.

       «Время миру и время борьбы с ересями,— рассуждал Владыка в одном из своих писем в 1932 году,— время свободы и время насилия, время преподобной жизни и время исповедничеству и мученичеству. Время свободному служению и время служения при насмешках, время господствовать и время быть рабом Господа Всевышнего и т. д. Кто не со Христом, тот против Него, кто не в Церкви Христовой, тот погибнет от власти сатаны, тот в дверях ада. Поэтому нужно все употреблять, чтобы быть со Христом и пользоваться его средствами нам предлагаемыми — Святым Телом и Кровью Его, Святыми Таинствами. Кто последние употребляет, тот не может быть в союзе с дьяволом и его царством — адом, тот вне его и у него нет лжи» ¹⁵.

       27 мая 1938 г. епископ Герман был вторично осужден в лагере сроком на 10 лет. В его деле есть следующая характеристика: «Убежденный служитель культа. Не исключена возможность религиозной пропаганды среди верующих. Требует специального наблюдения. Слаб здоровьем: порок сердца, истощение, склероз сосудов. Отношение к труду механическое. Рассеян. Норму не выполняет» ¹⁶.

       Владыка Герман умер 24 мая 1942 года в стационаре на командировке «Акмолинское» ¹⁷ Карлага.

       Похоронен на кладбище этой командировки. На могиле поставлен столб с надписью «Б-16».

       Дальнейшая судьба архимандрита Феогена неизвестна, но вызывает сомнение, чтобы человек на восьмом десятке лет своей жизни (при аресте ему было 71 год) мог выдержать даже трехлетний срок Сибирской высылки.

       Из лагерей, после десятилетнего пребывания на Колыме, вернулись лишь монахиня Евфросиния и инокиня Параскева.

       Хотелось бы привести имеющиеся у нас краткие сведения об о. Иоанне Иващенко, в годы гонений, в числе множества других мучеников и исповедников, побывавшем в Никольском храме. А. Нагибина вспоминает:

       «В 30-м или 31-м году пришел в Николаевскую церковь священник, служивший прежде на моей родине в селе Колпаковка (ныне поселок Дзержинск в Талды-Курганской области). Звали его о. Иоанн Иващенко. Он был назначен в Колпаковку на место убитого большевиками в начале 20-х годов протоиерея Владимира Цидринского. Но и о. Иоанна вскоре арестовали, и вот, после пребывания в северных лагерях, он пришел с этапом в ссылку в Алма-Ату. Помню, зашел он в комнату — весь в пыли, одежда грязная, в латках. Это был скелет, обтянутый кожей, с выпуклым черепом на тонкой шее. Но я сразу узнала его, и мать Феодора узнала и — табурет ему:
       — Садитесь, батюшка.
       — Нет, я не сяду. Дайте мне гребешок.

       Дали ему гребешок, он вышел на улицу, и я за ним выскочила — что он будет делать с гребешком? Он пошел в среднюю аллею двора, остановился, стал расчесывать волосы и сбрасывать с гребешка на землю вшей. Так он и бороду вычесал и брови. Потом в церковь зашел и сказал:

       — Ну вот, теперь можно и посидеть. У меня очень много насекомых, так я их немножко обобрал.

       Мы позвали старосту, Шахворостова Георгия Васильевича. Он пошел по прихожанам, собрал для о. Иоанна одежду и обувь, повел его в санпропускник (в баню таких не допускали) и вымыл. Потом нам рассказал, что все тело батюшки было до костей изъедено насекомыми. Отца Иоанна взяли на работу сторожем при какой-то организации. Дали ему чулан, в котором он мог жить. Он был очень истощенный, ночью дежурил, все остальное время лежал в чулане. Потом, помню, пришла в церковь женщина из морга и сказала:
       — К нам попа привезли.
       — Откуда Вы знаете, что попа?
       — У него на большой цепочке крест, как попы носят.
       Мать Феодора пошла в морг и посмотрела. Это был о. Иоанн. Отец Виктор Поливанов его отпел, и матушки похоронили его на центральном кладбище».

       Казахстан в 30-х годах нашего столетия сделался краем мучеников. Как на севере были Соловки, так на юге был Казахстан. Бесчисленные сонмы новомучеников Российских окончили там свой подвиг и получили мученические венцы. Земля Казахстана сделалась свидетельницей трагедии русского народа. Архиепископ Алексий в одной из проповедей рассказывает о заброшенном кладбище на краю поселка Долинки Карагандинской области: «Люди, которые там жили, ссыльные, называли его «мамочкино кладбище», потому что там погребены дети, рождавшиеся у ссыльных».

       Известно, что в Казахстане пострадали саровские монахи Маркеллин и Гедеон. О них вспоминает монахиня Серафима (Булгакова) в книге «Угодник Божий Серафим» (Валаамский монастырь, 1992 г.).

       Иеромонах Маркеллин много лет был гробовым у мощей преп. Серафима. В 1927 г., когда начался разгром монастыря, управляющий Тамбовской епархией архиепископ Зиновий, находившийся тогда в Дивееве, вызвал о. Маркеллина и приказал взять мощи и скрыться с ними на Кавказе, «но тот отказался, сказав, что он, стоя столько лет у святых мощей, столько видел от них чудес, что уверен, что преподобный и сейчас сам не дастся. За это о. Маркеллин был отставлен, и на его место поставили иеромонаха Киприана»,— пишет монахиня Серафима. Впоследствии, когда безбожники разорили саровские святыни и увезли мощи, о. Маркеллин не мог себе простить, что ослушался Владыку, и доходил до нервного расстройства. В 1931—32 годах он был арестован и сослан в Казахстан. Великим постом 1932 года он находился в Алма-Ате на пересыльном пункте. Последний раз его видели в этом городе в Великую субботу, а в Пасхальную ночь он был отправлен этапом дальше, где вскоре и скончался.

       Иеромонах Гедеон, родом с Херсонщины, перед разгоном монастыря нес послушание «хозяина» лесного монастырского хутора — пустыньки. «Скончался он в ссылке в Алма-Ате, 26 марта 1933 года,— пишет монахиня Серафима.— Это было в Вербную субботу в 8 часов утра. У о. Гедеона имелся особый крест с частичкой ризы Господней, с мощами праведного Лазаря Четверодневного и праведного Иова Многострадального. Мне привелось хоронить этого инока на Алма-Атинском кладбище, неподалеку от города. И происходило это в тот же день, в Вербное воскресение, в пять часов вечера. Сообщила его сестре, дала телеграмму Дивеевской монашке Анюте. И не чудесно ли? Она, оказывается, в этот день приобщалась Святых Таин. А в ночь накануне иеромонах Гедеон ей снился дважды с настоятельной просьбой: «Не забудь помянуть меня на Литургии. Это мне сегодня особенно важно». По часам получалось, что просьба его оказалась предсмертной.

       Умирал инок от отека легких, мне пришлось сидеть около него допоздна. Уже был плох, но я все же была уверена, что он не умрет в ту ночь. Уйти требовалось срочно, чтоб поспеть на работу (устроилась счетоводом). А в восемь часов утра он скончался. Передала его вещи в покойницкую санитару — пусть обрядит ночью новопреставленного. Это уже было часов в пять вечера. За день на умершего наклали столько покойников, что нам с санитаром пришлось доставать его снизу: трупы, уложенные поленницей, снимали за плечи и ноги. Облачили о. Гедеона в свитку и черный подрясник, потом одели епитрахиль и поручи, на голову надвинули скуфейку. Так и положили в гроб. Сестре умершего я написала подробное письмо. И что удивительно: когда хоронили этого инока, его заочно в Ардатове отпевал архимандрит. Своей сестре умерший приснился в том облачении, в каком я его положила в гроб. А ведь письмо с описанием всего этого она получила спустя лишь несколько дней.

       Прозектором ¹⁸ в Алма-Атинской больнице был в ту пору доктор Фрунзе — родной брат того самого, военного. Этот доктор оказался достаточно милым человеком, мне какое-то время пришлось работать в Алма-Атинской больнице под его началом, и отношения у нас сложились хорошие. Он-то и разрешил мне похоронить о. Гедеона, а так бы не дали.

       Врачи в больнице были либо приезжие, либо ссыльные. Работала я одно лето там делопроизводителем, но и позже, до конца срока моей ссылки, могла придти в больницу в любое время, чтобы позвать врача осмотреть на дому больного или умирающего. Никто из персонала в такого рода просьбах не отказывал, а шел просто и охотно. Чувствовалось, так принято. Транспорта в Алма-Ате не было, грузы перевозили на лошадях. Выпросила я лошадь, чтобы отвезти гроб на кладбище. Горожане, в основном, ходили пешком, разве какой казах проедет на осле. Но ночью по городу шла машина — подбирала трупы. Верблюдов я всего однажды видела...

       В 1946 году, вернувшись из второго заключения, я жила в Вертьянове в крохотной избушке матушки Амвросии. Церкви поблизости не имелось, все службы Великим постом отправляли дома. На сорок мучеников пришла из Арзамаса сестра о. Гедеона Анюта. По окончании часов и вечерни начали петь панихиду. И вот Анюта видит, что в переднем углу за кроватью перед иконами о. Гедеон в облачении. Вид у него был такой, как будто стоял под стеклом. Анюта думает: «Сегодня сорок мучеников, день его пострига». Запели: «Со святыми упокой», она сделала земной поклон. Поднимается, а о. Гедеон уже стоит в мантии. Кончилась панихида, и он сделался невидимым.

       «После Пасхи 1933 года,— рассказывает А. Нагибина,— Николаевская церковь была открыта, но служить в ней было некому. В это время в Алма-Ату приехали из Сибири священники, лишившиеся своих приходов. Это были горе-священники, открыто заявлявшие о своем неверии. Они и стали служить в Николаевской церкви. Когда сестры желали побеседовать с ними, услышать духовное слово, те прямо говорили: «Мать, да мы в Бога не верим... Никогда не верили и не верим». Три священника были и диакон.

       В 1934 году в Алма-Ату был назначен епископ Александр Толстопятов. Бывший морской инженер, за свою чрезмерную строгость Владыка был прозван в народе «Иван Грозный». В церкви пошла полная неразбериха. Храм пропитался запахом гнилого картофеля, который хранился здесь же, в подвале-овощехранилище. Из алтарей стали пропадать чаши, ковры и разные церковные принадлежности. Владыке писали доносы, что это, мол, монахини воруют, и Владыка верил этим доносам.

       Сестры чувствовали, что жить при храме им осталось недолго, но самовольно покинуть храм не решались. Они также продолжали печь просфоры, петь на клиросе и выполнять всю хозяйственную работу. Приходили ссыльные, их принимали, но уже меньше. Мать Феодора давала им бесплатно просфоры, так как ссыльным было не на что их купить. Из-за этого получился скандал, и в конце концов Владыка приказал сестрам покинуть храм. Матушки сложили свои пожитки на телегу и переехали жить в мазаную избушку на Лесную улицу.

       Раз зимой мать Феодора пришла в церковь еще затемно на раннюю обедню. Во дворе под деревом стоял знакомый ей старичок. Матушка подошла к нему и расплакалась: «Пора уже службу начинать, а в храме еще свет не горит и замок на дверях». Старичок ей ответил: «В прошлое воскресенье я пришел также рано, стоял здесь под деревом и молился. Смотрю, зажегся в храме свет, открылись центральные двери, вышел на крыльцо святитель Николай с метлой в руках и стал мести направо и налево. И вымел всех, кто в этом храме служит, все катились с паперти по ступенькам до самой земли. Потом зашел в храм, закрыл двери и света в храме не стало. Так что, матушка, все это скоро прекратится».

       Шел 1936 год. В Николаевской церкви снова произошли аресты: взяли епископа Александра и тех священников — «веришь — не веришь»,— всех арестовали. Отречение им не помогло. «Раз не верите, значит обманывали народ»,— и всех в тюрьму посадили. Церковь закрыли вторично ¹⁹, в ее помещении устроили музей атеизма, поставили на крыльцо каменных истуканов».

       Архиепископ Молотовский и Соликамский Александр (Толстопятов) родился 4 ноября 1878 года в Москве в семье профессора Московского Университета. В 1901 году окончил Кронштадтское Морское инженерное училище и Санкт-Петербургскую консерваторию. С 1902 года — мичман, с 1905 года — лейтенант. В 1911 году окончил Михайловскую Артиллерийскую Академию. Преподавал физику, механику, высшую математику в военно-морском училище. В 1920 году имел звание капитана II ранга. Плавал на судах «Якут», «Пересвет», «Диана», «Петр Великий». В 1920 году окончил Петроградский Богословский институт.

       В июне 1922 года, когда в Петрограде началось рассмотрение дела митрополита Вениамина и группы духовных лиц и мирян, привлеченных к ответственности по обвинению в сопротивлении изъятию церковных ценностей, Александр Толстопятов оказался среди обвиняемых на скамье подсудимых. Был приговорен к трем годам заключения. Срок отбывал в Петроградском исправительном доме.

       В 1923 году пострижен в мантию и возведен в сан иеромонаха. В 1924 году арестован. Обвинялся в том, что «уговаривал монахов Александро-Невской Лавры не платить квартирной платы». Допрашивали на броненосце «Потемкин». Осужден по статье 58-10, выслан на Соловки на два года.

       В 1928 году возведен в сан архимандрита. В этом же году арестован в Перми за антисоветскую агитацию. Осужден по статье 58-10 на три года заключения в концлагерь. Срок отбывал на Беломорканале. Освобожден досрочно через два с половиной года. По освобождении приехал в Москву, где 21 августа 1933 года был хиротонисан во епископа Алма-Атинского митрополитом Сергием (Страгородским) в сослужении с митрополитом Новгородским Алексием (Симанским) и другими прибывшими в Москву архиереями.

       О периоде служения епископа Александра (Толстопятова) на Алма-Атинской кафедре Анастасия Нагибина вспоминает как о сложном и мало поддающемся логической оценке. Откровенные отречения от Бога священнослужителей, деятельность в Алма-Ате обновленческого митрополитского управления, материальные хищения, совершаемые новым органом — «двадцаткой» Никольской церкви, резко усилившееся в 1934 году давление на Церковь «Союза воинствующих безбожников», проводившего в действие свой пятилетний план — вот условия, в которых начал служение епископ Александр.

       Его прямодушие и крепкий морской характер, выработанная во флоте привычка повелительного обращения с подчиненными, вероятно, и делали его «грозным» в глазах алмаатинцев, привыкших к кроткому, утирающему слезы ссыльным епископу Герману (Вейнбергу).

       Уголовное дело 09550 ²⁰ открывает некоторые стороны деятельности епископа Александра. Талантливый проповедник, имевший несокрушимую внутреннюю убежденность и силу слова, писатель-апологет и церковный историк, неустрашимый защитник православной веры, епископ Александр изменил свой жизненный путь и самоотверженно встал к штурвалу церковного корабля в то самое время, когда совершалась ярая попытка его потопления.

       Из протокола допроса следственного дела:

       «Епископ Александр: Литературной деятельностью я занимался еще не будучи служителем культа. Мною написан целый ряд трудов научного характера. Изложение религиозных вопросов я начал с 1926 года, будучи в ссылке в Нижнем Новгороде. В этот период я написал «Научное обоснование Библейского сказания о сотворении мира», «Схему истории Вселенских Соборов», «Православное богослужение», «Христос как историческая личность» (работы изъяты при обыске).

       Следователь: Какие цели преследовали, излагая и перерабатывая легенды?

       Еп. Александр: На литературно-духовную работу меня толкнула моя любовь к религии и науке.

       Следователь: На указанных страницах Вы вступаете в борьбу с материализмом, называете материалистов «обманщиками», своими «врагами» и т. д. Признаете ли Вы, что Ваши литературные произведения носили к/р характер?

       Еп. Александр: Я признаю, что мои произведения не согласуются с материалистическими мировоззренческими взглядами, но это не значит, что они контрреволюционны.

       Следователь: Революционная теория основана на материализме. Не считаете ли Вы, что выступление против материализма есть выступление против революционной теории, т. е. по существу к/р выступление?

       Еп. Александр: Я признаю, что мои литературные труды носят к/р характер, т. к. направлены против революционной теории материализма. Но это мои личные взгляды, излагал я их в целях своего личного удовлетворения. Я не надеялся, что книги мои будут изданы при существующем строе. Произведения показывал служителям алтаря, как людям компетентным. Желание утвердить, поддержать веру заставило меня перейти на церковную службу, то же самое заставило выступить с литературными трудами».

       Из свидетельских показаний:

       «...17 декабря 1935 г. еп. Александр говорил приближенным к нему монахам и монахиням: «Гонение на христиан и на Церковь — явление временное: существующей ныне власти дано время мучить верующих — чад Христовых, но этому будет конец в недалеком будущем»; «...Толстопятов разоблачал с амвона шпионство прихожан»; «...8 марта 1936 года Толстопятов выступил с проповедью, в которой призывал к изгнанию из рядов верующих «предателей» Церкви, призывал к активной борьбе с безбожниками»; «...Толстопятов выступал против учения Дарвина в труде «Научное обоснование Библейского сказания о сотворении мира»; «...о закрытии Никольской церкви говорил, как о деле осквернения святыни руками безбожников»; «...в проповеди о Кресте перед закрытием церкви говорил, что свой крест мы должны нести безропотно, поражая им безбожие».

       Епископ Александр проходил также по следственному делу монахов ²¹ — иеромонаха Пахомия (Русина), иеромонаха Макария (Ермоленко) — бывшего насельника Оптиной пустыни, странника Виктора Матвеева, монахини Магдалины (Хахулиной), инокинь Татьяны (Халиной) и Александры (Нагибиной), живших до 1936 года в алма-атинских горах. Владыка совершил недельный поход, посещая тайные скиты и беседуя с местными пустынниками, высказывая при этом желание самому оставаться в горах и вести пустынный образ жизни.

       Из показаний инокини Феодоры:

       «Епископ Александр одобрял нашу жизнь в горах и беседовал с нами о жизни Святых Отцов в старину. «В настоящее время,— говорил он,— народ меньше верует в Бога и наша жизнь мало чем похожа на жизнь Святых Отцов». О жизни монахов сказал, что путь их верен, они, как Святые Отцы в старину, поддерживают факел веры».

       Одновременно с епископом Александром привлечен к уголовной ответственности священник Никольской церкви Алма-Аты Мельников Иван Афанасьевич.

       Отец Иоанн родился в 1895 году в селе Малый Ус Пермской губернии в крестьянской семье. Служение Церкви начал в 1918 году. В 1924 году судим по ст. 58-10, в 1932 году вновь судим по этой же статье, приговорен к трем годам ссылки, которую провел в Нарыне. В 1935 году о. Иоанн из Нарына прибыл в Алма-Ату. Свидетелем по делу проходит его сестра Мельникова Мария Афанасьевна, принявшая монашество в шестнадцатилетнем возрасте. Вероятно, эти люди были близки епископу Александру, поскольку монахиня Мария неизменно следовала за Владыкой, помогая ему и своему брату в лагерях и ссылках.

       Обвинительное заключение:

       «Проведенным следствием по делу к/р группы монахов и а/с хищнической группы церковников-тихоновцев Никольской церкви установлено, что практическое руководство и установки в к/р деятельности указанным группам давались епископом Толстопятовым. После революции бывший морской офицер царского флота Толстопятов переходит на церковную службу с целью «укрепления» Церкви, причем в программу «укрепления» входила пропаганда к/р религиозных идей и активная борьба с материализмом как основой революционной теории. Сконцентрировал вокруг себя контрреволюционеров, преимущественно монашествующий элемент».

       «Мельников Иван Афанасьевич являлся соучастником к/р деятельности Толстопятова, вел систематическую к/р агитацию.

       Особым совещанием тройки при НКВД СССР от 3 сентября 1936 года Толстопятов А. М. приговаривается к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 3 года.

       Мельников И. А. к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет».

       В 1943 году, после прошедшей 4 сентября в Кремле исторической беседы Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия, митрополита Ленинградского Алексия и митрополита Киевского Николая с председателем совнаркома Сталиным и заместителем главы правительства Молотовым, епископ Александр (Толстопятов) вместе с некоторыми другими архиереями был досрочно освобожден из концлагеря, доставлен в Москву и 8 сентября принимал участие в Архиерейском Соборе при избрании митрополита Сергия во Всероссийского Патриарха. В этом же году епископ Александр был назначен епископом Молотовским, 26 января 1944 года епископом Молотовским и Соликамским, 22 февраля 1945 года «во внимание к архипастырским трудам и за патриотическую деятельность» возведен в сан архиепископа. Скончался 26 сентября 1945 года, погребен в городе Молотове ²².

       Следует отдать долг памяти последнему Алма-Атинскому святителю, ставшему жертвой сталинских репрессий — Высокопреосвященному Тихону (Шарапову) и пострадавшему вместе с ним духовенству.

       Архиепископ Тихон родился в г. Туле в 1886 году. Получил высшее богословское образование. Был иеромонахом в Почаевской Лавре и редактором журнала «Русский инок». До революции служил в 177-й пехотной дивизии Изборского полка. Октябрьская революция застала о. Тихона в Польше. Одно время был очень близок к митрополиту Киевскому и Галицкому Антонию (Храповицкому), с которым, будучи в сане иеромонаха, в 1919 году, в разгар гражданской войны на Украине находился в заключении в униатском Базилианском монастыре.

       Из-за границы приехал в Москву в январе 1925 года, вошел в контакт с Патриархом Тихоном и митрополитом Петром Крутицким. 9 мая 1925 года была совершена его хиротония во епископа Гомельского, викария Могилевской епархии. Хиротонию совершал Святейший Патриарх Тихон и при вручении архиерейского жезла епископу Тихону произнес такие слова:

       «Предстоящий тебе путь святительского служения в исключительно трудных условиях есть путь крестный и мученический. И, может быть, твое сердце трепещет и смущается! Благодать Святаго Духа и сила крестная укрепят тебя. Взирай на твердость мучеников Христовых и их примером воодушевляйся на предстоящий тебе подвиг».

       Слова Святейшего Патриарха были пророческими. С этого времени начались мытарства епископа Тихона по ссылкам и лагерям. В мае 1925 года он был арестован и в административном порядке выслан из Гомеля. В конце того же года арестован, судим по ст. 58-10, приговорен к трем годам концлагерей. В 1927 году арестован, судим по ст. 58-10, заключен в Соловки на три года. В 1930 году судим по ст. 58-10, сослан в северный край на три года. В 1931 году судим по ст. 58-10, приговорен к трем годам концлагеря. В 1934 году митрополитом Сергием (Страгородским) направлен в Рязань, но вновь арестован и сослан в Самарканд.

       Год возведения Владыки Тихона в сан архиепископа неизвестен. В августе 1936 года назначен архиепископом Алма-Атинским, но в управление епархией вступил только 17 января 1937 года. Служил во Введенской церкви, которую после закрытия Николаевской передали православному архиерею.

       Об архиепископе Тихоне мы не имеем воспоминаний современников, и к данному повествованию о нем можно лишь добавить сведения, опубликованные в сборнике М. Е. Губонина «Патриарх Тихон и история Русской церковной смуты» ²³.

       В свое время Преосвященный Тихон рассказывал о сне, бывшем ему в заключении, на нарах в камере Могилевского ГПУ:

       «Позже, освободившись в Москве из заключения, Преосвященный изложил содержание этого сна на внутренней стороне переплета своего архиерейского «Чиновника»... Во второй половине 20-х гг. пишущий эти строки, состоя старшим иподиаконом сего святителя, многократно держал в руках этот «Чиновник».

       Во время проживания молодого тогда о. Тихона в Почаевской Лавре, у него был друг, из простецов, некий иеромонах Аркадий. К 1925 году, в связи с многолетним проживанием о. Тихона за границей — в Германии, связь его с другом прервалась, в результате чего они надолго потеряли друг друга... Конечно, грустили и мечтали о встрече.

       В самом начале 1925 года архимандрит Тихон, наконец, вернулся на родину, где вскоре состоялась его архиерейская хиротония. За обычной суматохой и множеством дел, возникших в связи с его новым служебно-иерархическим положением, справок о своем старом друге на первых порах навести не удалось (как предполагалось). А затем весьма вскоре же состоялся его отъезд на епархию, закончившийся более чем печально как для него лично, так равно и для порученного ему церковного дела.

       Владыка Тихон во вверенной ему Гомельской епархии повел успешную войну против местных обновленцев. А так как это шло вразрез с интересами гражданской власти, то он вскоре же был арестован и, насидевшись в достаточной мере по провинциальным тюрьмам, препровожден этапным порядком в Москву — свалочное место для всех архиереев, не допускаемых Тучковым к управлению своими епархиями в целях обеспечения максимального успеха обновленцев в их программной деятельности по развалу Церкви на местах.

       И вот в Могилеве, находясь в заключении в местном ГПУ, лежа в вынужденном бездействии на нарах, Преосвященный Тихон задремал. Во сне он увидел своего друга, иеромонаха Аркадия, причем в плачевном состоянии — лежащим где-то на койке при последнем издыхании; всякая помощь ему была бесполезна... Положение было трагичнейшим и беспомощным, горю Владыки не было границ. И пока он метался в хлопотах, в поисках мер к спасению своего тяжко болящего и горячо любимого друга, о. Аркадий скончался.

       Горю Владыки, как оказалось, действительно не было предела, так как, проснувшись и с изумлением оглядевшись по сторонам, Владыка почувствовал, что все его лицо было мокро от слез и ряса, свернутая под головой вместо подушки, также влажна: пропитана слезами. Он долго не мог прийти в себя, и слезы продолжали по-прежнему лить из глаз под влиянием только что виденного печального зрелища.

       Позже, в Москве, вскоре после освобождения из заключения и дачи необходимой подписки о невыезде, Преосвященный немедленно принял меры к тому, чтобы навести справки о своем давнем и далеком друге.

       Справку навести удалось. Оказалось: в день «вещего сна» о. Аркадий скончался.

       Впоследствии в память покойного своего друга Владыка Тихон при пострижении в мантию своего келейника Никандра Перепечко, в соборном храме московского Богоявленского монастыря нарек его Аркадием».

       И в Алма-Ату Владыка Тихон приехал с этим о. Аркадием, бывшим к тому времени в сане архимандрита и также освободившимся из лагерей.

       Архимандрит Аркадий (Перепечко Никандр Архипович) родился 30 октября 1900 года в Белоруссии в городе Быхове в крестьянской семье. С 1918 по 1922 год служил в качестве телеграфиста связи в 8-й западной батарее связи в городе Рославле. После окончания гражданской войны занимался с родителями крестьянским хозяйством до 1925 года, когда началось его служение Церкви Божией рядом с Преосвященным Тихоном, епископом Гомельским. В 1928 году о. Аркадий был арестован и до 1934 года отбывал ссылку в Казахстане, где в городе Кустанае произошло его знакомство с находившимся там же в ссылке протоиереем Киприаном Соловьевым, с которым в последующее время он вел переписку.

       Протоиерей Киприан Соловьев родился в 1879 году в селе Бондари Черниговской области в семье учителя. Закончил Киевскую Академию и преподавал в Черниговской семинарии. Перед октябрьской революцией принял священный сан. В 1917 году назначен приходским священником церкви села Холопкова Глуховского уезда. Был одарен музыкальными способностями — прекрасно пел и играл на скрипке. Имел талант проповедника, что было отмечено святым праведным Иоанном Кронштадтским: еще будучи мирянином, Киприан посетил его и был назван им «Киприаном-Златоустом».

       В селе Холопково о. Киприан организовал молодежный церковный хор. Как добрый пастырь, он имел огромный авторитет среди односельчан. В марте 1927 года против него было возбуждено уголовное дело за «агитацию против общественного строя». В обвинение входило, в частности, то, что о. Киприан организовал детский хор, что «противостояло в селе пионерскому движению». Хор был ликвидирован. В мае 1927 года дело было прекращено из-за отсутствия достаточного состава преступления. В этом же году вновь возбуждено дело, и о. Киприан 23 сентября 1927 года присужден к трем годам ссылки в Казахстан, трехлетняя ссылка растянулась на 9 лет — до 1936 года.

       По воспоминаниям его дочери, Нины Киприановны Соловьевой, отчасти известны места его ссылок: село Журавлевка Кустанайской области, г. Бузулук Оренбургской области, г. Богородск Горьковской области, далее Туркмения, г. Мары. В 1936 году закончился срок его последней ссылки, и некоторое время о. Киприан служил в Ташкенте с епископом Лукой (Войно-Ясенецким). Но в Ташкенте семья о. Киприана голодала. Он получил письмо от архимандрита Аркадия, в котором последний приглашал о. Киприана в Алма-Ату. И в том же 1936 году о. Киприан приехал в Алма-Ату и стал служить во Введенской церкви с архиепископом Тихоном и архимандритом Аркадием.

       Накануне праздника Преображения Господня, в ночь с 18 на 19 августа 1937 года в Алма-Ате были арестованы: архиепископ Тихон, архимандрит Аркадий, протоиерей Киприан, иподиакон Николай и староста Введенской церкви.

       Архиепископ Тихон обвинялся в том, что «в 1925 году завербован разведкой одного из кап. государств и переброшен на территорию СССР с заданиями шпионского характера. Собирал материалы шпионского характера о развитии текстильной промышленности в Средней Азии и положении колхозов. В Алма-Ате организовал и возглавил антисоветскую религиозную повстанческую организацию церковников».

       Архимандрит Аркадий обвинялся в том, что «вел антисоветскую агитацию, направленную на дискредитацию руководителей ВКП(б) и сов. правительства. Пропагандировал идеи монархизма. Террорист, был подготовлен Шараповым для непосредственного совершения террористических актов над руководителями ВКП(б) и сов. правительства».

       Протоиерей Киприан Соловьев — «ярый монархист, ведет монархическую агитацию среди населения, во время богослужения поминает Царей и Цариц. Совершает тайные богослужения, потихоньку крестит детей, даже взрослых». Обвиняется в том, что «вел монархическую агитацию среди населения и пропаганду против Конституции СССР».

       Заседанием тройки УНКВД по Алма-Атинской области от 17 октября 1937 года архиепископ Тихон (Шарапов), архимандрит Аркадий (Перепечко), протоиерей Киприан Соловьев приговорены к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 10 ноября 1937 года.

       На запрос родственников о проходившем по делу архиепископа Тихона иподиаконе Нигородове Николае Васильевиче в Министерство государственной безопасности дан ответ: «Умер в ссылке в 1941 году». Судьба остальных арестованных в ночь с 18 на 19 августа 1937 года неизвестна.

       Об упомянутых выше епископах можно добавить следующее.

       Архиепископ Подольский и Брацлавский Амвросий (Полянский) с 1923 по 1926 г. находился на Соловках. Был в числе епископов, подписавших в 1926 году «Памятную записку соловецких епископов». Умер в 1934 году от солнечных ожогов и желудочных заболеваний по дороге из Чимкента в отдаленное селение ²⁴.

       Из устных рассказов известно, что Владыка, облаченный в черную рясу, ехал по раскаленной солнцем степи на верблюде в сопровождении конвоя. Объявив привал, охрана дала команду: «Поп, слезай с верблюда!» Ответа не последовало — Владыка был мертв.

       Архиепископ Херсонский и Николаевский Прокопий (Титов) был судим в Одессе в начале 20-х годов, также в Томске и в Камышине. С 1923 по 1926 год находился в ссылке на Соловках. По свидетельству очевидцев, 28.05.1935 г. он был в Ташкенте с направлением в город Турткуль в сопровождении протоиерея Иоанна Скадовского. Расстрелян в 1937 году.

       С начала Великой Отечественной войны в Николаевской церкви была устроена конюшня, а в подвале ее размещалась военная штрафная рота. Бывшие прихожане нередко наблюдали, как по настланным на высокое крыльцо церкви деревянным трапам в 6 часов утра военные выгоняли из церкви табун лошадей, в 8 часов табун загоняли обратно. В алтаре и по всему храму стояли деревянные нары. На нарах лежало сено, на полу лежал навоз.

       В это время в Алма-Ате не осталось ни одной действующей церкви. Христиане тайно собирались на квартирах для общей молитвы. Одним из тех священников, которые тайно совершали тогда Божественную Литургию, был протоиерей Виктор Поливанов. После закрытия Николаевской церкви о. Виктор с матушкой и дочерью переехали к сыну Виктору, который был священником церкви г. Орехово-Зуево. В 1937 году о. Виктор-младший был арестован и расстрелян, и о. Виктор-старший возвратился в Алма-Ату.

       Здесь он кое-как устроил семью, сам же проживал на разных квартирах, пока сестры не нашли для него отдельный дом, где была одна комната, кухня и холодный коридор. В 1943 году вернулась из лагерей инокиня Параскева (Буханцова). Она поселилась у о. Виктора и ухаживала за ним, поскольку он был слабый и болезненный.

       «Я больной человек,— говорил о. Виктор,— но я — иерей. Я не могу не служить, я должен служить Богу». В комнате у окна стоял стол, на котором расстилался антиминс, и о. Виктор, по немощи своей почти все время сидя на табурете, при тихом пении собравшегося у него народа, совершал Божественную Литургию.

       А. Нагибина рассказывала, что однажды она пришла к о. Виктору и произошло следующее:

       «Отец Виктор попросил:
       — Настенька, выйди, пожалуйста, на улицу, посмотри на окно, увидишь ты там что-нибудь или нет?
       Я послушалась и вышла на улицу.
       — Нет, батюшка, ничего не вижу.
       — А ты подальше отойди, к калитке.
       Я отошла и увидела на окне иконописное изображение Матери Божией с Младенцем на руках. Я зашла в дом и сказала:
       — Батюшка, там икона.
       И батюшка рассказал, как утром зашли в калитку женщины, остановились во дворе и стали креститься на окно и поклоны класть:

       «Паша,— говорю я,— чего они на улице крестятся? Пойди, скажи, чтобы скорее в дом заходили». Женщины зашли и говорят: «Простите, батюшка, но как не помолиться, когда у Вас на стекле икона Матери Божией?»

       Я Пашу послал посмотреть, и она говорит, что икона. Я велел Паше протереть стекло. Она вымыла его с мылом, но изображение оставалось. Тогда я вышел сам и убедился в чудесном явлении на оконном стекле нашего дома образа Пречистой Богородицы с Предвечным Младенцем на руках.

       Это был не живописный образ, а как бы выведенный карандашом внутри стекла, и виден он был лишь с улицы. Образ продержался несколько дней и исчез».

       Так Господь явными знамениями укреплял свое малое стадо, ради Него и Пречистой его Матери собиравшееся за закрытыми дверями ветхого дома.

       Николаевский храм возвратили общине верующих в 1944 году. Он представлял в это время печальное зрелище — без крестов, со снесенными куполами и колокольней. Ни иконостаса, ни икон, ободранные до древесины стены. Кирпичная кладка тупика подвала изрешечена пулевыми выстрелами. Община сразу приступила к ремонту. А в 1945 году Николаевская церковь стала кафедральным собором Казахстанской епархии, окормлять которую был назначен освободившийся из ссылки архиепископ Николай (Могилевский).

       Весной 1946 года, когда еще внутри и снаружи собора стояли леса, Владыка Николай освятил первый отремонтированный придел святителя Николая, и на Благовещение в нем совершилось первое богослужение. Продолжался ремонт двух других приделов. Заново написан иконостас, в собор возвратились изъятые иконы. Одна из них, икона святителя Николая, с надписью «Образ сооружен в память 25-летия служения иерея Александра Скальского Церкви Божией 23 декабря 1911 года» была вновь положена на аналой перед амвоном центрального придела. И ковчег с мощами великомученика Пантелеимона, привезенный с Афонского подворья о. Стефаном, вновь обрел свое место в алтаре Пантелеимонова придела.

       И как знать, Сам ли Господь внушил архиерею, или кто-то рассказал ему о заветном желании о. Александра, но в подвале собора были возведены кирпичные перегородки, выложен кафелем пол, и под Варваринским приделом устроен небольшой и теплый храм в честь Успения Божией Матери.

       Протоиерей Виктор Поливанов дожил до 1965 года. Болезнь, изнурявшая его многие годы, перешла в рак, и последние несколько лет он был прикован к постели. Рядом с ним по-прежнему была инокиня Параскева (Буханцова), которая ухаживала за умирающим священником.

       В его комнате, среди прочих икон, был список с находящейся в Никольском соборе иконы целителя Пантелеимона. Отец Виктор всю жизнь чтил этого святого и икону его почитал как чудотворную. Находясь на одре болезни, он молитвенно обращался к великомученику, прося дать ему сил отслужить одну, последнюю Литургию.

       Однажды, когда о. Виктору было особенно тяжело, в его комнату зашел юноша — очень молодой, кудрявый, с красивым лицом. Он был одет в белый халат, такой белый, что о. Виктор сразу обратил на это внимание. «Наверное, Паша вызвала мне врача»,— подумал о. Виктор. Врач подошел к постели батюшки, сел рядом на стул и, не говоря ни слова, опустил голову и положил на колени руки. «Какой он симпатичный!— думает о. Виктор,— такой молодой и уже врач! Ничего у меня не спрашивает, наверное, размышляет, чем бы мне помочь».

       Юноша посидел некоторое время, потом поднялся и прошел в соседнюю комнату. «Наверное, руки пошел помыть» — подумал о. Виктор. Но прошло время, а врач не возвращался. Отец Виктор позвал Пашу:
       — Паша, где же доктор?
       — Какой доктор?
       — Он зашел в твою комнату вымыть руки.
       — Нет, батюшка, ко мне никто не заходил, никакого доктора я не видела.

       Отец Виктор взглянул на икону целителя Пантелеимона и узнал в нем «врача», который только что его посетил. «Пришел мой срок умирать,— сказал о. Виктор.— Богу не угодно продлить мне жизнь, и святой великомученик приходил утешить меня». Отец Виктор умер 1 мая 1965 года в день памяти своего Ангела мученика Виктора. И ровно через год, 1 мая 1966 года, отошла ко Господу инокиня Параскева, увидев перед смертью Ангела, принесшего ей букет прекрасных цветов от о. Виктора.

       От составителя: Осенью 1992 года мы с А. С. Нагибиной приехали на горочку, чтобы отыскать место погребения пастырей исповедников. На их братской могиле монахинями была положена каменная надгробная плита с высеченной на ней надписью: Священники Николаевской церкви протоиерей Александр Скальский, протоиерей Стефан Пономарев, протоиерей Филипп Григорьев.

       С послевоенных лет лагерное кладбище стало постепенно превращаться в один из жилых районов города. И сейчас на склоне горочки уютно расположились частные одноэтажные дома, утопающие в зелени садов, обильно плодоносящих на сухой глинистой почве. При дороге по вертикальному срезу горы чернеют пустые впадины могил, кое-где свисают остатки полуистлевшей материи. Что это? Обивка гроба или то, что осталось от погребальной одежды?

       У кого первого поднялась рука, чтобы снести кресты и надгробные памятники, извлечь из земли останки погребенных лагерников и на месте разоренных могил заложить фундамент своего дома?

       В довоенные и послевоенные годы на каждую Радоницу монахини и прихожане Свято-Никольского собора приходили на могилу пастырей, зажигали свечи и негромко, чтобы не беспокоить близ живущих, пели пасхальный канон, возвещая усопшим радость о воскресшем Господе. Облюбовавшие горочку жильцы неоднократно сбрасывали плиту с могилы в овраг, но матушки снова и снова старческими усилиями втаскивали на гору камень и устанавливали его на дорогую им могилу.

       И вот однажды, в 60-е годы, прихожане, придя с пасхальным приветствием на могилу исповедников, не нашли ни плиты, ни могилы. С вершины горы были сброшены все оставшиеся памятники, и трактор сровнял с землей последние холмы, напоминавшие о кладбище лагерных узников. Время брало свое. Монахини одна вслед за другой перешли в иную жизнь, горочка все больше застраивалась особняками. Но имена пастырей исповедников сохранялись в сердцах прихожан Свято-Никольского собора.

       Сейчас рельеф горочки изменился почти до неузнаваемости. Где-то здесь, в этом районе находилась могила. Но где? Мы обходим близ расположенные дома, беседуем с жителями: «Вы знаете, что здесь погребены священники?». Да и они помнят, что много лет здесь лежала плита с их именами. Жители указывают нам на место в одном из дворов — здесь лежала плита, сюда, мы помним, приходили весной старушки и ставили свечи. Но много лет назад бывший хозяин двора окончательно скинул плиту в овраг, недели через три он внезапно умер, плита давно засыпана мусором, а новые хозяева поставили над могилой гараж.

       Еще нам рассказали, как при прокладке дороги, проведении газопровода и высоковольтной линии врезался ковш экскаватора в землю и кости, черепа, остатки гробов выворачивались из пласта земли, и вперемешку с камнями, корнями и глиной ссыпались в кузов самосвала и увозились — куда? — неизвестно.

       На вершине горочки, как венец цинизма предшествующих лет, взгромоздился девятиэтажный серый дом, недостроенный и оставленный строителями. Зияют пустыми глазницами окна панельного великана-дома, в котором нет жильцов...

       Работая над составлением жизнеописания пастырей-исповедников, время от времени я приходила к Анастасии Нагибиной, чтобы зачитывать перенесенные мною на бумагу устные ее рассказы. В один из моих приходов Анастасия Степановна рассказала мне следующее: «Все это время я пыталась вспомнить, почему о. Александр так желал быть похороненным на этой горочке, и, углубляясь памятью в события того времени, вспомнила, как однажды, там же на колокольне Никольской церкви, о. Александр, смотря на эту горочку, вдохновенно, с душевным трепетом и простирая руки в сторону горной возвышенности, сказал: «Как придет Господь во славе для праведного Суда на землю, а я на горе восстану, я первым встречу Его и стану высоко над городом, и устремлюсь к Нему и скажу: «Господи! Господи! Вот я!»

       Эти, извлеченные из глубины памяти слова о. Александра, возможно, дают объяснение неудачи поиска их останков, который был произведен в 1993 году. Возможно, не пожелал о. Александр спускаться в низину города, взыскуя нового града, Горнего Иерусалима. И для нас до страшного дня второго пришествия Господня останется тайной, где встретят Господа верные рабы Его.

       В настоящее время в Алма-Атинской епархии готовится канонизация пострадавших на Казахстанской земле новомучеников: еп. Германа, еп. Пимена, еп. Льва, архиеп. Тихона (Шарапова), архим. Аркадия, архим. Феогена, протоиереев Александра, Стефана, Филиппа, Киприана.

       Удаленная от славных святынь Российского Православия земля Казахстана, к началу XX столетия мало просвещенная светом Евангельской Христовой истины, в этом столетии обильно политая кровию мучеников и исповедников Святой Православной Церкви, ныне, Богу содействующу, открывает для славы Святого Православия имена мужественных страдальцев за веру. И льется с пренебесных высот священный гимн любви к Богу, возносимый сонмом новомучеников и исповедников Казахстанских: Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч? ...ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем (Рим. 8; 35, 38—39).

Их же молитвами, Господи, Иисусе Христе, Боже наш,
помилуй нас, Аминь!

       В 1993 году по благословению архиепископа Алексия были произведены поиски мощей погребенных на горочке пастырей-исповедников. Но на месте предполагаемой могилы были найдены останки неизвестных людей, также пострадавших в сталинском концлагере в 30-е годы. Останки были перенесены в склеп, выстроенный во дворе Никольского собора, над ними установлен крест-постамент с именами пострадавшего в Казахстане духовенства и мирян. У креста совершаются панихиды.

———

ЗЕМЛЯ ПЛАЧА
 

АЗАХСТАН, со столицею Верный, теперь переименованной в Алма-Ата, уже давно стал знаменит своими ссылками и лагерями. Мало заселенный, с резко континентальным климатом, жарой летом и морозами до 60^о зимой, с необъятными степями — край безлесный и безводный был заселен с 1925-го, 1929-го, 1930-го годов ссыльными украинцами и жертвами чисток. Наиболее тяжелой лагерной работой была добыча угля и руды в Караганде. Для каждого ссыльного это слово звучало угрозой — живыми оттуда не возвращались.

       Наш колхоз имени Максима Горького имел свою грустную историю. До революции это было небогатое, но сытое село, у каждого был свой надел, огород, лошадь или пара быков, коровы, куры, свиньи и овцы. Хаты и тогда были мазанки, крыши соломенные, пол земляной, и топились издавна кизяками, но стены были выбелены снаружи и внутри, и ясно глядели на улицу небольшие окна с двойными рамами и белыми занавесками. Крестьяне пахали и сеяли по старинке, бабы возделывали огороды, ухаживали за скотиной, а сена в степи было сколько угодно, и прокормить скот ничего, кроме работы, не стоило. Село было большое, около сотни дворов. Крестьяне — местные и переселенцы из западной России, привлеченные большими наделами и привольной степью. Актюбинск не за горами, и, выехав до света, можно поспеть на базар, чтобы продать свои товары, кур, яйца, овощи, а то и выкормленную за лето и осень свинью или телку и купить в городе табак, соль, ситцы и сукно.

       С коллективизацией все круто изменилось. Личные наделы были уничтожены, огороды тоже, скот и живность сдана под учет и размещена по фермам, выстроенным на государственные ссуды. По количеству дворов и людей прирезали колхозам из целины в степи огромные наделы. По количеству земли назначили посевные нормы и план заготовок. Раз попав в этот заколдованный круг, выбраться из него было невозможно. Не помогли крестьянам ни сельскохозяйственные машины, которыми они не умели пользоваться, ни постоянные выступления инструкторов и политруков, призывающих к выполнению и перевыполнению повышенных хлебозаготовок.

       Уже с первого года коллективизации большинство колхозов не смогло сдать государству столько, сколько было назначено. Приемные комиссии по сбору зерна, не получив того, что им причиталось по плану, организовывали обыски по хатам, в амбарах, под полом, под стогами сена, сопровождалось все это арестами, ссылками, а при сопротивлении и убийствами. Найденное безжалостно вывозилось в города, колхозников оставляли зимовать буквально без ничего. Недоимка колхоза переносилась, невзирая ни на что, на следующий год. Прикрепления к месту работы тогда еще не было, началось постепенное бегство крестьян в города, на заработки. Там в артелях работали за деньги и получали хлеб. Брошенные же на произвол судьбы хаты заколачивались, крыши у них проваливались, обваливались стены... Работников и их семейств в колхозах становилось все меньше и меньше, но план оставался прежний.

       Задолженность нашего колхоза была чудовищной. Тракторы, комбайны и сеялки лежали заброшенными в снегу, в степи. Они ржавели и растаскивались отдельными частями по хатам и проезжими из городов, т. к. каждый гвоздь и винтик имели большую ценность. С голодом началась и фантастическая растрата имущества. Похищалось все, что только не являлось личной собственностью соседа. Председатели колхозов подкупали подарками приемную комиссию. Комиссии, боясь репрессий, приписывали в отчетах липовые проценты. Колхозники обрекались на голодную зиму или бегство.

       В такие-то вымирающие колхозы и выслали польских женщин и стариков для пополнения рабочей силы. К нашему ужасу, это был далеко не единственный вымирающий колхоз. Уже с первых дней нашего пребывания мы с недоумением заметили, что работоспособных мужчин просто нет. Они все куда-то исчезли, оставив жен и детей. Говорили, что к лету мужья вернутся «подсобить». Сейчас же десятка два жилых хат, школа для детей от 6-ти лет без учителя, ясли пока до лета не работают, т. к. родители зимой держат детей при себе. Магазин без продуктов, кузня без инструментов. В яслях, когда они откроются, детей до пяти лет прикармливают, детей же школьного возраста, от 6-ти до 13-ти лет, должна кормить семья. К общему котлу в степи они не допускались, малолетние не работают, а чем и кто их может прокормить!

       Мы очень скоро увидали, что молодые и здоровые мужчины — все были нашими начальниками. Энкаведисты, политруки, служащие сельсовета, регулярно приезжавшие воспитывать и перевоспитывать ссыльных и колхозников. Спецотдел — приставленный наблюдать по месту жительства или работы за политической благонадежностью колхозников. И, наконец, наше ближайшее начальство — председатель колхоза и счетовод.

       Зимой все хозяйство у нас сосредотачивалось у хлева. 80 коров, несколько пар быков и лошадей, овцы и куриное хозяйство. Прирост их тщательно скрывался, хоть это и грозило судом, ссылкой, а иногда и расстрелом за вредительство. Помогал тут опять-таки подкуп комиссаров, политруков, счетоводов, которым тоже надо было изощряться перед высшими властями — всемогущим центром. Индивидуальных кур по хатам давно уже перестали держать, они тоже были на учете и надо было известный процент яиц сдавать приемной комиссии, да и прокормить кур стало постепенно не под силу.

       В молочной работа женская и стариковская. Доярки вручную доят весной три раза в день, старики чистят хлев, задают корм, складывают в кучи драгоценный навоз, из которого делают кизяки. Здесь в хлеву и молочной тепло, светло, вкусно пахнет парным молоком. Ежедневно здесь же варят суп, хотя и без соли, но приправленный утаенной сметаной или маслом. Тут же тайком прикармливают и детей. Работа при молочной и в хлеву тяжелая, особенно зимой. В любую погоду, когда так страшны бураны, едут в степь за сеном и соломой, жизнь скота в колхозах стала намного драгоценней жизни человеческой — за падеж живности все отвечали головой, начиная с председателя и кончая последней дояркой. Вымирание же людей в эти тяжелые годы стало делом обычным и нормальным и никого не удивляло.

       Поразительно, что ни жалоб, ни возмущения среди колхозников мы не замечали. Вся их энергия была направлена на старание прокормить себя и детей. Сжившись за эти годы с нищетой, они говорили о ней, как о чем-то совершенно естественном. Может быть, это состояние постоянного недоедания поддерживалось властями нарочно — легче покорить людей при их постоянной устремленности к чисто животной цели. Это вызывало у них апатию ко всему, что не было насущной необходимостью,— властям это было и спокойнее, и выгоднее.

       ...Мы с ужасом ждали ежедневных воплей колхозного радио. С 6 утра начинал кричать и петь громкоговоритель — большая труба, приделанная к крыше конторы, почти напротив нашей хаты. Она вопила на весь колхоз, и укрыться от нее не было никакой возможности. Начиналось всегда с одного и того же бодрого марша, затем популярная песня:

       Иногда давались и краткие известия о молниеносном продвижении немцев. О счастливой, освобожденной от польского гнета Белоруссии, о стремлении ее населения войти в состав советских республик. Неизменно часами длилась нудная пропаганда, избитые лозунги: загибы и перегибы врагов народа, подкапывающихся под партию, необходимость бдительно следить за ними, преступность укрывательства и доблесть разоблачения вредителей... Мы закрывали окна и с нетерпением ждали любой работы подальше от колхоза, подальше от этих поучений и нарочито бодрой музыки. Всех нас тянуло на воздух, в степь, подальше от того, что мы видели и слышали.

       ...Стряпуха знала, что бригада с нетерпением ждала баланды. Разжечь костер на ветру было нелегко. Затем надо наполнить водой огромный котел, но не всегда и вода есть под рукой. Приходилось в засуху привозить ее в бочке из колхоза. Вскипятив воду, кухарка бросала туда замешанную с водой муку. Получалось нечто вроде клецок, по-украински — галушек. А по-нашему — баланда — слово, докатившееся до нас из тюрем и лагерей. Ни соли, ни жиров, ни хлеба не было. Все же она горячая, вареная, и после шестичасовой работы, зачастую натощак, съедалась без остатка.

       В самый разгар полевых работ стали все чаще и чаще появляться приехавшие из центра комиссары. Чистые, сытые, уверенные в себе, они поражали контрастом с усталыми, голодными колхозниками. Не стесняясь временем, они собирали всех нас, работающих, устраивали собеседования, поучали и наставляли трафаретными речами. Однажды даже собирали подписи на какой-то государственный заем. Хотя он считался добровольным, от него отказаться никто не смел.

       Присмотревшись к окружающим людям, я увидела, что колхозники перед властями не заискивали и держали себя с достоинством. Ни о чем их не просили и ни на что не жаловались, вероятно, по опыту знали, что это безнадежно. Они просто старательно избегали попадаться им на глаза. Нас всех поражала их внутренняя стойкость и терпение, вероятно, достигнутые многолетним страданием и безвыходностью положения.

       Многие, конечно, были сломлены и погибали, выживали только идущие на компромиссы — этим власть помогала и часто выдвигала на видные посты. Конечно, и среди наших соседей были доносчики, стукачи, как их называли, но и они на людях ничем себя не выказывали, работая с нами на тех же, как будто, началах. Все их молча избегали, а как и когда они доносили, никто не знал, может быть письменно или через председателя и счетовода. Ведь, наверно, они получали за переданные сведения какую-нибудь мзду. А председатель, хоть и партийный, казалось, сам теперь не знал, как бы ему выбраться из отчаянного положения, в которое он попал.

       Счетовод же был для нас значительно опаснее. «Вредный»,— говорили о нем поляки. Каждый вечер он объезжал на бричке или верхом огороды и сенокосы и все текущие работы. Обмеривал, высчитывал, заявляя обычно, что норма не выполнена, и выводил соответствующие «палочки-трудодни». Тут уже был явный и неприкрытый произвол. Записывал он по своему усмотрению, считаясь только, может быть, с личной дружбой или выгодой. Думаю, что и от нас он ожидал подарков, но мы только молча выслушивали его понукание, и в самый разгар полевых работ стали все чаще и чаще появляться выговоры. В этом самодовольном и произвольном обмеривании, скрытых угрозах и подсматривании за нищими и беспомощными людьми было что-то глубоко омерзительное, но, несмотря на это,— редко кто, потеряв терпение, запротестует и громко выругается по адресу ненавистного счетовода!

       В самую страдную пору мне утром объявили в конторе, что меня вызывают в НКВД. Одно название этого учреждения приводили в волнение и страх, не только нас, но и партийных. «Зачем я им нужна?» — беспокойно думала я.

       С этими невеселыми мыслями я сажусь в телегу, уже ожидавшую меня. Мой возница всю дорогу пел унылую песню, сейчас замолк.

       — Вы бывали в НКВД? — спрашиваю его.

       — Нет, Бог миловал,— серьезно отвечает он.— Я ведь только летом к жене приезжаю, зимой на лесозаготовках работаю.

       Помолчали.

       — Ребятишек в детдом отдал, не хочу из них колхозников делать! Да вот мы и приехали.

       Посмотрев мою повестку, милиционер впустил меня в небольшую приемную и вписал мою фамилию в книгу. Я ждала часа два, комната с утра уже наполнилась народом. Все ждали молча, напряженно поглядывая на дверь. Наконец выкрикнули и мою фамилию. Вхожу в небольшую, чистую комнату. Неприятное чувство беспомощности перед их произволом не покидало меня. Большой письменный стол с лампой и телефоном. За ним сидит спиной к окну совсем молодой, чисто выбритый и опрятно одетый офицер или чиновник с фуражкой на голове. Он мне молча указывает на стул против себя. Здороваться здесь, как видно, не полагается. Солнце светит мне прямо в глаза, сажусь и молча жду.

       — Хотел я с вами познакомиться,— небрежно заговорил он, перебирая какие-то бумаги на столе.— Знаю, вы жена бывшего помещика, побывали и за границей, это мне интересно! Да, кстати, слышал я, что и вы, как поляки, по воскресеньям не работаете, почему? Да и вообще, какая же вы полька? По-русски говорите чисто, слышал я — и за переводчицу в колхозе работаете. Почему же вы, правда, по воскресеньям не работаете? В контору не приходите? Да вы ведь и не католичка, православная? В Бога веруете?!

       Я все продолжаю молчать, жду, что будет дальше...

       — Ну, я понимаю необразованных людей, им-то легко было заморочить голову, но вы, как будто, хорошо грамотны, человек с культурой, слышал даже, что статьями Ленина интересуетесь. Как это совместить и понять?

       — Да тут и понимать нечего,— ответила я,— одни чувствуют Бога в своей совести или сердце, другие — нет, образование, по-моему, ни при чем.

       — Ну, уж извините,— перебил меня мой собеседник, откинувшись на своем стуле.— Теперь явные разоблачения и научные доказательства есть. Выгодно было одурачивать народ разными бреднями и запугивать адом и будущими мучениями.

       — Ну, знаете! — заметила я.— Запугивать людей и без религии не так уж трудно! — и остановилась, подумав, что сказала лишнее.

       Он сдвинул брови и помолчал, потом вдруг взглянул на меня и улыбнулся.

       — Так, вижу,— усмехнулся он,— вы за словом в карман не полезете! А знаете, мы вот таких, как вы, не боимся, вы вот говорите, что думаете, да мы иначе бы все равно вам не поверили бы. Мы таких не боимся,— повторил он,— опасаемся мы тех, которые перед нами молчат, а за глаза и за спиной работают и агитируют против нас, в подполье. А такие, как вы, нам не страшны.

       Помолчали.

       — А работать с нами не хотите? Это ведь, знаете, бывает очень полезно для обеих сторон! — и снова он совсем по-детски улыбнулся. Я молчу...— Знаю, что не хотите, а напрасно! Повторяю, бывает полезно для обеих сторон. А почему не хотите? Ведь это, знаете, все трусость с вашей стороны!

       — Вот вы меня все расспрашиваете,— стараюсь я переменить разговор,— а могу ли я вас о чем-то спросить?

       — А что именно? — насторожился энкаведист.

       — Да вот, я понимаю, вы арестовали моего мужа, а меня вывезли, арестовали также фабрикантов, промышленников, из деревни кулаков, как вы их называете, вообще людей обеспеченных, но чем объяснить аресты и вывоз людей без положения, без имущества, каких-то мелких железнодорожников, чиновников, учителей, лесников? Казалось бы,— продолжала я, видя, что он молчит,— они-то не чуждый вам элемент, как вы их называете? Они ведь не социальные вам враги?

       Все его скуластое лицо опять просияло улыбкой.
       — Ну знаете, не ожидал я от вас такой наивности! Что мы, не понимаем, что из поляка никогда коммуниста не сделаешь, во всяком случае, в этом поколении. Они все нам враги, сколько бы их ни было!
       — Что же, по-вашему, всех уничтожить?
       — Нет, не всех, многих принудить и обезвредить можно, да и перевоспитать, особенно молодежь!
       — Пропагандой? — спросила я.
       — И пропагандой, и другими средствами,— закончил он, значительно посмотрев на меня.
       — И издевательства тоже не допускаем,— строго посмотрел он на меня.
       Он прошелся по комнате, затем снова сел.
       — Так работать с нами не хотите?
       — Не могу,— ответила я тихо, не глядя на него.
       — Не можете? — усмехнулся он и встал.— Ну, этот вопрос мы еще с вами потом обсудим, верно, еще не раз встретимся.

       Последние его слова прозвучали угрозой, я с облегчением вышла в приемную.

       ...Стояла невероятная жара, работать становилось все труднее и труднее, еле передвигая отяжелевшие ноги, мы таскали в ведрах к пустым амбарам глину и песок для ремонта. Иногда нас заставляли в ямах месить ногами глину, чтобы ею вымазывать полы.

       К началу августа голод в колхозе стал чувствоваться очень сильно. Многие уже стали серьезно охотиться в полях на разжиревших сусликов, сдирали с них шкуру и тут же жарили на костре. Мясо их было отвратительно, я так и не смогла заставить себя их есть, даже самые истощенные голодом ели их с явным отвращением, так противен был их запах.

       Рабочих на тока брали с большим разбором. Каждая припрятанная горсть зерна — тарелка сытной каши! Мы только издали следили за этой работой и с завистью представляли себе их сытный котел с пшеном. День и ночь сторожат зерно, ночуют тут же под скирдами свежей, остро пахнущей соломы. Тока обходят с винтовкой.

       Через несколько дней и нам в колхозе стали выдавать по 300 грамм выпеченного хлеба на работающего, обещали потом выдавать по 500.

       Работая с глиной и песком при амбарах, мы видели, как возили зерно, как ссыпали его в тщательно выметенные помещения, держали их ночью под замком. Вскоре приехала и приемная комиссия. Она долго совещалась с председателем и счетоводом, обходила амбары, побывала и на току. Стали то и дело подъезжать присланные из района грузовики, останавливались у амбаров, вывозили только что обмолоченное зерно... «Все это еще за старую недоимку» — тихо говорили нам колхозники. Они и мы с ужасом смотрели, как постепенно опустошались приготовленные для урожая помещения. Одна теперь наша надежда на огороды, да на трудодни!» — слышалось повсюду, но никто не знал, сколько придется на трудодень и какой нас ожидает расчет. Всем было страшно думать о предстоящей холодной зиме без хлеба и без вещей на обмен.

       Наш председатель совершенно замотался. Черный от пыли, с воспаленными, ввалившимися от бессонницы глазами, он имел вид загнанного зверя. Враги со всех сторон — здесь комиссары увозят зерно, тут же свои колхозники, молча, с бессильной злобой, провожают каждый взваленный на грузовик мешок. Выжидающе, молча следят они за отъезжающим грузовиком, волком смотрят на стоящего тут же председателя, а он, оглядываясь, боится их не меньше, чем комиссаров и энкаведистов...

———

Примечания:

       ¹  «Туркестанские Епархиальные Ведомости», 1908, №№ 15, 16, 18, 23, 24. Обратно в текст

       ²  Газета «Заря свободы», 9.5.1918. Обратно

       ³  «Церковные Ведомости», 1911, №№ 19, 20. Обратно

       ⁴  «Туркестанские Епархиальные Ведомости», 1907, № 3, 1908, № 22, 1909, № 4. Обратно

       ⁵  Газета «Джетысуйская искра», 1923, № 56. Обратно

       ⁶  Журнал «Церковное обновление», 1924, № 2. Обратно

       ⁷  Обновленческий епископ Константин Крошевич служил в Алма-Ате в 1926 г. Обратно

       ⁸  Архив КНБ Республики Казахстан, дело 02. Обратно

       ⁹  Архив КНБ РК, дело 022. Обратно

       ¹⁰  ЦГА Казахстана, ф. 789, оп. 1, д. 36. Обратно

       ¹¹  «Омские Епархиальные Ведомости», 1906, № 6-7; 1911, № 11; 1913, № 16; 1915, № 3; 1916, № 28; 1917, № 16. Обратно

       ¹²  Дело № 235771, т. 2. Обратно

       ¹³  По воспоминаниям А. Нагибиной протодиакон Туриков не служил, а пел в хоре. Обратно

       ¹⁴  Архив КНБ РК, дело № 235771. Обратно

       ¹⁵  Там же. Обратно

       ¹⁶  Архив КНБ Карагандинской обл. Дело № 53942. Обратно

       ¹⁷  Отделение, находящееся на расстоянии от лагеря. Обратно

       ¹⁸  Прозектор — медик, производящий вскрытие. Обратно

       ¹⁹  Городской архив г. Алма-Аты, ф. 174, оп. 10, д. 67. Обратно

       ²⁰  Архив КНБ Республики Казахстан. Обратно

       ²¹  Архив КНБ Республики Казахстан, дело № 09955. Обратно

       ²²  Перечень рукописей еп. Александра (Толстопятова), изъятых при обыске в 1936 году в Алма-Ате:
              1. «История раскола в Русской Церкви»,
              2. «История Церкви»,
              3. «Научное обоснование библейского сказания о сотворении мира»,
              4. «Иисус Христос как историческая личность»,
              5. «Беспричинная тоска»,
              6. «Творение мира»,
              7. «Пояснительная записка к схеме истории Вселенских соборов»,
              8. «Православное богослужение»,
              9. «Путь ко спасению». Обратно

       ²³  Издательство «Сатис», С.-Петербург, 1994. Обратно

       ²⁴  Протопресвитер М. Польский. «Новые Мученики Российские», т. 1, стр. 180. Обратно

       По книге Крест на красном обрыве, издательство имени святителя Игнатия Ставропольского, Москва, 1996 г.

       Электронная версия (макет) книги предоставлена издательством имени свт. Игнатия Ставропольского.

На заглавную страницу