Поднявшись с места, лорд Дженнер начал говорить спокойным и ровным голосом:

— Здесь собраны высшие посвящённые международного масонства и его побочных организаций, временами меняющих свои названия, но никогда не меняющих своего смысла, то есть своей цели и своих средств. И само масонство не вечно в ныне существующей форме... Формы и имена обновляются, но цели и средства остаются одинаковыми с отдалённейших времён и останутся таковыми до того, уже близкого, будущего, которое увидит триумф народа израильского над символом Распятого... Для подготовки этого триумфа работали сотни поколений и пролились реки золота, слез и крови... И тем отрадней нам предвидеть полную победу в близком будущем, настолько близком, что мы все, собранные здесь, ещё можем дожить до радостного дня, когда враг наш упадёт в прах перед великим изгнанником, перед оклеветанным “царём познанья и свободы”...

Все глаза обратились, и все руки протянулись к чёрному занавесу, усеянному зелёными треугольниками. Но достаточно было жеста оратора, чтобы все присутствующие снова замерли в полном внимании.

— Посвящённые, уполномоченные от государств, находящихся ныне более или менее открыто в сфере нашего влияния... Меня прислал великий синедрион, имеющий своё пребывание в Лондоне, так же как и блюститель престола израильского, избравший своей резиденцией Париж. По дороге из Лондона сюда я заезжал к великим мастерам масонства — явному и тайному, — живущим в вечном городе Риме... Все три инстанции тайного правления израильского народа поручили мне председательствовать на нынешнем очередном международном съезде, носящем священное название Бет-Дина, судилища израильского, потому что на нём израильтянами обсуждается судьба народов и государств...

Вторично одобрительный шёпот раздался в зале... Лорд Дженнер продолжал:

— Этого достаточно, — перебил старый раввин Гершель. — Мы все, работавшие в России, знаем, каким надёжным помощником своего мужа была наша графиня. Её следовало бы назвать Юдифь или Эсфирь...

Некоторые из сидящих одобрительно кивнули головой.

— Отчёты о деятельности каждого из наших союзов, обществ или кружков присылаются ежегодно с верными людьми в центральное управление в Лондоне, откуда идут для просмотра и утверждения в Рим и Париж. Все уполномоченные получают своевременно, для ознакомления, копии с этих донесений... Поэтому Бет-Дин собирается не ради обычных, регулярных сведений и отчётов о росте нашего верховного синедриона. Таково и моё полномочие. Но, прежде чем приступить к изложению того, что поручено мне передать великому Бет-Дину, я спрашиваю членов его, имеет ли кто-либо сообщить что-либо особенное, не вошедшее в ежегодный доклад, отосланный семь месяцев назад? А потому говорите, посвящённые... Великий Бет-Дин вас слушает.

Первым поднялся желтолицый человек, назвавший себя уполномоченным от Китая. Он был действительно китаец по рождению, сохранивший свою национальную косу и свой китайский костюм под длинным тёмным плащом, скрывавшим его на улице, теперь же откинутым на спинку кресла. Но, оставаясь китайцем по облику, Ли-Ки-Чанг был давно уже обращён в жидовство одним из проповедников, рассылаемых “воинствующим Израилем” под маркой международного благотворительного еврейского союза. Эти агенты знаменитой “Алитэ” (Aliance Israelite Inernationale) по всему свету умеют приноравливаться к нравам и обычаям стран, понимая все языки и все наречия. Обращённый в жидовство Ли-Ки-Чанг стал, в свою очередь, ревностным агентом международного жидовства, пока ещё отчасти скрывающегося за “всемирным масонством”. Теряя веру своих предков, увлекаясь кажущейся возвышенной моралью масонства, с его “единобожием” (имя масонского “единого бога” искусно скрывалось под названием “великий архитектор природы”) — молодой китаец постепенно втягивался в тайны свободных каменщиков, проникая в их связь с жидовством и в заветную цель “великого” международного союза, поставившего своей задачей покорение всех народов одной воле и одной религии, точное обозначение которой опять-таки осторожно избегалось.

Только после долгих наблюдений масоны своим “посвящённым” открывали имя того “великого изгнанника”, того “безвинно оклеветанного защитника свободной воли и мысли”, того “истинного друга человечества”, который стремится создать “царство своё здесь на земле”, создавая блаженство человечества при жизни в противовес Тому, Кто говорил: “Царство моё не от мира сего”, Кто обещал человечеству царство небесное, недосягаемое и невидимое.

Эти лукавые речи, эти гнусные лжеучения отравляли душу китайца, бывшего ещё так недавно идолопоклонником. Сам того не замечая, Ли-Ки-Чанг превращался в убеждённого люциферианина, в обожателя сатаны, которому — по уверению его масонских “руководителей” — поклонялись все древние народы под именем Прометея, укравшего для человека небесный огонь; которого боготворили древнейшие восточные религии, как “всеоживляющее начало”, как “источник знания и свободы”, которого признавали “необходимым соправителем вселенной”, — под именем Аримана в Персии, Локи — в Германии, Чернобога — в Славянских землях.

Поклонение сатане, увы, не ново. В Библии постоянно находятся следы уклонения “жестоковыйного” народа в грубейшее кровавое язычество. Дагон и Ваал не раз оскверняли храм Соломона своим присутствием. Невинные жертвы Молоха, дети израильские, не раз сжигались на раскалённых руках гнусного карфагенского идола.

От Молоха, Ваала и Дагона до сатаны-Люцифера путь прямой. Изменилось только имя, но ритуал кровавых жертвоприношений остался почти неизменным. Христианский мир только начинает понимать это и ужасаться, не веря глазам своим и не решаясь допустить возможность столь чудовищного идолослужения чуть не две тысячи лет после Рождества Христова. Но пророчества должны сбыться. Времена антихристовы, предсказанные в Откровении, близятся, и первые предвестники его, слуги антихриста, уже народились, они уже бродят между нами.

Несчастный Ли-Ки-Чанг со временем стал искренним поклонником сатаны, перенося на этого “великого изгнанника” горячность обожания, естественную у бывшего язычника, привыкшего поклоняться идолам.

Таким образом, результатом масонского воспитания оказалось весьма сложное существо: китаец по внешности, жид в душе, образованный по-европейски, но сохранивший мышление и логику восточного дикаря вместе с хитростью и пронырливостью своих соплеменников, на которых он влиял необычайно сильно, зная до тонкости их душу, взгляды и характер. Одним словом, Ли-Ки-Чанг был человеком чрезвычайно опасным, влияние которого успешно боролось с христианскими миссионерами в Китае. И теперь, впервые появляясь перед верховным Бет-Дином, собранием вождей того жидомасонства, которое китаец считал своей религией, Ли-Ки-Чанг заговорил глухим от волнения голосом:

— Великие посвящённые! Впервые приходится мне видеть столь высокое собрание и говорить о своих скромных заслугах перед вами, заслуги которых затмевают свет солнечный. Не сочтите дерзостью, если мне придётся упоминать о своих трудах, но иначе я не мог бы дать отчёта в своей деятельности во славу нашего великого ордена... Вот уже 12 лет я работаю в Поднебесной империи, составляя армию свободы из моих братьев-китайцев, преимущественно молодёжи, знакомой с Европой и понимающей необходимость великих реформ на моей несчастной родине, коснеющей в том невежестве, которое умышленно поддерживается тиранами маньчжурской династии. В настоящее время партия сторонников реформ, жаждущих свободы и европейской конституции, так велика, что мы могли бы, может быть, свергнуть тиранов... Но, уважая решение прошлого Бет-Дина — не начинать ничего решительного без указания сверху, — я сдерживал горячие головы и жду. Хотя ждать становится трудно. Возмущение против иностранцев растёт в народе, и, если наши тираны открыто призовут народ к истреблению этих иностранцев, то популярность династии быстро подымется. Тогда плоды наших трудов сведутся на нет. Почему я и повторяю здесь мою просьбу, выраженную в моем отчёте, просьбу об инструкциях.

Лорд Дженнер внимательно выслушал слова китайца и, вынув из того же портфеля небольшую тетрадку, передал её Ли-Ки-Чангу.

— Вот инструкция китайским ложам. Тебе, Ли-Ки-Чанг, поручается распространить её... Не затрудняя присутствующих членов Бет-Дина подробностями чересчур местного характера, сообщу ко всеобщему сведению только одно: великий план впервые был разработан на прошлом Бет-Дине, в Швеции. Он ныне окончательно рассмотрен и очерчен. План этот — уничтожить популярность маньчжурской династии и в то же время расшатать русского колосса, который все ещё стоит так крепко, несмотря на наши двухвековые усилия. С одной стороны, в России мы сумели удалить людей, понимающих истинную пользу государства и народа. Хотя для удаления некоторых пришлось открыть двери могилы... С другой стороны, ныне уже идут переговоры о союзе Японии с Англией, к которому, конечно, присоединится и Америка, где мы уже захватили решающее влияние. Результатом, несомненно, будет война Японии с Россией.

“Французский” джентльмен пожал плечами.

— Война глиняного горшка с железным, — насмешливо заметил он. — При всём уважении к нашим вождям, мне кажется, они напрасно возлагают столько надежд на эту войну, которая только усилит могущество России.

Гершуни молча улыбнулся, а лорд Дженнер обратился к красавице, сидящей возле него:

— Графиня Малка объяснит, быть может, нашему уважаемому Садок Кану, что история Давида и Голиафа повторяется...

Глаза графини вспыхнули недобрым огоньком, она произнесла медленно и отчётливо:

— Война России и Японии окончится полным поражением России... Об этом заранее позаботятся... многие. Мой муж прежде и больше всего... Россия велика, да, конечно. Но она не подготовлена и не верит в возможность объявления Японией войны, которая захватит Россию врасплох так, что против японской дивизии придётся бороться русскому полку... Сибирская железная дорога ещё далеко не окончена, и постройку её задерживают умные люди. Эта же дорога — единственный путь для подкреплений. Посылать войска чуть не за 12 тысяч вёрст при таких условиях будет не очень удобно. Кроме того, внутри России подготовляются беспорядки. Они начнутся при первых поражениях, которые неизбежны в данных обстоятельствах... Как давно подготовляются эти беспорядки, вам, посвящённым, отчасти уже известно. Кроме того, о них расскажут вам другие. Я же утверждаю только то, что история Давида повторится с маленькой Японией... И великой России придётся либо смириться и признать евреев высшим народом, либо погибать от внутренней смуты...

Изящный французский джентльмен любезно поклонился в её сторону и промолвил почтительно:

— Склоняю оружие перед такой соперницей... Но всё же, позвольте спросить, какая нам польза от этого поражения? Какой нам расчёт возвеличивать Японию? Какой расчёт умножать силу этой островной империи, обожающей своего монарха и поставившей первым параграфом своей конституции божественное происхождение своего императора, которого японские законы признают “сыном солнца, внуком луны и кузеном главных звёзд”? Мы — враги всех монархов. Они должны исчезнуть и уступить свои троны нашему королю, монарху священной еврейской крови, который будет в то же время мессией Израиля и воплощением Будды и Брамы и победителем Распятого... Но Япония, в сущности, признаёт одно божество — своего Микадо, и этим самым ускользает от нашего влияния. Какой же нам расчёт усиливать эту империю?

— Империя эта не христианская, — раздался глухой голос еврейского цадика. — Этого одного уже достаточно для того, чтобы доставить ей наши симпатии, а именно с Россией будет наша последняя и решительная борьба. Либо мы, либо она — вместе мы жить не можем!

— Однако же живёте, — возразил белокурый анархист Олар. — И даже, очевидно, вполне довольны этим сожительством. По крайней мере, евреи прилагают все старания, чтобы получить право и возможность всё более наполнять Россию.

Австрийский банкир взглянул на говорящего, прищурив свои заплывшие жиром глазки, и произнёс с любезной улыбкой:

— Это доказывает только одно, досточтимый коллега, что желающие завоевать какую-либо страну наводняют её заранее своими войсками. Вам же должно быть известно, что каждый еврей с рождения и до могилы числится в рядах великой завоевательной армии Израиля, а следовательно...

— Если евреи до сих пор не смогли завоевать Россию, то вряд ли им удастся и в будущем, — резко вымолвил армянин Эмзели-Оглы. — По счастью, мы, армяне, поможем разделению России. Об этом позаботится наш дашнак-цутюн.

— Наша “война” заботится о том же, — все так же холодно добавил Олар. — И мне кажется, этих двух чисто военных организаций, с прибавкой, пожалуй, еврейского “бунда”, приславшего нам такую прекрасную представительницу, и, конечно, воинствующего масонства (перед гениальным представителем которого, Феррарой, я давно уже преклоняюсь), достаточно будет для расчленения России, не прибегая к иностранному вмешательству, всегда опасному. Счастливая случайность может дать победу России, и тогда в империи неизбежен подъём веры, патриотизма и монархизма, крайне опасных для наших планов.

Лорд Дженнер, внимательно слушавший всех говоривших, обратился к своему соседу:

— Мне приходится просить вас, досточтимый уполномоченный восточного масонства, отвечать на соображения, высказанные нашими товарищами. Русский вопрос не моя специальность, а ваша. Вам и подобает разъяснить положение этого вопроса, поскольку он интересует присутствующих.

Гершуни заговорил серьёзно и уверенно:

— Было бы опасно и ошибочно умалять значение врага, против которого составляешь план кампании. Россия — одна из стран, которые обманывают поверхностных наблюдателей... Бывают трости, окрашенные под железо, но бывают и железные палки, имеющие внешность бамбука. Такова и Россия... Спросите нас с графиней. Мы оба родились и воспитывались в России, в одной и той же Одессе, где детьми вместе бегали по улице босые и голодные. Путём бесконечного упорства и долгих лишений добились мы независимости, а с ней вместе и знания русского характера и русской жизни... Я провел пятнадцать лет среди русской молодёжи — в гимназиях сначала, затем в высших школах. Графиня Малка отдала нашему делу свою молодость и красоту. Она изучила ту часть русского общества, которая оставалась недоступной всем моим стараниям — военную молодёжь, офицерство вообще и гвардейское в особенности... Спросите, что скажет графиня о русском офицерстве, и не забудьте, что солдат всюду, а в России в особенности, таков, каким делают его офицеры.

Вопросительные взгляды обратились на графиню, лицо которой слегка омрачилось.

— Я должна признаться, — начала она, заметно волнуясь, — что русское офицерство, действительно, напоминает железные палки, выкрашенные под тростник. Для поверхностного наблюдателя русская военная молодёжь — собрание кутил, картёжников, либеральных болтунов. Но я знаю, что наносное легкомыслие смоется первым же патриотическим порывом. А способность жертвовать собой присуща славянской расе вообще и русскому народу в особенности... Поэтому нам и необходим быстрый и решительный неуспех русской армии в далёкой войне, чтобы порыв народного воодушевления не смог докатиться до угрожаемого места. Вот почему, по зрелом обсуждении, избрана была для войны Япония, вместо европейской коалиции — Англии, Австрии и Турции, которую также легко было бы создать против России.

Шёпот одобрения ответил на слова графини. Столетний цадик, ребе Гершель, с трудом поднявшийся со своего кресла, опираясь на стол дрожащими костлявыми руками, заговорил:

— Графиня Малка права, — начал он, постепенно оживляясь и возвышая свой глухой голос. — Она, как и мой ученик Борух, правильно понимает Россию, опаснейшего врага Израиля... Но они знают только то, что доступно разуму и глазу человеческому. Я же знаю больше того. Я вижу духовную мощь врага, вижу неземные силы, помогающие ему... Враги невидимые несравненно опасней. И враги эти для нас недосягаемы... Россия же находится под их защитой. Из всех стран, склонившихся перед символом Распятого, Россия сохранила наиболее горячую любовь к нашему вечному Врагу, и Он, имя Которого я не хочу называть, Он вышлет полчища своих невидимых сил на защиту народа русского. Я с ужасом спрашиваю вас, товарищи посвящённые, чем оградим мы себя от поражения, чем добьёмся победы над русскими?..

— Неверием! — спокойно ответил Гершуни. — Всё, что провидит духовным зрением ребе Гершель, я уже слышал от наших великих мудрецов: Папюса и Филиппа. Оба они дали верховному синедриону совет: сеять в России разврат и неверие всеми средствами. Соблазнительные романы, сладострастные картины, чувственные пьесы, — все виды развращения должны широкой волной разлиться по России и затопить все классы общества, все слои народные.

— Со своей стороны я могу прибавить, что эта же теория широко применяется мною в Испании и Португалии и приносит блестящие плоды, — подтвердил Ферреро.

— И эта же мера отдала в нашу власть Францию, ныне связанную по рукам и ногам волей масонства, — улыбаясь, добавил Садок Кан. — Благодаря разврату, создающему страстную жажду наслаждений, то есть богатства, и убивающему вместе с семейной жизнью и семейными добродетелями гражданскую доблесть, патриотизм и даже честность, — влияние наше во Франции настолько укрепилось, что я смею поручиться за то, что французы пальцем не шевельнут в помощь своей союзнице, несмотря на громкое братание. Мы сумеем сдержать и охладить своевременно народное чувство.

— А мой муж сумеет обеспечить победу Японии, — объявила графиня Малка.

— В таком случае я должен буду сейчас же вернуться в Китай, чтобы подготовить моих соотечественников к этой войне, — заметил Ли-Ки-Чанг. — Не скрою, что китайцы, в общем, расположены к России, с которой жили тысячу лет добрыми соседями в дружбе и согласии. К России имеет симпатию и Далай-Лама, и парализовать его влияние не так-то легко.

— Об этом позаботится Англия, — спокойно заметил лорд Дженнер. — Нам давно известны симпатии к русским со стороны Тибета и Индии. Но политические вопросы мы ещё должны будем обсуждать завтра, на последнем заседании Бет-Дина, к которому каждый может приготовить свои вопросы или возражения. Сегодня же я должен сообщить вам два чрезвычайно важных сведения, касающиеся всего Израиля и всего масонства...

Все встрепенулись, со страстным любопытством устремив взгляды на председателя.

— Не стану распространяться о наших верованиях, — начал лорд Дженнер. — Все мы знаем, почему отреклись от наших старых религий, почему возненавидели ту из них, которая основана на обожании Распятого. Отвергая и преследуя ненавистное нам учение христиан, мы только ограждаем свободу человечества, ибо христианство является ужаснейшим насилием над человеческой мыслью и природой. Земное творение жаждет свободы и счастья, а слуги Распятого заставляют отрекаться от земных радостей ради будущего блаженства. Люцифер же обещает своим исповедникам царство земное. Здесь, на земле, победа зла неизбежна, ибо она очевидна и с каждым днём становится все очевидней... А, следовательно, вполне понятно, что мы остаёмся на стороне сильнейшего, на стороне будущего победителя, торжество которого превратит землю в страну беспрерывных наслаждений — наслаждений без греха и раскаяния. Для достижения этого блаженного состояния человечеству нужно одно: полная победа Люцифера, ибо, пока длится борьба, нет и быть не может спокойствия на земле, а уж особенно для нас, составляющих боевую силу сатаны... Только когда владыка зла окончательно победит своего извечного Противника и воцарится на земле, — только тогда наступит земное царство Люцифера, а с ним и всеобщее счастье. Тогда не будет ни горя, ни греха, ибо ничто уже не будет считаться грехом. Потому-то мы и стараемся доставить возможно скорую победу нашему господину, дабы успеть воспользоваться плодами этой победы. А так как победа Люцифера возможна только тогда, когда все, или, по крайней мере, громадное большинство людей превратятся в поклонников его, то и необходимо повсюду сеять зло с неустанным усердием. Усилия наши в этом направлении имеют уже значительный успех повсюду. Мы ясно видим, как зло побеждает то, что называют добром; наши противники принуждены будут либо слиться с нами, либо исчезнуть с лица земли... Тогда настанет торжество сатаны. На земле воцарится тот наместник господина нашего, которого Люцифер избрал нам в вожди для последней и решительной победы. Так близок этот счастливый день, что будущий мессия Израиля, новый пророк, тот, кого враги называют антихристом, уже родился...

Всеобщее волнение было так сильно, что никто не решился произнести хотя бы одно слово. Только столетний ребе Гершель пошептал чуть слышно, не обращаясь ни к кому в особенности:

— Я это знал, прочтя письмена, начертанные кровавой кометой на чёрном поле ночного неба.

Лорд Дженнер торжественно склонил голову.

— Поистине беспредельна учёность твоя, великий посвящённый. Слава твоя не даром гремит во Израиле. Комета не обманула тебя. Будущий победитель христианства, тот, чье появление предвидел Даниил, уже родился от дочери племени Иудина. Девушка вдвойне согрешила. Зачатием сына своего она нарушила законы своего племени, так же, как и законы гоимов, ибо тот, кто считает себя отцом дивного младенца, был одним из сановников римской церкви, украшенный кардинальским пурпуром и давший страшный обет безбрачия и целомудрия. Родившийся для зла зачат в грехе клятвопреступлении и святотатстве, как это и должно быть.

— И как всё это было предсказано учёными талмуда, — снова раздался голос старого цадика. — Антихрист, зачатый в грехе, уничтожит на земле грех, возвращая свободу людям, скованным хитроумной выдумкой Распятого — совестью.

Графиня Малка подняла голову.

— Где же этот дивный младенец? — спросила она дрожащим от волнения голосом.

— Где же он, где? — раздались голоса.

Лорд Дженнер, сложив руки на груди, гордо поднял голову.

— Будущий царь царей отдан властями Израиля на хранение мне. Мне поручено блюсти его хрупкое детство и оберегать его от опасностей, окружающих его на каждом шагу. И господин наш явно помогает мне в этом. С его помощью удалось мне уберечь драгоценного младенца от того сановника римской церкви, который считает его своим сыном, и потому всенепременно хотел окрестить ребёнка.

— Какой ужас! — крикнули все присутствующие. Лорд Дженнер улыбнулся.

— Не бойтесь, посвящённые. Великие вожди наши сумели предотвратить эту грозную опасность. Ныне же под именем моего сына я увёз великого ребёнка сюда, где он в большей безопасности, чем в каком-либо другом месте.

— А где же его мать? — снова спросила графиня Малка, будучи не в силах сдержать своё любопытство.

Жестокая усмешка раздвинула пурпурные губы красивого англичанина.

— Её унесла... внезапная смерть, как раз вовремя. Я заметил, что девушка начинает увлекаться проповедью католического миссионера, и это стало опасно... Тело её опущено в море. Ребёнок же, переданный надёжной кормилице, верной люциферианке, растёт и крепнет в здешнем дивном климате, вдали от врагов, потерявших его следы. Великий синедрион поручил мне охранять его до семилетнего возраста, когда его введут в храм Соломона для церковного посвящения...

— Если я правильно понял слова нашего досточтимого председателя, — внезапно заговорил мулат Теолад, представитель цветного населения Мартиники, — то будущий царь царей должен до семилетнего возраста находиться у лорда Дженнера под именем его сына?

— Совершенно верно, дорогой товарищ... Таково было решение, принятое на совете великого синедриона, с главными мастерами международного масонства, и скреплённое блюстителем престола израильского.

— Я не сомневаюсь в том, что решение судьбы великого младенца было обдумано лицами, имеющими на это право. Но ошибиться может всякий... И каждый член Бет-Дина имеет право указать на ошибку, — случившуюся или только возможную... Поэтому я указываю на опасность, на которую, по-видимому, не обратили должного внимания те, кто предписали досточтимому лорду Дженнеру выдавать ребёнка за своего... Опасность же эта очевидна: я знаю характер и образ жизни семейства бывшей супруги Дженнера. Старую маркизу Маргариту в городе называют “святой” не одни белые... Среди чёрных рабочих, на плантации и фабрике своего мужа и сына, она обладает громадным числом приверженцев, настолько горячих и искренних, что дважды во время избирательных кампаний последних лет все эти рабочие по просьбе старой маркизы голосовали за белых кандидатов в парижский парламент. В своей семье она пользуется таким же значением, как и в обществе Сен-Пьера. Благодаря ей молодой маркиз получил разрешение жениться на американке, правнучке квартерона. Когда по Сен-Пьеру разнеслась весть, что маркиз Бессон-де-Риб сватается к дочери американского купца, в жилах которой течет цветная кровь, то в белой колонии поднялась страшная тревога. Но маркизе Маргарите удалось добиться не только разрешения сына на брак своего внука, но даже вполне приличного приёма для молодой маркизы в “белом” обществе. Для знающих нравы колонии этот факт достаточно обрисовывает громадное влияние старой маркизы Бессон-де-Риб... И вот в доме этой-то женщины, которую называют святой, лорд Дженнер поместил драгоценного младенца, надежду Израиля, будущего победителя христианства. Подумал ли наш уважаемый председатель о том, что будет видеть и слышать ребёнок в таком доме, и чему он там научится? Маркиза и маркиз Бессон-де-Риб захотят иметь влияние на воспитание мальчика, которого считают сыном своей дочери, и, конечно, постараются придать этому воспитанию чисто христианский характер... Мне кажется, здесь скрывается громадная опасность для малютки, который должен будет сделаться вождём победоносной армии Люцифера...

Возгласы одобрения раздались с разных сторон. Слова Теолада произвели сильное впечатление.

Но лорд Дженнер ответил с самоуверенной улыбкой:

— Наш уважаемый товарищ был бы прав, если б маркизе Маргарите суждено было прожить достаточно долго... Но... так как этого не предвидится, то и влияние её значения иметь не может.

Молчание последовало за этими многозначительными словами. Англичанин продолжал:

— Относительно драгоценного ребёнка посвящённые могут быть совершенно спокойны. Большинству из них, конечно, известно: как ни возвышенны дух или душа, избранная нашим великим повелителем для роли царя царей, властителя над всей землёй, дух этот должен подчиняться законам человеческой земной природы, дабы иметь возможность жить в условиях земного существования. Поэтому будущий мессия, называемый нашими врагами антихристом, остаётся в первые годы своего воплощения таким же ребёнком, как и все человеческие младенцы. До двух лет ему не опасны никакие влияния, ибо разум его, скованный детским телом, ещё недоступен влияниям. Только на третьем году начнёт пробуждаться сознание в этом высшем существе, а до тех пор... случится многое, что изменит положение семьи Бессон-де-Риб...

Лорд Дженнер замолчал. Глубокая морщина перерезала его высокий лоб, и лёгкая судорога на мгновение искривила красиво очерченные губы.

Ферреро, не сводивший с него взгляда, произнёс сочувственно:

— Мы понимаем вас, досточтимый товарищ, и сочувствуем вашему положению. В Лондоне я слышал от членов великого синедриона о том, что вам поручена не только почётная охрана священного ребёнка, но и упрочение обширных владений маркизов Бессон-де-Риб за нашим братством при помощи вашего брака с его второй дочерью. Владения эти необычайно важны. Нашим агентам удалось узнать с полной достоверностью о присутствии золота по берегам Роксаланы, пробегающей верхней частью своею по плантациям маркиза Рауля. Об этом открытии никто не имеет ни малейшего подозрения, и каждый из посвящённых поймёт важность сохранения этой тайны. Немудрено поэтому, что наши вожди нашли нужным обеспечить за собой собственность будущих золотых приисков, хотя бы даже ценой тяжелой жертвы для одного из виднейших членов братства.

— Великий синедрион, — сказал лорд Дженнер, — нашёл возможным освободить меня от предполагаемого брака ввиду выяснившихся особых обстоятельств... Предписывая мне брак с сестрой Рауля, руководители нашего союза желали упрочить за мной нераздельное наследство владений Бессон-де-Риб, которое переходило к сестрам маркиза Рауля в случае его смерти. Но юная супруга маркиза Рауля готовится быть матерью, и, следовательно, это делает мой брак бесполезным... А так как в случае смерти её брата и племянника мой сын остаётся наследником родовых имений Бессон-де-Риб, следовательно...

— Да, в таком случае смерть молодого поколения маркизов Бессон-де-Риб действительно необходима, — задумчиво, как бы про себя, заметил великий раввин Франции.

— Смерть или... исчезновение, — поправил лорд Дженнер. — Я нахожу, что жизнь Матильды может нам быть полезнее её смерти. Первые мои наблюдения уже выяснили мне, что эта молодая девушка обладает драгоценными качествами духа, о которых не имеют понятия ни она сама, ни её родные. Она легко может стать ясновидящей, если только нам удастся найти волю, способную подчинить себе эту душу... Быть может, товарищ Гершуни обратит своё внимание на эту задачу, если время позволит ему заняться этим делом.

Второй председательствующий улыбнулся.

— Я получил продолжительный отпуск в награду за ревностную работу в Нью-Йорке и Бостоне. В первом я организовал общество “Чёрной руки”, прекрасно маскирующее проявления нашей власти и нашей религии. В Бостоне же мне удалось положить начало новой секте “Обожателей солнца”, которая является копией с восточных религий, имевших в древности своим жрецом знаменитого римского императора Ге-лиогабала. Эта новая секта роковым и естественным образом приведёт своих поклонников к подножию трона сатаны. Я чувствую большую усталость, — естественное следствие слабости моих легких, затронутых чахоточными бациллами. Поэтому мне и разрешено провести несколько месяцев в климате, наиболее подходящем для моего здоровья, прежде чем я должен буду переселиться в Россию, назначенную ареной моей будущей деятельности. Во всяком случае, на время моего пребывания здесь я к услугам лорда Дженнера, хотя думаю, что обаяния его личности и силы его воли было бы вполне достаточно, чтобы покорить душу этой девушки...

— И теперь уже влюблённой в своего зятя. — насмешливо добавил мулат Теолад.

Лорд Дженнер поморщился.

— Всё это вопросы частные и, в сущности, недостойные отвлекать внимание великого Бет-Дина от более серьёзных вещей... Решение судьбы семейства Бессон-де-Риб предоставлено моему усмотрению, и о нём подумать ещё есть время... Вам же, великие посвящённые, я должен сообщить второй пункт инструкций, быть может, не менее важный, чем только что сообщённый факт рождения будущего царя царей, которому каждый из нас может поклониться у меня в доме в продолжение следующих трёх дней... Сообщаю это для тех из вас, кто принуждён немедленно покинуть Мартинику. Те же, кто сможет остаться здесь достаточно долго, увидят будущего победителя христианства во всем блеске в торжественный день закладки храма Соломона.

— Постройка нового храма иерусалимского была решена в очередном собрании великого синедриона, имевшем место в Берлине, вскоре после пожара в Сан-Франциско, разрушившего вместе с девятью десятыми исполинского города и храм, выстроенный американскими масонами. Для новой постройки решено было избрать одну из заатлантических колоний Франции, где мы имеем наибольшее число приверженцев и наиболее влияния. В настоящее время все эти подготовительные работы окончены. Сен-Пьер окончательно избран как наилучшее место для постройки, а на меня возложена обязанность при помощи профессора Теолада приобрести подходящий участок земли, получить все нужные разрешения гражданских властей и произвести закладку храма.

Значительная часть этого почётного поручения уже исполнена. Подыскать место было нетрудно, так как Сен-Пьер построен на гранитном грунте, чрезвычайно удобном для устройства подземных этажей храма. Принимая во внимание отсутствие неудобных соседств и некоторые другие обстоятельства, мы избрали для храма принадлежащее городу место в южном предместье. Город, без сомнения, охотно уступит нам этот пустырь, и мы сможем произвести закладку — официальную и ритуальную — не позже, как через пять или шесть месяцев... Если кто-либо из присутствующих посвящённых имеет что-либо возразить, то прошу говорить без стеснения: в таком деле необходима чрезвычайная осмотрительность, ибо малейшая неосторожность может иметь чрезвычайно важные последствия.

Лорд Дженнер окинул вопросительным взглядом присутствующих, в глазах которых ясно читалось одобрение.

Только ужасное и отвратительное лицо стасемилетнего цадика, Гершеля Рубина, приняло какое-то странное выражение не то печали, не то страха.

Высокая тощая фигура старика медленно приподнялась со своего кресла. Слегка покачиваясь по привычке евреев, молящихся в синагоге, ребе Гершель начал говорить гнусавым, хриплым голосом на жидовском жаргоне, уснащённом многочисленными халдейскими и арамейскими словами — языком, привычным для старого талмудиста, проведшего полных сто лет за изучением закона и тайной науки хасидов — каббалы.

Среди присутствовавших только трое не понимали этого языка: армянин Энзели Оглы, представитель дашнак-цутюнов, белокурый анархист Олар и индус Раси-Наид-Ар. Остальные девять посвященных, не только из евреев, но и жидовствующие, вроде китайца Ли-Ки-Чанга или испанца Ферреро, научились жидовскому жаргону настолько, что могли свободно следить за речью старика.

— Дети мои, — начал цадик, — сыны и приверженцы Израиля, поклоняющиеся богу евреев, одарившему царя нашего Соломона не только высшей премудростью, но и властью над миллиардами духов, населяющих огонь, воду, воздух и недра земные, не считая душ умерших и ещё не родившихся иудеев. Ибо остальные племена, подобно всем скотам — двуногим и четвероногим — человеческих душ не имеют. Они получают душу, хотя и низшего сорта, но всё же человеческую душу только тогда, когда, преклонив колена перед богом Израиля, совершат обряд обрезания, приобщающий их к нашему благословенному народу и дающий им обладание “мицес миле”, величайшей святыней Израиля...

Как ни велико было почтение к старому цадику, но всё же председательствующие переглянулись с некоторым недоумением, не понимая, какое отношение к постройке масонского храма могли иметь эти отвлечённые и всем евреям известные теории каббалы, о которых даже не совсем удобно было говорить в присутствии посвящённых, принадлежащих к другим племенам.

Но прежде чем кто-либо успел выразить своё недоумение, ребе Гершель уже продолжал говорить более твёрдым и уверенным голосом:

— Дорогие дети мои, члены великого Бет-Дина, посвящённые тайной науки, вы слышали всё, что говорилось здесь о закладке нового храма. Говорилось так спокойно, как будто бы дело шло об обыкновеннейшей синагоге... Так ли это на самом деле? Нет, дети мои, далеко не так говорит моя столетняя мудрость, указывающая мне на необходимость просить вас оглянуться на судьбы прошлых предприятий того же рода, и спросить себя, что сталось с прежними храмами, воздвигнутыми по подобию храма Соломона?

Покрытое морщинами лицо старика опустилось на грудь, а его тонкие бледные губы беззвучно шевелились, как бы творя молитву или вспоминая далёкое прошлое. В подземном зале царило зловещее молчание, прерываемое только лёгким треском огня в семисвечниках, освещавшего громадный лунообразный стол. Лица присутствующих заметно омрачились. Однако все ждали, не решаясь прервать размышлений страшного старика.

Когда он поднял, наконец, дрожащую голову, то лицо его, казалось, помолодело — так ярко загорелись его ввалившиеся под нависшими белыми бровями глаза, и так мощно зазвучал его голос, внезапно потерявший старческую хрипоту.

— Истинный храм Соломона — да будут благословенны развалины его! — давно уже разрушен. Развалины его лежат на горе Мория, и к единственной уцелевшей стене его плачущие дети Израиля прикладывают свои дрожащие губы с молитвой о восстановлении... Кто же разрушил этот храм, святыню народа еврейского? Вы скажете, римские легионы Тита и Веспасиана, — проклятие именам их... Я же скажу вам иное... Слушайте и разумейте, дети мои. Почему же то, что случилось после пленения вавилонского, не повторилось после пленения римского? Почему? Он — наш враг... Тот Назаретянин, Кого мы называем лжемиссией, положил заклятие на стены храма Иерусалимского, приказав священной горе Мория навеки оставаться под развалинами... И заклятие это тщетно пытались сломить самые сильные люди, — от римского императора Юлиана, ставшего врагом Галилеянина, и до великого Саладина. Явные и тайные — все попытки восстановления храма сионского оказались тщетными... Гора Мория повиновалась заклятию Распятого... Огонь выходил из земли, пожирая рабочих. Другие задыхались от ядовитых испарений. Землетрясение разрушало новые фундаменты. Вода небесная смывала приготовленные материалы... И поныне плачущий Израиль молится у тех же развалин и целует ту же единственную стену храма Соломона... И я был у этой стены, сильным молодым человеком, ищущим познания истины. Я приложился к стене ухом — в указанный час после определённых заклинаний, — и услыхал голос горы Мория... Что сказал этот голос, я повторить не смею. Ибо слова эти могут слышать только отказавшиеся от всех радостей жизни... Вы же, члены великого Бет-Дина, не связаны страшной клятвой адептов тайной науки. Но не открывая вам того, что слышало моё ухо у священной стены, говорю вам: слушайте меня внимательно, ибо моими устами говорит мудрость многих поколений народа нашего и мой столетний опыт...

Приглашение к вниманию было излишним, так как своеобразное и дикое красноречие ребе Гершеля и без того завладело всеми. Даже непонимающие его следили за голосом и лицом страшного старика с каким-то жутким чувством робости и почтения.

— Столетия идут непрерывной чередой, но поступки человеческие, как и судьбы народные, повторяются... Вы все знаете, конечно, как Юлиан, прозванный христианами Отступником, пытался воссоздать храм сионский.

Глубокая печаль омрачила лицо старого фанатика. Голос его дрогнул и сорвался. Но через мгновение он уже снова овладел собой и продолжал более спокойно:

— Целое тысячелетие прошло, прежде чем евреи вновь осмелились подумать о воссоздании храма. И эти попытки известны историкам гоимов... В XVI веке предки наши получили возможность начать постройку храма в Генте... Но разразилась война с Испанией, и едва оконченное здание погибло в огне, зажжённом герцогом Альбой... Прошли столетия... Снова нашлась страна, принявшая евреев под свою защиту. В Португалии старейшины изгнанных из Испании евреев снова надумали построить храм по тем же, бережно скрываемым священным планам. И что же?.. Храм этот был разрушен великим Лиссабонским землетрясением! Ещё раз погибла надежда Израиля на западе — так точно, как немного раньше такая же, почти оконченная, надежда погибла на Востоке. В Польше королем, подпавшим под чары новой Эсфири, разрешена была постройка храма, — злодейские казачьи шайки сожгли город и с ним — неоконченный храм наш. Эти три попытки записаны в талмуде так же, как и решение великого синедриона не делать новых опытов, впредь до явного указания на милость бога нашего... С тех пор молится Израиль ежегодно на Пасхе о том, чтобы храм был воздвигнут “скоро, скоро, в дни наши”... И долгие годы, и поныне читается эта молитва во всех синагогах, а храма всё ещё нет, и будет ли — неизвестно... Я знаю, что вы хотите ответить мне. Знаю, что положение евреев улучшилось. Тайная, но неустанная работа масонства сделала своё дело. Организованная им французская революция даровала евреям равноправие во Франции, так же, как американская революция дала нам равноправие в Америке. Превратить же это равноправие в фактическое главенство было уже нетрудно еврейскому уму, и в XVIII и XIX веках победы еврейства стали так очевидны, что старейшины наши признали их за явное указание милости Божией и решили снова приняться за постройку нашего храма. И что же? Началась франко-прусская война, устроенная нами же ради водворения республики, при которой нам всегда легче было завладеть властью и влиянием. Прусские войска обложили Париж, и одним из первых пожаров уничтожено было то поместье в Сен-Клу, где “владетель” — один из наших банкиров — строил себе “новый замок”. От храма нашего снова остались только груды развалин... И парижским масонам пришлось по-прежнему ютиться в катакомбах и притонах, не защищённых от неожиданного посещения полиции. Ибо в синагоги пускать посвящённых тайной науки решались только в редких случаях — осторожности ради. Снова мечта о храме оказалась суетой сует... Перехожу к последней попытке нашей, к храму в далеком Сан-Франциско, где среди китайских капищ и японских кумирен святилище масонов должно было менее привлекать внимание, чем в Европе. Законы американской республики были за нас. Потому на этот раз постройка шла открыто. Я был в числе уполномоченных депутатов и видел торжество открытия дивного храма, построенного по древним священным планам, сохранённым в продолжении веков, и я вонзил жертвенный нож в первую жертву, и ликовал вместе с другими старейшинами после тайного жертвоприношения, ознаменовавшего победу над врагом нашим. Кровь жертвы, пригвождённой к кресту, подобно Тому, Который воздвигнут был на Голгофе, должна была дать нам силу для окончательной победы...

Глаза старого жида заискрились фосфорическим блеском. Но выражение торжества быстро исчезло с костлявого лица столетнего цадика, уступая место глубокой печали...

— Увы, увы... И это торжество наше было недолговечно. В ту ночь — я спал крепким сном в гостинице, соединённой подземным ходом с новым храмом, — меня разбудили крики: “Огонь!”. Я выскочил и в ужасе заметался по улице между двумя огненными стенами. Весь город горел! Горел на земле и под землёй. Пламя бежало по трубам, наполненным газом, и, взрывая землю, внезапно выбрасывалось из-под ног похожих, увлекая в огненную бездну. Сколько народу погибло при пожаре Сан-Франциско, никто не знает и поныне.

Подобного пожара не видел никто из современников. Даже Париж, зажжённый коммуной, был ничто сравнительно с пылающим из конца в конец двухмиллионным городом. В душе моей проснулись воспоминания о горящем Иерусалиме, и ужас оледенил мою кровь. Кто спас меня — я до сих пор не знаю. Знаю только, что кто-то дотащил меня до лодки, которая была замечена с какого-то парохода. Я остался жив. А сколько погибло! Вы все слышали, конечно, о пожаре Сан-Франциско, но кто не видел его, тот представить себе не может подобного зрелища, страшного и дивного в одно и то же время. Стоя на палубе парохода, куда меня, бесчувственного, втащили из лодки, я глядел на море огня и понял величие господина нашего, восседающего на огненном престоле, в такой же огненной столице. От Сан-Франциско же остались одни развалины, под которыми погребены были сотни тысяч трупов. В огне погибли миллионные богатства и дивные здания. Погиб и построенный храм Соломона. Теперь великий синедрион решил сделать ещё одну попытку построить храм Соломона на этом прекрасном острове. Достаточно ли обдумано это решение? И если старейшины, знающие силы Израиля и волю повелителя нашего, уверены в том, что время настало, к чему же избирать далёкий остров? К чему прятаться, как трусливым рабам? Если настала пора Израилю явиться тем, чем он будет — господином над всеми народами, грозным повелителем, вздымающим бич над рабами-иноплеменными, — то к чему же прятаться от этих рабов? Не достойнее ли было бы отпраздновать победу нашу в Иерусалиме и возобновить храм сионский? И доказать всему миру и всему христианству тщету предсказаний Того, Кто повелел горе Мория навеки оставаться под развалинами... Но, советуя восстановление, если у нас есть уверенность в возможности его, я всё-таки считаю своим долгом напомнить о печальной судьбе всех прошлых попыток и сказать вам, члены великого Бет Дина: будьте осторожны. Велика сила Распятого: мы боремся с ней почти две тысячи лет, и до сих пор не смогли победить её. Я ненавижу Его, но я вижу Его могущество и предупреждаю вас, дети мои... Сто лет провёл я в одиночестве и лишениях, отказавшись от всех радостей тела, чтобы достигнуть того ясновидения, которого достигали великие пророки Израиля и великие знатоки талмуда. И многое стало мне ясно, многое, скрытое от глаз посвящённых. Но ясней всего мне то, что мои великие знания, в сущности, ничто перед тем, что всё ещё остаётся для меня неразрешимой загадкой. И самая мучительная, самая неразрешимая из этих загадок — это сила Того, Кого благочестивые предки наши предали позорной казни... Я вижу, что победа, которую торжествовали тогда в Иерусалиме, была воистину суета сует, ибо она положила начало тысячелетнему порабощению нашему, давая Умершему возможность создать христианство...

Глубокая горечь звучала в голосе ужасного старика. Трагическая горечь учёного, пришедшего путем вековых размышлении к страшному убеждению в ошибочности всех своих выводов, в то же время не находящего в себе ни сил, ни энергии, ни мужества для того, чтобы сжечь всё, чему поклонялся, и начать новую жизнь, — с новыми убеждениями, для новой цели. И так сильно было впечатление от этого трагического отчаяния столетнего сатаниста, что его товарищи по греху и преступлению молчали, с ужасом чувствуя в глубине сердец своих глухой отзвук смутного чувства старого фанатика.

Борух Гершуни поднялся спокойный и холодный, с глазами, сверкающими злобной решимостью. Громко заговорил он, нарушая томительное молчание:

— Ребе Гершель — великий учёный. Мне ли, его жалкому ученику, опровергать его слова? И всё же я дерзаю на это потому, что проживший сто лет раби слишком хорошо помнит времена бесправия и угнетения нашего, времена силы и славы врагов наших. Воспоминания эти притупляют взгляд великого ясновидящего на то, насколько изменились обстоятельства жизни человечества вообще, и положение еврейства, в частности. Ребе Гершель знает силу врагов наших, но он не знает силы нашей, потому что, весь отдавшись изучению великой тайной науки, он не заметил, как поднимал голову и возрастал в богатстве народ израильский. Мы, современники, изменили смысл рассеяния еврейского народа. То, что предки наши считали карой и гневом Божьим, мы считаем средством возвышения народа нашего. Евреи рассыпаны по всей земле для того, чтобы стать властителями всей земли. И малое количество наше позволит нам оставаться исключительно владыками...

— Оторви взгляд твой от прошлого, великий равви! — со страстным порывом обратился молодой еврей к своему учителю. — Низведи разум твой с неведомых высот нездешних миров и взгляни, что творится у ног твоих... Ты увидишь, что по всей земле евреи не только освободились и достигли равноправия, но уже захватили власть. В сущности, мы распоряжаемся судьбами всех государств, хотя они ещё не знают этого... До поры до времени мы оставляем их в неведении, чтобы тем легче упрочить своё господство. В наших руках две великие силы нового времени: деньги и печать. Что и кто может противиться соединённому усилию этих двух сил? Уже одними деньгами удавалось нам в древние времена заглушать голос истины. Всегда, когда это было нужно. Припомните, как искусно скрывали мы наши пасхальные жертвоприношения во все века и среди всех народов... Ныне же к силе денег прибавилась ещё сила печати. Девяносто процентов газет и журналов — в наших руках. Но ещё важнее то, что нам удалось захватить в свои руки все телеграфные агентства. Отныне мы можем вычеркнуть из памяти человечества любое невыгодное для нас событие, как бы громадно ни было его значение: по знаку вождей наших печать всего мира будет говорить, о чём нам угодно. Мало того, мы можем возбуждать ненависть между народами, превращая пустейшие трения в конфликты первой важности. Ведь неустанное повторение одного и того же, в конце концов, впитывается в сознание самых недоверчивых людей, как гвоздь входит в доску от методичных ударов молотка. Таково значение и сила печати. Обладая ею, чего же нам бояться? Иноплеменной массы, могущей задавить наше сравнительно малочисленное племя? Но нами делается всё возможное для уменьшения прироста гоимов. С одной стороны, распространяется мальтузианство, то есть необходимость ограничения деторождения якобы из гуманности; с другой стороны, развращаются женщины проповедью свободной любви и презрением к материнству. Во Франции этими мерами достигнуты блестящие результаты: 40-миллионный народ не даёт прироста! Распространение сифилиса, увеличение смертности благодаря фальсификации лечебных средств дают хорошие результаты по мере захвата нами аптек, врачебных мест и химических заводов. Кроме того, мудрецы Израиля изобрели узду для массы гоимов, в виде социал-демократии, отдавшей в наши руки многочисленный рабочий класс. Не стану распространяться о значении социал-демократии, ибо все мы знаем плоды гениальной выдумки Лассаля и Карла Маркса. Парижская коммуна была лишь первой попыткой, выявившей значение и влияние социал-демократии, а, следовательно, и наше. Возможность создать подобную коммуну в любой момент, в любом государстве, даёт нам сильное могущество, с которым должны будут считаться самые сильные враги наши. И, несмотря на это, истинное назначение социал-демократии понял только один гоим — Бисмарк, попытавшийся повести в иное русло поток, созданный нами. По счастью, попытка “государственного социализма” не удалась. Гоимы до того слепы, что не видят, как неустанно работаем мы для замены патриотизма космополитизмом — братством всех народов, неестественным и потому невозможным. Приглядитесь к этой больной слепоте, к этому отсутствию сопротивления, и перестаньте говорить о силе наших врагов. Я — твой скромный ученик, великий учитель! Имя твоё я ношу с гордостью, но я прошу тебя, ребе Гершель, взглянуть внимательно вокруг и убедиться в том, что мы близки к победе. Так близки, что уполномоченный синедриона, лорд Дженнер, справедливо сказал сегодня: мы, здесь присутствующие, имеем право надеяться дожить до торжества нашего народа и нашего повелителя, торжества, предсказанного великим Даниилом...

Громкие рукоплескания покрыли последние слова молодого еврея. Только старый цадик оставался неподвижным в своём кресле.

И лишь замолкли аплодисменты, он поднял руку:

Старый раввин остановился, чтобы перевести дух. И затем продолжил после минутного молчания:

С высоко поднятыми руками, простёртыми к чёрному занавесу, стоял страшный старик с блестящими глазами и оскаленными жёлтыми зубами, придающими ему вид хищного зверя. Он был настоящим воплощением зла, чёрным жрецом сатаны, страшным врагом правды и света. И, как бы в ответ на его призыв, из неведомой глубины раздался слабый удар грома, и земля шевельнулась под ногами сидящих. С тихим звоном дрогнули многочисленные лампады, висящие на золотых цепочках перед чёрным занавесом, на котором внезапно вспыхнули огнем неведомые письмена.

Дрожь ужаса пробежала по телу ни во что не верующего анархиста. Графиня Малка закрыла лицо руками, не смея пошевельнуться. Китаец упал ниц перед занавесом, остальные сложили руки как на молитву. Феррера сделал шаг вперёд к таинственному занавесу и остановился, как бы окаменев, удержанный невидимой силой. Даже лорд Дженнер опустил глаза, не смея взглянуть на пылающие буквы непонятной надписи.

И только столетний раввин громко и отчётливо прочёл древнееврейские письмена, которые колебались и дрожали разноцветными огнями:

— “Гибель христианству... Гибель православию... Гибель России!.. Да погибнет... погибнет... погибнет”!.. — воскликнул он гробовым голосом, потрясая поднятыми руками, и трижды повторили присутствующие чудовищное пожелание, вслед за которым огненные буквы бесследно исчезли.

Вздох облегчения вырвался из груди каждого. Все снова заняли свои места, с почтительным страхом глядя на старого фанатика, который внезапно откинулся на спинку кресла, побеждённый усталостью или волнением. Его сверкающие глаза потухли и полузакрылись, а костлявые пальцы бессильно упали на колени. Более чем когда-либо он походил на труп, который позабыли похоронить своевременно.

Вместо него заговорил Борух ледяным тоном адской ненависти:

— Товарищи посвящённые! Вы видели, насколько прав был мой премудрый учитель: слова его подтверждены Тем, кто никогда не ошибается. Очевидно, мы должны обратить величайшее внимание на борьбу с христианством и особенно с православием. Золото и печать помогут нам в этом случае. При помощи денег мы наводним все государства, и в особенности Россию, книгами, газетами, журналами, проповедующими в разных формах одно и то же: сначала неверие и отрицание, неуважение к церкви, а затем и презрение к ней. Людей для этой проповеди среди евреев найдется в достаточном числе. Но надобно все же пользоваться услугами слепых и глупых гоимов. В России они помогут нам, как помогли во Франции сто лет назад пресловутые энциклопедисты. Вольтер — француз и христианин — сделал больше для уничтожения религии во Франции, чем все великие гении Израиля, вместе взятые. Лев Толстой, русский и христианин, давно уже работает для нас. Христианские писатели губят свою родину, воображая, что делают великое дело. Франция настолько порабощена нами, что мы можем уже приступить в ней к открытому гонению христианства. Под видом отделения церкви от государства уже решено приравнять церковь к циркам, кафешантанам, а затем и воспретить законом всякое христианское богослужение. Пожалуй, провести даже обязательное воспитание детей в атеизме. Наши масоны, составляющие правительство Франции, проведут всё, что нужно. Но в России ещё далеко до этого. Там мы принуждены работать осторожней, пользуясь раздорами наших врагов, вечные ссоры которых всегда были нашим лучшим оружием. Распространяя всевозможные секты, христианские по названию, но враждебные церкви православной, мы добьёмся большего, чем открытым походом против религии. Необходимо также внести разврат в русскую духовную среду, хотя это кажется мне нелегким...

Графиня Малка поднялась с места и произнесла: — Вы ошибаетесь, товарищ. Сделать это весьма возможно. Припомните, что русская высшая школа издавна щеголяет своим “свободомыслием”. Благодаря тому, что большинство профессоров высших школ почти поголовно атеисты и революционеры в душе, то есть, в сущности, “наши”, нетрудно будет наладить образование и духовных школ на либеральный университетский лад. А тогда вновь выпускаемые попы будут атеистами. Зная русских людей и их безумное увлечение словами, я смею уверить вас, что от русских властей нетрудно добиться чего угодно, жонглируя фразами, издавна имевшими решающее значение для русской интеллигенции. “Либерализм и отсталость, прогрессивность и реакция, альтруизм и обскурантизм”, — вот пугала и приманки для русских сановников, даже самых умных и благонамеренных. Пугая призраком “отсталости и реакции”, заманивая словами “прогресс и гуманность”, можно умнейших русских провести за нос вплоть до дверей синагоги. У нас же, действительно, есть могучий помощник, Лев Толстой, давно уже направивший свой великий талант по нужному нам пути. С помощью Толстого мы добьёмся воцарения полного безбожия в интеллигенции, с помощью же различных раскольников достигнем уничтожения авторитета церкви в народной среде!

— Остальное доделает японская война, — докончил Гершуни, сверкая глазами.

Феррера задумчиво чертил что-то на листе бумаги.

— А я постараюсь показать вам пример того, к чему ведёт применение этих мер, — заметил он, улыбаясь поистине сатанистской улыбкой.

Старик-цадик сидел всё так же неподвижно, только губы его слегка зашевелились, произнося отрывочные слова, к которым все прислушивались, как к откровениям могучего чародея. Страшные слова срывались медленно, чуть слышно, открывая безграничные картины безмерных ужасов:

— Крови... крови... Больше крови... Пьющий кровь врага торжествует над ним. Стоны... муки... слезы приятны богу нашему. Он заплатит за них силой, славой и могуществом... Кровью зальём огонь веры христианской!..

Мрачное молчание было ответом на страшные слова старого фанатика, дрожащие руки которого сжимались и разжимались, точно длинные когти кровожадной хищной птицы...

Газет на Мартинике было много. Не считая официального “Журнала Мартиники”, защищавшего интересы белых плантаторов и потому считавшегося “клерикальным и реакционным”, в одном Сен-Пьере издавалось четыре прогрессивных, или республиканских, листков. Все они редактировались и составлялись почти исключительно “цветными” писателями и проводили частью радикальные, частью социалистические теории. Причём и те, и другие одинаково почтительно говорили о масонах и масонстве. Существовал, наконец, ещё один, специально “салонный” журнал, называвшийся “Набат” и издававшийся г-ном Бержерок, — негром-журналистом, талантливым, злым и остроумным памфлетистом, которого одинаково ненавидело и боялось как белое, так и цветное общество Сен-Пьера. Его остроумные стишки немедленно делались достоянием беспечной негритянской уличной черни, привыкшей всякое “событие” города превращать в сатирические куплеты, с наивной дерзостью распевавшиеся под окнами высмеиваемых и громогласно, иногда целым хором, повторялись на улицах в глаза задетым в продолжении двух-трёх дней, пока новое “событие”, подчас ещё более пустое, не давало повода к новым куплетам, заставлявшим забыть прошлое. Само собой разумеется, большинство куплетов сочинялось для того, чтобы так или иначе уколоть тщеславие и гордость “потомков рабовладельцев”. Впрочем, и белые не оставались в долгу. В своих газетах, как и в своём обществе, они жестоко издевались над всеми теми, у кого “были родные на негритянском берегу Африки”.

Лорд Дженнер, признавшись своей возлюбленной в принадлежности к “великому” союзу “свободных каменщиков”, постепенно раскрывал перед её глазами цели масонства, а также способы его деятельности. Разумеется, при этом Гермина узнавала только показную роль международного масонства, ту, о которой сообщают в печатных отчётах всей Франции и всему миру. Правда, и в этих печатных протоколах ежегодных “конвентов”, то есть собраний представителей бесчисленных лож “Великого Востока” Франции, бесцеремонно распространяемых официальными масонскими журналами, встречаются вещи, способные наполнить отвращением и ужасом душу женщины, воспитанной в христианстве. Но где же было Гермине, воспитанной вне всякой религии, разобрать масонскую отраву, так искусно спрятанную под цветами красноречия. В конце концов Гермина совершенно искренне уверовала в “высокую гуманность” масонства и в “бескорыстную самоотверженность” масонов так же, как и в “нравственную чистоту философии” этой ужасной богоборческой секты. Уверовав же во всё это, она с гордостью принялась помогать распространению “великих истин” масонства, которые должны были, по уверениям лорда Дженнера, “очистить человечество от всех суеверий”, закравшихся с течением времени во все религии. Этим подготовлялось “воцарение единой истинной веры”, долженствующей сменить бесчисленные “секты”, забывающие во взаимных спорах служение “единому истинному богу”...

Имя этого “масонского бога”, конечно, не упоминалось в беседах лорда Дженнера с Герминой, так же, как и в так называемых “белых собраниях”, устраиваемых французскими масонскими ложами в Сен-Пьере.

Цель этих “белых собраний” — лишний раз выказать адское искусство масонов. Недаром они пели в тайных заседаниях своих лож знаменитый гимн, оканчивающийся припевом:

Надо ли прибавлять, что под именем “гнусного врага” подразумевалась Церковь Христова.

Но даже громадное большинство посвящённых первых трёх степеней не подозревало истинных целей и настоящего значения масонства. Для “учеников” у братьев свободных каменщиков существовали особенные показные ритуалы, приноровлённые к пониманию честных людей, ещё не окончательно развращенных слугами сатаны, и долженствующие не отпугивать робких и совестливых, а постепенно и незаметно отучать их сперва от нравственности, затем от церкви и, наконец, от веры в Бога Истинна...

В Сен-Пьере, как и во всех французских колониях, давно уже существовали масонские ложи. Их было четыре, сообразно четырем главным группам, на которые распадалось население города и колонии. Все эти ложи относились к “Великому Востоку Франции”, ныне уже окончательно закрепостившему несчастную республику.

Масонство раскидывало свои ужасные цепкие разветвления, готовые запутать все государства и народы, высасывая из них жизненную силу подобно тому, как осьминог высасывает кровь из каждого живого организма, к которому присосались страшные его лапы, вооружённые многими сотнями живых воздушных насосов в виде бородавкообразных присосков.

Старейшая главная масонская ложа в Сен-Пьере называлась “Белым Космосом”, в честь знаменитой парижской ложи этого имени, усиленно занимающейся насаждением масонства и революции в России. “Космос” Сен-Пьера набирался исключительно из “белых” и объединял почти всю местную аристократию. Членами ложи было громадное большинство старых плантаторов — потомков древних французских выходцев, преимущественно дворян. В ложу входили и почти все вновь поселившиеся на Мартинике белые, без различия национальностей и вероисповедания, ибо в официальной программе масонства значится “глубокое уважение ко всем религиям и полнейшая свобода совести”. К этой же ложе принадлежали и чиновники, посылаемые из метрополии, а также значительная часть офицеров гарнизонных войск и судов эскадры Атлантического океана, из которой набирались стационеры для Мартиники. Были между этими офицерами и метисы, давно уже поставлявшие солдат, и особенно матросов в армию и флот третьей французской республики. Впрочем, распорядители (тайные и явные) ложи “Космос” с редким тактом умели избегать конфликтов, искусно направляя “цветных” братьев, какое бы выдающееся положение они ни занимали в частной жизни, в другую ложу, менее “белую”. “Космос” же оставался отделением знаменитого сен-пьерского клуба “Горностай”, к которому принадлежала вся местная аристократия и в который принимались исключительно чистокровные представители белой расы.

Подобно тому, как рядом с клубом “Горностай” находился второй клуб “Креолов Мартиники”, устроенный цветной аристократией колонии в пику белой, так и рядом с ложей сен-пьерского "Космоса" находилась вторая масонская ложа “Прав человека”, в которой неизмеримое большинство членов были метисы всех степеней и оттенков. Однако здесь, так же, как и в клубе “Креолов Мартиники”, принимались и белые, щеголяющие либерализмом своих убеждений и широкой терпимостью, то есть, попросту говоря, люди, не связанные местными предрассудками — иностранцы или приезжие из Европы.

К числу этих “либералов” принадлежал и лорд Дженнер, принятый с распростёртыми объятиями в клубе белых и с почтительной благодарностью в клуб цветных аристократов. Ему, как сыну страны, известной своим старинным либерализмом, прощалась даже дружба с цветными общественными деятелями.

Третья ложа называлась “Liberte civile” (“Гражданская свобода”) и наполнялась исключительно неграми. Здесь не только бледнолицые квартероны играли роль аристократов, но и жёлтые мулаты корчили презрительные гримасы, окидывая глазами чёрные, как хорошо лакированный сапог, лица большинства братьев-франкмасонов.

Наконец, четвёртая и последняя ложа была в то же время как бы клубом социал-демократов, почему и называлась “Братством мира”. Здесь происходило слияние всех классов и цветов. Рядом с неграми, работающими на плантациях, членами её были и белые рабочие, прибывшие из Парижа и насквозь пропитанные учениями социализма, радикализма и демократии... Эта последняя ложа была самой многочисленной и имела огромное влияние при выборах. Кроме того, здесь обсуждались и объявлялись стачки, забастовки, бойкоты — цветочки революционного дерева, насаждённого иудеями и масонами, которые щедро поливают его кровью христианских народов во славу сатаны.

Согласно древнему ритуалу “Великого Востока”, женщины не допускаются в ложи... Но дальновидные и прозорливые вожди масонства давно уже стремятся найти какой-либо способ овладеть душой женщины, всё ещё остающейся повсюду опорой Церкви Христовой, хранительницей веры и нравственности, не допускающей погаснуть огню чести и благочестия в семье и детях, которых так усердно вырывают из семьи искусные развратители.

Стремление овладеть женщиной сказывается даже в печатных отчётах о заседаниях “великого конвента” французских лож, в которых давно уже начались бесконечные прения по этому вопросу. Результатом этих прений было решение: “покуда” подготовлять женщину к восприятию масонских идей осторожно и незаметно, устраивая “лицеи” для молодых девушек, где они воспитывались бы по тщательно выработанной программе, подготовляющей новый класс масонских жён и матерей. Решено было также распространить между ними сведения о “масонских таинствах”, взамен таинств христианских, — для того, чтобы женщины менее чувствовали удаление от церкви. Наконец, предпринято было устройство “белых” масонских женских “мастерских” наряду с обычными мужскими ложами.

Особый успех имели во Франции и на Мартинике “белые собрания”, программы которых составлялись чрезвычайно искусно. В сущности, это были самые обыкновенные семейно-увеселительные сборища, сдобренные большой порцией масонской отравы. На эти вечеринки вход был по билетам, всегда бесплатным и щедро раздаваемым. Посетительницы находили вполне приличную и даже изящную обстановку, гораздо богаче той, среди которой они обыкновенно жили. Здесь читались популярные доклады из различных областей современной науки, чрезвычайно умно и интересно составленные. Тут же, конечно, восхвалялись добродетели и спасительность масонства. Затем наступала очередь музыки и пения, и всё заканчивалось танцами, во время которых подавали конфеты и фрукты, холодную закуску и прохладительные напитки. Словом, делалось всё для того, чтобы приохотить женщин, и особенно молодых девушек, к масонским собраниям.

А так как француженки вообще, а креолки в особенности — страстные любительницы танцев, то “белые собрания” имели значительный успех. Программы вечеров были составлены так ловко, что прославление масонства не отпугивало даже верующих христиан. О семье масоны отзывались с величайшим уважением, восхваляя добродетель жён и матерей, и провозглашали семью “краеугольным камнем” общества и государственности.

Правда, наряду с этими восхвалениями проскальзывало соболезнование о бедных “страдалицах”, принуждённых, по причине супружества, быть матерями “слишком многочисленных” детей. Но намеки “согласовать любовь и свободу, супружество и красоту путём самоограничения” и малочисленности детей, были так тщательно замаскированы целым букетом звучных фраз, что их замечали только те, кто хотел заметить. Чистые же души действительно честных женщин и девушек хотя и слышали, но не понимали наглой проповеди отвратительного мальтузианства, превращающего таинство брака и семейную жизнь в узаконенный разврат.

Когда же успех “белых собраний” был обеспечен, их стали устраивать в воскресенье по утрам, или по вечерам накануне праздников, с расчётом, чтобы эти собрания совпадали с часами богослужения, что заставляло посетительниц выбирать между церковью и удовольствием.

К приезду Гермины эти “белые собрания” были уже привычными явлениями, но всё же посещались только мелкой буржуазией и преимущественно цветными женщинами. Дамы белой аристократии всё ещё чуждались увеселений, устраиваемых масонскими ложами, против которых открыто выступало и не без успеха боролось местное духовенство. Гермина, руководимая лордом Дженнером, сумела быстро ввести в моду эти собрания, увлекая туда за собой своих многочисленных поклонников и друзей, — сначала мужчин, а затем постепенно и женщин.

Дольше всех сопротивлялась общему увлечению семья маркиза Бессон-де-Риб. Но прелестная “немецкая графиня” сумела подружиться с молодыми дамами настолько, что они довольно скоро стали на многое смотреть её глазами, в том числе и на “нравственное значение” масонства, и на “безвредность” “интересных и поучительных” “белых собраний”.

Появление молодых дам семейства Бессон-де-Риб на особенно торжественном “белом собрании”, устроенном в часы, когда не было богослужений (для того, чтобы не напугать старой маркизы Маргариты, набожность которой была всем известна) — было громадным торжеством для сен-пьерского масонства. За этот успех стараний Гермины лорд Дженнер наградил её нежным поцелуем... Чего бы ни сделала бедняжка за такую награду!..

Маркиза Маргарита Бессон-де-Сен-Риб, гордая, недоверчивая и благочестивая, быть может, менее легко и быстро приняла бы молодую иностранку, Бог весть откуда появившуюся в Сен-Пьере, в число интимных друзей своего дома и подруг своих дочерей, если бы не брак юного маркиза Роберта, вызвавший массу толков и бывший сам по себе уже “революционным шагом” по понятиям белой аристократии Мартиники.

Молодой маркиз Рауль отличался от своего отца Шарля, как огонь от воды. Отец его был скромная нерешительная натура. Женившись, маркиз Рене прожил целых двадцать лет со своей женой тихо, мирно и счастливо; покорно переносил он тяжесть потери своих детей и, наконец, смерть своей любимой старшей дочери, леди Лючии Дженнер, скончавшейся после трёх лет супружества...

Одним словом, “старый маркиз”, как его стали называть после смерти его отца, был натура пассивная и легко поддающаяся чужому влиянию, бессознательно и охотно подчиняясь всем тем, кого он любил и уважал, прежде всего, конечно, своей матери — маркизе Маргарите, затем своей жене, доброй и нежной красавице Эльфриде, и, наконец, почтенному аббату Лемерсье, крестившему, женившему и исповедующему всю семью Бессон-де-Риб более пятидесяти лет подряд.

Совсем иной натурой был “молодой маркиз” Роберт, — пылкий, живой, смелый и неукротимый юноша. Огневая натура деда возродилась во внуке, к великому огорчению маркизы Маргариты... Умная и опытная женщина боялась, что сходство характеров повлечёт за собой и сходство образа жизни. Поэтому энергичная старуха-бабка, пользующаяся безусловным и безграничным почтением в своей семье, делала всё возможное для того, чтобы приохотить молодого маркиза Роберта, или, как его называли в семье, “Боба”, к серьёзному труду, к науке, к охоте, к путешествиям. То есть ко всему, что могло отвлекать его от бездельной жизни в Сен-Пьере и от опасного общества богатых сверстников, убивающих своё время между картами, шампанским и женщинами лёгкого поведения, в которых в этом городе никогда недостатка не было. Система воспитания маркизы Маргариты, вполне одобренная родителями “Боба”, принесла благотворные плоды. К семнадцати годам маркиз Роберт был, или, верней, казался серьёзным и спокойным юношей и держался с достоинством, делающим его значительно старше своих лет. Он не был замешан ни в одно из “пикантных” приключений, не имел ни одной дуэли, ни разу не был пьян, и не умел отличить бубнового туза от “пикового”.

Но у каждой медали есть обратная сторона. Настала пора и родным ознакомиться с неудобством характера “Боба”... Случилось это по поводу первой любви молодого маркиза, оказавшейся дочерью богатого американского экспортёра, имеющего обширные склады на острове святой Лючии, расположенном в шести часах плавания от Мартиники. Близость Святой Лючии позволяла сен-пьерским охотникам пользоваться гористыми склонами холмов малонаселенного острова, где леса ещё изобиловали крупной дичью, становящейся гораздо реже на Мартинике, особенно в окрестностях городов, являющихся центрами плантаций. Во время одной из таких охотничьих поездок общество четырёх молодых сен-пьерских аристократов случайно наткнулось на целое семейство леопардов в то время, когда из пяти винтовок три оказались незаряженными. Встреча могла закончиться плохо, так как антильские леопарды хотя и меньше индийских тигров или бразильских ягуаров, но чрезвычайно свирепы, особенно при защите своих детёнышей.

По счастью, белых спортсменов сопровождали два местных проводника-охотника. Это были негры, ходящие в одиночку с одним ножом на диких кабанов и леопардов. Благодаря вмешательству этих храбрых чёрных, два взрослые леопарда были убиты, а трёх молодых “котят” благополучно поймали живыми. Серьёзно пострадал при охоте один маркиз Роберт, которому самка леопарда, защищая детёнышей, нанесла две тяжёлых раны — в грудь и плечо. Во время переноски под тропической жарой, страшно опасной для всяких повреждений, раны маркиза “Боба” воспалились. “Боб” был без памяти и начал бредить.

Тот негр, который с опасностью для жизни освободил Роберта ударом ножа из смертельных объятий леопарда, напомнил молодым господам о мистере Смисе, пожилом американце, поселившемся лет шестнадцать назад на Святой Лючии и получившем широкую известность княжеским гостеприимством. Мистер Смис был знаком с семьёй маркиза Бессон-де-Риб, так как остров Святой Лючии считался как бы предместьем Мартиники, хотя и находился во власти Англии. Молодые охотники тотчас отрядили одного из спутников раненого к гостеприимному плантатору на его виллу “Лилиана”. Когда Смис узнал, в чём дело, он немедленно поехал за раненым и перевёз его к себе.

К вечеру того же дня маркиз Роберт уже лежал на белоснежной постели в прохладной полутёмной комнате. Его рану искусно перевязал английский военный доктор, директор морского госпиталя. Хозяин дома сделал всё возможное для того, чтобы его гость пользовался заботливым уходом и полным комфортом.

Положение раненого оказалось менее опасным, чем представлялось в первые дни. Молодой маркиз Роберт оправился так быстро, что через две недели после роковой охоты мог сделать несколько шагов по роскошному саду виллы “Лилиана”, опираясь на руку прекрасной дочери хозяина...

И всё же охота на леопарда оказалась роковой для обоих молодых людей, до тех пор видевшихся только мельком, теперь же, узнав друг друга ближе, полюбивших один другого со всей пылкостью первой любви.

Мисс Лилиана Смис была очаровательна, прекрасно воспитана в лучшем институте, богатая невеста, дочь всеми уважаемых родителей. Все знакомые её отца любили и уважали прелестное создание, доброе и прекрасное, как ангел. И всё же, говоря о ней, нередко прибавляли слово: “бедняжка”.

Дело в том, что прелестная Лилиана, дочь англичанина и американки, с лицом белым, как лепесток камелии, была — о, ужас! — внучкой квартеронки, на которой женился пятьдесят лет тому назад её дед. И, что хуже всего, эта “цветная” была родом из Сен-Пьера, так что вся Мартиника знала, что, несмотря на богатство, красоту и образование мисс Лилианы, она всё же была только “цветной барышней”, девушкой, у которой “были родные на невольничьем берегу Африки”.

Оскорбительней этой фразы ничего нельзя было придумать для настоящего белого креола. И надо было слышать, каким тоном говорилась сен-пьерцами обоего пола эта роковая фраза, каким взглядом подчёркивалась она для того, чтобы понять всю безнадежность любви молодого маркиза Бессон-де-Риб к внучке квартеронки.

Когда известие об этой любви дошло до Сен-Пьера, нашлись добрые подруги, поспешившие принести обеим маркизам неприятное известие. Мать и бабка переглянулись и потупились. Они знали характер сына и внука, и со страхом ожидали того, что должно было случиться.

Действительно, для семьи Бессон-де-Риб снова начались тяжёлые дни. Как ни слаб был старый маркиз Рене, на этот раз он нашёл в себе достаточно энергии для того, чтобы сказать непреклонное “нет” своему сыну, умолявшему о согласии на брак с обожаемой девушкой.

Борьба продолжалась долго... Годы проходили, а влюблённые упорно стояли на своем, отвечая на все уговоры спокойным: “мы подождём” — и, в конце концов, терпение любви победило. Пришедшее из Европы известие о неожиданной смерти любимой старшей дочери смягчило сердце непреклонных родителей.

— Положительно, мы делаем глупость!..

Это восклицание вырвалось однажды у маркизы Маргариты, когда в сотый раз на семейном совете обсуждался вопрос о сватовстве маркиза Роберта.

Нежная мать, “молодая маркиза” Эльфрида немедленно с восторгом присоединилась к мнению своей свекрови. А через несколько минут обе женщины убедили маркиза дать своё согласие на брак Роберта и Лилианы.

— Но что скажет общество? Как оно примет это известие? — растерянно заговорил дядя маркиза, почтенный педантичный старик, не допускавший никаких “новшеств”. — Не создастся ли для бедной жены твоего сына, Рене, положение столь оскорбительное, что её мужу и даже тебе, её свёкру, придётся с оружием в руках защищать её достоинство?..

Эти слова заставили призадуматься маркизу Маргариту, слишком хорошо знавшую жестокие предрассудки Мартиники. Но через минуту она подняла свою всё ещё красивую гордую голову, над которой, как серебряная диадема, лежали совершенно седые косы, оттеняя высокий белоснежный лоб и спокойное лицо с профилем камеи, с глубокими вдумчивыми глазами:

— При исполнении своего долга нечего бояться того, что скажут или сделают другие... Господь за правых... Что же касается нашего общества, то посмотрим, осмелится ли кто-либо не принять мою внучку, когда я поеду с ней делать свадебные визиты...

Маркиза Маргарита исполнила своё слово в точности... Она сама повела прекрасную юную невесту своего внука к влиятельнейшим белым дамам города, и не ошиблась в своём предположении. Никто не решился не принять мисс Лилианы. Никто не захотел оскорбить глубокочтимую старуху отказом присутствовать на бракосочетании её внука... Свадебные визиты молодой четы были отданы всем в положенный срок, так что общественное положение маркизы Лилианы было спасено. Её принимали, к ней ездили с визитами, её приглашали на большие балы и семейные вечера. Но дальше этого не шли. В “интимный” круг белой аристократии её всё же не приняли. Положение “внучки квартеронки” осталось каким-то неопределённым. К ней относились не так, как к равной, не так, как к “своей”. Даже в искренней любезности пожилых дам чувствовался какой-то особенный оттенок не то покровительства, не то пренебрежения. В обращении же мужчин к молодому мужу Лилианы чудилось иногда что-то неуловимое, какая-то фамильярность, с которой никто не обратился бы к его сестре.

Конечно, всё это были только оттенки, едва уловимые оттенки... В конце концов, значение маркизов Бессон-де-Риб, положение которых ещё более упрочнялось родством с богатейшим экспортёром колонии и двухмиллионным приданым Лилианы, было не таково, чтобы кто-либо мог позволить себе явную бестактность относительно жены Роберта.

К тому же молодая маркиза Лилиана была так прелестна, так добра и очаровательна, что пленяла всех и вся. Относиться к ней недружелюбно можно было только в её отсутствии. Когда же черные бархатные глаза Лилианы останавливались на ком-нибудь, кроткие и прелестные, как глаза ручной газели, то самое чёрствое сердце смягчалось и самые гордые уста раздвигались в улыбке...

В семье своего мужа Лилиана скоро завладела всеми сердцами. Отец её мужа стал самым искренним и горячим другом своей невестки. Полюбили Лилиану и обе маркизы, и даже сестра Роберта, Матильда, сначала немного дичившаяся свояченицы.

Ещё легче ей было победить сердца метисов. Отнюдь не скрывая правды о своей бабушке-квартеронке, прекрасная молодая маркиза много помогала бедным неграм и негритянкам, обременённым кучей детей, и участвовала во всех благотворительных предприятиях и учреждениях, не стесняясь присутствовать в комитете “цветных” дам. В результате появилось некоторое сближение цветной аристократии Сен-Пьера с домом маркиза Бессон-де-Риб, который уже не мог так же ревниво, как прежде, оберегать свои гостиные от чиновников из метисов после того, как женой его сына стала “внучка квартеронки”.

— Это неизбежные результаты нашего согласия. Их необходимо было предвидеть, — со вздохом повторял он, припоминая “наглость” известного богатого и влиятельного адвоката-мулата, “осмелившегося” просить руки Матильды Бессон-де-Риб. — Отныне каждый негр считает себя вправе влезать в мой дом и мою семью.

Фальшивость положения маркизы Лилианы отражалась на всей семье, слегка омрачая общее благополучие.

Именно поэтому представленную лордом Дженнером иностранку приняли как родную, несмотря на вошедшую в пословицу осторожность в выборе знакомств маркизы Маргариты. Молодые дамы скоро привязались к “графине Розен”, которая, в свою очередь, отвечала искренним расположением и глубоким почтением маркизам Маргарите и Эльфриде, в лице которых в первый раз ещё маленькая немецкая еврейка-актриса увидела вблизи представительниц той аристократии по крови, воспитание и благородство которых ей до сих пор приходилось видеть только со сцены в глубине лож бенуара или бельэтажа.

Незаметно и нечувствительно близость этих чистых женщин и христианок не по имени только, но и по духу, влияла на дремлющую душу бедной, заброшенной девочки, оставшейся настоящим ребёнком несмотря на свои двадцать лет, ребёнком, стоящим на перепутье между злом и добром, между ангелом света, влекущим к Христу, и мрачным демоном, толкающим в храм сатаны.

Так писали поэты последних столетий, даже верующие поэты, не понимавшие того вреда, который они приносят, изображая “прекрасным и могучим” ужасного духа тьмы, бессильного перед каждым верующим христианином. Ибо могущество владыки “сумрачного мира” кончается, как и “величие зла”, весьма скоро. Ни малейшей пользы, ничего нетленного не может сделать его гордыня, несмотря на всё “величие зла”. Сила его вносит только разрушение, скорбь и отчаяние, кровь и слезы... Дальше этого не идёт могущество духа тьмы... И если бы слуги его могли заглянуть в свои сердца, если бы, увлекаемые вихрем зла, они могли на мгновение опомниться, и посмели обдумать и понять свои собственные чувства, то в ужасе отшатнулись бы от страшной цели, мерцающей кровавым блеском впереди, и попытались бы очнуться, как люди, связанные ужасным кошмаром. Но владыка зла связывает слуг своих неразрывными цепями...

Бедная Гермина! Сколько подобных ей несчастных, бессознательных жертв трепетно бьётся в сетях сатаны, сами того не сознавая!

Солнце только что выплыло из синих волн океана, и его первые лучи обливали розовым сиянием свежую зелень, политую последним дождём тёплой тропической “зимы”.

Гермина, успевшая перенять привычки южного города, не только встала, но уже выкупалась и оделась. В изящном домашнем наряде из белой кисеи, кружев и лиловых лент вышла она на террасу, где был накрыт первый завтрак.

Обыкновенно лорд Дженнер являлся к этому первому завтраку, останавливая верхового коня у знакомой калитки по окончании своей утренней прогулки. В тропическом городе, где люди встают вместе с солнцем, чтобы воспользоваться сравнительной свежестью раннего утра, просыпая затем томительные часы полуденного зноя в прохладных тёмных комнатах, не было ничего необычайного в столь раннем визите. Их делали не только мужчины, но и дамы к своим ближайшим знакомым. Поэтому никто не находил ничего особенного в том, что молодой вдовец навещал молодую вдову, с которой он был знаком в Европе. Правда, любопытные начинали поговаривать о вероятности второго брака для обоих иностранцев, но показная почтительность англичанина к хорошенькой вдовушке не позволяла ни слишком явных намёков, ни подозрений, слишком близких к истине.

Предположения окончить предварительные работы в два, много — в три месяца, и затем торжественно совершить закладку масонского храма всеми ложами “свободных каменщиков”, не оправдались. Переговоры по поводу приобретения нужного участка затянулись сверх ожидания.

Прошло около полугода после заседания Бет-Дина, а день закладки масонского храма назначен всё ещё не был.

Между тем, некоторые из членов тайного собрания оставались на Мартинике, ожидая этого торжественного события, и в числе их “великий ребби” Гершель. Он поселился на уединённой плантации Самуила Ван-Берса, отца маркизы Эльфриды. После свадьбы дочери и смерти жены старик вёл жизнь совершенно отшельническую, не принимая никого, даже дочери и внуков. Все дела он передал выписанному из Голландии племяннику. О занятиях старого отшельника много было толков. Суеверные негры открыто называли его “чернокнижником”.

У этого-то “чернокнижника” и поселился старый “ребе” Гершель, которого никто из сен-пьерцев не видел с момента приезда его на почтовом пароходе, где его встретил лорд Дженнер, чтобы проводить в синагогу.

Чем занимались оба старика — оставалось тайной, но очевидно, занятия эти были крайне важны, так как Борух Гершуни, ученик старого цадика, единственный гость забытой всеми плантации, возвращался оттуда с горящими глазами и со сдержанным одушевлением рассказывал лорду Дженнеру “о великих опытах”, которые будут окончены ко дню открытия масонского храма.

Сам Гершуни остановился в той же гостинице, где жил и лорд Дженнер, взявший отдельный павильон вместе со своим маленьким сыном и его кормилицей-мулаткой.

Появление нового профессора химии, физики и архитектуры, как записал себя Гершуни в книге для приезжающих, не могло не привлечь особого внимания. Гершуни снабжен был лучшими рекомендациями из Парижа. Масонские ложи приняли его с почётом, как давнишнего и испытанного брата, а лорд Дженнер ввёл в лучшие дома Сен-Пьера, в том числе, конечно, и к графине Розен, и в семью своей покойной жены... Всюду любезно приняли молодого приезжего учёного, явившегося в благословенный климат Мартиники, “чтобы отдохнуть от непосильных трудов, доведших его до порога чахотки”. Одна только маркиза Маргарита не могла скрывать не то недоверия, не то антипатии к этому умному, вкрадчивому и любезному учёному...

Чистая душа благочестивой женщины почувствовала духа тьмы, овладевшего сердцем злобного еврея, и содрогнулась... Но, увы, смертные не понимают спасительного голоса бессмертной души, а маркиза была слишком благовоспитанной светской женщиной для того, чтобы выразить какую-либо невежливость вполне приличному и прекрасно образованному иностранцу только потому, что чувствовала к нему какую-то смутную антипатию. И профессор Гершуни продолжал посещать дом маркиза Бессон-де-Риб.

Менее сдержанная Гермина была несравненно откровеннее маркизы Маргариты, и довольно явно выказывала свои чувства к новому другу лорда Дженнера. Чувства эти были довольно сложны. Тут был и смутный страх, и какое-то инстинктивное недоверие.

Однажды она не выдержала и попросила лорда Дженнера избавить её от посещения неприятного человека. И тут в первый раз пришлось молодой женщине увидеть недовольное, почти сердитое выражение на лице своего нежного и ласкового друга. С оттенком раздражения он произнёс холодно и повелительно:

— Перестань ребячиться, Гермина! Ты знаешь, я не люблю женских капризов и бабьего нервничанья. Профессор Гершуни мне друг и брат. Он масон, как и я, и занимает в нашем великом союзе выдающееся положение, как и подобает его талантам и многочисленным заслугам. Я надеюсь, что этого для тебя достаточно, чтобы относиться к нему с уважением и симпатией... Он искренне расположен ко мне и к тебе уже потому, что знает, что я тебя люблю. Он будет одним из свидетелей нашего брака и даже остался здесь отчасти из-за этого. Итак, я прошу тебя, — лорд Дженнер подчеркнул это слово, — быть как можно любезнее с моим другом из любви ко мне.

Но в душе молодой женщины всё ещё не угасало смутное недоверие к этому неожиданно появившемуся приятелю её друга. Когда же она припомнила вчерашний обед и разговоры за столом, то недоверие это вспыхнуло с новой силой.

Дело в том, что “профессор” Гершуни с удивительным искусством и как-то совершенно незаметно выпытал у молодой хозяйки подробности одного утреннего визита, о котором она дала обещание не говорить никому решительно.

Это невольное нарушение молчания тяготило Гермину так, как будто бы дело шло о чем-то более серьёзном, чем о простой шутке, невинной шалости, затеянной Матильдой Бессон-де-Риб.

Ранним утром явилась молодая девушка к Гермине после верховой прогулки и просидела больше часа на этой террасе.

Никогда ещё красота Матильды Бессон-де-Риб не поражала Гермину так, как сегодня. Затянутая в амазонку из белого пике, с большой белой фетровой шляпой на роскошных медно-золотистых волосах, с ослепительным цветом лица, почти всегда сопровождающим красноватый оттенок волос, и с большими продолговатыми ярко-голубыми глазами, кажущимися ещё светлей, ярче и блестящей от тёмных, почти чёрных бровей и длинных тёмных ресниц, — Матильда была поразительно красива, и этой смелой, сверкающей и вызывающей красоте придавала особую прелесть неподражаемая ленивая грация медленных движений, которой мать-природа наградила креолок.

— Что вы на меня так смотрите, графиня? — неожиданно спросила Матильда, уловив взгляд своей собеседницы.

— Любуюсь вами, Матильда... Вы удивительно интересны сегодня. Я думала: горе тому мужчине, которому вы захотите вскружить голову. Он погиб, погиб безвозвратно...

Молодая девушка вспыхнула.

— Не все так думают, Гермина. И вы могли бы знать это лучше... Глаза Гермины широко раскрылись от изумления.

— Я? — спросила она. — Почему я?..

Матильда тяжело вздохнула и промолчала, продолжая глядеть на Гермину пристальным и испытующим взором, причём её голубые глаза становились всё печальней...

— Да что с вами, Майя? — с беспокойством спросила Гермина. — Вы так грустны! Случилось что-нибудь неприятное? Опять какая-нибудь шпилька по адресу Лилианы? — внезапно догадалась она. — Охота вам обращать внимание на пошлые выходки глупых злючек...

Дочь маркиза Бессон-де-Риб пожала плечами с заметным нетерпением.

— Вы говорите как иностранка, не знающая ни нашей жизни, ни наших привычек. В общем, ведь все цветные и негры отвратительны. Гермина громко рассмеялась горячности своей приятельницы.

— Неужели вы приехали ко мне так рано, чтобы сообщить мне своё мнение о неграх? — спросила она.

Румянец, вспыхнувший на нежном лице молодой девушке, исчез. Она помолчала с минуту и затем произнесла совершенно неожиданно:

— А вас можно поздравить, Гермина? У нас в городе все говорят о том, что вы и лорд Дженнер не нынче-завтра объявите о своей помолвке...

Гермина вспыхнула в свою очередь. Её прелестное личико выразило глубокое смущение. Удивлённая неожиданным вопросом, она залепетала с видимым волнением:

— Ваши сен-пьерцы — большие сплетники. Лорд Дженнер так недавно потерял свою жену... Да и я... ещё ношу траур по мужу. Уже поэтому не следовало бы говорить таких вещей.

Глубокий вздох поднял нежную грудь Матильды. С внезапной решимостью она схватила обнажённую руку Гермины и заговорила серьёзным, слегка дрожащим голосом:

— Послушайте, Мина... я знаю, что мне не следовало бы врываться в ваше сердце... Но... но мне надо... необходимо знать правду... Скажите мне... ради всего святого, прошу тебя, скажи мне... правду ли говорят?.. Правда ли, что ты любишь его?.. Мужа моей покойной сестры, и что он тебя любит?..

Сама того не замечая, Матильда заменила холодное официальное “вы” дружески фамильярным “ты”. И Гермина поняла из этой мелочной подробности, как сильно было волнение молодой девушки.

Голубые глаза Матильды глядели на неё таким умоляющим взглядом, что Гермина невольно заплакала. Ведь она была женщина... как же ей было не разгадать того, что происходило в душе этой девушки! Сама Матильда, быть может, не вполне сознавала своё чувство. Ласково и нежно ответила она, в свою очередь бессознательно переходя к дружественному “ты”:

— Для любви нужно время. Я же ещё так недавно освободилась, как и он. Могу тебя уверить, что покуда между мною и лордом Дженнером не было и речи о браке... О том же, что может случиться в будущем, трудно загадывать... Чужая душа — потёмки... Я не могу говорить за другого, не могу поручиться за сердце лорда Дженнера...

— Но ты? Ты его любишь? — допытывалась Матильда страстным шёпотом. — Скажи мне это, скажи, Мина... Поверь, я спрашиваю не из любопытства. Если бы ты знала, как давно я люблю его... Тогда ещё, девочкой, я восхищалась им, когда он венчался с моей сестрой... Скажи, умоляю тебя, скажи мне правду, Мина... Поверь, я не со злобою спрашиваю! Нет у меня ни злобы, ни даже ревности к тебе... И если он избрал тебя, — такова, видно, воля Божья... Поверь мне, Мина, я не буду проклинать вас... Я буду молиться о вашем счастье так же горячо и искренно, как молилась о счастье сестры... Но я хочу знать правду.

Внезапно хлынувшие слезы прервали страстную речь девушки.

Глубоко тронутая, Гермина кинулась на колени перед качалкой, в которую упала рыдающая Матильда, и принялась утешать её, как умела. Солгать она не хотела, сказать правду не смела, опасаясь неудовольствия лорда Дженнера, почему и ограничилась нежными ласками и уклончивыми фразами.

Но для Матильды этого было довольно. Она поняла и внезапно выпрямилась. Решительно отерев слезы, она произнесла неожиданно спокойным и твёрдым голосом:

— Благодарю тебя, Гермина, за твою доброту. Я понимаю твою деликатность, как и твоё положение. И, повторяю, мне стало легче... Я знаю, что мне уже не на что рассчитывать, и постараюсь примириться со своею судьбой...

— Ты так молода, Майя, — робко заметила Гермина, — и такая красавица... Ты полюбишь другого и будешь счастлива... Матильда спокойно покачала головой.

— Девушки нашего рода дважды не любят. Они умирают от первого разочарования, как тетя Алиса. Но ты не плачь обо мне, Мина, — нежно произнесла она, видя слезы, невольно выступившие на глаза Гер-мины. — Мне осталась другая — высшая любовь. Осталось величайшее счастье — вера. Этого счастья никто у меня вырвать не сможет. И когда я запрусь в монастырь, где окончила жизнь тетя Алиса, Господь поможет мне забыть все земные печали...

Гермина всплеснула руками.

— Боже мой, Майя... Можно ли говорить такие вещи в 18 лет?! Подожди годик, другой... Как знать, что ожидает тебя в будущем? Матильда грустно улыбнулась.

— А ты бы хотела знать это будущее, Гермина? — спросила она совершенно неожиданно. Гермина засмеялась.

— Да разве это возможно? Кто бы не хотел знать будущее? Да я много бы дала, чтобы узнать будущее твоё, да и моё тоже... Но, — задумчиво повторила она, — к несчастью, это невозможно.

— Не совсем, — серьёзно ответила Матильда. — Если бы ты не была иностранкой, ты бы знала, что среди наших негров бывают люди, одарённые умением угадывать будущее.

— По картам или на кофейной гуще? — весело ответила Гермина. — Ну, милочка, таких “гадателей” и у нас в Берлине достаточно. Но кто же верит их предсказаниям?

К крайнему удивлению маленькой немки, лицо креолки стало ещё серьёзнее.

— О мошенниках, предсказывающих за пять франков всё, что угодно, я не говорю. Таких и у нас сколько угодно. Они продают всякие эликсиры и талисманы, как любовные, так и медицинские, под общим названием “кимбуа”. Но всё это, конечно, вздор. Но есть один человек, отшельник на горе, у подножия статуи Мадонны-Покровительницы. Он негр, но очень благочестив. Так вот об этом чёрном ходит масса легенд и удивительных рассказов. Многие называют его чародеем, а некоторые проповедником. Да вот тебе пример... Брат Роберт... Он как-то пришел к “чёрному чародею” с пятью другими сорванцами. В то время Боб был страшным негрофобом и позволил себе несколько насмешек над старым “отшельником”, который ответил ему кротко: “Сегодня ты издеваешься над чёрной кровью, а завтра женишься на моей внучке”... Я помню наш смех, когда брат рассказал нам это дерзкое предсказание за завтраком, на другой день... А теперь он женат на внучке квартеронки, на девушке одной крови с чёрным колдуном. Согласись, что это факт замечательный...

Гермина слушала, крайне заинтересованная.

— Ах, Майя, если бы я могла видеть этого прорицателя! — произнесла она.

Матильда задумалась на минуту.

— Хорошо... Поедем к нему. Я это устрою. Сегодня же пошлю предупредить старика. Он ведь не всякого принимает. Но мой отец много раз помогал ему и его внучкам — наша плантация недалеко от его хижины, — а потому он сделает всё, что может, для дочери маркиза Бессон-де-Риб. Но он престранный, и предсказывает будущее только перед рассветом и после заката солнца — десять-пятнадцать минут всего, и там дожидается всегда много народа. Я сейчас же пошлю к нему своего грума, а завтра заеду за тобой. Мы поедем через город инкогнито, чтобы избежать встреч и расспросов. К избушке чародея придётся идти пешком, что неудобно со шлейфом и в тонких башмаках. Да, ещё. Не говори никому о нашем плане, даже Лилиане, которая хотела приехать к тебе сегодня обедать. Она, наверное, захочет поехать с нами, а в её положении лазить по горным тропинкам опасно. Кроме того, она ничего не сможет скрыть от Боба, который, пожалуй, станет над нами смеяться. А я этого не люблю, — докончила Матильда, хмуря тонкие брови.

Гермина дала торжественное обещание сохранить тайну.

— Но, — прибавила она с недоумением, — твоему брату не надобно бы смеяться над предсказателем, раз предсказания его исполнились так очевидно.

Матильда улыбнулась.

— Именно поэтому, милочка. Мужчины так боятся показаться смешными суеверами, что становятся уморительными отрицателями очевидности. С тех пор, как Боб присоединился к масонской ложе и к клубу “горнистов”, он готов отвергать всё на свете, до таблицы умножения включительно. Я с ним часто ссорюсь из-за этого и не хотела бы ссориться сегодня из-за насмешек над “женским суеверием”. Это его любимый конёк, а у меня и без того болят нервы. Поэтому я и прошу тебя сохранить наш проект между нами.

Гермина ещё раз обещала это и... не сдержала своего обещания.

Сама не понимая, как это случилось, она выболтала свою тайну лорду Дженнеру и Гершуни, приехавшим к ней обедать часом раньше Лилианы. Правда, оба обещали ей ни единым словом не выдать их намерения, и действительно исполнили в присутствии Лилианы своё обещание. Но всё же Гермина сердилась на себя за неумение молчать. Ещё больше того сердилась она на профессора Гершуни, так ловко предлагавшего вопросы, что она даже и не заметила, как начала говорить о “чёрном чародее” и своём намерении посетить его вместе с Матильдой.

— В сущности, это не имеет значения, — успокаивала себя Гермина, — так как ни Лео, ни его друг над нашими планами не смеялись. Напротив того, профессор Гершуни чрезвычайно серьёзно повторил слова Шекспира: “Есть многое на свете, друг Горацио, о чём и не снилось нашим мудрецам”. А Лео выразил только одно беспокойство — по поводу позднего часа посещения.

— Тебе придётся возвращаться совсем ночью, — сказал он и тут же прибавил: — но не беспокойся, я приму меры предосторожности.

При этом он переглянулся со своим приятелем-профессором, и тот утвердительно кивнул ему головой.

— Любопытно, что такое он затевает? — громко спросила себя Гермина.

И, сама вздрогнув от неожиданного звука своего голоса, весело засмеялась и, вскочив с кресла, побежала одеваться.

Полуденный отдых, необходимый в тропических странах, подходил к концу. Пробило три часа, и на улице начали появляться полусонные фигуры мужчин и женщин, только что поднявшихся после “сиесты” и ещё протирающих глаза. На теневой стороне улицы в домах подымались тёмные шторы и растворялись зелёные “жалюзи”, а из подъезда на подъезд, из окна в окно, с балкона на балкон перекликалась и пересмеивалась многочисленная прислуга, наполняя жаркий воздух женским смехом и весёлым шумом.

По бесконечной улице Виктора Гюго, пересекающей Сен-Пьер из конца в конец, соединяя северный пригород с южным, мягко постукивая колесами, неслись вагоны электрического трамвая, наполненные самой разнообразной публикой. Тут были и щегольски одетые в светлую фланель “белые” аристократы, возвращавшиеся со службы на дачи, к своим семействам, и бедные рабочие различных фабрик, и негры с плантаций, и матросы с разноязычных судов, и мулаты-чиновники в новеньких мундирах, и черноокие красавицы-квартеронки, и мулатки. Не было только белых креолок высшего класса, никогда не позволивших бы себе показаться в таком “смешанном” обществе.

Не позволяли себе этого и наши молодые приятельницы, собравшиеся к “чёрному чародею”, хотя для того, чтобы добраться до возвышенности, от которой начиналась горная тропинка к Мадонне-Покровительнице, пришлось проехать буквально через весь город. Чтобы не быть узнанными кем-либо из знакомых, Матильда и Гермина надели живописные костюмы местных мещанок, совершенно изменившие их наружность. На обеих были светлые ситцевые платьица, называемые поместному “сюртуками”. Эти узкие короткие платья плотно охватывают фигуру, оставляя на виду маленькие ножки в белых чулках и чёрных кожаных башмачках со стальными пряжками. Скроенные на манер длинного казакина, они оставляют открытыми шею, плечи и руки до локтей. Грудь покрывается белой батистовой косыночкой с длинными концами, скрещёнными у пояса, почти всегда заколотой букетом живых цветов. Руки же защищают от палящих лучей солнца длинные вязаные митенки. Но самое оригинальное и красивое в местном наряде — это головной убор из пёстрого шёлкового платочка, который с неподражаемой грацией завязывают прелестные дочери юга то спереди, то сзади над ухом большой розеткой.

Гермина выбрала палевый платок с пунцовыми полосками, подходящий к её светлому платьицу, усыпанному красным горошком. На Матильде было розовое платье с голубыми цветочками и клетчатый шотландский платочек — розовый с голубым. Вместо привычных драгоценных украшений Гермина взяла коралловые бусы и такие же серьги. Матильда надела на шею чёрную бархотку с золотым крестиком и большие золотые кольца в уши — любимое украшение цветных красавиц. Окончив переодевание, подруги оглядели себя в зеркало и невольно улыбнулись прелестному отражению, найдя, что этот простой наряд, пожалуй, не меньше им к лицу, чем роскошные парижские платья.

Через пять минут они уже мчались по длинной улице “Виктора Гюго” в излюбленном экипаже местного мещанства — маленькой соломенной тележке, вроде шарабана, снабжённой лёгким навесом из белого полотна для защиты от солнечных лучей. Эту тележку заранее приготовил Помпеи, старый дворецкий маркиза Бессон-де-Риб, бывший доверенным детских игр младших членов семьи и ни в чём не могущий отказать своей любимице Матильде. Запряжённая четвёркой — по два в ряд — прекрасных тонконогих мулов, разукрашенных маленькими колокольчиками и бесчисленными кистями из пёстрой шерсти, тележка быстро катилась по мягкому шоссе, обгоняя то велосипедистов, то всадников, то вагоны трамвая, то тяжёлые грузовые телеги, то, наконец, изящные собственные экипажи, обладатели которых провожали любопытными взглядами хорошеньких мещаночек к немалому удовольствию Гер-мины, со смехом узнававшей кого-либо из общих знакомых.

Сильной рукой правил быстрыми мулами любимый грум Матильды, шестнадцатилетний негритёнок, прозванный Сократом за необычайно глубокомысленное выражение умной чёрной мордочки, с плутовски прыгающими пронырливыми глазами. Возле него величественно восседал сам Помпеи в белоснежном полотняном костюме, в котором его чёрное, как вычищенный сапог, лицо изображало гигантскую муху в молоке. Старый верный слуга ни за что не хотел отпустить свою барышню так далеко, да ещё под вечер, одну с сорванцом Сократом, и предложил Матильде на выбор: либо сказать матери о цели своего таинственного путешествия, либо согласиться взять его, Помпея, в провожатые. Само собой разумеется, что избрано было последнее, и Помпеи торжественно занял свободное место на козлах. Так как на скромность Луизы Гермина вполне полагалась, то ей разрешено было принять участие в экспедиции при том условии, что она откажется от берлинских платьев и шляпок в пользу местного платочка и ситцевого “сюртука”.

Гермину, до сих пор мало знавшую окрестности Сен-Пьера, из аристократических кварталов которого ей почти не приходилось выезжать, чрезвычайно интересовала далёкая поездка через роскошное предместье “Корэ”, где расположена большая часть загородных домов белых креолов. Цветная аристократия, так же как и случайно приехавшие европейцы, предпочитают другое предместье, на высотах “Монружа”, невдалеке от которого находилась и вилла, приготовленная лордом Дженнером для графини Розен.

Зато Матильда знала наперечёт каждую из прелестных дачек, выглядывающих из-за громадных баобабов, тенистых манговых или хлебных деревьев и развесистых стройных пальм... Здесь жили почти все её знакомые, здесь была вилла её дяди, Луи Амелина, и летний павильон, в котором её собственная семья проводила иногда один или два месяца, когда что-либо мешало приезжать на плантацию, находившуюся в трёх часах езды от конечной станции трамвая.

Проезжая сегодня мимо этих знакомых террас и балконов, Матильда громко хохотала, представляя себе удивление её подруг, если бы они могли угадать, кто едет в этой тележке с фуляром на голове.

При въезде в предместье городская асфальтовая мостовая сменилась прекрасным шоссе, обсаженным четырьмя рядами гигантских манговых деревьев. Это шоссе продолжалось до последних домов, круто заворачивая в гору по направлению к первым возвышенностям, являющимся как бы подножием знаменитой Лысой горы — вулкана, напугавшего сен-пьерцев в 1853 году.

Вот и конечный пункт остановки трамваев — довольно обширное здание, служащее сараем для вагонов и квартирами для служащих. Отсюда шоссе превращается в узкую просёлочную дорогу, бегущую неправильными извивами между зелёными стенами кофейных посадок, хлопчатобумажных рощиц, апельсиновых садов, сахарно-тростниковых или индиговых плантаций.

Роскошная красота тропической растительности являлась здесь во всём своём блеске. Ослепительная Гермина то и дело восторженно повторяла: “О, какая красота, какая прелесть!” — на что старый Помпеи отвечал ласковой фамильярностью доверенных чёрных слуг, самодовольно улыбаясь.

Около получаса катилась тележка, незаметно подымаясь по просёлочной дороге мимо плантаций, владельцев которых называла Гермине Матильда, причём старый Помпеи не раз поправлял молодую девушку. С удивлением слышала дочь Бессон-де-Риб вместо знакомых французских дворянских фамилий чужие, странно звучащие имена, в которых Гермина сразу признавала еврейские. Количество этих Розенцвейгов, Мандельштамов, Брильянтов и Рубинов было довольно велико. Очевидно, более половины плантаций, основанных первыми поселенцами, с таким упорным трудом колонизовавшими райский остров, успело уже перейти в еврейские руки.

Когда тележка проезжала мимо плантаций Ван-Берса, Матильда даже не вспомнила о том, что в этом поместье провела своё детство её мать... Зато старый Помпеи бросил боязливый взгляд по направлению к красной башне, смутно видневшейся из-за деревьев, и хлестнул лошадей, спеша проехать “опасное” место.

Увлечённые разговором, молодые путешественницы не слыхали ворчливого восклицания верного слуги. А через пять минут красная крыша исчезла за поворотом дороги, за которым уже начинался лес, принадлежащий одному из белых креолов, страстному охотнику, сохраняющему нетронутым громадный участок, который нетрудно было бы превратить в богатейшие плантации. Почти девственный лес был прорезан несколькими узкими просеками, по одной из которых проходила просёлочная дорога на “Крестовую гору”, одну из трёх спутников Лысой Горы. В конце просеки оканчивалась и экипажная дорога. Подыматься дальше становилось возможным только верхом или пешком.

Тележка остановилась. Выпрягли мулов, вынули из-под сидений предусмотрительно захваченные дамские сёдла, и через пять минут наши героини уже поднимались на гору по узкой тропинке, проложенной такими же наездниками. Рядом с тремя мулами, на которых сидели женщины, шагал молодой грум, предпочитавший сопровождать свою барышню пешком, что было нетрудно ввиду полной невозможности двигаться ускоренным аллюром.

Чем дальше, тем труднее становилась дорога. То направо, то налево чернели глубокие обрывы и тёмные трещины в скалах. Поминутно мулам приходилось перепрыгивать через сваленное бурей дерево или через груду камней, чтобы вслед за тем карабкаться, как козам по скользкой скале. Немецкая горничная, впервые в жизни, охая и ахая, севшая в седло, поминутно вздрагивала от страха. Да и Гермина трусила не на шутку, преодолевая природные препятствия, о которых и не снилось наезднице, привыкшей к заботливо подчищенным дорожкам берлинского городского парка. Одна Матильда оставалась совершенно спокойной. Подобно большинству креолок, она была нежна только с виду, скрывая под ленивой женственной грацией недюжинную силу и ловкость. Привыкшая к долгим прогулкам в горах, окружающих плантацию её отца, молодая девушка успокаивала своих спутниц то весёлыми шутками, то уверениями, что пропасти Мартиники не страшны, а девственные леса давно уже не скрывают опасных хищников, двуногих или четвероногих...

После часа довольно утомительного подъёма грум почтительно остановил свою молодую госпожу, указав на необходимость оставить мулов, которые не могли взобраться на последнюю часть Крестовой горы, названной так потому, что здесь находилась статуя Мадонны-Покровительницы, часовня, и тут же — хижина “чёрного чародея”. Остаток пути дамы должны были пройти пешком и явиться к чародею без слуг и проводников.

— Я не разбойник, против которого нужна защита, — говаривал он в таких случаях. — Никого я к себе не приглашаю. Если же кто хочет посетить меня, тот должен доверять мне.

Матильда, знавшая привычки старого негра из рассказов, ходящих о нём по Сен-Пьеру, объяснила это Гермине, которая со вздохом ответила:

— Делать нечего, Майя... Назвались карасями — надо ложиться на сковороду... Авось доберёмся до твоего колдуна, не переломав ног.

Зато бедная берлинская камеристка Луиза чуть не расплакалась, повторяя с ужасом:

— Ах, сударыня... Неужто же дорога ещё хуже этой будет? Тут уж не только ноги, а прямо и шею себе сломаешь...

Матильда со смехом успокаивала обеих немок. А остающийся с мулами грум прибавил, что опасности нет никакой, так как ни один дикий зверь или лихой человек не осмелится приблизиться и на полверсты к хижине чёрного “святого”.

— Даже змеи боятся Крестовой горы, освящённой статуей Богоматери и крестом Её часовни, — глубокомысленно добавил Сократ, сверкая белыми зубами.

Дорога оказалась, действительно, не такой плохой, как того боялась Гермина. Правда, мулы не могли бы удержаться на гладких, точно полированных, потоках окаменевшей лавы, остановившейся здесь в 1851 году. Но пешеходам нетрудно было подыматься, придерживаясь за деревья и кусты. Тропическая растительность умудрилась существовать и среди тёмных потоков расплавленного камня, к крайнему удивлению Гермины, воображавшей себе окрестности вулканов бесплодной пустыней.

— Быть может, в других местах оно и так, — объяснила Матильда. — По крайней мере, мой брат, побывавший на Тенерифе и в Неаполе, рассказывал нам, что ему приходилось целыми часами идти по бесплодному пеплу. Но у нас вплоть до кратера всё окружено зеленью. Сам кратер в настоящее время не виден — это громадная трещина метров полтораста в длину. Оттуда вытекала лава в 1851 году, но теперь он весь зарос травой, кустами и деревьями. Да вот ты увидишь сейчас сама. Только в самой глубине видны голые скалы, почему это место и считается кратером. Этот “сухой пруд” прекрасно виден с Крестовой горы. Он находится на высоте примерно двух третей Лысой горы, названной так потому, что вершина её совершенно обнажена от всякой зелени. Эта площадка тёмно-красных скал издали кажется совершенно ровной, как паркет, но, вероятно, это только кажется... Добраться же до неё, говорят, очень трудно — так скользки красные скалы. Быть может, потому наши суеверные негры и уверяют, что площадка отполирована ногами ведьм и колдунов, собирающихся для своих “шабашей” на голой вершине Лысой горы, и не растёт там ничего, потому что Бог проклял то греховное место. Уверяют даже, что в известные дни на Лысой горе горит яркий костёр, и вокруг него виднеются танцующие чёрные тени. Но, само собой разумеется, всё это вздор, негритянские сказки, которым образованные люди не могут верить.

Луиза скорчила жалобную рожицу.

— Вашему сиятельству легко говорить... А я думаю, что всё это очень даже возможно. Ведь у нас, в Граце, откуда я родом, есть гора Брокен, такая же голая, как и эта, и там тоже ведьмы танцуют в Вальпургиеву ночь... Уж это верно, потому, что мой дедушка сам их подкарауливал, да со страха тут же и умер... Матильда громко засмеялась.

— Так откуда же узнали, что он видел танцующих ведьм перед своей смертью?

Луиза даже обиделась.

— Да с чего же ему было бы умирать, если не от страха? Ведь он тогда был ещё совсем молодой парень, да какой крепкий! Вот какие дела бывают у нас в христианской Германии. А тут у вас и того страшней. Кругом всё чёрные люди живут, так тут чёрная сила, можно сказать, у себя дома. И как я подумаю, что дело идёт к вечеру и что нас застанет ночь в лесу... Боже сохрани! — воскликнула Луиза. — Да я бы со страху умерла, как мой дедушка, когда увидел... Ах, что это! — в испуге закричала она, не договорив начатой фразы.

Поперёк тропинки легла гигантская тень протянутой руки.

— Эта тень от благословляющей руки Мадонны-Покровительницы, Луиза... Теперь уж нечего бояться, мы пришли, — проговорила Матильда, последним усилием взбираясь на обрывистый край площадки, на которой возвышалась громадная статуя Богоматери с венком из золотых звёзд на голове и пучком серебряных лилий в левой руке. Правая простиралась, как бы благословляя город, раскинувшийся у её ног.

Расположенный полукругом по берегу ярко-синего залива, сверкающего мириадами бриллиантовых блёсток, Сен-Пьер растянулся более чем на двадцать вёрст в длину, охватывая своими предместьями полукруглый залив, наполненный судами всех видов и размеров. Белые здания города терялись в разнообразной зелени садов и скверов, на фоне которых красиво вырисовывались общественные постройки, великолепная ратуша, опять же построенная по образцу старого парижского городского дворца, сожжённого коммуной, театр в греческом стиле, окружённый тройной колоннадой; древнейший храм Утешения, построенный в готическом стиле, напоминал храм святого Сульпиция в Париже, с высокой колокольней, как бы сотканной из каменных кружев. Затем виднелся небольшой тёмный собор Святого Духа и против него — громадная новая синагога, восточный стиль которой резко отличался от белых домов площади. Бесконечной лентой тянулись эти белые дома и виллы по возвышенностям, постепенно редея. Ещё выше начиналась линия вечнозеленых плантаций, прерываемых красными корпусами и громадными коричневыми трубами фабрик, постепенно захватывавших берега двух главных рек, отделяющих город от предместья. Прекрасные железные мосты, переброшенные через довольно широкие и глубокие речки Роксолану и Монастырку казались сверху обрывками стального кружева, брошенного на ярко-голубую воду. Две меньшие речки — Белая и Сухая — перерезали город, разделяя его на две равные части и вливаясь в синее море своими зеленоватыми водами. Эти сверкающие нити быстро бегущей воды то исчезали посреди зелени плантаций и лесов, покрывающих возвышенности, то снова ярко блестели на солнце муаровыми отблесками своих стремительных волн, быстрота которых делала плавание возможным только в нижней части течения, там, где начиналась равнина, а с ней и загородные дачи, фабрики, и, наконец, пристани. И вся эта роскошная красота юга сверкала и горела под лучами опускавшегося к горизонту солнца, обливавшего розоватым блеском и море, и небо, и реки, и зелень лесов, взбегающих всё выше и выше, — до отдалённых вершин. И только на самом верху, значительно выше площадки, где остановились восхищённые молодые женщины, тёмно-зеленые леса расступались, открывая небольшую треугольную площадку красного гранита. Эта была вершина Лысой горы, на которой кое-где ярко блестели полосы снега, единственного напоминания о том, что тропический календарь предвещал зиму с проливными дождями и удвоенной силой растительности.

Как очарованная, глядела Гермина на дивную картину, расстилающуюся у её ног, и вдруг невольно вздрогнула, увидев на ярко-зеленом сверкающем фоне гигантскую тень статуи Богоматери... Серп полумесяца служил подножием её ног, над головой сверкал венок из звёзд, а тень от простертой благословляющей руки ложились на голубые волны залива, как бы указывая границу капризной смертельной стихии. Впечатление этой громадной тени было так неотразимо, что молодые женщины робко оглянулись. Высоко над ними в синем небе вырезывалась чугунная статуя Мадонны-Покровительницы. Раскрашенная по католическому обыкновению, она могла показаться неверующему нехудожественной, и привести в отчаяние современного скульптора, не преклоняющегося ни перед чем, кроме красоты. Но для верующей души, для человека, чуткого к духовной поэзии, эта гигантская белая фигура на фоне голубого неба, с венком из ярко горящих звёзд над божественной головой, стоящая на сверкающем подножии полумесяца, производила впечатление неземной красоты. И так неотразимо было это впечатление, что не только верующая креолка Матильда, но и протестантка Луиза упали на колени, увлекая за собой Гермину к гранитному подножию, украшенному гирляндами благоухающих свежих цветов.

И, как знать, не эта ли бессознательная молитва спасла бедную Гермину в страшный час её жизни от сумасшествия и самоубийства, от отчаяния и духовной гибели...

Молитвенный экстаз молодых женщин прервал мужской голос со странным гортанным оттенком, говорящий певучим и мягким наречием чёрных креолов.

— Это хорошо, что вы молитесь, дети мои... Вам больше, чем кому-либо, надо молить Радость Всех скорбящих — Царицу небесную, о заступничестве...

Молодые женщины вздрогнули и, быстро поднявшись с колен, увидели перед собой высокого стройного негра, чёрное лицо которого казалось ещё черней от шапки совершенно белых волос и длинной курчавой белой бороды. Это был сильный и крепкий старик, несмотря на глубокие морщины, покрывающие его лицо. Одет он был в длинный балахон, вроде женской рубахи, из грубой, но снежно-белой домотканой материи, которую прилежные негритянки изготовляют на первобытных станках собственного изобретения из хлопчатобумажных ниток или козьей шерсти. Поверх этого балахона, оставляющего открытыми шею и руки, старик носил ярко-красный пояс, в четверть аршина шириной, с длинными обшитыми золотой бахромой концами, падающими спереди вроде передника. На груди из-под бороды виднелось странное широкое ожерелье, вроде воротника или пелеринки из каких-то высушенных красных ягод и блестящих позолоченных треугольных пластинок, перемешанных с разноцветными раковинами и жуками. Всё это было подобрано довольно искусно и завязывалось сзади красным шёлковым шнурком, падающим двумя концами до пояса. Белая голова старика негра ничем не была покрыта, и только толстый золотой шнурок обвивался вокруг волос. На лбу этот шнурок придерживал цветы орхидеи ещё не виданного Герминой сорта: один ярко-пурпуровый, другой снежно-белый, оба чрезвычайно душистые, так как благоухание как облаком окружало старого негра. На босых ногах и обнажённых руках чародея побрякивали многочисленные браслеты — золотые или из золочёной жести. При каждом его шаге они издавали тихий звон. Правая рука опиралась на длинную белую палку с большим шаром в виде набалдашника, сделанного не то из горного хрусталя, не то из голубоватого стекла, ярко сверкавшего в косых лучах солнца, приближавшегося к закату.

Таков был знаменитый “чёрный чародей”, старческое лицо которого сразу внушало невольную симпатию и уважение.

— Молитесь, девушки, — продолжал он, — молитесь! Я вижу чёрные тени, витающие над вашими головами.

Луиза, плохо понимающая настоящий французский язык, не могла уловить смысла загадочных слов старика. Но её госпожа, уже привыкшая к креольскому наречию, и особенно Матильда, сильно встревожились.

— Нам угрожает несчастье, отец мой? — робко спросила дочь маркиза Бессон-де-Риб, с невольным почтением называя “отцом” старого негра, над странной одеждой которого она, наверное, посмеялась бы, если б встретила его среди бела дня на улице Сен-Пьера. Но здесь, в этот час, при этой обстановке, старик внушал невольное уважение.

Неподвижная белая фигура чародея шевельнулась. Подняв чёрную руку, он медленно осенил крестным знамением сначала себя, а затем молодых женщин, после чего заговорил короткими, отрывистыми фразами, видимо взвешивая свои слова:

— Опасность угрожает каждому, дочь моя... каждому христианину в особенности. Лукавый не дремлет. Если на небесах радуются раскаянию грешника, то паче радуются в преисподней падению христианина.

Старик умолк, хотя губы его продолжали шевелиться. Матильда облегчённо вздохнула. Очевидно, возглас старого чародея не предвещал им особенного несчастья, раз он говорил вообще о грехе и соблазне.

— Мы пришли к тебе, отец мой, — продолжала она смелей, — чтобы посоветоваться насчёт нашего будущего. Я — дочь маркиза Бес-сон-де-Риб, которого ты знаешь. А это моя подруга, немецкая графиня Гермина Розен, вдова, и её доверенная камеристка, Луиза Миллер.

Старик отвёл взгляд своих проницательных чёрных глаз от Матильды и остановил их на Гермине с таким очевидным упрёком, что ей стало неловко.

— Немецкая графиня... вдова, — повторил он таким странным голосом, что бывшую актрису бросило в жар. Ни секунды не сомневалась она в том, что “чёрный чародей” понял обман, создавший ей титул и общеизвестное положение. С глубоким испугом, сложив руки, она подняла на старика свои глаза с таким умоляющим выражением, что тот улыбнулся и ласково покачал головой. — Да... да... да, — прошамкал он едва слышно. — Бывают обманутые, бывают и обманщики. Идём же, дети.

На самой вершине Крестовой горы, близ статуи Мадонны, белели стены маленькой часовни, выстроенной благодарными сен-пьерцами после 1853 года. Ярко сверкал в синем небе её золотой крест. Большие серебряные подсвечники, стоящие перед иконами Спасителя и Божьей Матери, были обвиты гирляндами маленьких белых роз. А к золочёным рамам образов прикреплены были роскошные букеты из померанцевых цветов, наполняющие сладким благоуханием маленькую часовню. Лучи заходящего солнца насквозь пронизывали пёстрые стёкла боковых окон, играя яркими разноцветными пятнами на мраморном полу. Десятка два лампадок, больших и малых, серебряных и стеклянных, горели, тихо мерцая, перед образами.

Прекрасно написанные каким-то неизвестным художником лики Богоматери и Спасителя производили удивительное впечатление на каждого посетителя. Было очевидно, что эти иконы писал не только гениальный художник, но и глубоко верующий человек. И, глядя на эти святые изображения снова, католичка Матильда и протестантка Луиза опустились на колени, увлекая своим примером Гермину.

Через пять минут они входили в жалкую лачужку, кое-как сколоченную, или, вернее, сплетённую, из бамбука и покрытую трёхсаженными пальмовыми листьями. Невероятная чистота, царившая в этой лачужке, придавала ей какой-то особенный характер. Пол был покрыт густым слоем белого песка; мебель, состоящая из большого белого стола, трёх таких же скамеек, да нескольких полок, прибитых к стенам, блистала, как только что вымытая. Один из углов отделялся пёстрым ситцевым занавесом. За шторами помещалась постель внучки старика. Сам он спал в противоположном углу на связке душистого папоротника, покрытого козьим мехом, служившим и одеялом, и подушкой.

Стол и полки были заставлены самыми разнообразными предметами. Тут были разнокалиберные бутылки и пузырьки с разноцветными жидкостями, горшки и горшочки с клеем и красками, коробки с опилками и паклей, жестянки с гвоздиками и пачками тонкой проволоки. Старик занимался приготовлением чучел птиц и рыб, а также составлением коллекций жуков и бабочек, образцы которых висели в самодельных ящиках за стеклом. К потолку комнату привязаны были пучки различных трав и связки корней, из которых чародей варил свои лекарства. Продажей чучел и коллекций старик добывал средства к существованию. В настоящее время на столе лежало уже совершенно готовое чучело небольшой змеи с ярко-зелёной кожей, покрытой оранжевыми пятнами. Это была самая ядовитая змея из попадающихся на Мартинике. Негритянское название “зелёная смерть” было так же характерно, как и живописно, ведь лицо умирающего от укуса этой змеи покрывалось зеленоватой бледностью в результате действия на печень яда, вызывающего мгновенное разлитие жёлчи.

При виде полутора-аршинного пресмыкающегося, казавшегося живым, Гермина невольно отшатнулась, но Матильда, улыбаясь, объяснила ей профессию старика, и молодая немка с любопытством оглядела чучело страшной змеи и коллекции громадных ярких бабочек и разнообразных жуков, казавшихся сделанными из оксидированной меди, тёмной бронзы или из червонного золота.

Тем временем старик скрылся за ситцевым занавесом и вернулся через минуту, набросив поверх своего белого балахона красный шерстяной не то плащ, не то мантию, волочащуюся сзади по полу. В руках он держал странную узловатую палку, не более аршина длиной, как бы сплетённую из трех сортов дерева — красного, чёрного и белого.

— Что вы хотите знать, дети мои? — торжественно спросил старик, останавливаясь перед девушками, с изумлением заметившими внезапную перемену в его наружности. Морщины на чёрном лице как будто сгладились, впалые глаза заблестели, бледные губы окрасились, старческая фигура выпрямилась и точно выросла.

— Возьмитесь за руки, девушки, и станьте все три рядом. Вот так. А теперь глядите сюда, вот в этот сосуд. Смотрите в воду все три вместе и говорите по очереди, что вы увидите.

Старик поставил на высокую подставку широкую лоханку или миску из белого стекла, наполненную до краёв прозрачной водой. Яркий луч заходящего солнца, проникающий в крошечное, ничем не закрытое отверстие, заменяющее окно, сейчас же заиграл в гранёном стекле и наполнил золотыми пятнами прозрачную воду. Удивлённые и немного разочарованные, девушки уставились на эту воду, мысленно подтрунивая над своим ожиданием чего-то особенного, чуть не чудесного.

Старик, оказавшийся позади них, поднял руку и принялся медленно описывать круги своим странным жезлом над склоненными головками девушек.

С минуту длилось полное молчание... Затем вода в сосуде внезапно всколыхнулась и забегала быстрыми кругами, отсвечивавшими всеми цветами радуги. В то же время у самого окна раздалось тихое пение какой-то лесной пташки. Ещё и ещё голос примкнул к первой певице, и скоро под окном щебетал целый хор птичьих голосов, наполняя жалкую хижину мелодичными звуками... В то же время вода двигалась всё быстрее и точно кипела изнутри, переливаясь всё более яркими цветами. И вдруг всё исчезло...

Вода точно выплеснулась, и перед удивлёнными девушками стоял пустой стеклянный сосуд, на дне которого ярко горело маленькое золотое пятно, понемногу разрастающееся, наполнявшее чашу как бы растопленным металлом... Вот сосуд до самых краёв уже наполнился... Вот уже не видно этих краев и вместо стеклянного сосуда перед поражёнными девушками возник широкий металлический круг, на гладко полированной поверхности которого боролись оттенки яркого золота с таинственной синевой воронёной стали. Затем и эти переливы исчезли. Остался только чёрный круг, точно круглое окно из ярко освещённой комнаты во мраке безлунной ночи. Впечатление было так сильно, что каждая из трёх девушек захотела протянуть руку, чтобы убедиться в том, что они стоят возле открытого окна, ведущего куда-то в неведомую ночь. Но что-то мешало им пошевелиться. Какая-то необъяснимая сила сковывала их руки. Временами им казалось, что они онемели, вся их жизнь ушла в зрение, а сердце сжималось страхом и любопытством. Что-то увидят они в таинственном окошке в тёмное будущее?

И вот на чёрном фоне отчётливо вырисовалось красивое мужское лицо с правильными тонкими чертами, с волнистыми тёмными кудрями, падающими крупными завитками на высокий белый лоб, с горящими тёмными бархатными глазами.

— Он! — вскрикнула Матильда.

— Лео, — прошептала Гермина.

— Лорд Дженнер, — удивлённо произнесла Луиза. Но красивое знакомое лицо уже исчезло... Окошко в будущее снова стало тёмной загадкой.

А старик опустил руку и проговорил печально:

— Все три видели вы одно и то же лицо... Для всех трёх это лицо будет роковым... Бедные дети, вы не знаете, кого любите...

Снова в чёрном отверстии начали появляться неясные формы. Матильда жадно наклонилась вперед, как бы притягиваемая непобедимой силой к медленно вырисовывающейся картине. И по мере того, как смутные образы становились определённее, её побледневшие губы едва слышно шептали, бессознательно и непроизвольно:

— Что это?.. Пещера?.. Нет, подземелье... Я вижу массивные колонны, поддерживающие низкие своды... Темно... о, как темно... Ни окна, ни отдушины. Какое ужасное место! Ах, вот где-то загорается свет. Это электрическая лампа посреди сводов. Она зажигается снаружи и горит, заливая светом подземную тюрьму... Да, это тюрьма... Вот у средней колонны тяжёлые цепи с ошейником на конце... Вот в углу, на связке соломы, покрытой шерстяным одеялом, лежит труп... Нет, нет... это живой человек, его грудь подымается. Он дышит... Боже мой, да это женщина... Она плачет во сне, руки прижаты к груди, а длинные волосы разметались по полу... О, как страшно! У этой несчастной красные волосы, такие же, как и мои. Что это? Она подняла голову... или я схожу с ума, или брежу? Господи, помоги мне! Это лицо, в подземной тюрьме — ведь это я сама. Да разбуди же меня, Гермина.

Но молодая немка не могла ответить на отчаянный возглас подруги. Она глядела, как очарованная, не спуская глаз с чёрного круга, в котором ей виделись совершенно другие вещи... Вся поглощённая их созерцанием, она даже не слыхала слов Матильды.

Зато старый чародей услышал её и, протянув руку, дотронулся своим жезлом до златокудрой головки девушки.

— Успокойся, дочь моя. Смотри дальше. Быть может, картина изменится, — проговорил он с глубоким состраданием.

Матильда тяжело вздохнула, как человек, освобождённый от страшной тяжести, и, видимо успокоенная, продолжала говорить, как говорят во сне или в бреду:

— Да... Стены разрушены. Не каменные своды, а синее небо, яркое солнце... Свобода, свет, жизнь... Нет, нет... Опять тьма... Внезапная, страшная тьма... Там, там, внизу... над городом горит чёрная туча... молния... огонь... Горит! Все кругом горит. Поддержи меня, земля дрожит подо мной... Что это? Землетрясение?

Матильда зашаталась и упала бы, если старый негр не успел подхватить её.

— Благодари Бога, дитя моё, — торжественно проговорил он, усаживая её на одну из скамеек. Ты избежишь страшной опасности... Отдохни. Закрой глаза...

Матильда бессильно прислонилась головой к бамбуковой стене хижины и послушно закрыла глаза. Она чувствовала себя разбитой и утомлённой и рада была тихому забытью, мгновенно окутавшему её.

А старый негр снова занял своё место за оставшимися двумя девушками, продолжавшими упорно глядеть в таинственное чёрное окно будущего.

— Что вы видите, дитя моё? — спросил он, ласково дотрагиваясь своей рукой до головки графини Розен.

Радостная улыбка раскрыла розовые губы Гермины. Вся сияя счастьем, с просветлённым лицом, она следила за пёстрыми сценами, развертывающимися в магическом кругу. Сцены эти говорили о любви и взаимности. Вот она стоит рядом с лордом Дженнером в его кабинете, перед столом, на котором лежит небольшая зелёная змея, движущаяся и раскрывающая пасть... Молодая женщина пугается этой змеи, но Лео нежно обнимает её и говорит: “Не бойся, это простая игрушка”... И Гермина смеётся, прижимаясь к груди возлюбленного... Вот и другая картина... Опять он, опять она в белом платье с венком из белых роз на голове. Они стоят рядом в каком-то храме, перед алтарем... Что это за храм, Гермина разобрать не может. Она видит, что это не католическая церковь с иконами и статуями святых, но и не протестантский храм с обнажёнными белыми стенами. Может быть, синагога?.. Но нет... В синагоге не могли бы стоять статуи — то белые мраморные, то ярко-золотые, выглядывающие из-за красивых групп цветущих кустов. И алтарь какой-то особенный, треугольный... Он сделан из чёрного мрамора и ничем не покрыт. Посреди него стоит золотой треугольник на высокой подставке, окружённой ярко сверкающими бриллиантовыми лучами. Но вершина его опущена вниз — в противоположность христианскому символу, а вместо Всевидящего Ока — что-то вроде иероглифа. По обеим сторонам этого треугольника стоят золотые семисвечники, увитые гирляндами белых жасминов и душистых померанцевых цветов... Синий дым благовоний клубами ходит по невидимому храму. Но это не ладан христианских храмов, а какое-то странное, сильное и опьяняющее благоухание, от которого сердце бьётся и голова кружится. Яркие лучи солнца пробиваются сквозь расписные стёкла окон и играют пёстрыми пятнами на мраморной мозаике пола... Гермина угадывает, что это новый масонский храм, в котором она соединится на всю жизнь со своим возлюбленным Лео, и не задумывается над тем, какому богу посвящён этот храм...

Вдруг картина бледнеет и стирается. Вместо неё появляется другая, ещё более яркая, пёстрая и странная. Но Гермина улыбается... Эта картина кажется знакомой бывшей артистке. Ей кажется, что она сидит в театре и глядит на роскошную постановку какой-то оперы. Да, это “Аида”, — думает она. Гермина узнаёт декорацию египетского храма, колонны, разрисованные странными иероглифами; мрачные своды, освещённые невидимыми лампадами; глубокую перспективу полутёмных коридоров, заполненных мужчинами и женщинами, очевидно хористками и хористами, в пёстрых костюмах, с характерными египетскими головными уборами... Гермина снова улыбается... Слишком уж откровенны костюмы этих хористов... Некоторые мужчины и женщины кажутся совсем обнажёнными. Но, конечно, на них надето трико... И даже чёрное трико... В Египте ведь было много чёрных. И сама героиня оперы — Аида — эфиопка, то есть, в сущности, негритянка. Соображая всё это, Гермина спрашивает себя, какую же эту сцену из оперы Верди она видит? Она не узнаёт действия. Смутно виднеющаяся в глубине колоннады гигантская статуя какого-то египетского бога указывает на второе действие. В самом деле, перед статуей под знакомую музыку плавно раскачиваются танцовщицы. Значит, сейчас должен выйти герой оперы Радомес. Но вместо него выходит он... Её Лео... В странной пурпурной одежде, со сверкающей золотой митрой на голове и с блестящим ножом за поясом. “Вероятно, это любительский спектакль”, — думает Гермина, не подозревая того, что громко высказывает свои мысли...

А на сцене продолжается действие “оперы”. Жрецы вводят не Радомеса, а какую-то белую фигуру, закутанную в пунцовое покрывало, с венком из пурпурных цветов на голове. Её ставят перед колоссальной статуей бронзового бога, над головой которого загорается трёхконечное синее пламя. Два жреца поддерживают эту белую фигуру, перед которой расступаются танцовщицы, открывая низкий жертвенник в виде треугольника из чёрного мрамора, с металлическими кольцами на концах. При виде этого жертвенника, кажущегося облитым свежей кровью, закутанная фигура глухо вскрикивает и рвётся из рук, удерживающих её. При этом покрывало, скрывавшее её лицо, спадает, открывает искажённое безумным страхом и всё же знакомое лицо...

— Луиза! — вскрикивает Гермина, невольно протягивая руку к чаше. Но видение уже исчезло...

А старый чародей удерживает её руку и говорит дрожащим голосом:

— Довольно... довольно. Не надо смотреть слишком долго. Это вредно для здоровья. И не нужно. Я знаю всё, что хотел знать, и сделаю для вас всё, что могу...

Гермина смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она не то что испугана, она удивлена, бесконечно удивлена, и хотела бы расспросить старика о том, что значит эта странная театральная сцена, которую она только что видела.

Но ей некогда спрашивать. Старик уже хлопочет вокруг маленькой немки-горничной, без чувств лежащей на полу.

Обморок бедной Луизы отвлёк внимание Гермины от виденных ею сцен и в то же время пробудил Матильду от её полусна. Обе они помогают старику поднять молодую девушку и усадить её на скамейку. Луиза прислонила отяжелевшую головку к груди своей госпожи и остаётся неподвижной. Она всё ещё не пришла в себя и тяжело дышит с закрытыми глазами и крепко сжатыми зубами. Лицо её бледно, как полотно, и искажено смертельным ужасом.

— Что с ней такое? Чего она испугалась? — с недоумением спросила Матильда, которая в своей полудремоте не видела и не слышала ничего происходящего возле неё. — Разве ты видела что-либо страшное, Гермина?..

Улыбка пробежала по лицу молодой женщины.

— О, нет, милочка... напротив того. Я видела очень, очень приятную картину. И, между прочим, мое венчание с... — Гермина не договорила, боясь огорчить Матильду, назвав имя Лео, но молодая девушка сама твёрдо и спокойно договорила недоконченную подругой фразу.

— Ты видела, конечно, лорда Дженнера... Тем лучше... Я рада за тебя, Мина. Надеюсь, что ты будешь счастлива. Счастливее меня... Я видела что-то странное и страшное, чего и сама не понимаю...

— Я тоже, — быстро прибавила Гермина. — Я видела какую-то не то оперу, не то драму, в которой играли роли, между прочим, и он — Лео, и моя Луиза... Представь, какая нелепость...

— Тише... — произнёс старик, положив руку на голову всё ещё бесчувственной Луизе, которая теперь, казалось, спала спокойным сном. Грудь её ровно и тихо подымалась, а болезненная бледность лица постепенно уступала место здоровому румянцу.

— Она приходит в себя, — прошептала Гермина.

— Она спит, — ответил старик. — Ты слышишь меня, дитя моё? Хочешь ли отвечать мне?

Губы спящей тихо шевельнулись:

— О, да, мой...

Матильда и Гермина с недоумением переглянулись. Старик снова обратился к спящей:

— Помнишь ли ты, что видела? Помнишь ли значение этого видения?

Судорожная дрожь пробежала по телу девушки, и сдавленным голосом, полным ужаса, она произнесла:

— О, да... О, да... Господи, защити меня!.. Старик поднял руки и произнёс повелительно:

— Забудь всё это... Забудь навсегда... Молись и проси у Бога защиты, но не вспоминай, какая опасность тебе угрожает. Позабудь всё, что видела.

Смертельный страх, исказивший на мгновение лицо девушки, уступил место покою.

Старик взял с полки опахало из каких-то ярких птичьих перьев и раза два обмахнул им спящую Луизу, которая сейчас же открыла глаза, с удивлением огляделась и быстро вскочила с места, извиняясь перед “барышнями” за доставленное им беспокойство.

— Я и сама не знаю, чего я так напугалась, — сконфуженно проговорила она. — Ничего я в этом сосуде не видала.

Гермина с любопытством глядела на чародея. Ей так страстно хотелось узнать, исполнится ли её второе видение, что она почти позабыла об остальных. Старик проговорил, улыбаясь:

— Ты будешь женой того человека, которого любишь, и будешь считать себя счастливой до тех пор, пока...

— До самой смерти, отец мой, — перебила Гермина. — Я так люблю его... И я делаю всё, чтобы быть достойной его любви. Глубокая печаль отразилась в глазах старика.

— Бедное, бедное дитя. Тебя же ожидает бурная страсть и... тяжкие разочарования. Хотя я не могу избавить тебя от испытаний, но всё же смогу облегчить тебе тяжёлую минуту. Возьми это кольцо и надень его на палец.

Из коробочки старик вынул два колечка. Одно с небольшим, но прекрасным сапфиром, другое — простой золотой обручик, как все обручальные кольца. Отдавая первое Гермине, он надел второе на палец Луизе, с удивлением слушавшей его.

— Тебе даю один совет: выходи скорее замуж. В этом твоё счастье и... спасение, — прошептал он так тихо, что Луиза его не расслышала. Но Матильда и Гермина снова переглянулись, ещё более поражённые.

— А теперь, дети мои, вам пора домой, не то солнце зайдёт прежде, чем вы доберётесь до своего экипажа. Пойдёмте, я провожу вас.

“Чёрный чародей” повернулся к двери и остановился, как вкопанный, при виде стоящего на пороге мужчины. В отверстии двери, залитой ярким светом заходящего солнца, тёмная фигура этого человека на пороге полутёмной хижины казалась совсем чёрной. Только из-под широкополой шляпы горели фосфорическим блеском сверкающие глаза, придавая фантастический вид неожиданному посетителю. Испуганные женщины невольно вскрикнули, а старый негр отшатнулся, протянув вперёд руки, как бы отталкивая от себя страшное видение.

Неожиданный посетитель замешкался с минуту на пороге, но затем рассмеялся громким весёлым смехом.

— Я, кажется, испугал молодых дам? Да и тебя тоже, старый чародей... Дорогая графиня, неужели вы не узнаёте меня?..

— Это вы, профессор Гершуни? — прошептала Матильда, приходя в себя. — Какая неожиданная встреча...

Гершуни быстро вошёл в хижину и, не обращая внимания на старого негра, не сводившего с него недоверчиво-испытующего взгляда, почтительно склонил голову перед дамами.

— Встреча столь же неожиданная, как и приятная. Выходя осматривать каменные породы этой горы, — вы знаете, мы, химики, интересуемся геологией, так сказать, по долгу службы, — я никак не предполагал найти в этой лачуге столь очаровательных посетительниц, хотя мой добрый друг лорд Дженнер не раз говорил мне об искусстве чёрного предсказателя... По правде сказать, я даже собирался проверить рассказы об его искусстве, когда набрёл на эту лачугу... Погадай и мне, старик, — обратился он к чародею.

— Чёрный маг не пара белому колдуну, — тихо ответил тот.

— Эти негры удивительный народ, — обратился Гершуни к молодым дамам. — Для них наука всегда остаётся колдовством, а все учёные

— колдунами. Я слышал, что вы уже окончили ваш визит, а потому надеюсь, что вы позволите мне проводить вас до вашего экипажа. Лорд Дженнер никогда не простил бы мне, если бы я оставил дорогих ему “леди” без помощи в этой пустыне.

Гермина, видимо, колебалась. Она не любила этого приятеля Лео, но всё же не решалась отказаться от его услуг, предполагая, не без основания, что лорд Дженнер послал его сюда нарочно, для её охраны, ввиду необходимости позднего возвращения. Сообразив это, она выговорила, наконец, повинуясь взгляду Гершуни более, чем своему желанию.

— Конечно, я с благодарностью принимаю вас в спутники, раз Матильда не имеет ничего против...

Матильда молча наклонила голову, почти не соображая, о чём шла речь. Её занимала мысль о том, как бы заплатить старому чародею, не оскорбляя его. В своей беспомощности она машинально обратилась “к мужчине” за советом.

Гершуни, улыбаясь, выслушал её торопливое сообщение о том, что старый негр не берёт денег за свои предсказания, почему молодые дамы и очутились в затруднительном положении и не знают, как отблагодарить старика.

— Это мы сейчас уладим, — весело произнёс Гершуни, обращаясь к старику, по-прежнему молча стоявшему у дверей.

— Быть может, вы продадите мне хотя бы вот это чучело пресмыкающегося, которого мне не приходилось ещё видеть живым?

Не дожидаясь ответа старика, “профессор” небрежно бросил на стол красный шелковый кошелёк, сквозь петли которого сверкали золотые монеты, и взял в руки чучело змеи.

Тут только шевельнулась неподвижная фигура чёрного чародея. Облитое лучами заходящего солнца, его белое одеяние казалось сверкающим, и по сравнению с этой яркой, белой фигурой ещё темнее казался другой облик — мужчины в чёрном, стоявшего у стола со змеей в руке.

Но вот белая фигура торжественно подняла руку и заговорила на древнееврейском языке, к странным звукам которого с недоумением прислушивались присутствующие молодые женщины.

— Борух Гершуни, берегись змеи... Я знаю, зачем тебе нужно это чучело. Но... поверь мне: берегись ядовитого пресмыкающегося... В символе и в материи, в духе и во плоти... Страшно ядовитая змея.

Немецкий “профессор” отшатнулся, поражённый. Этого он не ожидал от какого-то глупого негра... Откуда знал его имя этот чёрный колдун, очевидно, никогда его не видавший? И как мог он прочесть в его мыслях план, ещё не вполне ясный ему самому.

“Этот негр — опасный человек”, — мелькнуло в голове “ученого химика”, и он бессознательно сунул руку в карман, ощупывая рукоятку револьвера.

Тихий смех чёрного чародея точно разбудил его. Старик медленно поднял руку, и “белый учёный” почувствовал, что глупый негр сильнее его. Страшным усилием своей недюжинной воли Гершуни не смог заставить себя сойти с места, поднять руку, сказать хоть одно слово. Чужая, могучая воля, точно спеленала его. А старческий голос говорил:

— Мне ты не страшен; я не мешаю тебе идти сегодня, хотя угадываю твои планы и знаю твои цели. Но ты сам недолго будешь наслаждаться плодами своих деяний. Вот всё, что я хотел сказать тебе, Борух Гершуни... А теперь — ступай. Возьми своё золото. Возьми и змею, символ отравленной ядовитой души... Ступай же...

Повелительным жестом старик указал на дверь. “Немецкий профессор” судорожно вздрогнул, но с непринуждённой улыбкой обратился к молодым дамам, которые с возрастающим удивлением наблюдали странную сцену и слушали непонятную речь старого чародея.

— Я потерпел поражение, дорогая графиня, — с напускной весёлостью проговорил профессор. — Старик ответил мне на специальном магическом языке — древнееврейском, — который знаком мне, как воспитаннику восточного факультета петербургского университета, но которого, признаюсь, я никак не ожидал услышать здесь, в этой обстановке... Положительно, этот чёрный колдун — личность замечательная.

— Благодарю тебя за твою доброту, — сказала Матильда негру, — и прошу тебя запомнить, что у тебя есть в городе искренний друг, дочь маркиза Бессон-де-Риб, которая услужит тебе, так или иначе...

— И я тоже, — поспешно прибавила графиня. — Я у тебя в долгу, добрый старик. Прошу тебя не забывать этого.

— И я тоже у тебя в долгу, старик, — в свою очередь добавил Гершуни.

Только очень внимательный слушатель мог бы подметить злобную насмешку в его голосе. “Чёрный чародей” молча наклонил голову и слегка посторонился, пропуская уходящих.

Солнце медленно склонялось к морю, заливая запад кровавым заревом и превращая тихо плещущие волны океана в растопленное золото. Уже почти касаясь голубой воды своим медно-красным диском, дневное светило всё ещё ослепительно сверкало, озаряя последними лучами нижние холмы западного склона “Лысой горы”, с высоты которых поспешно спускались наши героини. Только резкие тени деревьев, постепенно удлинявшиеся, подчёркивали вечерний час.

Снизу, из отдалённого Сен-Пьера, слабо доносились мелодичные звуки вечернего благовеста, а наверху, над головами уходящих, горели и сверкали золотые звёзды над головой Мадонны-Покровительницы. Но гигантская тень её в этот вечерний час уже не ложилась на тропинку. Борух Гершуни шёл по тропинке вниз, не сводя глаз с молодых девушек, и чисто дьявольская усмешка кривила его губы.

“Более удобного случая испробовать податливость гипнозу этой девушки никогда не представится, — думал он. — Лорд Дженнер уверяет меня, что нашёл в ней все задатки настоящей ясновидящей. Заполучить хорошую ясновидящую было бы для нас весьма полезно”.

Достойный ученик ребе Гершеля оглянулся, чтобы ещё раз убедиться в том, что колоссальная статуя Мадонны-Покровительницы исчезла за выступом скалы, и вздохнул с видимым облегчением. Замолк и благовест... Настала полная тишина, прерываемая только шумом шагов молодых женщин да случайным шелестом деревьев, на ветках которых усаживались на покой лесные пташки.

Гершуни остановился и, протянув руки, принялся беззвучно шевелить губами, произнося ему одному понятные страшные слова, которым научил его столетний каббалист, бывший его наставником. Выражение непреклонной воли и дикой энергии точно преобразило худое лицо молодого иудея. Его впалые глаза загорелись мрачным огнём. Казалось, из-под полуопущенных ресниц вылетали искры: такое напряжение сказывалось во взгляде, устремлённом на стройную фигуру высокой девушки с золотистыми волосами, ловко и смело шагающей по узкой и крутой горной тропинке.

И под влиянием тяжёлого и упорного взгляда Гершуни, стройная фигура девушки внезапно остановилась, как окаменелая. Затем она тихо вскрикнула, схватилась за голову и, зашатавшись, упала на дорожку, на самом краю глубокой расщелины. Гермина с криком испуга бросилась к упавшей Матильде и стала звать на помощь. На крик немедленно прибежали Луиза и Гершуни.

Гершуни, внимательно посмотрев на неподвижное лицо молодой девушки, сказал:

— Успокойтесь, дорогая графиня. — Смею вас уверить, что ваша подруга не подвергается никакой опасности, она правильно дышит.

— Но ведь она в обмороке, профессор... Она не отвечает мне и, очевидно, ничего не чувствует... Боже мой, что с ней случилось? Что могло вызвать этот ужасный обморок и чем помочь ей?.. Хоть бы воды достать!.. Не послать ли Луизу обратно в хижину старого негра? — растерянно шептала Гермина.

— Только не это, графиня, — поспешно возразил профессор. — Он может только повредить в данном случае. Сколько я мог понять из обстановки, в которой нашёл вас в хижине старика, он показывал вам картины вашего будущего в чаше с водой, превращающейся в подобных случаях в магическое зеркало... Я угадал, не правда ли?

Гермина ответила:

— Да... И это страшно поразило нас...

— Вот видите, — торжествующим тоном продолжал “профессор”. — Я сразу угадал, в чём дело, потому что изучал магические науки, издревле соприкасавшиеся с алхимией, ныне превратившейся в мою специальность — химию. Потому-то я и знаю, что весь секрет магического зеркала — в гипнотизме. “Чародей” — попросту магнетизёр — силой своей воли превращает каждого в ясновидящего, заставляя его создавать в сосуде с чистой водой те картины, которые смутно и бессознательно живут в его мозгу. Наружный вид маркизы соответствует внешнему облику загипнотизированных, которых я немало видел, когда занимался в Париже, в клинике знаменитого Шарко. К сожалению, прекратить гипнотическое усыпление не так легко, как простой обморок. Оно должно рассеяться само собой, в известный срок, иногда довольно долгий...

— Но ведь не можем же мы оставаться здесь до ночи, пока Майя очнётся? Неужели же нет никакого средства для того, чтобы разбудить её?..

Гершуни на мгновение задумался.

— Средство есть... но я не знаю, согласитесь ли вы его применить.

— Ах, — нетерпеливо вскрикнула Гермина. — Я соглашусь на всё, что угодно, только бы прекратить это невыносимое положение. Что же может помочь Матильде?

— Дело в том, что старый негр отягчил духовный организм мадемуазель Бессон-де-Риб слишком большим количеством магнетического тока, который, не будучи использован в чересчур коротком сеансе, прерванном моим появлением, так сказать, давит теперь загипнотизированную, погружая её в сон, который может быть очень продолжительным, и даже... опасным. Но если другой гипнотизёр использует этот излишек магнетизма, оставшийся без применения, то гнёт сам собой уничтожится и сон, то есть обморок медиума, немедленно прекратится.

Гершуни рассказывал этот вздор так убедительно, что женщине, не имеющей ни малейшего понятия о гипнотизме и магнетизме, и в голову не могла придти мысль о том, что он издевается над нею самым бессовестным образом.

— Но где же нам взять гипнотизёра? Разве послать за стариком?

— О, нет, нет, — поспешно перебил Гершун. — Для освобождения “медиума” нужен гипнотический ток, разнящийся от прежде употреблённого. Пробуждение возможно только при применении к загипнотизированному силы двух различных магнетизёров.

— Да где же взять этого другого магнетизёра в этой пустыне? — чуть не плача проговорила Гермина. Но внезапная мысль как бы осенила её, и она прибавила нерешительно. — Если только... вы сами? Ведь вы же изучали гипнотизм в Париже у этого... как бишь его?

— У Шарко, дорогая графиня, — заметил профессор, — я занимался усердно и небезуспешно, так что успел развить в себе некоторую силу. Если вы пожелаете, я готов услужить вам в данном случае, хотя, все-таки...

Гермина не дала ему договорить. Решительно схватив его за руки, она вскрикнула:

— Как вам не стыдно колебаться! Ради Бога, поскорей помогите ей...

— Хорошо, графиня, я повинуюсь...

С этими словами Гершуни протянул руки над головой неподвижной Матильды и проговорил повелительно по-английски:

— Спишь ли ты, девушка?

Матильда вздрогнула и проговорила глухим голосом, не открывая глаз:

— Да.

Гермина широко раскрыла глаза от удивления, а берлинская горничная всплеснула руками.

Гершуни повелительно прошептал:

— Ни жеста... ни возгласа. Вы можете убить её неосторожным прикосновением или голосом... Молчите, пока она не проснётся и сама не заговорит с вами. Иначе я не отвечаю ни за что...

Бедные молодые немочки замерли в боязливом любопытстве.

А профессор продолжал тем же повелительным голосом, обращаясь к неподвижной Матильде:

— Подымись, сядь на этот камень.

Матильда поднялась, стала на ноги и, не открывая глаз, твёрдо и уверенно отошла шагов на десять в сторону, ни разу не споткнувшись на неровной тропинке. Здесь опустилась на камень, повернув голову в сторону гипнотизёра, и замерла, неподвижная, как статуя.

Гермина не выдержала и схватила “профессора” за руку:

— Боже мой! Что это значит? Она ходит с закрытыми глазами?

— Да, графиня... Но нужно использовать излишек магнетической силы, оставшийся в её организме от сеанса чёрного чародея. Быть может, вы пожелаете узнать через вашу подругу что-либо интересующее вас, графиня? Быть может то, что делает в данную минуту Лео?

— Ах, да! — вскрикнула заинтересованная Гермина, забывая свой страх за здоровье подруги. — Дорогой профессор, неужели она может сказать мне, где теперь Лео и что он делает?..

— Даже то, что он думает, графиня. Сейчас увидите сами; слушайте, я буду спрашивать...

Гершуни взял безжизненно свесившуюся ручку Матильды и произнёс повелительно:

— Скажи, что делает Лео Дженнер? Можешь ли ты найти его в Сен-Пьере?

— Могу... но для этого мне надо что-либо принадлежащее ему. Гермина быстро сняла с шеи медальон с портретом лорда Дженнера и передала его Гершуни, шепнув:

— Это подарок Лео... Внутри, под портретом, локон его волос...

Профессор прикоснулся медальоном к голове и груди спящей и затем положил его на её раскрытую руку.

Матильда сжала медальон своими тонкими пальчиками и улыбнулась.

— Ах... Его портрет. Как он прекрасен... Гершуни произнёс повелительно:

— Оставь! Твои чувства известны. Но я хочу знать, где теперь лорд Дженнер и что он делает?

Выражение напряжённого внимания появилось на прекрасном лице спящей. Видимо, она отыскивала того, о ком шла речь.

— Вот он! Он идет по бульвару с двумя мужчинами. Один из них негр-журналист...

— Кто ещё с ним? — перебил Гершуни.

— Какой-то иностранец.

— Можешь ты слышать их разговор?

— Они говорят тихо, но я слышу... Бенсерад спрашивает о дне открытия храма... Лео отвечает, что ещё не всё готово... Не достаёт главного...

— Хорошо... Довольно, — резко перебил профессор. — Смотри дальше. Что делает Лео теперь?

— Он едет по улице Кельбера... С тротуара ему кивает какой-офицер... Ах, это командир миноносца “Бесстрашный”... Лео вылезает из коляски... Они ходят по бульвару взад и вперёд и разговаривают...

— О чём? — спросил гипнотизер. На лицо спящей набежала тень.

— Командир просит его быть секундантом на дуэли, — ответила она с оттенком беспокойства.

— Ах, Боже мой? — воскликнула Гермина. Гершуни насторожился.

— О какой дуэли идёт речь? Прочти мысли этого офицера. Я хочу знать историю этой дуэли.

Лицо Матильды приняло напряжённое выражение. Затем она стала говорить медленными, отрывистыми фразами:

— Сегодня утром в клубе этот офицер говорил о жене моего брата... Лилиане... Один из гостей — я его не знаю — позволил себе непочтительно отозваться о ней... Командир миноносца назвал этого англичанина наглецом. Дуэль назначена на завтра... Лео говорит: “До завтра! В шесть часов утра я буду у вас на миноносце. Оттуда мы проедем на шлюпке до предместья Проповедников, где нас будут ждать мулы”... Лео садится в коляску... Он поворачивает на улицу Версаля и останавливается перед домом графини Розен... Он выходит и открывает калитку. Кучер спрашивает: “Прикажете дожидаться?”. “Нет”, — отвечает Лео. Он идёт по дорожке, срывая цветы...

— Дальше, дальше, — торопит магнетизёр, и сомнамбула покорно продолжает:

— Вот он входит на террасу... Навстречу ему выходит экономка. Он заказывает ужин. Затем он садится в кресло, закуривает сигару и берёт газету...

— Какую? — быстро-быстро вставляет Гершуни. — Посмотри, что он читает?

— Сен-Пьерский листок. Страницу о будущих выборах, подписанную “Теолед”.

— Хорошо... Довольно...

Гершуни улыбается. Опыт удался блистательно. Эта девушка, очевидно, может быть настоящей ясновидящей. Поэтому он решил прекратить опыт и обратился к Гермине:

— Я нахожу, графиня, что излишек магнетического тока использован. Усыплённую пора разбудить, чтобы не повредить её здоровью... Но только я предупреждаю вас, что она не будет помнить ничего случившегося, и напоминание о её гипнотическом сне может иметь весьма печальные последствия для её здоровья. Поэтому советую вам не говорить о том, что случилось после ухода из хижины чародея... Иначе я ни за что не ручаюсь...

Гермина обещала молчать и поручилась за молчание Луизы.

Через минуту молодая девушка открыла глаза и с удивлением увидела Гермину, стоящую возле неё на коленях.

— Я, кажется, упала, Гермина, — произнесла она.

— Ты была без чувств, моя бедная Майя... И, не случись здесь нашего доброго профессора, я бы не знала, как быть... Он был так добр и внимателен...

— Графиня преувеличивает мои заслуги. Я только помог ей привести вас в чувства, когда усталость и волнения вызвали естественную реакцию.

— Неужели я была в обмороке? — недоумевая, спросила Матильда. — Вот уж никогда не сочла бы себя способной на это: я всегда подсмеивалась над дамами, падающими в обморок. И вдруг сама попалась...

— Мы так волновались у старого чародея, — начала Гермина. Но Гершуни быстро перебил её.

— Не следует вспоминать об этом, графиня. Позволю себе посоветовать вам немедленно пуститься в путь, если только мадемуазель Бессон-де-Риб чувствует себя достаточно сильной?

Матильда решительно поднялась и, весело улыбаясь, тряхнула золотистой головкой.

— Я не чувствую ни малейшей усталости, а потому в путь! Через час наши героини, без дальнейших приключений добравшиеся до своего экипажа, уже мчались в тележке по удобной просёлочной дороге, не опасаясь вечерней темноты, быстро наступающей на юге. Посещение “чёрного чародея” окончилось вполне благополучно... по-видимому. И только Гершуни, занявший по приглашению дам свободное место в тележке, знал, какой ужасной интриге послужило началом это посещение...

Около девяти часов вечера тележка, быстро промчавшаяся по ярко освещённым электричеством улицам Сен-Пьера, остановилась, наконец, перед воротами виллы графини Розен. На звон бубенчиков поспешно выбежала старая экономка, с беспокойством поджидавшая свою молодую госпожу.

— Лорд Дженнер здесь? — торопливо спросила Гермина, спеша проверить слова спавшей Матильды.

— Так точно, ваше сиятельство, — почтительно ответила мулатка. Они приехали в семь часов и приказали накрыть на стол.

Гермина вздрогнула и обменялась многозначительным взглядом с профессором Гершуни. Маленькая же немочка-горничная с ужасом воскликнула:

— Ах, Господи, вот какая история!

Окончить эту фразу бедной Луизе не пришлось, так как Гершуни быстро схватил её за руку и так крепко стиснул, что она чуть вторично не вскрикнула от боли...

Помня приказания “профессора”, Гермина поспешно обратилась к Матильде, и, чтобы отвлечь её внимание от восклицания Луизы, стала упрашивать её остаться поужинать:

— Твои родные беспокоиться не будут, Майя. Ведь они знают, что ты проводила день со мной, так не всё ли равно, вернёшься ты часом раньше или позже?

— Нет, нет, милочка, — решительно ответила Матильда. — Я положительно не могу остаться. Я начинаю чувствовать усталость и страшную потребность заснуть...

— Это вполне естественное последствие утомления, — вкрадчиво заметил Гершуни, помогая видимо ослабшей молодой девушке выйти из высокой тележки. — Завтра от вашей усталости и следа не останется... Вас же, графиня, я попрошу разрешить мне сказать несколько слов моему другу Лео...

— Благодарю вас, дорогой профессор, — любезно ответила Гермина, позабывшая после сегодняшних событий большую часть своих антипатий к “учёному” приятелю своего друга. — Я прошу вас остаться с нами поужинать...

Торжественная закладка масонского храма состоялась, наконец, со всей символической пышностью, предписываемой древним ритуалом “свободных каменщиков”. После уничтожения рыцарского ордена Тамплиеров впервые открыто и громогласно произносились формулы посвящения будущего здания тому “великому архитектору вселенной”, под именем которого неподготовленная толпа, также, впрочем, как и масоны первых посвящений, понимали Бога Истиного, посвящённые же высших рангов разумели мрачного владыку тьмы и зла — Люцифера.

В далёкой французской колонии, посреди республиканской администрации, набранной на три четверти из мулатов и метисов, почти поголовно сочувствующей масонству, нечего было опасаться. Знамёна бесчисленных лож, как местных, так и привезённых различными депутациями из Америки и Европы для участия в радостном и торжественном событии, весело колыхались в тёплом воздухе, сверкая яркими красками своих шёлковых полотнищ, на которых золотом и серебром были вышиты масонские девизы и таинственные фигуры, истинный смысл которых понятен только посвящённым. Картина была живописная и эффектная.

В восемь часов утра торжественное шествие вышло из ворот главной ложи Сен-Пьера, после короткого тайного заседания тридцати трёх высших посвящённых, и, пересекая город наискось, добралось до пустынного бульвара, почти примыкающего к ограде, окружающей место постройки.

Это был огромный участок, подходящий вплотную к скалистому склону Красной вершины и являющийся крайней границей городской земли. Посреди участка уже был распланирован будущий храм, фундамент которого обозначался более или менее глубокими рвами. В самом центре будущего здания находилась трёхсаженная траншея, над которой устроены были прочные деревянные мостки. Здесь должна была совершиться закладка первого камня.

Вокруг мостков сгруппировались знамёна и депутации, а равно и приглашённые “почётные” гости: чины администрации, общественные деятели и местная аристократия, белая и цветная, дамы и мужчины. А ещё дальше, за линией конных полицейских, наблюдающих за порядком, запрудила участок громадная и пёстрая толпа южного народа — негров и мулатов, оцепившая широким концом всё пространство.

Мальчишки взбирались на ограду, на деревья, даже на дальние скалы Красной вершины, с которых можно было “хоть одним глазком” взглянуть на “интересное” масонское торжество. И вся эта толпа болтала, смеялась, перекликалась, кричала “Ура!” и аплодировала ораторам с неистовой живостью и воодушевлением, о котором понятия не имеют жители холодных и спокойных северных стран.

И решительно никому не приходило в голову, что здесь празднуется победа безбожия над верой, сатанизма над Церковью, масонства над христианством, за которое всё ещё готовы были бы умереть многие из присутствующих. На помосте заняли места важнейшие масоны со своими семьями, и “официальные” лица. Семейство маркиза Бессон-де-Риб отсутствовало. Даже молодёжь не решилась поступить против воли старой маркизы Маргариты, объявившей накануне, после продолжительного совещания с аббатом Лемерсье, что эта масонская церемония —

“то же язычество” и притом самого опасного свойства.

— Мне страшно подумать, что твой внук, милая Эльфрида, воспитывается отцом, даже не скрывающим своего масонства. Тебе следовало бы постараться вырвать бедного ребёнка из недостойных рук.

— Не слишком ли вы строго судите о лорде Дженнере, как и о масонах, дорогая бабушка? — нерешительно заметил молодой маркиз. Мне часто приходилось слышать совершенно иное мнение о масонстве. Сколько я знаю, не только гражданские, но и военные власти не находят ничего предосудительного в деятельности так называемых “свободных каменщиков”. В различных французских ложах немало офицеров и даже духовных лиц...

Старая маркиза перебила внука негодующим возгласом:

— Плохо приходится церкви Христовой, когда слуги её присоединяются к армии идолопоклонников... Нет, нет, Рене... Не будем спорить. Но моего убеждения ты всё равно не изменишь.

После подобного разговора было понятно, что ни один из членов семьи Бессон-де-Риб не принял приглашения масонского “строительного комитета” пожаловать на “торжество освящения храма Соломона” и на последующий, на другой день после этого торжества, “обед и бал” в парадных залах великолепной городской ратуши.

Лорд Дженнер находился в числе тридцати трёх старших “мастеров”. На мостках над траншеей, в которую должен был быть опущен первый камень — громадная глыба красного гранита, с приделанной к ней серебряной доской с соответствующей надписью. Проницательные глаза красивого англичанина сейчас же заметили отсутствие семьи своей покойной жены, и насмешливая улыбка пробежала по его лицу.

Было здесь немало речей, полных напыщенных фраз о “свободе веры”, живущей в человечестве, и о “могуществе” “великого архитектора вселенной”, о храме добродетели, воздвигаемом в душе человека, и о “братстве всех народов”, объединённых международным масонством, об освобождении народов от “всех цепей и всякого рабства, хотя бы и умственного, рабства предрассудков”, о золотом веке “вечного мира, когда кровавые сражения и братоубийственные войны отойдут в область преданий”, о равенстве всех племён Земного шара и прочее, до бесконечности...

Всем известные, избитые красивые фразы лились целыми фонтанами, и после каждой речи, произносимой не только масонами, но и властями французской республики, сочувствующими “великой умственной и нравственной силе масонства”, разноцветные знамёна склонялись над глубокой траншеей, в которую с помоста громадные лебёдки спускали первый камень. В особо выточенное треугольное углубление мраморной глыбы положена была золотая медаль, выбитая в честь знаменательного события, и свиток пергамента, исписанный каракулями, непонятными для массы, но в которых посвящённые легко бы признали древнееврейские письмена. Затем отверстие было закрыто серебряной доской с выгравированными на ней годом, числом и знаками Зодиака. Доску эту прибили золотыми гвоздиками, по которым по три раза ударили серебряными молоточками сначала старший из “мастеров”, затем губернатор колонии, потом лорд Дженнер, передавший молоток командиру стационера — броненосного крейсера, специально прибывшего из Порт-де-Франса для сегодняшнего торжества. Серебряный молоточек переходил из рук в руки, от масонов к властям военным и гражданским, и, наконец, попал в руки протестантского пастора, спокойно сделавшего свои три удара. Затем почтенный старик передал молоточек своему соседу, оказавшемуся главным раввином новой синагоги. Это поразило лютеранского священника, но, впрочем, ненадолго. Он видел, как самые почтенные и влиятельные из его прихожан теснились вокруг масонских вождей.

Бедный, одураченный слепец! Что скажешь ты, когда очнёшься от навеянного масонами угара и поймёшь, какой храм помогал ты закладывать?

Что сказали бы все присутствующие здесь христиане, среди которых многие ещё сохранили остатки веры в сердцах своих под покровом равнодушия, навеянного так называемым “светским” воспитанием и всемогущей модой, — если бы они могли понять значение красивых символических фигур на масонских знамёнах, кажущихся такими простыми непосвящённым, но имеющим такое страшное значение для посвящённых. Даже общеизвестная шестиконечная звезда, сделанная из двух треугольников и употребляемая на всех иллюминациях, украшающая подчас дворцы христианских монархов и храмы Бога Истины, — эта шестиконечная звезда имеет страшное символическое значение опущенной книзу вершиной треугольника. Ведь эта фигура является геометрическим символом сатаны, козлиная голова которого легко вписывается в её отделы, символизируя торжество зла и тьмы над добром и светом.

Уж если в православной России, ныне предупреждённой об опасности масонских символов, христиане всё ещё не замечают подобных вещей, то тем паче в Сен-Пьере, на Мартинике, могли пройти незамеченными и непонятными страшные символы сатанизма, изображённые на знамёнах масонских лож.

Масса любовалась красивыми яркими цветами художественных вышивок и звучными девизами, не понимая поистине сатанинской насмешки, сверкавшей в глазах посвящённых, взиравших на эти знамёна, впервые после Парижской коммуны открыто появившиеся на французской земле.

Но ужасы коммуны успели уже позабыться легкомысленными французами. Приговорённые судом к бессрочной каторге, коммунары, убийцы беззащитных заложников, истязатели старцев-священников, осквернители детей, женщин и храмов Божьих, изверги, сжёгшие четверть Парижа, были уже помилованы и вернулись полноправными гражданами в тот самый Париж, который они залили кровью и огнем... А масонские знамёна, тщетно пытавшиеся четверть века назад защитить злодеев коммуны, ныне развивались на открытом воздухе, торжествуя победу масонства...

О, человечество... Когда ты научишься отличать зло от добра, свет от тьмы?

Когда первый камень был спущен на дно траншеи и установлен отрядом каменщиков, украшенных символическими передниками и пёстрыми лентами, с висящей на груди пентаграммой, официальное торжество окончилось. Участвующие, как и почётные гости, стали расходиться, обмениваясь рукопожатиями. И снова никто из непосвящённых не заметил, как многозначительны были взгляды, сопровождающие некоторые из этих рукопожатий. Никто не слышал, как некоторые из главных “мастеров”, только что стоявшие на подмостках вместе с гражданскими и военными властями, пожимая руку тому или другому, произносили, едва заметно шевеля губами, одни и те же слова: “В полночь у северных ворот”...

Через два часа после окончания официальной закладки, высокая ограда, окружающая весь громадный участок, предназначавшийся под храм Соломона, опустела. Все входы, ведущие за эту ограду, были старательно заперты, а ключи унесены главными надзирателями, сопровождавшими всех рабочих, приглашённых “строительным комитетом” в один из громадных увеселительных садов Сен-Пьера, где был приготовлен для них обед с обильной выпивкой.

До поздней ночи пировали каменщики, плотники, штукатуры и землекопы за счёт строительного комитета. И никто из подвыпивших рабочих не обратил внимания на постепенное исчезновение некоторых “мастеров” и десятников при приближении полуночи.

Ускользнувшие с попойки твёрдыми и уверенными шагами направились все по одному направлению, хотя и разными дорогами, обратно к месту постройки, откуда вышли несколько часов назад.

Быстро и бесшумно подвигались они по ярко освещённым электрическими фонарями улицам, искусно избегая знакомых, случайно попадавшихся им навстречу или сидящих перед многочисленными кофейнями и пивными за стаканом холодного напитка. Только выбравшись из многолюдных центральных улиц, тёмные человеческие фигуры замедлили свои шаги.

На пустом бульваре под широкой сенью громадных баобабов легко было скрыться целому полку, а не только нескольким десяткам лиц. Они осторожно приближались с разных сторон к одним и тем же воротам в высокой сплошной ограде участка, смутно видневшейся в скудном освещении молодого месяца, который поминутно скрывался за обрывками тёмных туч, быстро гонимых горячим и сухим ветром.

Осторожно оглядываясь, выдвигались из-за стволов великанов-деревьев тёмные фигуры и, убедившись быстрым и внимательным взглядом в отсутствии любопытных, перебегали узкое пространство, отделяющее бульвар от постройки. Возле едва заметной узенькой калитки лежала, растянувшись на деревянной скамье, тёмная фигура караульщика. Сторож при приближении кого-либо спрашивал негромким, но повелительным голосом:

— Кто там? Что позабыл на постройке? На что и получал одинаковый ответ:

— Мы позабыли инструменты, которыми строится храм истины и пришли за ними. Впусти нас, товарищ привратник...

— А кто послал вас? — вторично спрашивал сторож. — И зачем? И снова кто-либо из подошедших отвечал тихим голосом:

— Послал нас тот, кто имел на это право. Цель же нашего прихода известна тебе, как и нам. Мы пришли участвовать в жертвоприношении Исаака...

Тогда только привратник отворял калитку и в образовавшуюся узкую щель протискивались тёмные фигуры, поспешно и бесшумно, как ящерицы в расселину скалы.

Вошедшие направлялись к месту официальной закладки, помещённому в середине неправильного шестиугольника, образующего отгороженный участок, одна из сторон которого касалась почти отвесной скалы, делающей подъём на Красную вершину совершенно невозможным в этом месте.

Надо было хорошо знать местность и планировку будущего строения, чтобы пробираться между многочисленными рвами, тёмные линии которых пересекались во всех направлениях, обрисовывая очертания будущих зал и коридоров. И чем ближе к центру, тем запутаннее казались тёмные линии траншей, приготовленных под фундаменты.

Тем не менее входящие быстро и уверенно пробирались к мосткам, возле которых остановились и сгруппировались все последовательно подходящие группы. Когда здесь набралось 133 тёмных фигуры, у ворот раздались три коротких резких свистка. И в ту же минуту из среды пришедших отделилась маленькая юркая фигурка, закутанная в тёмный плащ с капюшоном, скрывающим лицо больше чем наполовину. Фигурка эта повернулась к присутствующим и произнесла повелительно:

— Следуйте за мной, вольные каменщики!

Твёрдым и уверенным шагом спустился неизвестный в глубокую траншею, в которую сегодня утром опустили первую глыбу мрамора с прибитой к ней памятной доской. Держа друг друга за руки, спускались за ним по довольно крутому уклону остальные пришедшие, скоро ставшие невидимыми в глубокой чёрной тени нависших мостков.

Рядом с только что опущенной и не заделанной цементом глыбой мрамора открылась узкая и низкая щель, в которую свободно проходил слегка согнувшийся человек. Дверь эта бесшумно отворилась, вдвинувшись в стену, когда “путеводитель”, идущий впереди ночных гостей, провёл рукой сверху вниз по одному из кирпичей, отмеченных едва заметным треугольником, опущенная вниз вершина которого сразу выдавала его масонское значение.

Но иное гласит масонский треугольник, вершина коего опущена вниз, обозначая владыку зла и мрака, царство которого ниже земного мира — в бездне адовой. И горе человеку, понимающему значение этого преступного масонского символа и не отворачивающемуся с ужасом и отвращением от геометрической фигуры, ясно указывающей на почитание масонами в качестве единого главы “всенижайшего”.

Медленно и торжественно преступила маленькая фигурка “путеводителя” порог этой чёрной щели и, стоя внутри, совершенно невидимая, произнесла глухим голосом:

— Вольные каменщики, вы остановились у дверей великой тайны. Предупреждаю об этом здесь присутствующих. Если страх перед ожидающим вошёл в душу кого-то из посвящённых, да не переступит он порога, пусть удалиться отсюда. Удалившиеся сегодня от этой двери останутся неизвестными даже для всезнающих высших посвящённых... Но переступившему за порог возврата уже быть не может. Осмелившиеся подойти к источнику сил останутся связанными с нами навсегда. Одна смерть может порвать узы эти... Если они могут быть порваны смертью... Поэтому загляните в глубину сердец ваших и освятите тайники душ своих. Не переступайте легкомысленно через роковой порог, ведущий в храм грозного владыки нашего...

С минуту длилось жуткое молчание. Затем в глубокой темноте траншеи произошло какое-то движение и, наконец, какой-то громкий голос произнёс издали, из последних рядов пришедших:

— Мимо нас прошло обратно только двое, побоявшихся переступить священный порог. Все остальные жаждут участвовать в жертвоприношении Исаака. Это испытанные товарищи девятого посвящения. Брат-путеводитель может безбоязненно допустить их к радостному торжеству сегодняшней ночи.

Снова раздался короткий троекратный свисток, и длинная вереница теней медленно и беззвучно исчезла в чёрном отверстии, тихо замкнувшемся за последним входящим.

За два часа перед этим в подземных помещениях будущего масонского храма происходила ужасная сцена — тайное “освящение” здания сатане по древнему ритуалу, сохранившемуся со времён рыцарей-храмовников почти без изменения. Здесь, в подземных залах (на официальных планах, утверждённых строительной комиссией городского муниципалитета, залы эти были обозначены под скромным названием “подвалов и погребов”) уже готово было капище сатаны, устроенное по всем правилам “чёрной магии”.

Пробить в скале бесконечные коридоры, громадные лестницы, ходы и переходы, то поднимающиеся, то опускающиеся, было бы невозможно не только в шесть месяцев, но и в шесть лет...

Но Мартиника была когда-то населена чёрным племенем, устраивавшим свои капища в подземельях и гротах вулканического происхождения, расширенных и приспособленных с тем поразительным искусством, образцы которого знают видевшие Индию. И на Мартинике чёрные язычники “Маори” были, в сущности, поклонниками сатаны, признавая два равновластных божества: доброго — Пилиана, и злого — Мальката, причём второго боялись и чтили несравненно больше, принося в честь его человеческие жертвы. Характерно имя этого повелителя зла, обожаемого неграми — Малькат. Не испорченное ли имя финикийского бога — Мелькарта, переделанное мягким говором Эллады в “Молоха”, ставшего у иудеев Ваалом-Дагоном? Остатки этого древнейшего поколения воплощённому злу сохранились до нашего времени между чёрными невольниками колонии, несмотря на все усилия христианского духовенства в те века, когда французскому духовенству ещё позволялось обращать язычников в христианство. Но со времён первой революции (1789 г.) успехи проповедников христианства остановились.

Зато проповедь сатанизма между суеверными неграми усиливалась. Правда, проповедь эта велась втайне. Ужасные и отвратительные обряды чёрных сатанистов совершались только в подпольях. Но сатанисты становились смелее по мере того, как жидо-масонский парламентаризм, не смея ещё ограничить гражданские права христиан, расширял права всех нехристиан, чтобы уничтожить последовательно препятствия к развитию сатанизма... Надо же было заботиться о “свободе совести” чёрных язычников!

Таким образом, масонство нашло на Мартинике вполне подготовленную почву, как в буквальном, так и в переносном смысле слова. Участок земли, приготовленный для постройки храма Соломона, именно потому и был так важен для масонов, что под ним находилось старинное подземное главное капище сатаны, соединённое подземными же галереями, с одной стороны, с новой синагогой и с несколькими зданиями в центре города, занятыми вожаками жидо-масонства. С другой же — оканчивалось несколькими тайными выходами по ту сторону Красной горы, постепенно подымаясь под землей до самой вершины знаменитой Лысой горы. Этим-то и обуславливалось появление блестящих огней и движущихся теней на обнажённых скалах, казавшихся совершенно недосягаемыми.

Зная это, можно понять упорную борьбу масонов с владельцами участка, не желавшими его уступать. В конце концов масоны восторжествовали и, завладев нужной землёй, начали обновлять и отделывать подземное капище, что и было исполнено в полгода.

Таким-то образом, после официальной торжественной закладки масонского храма, на которой могли присутствовать, не видя ничего предосудительного, и власти, и печать, и даже христианское духовенство — ночью, в подземном зале, под главным корпусом будущего здания, происходила ужасающая сцена посвящения этого здания сатане.

Нелегко христианину описывать вид подземного капища и его отвратительные тайны... Здесь каждая подробность была гнусным кощунством, каждое украшение — отвратительным осквернением веры Христовой... Не ждите от меня слишком подробных сведений и картинных описаний; есть вещи, о которых справедливо отозвался св. Апостол Павел: “Не следует и говорить о сих мерзостях”...

Во Франции существование капищ сатаны уже доказано протоколами полиции, не раз нападавшей на след этих гнусных тайников разврата, преступления и святотатства в бесконечных галереях так называемых “катакомб”, расползающихся громадной сетью подо всем Парижем.

Не раз и не два полицейские обходы освобождали из этих логовищ сатанизма жертвы, уже приготовленные для мучительной смерти. Десятки раз находили в различных столицах трупы людей, убитых неизвестно кем и, главное, неизвестно для чего. Десятки раз французские, английские и американские судебные следователи были в двух шагах от раскрытия всей истины. Но каждый раз поспешно вмешивалось тайное влияние всемогущих масонов, и путеводная нить вырывалась из рук гражданских властей, иногда даже насильно, если следователь, судья, а то и журналист, не поддавались ни подкупу, ни лести, ни угрозам...

Тогда несговорчивый кончал жизнь “самоубийством”, подобно несчастному “врагу” Дрейфуса, депутату Сивтону, или умирал от “паралича сердца”, подобно стольким честным людям всех национальностей.

Так и остались загадками гнусные преступления, о которых с ужасом узнавал христианский мир.

В подземном капище Сен-Пьера собралось несколько десятков наиболее знаменитых проповедников сатанизма, искусно скрывающихся под самыми безгрешными профессиями и самыми изящными формами. Не одна знатная дама в Англии, Италии, Франции — увы, даже и в России, — смутилась бы, узнав в одном из жрецов сатаны, столпившихся в подземном капище на Мартинике, того самого любезного учёного или очаровательного художника, всепокоряющего певца, подчас даже увлекательного проповедника, которым так искренно восхищалась в своём изящном салоне...

Но, Боже, как изменились эти “очаровательные” артисты, проповедники и художники, когда вместо безукоризненно сшитых фраков с пёстрыми ленточками в петлицах — этой ливреи публичного общества, в которой они являлись во дворцы более или менее высокопоставленных особ, — на их полуобнажённых телах оказались кроваво-красные мантии “посвящённых” люцефериан, а на голове, вместо тщательно исполненной искусным парикмахером причёски, оказывалась чёрная шапочка с парой длинных золотых рогов, наподобие козлиных, круто подымающихся надо лбом великих жрецов сатаны.

Ужасное зрелище представляло это подземное капище.

Красные гранитные стены были так тщательно отполированы, что в них, как в зеркале, отражались многочисленные огни свечей и лампад. Низкие тяжёлые своды поддерживались рядом таких же гранитных массивных колонн, изображающих какие-то мрачные существа с туловищами змей и человеческими головами, украшенными такими же рогами, как и шапки главных жрецов.

Впрочем, эти козлиные рога, змеиные тела и звериные морды на человеческих туловищах повторялись в бесчисленных изменениях, во всех украшениях подземного капища, стремящегося быть гнусной карикатурой на христианский храм. В каждом предмете утвари, в каждой подробности орнамента сквозило стремление унизить священные символы христианства и превратить в грязную пародию церковную архитектуру.

На красных стенах, кажущихся покрытыми свежей кровью, кое-где были развешены картины в тяжёлых золочёных рамах. Но изображённые на них сцены из ветхозаветных книг были представлены в неподдающихся описанию гнусных толкованиях, с такими возмутительными подробностями, что у порядочного человека нет слов для их изображения. А, между тем, перед мерзкими картинами стояли высокие серебряные подсвечники, сделанные по форме церковных, но изгаженные козлиными рогами... Даже золочёные рамы картин составлены были не из гроздьев винограда, а из неприличных, отвратительных фигур.

Посреди зала возвышался большой кусок полированного чёрного мрамора — жертвенный камень сатаны. К нему вели семь невысоких, но очень широких ступеней, на которых занимали места жрецы согласно их рангу. Позади этого мраморного треугольника, ужасное назначение которого выдавали выдолбленные посередине желоба в форме положенного креста и большие серебряные кольца там, где должны были находиться руки и ноги человека, растянутого на ужасном жертвеннике, — находилась ниша, задёрнутая шёлковой занавесью, на которой нашиты были вырезанные из чёрного бархата странные знаки, геометрические и символические фигуры, буквы древнееврейской азбуки.

Последние образовывали таинственные слова, понятные лишь старшим из присутствующих здесь высших “посвящённых” люцефериан.

По обеим сторонам жёлтой занавеси возвышались статуи “охранителей порога” — чудовищные изображения человекообразных существ с козлиными рогами и змеиными телами, с женской грудью и мужскими лицами. Эти два чудовища казались сделанными из серебра и золота и были роскошно украшены. На их высокую женскую грудь, странно противоречащую козлиным бородам, ниспадали драгоценные ожерелья с длинными подвесками, яркие рубины которых светились, как капли крови, в чёрной оправе. Целый ряд драгоценных лампад, изображающих головы кошек, змей, волков, спускался с потолка на серебряных цепях перед этой дверью, на вершине которой изображён был треугольник, опущенный вниз.

В этом капище сатаны этот масонский треугольник, повторяющийся во всех тайных “часовнях” тамплиеров, уличённых в “чернокнижии и идолослужении”, подчёркивал единение союза “свободных каменщиков” (масонов, являющихся преемниками рыцарей-храмовников) с открытыми обожателями зла: люциферианами и сатанистами.

Жёлтый занавес отдёргивался крайне редко. Даже не все из присутствующих здесь высших посвящённых видели скрытую этим занавесом таинственную фигуру Бафомета, под видом которого храмовники поклонялись сатане. Масса же масонов тех степеней, которые знали о единстве масонства с сатанизмом, даже не подозревали того, что скрывается за таинственным занавесом. С боязливым ужасом слушали они пророчества, звучащие оттуда в особенно важных случаях.

Направо и налево от главной ниши находились две другие, немного меньшие, полускрытые воротами из узорчатой решётки, в которой повторялись изваяния двух громадных змей, обвивших своими кольцами обнаженные фигуры отрока и девушки. За этими полупрозрачными воротами нелегко можно было разглядеть то, что находится за ними, даже когда красная завеса, находившаяся перед ними, была отдёрнута. Только когда ворота растворялись, можно было узнать в нише направо большую печь из огнеупорного кирпича, сделанную по образцу тех “крематориев”, в которых безбожная мода побуждает неосторожных христиан сжигать своих покойников, как какую-нибудь падаль, не допуская усопшего до освящённой земли христианских кладбищ.

Эта страшная печь была обращена к капищу окном из несгораемого материала, через которое присутствующие легко могли видеть сжигание тела. Входные же двери в эту ужасную печь, также как и все приспособления для её накаливания, оставались невидимыми, скрываясь позади сооружения. Проникать в обе ниши можно было не только из капища, но и через особую галерею, которая закрывалась двойными железными дверями с крепкими замками и засовами.

Вторая ниша производила ещё более удручающее впечатление своими гладко отполированными красными гранитными стенами, холодный блеск которых не смягчался ни резьбой, ни колоннами, ни какими-либо изображениями. Только посредине ниши возвышался, упираясь в свод, толстый гранитный столб, опоясанный на высоте человеческого роста широким железным обручем, от которого расходились восемь длинных и тяжёлых железных же цепей. Оканчивающие их ошейники, запиравшиеся особыми шарнирами, выдавали страшное назначение этих цепей в этой зловещей темнице.

Впрочем, на этот раз красная гранитная тюрьма казалась на первый взгляд пустой. Тяжёлые цепи протянулись по полу подобно чудовищным щупальцам отдыхающего спрута, насыщенного кровью. Только в углу, на полированном гранитном полу, виднелась какая-то неясная фигура. Под наброшенной на неё красной мантией жреца смутно обрисовывались очертания человеческого тела, но полная неподвижность этой зловещей фигуры говорила о смерти, подсказывая надежду, что для этой жертвы изуверов настало освобождение, что ей уже не страшны поклонники сатаны.

Но вот из-под тяжелого покрывала слышится тихий стон.

Злосчастная четырнадцатилетняя девочка, избранная чудовищами в образе человеческом для жертвоприношения тому, кому милы только кровь да стоны, бедный полу-ребёнок, попавший в ловушку извергов фанатиков, ещё дышит.

Правда, грудь девушки едва подымается. В её почти совершенно обескровленном теле едва заметно бьётся ослабевшее сердце. Но всё же она ещё жива. Ей не дали умереть на жертвенном камне, тщательно перевязав вскрытые вены, когда сознание уже оставило истекающую кровью девушку. Жалкий остаток её жизни был ещё нужен. И её смерть отложили — ненадолго, так как на этот раз дело шло о совершенно особенном жертвоприношении по случаю “освящения” нового капища сатаны.

Согласно древнему ужасному ритуалу, на месте закладки должно было быть зарыто живое человеческое существо, — ребёнок или девушка.

Так были построены многочисленные крепкие замки Тамплиеров (храмовников), и этот ужасный факт был удостоверен в знаменитом “процессе Храмовников” официальной историей.

Четырнадцатилетняя квартеронка была искусно заманена в ловушку одним из сен-пьерских “всеми уважаемых” евреев-люцифериан. Он нанял её в горничные к своей жене. Увезённая в город, вдали от матери и родных, оставшихся на далекой плантации, где работал её отец, девушка “случайно” познакомилась с другим евреем, молодым, красивым и увлекательным. Он стал за ней ухаживать чрезвычайно сдержанно и, наконец, внушил бедной Майе столько доверия, что она согласилась посетить вместе с ним один из публичных балов, где так охотно танцует местный танец “бегину” цветное население Сен-Пьера. По дороге влюбленная парочка зашла в кондитерскую, где хозяин, также еврей, услужливо предложил отдельную комнату и стакан удивительного вкусного “гренадина”, приготовленного с адским искусством этого дьявольского племени. Осушив стакан, бедная Майя крепко заснула.

И проснулась на жертвенном камне.

Что думало, что чувствовало несчастное существо в ужасные минуты полусознания, окружённое дьявольскими фигурами жрецов сатаны, описать не берёмся. Фантазия человека бессильна перед подобными ужасами.

Господь в милосердии Своём затемнил рассудок бедной девушки и притупил чувствительность её нервов, так как, очнувшись, жертва ни разу не вскрикнула, глядя остановившимися от ужаса глазами на тёмную струйку крови, текущую из её руки в золотой сосуд.

В наполовину обескровленном теле несчастной уже не хватало силы громко крикнуть имя Божие в лицо слугам сатаны... Она снова лишалась чувств... Её сняли с жертвенного камня и унесли в гранитную тюрьму, в ожидании последнего эпизода адской церемонии. Жить она не могла больше: почти всю кровь этого нежного тела выточили из искусно вскрытых жил... Ведь для гнусных адептов чёрной магии необходима невинная кровь человеческая, и мрачные евреи-каббалисты, променявшие чистый закон Моисея на отвратительные “законы” талмуда, унаследовали ужасное суеверие первобытных идолопоклонников, сохраняя это учение до нашего времени.

Но даже и тут жидо-масонская ненависть к христианству умудрилась увеличить гнусность сатанинского жертвоприношения. Жидовская злоба изобрела ужасные терзания жертвы, ненужные для получения крови, также как и обязательное издевательство над единоверцами замученного, выражающееся в выбрасывании обескровленного и истерзанного тела мученика (почти всегда ребёнка) в какое-нибудь позорное место: в помойную яму, в сток или на свалку нечистот, или, по меньшей мере, в вонючее болото или на грязные задворки.

Именно это доказательство ненависти и презрения жидовства к “гоимам” и служило обыкновенно к открытию их злодеяний, уличая гнусных изуверов и создавая причину многочисленных обвинений еврейства всех веков и стран в ритуальных убийствах.

Сатанисты были осторожнее евреев.

Они умели прятать концы, уничтожая трупы своих жертв, почему их преступления до нашего времени выплывали на свет чрезвычайно редко и только случайно, когда какой-либо окончательно обезумевший член страшного союза выдавал себя сам неосторожной похвальбой.

Так, уже в XX веке, в Африке, секта эта была обнаружена благодаря переписке между колониальными чиновниками — английскими, французскими и немецкими. Найдены были ужасающие факты и раскрыты бесчисленные злодейства, совершаемые над несчастными, бесправными и безответными неграми... “во славу господина нашего”, как писали изуверы, хвастаясь друг перед другом деяниями, невообразимыми по жестокости и бесчеловечности.

Но ни Англия, ни Франция, ни Германия не решились начинать столь страшного дела. Разоблачения поспешили скрыть. Проскользнувшее уже в газеты дело было поспешно “замолчано” иудо-масонской всемирной печатью. Затем, немного лет спустя, во Франции снова открыты были шайки сатанистов-подростков, девочек 12-ти и 13-ти лет, убивавших детей, “чтобы позабавиться их предсмертными гримасами”... Так отвечали властям юные сатанисты, арестованные французской судебной властью. И это дело было “замолчано” и об ужасающем факте быстро позабыло легкомысленное современное человечество, внимание которого та же иудо-масонская печать успешно отвлекает от каждого факта, опасного для евреев или масонов.

Благодаря искусной тактике этой печати, существование сатанистов отвергается и поныне, а между тем в подземном капище Сен-Пьера с жертвенного камня сняли полумертвую христианскую девушку и, как мешок, кинули на каменный пол в страшной гранитной темнице. Будь она обыкновенной жертвой, предназначенной для получения крови или покупки благоволения сатаны, её прикончили бы на страшном алтаре Люцифера. Затем тело её должно было быть, согласно ритуалу сатанистов, сожжено тут же на костре, вокруг которого начинался адский хоровод “шабашующих” обоего пола, превращающийся в отвратительную оргию.

В древности сатанинские костры складывались под открытым небом на вершинах недоступных гор, посреди безлюдных степей или в непроходимых лесных дебрях. Но по мере того, как народонаселение Европы увеличивалось, а понятия и нравы очищались спасительным влиянием христианства, справлять кровавые жертвоприношения сатане становилось всё труднее и опаснее. Дьявольские шабаши под открытым небом приходилось заменять тайными сборищами в подземельях или в укромных усадьбах богатых люцифериан, соглашающихся рисковать ответственностью, допуская у себя ужасные оргии и человеческие жертвоприношения.

Если бы правительства, не пугаясь диких криков евреев и масонов, постарались распутать страшный клубок сатанизма, сколько необъяснимых и таинственных убийств было бы обнаружено! — от зарезанного при Наполеоне I Фуальдеса, из которого неизвестные люди неизвестно для чего “выпустили кровь, как из кабана”, до настоящего времени. Много убийств перестали бы оставаться необъяснимыми, если бы иудо-масонской печати не удалось уверить человечество в невозможности человеческих жертвоприношений в наше время.

Правда, убийства стали опаснее теперь, чем в XV веке, и потому в обыкновенных случаях стали заменяться простой “чёрной мессой”, в ритуале которой вместо кровавых человеческих жертвоприношений устраивалось осквернение священных символов и святотатственные церемонии, во время которых приносились “жертвы”, отдававшие только свою женскую честь, иногда даже добровольно.

В других случаях совершались гнуснейшие святотатства и осквернение Святых Даров, если злодеям удавалось похитить их так или иначе... В 1907 году был пойман на подобном воровстве “знаменитый” немецкий профессор из евреев, который удержал во рту освящённую папой остию и затем спрятал священную облатку в карман, при чём и был изловлен.

Для обеспечения безнаказанности сатанисты XX века устраивают в своих тайных капищах постоянный крематорий — ту страшную печь, в которой неосторожно вынесенная на базар наука показала возможность скрыть следы всякого преступления, превращая тело человеческое в горсть пепла в какие-нибудь полтора часа.

Существование подобных печей неопасно даже в случае их открытия в подземных залах масонских храмов. Ведь сожжение трупов допускается западноевропейскими “либеральными” законодательствами. Крематории устроены даже на некоторых христианских кладбищах неосторожными властями. Что же удивительного, если масоны пожелают иметь свой собственный крематорий для своих покойников? Они будут утверждать, что только “человеконенавистнику может придти в голову мысль о преступлении по поводу столь простого и естественного факта”.

Впрочем, страшной печи подземного сен-пьерского капища не было суждено на этот раз сыграть свою ужасную роль. Несчастную жертву сатанистов ждала ещё более жуткая участь.

В ярко освещённом капище продолжались ужасные церемонии, в которых пение кощунственных стихов чередовалось с вакхическими танцами, исполняемыми группой женщин, обнажённые тела которых едва прикрывались развевающимися прозрачными вуалями. Все эти “жрицы сатаны” были молоды... Они были бы даже красивы, если бы ужасающий кровавый разврат не наложил своего отпечатка на их молодые лица. С распущенными по плечам волосами, с венками из магических цветов и опьяняющих трав на голове, с горящими зверством и безумием глазами, они предавались необузданной дикой пляске вокруг жертвенного камня, на котором только что слабо стонала несчастная девушка.

Из многочисленных курильниц, разбросанных по всему подземелью, клубами подымались разноцветные дымки, наполняя зал удушливым и опьяняющим благоуханием.

Перед жёлтым занавесом, на серебряном треножнике, возвышался громадный золотой котёл, полный старого крепкого вина, куда тот же главный жрец только что влил с особыми церемониями семь больших ложек свежей человеческой крови. Извиваясь в бешеном хороводе, подбегали к этому котлу обнажённые плясуньи и, трепещущие, замирали на минуту, принимая из рук жрецов чаши с опьяняющим адским напитком. Мерцающие огни чёрных восковых свечей и бесчисленных лампад отражались на красных полированных стенах, по которым, казалось, струились потоки свежей крови. В воздухе носилось что-то жгучее, затрудняющее дыхание и щемящее нервы, взвинчивая их до невыносимого напряжения.

Поклонники сатаны ничего не понимали, ничего не сознавали, кроме бешеного желания приподнять завесу невидимого, услыхать голос “оттуда”, из того неизвестного и неудержимого пространства, которое открывает человеку только смерть, — та смерть, которую они так легко вызывали и которой сами так безумно боялись...

И не видели отвратительные поклонники сатаны своими ослеплёнными глазами, какая адская насмешка играла на лицах их кумиров. Не замечали пляшущие, как начинали шевелиться каменные идолы, оживлённые сонмом злых духов, привлечённых запахом крови, разврата и преступления, излучением всех нечистых страстей, умышленно и сознательно доводимых здесь до высшей точки.

Постепенно церемония жертвоприношения перешла в непередаваемую по грязи и извращенности оргию. Только врачи в психиатрических лечебницах, быть может, видели намеки на что-либо подобное. Визжащие и кусающиеся женщины повалились на пол, катаясь в истерических конвульсиях. Самые хладнокровные старики начали бешено кружиться, одурев от испарения свежей крови, не заглушаемого никакими воскурениями.

В эту ужасную и отвратительную минуту тяжёлый жёлтый занавес тихо заколебался, медленно отодвигаемый невидимыми руками. Порыв холодного ветра промчался по подземелью, внезапно разгоняя всеобщее опьянение. Пламя свечей и лампад затрепетало и, вспыхнув последний раз высоким огненным языком, погасло.

Тяжёлый стон раздался в капище.

Ошеломлённые, шатающиеся, поднялись мужчины и женщины, постепенно приходя в себя. Напряжённое ожидание превратило живых в каменные изваяния. Зато каменные идолы, “хранители порога”, шевельнулись, медленно и бесшумно поворачивая свои гладкие лица к таинственной нише: сатана внял молитвам слуг своих. Невидимые полчища его были здесь, между несчастными преступниками, отвернувшимися от Господа. А они не знали, не чувствовали, не понимали, что, отдаваясь во власть духов зла, порока и преступления, служат им только игрушкой.

Тихо-тихо скользил жёлтый занавес в абсолютной темноте, позволяющей, однако, видеть предметы, внезапно засветившиеся каким-то особенным внутренним светом.

Дрожащие, бледные, едва живые от ужаса и волнения жрецы сатаны ожидали, столпившись полукругом перед занавесом. Волосы шевелились на их головах, но губы продолжали шептать ужасные заклятия, призывающие мрачного владыку зла.

В узкой щели полураздвинутого занавеса мелькнула громадная фигура со сверкающими кровавым светом глазами, с мрачным лицом и злобной усмешкой на губах. Между золотыми рогами, пылая синим огнем, виднелась буква “шин” — начальная буква страшного еврейского слова “шатан”...

Все присутствующие упали ниц, не смея поднять взгляда на ужасное изображение, подавляющее человека. Только два старика, столетний ребе Гершель и девяностолетний Ван-Берс, у пояса которых виднелись золотые ножи верховных жрецов сатаны, ползком приблизились к каменному изваянию.

Была ли это игра фантазии, или духи зла на самом деле вселились в адские статуи, но столько страшные лица двуполых идолов исказились торжествующей усмешкой.

А между тем мраморные губы чёрного изображения сатаны медленно шевельнулись. Ледяным холодом повеяло в лицо дрожащих жрецов, и в этом ледяном дыхании смерти до слуха их донеслись три коротких чуждых слова, непонятных даже посвящённым.

Страшные старики с ужасом вскрикнули и протянули руки к мраморному изображению своего господина.

— Владыка, пощади! Ответь понятней! Семь — лет, веков или тысячелетий? Ответь... Ответь, великий князь тьмы! Отец наш, ответь верным слугам твоим! Мы купили твои милости реками крови и морем слез. Ради тебя начали мы борьбу с твоим вечным врагом и его слугами. Ради тебя только что пролили мы кровь христианскую на этом жертвеннике, и она будет течь, пока стоит храм этот... Твои уста назначили сроком его число “семь”... Но наш слабый смертный ум просит точности. Семь лет или семь столетий? Ответь нам, великий сатана, ответь тем, кто отдал тебе тело смертное и душу бессмертную...

Дрожащий старческий голос звучал страстной мольбой. В жуткой тишине снова ясно послышался запах свежей крови. Страшное молчание сменило дикие завывания оргии.

Все присутствующие ждали, не смея перевести дыхания, не смея поднять глаз на таинственную статую, губы которой оставались неподвижными, только жёлтая завеса снова медленно шевельнулась и тихо, тихо поползла, скрывая ужасную чёрную статую Люцифера.

Чёрные свечи и лампады снова загорелись. Присутствующие глядели друг на друга обезумевшими глазами, не смея спросить один другого о том, что он видел, слышал и чувствовал.

Ребе Гершель, шатаясь, поднялся с колен.

— Властитель был милостив, — проговорил он неверным голосом. — Его уста обещают долгое благополучие храму, если всё будет сделано согласно древнему ритуалу...

— Но ты спрашивал, что обозначает цифра “семь”? — произнёс вполголоса один из полуобнажённых жрецов, в котором светские дамы Сен-Пьера вряд ли узнали бы корректного английского лорда. — Почему же ты придаёшь словам господина нашего благоприятное толкование?

Глаза старого фанатика сверкнули:

— Потому, что он не стал бы говорить так милостиво, если бы уста его предсказывали такой короткий срок существования, как семь лет. “Там” считают не днями и годами, но веками и тысячелетиями.

— Да, — решительно произнёс второй главный жрец, — спросим ясновидящую. Джедда!.. — позвал он.

Из тёмного угла капища, слегка шатаясь, подошла молодая женщина с бледным лицом и горящими глазами. Она едва стояла на ногах после только что прекратившегося истерического припадка. Судорожная дрожь всё ещё встряхивала её нежное стройное тело, а на углах посинелых губ виднелись следы кровавой пены. С видимым усилием поднялась она на ступени возле жертвенного камня, где полукругом стояли старшие жрецы, и упала на колени.

— Спи! — произнёс повелительно ребе Гершель, положа свою измождённую костлявую руку на голову молодой девушки.

Судорожная дрожь ещё заметнее пробежала по телу Джедды. Она громко вскрикнула и свалилась на пол, безмолвная, неподвижная, не дышащая.

Жрец прикоснулся к груди и голове спящей короткой чёрной палкой с семью узлами, вынутой из-за пояса, где этот “жезл” колдуна висел рядом с жертвенным ножом, и произнёс повелительно:

— Жрица чёрного владыки, проснись для жизни бестленной. Гляди глазами бессмертного духа. Я, ребе Гершель, верховный жрец повелителя, говорю: отвечай!

Старческий голос звучал со страшной силой. В капище сквозь удушливый аромат благоуханий уже слышался запах тления, схватывающий за горло испарениями разлагающейся крови. Колеблющиеся огоньки свечей и лампад казались мутными в насыщенной курениями жаркой атмосфере, и даже полированные красные стены, кажущиеся политыми кровью, покрылись тёмным налётом.

Посреди томящей тишины, прерываемой только потрескиванием колеблющегося пламени чёрных свечей, опять раздался голос Гершеля:

— Отвечай, что нам предсказывают слова повелителя, или чем грозят?

Спящая, не вставая с колен, повернула голову к жёлтому занавесу:

— Хранитель порога говорит, что на месте последней жертвы найден будет ответ. Нет, нет... Не спрашивай больше... я не могу...

Голос спящей оборвался, и она скатилась на пол в страшных конвульсиях.

Лорд Дженнер мрачно покачал головой.

— Наши жрицы плохие ясновидящие, — прошептал он. — Их взоры закрыты. Нужна чистая девушка, взоры которой могли бы проникать в иные сферы.

— Не беспокойся, — спокойно ответил ребе Гершель. — Мой ученик уже предупредил меня о том, что нашёл девушку, которая может заменить нашу последнюю прорицательницу. Пора было: Джедда уже недолго протянет.

Полчаса спустя страшная процессия подвигалась по мрачным подземным ходам по направлению к тому куску гранита, по которому утром так наивно стучали серебряными молоточками христианские власти Сен-Пьера.

Плотным кольцом окружали траншею три ряда “участников”, из которых первые два ряда стояли лицом к ограде, дабы помешать приближению непрошеных гостей, и только третий ряд из избранных сатанистов стоял возле гранитной глыбы так, что мог видеть происходящую “настоящую” закладку масонского храма.

Напротив чёрной гранитной глыбы внезапно раздвинулись стены, пропуская двойной ряд жрецов с зажжёнными факелами, в красных мантиях и странных передниках на полуобнаженных телах. Разноцветное пламя дрожало и искрилось в неподвижном тёплом воздухе, отражаясь в металлических уборах жрецов и освещая трепетным светом фантастическую картину, вырисовывающуюся на тёмном фоне тихой и благоухающей тропической ночи.

Вслед за жрецами младших степеней подвигались жрицы-танцовщицы в прозрачных красных и чёрных покрывалах, сквозь которые просвечивали их белые тела, и с золотыми рожками на головах, увитых венками из сильно пахнущих трав.

Засим два старших жреца несли небольшой котелок с крышкой, из отверстия которой поднимался сильно пахучий пар. Потом двенадцать жриц попарно несли шесть треножников с благоухающими курениями, которые и поставили в круг у первого камня. Наконец, появилось шесть старших жрецов, несущих на носилках что-то, покрытое пурпурным бархатом. Позади этих носилок шли оба верховных жреца, с блестящими золотыми ножами в руках. Шествие замыкали посвящённые с чёрными факелами.

По знаку одного из верховных жрецов чёрная глыба гранита тихо шевельнулась и вдвинулась в стену, открывая продолговатое углубление, выдолбленное в скале немного более двух аршин в длину, аршина полтора в ширину и глубину. В это углубление осторожно опустили носилки с таинственной ношей. Старший жрец — это был Ван-Берс — высоко поднял руку и начертал в воздухе таинственный знак пентаграммы, на мгновение сверкнувшей в темноте ночи и сейчас же угасшей. Затем он нагнулся и быстрым движением сдёрнул красный покров, который сейчас же исчез, подхваченный услужливыми руками.

Кровавый блеск факелов осветил обнажённое женское тело и мертвенно-бледное, точно восковое, лицо. Прошло мгновение... Все взоры впились в это бледное лицо. Внезапно по нему пробежала судорога... Свежий ночной воздух оживил несчастную девушку. Она тихо шевельнулась и застонала, подымая правую руку, перевязанную красной полосой там, где проходила артерия... Поняла ли несчастная жертва, что приходит конец её страданиям? Вспыхнула ли в предсмертный час ярким блеском вера христианской души? Но как только пальцы умирающей сложились для крестного знамения, чудовище в образе человеческом не позволило совершить знамения, страшного для всякой злой силы. В руке его сверкнул жертвенный нож и вонзился по самую рукоятку в грудь несчастной жертвы. Приподнятая прозрачная рука упала обратно на белую грудь, а нежное тело затрепетало последней судорогой.

В ту же минуту громадная глыба чёрного гранита бесшумно вдвинулась на прежнее место, закрывая каменную могилу, и в ней — тайну капища сатаны.

“Настоящая” закладка окончилась! Твердыня масонства должна была простоять непоколебимо многие сотни лет, переживая храмы христианские. Все присутствующие верили этому. Ведь капище врагов Христовых обрызгано было невинной кровью христианской девушки и покоилось на её костях. Победа зла доказана была присутствием бедной покойницы в её неосвящённой каменной могиле.

Жрецы сатаны торжествовали.

Радостная и веселая, графиня Розен впервые посетила своего жениха. Три дня тому назад на маленькой вилле Гермины впервые пило за здоровье будущих супругов избранное общество ближайших друзей лорда Дженнера и родных его покойной жены, которые с распростёртыми объятиями приняли в свою семью прелестную иностранку.

Полное, захватывающее дух счастье отразилось на всём существе Гермины, сделав её ещё добрее, отзывчивее к нужде и страданиям других и... набожнее. Полное счастье наполняло душу бедняжки трогательным умилением. Любовь привлекала её к Богу, заставляя чуть не ежедневно бегать по церквам, чтобы поблагодарить Создателя.

Но она скрывала эти посещения от своего жениха. Почему? — и сама не знала.

Сегодня она впервые, по праву невесты, входила в дом своего возлюбленного.

Лорд Дженнер встретил свою гостью у самых ворот и повел её к своим владениям. По правде сказать, владения эти были довольно скромны, так как приехавший в колонию на короткое время англичанин своим домом не обзаводился, а занимал покуда один из небольших павильонов, принадлежащих международной гостинице и расположенных в парке, окружающем главное здание отеля.

Павильоны удовлетворяли самым строгим требованиям комфорта. Разбросанные довольно далеко один от другого в прекрасно содержимом большом парке прелестные домики прихотливой и разнообразной архитектуры состояли из 4-х, 6-ти, 8-ми комнат каждый. Лорд Дженнер занимал один из самых больших павильонов, в котором было два этажа и девять комнат, не считая кухни и людских. В нижнем этаже помещалась его приемная, кабинет и лаборатория, в которой он занимался со своим приятелем-химиком какими-то научными изысканиями. Тут же находилась и столовая, и спальня Лео. Верхний этаж, вернее, мезонин, занимал таинственный ребёнок с мулаткой-кормилицей и тремя специально приставленными слугами.

Когда настало время завтрака, и Лео посадил Гермину на хозяйское место за изящно сервированным столом, накрытым на три прибора, чёрный слуга доложил о приходе профессора Гершуни. Лорд Дженнер попросил её заняться приготовлением кофе, пока он с профессором пройдут в лабораторию — посмотреть, удался ли один интересный опыт, начатый вчера вечером.

Оставшись одна, молодая женщина заварила душистый напиток в серебряном кофейнике, затем приготовила чашки, сливки и всё нужное на маленьком столике, и, наконец, вышла в сад, чтобы нарвать букет цветов, так как отсутствие мужчин затянулось, и ей становилось скучно.

Прогуливаясь среди цветов и срывая то тут, то там пышно распустившиеся розы или гигантские, пахнущих ванилью, махровые гвоздики, Гермина услышала голоса, доносящиеся к ней из-за большой стеклянной двери, выходящей на невысокую террасу, соединяющуюся с цветником узкой деревянной лестницей. Совершенно бессознательно молодая женщина приблизилась к этой лестнице.

Дверь на террасу была полуоткрыта, занавеси подняты. Мужчины говорили, очевидно, о каком-то химическом опыте. Видеть Гермина не могла, стоя в саду. Но голоса она слышала совершенно ясно.

— Так ты отвечаешь за успех? — повторил Лео с оттенком недоверия.

Профессор химии ответил со спокойной уверенностью:

— Я никогда не ошибался. А в данном случае ошибка была бы не только нежелательна, но и опасна. Поэтому я был вдвойне осторожен. Всё предвидено, взвешено и испробовано...

— А разве... ты сделал опыт? — снова раздался голос лорда Дженнера.

— Ну, конечно же, сделал, — спокойно отрезал холодный голос учёного химика. — Рисковать подобными делами без опыта было бы слишком неосторожно.

— Кто же послужил для опыта? — спросил Лео. В невидимой лаборатории раздался злой смех.

— На этот раз для опыта послужила простая собака... Ты знаешь, что объект не имеет значения... Опыт прошел блистательно.

Голоса удалились. Слов уже нельзя было понять. Очевидно, разговаривающие ушли вглубь комнаты.

Гермина, поставив букет в принесённую слугой вазу с водой, ещё раз подогрев кофейник и переставив заботливо перемытые чашки, вторично соскучилась, и решила пойти на поиски мужчин и вытащить их из “противной лаборатории”.

Она снова вошла в сад и, пройдя через цветник, направилась прямо к двери, из которой только что слышала голоса Лео и его приятеля. Эта выходившая на террасу дверь была не заперта, так что Гермина вошла в лабораторию.

— Вот и я пришла к вам, господа... — весело начала она и не договорила, поняв, что обширная комната пуста. Очевидно, профессор уже удалился. Любезный же хозяин пошёл, вероятно, проводить своего гостя.

Гермина с любопытством разглядывала длинную узкую комнату, превращённую в лабораторию благодаря большой переносной печи, заставленной какими-то странного вида медными, стеклянными и фарфоровыми сосудами. Сосуды эти были связаны между собой длинными стеклянными или гуттаперчевыми трубками, оканчивающимися широкой воронкой или узким змееобразным горлышком. На длинных полках, прибитых к противоположной очагу стене, стояло и лежало множество банок, пузырьков и склянок с притёртыми пробками, стеклянных ящиков и коробочек, фарфоровых и металлических ступок, тёрок и ещё неведомо каких предметов.

“Точно в аптеке”, — улыбаясь, подумала молодая женщина, разглядывая все эти банки, склянки и бутылки, наполненные жидкостью, порошками, кусками каких-то разноцветных веществ, — ярко-цветных, белых, как сахар, или совершенно бесцветных.

На противоположной стене висели большие стеклянные ящики, в которых к пробковому мягкому дну приколоты были длинными тонкими булавками целые коллекции различных насекомых. При этом, однако, вместо прелестных пестрых бабочек, являющихся обыкновенным украшением подобных коллекций, здесь находились почти исключительно отвратительные пауки, жуки и даже черви.

Рядом, на большом столе, стоял большой аквариум, в котором плавали какие-то странные рыбы, отделённые стеклянной перегородкой от закрытого решетчатой крышкой террариума, где копошились ящерицы самых разнообразных цветов и очертаний. Немного дальше на особом столе помещался третий ящик — жестяной, с довольно толстыми стенками. В его железной крышке проделаны были дырочки для пропуска воздуха, а в передней стенке вставлен был небольшой кусок толстого корабельного стекла, за которым Гермина увидала бесформенный ком свернувшихся гладких и пёстрых тел. Когда же она подошла ближе, из этой бесформенной кучи поднялась отвратительная плоская голова с широко вздувшейся шеей. Маленькие зелёные глазки злобно сверкнули, а из широко раскрывшейся пасти высунулось тонкое, раздвоенное на конце жало.

Гермина отшатнулась, позабыв о толстом стекле, отделяющем опасное пресмыкающееся.

“Охота же Лео держать у себя такую мерзость!” — подумала она с гримасой отвращения и уже повернулась, собираясь уходить, как вдруг взгляд её остановился на довольно большом столе, стоявшем возле самой двери на террасу. Входя, она не обратила на него внимания. Теперь же она с ужасом увидела на нём змею... Эта довольно большая, аршина в полтора, змея, хвост которой как бы придерживал отдельные листы какой-то рукописи, лежала растянувшись и казалась совершенно неподвижной. Но она, очевидно, не спала, так как её маленькие глазки глядели прямо в лицо перепуганной Гермине. И эти зелёные глазки светились такой злобой, как будто бы пресмыкающееся собиралось кинуться на застывшую в ужасе молодую женщину.

Полная невозможность выйти через балконную дверь, пройдя всего на длину руки от караулившей её змеи, была так очевидна, что Гермина не понимала, как она могла войти в комнату, не возбудив внимания и злобы чудовища, блестящие глазки которого, казалось, следили за каждым её движением.

Конечно, живя на Мартинике, Гермина много слышала о змеях, которыми так богато большинство тропических стран. Но до сих пор ей не приходилось видеть вблизи ни одной из них, если не считать чучела, отданного чёрным чародеем Гершуни. Стоя посреди комнаты, бедняжка оглядывалась, отыскивая какой-либо выход и не находя двери, скрытой за большим очагом. А между тем ей казалось, что змея пошевелилась, очевидно, собираясь на неё наброситься.

В ужасе Гермина заметалась по комнате:

— Лео... Лео... змея... Лео, спаси! Змея! Змея! — кричала она, но сдавленный страхом голос был едва слышен, а страх всё возрастал.

Дверь за спиной беспомощно мечущейся молодой женщины отворилась, пропуская лорда Дженнера, который на пороге остановился, поражённый удивлением.

— Ты здесь? Зачем? Что случилось?

Гермина снова вскрикнула, но на этот раз уже от радости, и, вся дрожа, кинулась на грудь возлюбленного. Она едва стояла, смертельно бледная и с трудом сдерживая рыдания.

— Ах, Лео... Сюда забралась змея.

— Змея? Где? — с недоумением спросил Лео. — Неужели ты раскрыла железный ящик? — с оттенком беспокойства добавил он, внимательно осматривая пол комнаты, в которой, за отсутствием занавесок, портьер и ковров, спрятаться пресмыкающемуся было нелегко.

— О, нет, Лео, — ответила Гермина дрожащим голосом, — Змея, вероятно, заползла из сада. Вот она лежит на столе... Неужели ты её не видишь? Вон там, на бумагах, — дрожа от страха, прошептала молодая женщина, указывая рукой на пресмыкающееся, всё так же неподвижно лежащее на столе и следившее своими маленькими злыми глазками за группой в глубине комнаты.

Громкий смех ответил на испуганный шёпот Гермины. Лорд Дженнер быстро усадил молодую женщину на ближайшее кресло, а сам подошёл к столу и, бесцеремонно взяв страшную змею поперёк туловища, помахал ею по воздуху, как самой обыкновенной палкой.

Гермина ахнула. Он, продолжая размахивать змеей, объяснил молодой женщине:

— Ах ты, моя милая трусиха... Можно ли пугаться такого пустяка? Ведь это самая обыкновенная механическая игрушка, которую мне прислали для забавы моего мальчика.

Гермина, убедившись в отсутствии опасности, подошла к столу, на который лорд Дженнер положил обратно механическую игрушку, и принялась внимательно рассматривать её.

— Удивительная работа, — произнесла она. — Вот знаю, что это игрушка, а все-таки кажется, что зелёные глаза змеи живые, а тело двигается...

— Это объясняется очень просто... Внутри кожи вставлена чрезвычайно тонкая и чувствительная пружина, развивающая вполне натуральную подвижность. Глаза же сделаны из стекла так же искусно, как делаются вставные глаза для людей. Этим объясняется иллюзия взгляда и движения.

Гермина робко провела рукой по телу змеи, вызывая прикосновением волнообразное движение пружины, подражающее настоящему движению змей так великолепно, что молодая женщина чуть снова не отскочила в ужасе. Смех Лео её пристыдил; она решительно подошла к столу.

— Не считай меня трусихой, Лео, — произнесла она. — Я ведь всегда боялась змей, скорпионов. Но хочешь, я сейчас суну палец в рот этой змеи?

Гермина протянула руку, чтобы исполнить своё намерение, но не успела она коснуться головы пресмыкающегося, как лорд Дженнер схватил её за руку.

Гермина в свою очередь засмеялась.

— Чего ты испугался? — произнесла она.

Лорд Дженнер с видимым усилием заставил себя засмеяться, отвечая ей отрывистыми короткими фразами:

— Почему-то мне страшно стало, когда я увидел твою ручку возле этой противной головы. В самом деле, лучше спрятать подальше эту игрушку.

Лорд Дженнер осторожно свернул гибкое тело змеи спиралью, тщательно избегая касаться головы, “чтобы не повредить тонкого механизма”, как объяснил он Гермине...

Прошло ещё три дня... Гермина совершенно позабыла о “механической игрушке”, которую её возлюбленный Лео отослал обратно в магазин, заменив прелестным белоснежным барашком. Барашек этот блеял и двигался, как живой, благодаря целой системе пружин, и всё это так естественно, что маленькая собачка графини Розен встретила его отчаянным лаем.

Вскоре случилось несчастье, заставившее надеть траур семью Бессон-де-Риб. Маркиза Маргарита отправилась в часовню, в которой над могилой помещался мраморный саркофаг с изображением Алисы в монашеской одежде, с длинным прозрачным покрывалом, наброшенным на её прекрасное лицо. Дивный резной саркофаг розового мрамора окружала узкая грядка, всегда заполненная великолепными благоухающими цветами. Позади саркофага находился небольшой беломраморный алтарь перед дивной картиной Богоматери с Предвечным Младенцем на руках.

Маркиза Маргарита ежемесячно приезжала помолиться у могилы своей единственной дочери. И теперь, накануне дня рождения бедной Алисы, маркиза Маргарита пришла, по обыкновению, в часовню. Маленькая часовня была уже приготовлена к завтрашнему поминальному торжеству. Роскошные гирлянды цветов обвивали алтарь и образ Богоматери, высокой благоухающей стеной обступая мраморный саркофаг молодой страдалицы. Возле этого саркофага маркиза Маргарита опустилась на колени и углубилась в молитву... Это видели проходившие мимо молодые мулатки.

Молодые мулатки остановились шагах в двухстах от часовни, чтобы поболтать с монастырским садовником, только что окончившим убранство часовни, и вдруг до слуха их долетел отчаянный призыв:

— Помогите!

Садовник кинулся по направлению к часовне, хрустальный крест которой ярко блестел среди окружающих деревьев. Не успел он добежать, как из дверей часовни выбежала маркиза Маргарита... Шатаясь, прислонилась она к ближайшему дереву, глядя широко раскрытыми помутившимися глазами в открытую дверь внутри часовни.

Садовник подбежал как раз вовремя, чтобы подхватить падающую на руки и отнести её к берегу маленького ручья, бегущего между деревьями.

— Должно быть, змея укусила маркизу, — прошептал садовник. — Скорее, Мара... Мальвина, помогите мне найти рану. Надо высосать отраву. Быть может, ещё успеем спасти барыню...

Молодые мулатки молча кивнули своими курчавыми головами, поспешно принимаясь осматривать лишившуюся чувств женщину. По счастью, найти рану оказалось нетрудно. Следы укуса ясно виднелись немного ниже колена. Очевидно, пресмыкающееся выползло из-под цветов и ужалило молящуюся...

Ни секунды не задумываясь, старый негр туго перевязал ногу раненой выше колена снятым с себя длинным шарфом — обычным поясом жителя Мартиники, после чего одна из мулаток, здоровая и красивая девушка с жемчужными зубами, решительно принялась высасывать рану, поминутно выплевывая чёрную кровь, выходящую из едва заметной царапины.

Через минуту маркиза открыла глаза и, глубоко вздохнув, попросила пить. Вторая мулатка поспешно подбежала к ручью, из которого и зачерпнула воды в сложенный ковшиком широкий лист банана. Маркиза с жадностью осушила этот импровизированный стакан и снова закрыла глаза, прислонив отяжелевшую седую голову к плечу старого садовника, бережно поддерживающего укушенную. Мальвина продолжала энергично высасывать рану.

На испуганные крики женщин к месту печального происшествия поспешно сбежались монахини... Принесли носилки.

Больную уложили и доставили в монастырь, где ей уже была приготовлена постель в келье настоятельницы. А через десять минут верховые гонцы уже скакали в Сен-Пьер за доктором и к семье пострадавшей. В то же время старый садовник, посоветовавшись с неграми, работниками монастыря, отправился на Лысую гору, к “чёрному чародею”, искусство которого вылечивать змеиные укусы было давно известно всему населению Мартиники.

Маркиза Маргарита не приходила в себя до самого вечера. Она лежала безмолвная и неподвижная, изредка только потрясаемая судорожной дрожью. Состояние это продолжалось вплоть до приезда приглашённого врача, которого чрезвычайно удивила эта полукаталепсия. Старый практик, немец, знакомый с общими явлениями, вызываемыми змеиными укусами, не узнавал странных симптомов болезни, кажущихся ему тем страннее, что двойная ранка на левой ноге, столь очевидно отравленная ядовитыми зубами змеи, имела совершенно необыкновенный вид. Края её не вспухли и не посинели, и воспаление не распространялось вверх по укушенной ноге. А между тем больная, видимо, страшно страдала. К вечеру на противоположной стороне тела, возле правого плеча, показалась зловещая багровая синева — признак отравления крови.

— Бедная маркиза, очевидно, укушена каким-то особенным, неизвестным нам ядовитым насекомым или пресмыкающимся, — говорил доктор. — За всю свою практику я не видел подобных симптомов отравления.

Обыскали всю часовню, в надежде найти и уничтожить ядовитую гадину. Но все старания оказались тщетными. Правда, между густыми ветками цветущего куста найдено было место, где очевидно лежала свернувшаяся змея. Отпечаток её чешуек ясно виднелся на сырой от поливки земле. Но затем следы пресмыкающегося исчезли. Немного удивила одна странная находка: длинный обрывок тонкой верёвочки. Он зацепился за окошко, но висел внутри часовни. Кусок такой же веревочки найден был также возле саркофага, недалеко от места, где спала змея, очевидно привлечённая сыростью и прохладой политых цветов и побеспокоенная маркизой, которая, опустившись на колени, могла прикоснуться к ней платьем и разбудить страшную соседку.

Вокруг больной собралась её плачущая семья, ожидая с минуты на минуты начала агонии. Зловещие багрово-синие пятна всё расплывались по плечу, груди и руке маркизы, заставляя её вздрагивать всё чаще и болезненней. Тщетно перепробовав действие различных средств, доктор беспомощно поник головой и только разводил руками в ответ на тихие рыдания и вопросы детей и внуков умирающей.

В эту минуту дверь тихо отворилась, и на пороге появился “чёрный чародей”...

Учёный доктор поморщился.

При виде искажённого страданием и покрытого зеленоватой бледностью лица маркизы Маргариты, печаль отразилась на морщинистом чёрном лице негра.

Он внимательно всматривался в бледное лицо несчастной, затем осторожно приподнял её веки и, наконец, принялся рассматривать зловещие сине-багровые пятна, расплывающиеся по телу больной, а затем осмотрел раненую ногу.

К крайнему удивлению врача, вид маленькой ранки не изменился с утра. Она всё ещё казалась свежей царапиной и даже как будто начала подживать. Ни опухоли, ни красноты и следа не было.

Однако, при взгляде на эту царапину, чёрное лицо старика как-то сразу осунулось.

— Поздно, — проговорил он, не обращаясь ни к кому в особенности. — Никто уже не может спасти больную. Я могу дать ей лишь безболезненную смерть.

Негр вышел в сад и вернулся с целым пучком листьев дерева, целебного значения которых никто даже и не подозревал. С удивлением увидел доктор, как старый негр соскоблил ножом верхнюю оболочку толстого и мясистого листа, и затем, опрыскав их несколькими каплями душистой жидкости из принесённого пузырька, приложил эти листья на ранку ноги, а также на грудь и на шею больной. А вслед затем вылил двадцать капель этой жидкости в стакан обыкновенного красного вина, осторожно разжал тонким ножом крепко стиснутые губы больной и вылил ей в рот чайную ложку благоухающей жидкости.

Через минуту маркиза облегчённо вздохнула и закрыла помутившиеся глаза. Дыхание её стало ровным.

Лицо приняло спокойный, почти здоровый вид. Теперь она крепко спала безмятежным сном.

Старик отнял руку.

— Она проспит около часа, — произнёс он шепотом. — Когда же больная проснется, то дайте ей ложку этого вина и продолжайте делать это каждые полчаса до тех пор, пока она не заснёт тихо и спокойно навеки.

Ровно через час маркиза Маргарита, действительно, проснулась, не испытывая никаких страданий. Она была в полной памяти и сознавала, что минуты её сочтены, но совершенно позабыла, что именно привело её на край могилы.

С глубоким благоговением исповедывалась она и приобщилась Святых Тайн, а затем попрощалась с детьми и внуками, плачущими вокруг неё, и благословила их.

Затем силы маркизы стали угасать.

Через три часа она уснула навеки тихо и спокойно, с именем Бога на устах.

На похоронах маркизы Маргариты Бессон-де-Риб присутствовал весь город. За гробом, среди многочисленной родни усопшей старухи, шёл и лорд Лео Дженнер под руку со своей невестой.