ИВАН СОЛОНЕВИЧ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
(продолжение)

Скатившись шагов тридцать с тропки в обрыв, вниз, в тайгу, кустарники, чащу, Стёпка сейчас же круто под прямым углом свернул направо, это пусть дураки бегают по прямой. Другие дураки тоже по прямой стрелять будут. Действительно, сверху раздалось несколько выстрелов, но Стёпка не обращал на них никакого внимания. С истинно четвероногим проворством он перебежал шагов двести-триста и только тогда остановился и прислушался, не было слышно ничего, и Стёпка прошёл ещё шагов триста и решил, что теперь можно и подумать, так что же делать дальше? Для него было ясно, что как-то нужно спасать отца Петра. Несколько менее ясна была угроза Еремеевской заимке, куда эти пограничные черти нацеливались? Вступать с ними в какую бы то ни было борьбу, Стёпка считал безнадёжным, их человек пятнадцать, он один, а кто ещё за ними идёт, тоже неизвестно. Оставался ещё спасшийся вот от этого генерала китаец, он-то куда девался? И что он станет делать? Нет. Нужно, как можно скорее на заимку, за выручкой, отца Петра эти черти могут пристрелить тут же на месте, если он, Стёпка, не успеет организовать выручки.

В общем, всё было совершенно непонятно, откуда и зачем взялся этот генерал, куда и зачем припёрли эти пограничники, что это за китайцы, сопровождавшие этого генерала... Всё было путано и непонятно.

Тропка на заимку шла, по-видимому, рядом с распадком, в который нырнул Стёпка, по таким местам тропки всегда вьются рядом с распадками или речками, иначе не проберёшься. До заимки должно быть недалеко. А, может быть, всё-таки пограничные черти именно на заимку и нацеливаются?

Стёпка прислушался ещё раз. Нет, ничего такого не слыхать. С очень большой осторожностью он начал карабкаться вкось и вверх, к тропе. На мокром мху, местами покрытом не растаявшим снегом, он увидал следы — широкие шаги, огромные подошвы, очень тяжёлый и крупный человек, вероятно, ещё и с каким-то грузом на спине. Конечно, это и есть тот китаец, который успел сбежать от пистолета генерала Буланина. Но куда теперь он идёт?

Стёпка карабкался всё выше по обрыву. Следы китайца становились всё яснее. Вот он схватился рукой за ветку и обломал её, ветка была здоровая. Вот, наконец, тропка, на которой следы были видны менее ясно. Из этих следов Стёпка умозаключил, что китаец и сам не знал, что ему делать, топтался, топтался на месте, а потом повернул дальше в направлении к заимке. Чего ему там нужно?

Вскарабкавшись на тропку, Стёпка констатировал, что он всё-таки сильно выдохся, рана не прошла совсем даром, а потом путь, разведка, драка с этим генералом, бегство... Дыхания не хватало, кровь в висках стучала молотками, мысли как-то разбегались. Но, во всяком случае, оставалось одно — как можно скорее на заимку, за выручкой для отца Петра, а, может быть, и с предупреждением о надвигающейся опасности.

Стёпка пошёл дальше по следу китайца. Вот, тот опять остановился, вероятно, то ли передумывал, что делать, то ли прислушивался к тому, что делается. Тропка круто подымалась вверх, на тропке, шагах десятках в двух, белел какой-то клочок бумаги, совсем маленький клочок.

Стёпка понимал, что нужно торопиться, а для этого сил становилось всё меньше и меньше. Вот, сейчас тропка пошла в гору, и уже дыхание перехватывает. Но торопиться всё-таки нужно.

Стёпка дошёл до белевшей на тропке бумажки и прежде, чем её поднять, стал старательно осматривать место, на котором она лежала. Ничего на этом месте установить было нельзя. Стёпка поднял бумажку, это был обрывок какой-то советской газеты. Насчёт грамоты Стёпка был не очень силен, а мелкий шрифт обрывка делал его и вовсе непонятным. Стёпка переворачивал обрывок с одной стороны на другую, как что-то с силой схватило его за левую руку, в которой Стёпка держал свою винтовку.

Посмотрев, Стёпка увидел огромного китайца, который снизу, с земли, показался Стёпке размером в железнодорожную водокачку. У китайца было грубое, жестокое лицо и совершенно непроницаемый взгляд раскосых глаз.

— Куда идешь? — спросил китаец кратко. Все эти последние часы Стёпке вовсе некогда было думать, и только сейчас он сообразил — опростоволосился! Китаец подбросил бумажку, вернулся назад рядом с тропой и своими следами, и сам спрятался за дерево. От усталости, торопливости и слабости, Стёпка шагал, вероятно, слишком уж шумно. Может быть, там на тропке китаец прислушивался вовсе не к происшествиям на полянке, а к шагам Стёпки?

Но теперь обо всём этом думать было поздно. Китаец спокойно отобрал винтовку, поставил Стёпку на ноги, как котёнка, и ещё раз спросил:

— Куда идешь?

Времени для размышлений и изобретений было слишком мало.

— На заимку, — сказал Стёпка неопределённо.

— На какую заимку?

— Там, — Стёпка так же неопределённо ткнул рукой, куда попало.

— Почему идёшь? Почему морда в крови?

Стёпка постарался собрать все свои силы и рассмотрел китайца повнимательнее. Даже самый поверхностный осмотр не давал ничего утешительного: рожа китайца была совсем разбойничьей, а о единоборстве нечего было и думать: “Этот хунхуз,” — подумал Стёпка, — “пожалуй, и Еремею не уступит”. Но для выигрыша времени Стёпка решил перейти в наступление.

— А тебе какое дело? А ты чего до людей цепляешься? Я тебя трогаю?

— Не говори дурацкий. Я тебя спрашиваю, а не ты меня. Видал?

Китаец сжал свой кулак и поднёс его к Стёпкиному носу. Кулак мог вызвать чьё угодно уважение.

— Ага, — сказал Стёпка, — только спрашиваешь ты, брат, ерунду, тебе-то какое дело ⁷. И, вот, я тебе скажу, тебя там, — Стёпка показал рукой назад по тропке, — тебя там чуть не подстрелили, а товарищ твой, тот и вовсе мёртвый лежит. Видал?

7) — Относящийся к обвинительному материалу.

— Ага, — сказал китаец. — А ты почему знаешь?

— Потому знаю, что в меня этот генерал тоже стрелял. А? Ну? Что ты на это скажешь? Видал? А мы, так, и не такие виды, как ты, видывали! Давай сюда мою винтовку!

— Ага, — сказал китаец ещё раз, и лёгким движением своей руки, как соломинку, отбросил Стёпкину руку, протянувшуюся было к винтовке. — Ага. А в тебя он чего стрелял?

— Деньги нашёл, делиться не хотел, — сказал Стёпка.

Китаец ещё раз сказал: “Ага”. Стёпкины мысли начали приобретать некоторый разгон и кураж. Хватить бы этого китайца ногой в живот! Да разве его прошибёшь? Да ещё и после болезни. И откуда он взялся вместе с этим генералом? Всё это было совершенно непонятно. Но нужно было удержать инициативу в своих руках.

— Ясное дело, — сказал Стёпка — этого священника ограбил, а свидетели ему ни к чему.

— Священника? — перебил китаец. — Ты его знаешь?

— Как не знать! Тут все знают, отец Пётр. Святой жизни человек. Я, это, иду по тропе, вижу, костёр, люди, подошёл — лежат два убитых, третий сидит связанный. Ругаются промежду собою. Один говорит, ты, вот, не генерал, а сволочь. Другой, а ты, говорит, не поп, а пустосвят. Подошёл я, это, ближе, а тот, который генерал, за пистолет и в меня. А мне какое тут дело? Сколько их там ещё, разве я знаю? Ну, я вниз в распадок. Ты вот, тоже по этому распадку бежал, видал твои следы.

Китаец стал о чём-то размышлять. Он перекинул через плечо и свою берданку и Стёпкин автомат, не усматривая, очевидно, в Стёпке решительно никакой опасности.

— А ты кто? — спросил он повелительным тоном.

— Я? — переспросил Стёпка, — я-то?

— Ты.

— Я? Старатель я. Иду и вижу, на тропке дым вьётся, костёр, значит, горит, я это к костру, и вижу...

— Брось, — сказал китаец мрачно. — Какой ты старатель. Почему у тебя автомат? Чего ты сюда попал? Жулик ты...

— Ну, это своим порядком, — охотно согласился Стёпка. — А ты не жулик? Где это видано, кинулся, как волк, на человека, что я тебе сделал? Разве я тебя трогаю?

— Брось! — ещё мрачнее сказал китаец. — Ты правду говори. Смотри! — Китаец снова сжал свой кулак и снова поднёс его к Стёпкиному носу.

Стёпка решительно не знал, в какую именно сторону следует ему врать. Можно, конечно, выиграть время, да тут нужно бы от этого китайца отделаться возможно скорее. Если не успеть, заберут пограничники отца Петра, и там поминай, как звали. А то ещё и на заимку нападут. По внешности своего принудительного собеседника Стёпка старался вывести хоть какие-нибудь умозаключения, но никаких вывести было нельзя, китаец, как китаец, только очень уж огромный. Похож на контрабандиста. Как он сошёлся с этим генералом? Случайно по дороге? Был нанят в качестве проводника? Или был приставлен проводником? Ничего этого разобрать было нельзя, китаец стоял этакой железнодорожной водокачкой, на лице его не выражалось решительно ничего, кроме, может быть, некоторого размышления. О контрабандистах же Стёпка знал всё: бывают “вольные”, работающие сами по себе, и бывают советские, подсылаемые Советами под видом контрабандистов. Иди и разбери тут.

— Гад этот генерал, гад и больше ничего. Отцу Петру хотел глаза головней выжечь. А? Ну, разве не гад?

Сообщение о проектировавшихся зверствах генерала Буланина не произвело на китайца никакого впечатления, по всем данным, он видывал и не такие виды. Его узкие глазки сузились еще больше:

— Ты не болтай. Кто ты?

— Я же тебе сказал, старатель.

— Врёшь ты. Никакого золота тут нет, никакой ты не старатель.

— Золота нет? — возмутился Стёпка, — это как для кого! Для тебя, может, и нет, а для меня, вот посмотри на самородок...

В кармане у Стёпки был ещё пистолет. Может быть, удастся его вытащить и из него выстрелить, пока эта водокачка не даст по зубам, если даст — тогда уж поминай, как звали.

— Нет, говоришь? Вот я тебе покажу, какие здесь самородки, — Стёпка полез, было, в карман. Китаец железной своей хваткой сразу схватил Стёпку за руку.

— Постой. Я сам.

Китаец полез в Стёпкин карман и вытащил оттуда пистолет. Пистолет этот он с презрительным видом показал Стёпке:

— А? Самородок? Старатель? А зачем у тебя пистолет?

— Тут ты не один такой умный по тайге шатаешься, чтобы людей грабить...

Китаец, видимо, вспомнил о третьем осёдланном коне и сообразил, что Стёпка — один из двух провожатых этого то ли попа, то ли, кто его знает... Он положил пистолет к себе за пазуху и с угрожающим видом схватил Стёпку за плечо.

— Ты не ври. Ты с попом был? Третий конь твой или не твой?

— Пошел к чёртовой матери, — сказал Стёпка, — ничего этого я не знаю, и никакого коня у меня не было.

— Ты врёшь, — сказал китаец твердо. — Ты — жулик. Идём назад на поляну.

Стёпке стало нехорошо под ложечкой. Вернуться на поляну — это значило попасть в руки пограничникам, а из этих рук — прямо в Неёлово, на этот раз вырваться уже не удастся. Отделаться от этого китайца не было, видимо, никакой возможности. Стёпка всё-таки попробовал рискнуть.

— На полянку? Спасибо. Туда сейчас целый патруль пришёл.

— Какой патруль?

— Пограничный, какой же ещё?

— Так ты чего бежал?

— А мне что за охота? Ограбят и всё.

Китаец посмотрел на Стёпку мрачным и не выражающим никакого доверия взглядом.

— Иди вперёд. На полянку. Пошел. Айда. И смотри... — Китаец снял с плеча свою берданку, она, видимо, была ему привычнее, чем автомат или пистолет, и повторил ещё раз:

— Ну, пошёл, айда!

Стёпка понимал, что если он пойдет вперёд, то шансов на спасение не будет уже никаких. Китаец, видимо, был старым таёжником, а не таким ротозеем, какими оказались солдаты на мосту. От него уж не сбежишь. Тут уж нужно, пан или пропал. Если бы Стёпкин план описать подробно, он потребовал бы много слов. Стёпка попытался привести его в исполнение без единого слова, он рухнул в ноги китайцу, китаец свалился на землю и Стёпка попытался, перепрыгнуть через него, снова броситься вниз в обрыв, но китаец успел поймать его за полу его куртки. Стёпка попытался сбросить курку, она, кстати, была расстёгнута, но китаец, кошкой вскочив на ноги, всё теми же железными клещищами схватил Стёпку за плечо. Стёпка попытался, было, укусить эту руку, как откуда-то раздался знакомый и весёлый голос:

— Эй, ты, ходя, чего ты к нашим пристаёшь?

По тропинке, шагах в пяти-шести, мирно подвигался Еремей Павлович, с винтовкой за плечами и с видом полнейшего благодушия во всём своём облике.

— Ты чего это, ходя, порядки тут наводишь? — сказал он, подойдя ещё ближе.

Китаец обернулся, с быстротой хищного зверя бросился вперёд и схватил Еремея Павловича за горло. Стёпка долгое время после этого никак не мог забыть и рассказывал всем, кому попало, какое при этом было лицо у Еремея Павловича. В среднем этот рассказ звучал так:

— То есть, просто удивился человек. Его-то — и за глотку? А? Разве ж видано? Ну, удивился, удивился и как взял этого ходю в переплёт!

Дальнейшие подробности Стёпка передавал в сильно преувеличенном виде. Но, действительно, в первый момент Еремей Павлович был просто удивлён: его, Еремея Павловича Дубина, кто-то рискует схватить за горло!

Вероятно, именно вследствие этого обстоятельства Еремей Павлович очутился на земле, а огромный китаец, налегая на него всей своей тушей, обеими руками вцепился ему в горло.

Стёпку одолел страх, ещё передавит сонную жилу, и тогда пропало. Стёпка бросился было к китайцу, но сообразил. что оружия у него нет никакого и что он тут, как комар между двумя медведями. Потом вспомнил о ноже за голенищем, вытащил его, но к этому моменту борющаяся пара стала принимать вращательное движение и какая-то нога из этой пары хватила Стёпку в бок так, что он свалился на землю, дыхание у него перехватило и перед глазами пошли кровавые круги. Но это длилось очень недолго. Стёпка с ножом в руках всё-таки кое-как поднялся, нацеливаясь на спину китайца, но вращательное движение было слишком быстрым и кончилось так же быстро, китаец отлетел в сторону, и Еремей Павлович вскочил на ноги. Вскочил и китаец и снова бросился к Еремею Павловичу. Стёпкин взор не успел уловить, как именно это случилось, но китаец, по-видимому, получил страшный удар кулаком в то место, которое в русской анатомии обозначается несколько неопределенно: под микитки. Китаец как-то странно ахнул и свалился на спину. Еремей Павлович нагнулся над ним, отнимая у него и его берданку, и Стёпкин автомат.

— Дяденька, — прохрипел Стёпка, — а, дяденька, у него там, за пазухой ещё и пистолет, мой пистолет...

— Ага, — сказал Еремей Павлович удовлетворенным тоном, — ещё и пистолет? Пистолет тоже пригодится, — и, пошарив у китайца за пазухой, извлёк оттуда инкриминируемый пистолет.

Китаец с трудом принял сидячее положение, опираясь обеими руками на землю и выражая на своём бронзовом лице больше удивления, чем каких-либо иных чувств. Дышать ему, видимо, всё-таки было очень трудно.

— Вот, чудак человек, — весёлым тоном сказал Еремей Павлович, — прямо за горло. Я тебя, во-первых, не трогал, а, во-вторых, сломал бы тебе обе руки, что бы ты в тайге со сломанными руками делал? А? Вот, тоже, балда выискалась!

Китаец не отвечал ничего и, видимо, ничего ещё ответить не мог. Стёпка поспешил с разъяснениями.

— Это тот китаец, который проводником у этого генерала был.

— Буланина? — переспросил Еремей Павлович.

— А вы откуда знаете?

— Знаю, — торжественно заявил Еремей Павлович. — А откуда — не твоё дело.

— Двое их было, проводников, — продолжал Стёпка, — одного генерал пристрелил, другой, вот этот, успел смыться. Я тоже. Там вот, отец Пётр остался. И пограничники пришли. Много. Десятка полтора. Я на заимку торопился, что я один с ними сделаю?

Еремей Павлович свистнул. Из чащи, из распадка, вылез Федя с винтовкой в руке и одобрительным взглядом осмотрел место происшествия.

— Как будто потасовкой пахло?

Китаец отлепил одну руку от земли и пощупал свою грудь, как бы желая убедиться, все ли кости целы. Почти рядом с Федей появился ещё один заимщик, а за ним вынырнул Валерий Михайлович, с менее одобрительным выражением лица, чем у Феди. Он молча осмотрел Еремея Павловича, Стёпку, Федю и китайца.

— Столкновение произошло, — пояснил Еремей Павлович. — А из-за чего, неизвестно.

Стёпка от слабости снова усевшись на землю, судорожно пытался в нескольких словах объяснить всю ту путаницу, которая с ним и с отцом Петром произошла за последние часа два. Объяснение получилась ещё более путанное, тем более, что, сидя на земле, Стёпка не мог жестикулировать с достаточной наглядностью.

— Там пограничники, человек пятнадцать, а этот чуть меня не задавил. И отец Пётр тоже там. Генерал какой-то. Хотел отцу Петру глаза выжечь головнёй, разве это виданное дело? А я сбежал, и тут вот этот китаец, мне только ногой в бок попало. В горле совсем пересохши. На разведку ещё ходил, а там медведь чуть не задрал, совсем из сил выбимшись, а если глотнуть, так и вовсе нечего, пересохши...

— Ну, и везёт же тебе, курилка, — ласково сказал Еремей Павлович, — ты и в воде не тонешь, и в огне не горишь, хороший ты, брат, парень, хотя и жулик.

— Вот, все говорят, жулик, и отец Пётр тоже, а я, спрашивается, кого я обжулил?

— Ничего, Стёпушка, вот тебе на засуху в твоём горле, а сейчас придёт Федот Федотыч, так он нам всё доложит.

— Какой такой Федотыч? — спросил Стёпка, без всякого видимого интереса, его интерес был прикован к фляжке, которую Еремей Павлович отстёгивал от своего мешка.

— Федотыч? Это наш самый главный разведчик, всё насквозь видит, мы его вперёд послали, — Еремей Павлович отстегнул, наконец, фляжку, на которую Стёпка смотрел необузданно-жадными глазами. На тебе кружку, а больше — ни-ни. Вернёмся на заимку, там пей, чёрт с тобой.

— А когда мы вернёмся? — спросил Стёпка, протягивая руку к кружке.

Валерий Михайлович стоял молча, опираясь на винтовку. Огромный китаец всё ещё сидел на земле. Ощупав рукой свои кости и удостоверившись, что они все целы, китаец сказал:

— Сильный мужик.

В его тоне было что-то вроде профессиональной гордости.

— Так чего ты, спрашивается, лез? — спросил Еремей Павлович, оборачиваясь к нему.

В тоне Еремея Павловича тоже не было никакой враждебности. Китаец пожал плечами и неопределённо ответил:

— Тайга, разве я знаю?

— А парень, действительно, здоровый, — сказал Еремей Павлович, обращаясь к Валерию Михайловичу, — только вот, кто он такой?

Стёпка хотел что-то объяснить, но его губы были заняты кружкой. На тропинку быстрыми, по-звериному эластичными шагами вышел мужичёнко, во внешности которого не было ничего примечательного: среднего роста, чрезвычайно сухощавый и жилистый, одетый и вооруженный, как и остальные заимщики, он, может быть, мог заинтересовать наблюдателя только своим взглядом, в одно и то же время и бегающим, и внимательным, как будто этот взгляд хотел сразу всё осмотреть до мельчайших подробностей.

— Ну что, Федотыч? — спросил Еремей Павлович.

— Уходят, так, через полчаса. Четырнадцать пограничников, командир — в чине майора. Какой-то штатский, не сибиряк, не наш, рассейский, бывший военный, ходить не привык, рожа разбита. Отец Пётр там же. Тут не понять, то ли его забирают, то ли он сам с ними. Кажется, сам. А тебя я, Дылда, знаю, — обратился он к огромному китайцу.

Китаец не ответил ничего. Валерий Михайлович вопросительно посмотрел на Федотыча.

— Этого я знаю, — подтвердил тот. — Занимается контрабандой от советов. Таскает к китайским коммунистам шкурки, деньги, бумаги.

— Не к коммунистам, — сказал огромный китаец, — ты откуда меня знаешь?

— Слухом тайга полнится. А тебя уж спрятать трудновато. Звать тебя Чжо-Мин. Что, не правду я говорю?

— Правду. Только не к коммунистам, к китайцам.

— Ну, к китайским коммунистам. У Советов на службе состоит, — сказал Федотыч, обращаясь к Валерию Михайловичу.

— Это тоже неправда, — сказал Чжо-Мин.

— То есть, как это неправда?

— Не у Советов, у русских.

— Пустое ты брешешь, Дылда.

— Не пустое. Для русский человек китайский человек — человек. Для английский человек китайский человек — не человек.

— Гм, — сказал Валерий Михайлович, — так что, ты действуешь для освобождения Китая?

— Китайский человек хочет жить сам по себе.

— Действуй, действуй, — сказал Валерий Михайлович, — а вот, как приедут к вам Медведевы и Берманы, так ты и об англичанах пожалеешь.

Китаец пожал своими огромными плечами и не ответил ничего. Один из заимщиков вытащил из чащи на тропу огромный спинной мешок.

— А это, видимо, евонный багаж, тут в кустах лежал.

— Мой, — подтвердил китаец.

— Просмотрите, — сказал Валерий Михайлович.

— Смотреть не надо, — сказал китаец, — сам покажу. Он попытался встать на ноги, но, шатаясь, снова опустился на землю.

— Очень сильный мужик, — сказал он, — меня чуть не убил.

— А ты чего лез? — ещё раз спросил Еремей Павлович.

— Так я же всё рассказал, — вмешался Стёпка, который уже, вылакав свою кружку, мог свободно стоять на ногах и ещё свободнее размахивать руками, — так я же всё рассказал. У него, у этого китайца, ещё товарищ был, тот генерал его пристрелил и отцу Петру глаза выжечь хотел. И сойота убил, сойот с нами был, то есть с отцом Петром и мной. А почему? Деньги у отца Петра нашёл, не знаю какие, иностранные, заграничные, что ли. Сволочь! Такую сволочь повесить мало.

— Нужно повесить, — мрачно сказал китаец. — Сойота убил, моего товарища убил. Меня убить хотел, а кто он, не знаю.

— Я знаю, кто, — сказал Валерий Михайлович. — Но ты всё-таки, Стёпка, расскажи толком.

— Так разве ж я без толку? Когда у человека в горле пересохши.

— Ты своё горло пока что брось, вот вернёмся на заимку …

— На заимку! — разочарованным тоном сказал Стёпка. — На заимку вот уже целый месяц никак не можем дойти...

— Ну, положим, не месяц.

— А если и не месяц, так что же, так и жить пересохши?

— Ты раньше расскажи, как было дело.

— Так я же и рассказываю, пошли мы с отцом Петром на заимку. И проводник был, сойот какой-то. Видим, следы. Отец Пётр и говорит, а как бы сзади не было ещё кого. Следы-то, были этих трёх — генерала и двух китайцев. Ну, пошёл я назад, на тропу, напрямки, засел у тропы, а тут медведь.

— Какой медведь?

— Обыкновенный. Медведь. Я, это, в яме притулился, а он тут, а по тропе пограничники. Я ему, пошёл ты к чёртовой матери! А он на меня р-р-р-р. Так мне ни туды, ни сюды. То ли пограничники застрелят, то ли медведь задерёт. А ты, Еремей Павлович, говоришь, подожди до заимки. Хоть бы ты мне с полкружки налил. А уж на заимке дашь мне на полкружки меньше.

— А я тебе, как ты медведю, пошёл ты к чёртовой матери! Ни глотка больше не дам. Мели дальше.

— Вот видите, Валерий Михайлович, — жалобно обратился Стёпка к Светлову. — Тут мне и грудь прострелили, и медведь меня чуть не задрал. И, вот тут на меня эта образина напала... А ему и полкружки жалко, чужой-де, человек, ни отца, ни матери ...

— Тьфу, — плюнул Еремей, — а кто тебя на шее таскал? А?

— Что на шее, ежели в горле пересохши, вот тоже, если всё рассказывать, так совсем без голоса останусь.

— Ну, хорошо, Стёпка, — сжалившись, засмеялся Валерий Михайлович, — получишь и до заимки, но только не сейчас, вот сейчас ты уже до папы и мамы договорился. На обратном пути получишь. А теперь ни капли.

— А что, разве неправда, что можно сказать, один как перст. А когда это обратный путь?

— Думаю, скоро.

— И где вы этого забулдыгу подцепили? — спросил Федотыч.

— Это я-то — забулдыга? — Стёпка возмущенно замахал руками перед самым носом Федотыча, — это я-то — забулдыга? Ты, вот, спроси, как я там, на мосту, с цельным автомобилем чекистов оправился! Вот, ты бы попробовал... Я, вот, тебе забулдыгу покажу!

— Ты, паря; брось руками размахивать, — сказал Федотыч совершенно спокойно. — Тут нам, может, придётся перестрелку иметь, а ты всё к водке присасываешься, вы уж ему, Валерий Михайлович, больше не давайте. Налижется, всех нас подведёт, а дело опасное.

— Нет, он не подведёт, — сказал Валерий Михайлович. — А, кроме того, мы ему больше не дадим...

Стёпка обнаружил создавшийся против него единый фронт и примирился со своей участью.

— Тут не в водке дело, а в том, что в горле пересохши. Раненый я. А тут ещё пришлось и на разведку бегать, и отца Петра спасать, и от пограничников драпать, да ещё вот этот медведь на меня навалился. А тайгу, брат, я знаю, не хуже тебя, так что ты тут тоже не задавайся!

Огромный китаец всё ещё сидел на земле, ощупывая руками свою грудь, цела всё-таки или поломана? И посматривал на Еремея Павловича с видом уважения.

— Так что ты, как тебе звать? Дылда?

— Нет, не Дылда, а Чжо-Мин.

— Так что ты, Чжо-Мин, работаешь и на русских, и на китайских большевиков? — спросил Валерий Михайлович.

— Нет, не на большевиков. На китайцев.

— Тебя и твоего товарища назначили проводниками к этому генералу?

— Нет, не товарища. Это был мой сын.

Еремей Павлович протяжно свистнул.

— Так это, значит, твоего сына этот генерал ухлопал?

— Сына. Генерал или не генерал, этого я не знаю.

— Нужно обыскать и его, и его мешок, — приказал Валерий Михайлович.

Китаец безразлично пожал плечами. Федотыч с Федей опорожнили на землю мешок. В нём, кроме продовольствия и ещё кое-каких дорожных вещей, были звериные шкурки, почти исключительно соболиные, представляющие собою большую ценность, и среди шкурок оказался пакет, довольно объёмистый, запечатанный пятью сургучными печатями. Федя передал этот пакет Валерию Михайловичу. В пакете оказалось какое-то послание на китайском языке и пачка акций какой-то голландско-индонезийской компании, тоже на очень большую сумму. Стёпка просунул свою голову через плечо Валерия Михайловича.

— А это, должно быть, по-китайски, — констатировал он почему-то довольным тоном, — ну, по-китайски нам отец Пётр прочтёт.

— А он знает китайский язык? — спросил Валерий Михайлович.

— Отец Пётр знает всё, как полагается, — ответил Стёпка, обдавая Валерия Михайловича спиртным духом. — А что эти бумаги значут, так про это даже и я не знаю.

— Еще пакет, — сказал китаец, доставая откуда-то из-за пазухи маленький, оклеенный плотной клеенкой конвертик. Валерий Михайлович осмотрел его со всех сторон, взял нож и распорол конверт. Внутри его оказалась ещё какая-то нарисованная разноцветной тушью карта местности, в которой Валерий Михайлович ничего не мог разобрать. На карте были какие-то стрелки и кружки, какие-то иероглифы, вообще, карта очень походила на те таинственные издания пиратского картографического искусства, на которых всякими символическими способами обозначали зарытые клады. Стёпка пришёл в состояние крайнего возбуждения:

— Эти места обязательно нужно найти. Это тут неспроста. Может, золото зарыто.

— А тебе к чему это золото? — спросил его Еремей Павлович.

— Как к чему? Дом построю, жену заведу, довольно уж мне по тайге беспризорником шататься.

— Ты бы, Стёпка, сколько бы золота ни получил, пропьёшь всё, да и сам сопьёшься.

— Я-то? Сопьюсь? Ты не смотри, что ты такой медведь, а я — человек, как человек, выпить я могу не меньше твоего. А кто на Троицком мосту цельный автомобиль с чекистами ликвидировал? Кто, я тебя спрашиваю?

Валерий Михайлович прервал этот спор.

— А что у тебя ещё есть? — спросил он китайца.

— Больше ничего. Можно смотреть. Сына тоже нет. Генерал убил. В меня тоже стрелял.

— Действительно, — подтвердил Федя, — вот тут в мешке две дырки. Одну пулю мы нашли, вот она! — он протянул Валерию Михайловичу блестящую никелированную пистолетную пулю, которая, врезавшись в пачку мехов, никак не деформировалась в ней.

Валерий Михайлович осмотрел эту пулю и положил её себе в карман.

— Дурак ты, ходя, — сказал он китайцу.

— Не ходя, а Чжо-Мин. А почему дурак?

— Потому, что твоим китайцам ещё хуже будет, чем нашим русским. У нас хоть тайга есть, а у вас человек на человеке сидит. Вот придут такие Медведевы или генералы, они вам покажут!

— Генерала нужно повесить, — упорно повторил китаец.

— Так что же нам с ним-то делать, с этим Дылдой? — спросил Федотыч.

— Вместе пойдём, — заявил китаец само собою разумеющимся тоном. — Мой сын там лежит.

— Ну, на этот привал нам идти сейчас нечего. Нужно эту банду по дороге перехватить.

— А я знаю, как, — вмешался Стёпка, — я такое место знаю, вот там, где я разведку делал.

Федотыч посмотрел на Стёпку с явным пренебрежением.

— А ты думаешь, я здесь ничего не знаю? Где ты был на разведке?

— Вот так, — начал разглагольствовать Стёпка, размахивая руками во все стороны, — если от привала вниз, да потом по распадку вправо, да потом через ручей, так будет слева такая скала, а на самой скале кедр, а потом через скалу, и вниз, там река, а напротив, через реку, тропка идёт каменистая...

— А за тропой стена, и тропа заворачивает вот так, — тут Федотыч показал рукой, как заворачивает тропа, — а на повороте такая глыба, красный камень, и на камне расщелина.

— Правильно, — подтвердил Стёпка.

— А как ты это место нашёл?

— А я на гору смотрел, как она идет. И на реку смотрел, и как тропка идти может, а потом мы по этой тропе тоже шли ...

— Ну, ты не такой уж дурак, кажется, — снисходительно сказал Федотыч.

— Я-то?

— Ну да, ты.

— Совсем дурак. Вот отец Пётр мне самострел дал, а я, дурак, его там, по над тропкой оставил. Будь самострел, я бы этого медведя ухлопал и пограничников перебил бы, как рябков. А потом я к отцу Петру торопился, что-то неладное чуял, опять, самострел забыл.

— Как далеко до этого места? — спросил Валерий Михайлович.

— Пора уже идти, — неопределённо сказал Федотыч. — Пока мы дойдём, пока мы там заляжем, время пройдёт, а тут больше делать нечего.

Чжо-Мин, никого ни о чём не спрашивая, поднялся с земли, тяжело вздохнул, как бы проверяя целость своей грудной клетки, и поднял свого берданку.

— А ты, — обратился он к Еремею Павловичу, — сильный мужик. Очень сильный мужик.

— Так чего же ты лез? — ещё раз спросил Еремей Павлович.

— Хотел на привал вернуться, генерала застрелить, а этот, — китаец показал на Стёпку, — этот по дороге... Разве я знаю?

Валерий Михайлович посмотрел несколько скептически и на китайца, и на его берданку.

— Слушай, Чжо-Мин, ты, может быть, честный китаец... Ты не обманешь?

Чжо-Мин повернул к Валерию Михайловичу свое мрачное и злобное лицо.

— Чжо-Мин никого не обманывал. Чжо-Мина все обманывали. Теперь сказали этого старика провожать, свой человек. Старик убил сойота, убил моего сына, хотел убить меня. А другого сына у меня нет. Все обманывали. А ты не обманешь?

— Так ты, ведь, мне ни для чего не нужен, — зачем я тебя буду обманывать? Можно, ведь, здесь пристрелить, и кончено дело.

— Можно пристрелить, — согласился китаец. — Вот, старик пристрелил. А Чжо-Мин будет тебе нужен. Я знаю, ты — Светлов!

— Откуда ты знаешь?

— Все знают. Светлова искали. У Чжо-Мина уши есть и глаза есть. Я знаю, ты — Светлов. Старик шёл тебя искать, разведку делать. Я знаю. Чжо-Мин будет нужен. Этот, — китаец ткнул свободной от берданки рукой в сторону Еремея Павловича, — это сильный человек. Чжо-Мин тоже сильный человек. Чжо-Мин ходит туда, ходит сюда, Чжо-Мин знает много. Чжо-Мин не обманет. Один был сын у Чжо-Мина, и его нет. Там убивают, тут убивают. Семья была, японцы убили. Сын был, русские убили. Думал, русские будут японцев бить. Теперь и сына нет.

— Ну, русские тут не причём, — сказал Валерий Михайлович.

— Одни русские такие, другие русские другие. Ты не обманешь. Пойдём.

Чжо-Мин перекинул берданку через плечо и круто повернулся по тропе.

—А ты всё-таки, Дылда, тут не очень командуй, — остановил его Федотыч, — сами знаем, куда и когда идти.

— Нужно скоро идти, — ответил китаец. — Они там ждать не будут. Нужно здесь людей оставить, может быть, они на заимку пойдут.

— Почему на заимку, что им делать на заимке?

— Старик на заимку шёл. На разведку. Почему, я не знаю. Могут и сейчас пойти. Людей много, оружия много. Могут пойти.

— Это всё мы сейчас доподлинно узнаем, — сказал спокойным тоном Федотыч. — А торопиться некуда, перехватить их мы всё равно успеем.

Валерий Михайлович, по-видимому, не хотел вмешиваться в чисто местные соображения, всем своим видом и всеми своими повадками Федотыч внушал ему безусловное доверие. Но, действительно, отряд пограничников мог двинуться и к заимке.

— Что этот старик хотел делать на заимке?

— Разведку делать. Тебя искать. Так мне было сказано.

— А что ещё было сказано?

— Было сказано довести до заимки, а потом, что старик скажет.

— А как же твой тюк и вот эти пакеты?

— Если обратно, должен был сын провожать. Теперь сына нету.

— Это всё мало понятно, — сказал Валерий Михайлович.

Еремей Павлович казался в некотором смущении:

— А что, Валерий Михайлович, если они и в самом деле на заимку двинут? Там почти никого из мужчин не осталось... Да и никто их ждать не будет. Мы им наперерез, а они просто на заимку.

— Сейчас всё это мы узнаем. На заимку они не пойдут, это уж устроено, — сказал Федотыч.

— Как устроено? — спросил Валерий Михайлович.

Со стороны привала донеслось несколько выстрелов.

— Вот так и устроено, — повторил Федотыч, — там осталось ещё двое наших для наблюдения над привалом, значит. Сказано им: пустить несколько пуль, чтобы люди не думали, что нас врасплох застанут. А не врасплох, какой дурак пойдет? Сейчас всё досконально узнаем.

Федотыч с самым решительным видом уселся на вновь запакованный тюк китайца.

— А, может, и вы, Валерий Михайлович, присесть хотите? — спросил он с этого тюка.

— Нет, спасибо. А кто тебя к этому старику приставил? — спросил Валерий Михайлович китайца. — Медведев?

— Не, не сам, Иванов. Майор Иванов там такой есть.

— А ты знаешь, что этим отрядом командует именно он?

Китаец изумлённо поднял брови:

— Не знаю. А ты откуда можешь знать?

— Ну, это другое дело. Знаю. Ну, мы с тобой потом поговорим. А ты почему так хорошо по-русски говоришь?

— В Чите жил. В Хабаровске жил. В Шанхае жил. Я и по-английски тоже.

— Ого. Так ты вот какой! Ну, мы ещё поговорим. Пока ты, на всякий случай, свой тюк спрячь в кусты.

— Я спрячу, — сказал Федя, несколько предостерегающим тоном. Китаец не обнаружил никакого интереса к этой теме.

— Майор Иванов давно здесь работает. С ним опасно... Он тоже тайгу знает.

— Знает ли, не знает ли, — сказал Федотыч, — а другой тропы на озеро нет. Мы там его и перехватим. Китаец пожал плечами:

— С нашей стороны разведку пошлёт, а пробираться станет ночью, как перехватить?

— Так в другом месте перехватим, всё равно никуда он со своей бандой не уйдет.

По тропе от привала бегом прибежал юноша, почти мальчишка, лет девятнадцати, с сияющим от удовольствия и возбуждения лицом.

— Ушли! — доложил он. — Все, как есть, ушли. И старика с отцом Петром забрали. Не как арестованных, видимо.

— А кто там стрелял?

— А это мы. Одному красноармейцу нос отстрелили...

Еремей Павлович крепко выругался:

— Ну, и хулиганье, пороть надо бы! Парню, может, жениться будет надо, а вы ему нос отстрелили.

— Да я, дяденька, только самый кончик.

— Ну, и чёрт с ним, и с носом, и с кончиком, — сказал Федотыч, — идти надо. А это я сказал, чтобы пострелять. А нос? Мало ли они голов перестреляли... Пошли.

Товарищ Иванов снова очутился в несколько затруднительном положении. Генерал Буланин был, конечно, начальством и очень большим начальством, однако, это он убил одного из проводников НКВД и это он пытался ограбить неизвестного дядю, который козыряет и связями с Берманом и какими-то таинственными поручениями. И держит себя совершенно спокойно. Генерал Буланин мог приказать двигаться дальше на заимку Дубина, и ослушаться его майор Иванов не имел возможности. Таинственный дядя с валютой, видимо, только и ждал, что возвращения в Неёлово. Некоторая ведомственная интуиция, которую выработали в товарище Иванове годы службы в НКВД и предшествовавших ему учреждениях, подсказывала крайнее недоверие и к генералу, и к таинственному дяде. Во всяком случае, самое лучшее, что можно было сделать — это как можно скорее возвращаться назад, пусть уж там разбираются. Довольно поверхностный осмотр места происшествия не оставил у товарища Иванова никаких сомнений в том, что генерал Буланин и сойота, и проводника убил собственноручно, а таинственного дядю пытался ограбить. Самое простое и самое разумное объяснение, которое всему этому мог дать товарищ Иванов, сводилось всё к тому же — к попытке генерала Буланина сбежать заграницу, с деньгами чем он мог рисковать? На всю жизнь хватило бы.

Отец Пётр сидел на земле с видом полнейшего равнодушия. Систематические занятия тибетским оккультизмом приучили его и к некоторой доле фатализма, но были и соображения более веские, чем фатализм: Стёпка удрал, ноги у него волчьи, и он успеет информировать и Светлова, и Дубина. А те уж постараются. Оставался, конечно, ещё и шанс сбежать так же, как сбежал Стёпка, но этот шанс сейчас равнялся почти нулю, пограничники, встревоженные побегом Стёпки, держались начеку.

Генерал Буланин подобрал свой пистолет, который лежал на земле около костра, товарищ Иванов не рискнул помещать ему в этом.

— Нужно, всё-таки, дойти до заимки, — сказал генерал Буланин. Это не было приказом, но это и не было только советом. Товарищ Иванов не знал, как реагировать на слова генерала Буланина.

— До зажимки часа три-четыре ходьбы, — сказал спокойно отец; Пётр. — Я думаю, товарищ майор, что вы там сможете обнаружить сообщников вот этого субъекта. У него, видите ли, кроме денег, вот тех, которые он пытался украсть у меня, был ещё платиновый портсигар. Так что в конце концов неважно, где и как был убит проводник. Если бы одного из них генерал Буланин не убил бы здесь, оба были бы убиты на заимке. Я её знаю, белогвардейское гнездо.

— Вот, придём на заимку, и узнаем, какое там гнездо, — прохрипел генерал Буланин. От всего пережитого он соображал ещё до вольно туго, но всё-таки понимал, что обстановка складывается не в его пользу. А вдруг этот пустосвят и в самом деле доверенный агент НКВД? Что-то, конечно, можно будет выдумать дороге, но что бы он ни выдумал, всё будет звучать плохо и может кончиться совсем плохо. В конце концов, генерал Буланин отдавал себе достаточно ясный отчет в том, что никаких симпатий он в советских кругах не вызывал, да и сам с трудом подавлял проявления своей собственной антипатии. Ему и до сих пор не было окончательно ясное, так зачем же его держат, да ещё и на таком посту? Возвращение в Неёлово могло грозить очень крупными неприятностям. Экспедиция на заимку могла дать какой-то выход — будет какая-то перестрелка, от неё можно будет как-то укрыться, пистолет у него есть, портсигар тоже, этого пустосвята, может быть, как-нибудь удастся пристрелить… Но, в общем голова, генерала Буланина работала с трудом и с перебоями.

Отец Пётр продолжал сохранять истинно тибетское спокойствие.

— Видите ли, товарищ майор, — сказал он совершенно спокойным тоном, — приказывать вам я, конечно, ничего не могу, дело ваше, а вы меня не знаете. Однако, товарищу Берману я буду обязан доложить всё, что произошло. В том числе и предложение вот этого господина идти на заимку. Если вы на неё не пойдёте, вас, конечно, за это не похвалят. Но если вы решитесь идти, я вам посоветую выслать вперёд опытных, очень опытных разведчиков, если они у вас есть. Иначе нас могут перестрелять, как воробьёв. В этого господина, может быть, стрелять не будут, потому он так и рвётся на заимку

— Вашего мнения никто не спрашивает, — прохрипел генерал Буланин.

— Товарищ Берман наверняка спросит. Так что я ничего не советую, я только предупреждаю. И, кроме того, очень желательно, чтобы вы, товарищ майор, повнимательнее осмотрели место происшествия.

— Я уже осмотрел, — сказал товарищ Иванов решительно ничего не выражающим тоном. — Вы говорите, до заимки часа три?

— Да, в этом роде. Может быть, четыре, но не больше.

Старшина взвода, плотный и коренастый парнишка лет двадцати двух, слушал все эти разговоры с видом крайнего неодобрения.

— Разрешите доложить, товарищ майор, двое уже сбежало, китаец и вот тот бродяга. Больше, как на заимку, им некуда. Так что там и без наших разведчиков будут всё знать. А нас мало, да ещё и двое арестованных.

— Ты что это чушь городишь? — закричал генерал Буланин и выругался крепко, — никаких арестованных тут нет. Вот я тебе в Неёлове в подвал посажу, так ты узнаешь!

На деревянном лице товарища Иванова внутренняя борьба не проявлялась ничем. Конечно, нужно бы двинуть на заимку, тем более, что и генерал Буланин это приказывает, и неизвестный дядя это советует. Однако, китаец сбежал уже час тому назад, а бродяга, по меньшей мере, полчаса. Конечно, ни этот дядя, ни генерал Буланин, официально не могли рассматриваться, как арестованные, но, само собою разумеется, без охраны их оставить было нельзя. Лично товарищу Иванову хотелось возможно скорее вернуться в Неёлово, ни в тайге, ни на заимке он ничего хорошего не ожидал. Но и отказаться было трудно.

Его размышления были прерваны сухим выстрелом из чащи и пронзительной руганью одного из пограничников. Кто-то из них выпустил наугад в тайгу несколько выстрелов.

— Ложись все, — приказал товарищ Иванов и сам бросился на землю. Но из тайги не было слышно ничего. Лёжа на земле, товарищ Иванов осведомился:

— Что, ранен кто-нибудь?

— Наполовину, — ответил один из пограничников, — нос, сволочи, отстрелили. Не нос, а самый кончик.

— Ах вот как, ну, давайте вставать.

Теперь у товарища Иванова вид был самостоятельный и решительный. Он, прежде всего, подошёл к раненому пограничнику и самолично убедился в том, что у того оцарапан пулей самый кончик носа.

— Ну, ничего, до свадьбы заживёт, — сказал он успокоительным тоном. — Но, разрешите доложить, товарищ генерал, что дальше мы идти не можем, мы уже открыты.

— А почему это? — возмущенно спросил генерал Буланин. — Причём здесь нос?

— Значит, не хотели стрелять всерьёз, если бы хотели, то уж не промахнулись бы. Значит, предупреждают, идите назад... А из такой чащи человек пять нас перестреляют враз. Старшина был прав, туда уже дано знать, даже и трёх часов не потребовалось.

Пограничники стали подыматься с земли, не без опасений, но с видом некоторого облегчения, они уж знали, чем пахнет всякое проникновение в эту таёжную охотницкую глушь. Несколько удивительно было то, что их не перестреляли сразу, но, может быть, не хотели навлекать на себя репрессий, чёрт их там разберет. Отец Пётр тщательно искал доводов в пользу дальнейшего путешествия на заимку, но не находил ничего. Ничего не мог найти и генерал Буланин. В самом деле, и китаец, и бродяга уже давно сбежали, может быть, встретили кого-то из заимки по дороге, а заимщики будут стрелять, никак не учитывая дальнейших планов генерала Буланина на дальнейший побег.

— Если так, — сказал он всё ещё хриплым голосом, — если так, нужно возвращаться.

У отца Петра несколько просветлело на душе. Значит, на заимке уже знают, значит, его не оставят в распоряжении этого майора и этого генерала. Отец Пётр не без труда поднялся на ноги.

— Это ещё от ремней, — пояснил он товарищу Иванову, — кровообращение не восстановилось.

Генерал Буланин, ничего не говоря, взобрался на седло отца Петра.

— Нет, это уж вы, дорогой мой, оставьте, — сказал отец Пётр, — это мой конь. Если хотите, можете сесть на коня убитого вами проводника, там вам, вероятно, удобнее будет сидеть. И воспоминания будут приятнее.

Генерал Буланин не ответил ничего и молча пересел на коня убитого им сойота. Здесь, может быть, еще более, чем в Москве или Неёлове, он чувствовал враждебную атмосферу, окружавшую его со всех сторон. Здесь, ещё больше, чем в Москве или Неёлове, он знал, что находится во власти случая, и что этот случай может возникнуть при любой перестрелке, когда его могут и свои подстрелить. Он решил не тратить больше никаких духовных сил и всю дорогу назад посвятить сооружению наиболее правдоподобного варианта всего того, что произошло на этом роковом привале. Правда, во все мыслимые соображения вторгались такие неизвестные величины, как этот огромный китаец, который успел сбежать, и этот таинственный пустосвят, который и в самом деле, может быть, является старым агентом Кремля и которому поверят, может быть, больше, чем перебежчику из вражеского стана. Всё это было очень туманно.

Отец Пётр влез в седло, как в свое собственное кресло и, казалось, не заботился больше решительно ни о чём. Товарищ Иванов сел верхом на Стёпкиного коня, и весь небольшой отряд двинулся обратно по тропе. Беспокоиться, по мнению товарища Иванова, было нечего. Во-первых, по той же тропе отряд только что прошёл в южном направлении, и, во-вторых, таинственный выстрел из чащи достаточно ясно показывал, что перестрелки всерьёз таёжники предпринимать не хотят. Тем не менее, на одеревеневшей душе товарища Иванова было очень скверно. Надоело. И даже в тайге никакой передышки не было. Лезли в голову довольно сумбурные мысли о том, что нескольких красноармейцев можно было бы послать вперёд, потом разделаться с оставшимися, а за одно и с этим генералом и с этим дядей, захватить деньги и всё прочее и двинуться куда-нибудь совсем на край света, например, на Огненную Землю, дальше Огненной Земли, кажется, нет больше уже ничего. Но всё это, конечно, было совершеннейшим вздором. Таким же вздором были и туманные мечты о том, как бы отравить востроносенькую супругу, иначе от неё нельзя было отделаться никак, а в данном положении она могла представлять очень большую опасность. В специальной аптеке учреждения были кое-какие яды... но всё это было совершеннейшим вздором. Словом, выхода видно не было.

Тропа вилась то прямо по тайге, то жалась к каменным стенам, то висла над расщелинами, на дне которых ревели горные потоки. Местами она была опасной для всадников. Впрочем, кони были привычные.

В одном месте тропа судорожно лепилась к почти отвесной скале, которая подымалась справа на неведомую глазу вышину, а слева шёл такой же отвесный обрыв в глубине которого, метрах в пятнадцати-двадцати кипела и ревела горная речка. За речкой шёл крутой откос, поросший всяким кустарником.

И вот именно из этого кустарника раздался гулкий и весёлый голос, который показался товарищу Иванову как-то странно знакомым.

— А, ну, ребята, скидывай оружие, не бойсь, не тронем! Только штаны снимем, шагайте дальше без штанов, только живо! Вот, к тому камню, что позади вас.

Товарищ Иванов мельком оглянулся и сразу понял, что какое бы то ни было сопротивление абсолютно безнадежно. Из кустарников противоположного берега горной речки выглядывало что-то около десятка винтовок, считать их у товарища Иванова времени, конечно, не было. Владельцы этих винтовок были укрыты за камнями, а пограничный отряд стоял на совершенно открытом месте, из которого просто некуда было деться. Пограничники по своему служебному опыту оценивали положение точно так же, как оценивал его и их командир, дело совсем безнадёжное, недаром пограничники с такой неохотой пускались во всякие предприятия, в которых грозила встреча с таёжниками. Не ожидая никаких приказаний, крайние из пограничников стали складывать своё оружие у только что пройденного куста. Сделали это и остальные, в том числе и сам товарищ Иванов. Отец Пётр с видом полного равнодушия сидел на своём коне и также равнодушно заметил генералу Буланину:

— Ну что, ваше высокопревосходительство, положение, по-видимому, опять меняется?

Генерал Буланин не ответил ничего. Положение, конечно, изменялось, но, в сущности, совершенно неизвестно, в какую сторону. Красноармейцы, сложив своё оружие, вернулись на прежние места и кучкой уселись у стены, раз сейчас не стреляли, то, видимо, больше трогать не станут, разве, действительно, снимут штаны и прочее, в тайге сильно не хватало мануфактуры. Но и этот вопрос беспокоил пограничников очень мало.

Из чащи кустарников, перепрыгивая с камня на камень, через истерически ревущую горную речку, и потом карабкаясь по склону обрыва, появился прежде всего Еремей Павлович, за ним Валерий Михайлович, Стёпка и огромный китаец. Остальные таёжники остались в кустах, не меняя прицела своих винтовок. Товарищ Иванов относился ко всей этой истории почти с таким же равнодушием, как и его подчинённые. Но, кроме того, в его голове мелькали всякие соображения по поводу бывшего Степаныча, таинственного Светлова и некоторой, правда, очень туманной возможности куда-то удрать и от дома №13 и от своей востроносенькой супруги.

Еремей Павлович начал с того, что перекидал всё сложенное оружие на противоположный берег речки, там его почти налету подхватывал Федя. Валерий Михайлович подошёл к отцу Петру:

— Так что мы с вами опять встретились!

Отец Пётр пожал протянутую руку:

— Да и, главное, в самый нужный для этой встречи момент. Если бы не вы ...

Но дальнейший разговор был прерван Стёпкиным визгом:

— А вот этот самый генерал, который сойота убил, китайца убил и отцу Петру глаза выжечь собирался! Держитесь, Валерий Михайлович, у него ещё пистолет...

Стёпка ринулся к генералу Буланину. Тот стремительно вытянул из-за пазухи пистолет, но не успел протянуть его вперед, Стёпка обхватил его крест на крест, стащил с коня, оба упали на землю, и возможная борьба была прекращена могущественным вмешательством оргомного китайца. Его железные пальцы сжали генерала Буланина за затылок, другая рука отобрала пистолет. Стёпка, задыхаясь от усилия, не без труда поднялся на ноги. Генерал Буланин остался сидеть на земле, всё ещё очень туго соображая, что дело принимает совсем скверный оборот.

— Если бы не я, — сказал Стёпка, — так он бы вас из вот этого пистолета... Как сойота или китайца. Ему что? Бандит и больше ничего.

— Его надо повесить, — веско сказал огромный китаец. — Моего сына убил, сойота убил, меня убить хотел.

— К сожалению, — сказал Валерий Михайлович, отрываясь от разговора с отцом Петром, — Чжо-Мин или как его там, совершенно прав, мы вас сейчас повесим.

Генерал Буланин поднял своё ассиметричное лицо. На этом лице было что-то такое, что заставило Валерия Михайловича как-то запнуться.

— Можно у вас, всё-таки, попросить стакан коньяку, моего коньяку, но ведь здесь право собственности, кажется, не в очень большом почете.

— Что вы только что и доказали с деньгами отца Петра.

— Это другое дело. Это совсем другое дело. Вы, вот, обвиняете меня в убийстве и в предательстве, и я хочу вам ответить. Так, пожалуйста, распорядитесь, стакан коньяку, только стакан.

Валерий Михайлович кивнул Стёпке. Стёпка проявил чрезвычайную стремительность, полез во вьюк достал флягу с коньяком, откупорил её, понюхал и основательно попробовал:

— Действительно, водка, а то можно человеку заместо водки керосину дать. Это со мною раз так случилось, цельный стакан хлопнул сразу. Еле выжил, пришлось потом литра два выпить, ну не керосину, конечно, а где бы достать стакан?

Валерий Михайлович сухо оглянулся на Стёпку.

— Водку твою ты потом получишь. Дай сюда фляжку. Стёпка очень сожалел, что проба вышла недостаточно глубокой, но протянул фляжку Валерию Михайловичу. Тот передал эту фляжку генералу Буланину. Генерал Буланин опрокинул флягу дном вверх и стал булькать. Но не так долго, как это предполагал Валерий Михайлович. Потом он поставил флягу на землю между колен и снова поднял своё перекошенное лицо.

— Так вот-с, молодой человек. Я, по-видимому, нахожусь вполне в вашей власти. По существу, это меня интересует мало, в загробный мир я, как и вы, не верю ни на копейку...

— Говорите в единственном числе, — прервал его Валерий Михайлович.

— Хорошо, давайте в единственном. Допустим, что вы верите. Или, ещё проще, допустим, что стали верить, я не знаю, когда. Так вот, я вам хочу ответить, и пусть эти чумазые слушают и меня, и вас. Разговаривать с чумазыми у меня большого опыта нет. И желания тоже. Но вы слушайте. Такого вы не услышите больше никогда.

В тоне генерала Буланина было что-то настолько внушительное, почти гипнотизирующее, что даже пленные пограничники затихли и уставились в генерала Буланина. Отец Пётр недоумевающе поднял брови, Валерий Михайлович продолжал стоять перед генералом Буланиным, Еремей Павлович уселся на землю, как-то даже не подгибая ног, а Стёпка соображал, что если разговор затянется, то у него, Стёпки, будет время пробраться к своему собственному вьючку, где была запрятана спёртая у отца Петра ещё одна фляжка.

Генерал Буланин достал свой портсигар и закурил папиросу, руки его дрожали. Могло казаться, что он растягивает последние минуты своего воображаемого торжества, но это было неверно, генерал Буланин только пытался собрать свои мысли в один кулак. Это было непривычное для него усилие.

— Так вот, молодой человек. Вы меня, старого человека, обвиняете в предательстве. Не скажу. Может быть. Оправдываться я не желаю, понимаете ли, не желаю. Я буду обвинять.

Генерал Буланин затянулся оставшейся половиной папиросы и продолжал:

— Я родился для власти и я воспитывался для власти, как, кажется и вы, товарищ Светлов. Так или не так?

Валерий Михайлович стоял и не отвечал ничего.

— Как и вы, я из очень старой дворянской семьи. Разница, молодой человек, заключается в том, что эту власть подрывал не я, её подрывали вы, вашу биографию я знаю. Не я делал революции, и не я кричал: “Да здравствуют чумазые”. Как это: “Править Русью может лишь чёрный народ”, — так, что ли? Вот он и правит, хе-хе-хе... Сегодня я сижу вот здесь, а завтра вы, может быть, будете сидеть... не здесь.

— Я совершенно не собираюсь устраивать Нюренбергского процесса, — сказал Валерий Михайлович. — Вы выдали на смерть сотни три ваших боевых товарищей, вы убили двух проводников, вы пытались ограбить и, вероятно, убить отца Петра, так что ваша дорога к власти уже кончена, эй, ты, Чжо-Мин!

Огромный китаец неспешно распутывал что-то вроде аркана. Пограничники сидели и смотрели на всё это не без некоторого одобрения.

— Вы, может быть, будете сидеть, а, может быть, даже и сидеть не будете, а на Бермана и ваши папиросы вы не очень уж рассчитывайте. Не я один это знаю...

— Зажми ему глотку, — приказал Валерий Михайлович огромному китайцу.

Тот шагнул вперед, но в это время генерал Буланин выхватил из-за пазухи маленький воронёный револьвер, тот самый, который отец Пётр носил в рукаве. Огромный китаец и Стёпка почти одновременно бросились к генералу Буланину. Из кучи трёх барахтающихся тел глухо прозвучал выстрел, потом другой. Валерий Михайлович бросился к куче, но опоздал на какую-то долю секунды; барахтаясь и переваливаясь один через другого, все трое сорвались в обрыв. Еремей Павлович тигровым прыжком сорвался туда же. С другой стороны, прыгая по камням и проваливаясь в воду, обдававшую его брызгами поверх головы, туда же бросился Федя.

Валерий Михайлович наклонился над почти отвесным обрывом. Огромный китаец лежал на каменистом берегу речки, почти рядом сидел в странной позе Стёпка, генерала Буланина речка стремительно потащила вниз, то стукая его тело о камни, то погружая его в воду. Валерий Михайлович скатился с обрыва тоже. Стёпка сидел в своей странной позе и жалобно сказал:

— Вот же не фартит, Валерий Михайлович, опять ранен.

— Куда?

— А чёрт меня знает, вроде как в бок, то ли под мышку. Огромный китаец лежал почти рядом и стонал. Отец Пётр, нагнувшись над обрывом, сказал:

— Нужно сейчас же обоих наверх, кто там из вас, помогите, вот тут какая-то верёвка лежит.

Несколько пограничников подобрали брошенный китайцем аркан. Отец Пётр, не дожидаясь применения этого аркана, скатился вниз, цепляясь и руками и ногами то за чахлые кустики травы, то за камни. Стёпка все сидел, скулил и приводил в движение левую руку.

— Нет, похоже, что ничего особенного, — сказал он, — что-то тут под мышку ударило.

Отец Пётр с помощью Еремея Павловича снял с него тулуп, рубашку и прочее, на левом боку под мышкой оказалась только очень длинная ссадина. Стёпка конфузливо поднялся на ноги.

Валерий Михайлович уже осматривал китайца, постепенно приходившего в себя.

— Ну, а что с этим генералом? — спросил Стёпка.

Еремей Павлович махнул рукой:

— Вниз по речке потянуло. Версты через две ни одной целой кости не останется. А ты, Стёпка, — молодец, не успей ты, чёрт его знает, чтобы он с этим револьвером наделал.

— Думаю, ничего особенного, — сказал Валерий Михайлович. — С того берега наши пристрелили бы.

— И то правда, — согласился Еремей Павлович.

Стёпка был несколько обижен.

— Ну, пока там с того берега, так он вас пристрелил бы.

— И то правда, — согласился Еремей Павлович.

Стёпка поспешно одевался. Отец Пётр пощупал его тулуп и прочее, сказал:

— Тебе, Стёпка, повезло, пуля свинцовая, револьверишка паршивый, пуля упёрлась в пряжку ремня, потом соскользнула между рукой и боком, так что ты опять дёшево отделался.

— Такой уж мне фарт, — жалобно отвечал Стёпка. — Вот и там ранили, вот и самородок нашёл...

— А где он, самородок?

— Пропил. Да ещё и два зуба выбили... Кому какое счастье...

С помощью аркана все вскарабкались наверх. Пограничники стояли, или сидели, или помогали карабкаться. Все они были слегка сконфужены, но никто не проявлял никаких внешних признаков неудовольствия. Валерий Михайлович испытующе осмотрел всю свою пленную команду.

— Мне нужно всех вас допросить. Я пойду назад, вот за этот поворот. Вы, Еремей Павлович, направляйте ко мне пленных поодиночке.

Валерий Михайлович зашагал назад и, зайдя за поворот, уселся на каком-то камне обрыва. “Допрос” никакого интереса не представлял, казалось, что Валерий Михайлович просто отбывает какую-то скучную повинность. Рядовые красноармейцы не знали вообще почти ничего, кроме пожара в доме №13, старшина знал ещё о ранении Медведева и Бермана и, наконец, перед Валерием Михайловичем предстал товарищ Иванов.

Валерий Михайлович протянул ему плотно сложенную бумажку, величиной со спичечную коробку.

— Здесь записка для товарища Медведева. По дороге от аэродрома или от станции к вам подбежит безпризорник и крикнет: “Дядя, дай, дай, дай папироску”, — значит, три раза “дай”. Вы ему это и передайте. Записка завёрнута в другую бумажку, чтобы на ней не было следов ваших пальцев. Дальнейшее будет сделано без вас.

Товарищ Иванов взял записку и как-то помялся.

— А нельзя ли, господин Светлов, мне как-нибудь с вами увязаться ... Надоело, сил никаких нет.

Валерий Михайлович слегка улыбнулся.

— Нет, товарищ Иванов, пока нельзя, Во-первых, если бы мы брали всех, то вся Россия к нам бы перекочевала. Во-вторых, мы скоро покидаем заимку. И, в-третьих, вы нам в Неёлове нужны. А вы думаете, мне всё это не надоело? В этом, пожалуй, наша основная надежда — всем надоело... А что вы могли бы мне сообщить, кроме вашего последнего разговора со Степанычем?

— Как я полагаю, господин Светлов, ничего. Берман ещё лежит. Медведев кое-как передвигается. Никто ничего не знает.

— Генерал Буланин перед смертью крикнул кое-что о папиросах. Имейте в виду, Берман нам нужен…

Даже на деревянном лице товарища Иванова проступило нечто вроде удивления.

— Медведев под него подкапывается. И для этого, по-видимому, пытается использовать… ну, некоторые обстоятельства. Я предполагаю, что ваши пограничники эту фразу генерала Буланина слышали?

— Вероятно, не все.

— Не знаю, можете ли вы им намекнуть, что они ничего не слышали, иначе начнут их допрашивать... ну, вы сами знаете.

— Точно так, знаю.

— Так вот что, товарищ Иванов, наш контакт мы будем поддерживать и дальше. Имейте в виду, в случае чего, у вас в том же доме №13 есть кое-какая защита. Если же почему-либо будет очень плохо, обращайтесь к Степанычу, он вас сумеет скрыть...

— Спасибо, господин Светлов. Я только ещё хотел спросить, что делать, если генерал Буланин всё-таки остался жив?

— Жив? Ну, это очень мало вероятно.

— Однако, может быть. Когда человек без сознания или, скажем, пьяный, то его вода несёт, как тряпку, может и в живых остаться. Будет так перекатываться с камня на камень... Мало, конечно, вероятно... Но, всё-таки, может быть.

Валерий Михайлович внимательно посмотрел на товарища Иванова.

— Да, вы правы, может быть. Тропа, по которой вы пойдёте, вьётся всё время по берегу. Тогда вам только и останется, что доставить генерала Буланина в Неёлово. Не бойтесь, он нам не опасен. Нам опасен Медведев. Да и то не очень... Словом, держите связь со Степанычем. Очень может быть, мы ещё увидимся.

Товарищ Иванов ещё раз оказался прав. Обезоруженный, но, в общем, вполне довольный концом этой экспедиции, маленький отряд брёл всё по той же тропе, которая вилась над горным речным обрывом. Товарищ Иванов обдумывал, как бы намекнуть красноармейцам на нежелательность допроса, но ничего не мог придумать. Один из отряда довольно безразличным тоном сказал:

— А вот, там, на берегу, что-то лежит, как будто человек...

Все посмотрели в указанном направлении. Действительно, на каменистом берегу речки, наполовину в воде, лежало человеческое тело, которое могло иметь отношение только к генералу Буланину и больше ни к кому. Отряд разыскал более или менее подходящий спуск к реке, и на её берегу обнаружил бесчувственное тело генерала Буланина. Его вытащили совсем на берег, и товарищ Иванов приложил своё ухо к сердцу.

— Похоже, что жив. Давайте искусственное дыхание…

Тело генерала Буланина разложили на камнях и постепенно выдавили из него около полведра воды. Голова генерала Буланина была разбита в нескольких местах, волосы были в крови, правая рука была, по-видимому, переломана.

— Нужно тащить, — сказал товарищ Иванов,— приготовьте что-нибудь вроде носилок. Но раньше нужно поднять его наверх на тропу.

Пограничники были дюжие ребята, но всё-таки подъём на тропу был очень труден. И вот, во время этого подъема генерал Буланин издал нечто вроде слабого стона. Наверху пограничники соорудили из ветвей и поясных ремней и прочего нечто вроде носилок, и отряд двинулся дальше, к озеру.

Товарищ Медведев полусидел на своей кровати, к которой было приставлено нечто вроде пюпитра. На этот пюпитр товарищ Медведев мог кое-как положить свою переломанную руку. Он уже успел научиться зажигать спички одной рукой. Вся комната было наполнена легким сизым дымом.

Товарищ Медведев курил одну папироску за другой и в меру своих скромных сил пытался думать.

Думы оказывались пессимистическими. Мало того, что рука переломана, да ещё и в Москве его, Медведева, репутация, конечно, подмочена очень сильно. Людей арестовывали, ссылали, расстреливали, а какая-то организация существует под самым носом. Тут Берман был прав, существует. И ещё какая! Товарищу Медведеву начинало казаться, что дом №13 с его распределителем и буфетом, с властью и прочим в том же стиле начинал качаться под его, товарища Медведева, ногами; вот, поправится Берман, и он-то уж его, Медведева, съест. Конечно, оставались таинственные папиросные окурки и таинственная беседа Бермана со Светловым, но товарищ Медведев очень хорошо понимал, что для Москвы всё это не будет иметь решительно никакой убедительности, даже и соваться не стоит.

Кто-то постучал в дверь. Медведев крикнул: “Заходите!” В комнату вошёл санитар и доложил:

— Так что, товарищ Иванов просит разрешения...

Столь скорого возвращения майора Иванова товарищ Медведев всё-таки не ожидал, значит, опять что-то такое случилось.

— Позови его сюда ...

В комнату вошёл товарищ Иванов всё с тем же, ничего не выражающим деревянным лицом, которое, впрочем, на этот раз возглавлялось основательной шишкой на лбу. Он был грязен и обмундирование было порвано.

— Ну что? — нетерпеливо спросил товарищ Медведев.

— Так что, разрешите доложить, в засаду попали.

Товарищ Медведев только свистнул и стал ждать дальнейших разъяснений.

— Мы, — продолжал товарищ Иванов, — нагнали, было, генерала Буланина. Он убил одного проводника и пытался убить другого.

Товарищ Медведев свистнул ещё раз.

— А это с чего?

— Не могу знать. Надо полагать, деньги. Генерал натолкнулся на той же тропе на какого-то, не знаю, то ли попа, то ли отшельника, потом тот говорил, что он агент Коминформа и едет с инструкциями и деньгами куда-то в Китай. Похоже. А денег было много. В валюте. Сам считал и запечатал.

— А где эти деньги теперь?

— Обратно у этого попа. Так что, генерал убил сына Чжо-Мина, стрелял в него самого, только Чжо-Мин успел сбежать, а нас обнаружили и обстреляли, однако, без потерь. Сами знаете, тайга...

— Знаю. Сам так делал.

— Так что мы и повернули. И попали в засаду. Пришлось разоружиться. А с засадой был и Чжо-Мин, собирался повесить генерала, там был ещё какой-то русский, который всем распоряжался.

— Светлов? —с жадностью спросил товарищ Медведев.

— Не могу знать. И этот самый мужик Дубин. Ну, Чжо-Мин собрался вешать генерала, а тот вынул револьвер, и то ли убил, то ли ранил и Чжо-Мина, и вот того бродягу, который там на мосту... Вы сами знаете.

— Знаю, знаю, дальше.

— Но бродяга и Чжо-Мин успели броситься на генерала, и все свалились вниз. Генерала мы потом подобрали верстах в двух на речке. Без сознания. Сейчас представили его в околоток.

— Садитесь, — сказал Медведев, — берите папиросу. Отчего вид у вас такой растерзанный?

— По откосам лазили. А так — ничего. Домой я не заезжал, потому что, как я понимаю, дело может быть срочное.

— Срочное! — саркастически сказал товарищ Медведев. — Вот уже, кажется, года два тянется. Это, значит, отряд перебили, авто в воду спустили, мне руку переломали, товарищу Берману чуть череп не размозжили, аэродром сожгли, наш дом подожгли, теперь вот генерала Буланина... а что, собственно, с ним?

— Полагаю, рука сломана, череп повреждён, воды наглотался, а что больше не могу знать…

— Но из отряда никто не убит?

— Никак нет. Ни убитых, ни раненых.

— Их всех нужно изолировать. Такое обращение со стороны врага размагничивает бойцов, понижает дух непримиримости... А этого Светлова вы видали?

— Точно так, видел. Должно быть, это всё-таки он.

— Ну, что он?

— Серьёзный мужчина, — неопределённо ответил товарищ Иванов. — Собирался генерала Буланина повесить. Чжо-Мин уже и верёвку приготовил. А потом почему-то дали уплыть.

— Может быть, не успели стрелять?

— Нет, для стрельбы время было.

— Непонятно. А сколько денег было у этого то ли попа, то ли эмиссара?

— Около двадцати тысяч английских фунтов и около ста тысяч американских долларов.

— Ого, это деньги! — товарищ Медведев даже свистнул.

— Кроме того, у самого, генерала оказался платиновый портсигар, кажется, очень тяжелый.

— Так. Какая у вас гипотеза по этому поводу, товарищ Иванов?

На деревянном лице товарища Иванова чуть-чуть проступило нечто вроде раздражения.

— Был ли этот поп эмиссаром или не был, мы этого не знаем. А Чжо-Мин с его сыном были нашими людьми, и генерал Буланин это знал. Чувствовал он у нас, конечно, непрочность. Самая обыкновенная мысль: деньги есть, и большие деньги, можно сбежать и жить спокойно.

— Н-да, товарищ Иванов, — сочувственно сказал Медведев, — спокойствия у нас маловато, всё борьба и стройка, стройка и борьба. Нужна привычка. Закалка... Я всё-таки пойду и опрошу ваших пограничников...

Медведев с трудом и с помощью товарища Иванова поднялся с койки и, уходя из комнаты, запер за собою дверь на ключ и ключ положил в карман больничного халата.

Пограничники сидели в комендатуре со сконфуженным видом, сквозь который всё-таки проступало плохо скрытое удовольствие — дёшево отделались. Их допрос ничего не дал товарищу Медведеву, люди давно были приучены не говорить ничего вне пределов крайней необходимости. А в затруднительных случаях принимать баранье выражение лица. Покончив с опросом пограничников, товарищ Медведев приказал сейчас же отвезти их в какой-то, ныне пустующий дом отдыха…

— А вы, товарищ Иванов, идите домой и ложитесь спать.

Товарищ Иванов снова вспомнил о своей востроносенькой жене. Хорошо бы завалиться куда-нибудь в другое место, но другого места не было. Он распрощался с Медведевым и отправился пока что в распределитель. Товарищ Медведев, всё ещё неся перед собою на кронштейне свою раненую руку, прошёл в свою комнату, открыл ключом дверь и, подойдя к койке, обнаружил приколотый к подушке какой-то клочок белой бумаги. Как он мог сюда попасть? Может быть, был врач и приколол что-то касающееся Буланина? Товарищ Медведев вынул булавку, заколотую в подушку, и развернул бумажку. Это был маленький клочок, в половину формата открытки, и на нём мелким, твёрдым, ясным почерком было написано: “Всякие разговоры о папиросах смертельны.”

Товарищ Медведев как-то не сразу сообразил, в чём дело. И, когда сообразил, то своей здоровой правой рукой вытер проступивший на лбу холодный пот.

Это был, конечно, почерк этого Светлова. Как могла его записка попасть сюда? Товарищу Медведеву было совершенно ясно, что вместо булавки с запиской, в постель совершенно так же могли быть воткнуты другие булавки — с ядом. Такой способ имелся в данном учреждении, и Медведев был о нём достаточно хорошо осведомлён. Он, Медведев, полагал, что находится в полной власти у Сталина, может быть, даже и у Бермана, но теперь, оказывается, он находится в полной власти и у этого Светлова. И что Светлов по каким-то причинам предпочитает предупредить Медведева об опасности разговора о папиросах, вместо того, чтобы прямо отправить его на тот свет. И, кроме того, откуда мог Светлов знать о коробочке с окурками? Медведев говорил об этой коробочке только с одним человеком — с генералом Буланиным. Судя по рассказам майора Иванова и красноармейцев, у генерала Буланина не было времени разговаривать на эту тему со Светловым. Что всё это могло бы означать?

Товарищ Медведев присел на край своей койки и, простирая куда-то вперёд свою раненую руку, попытался собрать все свои мысли в какой-то кулак. Что всё это могло значить? И кто мог войти в эту комнату за минут тридцать его отсутствия? Правда, запасные ключи от всех палат были у санитаров. Запрятав бумажку в карман халата и пошатываясь от неожиданности, товарищ Медведев пошёл в комнату дежурных санитаров. В комнате был только один из них. Он сидел у окна и читал какую-то книжку. При входе товарища Медведева он поспешно вскочил на ноги. Товарищ Медведев посмотрел на доску с запасными ключами, нет, ключ от его комнаты висел на месте. Товарищ Медведев, всё ещё тяжело дыша, уставился на санитара, который перепугался от одного этого взгляда. У санитара было простейшее в СССР деревенское лицо, украшенное курносым носом и часто мигающими глазами, и никаким заговором от него никак и не пахло. Некоторое знание людей товарищ Медведев успел приобрести за время своей службы.

— Где доктор? — спросил он сурово.

Санитар был так перепуган, что вместо ответа стал лопотать что-то мало понятное.

— Где доктор, спрашиваю я тебя.

— Н-не м-могу з-нать. . . Надо быть, у этого генерала, которого только что привезли.

Товарищ Медведев оглянул всю комнату, как бы ища в ней какого-то ответа. Нет, ключ висел, как полагается.

— А ты давно здесь сидишь?

— Так что, больше часу. Может и два.

— Никто сюда не заходил?

— Никак нет, никто.

— Я куда-то засунул ключ от своей комнаты, возьми запасной и открой мне. Впрочем, сиди, я и сам открою...

Товарищ Медведев подошёл к доске и, раньше чем снять ключ с крючка, внимательно осмотрел и доску, и крючок, и ключ. Всё это было чуть-чуть запылено, и никак нельзя было предположить, чтобы этот ключ только что был снят с крючка и снова повешен на него. Значит, у кого-то, здесь в этом доме был ещё и третий ключ. Значит, кто-то, то есть, в конечном счёте, тот же Светлов, был здесь почти как у себя дома. А он-то, Медведев, ещё уверял Бермана, что никакой организации в его отделе нет. Вот, арестовывали, сажали и расстреливали, собственно говоря, кого попало, а тут, вот, под самым носом… булавка с запиской.

— Разыщи доктора и скажи ему, чтобы пришёл ко мне после перевязки генерала Буланина, — приказал Медведев санитару.

— Слушаюсь.

Товарищ Медведев вернулся в свою комнату и улёгся на койку, предварительно осмотрев все подушки и простыни. Он понимал, что Светловская записка не была пустой угрозой. Если Светлов имел возможность устроит всё то, что он устроил в Медведевском отделе за последнее время, то он, конечно, мог ликвидировать и его, Медведева. Но вообще всё оказывалось совершенно непонятным. Вот, генерал Буланин вырвался всё-таки живым, могли бы ведь пристрелить и его... Какой-то отшельник с какими-то деньгами в валюте… Беседа Бермана со Светловым... У товарища Медведева возникло то чувство, которое так часто посещало товарища Чикваидзе, чувство полуслепого щенка, попавшего в какое-то машинное отделение, где вертятся всякие валы, шестерни, зубчатки и прочее. До сего времени товарищ Медведев искренно полагал, что всю конструкцию этого машинного отделения он знает наизусть. Теперь оказывается, что есть какие-то вещи, о которых он не имел никакого понятия. Так, как, если бы зная механику, но не имея никакого понятия об электричестве, он стал бы ковыряться в каком-то очень мощном генераторе, да, костей не переломает, но убьёт током. Тут, кроме валов, шестерёнок и зубчаток, был ещё какой-то ток, присутствие которого товарищ Медведев начал ощущать только сейчас. Почему Берман так охотится за Светловым? Это было или казалось совершенно понятным. Но почему Светлов выпустил из своих рук и Бермана, и Буланина? Почему, вместо булавки с запиской, не были воткнуты булавки с ядом? И как эта булавка могла попасть сюда?

Всё это было совершенно непонятно. Но если он, товарищ Медведев, не смог понять какой-то таинственной силы этого машинного отделения за целых лет тридцать, то как ему понять её сейчас? Плюнуть на всё и делать так, как делает вот майор Иванов — исполняет все приказания и старается не отвечать ни за какое. Когда-то ведь уберутся из его отдела и Берман, и Светлов, а там пусть они разделываются друг с другом, как хотят.

Этот план принёс товарищу Медведеву некоторое успокоение. Но ненадолго.

В дверь постучали. Вошёл жовиальный доктор всё с тем же запахом одеколона, коньяку и сигар, и всё с тем же бегающим и готовым к услугам взглядом.

— Вы меня искали, доктор? — спросил товарищ Медведев.

Доктор изумлённо поднял брови.

— Никак нет. Не искал. Мне санитар передал, что вы меня потребовали.

— Да, я хотел вас видеть. Во-первых, что-то усилились боли в руке. Во-вторых, что с генералом Буланиным?

— Руку мы посмотрим. С генералам Буланиным, я боюсь, дело безнадёжное. Перелом руки и трёх ребер, проломы в черепе, кажется, сотрясение мозга, большая потеря крови, а годы его уже не те. Полагаю, что до утра он доживёт.

— Он в сознании?

— Никак нет. В бреду.

— Что он говорит в бреду?

— Я не очень обращал внимание. Там сидел человек от товарища Бермана и записывал. Я был слишком занят перевязкой. Что-то, кажется, о власти, медведях, почему-то несколько раз говорил о каких-то папиросах…

— О медведях? О папиросах?

— Точно так. Но, повторяю, я слушал очень невнимательно. Черепные раны требуют очень серьёзного внимания. Я вызвал университетского специалиста по черепным операциям, но, я полагаю, что это всё равно безнадёжно... Может быть, генерал Буланин до утра доживёт, но, может быть, даже и до утра не протянет. Сердце очень плохо работает...

— Так что ... — тут товарищ Медведев слегка запнулся, ему очень хотелось ещё раз спросить о папиросах, но он понял, что это было бы неосторожно. — Так что… Ах да, о моей руке, что-то снова стала побаливать...

— Это, к сожалению, неизбежно. Боли ещё будут возвращаться, в особенности при перемене погоды.

— Ну, что ж, — с деланным равнодушием сказал товарищ Медведев, — придётся потерпеть, я вас больше не задерживаю.

Жовиальный доктор ушёл, элегантно раскланявшись с товарищем Медведевым. Тот откинулся на подушку, в которой ему всё ещё мерещились отравленные булавки, и снова стал думать.

Человек от Бермана, значит, был уже у постели раненого генерала Буланина. Значит, Берман, во-первых, сейчас же узнал о прибытии отряда и, во-вторых, имел какие-то основания предполагать, что в бреду генерал Буланин что-то может сказать. Значит, дальше товарищ Берман что-то знает о папиросах. Может случиться и так, что товарищ Берман заподозрил Медведева и в слежке, и в попытке выкопать Берману какую-то яму. Да, машинное отделение Советской власти пронизано какими-то токами, о которых даже он, Медведев, даже и лет за тридцать своей работы не имел, как оказывается, никакого представления. Нужно всё-таки пойти к Берману ...

Товарищ Берман полулежал на мягком кожаном кресле, на голове у него лежал пузырь со льдом, черты лица товарища Бермана заострились и приобрели ещё большее сходство с каким-то насекомым, огромным для насекомого, маленьким для человека, но как-то одинаково чуждым и насекомому, и человеку. Товарищ Медведев снова ощутил не то, чтобы страх, но что-то очень близкое к страху.

Товарищ Берман сделал скупой жест рукой, провожавший Медведева санитар пододвинул ему кресло и помог усесться.

— Достань мне папиросу и зажги спичку, — приказал товарищ Медведев санитару и только после этого обратился к Берману с полувопросом:

— А можно у вас курить?

На что Берман ответил очень коротким кивком головы. Товарищ

Медведев закурил папиросу, санитар ушёл из комнаты, и оба собеседника остались с глазу на глаз. Некоторое время молчали оба. Медведев курил, а Берман равнодушно смотрел на струйки дыма, нужно же было на что-то смотреть?

— Итак, я полагаю, товарищ Берман, что вы уже информированы о нашем последнем провале.

Товарищ Берман молча и коротко кивнул головой.

— Я должен сознаться, товарищ Берман, что лично я ... лично я ... не понимаю решительно ничего.

Товарищ Берман ещё раз кивнул головой, так же коротко и так же молча. Медведева этот кивок даже несколько обидел, как будто его непонимание было чем-то для Бермана само собою разумеющимся.

— Повторяю ещё раз, вся эта история свалилась на меня, как снег на голову, и я ни о чём информирован не был.

Товарищ Берман ещё раз кивнул головой:

— Даже и о том, что делается в вашем округе.

— Разрешите доложить, до приезда этого Светлова не делалось решительно ничего. Что-то стало делаться только с момента его высадки на станции Лысково.

— Я, товарищ Медведев, вовсе не обвиняю вас в служебной небрежности. Тем менее в сознательной небрежности. Однако, организация существовала, само собою разумеется, и до высадки этого Светлова. И вы её всё-таки не заметили.

Товарищ Медведев пожал своим здоровым плечом:

— Как можно было заметить то, что не проявляло никаких признаков какой бы то ни было деятельности.

— А теперь, вот видите, проявляет. Вы опрашивали участнков отряда?

— Точно так! В общем, попали в засаду. Как и следовало ожидать.

— Почему следовало ожидать?

— За озером было, конечно, установлено наблюдение, и отряд перехватили по дороге. Сопротивление было, конечно, совершенно невозможно. Но опять вопрос, почему они выпустили генерала Буланина?

— Почему выпустили?

— Не стреляли. Я опрашивал, было ли у бандитов время стрелять по упавшему в речку человеку? Все говорят, время было. Стреляли? Нет, не стреляли. А если человек попал в речку, то мог и утонуть, мог и выбраться на берег. Значит, не хотели стрелять. А знали, кто он такой, там чуть не целое судебное заседание было.

Берман опять кивнул головой.

— Да, я тоже опросил старшину и двух солдат. Жаль, что вы этого майора Иванова домой отправили.

— Так ведь все говорят одно и то же. Генерала Буланина Светлов собирался повесить, а потом почему-то дал возможность спастись.

— Кто этот человек, который выдавал себя за эмиссара Коминформа?

Товарищ Медведев изумлённо поднял брови.

— А я думал, что вы это знаете. Майор Иванов что-то, по разведочным данным, слыхал о каком-то отшельнике или ламе, или знахаре, чёрт его знает, который жил в пещере и занимался всякой чертовщиной, майор Иванов полагает, что он именно н был “эмиссаром”.

— Ни о каком эмиссаре я ничего не знаю. Сколько у него было денег с собой?

— Майор Иванов говорит, около двадцати тысяч английских фунтов и около ста тысяч американских долларов.

Эта цифра не произвела на товарища Бермана никакого впечатления.

— Плохо то, что документы, которые были посланы с вашим китайцем, попали в руки этой банды, если она сумеет их расшифровать. А о каком медведе и о каких папиросах говорил в бреду генерал Буланин?

Глаза товарища Бермана как будто по-прежнему следили за струйками папиросного дыма, но товарищ Медведев не столько видел, сколько чувствовал, как их взгляд сейчас сконцентрировался на лице товарища Медведева.

— Не имею никакого понятия. Товарищ Иванов предполагает, что генерал Буланин просто-напросто предполагал сбежать за границу. У него был очень тяжёлый платиновый портсигар. Большая ценность. Остальное генерал Буланин, по-видимому, пытался извлечь из этого, яко бы, эмиссара ...

— Так он бы бредил о портсигаре, а не о папиросах...

— Не могу знать. У меня в руках только кончики какого-то узла, а где этот узел, я и понятия не имею ...

— Я ещё раз повторяю, товарищ Медведев, что я не собираюсь вас в чем-либо обвинять, — в тоне товарища Бермана промелькнули кое-какие успокоительные и даже, может быть, дружественные нотки, которые заставили товарища Медведева насторожиться с головы до пят.

— По разным причинам, о которых я не имею права говорить, всё это засекречено в совершенно особом порядке, вот почему вы и не знали... и не знаете. Вы не волнуйтесь, вам, да и мне, прежде всего надо стать на ноги. И в данный момент не предпринимать ничего. Мы понесли поражение. Наш противник очень силён, сильнее, чем вы думаете. В наш центр я обо всём этом уже сообщил. Новых приказаний пока не будет. Придётся некоторое время переждать. Так что вы идите и отдыхайте.

Товарищ Медведев тяжело поднялся с кресла.

— Ничего в этом направлении не предпринимайте, — повторил ещё раз товарищ Берман, — и никому ничего не говорите. Всё дело связано с заграницей, и малейшая неосторожность может погубить...

Товарищ Берман не докончил, кого погубить? Товарищ Медведев посмотрел на своего собеседника сверху вниз и снова подумал о машинах и о токе. Да, были люди поумнее его и, вот, погибли. Теперь ему, Медведеву, стало ясно, что Берман его подозревает в слежке, и что выхода нет, или Берман съест его, Медведева, или он съест Бермана. Третьего не дано.

Майор Иванов, покинув товарища Медведева, сразу направился в закрытый распределитель дома №13. Там он почти по ценам царского времени закупил балык, икру, консервы, коньяк и прочее и с набитым портфелем, плюс ещё один пакет, вышел на улицу. На улице, у входа в распределитель, он натолкнулся на товарища Чикваидзе, в руках которого был такой же портфель и такой же пакет и который стоял на тротуаре с видом явственной нерешительности. Сотоварищи по работе столкнулись почти нос к носу. Чикваидзе сказал: “Извиняюсь”, отступил шага на два назад и только тогда узнал Иванова.

— А, — сказал товарищ Чикваидзе, — так это вы?

— Я, — ответил товарищ Иванов.

— Вот, — горьким тоном сказал Чикваидзе. — И выпивка есть, и закуска есть, а деваться некуда!

— Почему это деваться некуда?

— Вернётся, — кратко сказал товарищ Чикваидзе.

— Кто вернётся?

— Стерва, — кратко ответил Чикваидзе.

— Какая стерва?

— Морская корова, — пояснил товарищ Чикваидзе и, заметив, что товарищ Иванов занят какими-то иными мыслями и не совсем понимает, кто именно есть морская корова, стал пояснять дальше.

— Вот эта самая Серафима, из Лыскова. Выписалась из больницы. Вернётся. Куда теперь пойду?

Товарищ Иванов только сейчас ясно понял, что и ему, собственно говоря, идти некуда, дома будет торчать востроносенькая супруга, а та, так, по крайней мере, казалось товарищу Иванову, стремилась всунуть свой востренький нос в самые сокровенные мысли и дела товарища Иванова. А и мысли, и дела товарища Иванова были слегка запутанными.

— Гм, — сказал товарищ Иванов. — Какого же ты чёрта с ней связался?

И сразу понял, что вопрос был глуп, он сам, ведь, тоже связался и сам теперь не может точно ответить, на какого, собственно говоря, чёрта.

— Гм, — мне домой что-то тоже идти неохота, там, вероятно, гости, а мне бы выпить, закусить, подумать и лечь спать.

— Подумать? — презрительно сказал товарищ Чикваидзе. — О чём тут думать? Деваться, вот, некуда. А эта стерва опять мебель переставит…

— Мебель? — рассеянно переспросил товарищ Иванов. — Если мебель, то еще чёрт с ней. А куда бы, в самом деле, завалиться?

Оба собеседника стояли на тротуаре и смотрели друг на друга взаимно сочувственными взглядами.

— К Марковне, — сказал товарищ Иванов решительным тоном, — далеко, да чёрт с ним, ты Марковну знаешь?

— Я тоже думал, разве удобно?

— Устроим так, что будет удобно. Мы с тобой сейчас вроде безпризорников. Пошли!

Товарищ Иванов решительно зашагал, и товарищ Чикваидзе старался от него не отставать. Прошли две-три полностью освещённых улицы, потом вступили в полосу полуосвещённых, потом пошли совершенно неосвещённые окраины, где товарищ Иванов от времени до времени дружески предупреждал товарища Чикваидзе:

— Тут яма, осторожнее. Тут куча мусора. Тут ров. Иди за мной, след в след, иначе ноги поломаешь.

Товарищ Чикваидзе молча повиновался и старался идти след в след. Уже было почти совсем темно, и осенний сибирский ветер нёс редкие, но крупные капли дождя.

Этак через полчаса очень усиленной ходьбы, собеседники очутились перед забором, за которым стоял плохо видимый в темноте, по-видимому, деревянный дом. Товарищ Иванов, поковырявшись у калитки, открыл её, а пса, который с лаем бросился было на него отбросил ударом сапога, показывавшим его значительную тренировку в области футбола. Дверь дома приоткрылась, и в ней показалась какая-то фигура, вооружённая керосиновым фонарем.

— Кого тут черти носят? — спросила фигура хриплым, но всё-таки женским голосом.

— Свои. — Кратко отвечал товарищ Иванов и, лягнув пса ещё раз, зашагал по деревянным доскам к открытой двери.

Товарищ Чикваидзе шёл след в след, оглядываясь, однако, и на пса. В дверях стояла женщина, фигура которой совершенно точно определялась русской поговоркой: “Поперёк себя толще”. При ближайшем рассмотрении она оказалась бабой лет под пятьдесят, с заплывшими жиром глазками и с выражением страха во всем её облике.

— Ничего, — сказал товарищ Иванов успокоительно, — мы не по службе. Не с ордером, а с выпивкой.

— Да мне что, да разве ж я... По мне хоть бы с ордером, а вы заходите, погода-то какая...

Баба отодвинулась в сторону, давая проход собеседникам. Товарищ Иванов стряхнул со своей шинели капли дождя, как отряхивается собака, вылезшая из воды, и сказал дружественно деловитым тоном:

— Ты вот что, Марковна, устрой нам стол и две постели на ночь. Кто сейчас у тебя?

— Никого, голубчик, нетути, как есть никого, одна я.

— Гм, — сказал товарищ Иванов, — понимаю. Так ты нас проводи, куда надо.

Баба закрыла дверь и задвинула её деревянным засовом, пошла вперед, освещая путникам путь, и провела их в комнату, которую при свете фонаря нельзя было осмотреть толком.

— Я чичас, чичас, голубчики.

Баба влезла на стул, с него на стол, и зажгла висячую керосиновую лампу. Когда эта лампа разгорелась, товарищ Чикваидзе увидел довольно просторную комнату со столом посередине, с двумя широченными кроватями, со стульями и какими-то картинками на стенах. Товарищ Иванов положил на кровать свой портфель и пакет, снял шинель, отряхнул её и повесил на какой-то гвоздь. Товарищ Чикваидзе сделал то же самое.

— А у тебя, Марковна, ничего горячего случайно нету? Закуски у нас вдоволь, а горячего нет ничего.

— Борщ есть, правда, вчерашний, со свининой, я вам, голубчики, всё это в момент оборудую... Вот чичас скатерть и посуду, пока вы там закусывать будете, я и борщ, и постели ...

Залитые жиром узенькие глазки перебегали с Иванова на Чикваидзе, выражение страха сменялось выражением беспокойства, а выражение беспокойства — чем-то вроде глубокого удовлетворения.

— Это тут малина, — пояснил товарищ Иванов товарищу Чикваидзе, — сейчас пустая ...

— Какая там малина, сохрани вас Господи, меблирашка, да и всё. Бывают, конечно, озорные ребята, да разве ж я разберу, неграмотная я совсем, где уж мне разобраться...

— А ты, Марковна, брось, — успокоивающе сказал товарищ Иванов, мы и тебя знаем, и твою малину знаем. И ты, и малина, нам нужны, иначе сгнила бы ты давным-давно где-нибудь на Колыме. Так что, ты не беспокойся и не болтай языком зря, а накрывай на стол.

— Ну, вот, завсегда напраслина, сказала Марковна для приличия, и исчезла.

Собеседники молча стали разворачивать свои пакеты и раскрывать свои портфели. Марковна вернулась через несколько секунд, отодвинула в сторону принесённые деликатесы и оставшуюся свободной часть стола накрыла грязной скатертью. Потом на скатерти появились стопки, кружки, тарелки и всё прочее. Товарищ Чикваидзе достал из кармана нож со штопором, откупорил литровую бутылку водки, налил полную кружку и, не ожидая дальнейших приготовлений, выпил эту кружку почти залпом.

— Что ж ты? — укоризненно сказал товарищ Иванов. — Без закуски, на пустой желудок?

— Не могу, — мрачно ответил Чикваидзе, — всё время тошнит.

— Отчего тошнит?

— От стервы, — лаконически ответил товарищ Чикваидзе.

Покончив с кружкой, товарищ Чикваидзе очень быстро и ловко открыл коробку килек, вытряхнул её содержимое на тарелку, взял пальцами несколько штук, отправил их себе в рот, и снова налил кружку.

— Да ты погоди, чего ты торопишься? — сказал товарищ Иванов.

Чикваидзе отхлебнул на этот раз только полкружки и тревожно посмотрел на бутылку.

— Не могу. Всё ещё тошнит. Только, вот, водки мало взял.

— Ну, у Марковны запас есть, ты уж не беспокойся.

По-видимому, это сообщение прекратило приступы тошноты. Товарищ Чикваидзе уселся на стул и стал накладывать на тарелку всякой твари по паре.

— Ты, я знаю, смеёшься, — сказал он, опорожнив остатки кружки. — А чего тут смеяться? Она, стерва, тут у меня сидит, — товарищ Чикваидзе положил ладонь на свою крепкую жилистую шею. — Хочу обратно, в Тбилиси перевестись. Не могу. Тошнит.

— Н-да, — сказал товарищ Иванов сочувственно, откашлявшись после первого глотка, — как это ты только влип?

— С пьяных глаз. А потом Берман. Чего-то ему эта стерва нужна...

— Была нужна, — сказал товарищ Иванов. — Была — и вся вышла.

Товарищ Чикваидзе с радостным ещё недоверием отставил в сторону новую кружку.

— Так теперь, говоришь, больше не нужна?

— Не нужна, — ещё раз повторил товарищ Иванов. — И потом какое товарищу Берману дело до твоих случайных связей? Пусть себе эта Серафима или устраивается при Бермане, или едет к себе обратно в Лысково, дом у неё там есть, хозяйство есть.. .

— Скандал будет, — нерешительно возразил товарищ Чикваидзе.

— А ты сделай так: когда её не будет дома, вынеси её вещи на площадку, а на дверь прибей записку… Ну вот вроде: “Пошла ты к чёртовой матери”.

Товарищ Чикваидзе посмотрел на товарища Иванова внимательно и даже пристально, как бы желая убедиться, собирается ли товарищ Иванов этим советом подвести его или не собирается. Но никакого подвоха во взорах товарища Иванова не было видно. Вид у товарища Иванова, несмотря на всю привычную деревянность лица, был усталый и раздражённый.

— Чёрт его знает, — сказал товарищ Иванов, — жили бы мы как люди, пришёл бы ты ко мне или я к тебе, выпили бы, закусили ... А тут, вот, в какой-то притон залезли, да и то ещё рады.

— На заповеднике было хорошо, — мечтательно припомнил товарищ Чикваидзе, — заберёшься в тайгу...

— Ну, это тоже для медведя, а не для человека, напьёшься в тайге, как свинья, и спишь под деревом, как медведь... Только и удовольствия .. .

Товарищ Чиквагдзе грустно и шумно вздохнул.

— Вот все говорят, что я баран. А я, ей-Богу, совсем не баран. В Грузии я умный. А здесь? Чёрт его знает, здесь. Вот навязалась баба. А ты говоришь, вещи выкинуть. У нас так не делается ...

— Да и у нас так не делалось. А сейчас что больше? Не выкинешь и вещи, и Серафиму, будет она на твоей шее сидеть, чёрт её знает сколько. Да ещё в какую-нибудь передрягу втянет!

Товарищ Чикваидзе вздохнул ещё более грустно и ещё более шумно.

— И некому научить. Человек я здесь новый. Разве я знаю?

— Никто не научит, — отрезал товарищ Иванов. — И никто не знает. Поумнее нас с тобою люди были, ты понимаешь, о ком я говорю, и кончили в подвале. Никто не знает. Один только чёрт, тот, может быть, знает...

Дверь в комнату раскрылась, и Марковна внесла дымящуюся миску борща. Товарищ Иванов прервал свои жалобы.

— А ты, Марковна, стаканчик, а?

— Оченно спасибо, — сказала Марковна, и сама налила себе кружку.

— Так ты говоришь, — спросил товарищ Иванов, — мы у тебя единственные постояльцы?

Марковна, глядя на товарища Иванова поверх края кружки, кивнула головой и, допив кружку, пояснила.

— Как есть, одни. Больше никого. Ваш Медведев всех разогнал. Кому охота? Разбежались кто куда. Совсем плохо. Не знаю, как и перебьюсь ...

— Это ты, Марковна, брось, — успокоительно сказал товарищ Иванов. — Перебьёшься. Если тебя пощупать, то и золото у тебя есть, и камешки есть, и соболя есть, брось прибедняться!

На жирном лице Марковны мелькнуло и исчезло выражение смертельного испуга.

— Да что ты, родной, какое там золото? Откуда золото? С борща этого, что ли, золото, наживёшь...

— Да ты не бойся, тебя не тронут. Вот, конечно, если нас с товарищем тут зарежут, тогда уж ты не жалуйся. А так не тронут. Ты у нас, можно сказать, как привада или прикормка. А что мы о тебе всё знаем, так ты уж не беспокойся! Не была бы нужна, давно бы нашли и золото, и камешки... А у тебя, может быть, солёные огурцы есть?

— Как же, как же, — обрадовалась Марковна перемене темы, — я чичас… Марковна исчезла за дверью.

— Вот тоже стерва-баба, — сказал Чикваидзе. — У нас, в Грузии, духан, как духан, пьют люди, поют люди, танцуют люди. Хочу в Грузию перевестись.

— Ну, мало ли ты что хочешь? Я бы, вот, тоже хотел…

— А что ты бы хотел?

— Ну, разные вещи. Вот, правда, я тогда мальчёнкой был. Взрослые выпивали. И скатерть, и закуски, и выпивка, и еда — сидят целый вечер, разговаривают, никто никого не боится. А мы — то в притоне, то в малине, то в берлоге. Ничего не поделаешь, такая эпоха.

Об эпохе товарищ Чикваидзе выразился нелитературно. Марковна принесла тарелку солёных огурцов и предпочла исчезнуть.

— Эпоха, — презрительно сказал товарищ Чикваидзе, — а ты мне скажи, что я один раз живу, или два раза живу?

— Надо полагать, один раз.

— Вот, — торжествующе сказал товарищ Чикваидзе, — один раз, да и тот псу под хвост, разве это жизнь?

— Как на войне, бывает, что и голову оторвёт.

— Голову, это чёрт с ней. Раз оторвало и кончено. А тут, вот хотя бы эта стерва. — Голос Чикваидзе стал интимно дружественным, — а ты меня, Иванов, не подведёшь вот с этой стервой?

— Тут и сам себя подвести человек может. Как сказать? По-моему, никакого риска нет. Берману Серафима больше не нужна, Медведев, в случае чего, за тебя заступится, а если ты её оставишь, она ведь тебя заест.

— Заест, — покорно сознался товарищ Чикваидзе.

— Я ещё подумаю, — сказал товарищ Иванов. — Устал сейчас. Да и водка в голову бросилась.

— Давай поспим, — предложил товарищ Чикваидзе и, не ожидая ответа, отодвинул на середину стола свою тарелку и прочее, положил локти на стол и голову на локти.

— Я только минут пять. Потом сразу проснусь.

Через две-три секунды товарищ Чикваидзе, действительно, спал. Товарищ Иванов докурил папиросу, пытался подумать и о Серафиме, и о самом себе, но никакие мысли в голову не лезли. Он поднялся со стула, взял с кровати свой электрический фонарик, хотел взять пистолет, но вспомнил, что пистолет отобрали таёжники, а дома он ещё не был и другой взять не успел. Пошарив по другой кровати, он обнаружил и положил в карман пистолет товарища Чикваидзе. Вооружённый таким образом, товарищ Иванов вышел на двор.

На дворе хлестал всё тот же крупный холодный дождь, под ногами хлюпала какая-то слякоть... Электрический фонарик выхватил из тьмы лицо того самого беспризорника, который несколько часов тому назад под крик: “Дяденька, дай, дай, дай папиросу”, — получил от товарища Иванова и пачку папирос, и таинственную записку Светлова, спрятанную в этой пачке.

— Ты тут что делаешь? — довольно глупо спросил товарищ Иванов.

Беспризорник дал непечатный, но совершенно исчерпывающий ответ.

— А Марковна говорила, что никого у неё нет.

— Ну, мы — это не в счет. Ты не бойся, тебя не тронут, директива такая есть.

— Чья директива?

— Пахана нашего.

— А почему?

— А это дело не мое. Директива, так директива. А ты пошёл вон. Не болтайся под ногами.

— Я, вот, набью тебе морду.

— Не набьёшь. И пистолет свой спрячь, захотим тебя ликвидировать, так никакой пистолет всё равно не поможет.

Беспризорнику было на вид лет шестнадцать-семнадцать. Говорил он непререкаемо авторитетным тоном, за его спиной стояла “своя бражка”, и силу этой бражки товарищ Иванов знал по своему служебному опыту. Вести дальнейшую дискуссию в таком неподходящем ни для какой дискуссии месте у товарища Иванова не было никакого желания. Да и цели не было никакой. Он плюнул и ушёл. Вдогонку ему, тот же беспризорник сказал тем же авторитетным тоном:

— Пей и не бойся, никто не тронет ...

Вернувшись в комнату, товарищ Иванов застал Чикваидзе всё ещё спящим. Товарищ Чикваидзе, по мнению Иванова, был хорошим парнем и вовсе не дураком, он был только новичком. Немудрено, что машина, в которой, как теперь стало выясняться, и сам товарищ Иванов понимал очень немного, была для товарища Чикваидзе и вовсе непонятной.

Товарищ Иванов снова сел за стол, отхлебнул глоток водки и закурил папиросу. Он, собственно, хотел посвятить вечер некоторым размышлениям, но размышления как-то плохо лезли в голову. Всё подавляло чувство какой-то обиды, вот, не совсем же он идиот, а, как оказывается, ничего он не понимал, и ничего он не достиг. Он и его жизнь, оказывается, зависят не только от Медведева и Бермана, но и от Светлова и даже от этого беспризорника. Ещё обиднее было ощущение того, что ему, товарищу Иванову, совершенно не на кого опереться. Вот те же таёжники под командой Светлова. Тоже “своя бражка”, уж те друг друга не выдадут. Не выдадут и беспризорники. Разница, правда, есть. Светлов — это одно. Беспризорники, или точнее, бывшие беспризорники — это воры, грабители и убийцы. Однако, даже и у них есть что-то свое. Товарищ Иванов знал, что некоторые и очень высокие чины милиции, и НКВД получают какие-то подарки от самых главных паханов, почему эти паханы и остаются безнаказанными, и если гибнет, то только всякая мелочь. Правда, и чинам случается попадать в подвал. Товарищ Иванов, может быть, в первый раз в жизни ощутил чувство абсолютного одиночества. Это одиночество он чувствовал как-то и раньше, но только теперь вот этот беспризорник довёл это чувство до грани сознания и обострил его почти до безнадежности. Что же делать? Ведь, собственно, даже и угла своего нет. Друзей нет. Товарищей нет. Семьи нет. Жены тоже нет, эта востроносенькая тоже вроде Серафимы, только, вероятно, поумнее.

Товарищ Иванов никогда в своей жизни не думал о таких вещах, как человеческая душа, не приходили они в голову и сейчас. Просто стало как-то очень тошно. Если бы он был позубастее, как, например, Медведев, тогда... А, впрочем, что тогда? То же самое. Товарищ Иванов ещё раз попытался думать, но это не выходило. Вместо мыслей, возникали мечты.

Вот, хорошо бы весной нагрузить лодку провиантом, охотничьей и рыболовной снастью, инструментами и дернуть в тайгу. Тайгу он всё-таки знал. Знал и то, что есть места, куда никакая власть не доберётся. Соорудить себе избёнку и хотя бы просто ждать. Будет какая-то война, да и ещё с какими-то атомными бомбами, лучше уж переждать. Незаметно для себя, товарищ Иванов стал даже подсчитывать, сколько может поднять лодка, сколько запасов он сможет сделать... В таком случае можно будет устроить и фальшивый ордер, потом иди и ищи! Словом, и лодка, и избёнка, и тайга начали становиться почти реальностью, обрастали всякими техническими подробностями, и к концу очередного стакана стали безусловной необходимостью, единственным выходом. Вот сволочь этот Светлев, мог же просто взять его с собою на заимку. Правда, откуда Светлов может знать, что у него, товарища Иванова, творится в душе? Вопрос о душе был сформулирован только в порядке обычного словоупотребления, как поговорка. Дальше этого товарищ Иванов пойти не мог. По всей его жизненной практике такие вещи, как Бог, душа, любовь, дружба и прочее были только устарелыми и привычными оборотами речи, которые не выражали, собственно говоря, решительно ничего конкретного. Но, всё-таки, было тошно. Вот, после лет двадцати службы сидит он в воровском притоне, воровски пьёт водку и не знает, вот, придёт он завтра “домой”, а дома, может быть, ордер на арест. Как- никак, сдались таёжникам без единого выстрела, позволили себя разоружить, да ещё и эта записка с беспризорником... Нет, уж лучше лодка и тайга. Нужно будет захватить хороший самогонный аппарат, в милиции есть целый склад конфискованных. А весной будут ягоды, осенью будет мёд. Можно будет жить...

Товарищ Чикваидзе поднял голову от стола и посмотрел на Иванова слегка осоловевшими глазами.

— Хочу в Грузию, — сказал он без всякого предисловия. — Там вино и солнце, тут тайга и водка. И Серафим там нет. Давай ещё выпьем и пойдём спать.

Товарищу Иванову не хотелось говорить ни о солнце, ни о вине, они молча выпили ещё стакана по два, потом товарищ Иванов не без труда стянул с себя сапоги, думал раздеться и дальше, но передумал, свалился и заснул. Снилась ему таёжная река, на реке лодка, нагруженная самогонными аппаратами, а в воде русалки, и все они были Серафимы Павловны. От такого зрелища товарищ Иванов проснулся, выпил ещё стакан и заснул окончательно.

Серафима Павловна, наконец, выписалась из госпиталя. Или, точнее, её выписали. Спина и прочие места ещё зудели, но ран уже не было, и, конечно, лежать в госпитале не было никакого смысла. Перед тем, как покинуть госпиталь, она попыталась получить аудиенцию то ли у Бермана, то ли, в худшем случае, у Медведева. И в том, и в другом ей было отказано, правда, после каких-то справок и разговоров и, правда, под тем объяснением, что и Берман, и Медведев больны и никого не принимают. Это всё могло быть, но это всё оставило в душе Серафимы Павловны осадок какой-то неуверенности.

Из госпиталя Серафиму Павловну отвезли на автомобиле, но уже не на легковом, а на санитарном. Выгрузили её перед общежитием сотрудников НКВД, где жили и Чикваидзе, и Иванов. От долгого лежания, потери крови, душевных переживаний и прочего такого ноги Серафимы Павловны передвигались с большим трудом. В доме был лифт, но он не работал, вероятно, с первого же дня его основания. Серафима Павловна, останавливаясь на каждой площадке лестницы, добралась до третьего этажа. Там на площадку выходило четыре двери, из которых одна вела в квартиру товарища Чикваидзе. К неописуемому удивлению Серафимы Павловны, перед дверью товарища Чикваидзе мирно стояли её, Серафимы Павловны, вещи: два аккуратно перевязанных бечевкой узелка, картонка, чемодан и сундучок. Это было вовсе непонятно. Подняв голову слегка вверх, Серафима Павловна увидела приколотую к двери краткую записку: .,Пошла к чёртовой матери, надоела”.

Записка была написана очень нетвёрдым почерком, и подписи под ней не было. Серафима Павловна в изнеможении опустилась на ступеньку лестницы. Нет, глаза её не обманывали, вот вещи и вот записка. Объяснение всему этому пришло не сразу, но оно пришло, напился, мерзавец, как свинья, и вот… Более правдоподобных объяснений Серафима Павловна не нашла. Напился и теперь спит, как свинья. Ну, я ему покажу.

Обида и ярость удвоили силы Серафимы Павловны. Она встала на ноги и стала молотить кулаками в дверь. Некоторое время это занятие не приводило ни к каким результатам, если не считать того, что из соседних дверей повысовывались какие-то женские головы, хихикнули, позахлопывали двери, и за этими дверьми продолжался заглушенный смех и какие-то комментарии. Однако, через некоторое время дверь всё-таки приоткрылась, и в щелку показалась часть лица товарища Чикваидзе.

— Чего скандалишь? Написано, пошла к чёртовой матери, стерва! Надоела! У тебя в Лыскове куры твои дохнут.

Серафима Павловна попыталась налечь всей свой тяжестью на дверь, но товарищ Чикваидзе оказался то ли тяжелее, то ли сильнее, дверь снова захлопнулась и защелкнулся английский замок. Никаких иллюзий, значит, не оставалось. Были кое-какие мысли о мерзавцах мужчинах, но они в данный момент не имели никакого практического значения. Одна из дверей снова открылась, за дверью послышался какой-то суровый женский голос, обращённый куда-то во внутрь соседней квартиры, и на пороге показалась серьёзная женщина лет пятидесяти. Серьёзная женщина обратилась к Серафиме Павловне в очень деловом тоне:

— Вы, гражданка, ваши вещи-ка пока ко мне в колидор поставьте, дайте я вам помогу. А то, пока вы там извозчика или тачку будете искать, их и спереть могут.

Из слов и тона серьёзной женщины Серафима Павловна поняла, что та считает и “извозчика”, и, следовательно, отъезд Серафимы Павловны чем-то само собою разумеющимся. Серьёзная женщина, вероятно, знала этого мерзавца Чикваидзе лучше, чем она, Серафима Павловна.

Выхода не было никакого. Тупик. Оставалось только это проклятое Лысково с его проклятыми курами. Ну, там она поправится, и тогда ещё посмотрим. Горькие слезы капали из глаз Серафимы Павловны, но она последовала совету серьёзной женщины, которая помогла ей перетащить вещи в коридор. Никаких дальнейших комментариев к создавшемуся мировому положению серьёзная женщина больше не делала.

Серафима Павловна не без труда спустилась на улицу. Как тут найти извозчика, когда на весь город их, может быть, есть десять штук? Несколько вдали, на противоположной стороне улицы, стоял какой-то автомобиль, возле него стоял какой-то человек, может быть, тут что-нибудь выйдет?

Серафима Павловна, шатаясь от слабости, направилась к автомобилю. Человек, стоявший у автомобиля, медленно двинулся куда-то, дальше. Лицо его показалось Серафиме Павловне как-то знакомым.

— Гражданин, товарищ, — завопила Серафима Павловна, — здесь вещи у меня на вокзал, а сама я из госпиталя, не можете ли вы...

Человек, стоявший у автомобиля, несколько повернулся. Да, что-то в нём было знакомое. И странное. Лоб, нос, круги под глазами, словом, все те части лица, которые обычно не зарастают бородой и всякой прочей дрянью, носили следы старого и глубоко въевшегося загара. Все остальное было тоже загорелым, но всё-таки как-то не так. Стремительное воображение Серафимы Павловны вооружило это лицо недостающими бородой и усами, и тогда перед ней, правда, шагах ещё в тридцати, предстал бывший Степаныч.

Серафима Павловна прижала руки к забившемуся сердцу: “Ну, конечно, это он”. Дальнейшее произошло почти автоматически, Серафима Павловна, присев на мостовую, завизжала диким голосом:

— Товарищи! Граждане! Шпиён. Ей-Богу, шпиён. Американский диверсант. Держите! Держите!

Немногочисленные прохожие исчезли, кто как мог, одни завернули за ближайшие углы улицы, другие нырнули в ближайшие подворотни. Где- то издали какой-то постовой милиционер выхватил наган и стал свистеть во всю мочь, однако, не сдвинулся с места. Кое-какие окна общежития пооткрывались, из них повыглядывали испуганные и любопытные женские лица, а из одного выглянуло и мужское лицо, вооруженное автоматом.

Лицо, вооруженное автоматом, заорало:

— Эй ты, стой, руки вверх!

Бывший Степаныч совершенно спокойно поднял руки вверх. Откуда-то раздался сухой выстрел, мужское лицо, вооруженное автоматом, бессильно свесило свою голову через подоконник. Серафима Павловна визжала во все свои лёгкие, но всё-таки сообразила спрятаться за чугунный фонарный столб. Что-то, очень похожее на тяжёлую железную палку ударило её по правому бедру, и Серафима Павловна, обнимая фонарный столб, совсем опустилась на мостовую.

В течение нескольких секунд улица опустела совершенно. Исчезли все прохожие. Исчез бывший Степаныч. Исчез его автомобиль. Только Серафима Павловна продолжала обнимать фонарный столб, теряя сознание от страха, боли, слабости и вообще от всего пережитого. Да ещё где-то вдали неистово свистел милиционер. Обитатели общежития бросились к своим телефонам, вызывая дом №13, и во всём общежитии спокойствие сохраняли только два человека: убитое лицо мужского пола, которое высунулось, было, из окна с автоматом в руках, и товарищ Чикваидзе, который просто спал.

После того, как в тяжком, хотя и коротком единоборстве с Серафимой Павловной ему удалось захлопнуть дверь перед самым её носом, уверенности в окончательной победе у него всё-таки не было. Он приложил ухо к двери и стал прислушиваться. Деловой голос его соседки, которую все почему-то звали просто Аграфеной, внёс в его душу некоторое успокоение, уж если товарищ Аграфена говорит об извозчике, значит, победа на его, Чикваидзе, стороне. О жизненном и прочем опыте товарища Аграфены он был очень высокого мнения. Оторвав ухо от двери, он после короткого, но очень зрелого размышления выпил прямо из горлышка что-то около полубутылки, лёг спать, закрыл голову не только одеялом, но и подушкой. Что же касается товарища Иванова, то тот предпочёл остаться у Марковны, не без основания предполагая, что дома его могут ждать новые служебные распоряжения. Новые служебные распоряжения, действительно, пришли, но товарища Иванова не было. Единственный источник, который мог бы указать на местопребывание товарища Иванова, спал мертвецким пьяным сном.

Телефонные звонки оказали свое действие. Минут через десять-пятнадцать после роковой встречи Серафимы Павловны со “шпиёном” из-за угла показался грузовик с нарядом НКВД, остановился почти у общежития, и из него посыпались и солдаты, и сотрудники. У двух из них на сворках были сыскные собаки. Серафима Павловна всё ещё сидела в полуобморочном состоянии, судорожно обнимая фонарный столб, так как никто из общежития не рискнул высунуть носа на улицу. Услышав, что у общежития остановился грузовик, Серафима Павловна собралась с силами и открыла глаза. Прямо против её носа оказалась раскрытая пасть сыскной собаки, Серафиме Павловне показалось, что это какое-то загробное чудовище, и что, вообще, дела обстоят дрянь. Серафима Павловна потеряла сознание всерьёз.

Старший лейтенант государственной безопасности товарищ Сорокин, стоявший во главе данного наряда, приказал внести Серафиму Павловну в дом и немедленно вызвать по телефону карету скорой помощи НКВД. В вестибюле дома он натолкнулся на неопределенное количество женщин разного возраста, которые стали говорить все сразу и, по-видимому, рассказывали, что кому в голову взбрело. Из-за перил лестницы третьего этажа перегнулась деловитая товарищ Аграфена и сказала:

— Вы, товарищ Сорокин, идите прямо ко мне, я вам расскажу, тут вам только голову заморочат.

Товарищ Сорокин знал товарища Аграфену, как, впрочем, и всех в этом общежитии. Он пробился через кучку жестикулировавших женщин разного возраста и поднялся на третий этаж. На площадке третьего этажа его ждала товарищ Аграфена. Тем же деловым тоном она, прежде всего, сообщила, что её сосед по площадке, товарищ Гмыр, убит пулей в голову наповал, и что жена товарища Гмыра там “немного убивается”. Товарищ Аграфена так и сказала: “Немного убивается”. Действительно, на полу у выходящего на улицу окна лежал человек с очень аккуратно простреленной головой, от переносицы сквозь затылок. Женщина, находившаяся около убитого, была, конечно, расстроена, но особенного горя не демонстрировала.

— Вот, — пояснила она товарищу Сорокину, — там был крик насчёт шпиона, он высунулся с автоматом, и раз — и нету.

— Чистая работа, — хладнокровно согласился товарищ Сорокин, — а откуда были слышны выстрелы?

— Этого я не знаю, я в кухне была.

Товарищ Сорокин довольно внимательно осмотрел и убитого, и его рану, и его положение, но никаких следственных выводов сделать из всего этого не смог, высунулся человек и получил пулю в лоб. И так как было неизвестно, насколько именно он высунулся, то нельзя было установить, откуда именно стреляли, даже и пулевая дыра в стенке не давала никакого ответа на этот вопрос.

Товарищ Аграфена очень коротко и очень деловито рассказала о том, что именно произошло. Товарищ Сорокин выразил желание немедленно опросить товарища Чикваидзе. Товарищ Аграфена пренебрежительно пожала руками:

— Не стоит. Сегодня утром пришёл уже в полпьяна. Теперь, надо полагать, и вовсе пьян.

Тем не менее, товарищ Сорокин долго стучал и звонил в дверь Чикваидзе, которому по этому поводу снова приснилось вооружённое вторжение Серафимы Павловны, и он проснулся с чем-то вроде холодного пота на лбу. Открывать или не открывать? Но стук и звонки были очень настойчивыми, и кроме них с лестницы доносился гул возбуждённых женских голосов.

Товарищ Чикваидзе с трудом сквозь хмель и сон сообразил, что что-то такое всё-таки случилось. Проклиная всё и вся, он не без труда поднялся с кровати и с ещё большим трудом дополз до двери. За дверью ему опять показался призрак Серафимы Павловны. Он открыл дверь, но оставил её держаться на цепочке и выглянул в образовавшуюся щелку. Вместо Серафимы Павловны перед дверью стоял товарищ Сорокин.

— Ты совсем или не совсем пьян? — не без некоторого сочувствия спросил товарищ Сорокин.

— Не выспался, — уклончиво ответил товарищ Чикваидзе,— выпил и лёг спать.

— Угу, — сказал товарищ Сорокин, — а ты знаешь, что твою Серафиму опять ранили?

— Несчастный я человек, — довольно неожиданно ответил товарищ Чикваидзе.

— Почему несчастный?

— Почему её не убили? Опять на мою шею сядет!

— Ну, это уж твоё дело семейное. А товарища Гмыра убили...

— Кто?

— Вот в том то и вопрос. Ты ничего не слыхал?

— Я же говорю, пьян был, спал и ничего не слыхал.

— Положим, о том, что ты пьян, ты ничего не говорил, да и без разговоров видно. Словом, ничего не слыхал?

— Ничего.

— Ну и пошёл дальше спать .

Товарищ Сорокин спустился этажом ниже и долго звонил и стучал в дверь квартиры товарища Иванова, но эта квартира не проявляла никаких признаков жизни. “Значит, нет дома, — решил товарищ Сорокин, — только, куда он мог деваться?”

Чины НКВД, рассыпавшиеся по улице, не знали, что собственно им делать. Квартал был привилегированным. Во всех домиках, домах и особняках жили крупные работники НКВД. Почти напротив общежития был даже и особняк товарища Медведева. Лезть туда с обысками и прочим было бы непредусмотрительно. Под одним из заборов нашли две стреляных гильзы маузеровского пистолета. Место находки обозначили колышками. Товарищ Сорокин попытался что-либо узнать у Серафимы Павловны, но та была почти без сознания. Выругавшись, товарищ Сорокин зашёл в ближайшую квартиру и некоторое время провёл у телефона. Прибыл санитарный автомобиль, погрузили на одну из коек мёртвое тело товарища Гмыра, и на другую — полумёртвое тело Серафимы Павловны. Товарищ Сорокин, выйдя из общежития, приказал своим сотрудникам оставаться на месте, наблюдать за окрестностью и ждать дальнейших распоряжений. Сам он втиснулся на шофёрское сиденье санитарного автомобиля, который направился к дому №13. От тряски на ухабах мостовой Серафима Павловна кое-как пришла в себя. Придя в себя, обнаружила прямо перед собой чьё-то мертвое лицо с простреленной головой и пришла к твёрдому убеждению, что на этот раз она окончательно попала на тот свет. С этой мыслью Серафима Павловна снова потеряла сознание.

Товарищ Сорокин сидел у постели товарища Медведева и с деловитой краткостью докладывал последнему о происшествиях в общежитии и около него. Повествование об изгнании Серафимы Павловны вызвало у товарища Медведева лёгкий приступ весёлости:

— Вот, расхрабрился наш товарищ Чикваидзе, прямо в герои Советского Союза метит…

Но по мере дальнейшего изложения весёлость товарища Медведева начала иссякать. Все это получалось, по меньшей мере, странно. Весёлость иссякла совсем, когда дело дошло до маузеровских гильз.

— А откуда, по-вашему, мог стрелять неизвестный злоумышленник? — спросил он товарища Сорокина.

— Это трудно установить с точностью. Он мог стоять у забора, за деревом, мог сидеть на заборе и мог стрелять из-за забора.

— А забор-то чей? — спросил почему-то не без некоторого раздражения товарищ Медведев.

— Вот в том-то и дело, — ответил товарищ Сорокин, — это забор вашего особняка.

Товарищ Медведев почувствовал, пока ещё очень смутно, что дело начинает принимать какой-то очень скользкий характер. Забор его особняка? Что за всем этим может скрываться?

— А вы обследовали забор и место за забором?

— Никак нет, товарищ Медведев, без вашего разрешения это было бы не совсем удобно.

Товарищ Медведев слегка закашлялся.

— Вы сделали ошибку, товарищ Сорокин... Да, да, я понимаю, но всё-таки ошибку. Сейчас же возьмите с собой следственную группу и самым тщательным образом осмотрите забор. И особняк тоже. Там живёт моя кухарка и моя … экономка. Но, может быть, их не было дома. Или спали. Перед самым забором нет никаких следов?

— Никак нет, никаких, там вымощено булыжником.

— Тэ-эк-с, — сказал товарищ Медведев, — дело, я полагаю, принимает очень запутанный характер.

— Точно так.

В дверь постучали. Вошёл жовиальный доктор.

— Разрешите доложить, товарищ Медведев, ничего особенного, так сказать, ветчина несколько прострелена, кость не задета... Правда, нервный шок, осложнённый предыдущим ранением, семейной неприятностью, но ничего мало-мальски угрожающего.

— А говорить с ней сейчас можно?

— Да, можно. Я дам ей успокаивающую инъекцию, на десять минут она придет в себя и потом заснёт.

— А как генерал Буланин?

Жовиальный доктор искоса посмотрел на товарища Сорокина.

— Можете говорить. Как с ним?

— Собственно говоря, агония. Может быть, до вечера ещё будет жить. Всё о каких-то папиросах говорит в бреду.

— Так я сейчас к товарищу Гололобовой.

Товарищ Медведев тяжело, с помощью доктора и товарища Сорокина поднялся на ноги. Проходя к двери, он мельком взглянул на себя в зеркало. Из зеркала смотрела пожелтевшая, опухшая физиономия с синевой и мешками под глазами и с выражением плохо скрытого страха в этих глазах.

“Опустился, чёрт меня дери”, — сказал про себя товарищ Медведев. Нужно взять себя в руки. Нужно взять себя в руки”.

Он даже и про себя не договорил о том чувстве, всё больше и всё ближе нависающей смертельной опасности, в какую его всё глубже и глубже втягивала вся эта Светловская история.

Жовиальный доктор извинился, он пройдёт вперёд, сделает инъекцию и потом вызовет товарища Медведева. Товарищ Медведев остался стоять в коридоре. Товарищ Сорокин сейчас же уехал продолжать своё следствие. Товарищ Медведев ещё раз посмотрел на себя в зеркало, прибитое к коридорной стене и ещё раз отметил то чувство сдавленного страха, которое виднелось в его глазах. Было ли видно это чувство и другим? Нет, нужно взять себя в руки…

Серафима Павловна снова очутилась на той же койке, с которой её выписали часа полтора тому назад. Ей что-то впрыснули, перевязку она перенесла в полусознательном состоянии, потом доктор куда-то исчез, потом он вернулся, сделал ещё одну инъекцию, от которой по телу Серафимы Павловны прошло какое-то успокоение. Укладывая в металлическую коробочку свой шприц, доктор сказал:

— А вас, товарищ Гололобова, хочет видеть товарищ Медведев, он сейчас зайдёт ...

В душе Серафимы Павловны мелькнуло что-то вроде злорадства: “Вот, только что и принять не хотел, сказали, что болен, а сейчас и сам сюда идёт. Ох, и сволочь, — подумала Серафима Павловна. — Ох, и сволочь же, везде сволочь” .

Доктор открыл дверь, в которую тяжко вошёл товарищ Медведев, пододвинул ему стул и помог усесться. Товарищ Медведев как бы простирал над Серафимой Павловной свою загипсованную и как бы благословляющую руку.

— Не везёт вам, Серафима Павловна, — сказал он интимно- дружественным тоном ...

— Ох, и не говорите. Прихожу больная домой, а этот подлец, мерзавец, негодяй выбросил мои вещи... — Серафима Павловна, следуя выработанному ею самой трафарету хотела, было, что-то сказать о похищенной невинности и об этих сволочах мужчинах, но во время удержалась.

— Ну, об этом позже, — мягко сказал товарищ Медведев. — А что это за шпион, которого вы увидали на улице?

— Как, что за шпиён? Ваш шпиён, тот самый.

Товарищ Медведев даже откинулся назад на спинку стула. Его шпион? Да ещё из-за его забора?

— Ваш, — упорно твердила Серафима Павловна, — вот тот самый сторож, что на охоте, егерь или как его, Степанычем, кажется, звали, что в меня стрелял. Тот самый. Только рожа выбрита. Вид этакий интеллигентный на себя напустил, а там, где выбрито, шкура как у поросёнка, даром, что чем-то замазал. Он самый! Мне чего врать? А когда какой-то гражданин крикнул ему из окна: “Руки вверх”, так он и руки поднял, ему чего, знал, что он тут не один, тут цельная банда, помяните моё слово. Счастье моё, что я ещё за столб спряталась, лежать бы мне сейчас на том свете, это как Бог свят! Он самый!

— Но, всё-таки, вы, вероятно, успели услыхать, из какого направления шли выстрелы?

— Из того же самого, из-за забора. Особняк там стоит, такой шикарный, вот, по-моему, из этого особняка. Вот, живут же люди, как люди, и особняк и всё такое. А мне-то куда деваться? Спасибо ещё, что соседка этого подлеца вещи мои к себе взяла, а то куда же я, больная, раненая? Извозчика не найти. А чего мне назад в Лысково ехать, что я там буду делать? — Серафима Павловна даже слегка всхлипнула.

Товарищ Медведев всё яснее и яснее начинал понимать, что его положение приобретает довольно мрачный оттенок. Не будь этой проклятущей бабы, не было бы, может быть, всей этой истории с Дубиным, со Степанычем, с генералом Буланиным. Но как бы то ни было, товарищ Медведев не мог не признать, что взгляд у Серафимы Павловны, несмотря на её совершенно очевидную глупость, пронзителен до чрезвычайности. И что ссориться с ней нет смысла.

— А вы не беспокойтесь, Серафима Павловна, — сказал он по мере возможности дружественным тоном, — в Лысково вам, действительно, возвращаться нечего. Я вас тут в штат и на паёк зачислю, комнату вам дадим, постепенно подучитесь, можете стать полезным работником.

Слезы, выступившие, было, на глазах Серафимы Павловны, высохли мгновенно. Правда, нужно было бы ещё покочевряжиться, поломаться, но, как и в давнем случае с товарищем Чикваидзе в Лыскове, события неслись слишком стремительно.

— Спасибо вам, товарищ Медведев, я уж постараюсь. И Дуньку эту самую найду.

— Какую Дуньку? — спросил в некоторой рассеянности товарищ Медведев.

— Вот ту самую, которая из Лыскова. Тут она всем делом заворачивает, это уж как Бог свят.

О святости Господа Бога товарищ Медведев спорить не стал. Не стал спорить и о Дуньке. Опираясь здоровой рукой о край кровати Серафимы Павловны, он с трудом поднялся на ноги.

— Так вы пока выздоравливайте. Придётся малость полежать. А всё остальное уж я устрою.

Серафима Павловна осталась одна. Бедро тупо болело, в голове шумело от инъекций, но вдали вырисовывалась какая-то светлая полоска: зачислят в штат, дадут паёк и комнату. Эх, нужно было бросить эту сволочь Гололобова давным-давно, когда помоложе была. А так жизнь прошла в тёмном месте, в дыре, в дыре, среди каких-то мужиков... Постепенно сознание Серафимы Павловны начало тускнеть.

Товарищ Медведев вышел в коридор, по рассеянности завернул не в ту сторону, потом вернулся в свою комнату, ещё раз посмотрел в зеркало и ещё раз увидел пожелтевшее, опухшее и осунувшееся лицо и глаза затравленного зверя. Нет, с этим нужно как-то справиться... Товарищ Медведев стоя выкурил папиросу и решил отправиться к Берману. По своему опыту он знал, что опасность нужно встречать, а не ждать, пока она свалится неизвестно откуда. Опасность, конечно, нависла. Старая ненависть между ним и Берманом за это время успела как-то конкретизироваться, Берман почти открыто обвинял Медведева в том, что он, Медведев, как-то “не справился” с засевшей у него под носом организацией. А, может быть, подозревал нечто большее — соучастие в ней Медведева. Медведев подозревал самого Бермана, а история с папиросами довела взаимные подозрения до пункта, за которым должна была последовать гибель одного из них. “Но, что именно наболтал в бреду генерал Буланин? Не повезло. Не повезло. И ещё это дурацкое ранение и сегодняшнее открытие Серафимы Павловны”.

Здоровой рукой товарищ Медведев сполоснул над умывальником своё лицо, растёр его жестким полотенцем и двинулся к товарищу Берману.

К его неприятному удивлению, у товарища Бермана сидел какой-то человек, лицо которого было совсем незнакомо. Это было железное лицо с резкими и неподвижными чертами, с широким лбом, крепко очерченными челюстями и с как будто рассеянным, но очень пристальным взглядом серовато-зелёных глаз — глаз змеи. Человек был крепко скроен и сидел у товарища Бермана с видом скорее хозяина, чем гостя.

Товарищ Берман обычным скупым движением руки указал на свободный стул.

— А это товарищ Кочетков, — сказал он, — товарища же Медведева вы, конечно, знаете.

По тону товарища Бермана трудно было определить, хотел ли он представить друг другу Кочеткова и Медведева, или просто назвал эти два имени в порядке информации. Но как бы то ни было, товарищ Медведев почувствовал нечто вроде озноба на спине.

Имя товарища Кочеткова он слышал. Впрочем, у товарища Кочеткова были и другие имена, как имя Кочеткова иногда носили и другие люди. Все они составляли так называемый штаб личной охраны товарища Сталина. Их не знал почти никто. Говорили, что их было шесть человек, говорили, что их было десять человек. От остальных смертных работников самых узловых пунктов Советской власти они отличались своими удостоверениями. Эти удостоверения были отпечатаны на особой алюминиевой бумаге или, точнее, пластинке и начинались с того, что “предъявитель сего, такой-то, по специальному поручению генералиссимуса Союза Советских Социалистических Республик Иосифа Виссарионовича Сталина, уполномочен”… Полномочия были, практически, неограниченными.

Об этих людях, их называли “личной шестёркой”, хотя, может быть, их было и больше шести, даже самые высокие партийные вельможи не говорили ничего, не было “принято”. Тут сказывалась та неписанная конституция всеобщего страха, которая налагала всеобщий запрет на некоторые темы и вопросы советской жизни. Были вещи, о которых знали все, и о которых не смел говорить никто. Были вещи, которые знали очень немногие, но и немногие не смели говорить ничего. Нужно было делать вид, что никто об этом ничего не знал. И что этого не существует вовсе. Правда, даже и сам Медведев при всем своем служебном положении и служебной и партийной информации знал об этом очень немного, почти ничего. Знал ли Берман намного больше?

Товарищ Кочетков коротко кивнул головой товарищу Медведеву. Товарищ Медведев взял стул и уселся по другую сторону кровати. Он предпочёл сделать вид, что ни о личной шестёрке, ни о товарище Кочеткове, он никогда не слыхал ничего.

— Я, товарищ Берман, хотел доложить вам о новом происшествии ....

— Я уже знаю. При товарище Кочеткове вы, понятно, можете говорить всё. Надеюсь, вы о нем слыхали? — В голосе товарища Бермана проскользнуло нечто вроде иронии.

Товарищ Медведев слегка пожал своим здоровым плечом. Вопрос носил несколько провокационный характер.

— Всякие слухи по земле ходят, товарищ Берман, — сказал он неопределённо. — И не всякие слухи мы имеем право проверять.

Ответ, видимо, понравился товарищу Кочеткову. В его зелёноватых глазах появилось нечто вроде весёлости.

— В общем, товарищ Медведев, на вас свалилась, так сказать, целая полоса всяких неприятностей.

В тоне и в глазах товарища Кочеткова Медведеву показалось что-то хищное. Но, может быть, только показалось?

— Это, товарищ Кочетков, не в первый раз. Но теперь, боюсь, всё это принимает более серьёзный характер, чем я предполагал. Я приказал обыскать там всё и мой особняк в частности.

— Правильно, — сказал товарищ Кочетков, — двое моих людей тоже там.

Товарищ Медведев снова почувствовал нечто вроде озноба в области позвоночного столба. Выходило и в самом деле плохо, товарищ Медведев был достаточно стреляным воробьем и отдавал себе достаточно ясный отчёт в том, как мог Берман использовать всё это почти невероятное сплетение событий. До истории с папиросами было ещё неясно, имело ли для Бермана какой бы то ни было смысл это использование? Сейчас не оставалось почти никаких иллюзий, Берман что-то пронюхал, что-то заподозрил и постарается отделаться от Медведева возможно скорее.

В дверь постучали. Товарищ Кочетков хозяйским тоном сказал: “Войдите!” Вошёл все тот же жовиальный доктор, на лице которого на этот раз отражалась серьёзность положения.

— Разрешите доложить, товарищ Берман: генерал Буланин скончался.

Никто не сказал ни слова, но почему-то все четыре пары глаз посмотрели на коробку с папиросами, лежавшую на столике у кровати товарища Бермана. И все как-то заметили эти взгляды. Доктор продолжал стоять почти у дверей со своим стетоскопом в руке, как будто ожидая каких-то дальнейших распоряжений.

— Так-с, — скакал товарищ Берман. — Можете идти. О дальнейшем я вам сообщу.

Жовиальный доктор сделал общий поклон и исчез. Товарищ Медведев чувствовал себя так, как если бы он очутился связанным посередине между очковой змеёй с одной стороны и чем-то вроде тарантула с другой.

— Вам обоим, товарищи, — сказал Кочетков, — нужно бы просто взять отпуск и поправиться.

Товарищ Берман промолчал. Товарищ Медведев слегка склонил голову.

— Если будет приказ, то конечно. Лично я часть своих обязанностей всё-таки могу выполнять.

Товарищ Медведев понимал прекрасно, отпуск в такой момент означает почти отставку и, кроме того, означает полную беспомощность.

Товарищ Кочетков посмотрел на него всё тем же хищно-весёлым взглядом.

— Нет, ни о каком приказе речи нет. Я только не думаю, чтобы товарищу Берману, в его нынешнем состоянии, было бы очень полезно ломать голову над какими бы то ни было проблемами ...

— Я полагаю, — сухо сказал товарищ Берман, — что через несколько дней мы кое-что выясним.

— Я этого не полагаю, — неожиданно резко сказал товарищ Кочетков. — Валерия Михайловича Светлова считают самым опасным врагом Советской власти, самым опасным в мире. Я полагаю, что основания для этого вполне достаточны. Так что вы, товарищ Берман, виновны в том, — тут голос Кочеткова снова принял какой-то ехидно весёлый характер, — вы, в частности, виновны в том, что судьба вас столкнула с самым опасным человеком в мире. Вот, до сих пор и мы с ним не справились. Очень сомневаюсь в том, чтобы нам это удалось в ближайшие дни.

— Я не говорил о том, что мы справимся. Я сказал только, что мы кое-что выясним.

— А я даже и в этом сильно сомневаюсь. Посмотрим, впрочем, что даст сегодняшний осмотр... Думаю, что не даст ничего.

— Разрешите доложить, — сказал товарищ Медведев, — я решил зачислить товарища Гололобову в штат. Она, конечно, дура, но глаза у нее видючие... И, кроме того, всё-таки два раза ранена.

— Ничего не имею против, — ответил товарищ Берман.

Товарищ Кочетков встал со стула.

— Я пока что займу ваш кабинет, товарищ Берман. Значит, пока...

Не ожидая никакого ответа, товарищ Кочетков вышел из комнаты. Товарищ Медведев тоже встал.

— Если будут какие-нибудь распоряжения ...

— Нет, пока никаких. Идите и отдыхайте.

Товарищ Медведев направился к двери и по дороге к ней увидел в зеркале лицо Бермана. Лицо было, как и прежде, насекомое. Но в глазах товарищ Медведев прочёл такую ненависть и такое презрение, каких он в Бермане никогда не замечал. Было ясно, что случайного отражения в зеркале товарищ Берман не предусмотрел, и на какое-то мгновение он ослабил свою привычную маску, и из-под неё выглянуло то, что можно было бы назвать душой товарища Бермана. Выражение ненависти не произвело на товарища Медведева ровно никакого впечатления, мало ли таких выражений видал он на своему веку? Но презрение было гораздо хуже, как будто Берман уже одержал какую-то победу и уже наслаждается гибелью Медведева, осмелившегося вступить с ним, Берманом, в какую бы-то ни было борьбу.

Товарища Медведева снова охватило то же ощущение, которое так часто охватывало товарища Чикваидзе, ощущение полуслепого щенка, попавшего во внутренность какой-то чудовищной машины, где плохо понятные, или вовсе непонятные зубчатки, шестерни, колёса, рычаги, валы и прочее вертятся с головокружительной силой и скоростью, и в которых даже он, товарищ Медведев, понимает, как оказывается, очень мало. В голове товарища Медведева мелькнула довольно странная мысль, а вдруг и”генералиссимус” тоже понимает не очень много? Может быть, весь этот аппарат живёт и убивает, действует и давит, так сказать, сам по себе. Вот, примерно, так, как камень столкнутый с высокого обрыва, катится дальше сам по себе, попробуйте остановить?

Товарищ Медведев вернулся в свою комнату и вызвал доктора Шуба. Жовиальный доктор, как и почти всегда, казалось, только и ждал, что этого вызова, он появился моментально.

— Вы мне, доктор, впрыскивание какое-нибудь дайте. Расклеился. Голова болит, рука болит…

Жовиальный доктор слегка развёл руками.

— Я сейчас. Но, конечно, товарищ Медведев, вам необходим отдых. И товарищу Берману, конечно, тоже. Может быть, ему ещё больше, чем вам.

Новый намёк на отдых или отпуск вернул товарища Медведева к его прежним опасениям. Правда, нельзя было предполагать, что товарищ Кочетков будет как-то делиться своими соображениями с этим вот жовиальным доктором, но ведь бывает и так, ползут, ползут какие-то слухи, намёки, предположения, а потом, оказывается, что за всеми ними стоит что-то очень реальное. Словно как-то и кем-то создаётся какая-то атмосфера. Атмосфера, в которой сейчас находился товарищ Медведев, ему очень не нравилась. Со всех сторон нагромождались какие-то неприятности, катастрофы. Его, Медведева, авторитет падал с каждым днём, даже и у его подчиненных. Прибытие Бермана, потом Буланина и, вот, сейчас Кочеткова показывало всем, что центр считает его, Медведева, по меньшей мере, недостаточно “крупным” работником для данного задания. Это понимают, конечно, все служащие дома №13. Понимают также и то, что неудачи последнего времени на кого-то будут свалены, виноват ли человек или не виноват, это никакой роли не играет. Нужно найти виновного. И товарищ Медведев с достаточной ясностью понимал, что для этой роли он годится больше, чем кто бы то ни было иной.

Доктор вернулся со шприцем и ампулами. В его лице товарищ Медведев уловил, или ему показалось, что уловил, то выражение, которое как-то почти автоматически окружает впадающих в опалу сановников. Никто ещё ничего не знает, никто ещё ничего не говорит, но как-то чувствуется, человек сорвался и теперь человека сбросят.

Инъекция вернула товарищу Медведеву некоторую часть его обычного самообладания. Но и оно помогло мало. Да, конечно, его, Медведева, никак не информировали обо всем этом Светловском деле. Значит, не нашли нужным или возможным информировать. Значит, кто-то не доверял. Потом прислали Бермана, потом Буланина, потом Кочеткова. И всё это совершенно в обход Медведева. Из этих трёх Буланин уже погиб, Берман ранен, Кочетков что-то, вероятно, планирует, привёз с собою каких-то “своих людей”. Товарищ Медведев перелистал в своей памяти все происшествия недавнего времени, начиная с появления Светлова на станции Лысково и кончая появлением Кочеткова в доме №13. Конечно, всё складывалось против товарища Медведева. А тут ещё и эти папиросы! Что говорил о них умирающий Буланин? Что он прокричал там, попав в засаду? В какой степени Берман мог связать разговор о папиросах с подозрениями о слежке за ним со стороны Медведева? Что-то, конечно, заподозрил. Что именно? Но что бы Берман ни заподозрил, он постарается Медведева съесть. Если бы не эта раздробленная рука, Медведеву сейчас же нужно было бы лететь в Москву. Правда, и здесь совсем не исключалась возможность, что его арестовали бы на аэродроме.

Товарищ Медведев достал из ночного столика ещё не законченную бутылку коньяку, отхлебнул глоток, закурил папиросу и почему-то стал думать, как глупо всё это получилось. Партизанствуя против белой армии Колчака, мог ли он представить себе всё, что произошло в результате его, Медведева, и сотен тысяч таких Медведевых усилий и жертв? Правда, последние годы жил он барином. Правда и то, что зажирел он несколько, сидя здесь в Неёлове, не ездил на поклон в Москву, как-то запустил свои старые партийные связи... Но, всё-таки, разве это жизнь? Разве за это боролись сотни тысяч Медведевых? И сколько из них сейчас осталось в живых?

Товарищ Медведев никак не страдал от избытка каких бы то ни было моральных соображений. Борьба есть борьба. Цель этой борьбы как-то постепенно-постепенно затуманилась, изменилась, кажется, была раньше какая-то идея. А, может быть только какой-то протест? А потом вот оно и пошло. Пост. Особняк. Право над жизнью и смертью любого из обитателей Средней Сибири. Но теперь право жизни и смерти у Бермана или Кочеткова над ним, Медведевым. Да, если бы не рука, нужно бы в Москву.

Но Москва была утопичной. Товарищ Медведев ещё раз отхлебнул из бутылки, ещё раз здоровой рукой сполоснул над умывальником своё лицо и растёр его полотенцем, как-то бессознательно пытаясь смыть и стереть с этого лица и с глаз выражение затаённого ужаса. Ещё раз вспомнил ненавидящий взгляд Бермана, взгляд сладострастного насекомого, уже запустившего свое ядовитое жало в тело своей жертвы... Нет, надо идти напролом. Борьба есть борьба.

Товарищ Медведев вышел из комнаты и, петляя по бесконечным коридорам уцелевшей части дома №13, подошёл к кабинету, ныне занимаемому товарищем Кочетковым. Перед кабинетом была секретарская, в которой не было никого, а у двери из секретарской в кабинет стояло двое часовых. Наличие этих часовых вызвало у товарища Медведева новый приступ страха и чего-то вроде возмущения.

— Вам чего? — кратко спросил один из часовых.

— Моя фамилия Медведев, мне срочно нужно видеть товарища Кочеткова.

Часовой осмотрел товарища Медведева с ног до головы. И потом, ничего не говоря, повернулся и исчез в двери. Товарищ Медведев ясно почувствовал, что в доме №13 он уже не хозяин. Хозяин кто-то другой. Может быть, даже и не Кочетков?

Часовой возвратился через несколько секунд. Открыв двери перед товарищем Медведевым, он сказал так же коротко:

— Входите.

Товарищ Медведев вошёл. За столом, за которым когда-то раньше восседал он сам, Медведев, потом Берман, теперь сидел человек с железным лицом и холодно-зеленоватыми глазами, товарищ Кочетков. Войдя, товарищ Медведев сделал здоровой рукой жест, указывающий на два кресла, стоявшие в углу комнаты. Товарищ Кочетков, не выражая на своём лице ровно ничего, последовал этому жесту и молча сел в одно из кресел.

— Я полагаю, — сказал товарищ Медведев, — что там, у стола где-то есть микрофон.

Товарищ Кочетков не ответил ничего, и в его лице не было даже никакого вопроса. Он просто смотрел на товарища Медведева и ждал.

Товарищ Медведев чувствовал, что сейчас наступает, может быть, самый решающий момент его жизни.

— Если бы не моё ранение, — сказал товарищ Медведев очень тихим голосом, — я счёл бы необходимым лететь в Москву для личного доклада. Очень может быть, что я ошибаюсь, и что связь с Валерием Светловым входит в высшие планы…

На железном лице не отразилось ничего. Холодно-зеленоватые глаза продолжали смотреть на товарища Медведева всё с тем же змеиным выражением.

— Дело заключается в двух вещах, товарищ Кочетков. Первая, у товарища Бермана была встреча с Валерием Светловым, длилась она, вероятно, четверть часа. И вторая, после этой встречи товарищ Берман запретил принимать какие бы то ни было репрессивные меры по отношению к заимке Еремея Дубина. Я полагал и теперь полагаю, что своевременно высланный отряд парашютистов мог бы захватить на этой заимке и Валерия Светлова и кое-каких его сообщников.

— Какая встреча? — довольно резким тоном спросил товарищ Кочетков.

Товарищ Медведев вынул из кармана свой портсигар и протянул его товарищу Кочеткову. Очень сжато он рассказал о том, как именно попали окурки папирос и обрывок записки в его руки, и что именно, по его соображениям, могло происходить на перевале. Товарищ Кочетков взял портсигар, осмотрел, и даже обнюхал окурки, впился глазами в обрывок записки, закрыл портсигар и положил его себе в карман.

— А вы не делали дактилоскопического анализа этой записки?

— Никак нет. В данных условиях это могло бы быть неудобно. Кроме того, почерк не оставляет никакого сомнения.

На железном лице не отразилось решительно ничего. Но товарищ Медведев не даром тридцать лет варился в партийном соку, чтобы не почувствовать, товарищ Кочетков всё-таки клюнул.

Ничего не говоря, товарищ Кочетков откинулся на спинку кресла, закурил папиросу, потом, как бы спохватившись, предложил другую и Медведеву. Несколько минут оба сидели в полном молчании — товарищ Медведев в ожидании дальнейших вопросов, товарищ Кочетков в каких-то размышлениях.

— Я вас, товарищ Медведев, знаю, — сказал товарищ Кочетков. — Вы, конечно, тоже знаете, что общее положение дел здесь может быть поставлено вам в вину...

— Прошу извинить, товарищ Кочетков. Я полагаю, что мне что-то было поставлено в вину до вот этого общего положения...

Товарищ Кочетков чуть-чуть поднял одну бровь.

— Иначе я был бы информирован заранее, — продолжал товарищ Медведев. — Возможно, просто что центр не считал достаточной мою квалификацию... Возможно, конечно, и другое. Конечно, какая-то организация у меня тут под боком существовала и раньше, но мы о ней не могли знать, как не может знать угрозыск о воре, который ещё не украл.

Товарищ Кочетков молчал и курил. Товарищ Медведев тоже курил и молчал.

— На каком расстоянии друг от друга они, по-вашему, сидели там на перевале?

— Метрах в двух.

Товарищ Медведев почувствовал некоторое облегчение, опасность того, что Кочетков мог быть в каком-то тайном личном союзе с товарищем Берманом, казалось, отпала.

— Что вы думаете по этому поводу? — спросил товарищ Кочетков.

Товарищ Медведев пожал своим здоровым плечом.

— Для того, чтобы думать, у меня данных нет.

Товарищ Кочетков почти улыбнулся. По-видимому, Медведевскую фразу он понял в несколько обобщённом значении.

— Но в данном случае?

— Я только о данном случае и говорю... У меня нет решительно никакой информации, а догадываться можно обо всём, что угодно.

— Вы не особенно обижайтесь, товарищ Медведев, всю информацию о данном случае имеют только четыре человека в СССР.

— Считая Светлова? — В интонациях товарища Медведева слышалась месть по поводу “данного случая”.

— Нет, не считая Светлова. Но, может быть, и у вас есть информация, какой, например, может быть, нет у меня?

— Кроме того, что я вам доложил, никакой.

— И догадок тоже никаких?

Товарищ Медведев ещё раз пожал своим здоровым плечом ...

— Догадки? Не знаю. Вот, например, пропажа портфеля умершего товарища Кривоносова .. .

— Расскажите ...

— После высадки этого Светлова на станции Лысково, туда были направлены отряд кавалерии и товарищ Кривоносов, насколько я понимаю, он был посвящён в операцию больше, чем я. Я, впрочем, не был посвящён вовсе. Полковник Кривоносов был тяжело ранен и потом умер здесь, в присутствии товарища Бермана, а его портфель исчез ещё на станции Лысково в квартире местного партийного работника в момент ранения товарища Кривоносова. Не знаю, что всё это может означать и означает ли, вообще, что-нибудь.

По железному лицу товарища Кочеткова не было видно, что именно он знает из всей этой истории, чего он не знает, и какое впечатление производит на него ссылки на деятельность товарища Бермана.

— А вы ещё подумайте, товарищ Медведев... Да, конечно, в такой обстановке вам в отпуск идти нельзя.

Фраза об отпуске подействовала на товарища Медведева несколько ободряюще. Здоровой рукой он полез в карман своего халата и достал оттуда аккуратно сложенный клочок бумаги:

— Вот это, товарищ Кочетков, я нашёл приколотым к подушке моей койки часа полтора тому назад.

Товарищ Кочетков довольно равнодушно взял в руки этот клочок бумаги, развернул, и даже на его непроницаемом лице выразилось нечто вроде изумления.

— На вашей подушке?

— Точно так. Ко мне прибыл майор Иванов с докладом о происшествии, я выслушал его, потом вместе с ним пошёл к бойцам, участвовавшим в экспедиции, закрыл за собою дверь на ключ, и когда вернулся, нашёл вот это. Почерк, я полагаю, вам знаком.

Товарищ Кочетков поднял свои змеиные глаза от записки:

— Есть ли от вашей комнаты второй ключ?

— Точно так, имеется. Я проверил. Его никто не трогал. Нужно, конечно, произвести дактилоскопический анализ. Пока что на этой записке могут быть мои и ваши отпечатки.

Товарищ Кочетков достал из кармана портсигар с окурками и обрывком Светловской записки, внимательно сверил почерка и сказал:

— Да, конечно, это тот же самый почерк. Или, во всяком случае, очень хорошая подделка. Значит, на вашей кровати и в комнате, которую заперли вы сами …

— Точно так.

— Радиосвязь у них есть, это, конечно, вы и сами знаете, — сказал раздумчиво товарищ Кочетков. — Но записку нельзя передать ни по какому радио. Значит, одно из двух: или текст записки был передан по радио и записка была подделана здесь, или есть также и авиасвязь. И, кроме того, есть очень надёжная агентура здесь.

— Точно так, товарищ Кочетков. Я не полагаю, чтобы этот отдел был хуже других. Или намного хуже других. Сидели мы, работали и ничего не предполагали. И вот! Конечно, вместо булавки с запиской могли бы воткнуть и иголку с ядом. Или что-нибудь в этом роде. Я вас, товарищ Кочетков, потому и позволил себе пригласить в этот угол для беседы, потому что, чёрт его знает, может быть у стола и микрофон имеется?

Товарищ Кочетков как-то автоматически оглянулся на стол.

— Вы никому ещё об этой записке не говорили?

— Никак нет, никому.

— Какой круг людей мог бы иметь доступ в вашу комнату?

— Врач и санитары. Нынешний дежурный, я его спрашивал, сидел в комнате санитаров и утверждает, что никто не брал ключа, запасной ключ висит на доске в дежурной комнате.

Товарищ Медведев несколько недоумённо пожал своим здоровым плечом:

— На участника какого бы то ни было заговора этот парень вовсе не похож. Но я полагал бы установить за ним самое тщательное наблюдение.

Товарищ Кочетков несколько недоверчиво поморщился:

— Да, конечно. Вопрос только в том, кто будет его вести? В Лыскове оказалось гнездо, в вашем заповеднике — другое. Здесь теперь — третье.

— И не одно, товарищ Кочетков. Я — старый работник и партии, и НКВД. Я понимаю очень хорошо, этот Светлов здесь больший хозяин, чем мы с вами. Он знает, что мы делаем. Может быть, знает и что мы сейчас говорим. Вместо записки могла быть отравленная иголка или яд в графине с водой или взрывчатый снаряд, словом, убрать меня он почему-то не хочет, как не захотел убрать и товарища Бермана. А ведь не стоило ничего!

— Вы уверены в том, что ваши наблюдения над местом предполагаемой беседы правильны?

— Таких папирос, как у товарища Бермана, нет, вероятно, нигде больше в Союзе, а такого табаку, как у этого Светлова, здесь в Сибири я, во всяком случае, не видел. Товарищ Берман был, конечно, так сказать, в плену, и его из этого плена почему-то выпустили. Может быть, и мы с вами тоже в плену? И нас с вами этот Светлов тоже почему-то не убирает со своей дороги?

Товарищ Кочетков пристально посмотрел на товарища Медведева и не ответил ничего.

— Я очень хорошо понимаю, меня можно рассматривать, как не справившегося…

— Мы пока все ещё не справились…

— ... но за данный отдел отвечаю, или отвечал, всё-таки, я. А отделом распоряжается Светлов. И моей жизнью, собственно, тоже.

— Пока что, товарищ Медведев, нужно всемерно усилить охрану Нарынского научного изолятора.

— Об этом я тоже думал. Но для этого нужны военные части из Москвы.

— А ваши недостаточно проверены?

— Полагал, что достаточно. Но, может быть, что именно в проверенные части они и всаживают своих людей. Или как-то обрабатывают наших. Вы сами говорите, здесь тоже гнездо. Стоит ли брать новую охрану из этого гнезда? Я полагал бы необходимым устроить здесь негласную чистку и поставить сюда новых людей. После этой записки я, к сожалению, ничего гарантировать не могу. Если в моей комнате…

Товарищ Кочетков ещё раз осмотрел записку и положил её в портсигар с окурками.

— Идите пока и отдыхайте, товарищ Медведев. Мы обо всём этом ещё поговорим. Вероятно, завтра ...

Тон товарища Кочеткова не говорил ничего. Товарищ Медведев медленно и грузно поднялся со стула. А что, если товарищ Кочетков всё- таки находится в какой-то смычке с товарищем Берманом? Тогда он, Медведев, пропал. Но если и не находится, то всё-таки никакой гарантии на завтрашний день нет. Только сейчас товарищ Медведев поймал в самом себе постоянное ощущение какой-то вины. Вины он не чувствовал за собою решительно никакой. Но ощущение виновности было всегда, без вины виноватый. В сущности, всегда нужно было перед кем-то как-то оправдываться, на кого-то сваливать какую-то вину, искать виновных, где их не было, и расстреливать людей, которых, совершенно ясно, расстреливать было не за что. Теперь тоже совершенно ни за что могут расстрелять и его. Хотя бы и тот же Кочетков, не говоря уже о Бермане.

Товарищ Медведев вошёл в свою комнату и прежде всего тщательно осмотрел постель. Знал, что это было глупо, если бы хотели отравить, то уже отравили бы. Может быть, и давным-давно. Но всё-таки даже и глоток коньяка, извлечённого из ночного столика, казалось, имел какой-то подозрительный привкус, тоже, конечно, было глупо. Всё как-то было глупо.

Товарищ Медведев сделал всё-таки ещё один глоток, несмотря на подозрительный привкус, и с трудом улёгся на койку. Конечно, всё это было глупо…

Товарищ Медведев почему-то вспомнил своего отца, тот был каким-то унтер-офицером. Узнав, что его сын действует в отрядах красных партизан, отец набил ему морду, проклял и прогнал. И прогоняя, говорил:

— Убьют, так и чёрт с тобой. А если не убьют, так всю жизнь потом будешь, сволочь, каяться. И людям жизнь искалечишь и себе искалечишь.

Ну, и ещё что-то в этом роде, особенно отчётливо всех этих слов товарищ Медведев не помнил. Потом как-то случайно узнал, что отец где-то и кем-то был расстрелян. Особенного впечатления на товарища Медведева это сообщение не произвело. А вот теперь выходит так, что отец всё-таки будто был прав. Отец, конечно, своего особняка не имел, но имел домик, действительно свой, собственный. Конечно, козырял по начальству, но, как помнится товарищу Медведеву, не боялся решительно ничего. И водку пил, и огурцом закусывал, икры и балыка у него, правда, не было. Но зато не было ни Берманов, ни Кочетковых, ни Светловых, ни вот этого постоянного страха перед чем-то.

Товарищ Медведев даже усмехнулся как-то криво и даже озлобленно. И усмехнувшись, поймал самого себя на мысли о том, что если бы, например, товарищ Кочетков увидал бы эту усмешку, то могло бы получиться нехорошо, очень уж оппозиционная, должно быть, была усмешка. И в самом деле, вот, в начальство вылез. А булавок боится, и окурков боится, и Светлова боится, и Бермана боится. Правда, люди боятся и его, Медведева, да какой в этом толк? Нет, папаша был прав.

Товарищ Медведев не без труда снова достал бутылку. Обо всём этом не стоило думать. Что он, Медведев, да ещё и тогдашний? Был только песчинкой в революционном урагане. Чёрт с ним. Теперь нужно думать о том и только о том, как бы отправить на тот свет Бермана и остаться в живых самому, все остальные вопросы для данного момента не имели значения. Товарищ Медведев ясно понимал, что он вступил в решительный бой.

В сотнях и сотнях вёрст от товарища Медведева, за перевалами Алтайских хребтов, на горной тропинке, где скучилась маленькая группа людей, это так же ясно понимал и Валерий Михайлович. Отец Пётр осмотрел раненого китайца, поднялся с колен и сказал:

— Ничего особенного. Контузия. Пуля скользнула. Правда, череп у этого дяди такой, что не всякая пуля пробьёт. Так что мы с вами, Валерий Михайлович, увиделись снова? И, как я полагаю, снова ненадолго?

Валерий Михайлович несколько вопросительно посмотрел на отца Петра. Еремей Павлович, заклеив чем-то Стёпкину царапину, осведомился о состоянии огромного китайца. Отец Пётр повторил ему свой диагноз ещё раз. Еремей Павлович снял шапку и перекрестился.

— Ну, слава тебе, Господи, жаль парня, такого здоровенного не сразу найдёшь. Да и Стёпке нашему повезло ...

— А я, Еремей Павлович, собственно, направлялся к вам, то есть не к вам, а только по дороге. Смываться нам всем надо, — сказал отец Пётр.

Еремей Павлович слегка беспомощно пожал плечами и посмотрел на Валерий Михайловича:

— А это уж дело Валерий Михайловича, скажет смываться, будем смываться.

— У меня, Валерий Михайлович, есть информация с севера и есть информация с юга. В ваши тайны я проникать не собираюсь. Но сейчас начнётся, собственно, уже началось, великое Советское наступление на Китай.

— Да, я это знаю, — сказал Валерий Михайлович. — Интересно, что за документы тащил с собою этот китаец?

— Вероятно, по поводу всё того же наступления. Я по-китайски читаю. Дайте, я посмотрю.

— Документы там, во вьюках. Вернёмся на заимку, постараемся разобраться. Этого китайца нужно взять с собою. Теперь он будет наш. На заимке поговорим. Здесь не совсем подходящее место. Но, в общем, вы правы, нужно смываться, как вы выражаетесь. Но, вероятно, нам не в том направлении, какое планируете вы?

— А это кто его знает, кто его знает? Может быть, наши пути и наши цели не так далеки друг от друга, как вам это кажется?

— Всё это мы обсудим на заимке. Нам, как вы говорите, может быть, и нужно смываться, но, вероятно, в несколько разные стороны.

— Не знаю. Не уверен. Думаю, Валерий Михайлович, что мы вступаем, как это поётся, “в последний и решительный бой”. А?

— Вы, вероятно, правы, — неопределённо сказал Валерий Михайлович. — Что ж, попробуем?

— Попробуем, — ответил отец Пётр.

— Всё-таки некоторые вещи я вам и рассказал, и предсказал. И, кажется, довольно точно...

Отец Пётр поправил хворостиной огонь костра.

— Не буду спорить, — довольно сумрачно ответил Валерий Михайлович.

— Мы всё ещё на самом берегу океана, на берегу неизвестности и бесконечности. Ещё только детские попытки. Но, всё-таки, есть вещи, которые мы знаем твёрдо. Или почти твёрдо...

— ... как наука твёрдо знала о существовании атома?

— Вы напрасно иронизируете. Ваша наука пошла по совершенно ложному пути. И ещё неизвестно, можно ли вернуть её на истинный.

Валерий Михайлович посмотрел как-то поверх костра. На кошмах и просто на хвойных лапах спали все участники отряда. Доносился мерный и глуховатый храп Еремея Павловича. Огромный китаец что-то стонал и бормотал в полусознании. Кони жевали овёс и мокрая таёжная осенняя ночь окутывала становище мягким и глухим покровом.

— Я думаю, отец Пётр, что сейчас очень неудачное время для бесед на чисто философские темы.

— Вы не совсем правы. Моя беседа имеет чисто практическое значение. Я не хотел бы встречаться с отцом Паисием, и, может быть, вы могли бы это как-то уладить.

Валерий Михайлович сбоку посмотрел на отца Петра. Оба они сидели на сёдлах у костра и, вероятно, оба, единственные из отряда, отдавали себе хотя бы и смутный отчёт в том, чем именно грозит будущее. Будущее всего человечества.

— Я вам объясню, — сказал отец Пётр, не дожидаясь вопроса Валерия Михайловича. — Отец Паисий — совершенно чудесный человек. Если бы в России было бы несколько сот таких священников, мы не имели бы революции. Но, я думаю, мы не имели и несколько десятков. Но дело в том, что отец Паисий считает меня колдуном, знахарём, еретиком и, вообще, чернокнижником. Говорить с ним на все эти темы у меня нет никакого желания.

— На какие темы?

— Вы сегодня очень рассеяны, Валерий Михайлович. Отец Паисий будет утверждать, что в его церковке заключается вся истина, а этого положения я оспаривать вовсе не хочу.

— Вы, кажется, собирались в Тибет? Зачем вам встречаться с отцом Паисием?

— Верно, собирался. Хотите, я сообщу вам ваш сегодняшний ход мыслей... Нет, это не телепатия, это только логика, нет ли у вас папиросы?

— Есть, трофейная, пожалуйста...

Отец Пётр закурил папиросу огоньком из костра.

— Ход мыслей у вас должен быть такой. Каким-то, мне неизвестным способом, вы могли шантажировать Бермана. Медведев, по моим оккультным данным, это человек, который должен оказать вам какую-то услугу. Я не знаю, какую именно, и не знаю, окажет ли, ста процентов в наших данных всё-таки нет. Теперь оба они на больничной койке. Вместо них прислали этого генерала и он, так сказать, вышел из строя, надо полагать, окончательно. Следовательно, из Москвы пришлют кого-то ещё, и этот кто-то будет действовать без всяких и прошлых, и будущих тормозов. Вы же, имейте в виду, без всякого умысла с вашей стороны, подставили под удар всю Еремеевскую заимку. Теперь этот генерал орал кое-что о папиросах, я ещё не знаю, что это значит, нет, вы не рассказывайте, я постараюсь узнать это непосредственно, посмотрим, удастся ли. Конечно, следовало бы расстрелять весь этот красноармейский отряд, но я понимаю, я тоже не стал бы расстреливать.

— Я пока не стану рассказывать вам о папиросах, но это не имеет никакого значения, иначе я бы наших пленных всё-таки расстрелял бы.

— Вот как? — отец Пётр удивленно поднял брови.

— Без всякого удовольствия, но расстрелял бы.

— Н-да... “И за учителей своих заздравный кубок подымает?” Боюсь, что даже борьба с коммунизмом как-то заразительна.

— Не в том дело. Но если на одной чашке весов лежит два десятка жизней, а на другой, может быть, — два десятка миллионов...

— Вы, Валерий Михайлович, сами этого не замечая, обрушиваете всю вашу конструкцию “если”. А если вам только кажется, что лежит? Ведь, вот, Сталину кажется, что на одной чашке лежит сто миллионов, а на другой — бесконечность.

— Почему бесконечность.

— Потому, что ведь Сталин строит на бесконечный ряд поколений, раз навсегда. И вот тут-то затёсывается это “если”. А если нет? Тогда совершенно напрасное кровопролитие!

—История человечества, собственно говоря, переполнена совершенно напрасными кровопролитиями. Но, я надеюсь, что пролитие крови такого человека, как например, Берман, вас не очень шокировало бы?

— Никак не шокировало бы. Я, видите ли, релятивист. И вы правы, так называемая история человечества есть почти беспрерывное и уж совершенно бессмысленное пролитие человеческой крови. Но, может быть, Сталин предполагает прекратить его одним гигантским, но не бессмысленным? Словом, вопрос, в какой мере? Может быть, и вы правы, если бы ваши пленные красноармейцы самим фактом своего существования угрожали бы жизни Еремея, их, вероятно, следовало бы отправить на тот свет. Но это всё-таки было бы очень неприятно. Но, в общем, разговор наш снова упирается в философские джунгли. Я же поднял его по очень простому поводу, я хочу предложить вам свои услуги.

Валерий Михайлович молча и вопросительно посмотрел на отца Петра.

— Конечно, — продолжал тот, — мы оба знаем друг друга очень мало, причём на моей стороне есть кое-какое преимущество — я вас знаю больше, чем вы меня.

— Это не очень трудно, я вас, собственно, вовсе не знаю.

— Так вот, позвольте вам представиться. Моя фамилия Курбатов.

— Князь?

— Теперь принято говорить, бывший. Участник ряда войн, в том числе и гражданской. В чине полковника.

— Довольно странная биография для оккультиста.

— Довольно неточное определение, я — не оккультист, а исследователь метапсихических явлений. Вот тут-то мы принудительно приходим к философии, этот переход нужен для того, чтобы вы мне поверили. Дело в том, что вся ваша наука есть форменный вздор.

Отец Пётр бросил докуренную папиросу в костёр и посмотрел на Валерий Михайловича с видом очень серьёзного вызова. Валерий Михайлович пожал плечами:

— Я наперёд уже знаю, вы будете ссылаться на атомную бомбу.

— Представьте себе, нет. Наоборот. Думаю, что разложение атома для мирных целей, это хуже, чем для военных.

— А это почему? — удивился Валерий Михайлович.

— Ибо, если вы с вашей наукой ограничите человеческий рабочий день одним часом, то в течение двух-трёх поколений человечество сопьётся и выродится. Ибо вот вы, сейчас, гораздо менее здоровы и счастливы, чем был ваш пещерный предок, тому вовсе не хотелось сидеть в клубном кресле, курить сигару и пить коньяк. А вам хочется.

Валерий Михайлович вспомнил о своём странном сне в пещере и спорить не стал.

— Вся ваша наука направлена против всех заповедей Моисея, надеюсь, что вы этого оспаривать не будете. Против всех, от первой до десятой. Коммунизм только логический вывод…Так вот, мы, называйте как хотите, оккультисты или метапсихиатры, мы пытаемся положить начало повороту. Надеюсь, вы не будете оспаривать ни гипнотизма, ни телепатии?

— Не буду, — сказал Валерий Михайлович.

— Но ваша наука, уже признавшая и гипнотизм, и телепатию, и ещё кое-что, боится этих расплывчатых, трудно уловимых явлений, для изучения которых она, во-первых, не имеет метода и, во-вторых, не хочет иметь. Мы пошли по психологическому пути...

— Кто это “мы”?

— Очень небольшое количество людей, не знаю сколько, вероятно, очень немного. Кое-что выкапываем из не совсем уж мусорной кучи всяких тибетских и прочих манускриптов. Там есть, конечно, и мусор, экспериментируем сами. Нащупываем метод. Кое-чего достигли. Но дело в том, что если сталины и берманы успеют использовать вашу науку, то наша наверняка кончится в подвале. Всё это я вам сказал к тому, чтобы вам ясен был смысл моего предложения. Я, собственно, боюсь только одного, что мы, как и вы, взялись за ум слишком поздно.

— Такая возможность, к сожалению, вполне вероятна.

— Вот видите… Даже о Тибете я подумал слишком поздно. Караванным способом это очень длинный путь. Товарищи могут оказаться там раньше меня. Или не намного позже. Вообще, по моим данным они займут всю Азию.

— А, может быть, и всю Европу.

— И это не исключено. Впрочем, о Европе у меня довольно смутное представление. Но, так как добраться до Европы пока у нас нет никаких шансов, то этот вопрос для данного времени не актуален. Вопрос, значит, в том, куда же нам деваться?

— Некоторые убежища у меня есть, — сказал Валерий Михайлович. — Однако, простите за вопрос, вопрос о ваших деньгах. Сумма всё-таки очень уж крупная.

— Ax, это? Совершенно просто. По соседству с моей пещерой, к сожалению, уже тоже бывшей, есть золотая россыпь. То есть, даже не россыпь. А, так сказать, колодезь, глубокая скважина. Оттуда золото можно черпать сколько угодно, вот и черпал. Потом передавал китайским контрабандистам, говорил, что получил золото от русских старателей и собирал деньги в валюте, как вы думаете, на что?

— Я полагаю, на нечто оккультное.

— Приблизительно верно. Хотел организовать маленькую, но настоящую лабораторию. Или даже институт по метапсихическим исследованиям. Думаю, что тоже опоздал. Кстати, вы знаете, что у товарищей в Москве есть тоже такой институт?

Валерий Михайлович изумлённо поднял брови.

— Нет, не слыхал. Никогда не слыхал. А как же это вяжется с их диалектическим материализмом?

— Ну, это вопрос, так сказать, идейного порядка. Как-то вяжется. Во всяком случае, все эти таинственные признания на всех этих таинственных процессах объясняются, главным образом, работами этого института, обвиняемых подвергают долгой обработке некоторыми наркотиками и гипнозом. Это, конечно, детская ступень. Но они работают и в этом направлении... Да... что же касается золота, то я бы вам посоветовал послать Федю, я ему дам точные указания, он найдёт. Всё-таки, если уж мы будем вместе в предприятии, которое, по всем разумным данным кончится для нас, всё-таки, тем светом, лучше иметь чуть-чуть больше доверия, чем чуть-чуть меньше. Впрочем, на тот свет мы не так скоро попадём… Пока же я просил бы вас не сталкивать меня с отцом Паисием.

— Вы думаете, он вас съест?

— Нет, он вообще никого не ест. Но Еремей верит ему и верит мне. Еремей глухой мужик, но очень толковый. Он верит в молебны о дожде. И в мои пророчества. Впрочем, в мои пророчества верю и я сам, повторяю, не на сто процентов. Еремей верит больше. Но он очень наблюдателен, и я не хотел бы вносить в его душу раздвоения. Он знает, что отец Паисий относится ко мне скептически, но объясняет это поповской конкуренцией. Он думает, что я тоже священник.

— А вы не священник?

— Избави Бог! Как же оккультист может быть священником? Оккультист ищет, а священник обязан предполагать, что всё уже найдено. Нет, это несовместимо. Да я никогда не называл себя священником. Так просто, стали люди звать меня отцом Петром. Правда, я и не протестовал… Зачем? Знаете, у Горького есть такой старичок- отшельник, который говорит: “Большой я людям помощник...”

— Сейчас помогать людям можно только в одном направлении. Всё остальное или временно, или утопично.

— Всякая помощь человеку есть временная помощь, ибо всякий человек, в конце концов, умирает... Но мы несколько отклонились от темы. Итак, я вам предлагаю своё сотрудничество. Вы, вероятно, ещё не забыли, что я вам говорил в моей пещере, я могу мобилизовать тысяч десяток винтовок. Они вам, вероятно, могут понадобиться… Хорошие винтовки, таёжные... И люди верные. Сразу, правда, этого сделать нельзя, нужно какое-то время ...

Валерий Михайлович сумрачно сидел над костром и неподвижно глядел в его затухающий огонь.

— Винтовки? Да, и винтовки могут понадобиться, хотя это и сомнительно. По части винтовок на стороне товарищей такой подавляющий перевес, что десять тысяч — это капля в море. На учёте эти винтовки нужно иметь. Боюсь, что вы всё-таки правы, мы опоздали, потеряли темп...

Отец Пётр пожал плечами и налил ещё по чарке водки. Собеседники молча выпили и продолжали молча сидеть. Наконец, отец Пётр прервал это молчание.

— На моё предложение услуг, вы, Валерий Михайлович, мне так и не ответили. Знаю, знаю... Я вас не тороплю, вам виднее...

— Вот, приедем на заимку, там ещё поговорим.

— Да, но для меня вопрос ставится так, оставаться ли с вами на заимке или идти куда-то дальше. Вы понимаете, куда-то дальше, всё-таки, безопаснее. Но и это будет только оттяжкой. Я, всё-таки, очень рад, что с вами встретился... Само собою разумеется, что ваш первый прицел — на Нарынский научный изолятор…

Валерий Михайлович повернул голову, посмотрел на отца Петра и не ответил ничего.

— Очень может быть, — продолжал отец Петр, — что судьба всего человечества решается сейчас именно там.

— Больше, чем, может быть.

— Я о нём кое-что знаю. Страшное дело... Так вы подумайте. Завтра на заимке поговорим. Там, в этом изоляторе, ваша жена. Знаю, знаю, что это не ваш основной мотив. Но всё-таки... Ну, поговорим завтра. Сейчас хорошо бы заснуть, но я не думаю, что это удастся…

“И снился чудный сон Татьяне”... Веронике Сергеевне почему-то всегда вспоминалась эта Пушкинская фраза, когда “чудный сон” каким-то нелепым и таинственным образом превращался во что-то кошмарное. Как и у многих людей, переживших слишком много, у Вероники Сергеевны были, так сказать, стандартизованные сны, которые начинались как точный и яркий, цветной и говорящий фильм и потом складывались в кровавую фантастику.

Сон всегда начинался с яркого, солнечного, весеннего утра в южном русском городке. Институт благородных девиц, в котором обучалась Вероника Сергеевна, тогда ещё совсем девочка, стоял почти на самой горе. Вокруг городка расстилались безбрежные степи, и с горы, как уверяли гимназисты и кадеты, можно было видеть вёрст за шестьдесят. Городок тихий я провинциальный утопал в зелени. Огромным кубом стоял над ним кафедральный собор, с колокольни которого, как уверяли гимназисты и кадеты, можно было видеть на сто вёрст. Как странно, что никто ничего не видел, даже за неделю...

В это веселое весеннее и солнечное утро произошла революция. С тех пор прошло много лет. Но и до сих пор Вероника Сергеевна помнила то чувство весенней радости, которое её охватило в это весеннее, весёлое и солнечное утро.

Улица против института наполнилась как-то неожиданно быстро весёлой, пёстрой и галдящей толпой гимназистов, студентов, кадет, каких-то казачат, каких-то девушек. Над всеми ними весело и бодро реяли красные флаги, толпа пыталась что-то петь, но так как всем было так солнечно и так весело, то толпе не удалось спеть даже и марсельезы. Какие-то “делегаты” с деланно суровым видом проникли внутрь института, и “маман”, шурша негодующими юбками, молча уплыла в свои внутренние покои. Институт наполнился любознательными мальчиками, которые всё-таки стеснялись его суровой простоты. Наиболее сознательная часть институток уже очутилась на улице, где был организован “митинг”; что такое “митинг”, об этом Вероника имела очень смутное представление, однако на этот митинг весёлая толпа вынесла и её.

Потом была ещё и “демонстрация”. Какой-то студент с одной стороны, и какой-то кадет — с другой, подхватили Веронику под руки, на улицах ещё было и грязно, и скользко. Оба революционера держали Веронику гораздо крепче, чем это вызывалось соображениями её безопасности. Толпа с пением и галдёжом текла по улицам, над толпой полоскались красные лоскуты, вырванные из вчера ещё трехцветного знамени, временами толпа останавливалась и какие-то ораторы что-то говорили о свободе.

Только потом, много лет спустя, Вероника Сергеевна стыдливо констатировала тот факт, что для неё лично в те времена свобода означала нечто очень простое и очень привлекательное, свободу выбора платья и причёски, свободу от форменных туфелек на плоских каблуках, может быть, даже свободу от института вообще. И больше решительно ничего. Что означала “свобода” для этих раскрасневшихся мальчишек, Вероника Сергеевна, по существу, не могла понять и сейчас.

Суровые, много раз обстрелянные старики-казаки смотрели на всё это с видом крайнего неодобрения. Но их никто ни о чём не спрашивал. Толпа текла дальше, и на Соборной площади был организован какой-то особенный, но тоже “митинг”. На нем Вероника Сергеевна в первый раз увидела и услышала Валерия Михайловича, который, стоя на какой-то арбе, произносил какую-то вдохновенную речь. Содержания речи Вероника Сергеевна почти не услышала, а то, что услышала, было очень весело, хотя и совершенно непонятно.

Так стояла эта весёлая и разноцветная толпа, и потом как-то странно, как часто бывает в снах, на неё стало надвигаться что-то страшное, многолапое, кровавое. Кто-то что-то кричал, Валерий Михайлович, спрыгнув со своей арбы, оказался почему-то письменным столом, который на всех своих четырёх ногах кинулся к ней, к Веронике, пытаясь спасти её от многолапового чудовища.

Вероника Сергеевна уже знала, что теперь самое время просыпаться, что дальнейшее будет ещё хуже, ещё страшнее, ещё кровавее. Каким-то внутренним усилием воли Вероника Сергеевна всё-таки проснулась.

В окно комнаты глядел серый осенний рассвет. Комната была такой, какие бывают у сестёр милосердия в очень хорошо поставленных больницах: очень чисто, очень комфортабельно и очень голо. Очень комфортабельная кровать, небольшой туалетный столик, кушетка, полка с книгами. Одна дверь вела в ванную комнату, другая — в коридор. Было, вероятно, около шести часов утра.

Вероника Сергеевна знала, что она находится в научном изоляторе, но не знала, в каком именно и где именно. После ареста, допросов и всего прочего, её куда-то привезли на самолёте, куда-то очень далеко. Глеб Степанович на основании своих лабораторных данных предполагал, что они находятся где-то на востоке средней Сибири, но даже и он не знал больше ничего. Вольнонаёмные научные работники изолятора, приставленные к заключённым научным работникам, не говорили вообще ничего и все свои темы строго ограничивали служебными, то есть, тоже научными разговорами. Заключённые работники старались говорить ещё меньше. Редко, очень редко, Веронике Сергеевне удавалось переброситься несколькими словами и даже мыслями с Глебом Степановичем, но и этого она старалась избегать.

Глеба Степановича она, как и многие другие, считала откровенно сумасшедшим человеком. Он стоял во главе научных изысканий Нарынского изолятора, и по его научным директивам работало ещё никому неизвестное количество лабораторий и прочего в этом роде. У Вероники Сергеевны было смутное ощущение, что Нарынский изолятор — это узловой пункт огромной сети исследовательских учреждений, и что для всех этих учреждений Советская власть денег не жалеет, как не жалела она и для изолятора.

С внутренней стороны изолятор ничем не напоминал тюрьму, даже и решёток на окнах не было. Больше всего его жилая часть была похожа на очень комфортабельный дом отдыха, а в его лабораторную часть имели доступ только те люди, которым этот доступ был необходим по чисто служебным делам. Для Вероники Сергеевны он необходим не был. Её функции заключались в переводах всей атомной информации, которая уже в переписанном виде поступала в изолятор со всех стран мира. Вероника Сергеевна знала несколько иностранных языков и, что ещё важнее, специальную терминологию на всех этих языках. Но она понимала, что её держат здесь не столько из-за её научно-лингвистических данных, сколько потому, что она — жена Валерия Михайловича Светлова.

О нём после ареста она не знала ничего. Единственным логическим умозаключением было то, что он жив, и что он на свободе, иначе её, Веронику Сергеевну, здесь всё-таки не держали-бы, это, по её косвенным соображениям, был всё-таки самый привилегированный научный изолятор СССР. И, вероятно, самый нужный. Здесь, во всяком случае, работали самые крупные научные силы России и кое-кто из заблудших пленных иностранцев. Это был очень странный, более или менее интернациональный мирок, зажатый в бетонную скорлупу гигантского здания, начисто отрезанный от всего остального мира, мирок, работавший на убийство мира.

В небольшой столовой, их было несколько, было светло и тепло. Кроме большого “обеденного” стола, тут стояло ещё несколько маленьких столиков. На буфетной стойке возвышалась машина для варки кофе и электрический чайник для чаю. Здесь же лежал хлеб, сыр, масло, колбаса, ветчина, печенье, фрукты и прочее в этом роде. По утрам научные работники появлялись для завтрака в разное время и обслуживали сами себя, прислуга только убирала грязную посуду. В углу столовой уютно потрескивал камин, и у камина, пододвинув к себе один из маленьких столиков, так же уютно сидел Глеб Степанович. На столике дымилась чашка кофе.

Когда Вероника Сергеевна вошла в столовую, Глеб Степанович обернулся и приветливым жестом руки предложил ей усесться рядом. Вероника Сергеевна налила себе чашку кофе и взяла с буфета несколько печений, она старалась держать диету и при этом всё-таки вспоминала о том, что из каждого миллиона людей СССР только один или два человека имеет возможность питаться так, как могла бы питаться она. Над буфетной стойкой висело длинное зеркало, и Вероника Сергеевна ещё раз посмотрела на себя. В зеркале отразилось уже немолодое лицо с мягкими серыми глазами в рамке светло-каштановых волос. Вероника Сергеевна старалась вовсе не смотреть в зеркало, но это ей всё-таки не удавалось. И каждый раз какие-то неуловимые черты увядания проступали всё яснее и яснее. Beронике Сергеевне почему-то не очень жаль было “жизни”, и смертная казнь её не очень испугала бы. Но ей было жаль молодости. А молодость прошла. Вероятно, вот с того 1917 года её и вовсе не было. У десятков миллионов людей революция отняла жизнь. Но молодость она отняла у всех.

Вероника Сергеевна уселась в кресло рядом с Глебом Степановичем. Глеб Степанович был невысоким, но очень плотным человеком, лет за семьдесят, с черепом голым, как яйцо и с довольно жидкой бородёнкой, которую он во время разговора имел привычку жевать. Поэтому его речь, очень мало связанная логически и вообще мало разборчивая фонетически, и принимала иногда совершенно непонятный характер. Его огромный мозг сузился, казалось, до острия атома. Всё остальное, кроме атома его или интересовало мало или не интересовало вовсе. Вид у него, несмотря на изолятор, был вполне благодушный и оптимистический.

Глеб Степанович контрольным взглядом осмотрел Веронику Сергеевну с ног до головы.

— Занимайтесь гимнастикой, занимайтесь гимнастикой, нужно движение, вы начинаете сереть...

— Занимайтесь сами.

— Мне уже не нужно. Доживу и так.

— А как долго, по-вашему, осталось?

Глеб Степанович как-то радостно ухмыльнулся и засунул свою бородёнку в рот.

— Точно сказать не могу, зависит от ещё некоторых изысканий. Но, полагаю, мне осталось жить так же долго, как и вам. С точностью одной миллиардной секунды.

— Словом, всё ещё собираетесь взорвать всю вселенную. Этого я не боюсь, без воли Господней и волос человеческий не может упасть…

— Совершенно верно, не может. Так как же без воли Господней могут упасть, так сказать, волосы, так сказать, всей вселенной? А если упадут, значит, именно на это и была воля Господня.

Глеб Степанович вынул свою бородёнку изо рта и посмотрел на Веронику Сергеевну с видом нескрываемого логического превосходства. Логически Веронике Сергеевне ответить было нечего. Она только пожала плечами. Глеб Степанович в её женском представлении казался ей существом мужского пола, у которого, однако, все мужские данные сконцентрировались вот в этом яйцевидном черепе, да и там сошли со всяких рельс. Вероника Сергеевна никогда не могла отделаться от чувства его огромного интеллектуального превосходства и, с другой стороны, от какой-то инстинктивной, почти физической брезгливости. Кто окажется прав — усовершенствованная машина мужской логики или неуловимый логический женский инстинкт?

— Вы, Вероника Сергеевна, рассуждаете, простите, как девочка. Очень милая девочка. Но всё-таки… Совершенно ясно, Вселенная Творцу почему-то не удалась. Технические мелочи устроены иногда замечательно. Но, в общем, она оказалась во зле лежащей. Кому нужно это зло? Вы говорите, смерть Вселенной. Почему смерть? Смертью мы называем не небытие, а только момент перехода от бытия к небытию. В данном случае этот переход будет так молниеносно быстр, миллиардная доля секунды, что решительно никто ничего не заметит. И вы тоже. Никто, кроме меня. Потому что кнопку-то, ведь, я нажимать буду. И знать буду только я.

Вероника Сергеевна поставила свою чашку на столик.

— Вы, Глеб Степанович, витаете в эмпиреях. А языком болтаете в изоляторе. Ваши планы Москва знает не хуже, чем вы сами. От вас она возьмёт то, что ей нужно, а уж потом будет ваш переход от бытия к небытию…

Глеб Степанович весело рассмеялся.

— Знаю, знаю, Вероника Сергеевна. Вы принимаете меня за того классического учёного, который бог в лаборатории и грудное дитя в мире. Нет, я и в мире — не грудное дитя. А Вселенную нужно как-то начинать сызнова. На каких-то иных основах. Без зла и без смерти. В расчётах была допущена какая-то фундаментальная ошибка. Я вот и пытаюсь её ликвидировать. Нет, я — не грудное дитя. А гимнастикой вы всё-таки занимайтесь. Это несколько снижает процент страдания и зла. Не на много, конечно... Конечно, если бы ваш супруг был здесь...

— Здесь? Упаси, Господи!

— Нет, не здесь, но около вас. Или вы около него. Вам всё-таки было бы легче…

— Ждать вашей кнопки?

— Ведь всё равно, Вероника Сергеевна, вы ждёте. Если не кнопки, то просто со святыми упокой. Вот, только что, как вы взглянули на себя в зеркало, констатировали тот несомненный факт, что ещё одна ступень пройдена и пройдена совершенно бесповоротно. Ошибка в самом основном исчислении.

— Какая ошибка?

— Довольно простая, всякое живое существо наделено немым и стихийным инстинктом жизни, а жизнь всякого существа кончается смертью. Всякого. Так что кнопка — это самый, так сказать, гуманный вариант. Миллиардная доля секунды и никаких прелиминариев, вот, вроде болезни или подвала. Никакого ожидания и никаких страданий, то есть никакого зла. Только устранение зла.

— И, потом ничто?

— Не думаю. Не знаю. Потом будет, вероятно, что-то новое. Без ошибки в основном исчислении. Может быть, без ошибки. Но может быть, будут другие ошибки.

— Словом, вы одним нажимом кнопки хотите исправить Творца?

— Может быть, Творец хочет это исправить моим нажимом кнопки? Вселенная не удалась. Величайшая попытка её исправить тоже не удалась.

— Вы говорите о христианстве?

— Именно... Зло не устранено. И даже не ослаблено. Скорее, наоборот, две тысячи лет тому назад его было, конечно, гораздо меньше. Господь Иисус Христос творил волю Пославшего Его, и я тоже творю волю Пославшего меня.

Вероника Сергеевна мельком и искоса взглянула в глаза Глеба Степановича. В этих глазах остро, как иголка, мелькнуло и исчезло выражение явного сумасшествия. Веронике Сергеевне ещё раз стало жутко.

— Мы все творим волю Пославшего нас... От Сталина до муравья, или от муравья до Сталина, — сказал Глеб Степанович более спокойным тоном, он, по-видимому, заметил косой и испуганный взгляд Вероники Сергеевны... Глаза его приобрели ироническое выражение. Засунув бороду себе в рот, он продолжал:

— Знаю, знаю, многие считают меня сумасшедшим. Просто сумасшедшим. Вы, вероятно, тоже. Это как сказать? Так... Всё что выходит из среднего уровня, из нормы, есть, конечно, ненормальное явление. Вы женщины, нормальнее нас, мужчин. Что есть истина и что есть сумасшествие?

Глеб Степанович ещё глубже засунул бороду в рот, и его бормотанье стало мало понятным. Вероника Сергеевна слышала всё это не один раз и всегда жалела о том, что не было Валерия Михайловича, который, конечно, смог бы ответить этому экспонату из музея имени Ломброзо. Глеб Степанович продолжал смотреть на огонь камина, жевать свою бороду и что-то бормотать. Вероника Сергеевна устало поднялась.

— Ну, я пошла. На сегодня много работы.

Глеб Степанович не ответил.

Вероника Сергеевна прошла через несколько широких коридоров, пока не попала в свою рабочую комнату, обставленную так же, как была обставлена и её келья — смесь монастыря, больничной палаты и комфортабельного купе спального вагона. На окнах комнаты решёток тоже не было. Из этих окон открывался всё один и тот же ландшафт — высокая недоступная стена, закамуфлированная деревьями и раскрашенная пятнами. Решётки нужны не были.

После столкновения с отрядом товарища Иванова и ночлегом в осенней тайге, Светловская группа двигалась к заимке медленно и уныло. Огромный китаец, привязанный к лошадиной спине, всё ещё был без сознания и время от времени глухо стонал. Еремей Павлович шагал пешком, мрачно уставясь в землю и вовсе не смотря по сторонам, для чего, впрочем, существовал Федотыч, на которого можно было положиться, как на каменную гору. Валерий Михайлович ещё раз обдумывал создавшееся положение, которое казалось ему в достаточной степени пессимистическим, нужно торопиться. Командировка в Неёлово генерала Буланина показывала, что Москва берётся за дело всерьёз. Теперь, отец Пётр был совершенно прав, вместо генерала Буланина пришлют кого-нибудь другого, и этот кто-нибудь другой может перевернуть вверх ногами все планы Валерия Михайловича. Нужно торопиться...

Федотыч то шагал впереди группы, то нырял в тайгу, то отставал, то догонял, от времени до времени бросая вопросительные взгляды на Валерия Михайловича. И как-то, проходя мимо, полувопросительно сказал:

— Нужно бросать заимку. Тут нас, как барсуков в норе, то ли переловят, то ли передушат.

— Это ещё не окончательно известно, Федот Федотыч.

— А когда будет окончательно известно, то, может быть, будет окончательно поздно... Я этих братишек тоже знаю, шутки с ними плохи.

Валерий Михайлович пожал плечами.

— Надеюсь, что сегодня или завтра мы кое-что узнаем... более или менее окончательно...

На заимку группа приехала перед вечером и разбрелась по своим домам. Валерий Михайлович зашёл проведать мистера Паркера, которому в самых коротких выражениях сообщил в столкновении с отрядом товарища Иванова. Мистер Паркер отнёсся к этому сообщению пессимистически:

— Я боюсь, что этот посёлок сейчас находится под очень большой угрозой... Мне было бы неприятно, если бы из-за меня вы задержались здесь.

— Ну, вас мы можем на коня погрузить. Да и опасность не так велика. Спустить воздушный десант можно только на озере, там стоят наши караулы, они всякий десант перестреляют. Бросать бомбы не имеет смысла. И, кроме того, в самом крайнем случае, здесь такие погреба, что годятся для любого бомбоубежища. Но, конечно, в общем нужно менять местожительство. Мне очень не хочется срывать Еремея Павловича и, в особенности, Дарью Андреевну с насиженного гнезда, да что поделать?

В дверь раздался лёгкий стук, и просунулась голова Еремея Павловича. Вид у него был нерешительный.

— Можно взойти?

Еремей Павлович “взошёл” и, слегка потоптавшись, уселся на табуретку.

— Все хотел вас поймать, Валерий Михайлович, потому что, как я полагаю, Дарье Андреевне нужно всё сказать. Знаете, материнское сердце всё равно не обманешь, а баба мучиться будет... Я уж и так, и так думал... Чует она что-то, а что, не знает, вот снова меня выспрашивала.

— Вы Еремей Павлович, соберите сюда. Кого? Ну, Дарью Андреевну, Федю, Федотыча, отца Петра и... Ну, и Стёпку.

— А Стёпку-то зачем?

— Вы, Еремей Павлович, очень уж плохого о Стёпке мнения. Я лучшего.

— Ну, не так уж и плохого, да пьяница парень.

— Всё-таки позовите и его.

Еремей Павлович шумно вздохнул и вышел.

— Я думаю, — сказал мистер Паркер, — что в качестве советника я гожусь меньше всего. Ваш план мне кажется исполнимым, но никаким советом я вам помочь не могу. Местные условия ...

— Н-да, условия очень уж специфичны. Но именно на этом построен и весь расчёт...

Стёпка появился в дверях первым, как будто он только и ждал, что этого приглашения. Он успел помыться и причесаться, и вид у него был вполне благопристойный, даже и водкой от него не пахло. Осмотревшись кругом, он выбрал место на длинной скамейке у стены и уселся на неё с видом то ли школьника, то ли послушника.

Когда все собрались в низенькой горенке, тягостное молчание длилось долго. Все ясно понимали, что приблизились какие-то решающие дни и события. Лицо Светлова было сурово и неподвижно, словно высеченное из камня. Только изредка маленькая судорога сводила его щеку.

— Вот что, друзья, — начал он медленно. Мы тут все свои. И будем говорить откровенно и прямо. Я хочу объяснить вам создавшееся положение. Отложим на минуту мысли о своей собственной судьбе. Подумаем прежде всего о России. После победы над Германией и Японией, Америка разоружилась и демобилизовалась. Не только в военном отношении, но и в психологическом. Для Америки теперь СССР — “друг и союзник”. Она не хочет видеть нависшей над пока ещё свободным миром смертельной опасности. Штыком против Америки Советы ничего сделать не могут. Советы теперь ищут “абсолютного оружия”, чтобы поставить Америку на колени. Если это случится, не только вся Европа будет в руках СССР, но и бедная Россия надолго, может быть, и навсегда останется под игом коммунистов.

Вы, вероятно, уже догадываетесь, какое оружие спешно готовит СССР — усовершенствованную атомную бомбу. Центр этих атомных исследований — Нарынский научный изолятор...

— Это там, где ваша жена сидит? — негромко спросил Еремей.

Светлов не ответил, но только щека его ещё раз дернулась.

— Там, в Нарынском изоляторе — центр всех изысканий. Там находится и гениальный русский ученый Глеб Карица...

— Ваш учитель? — тихо спросил мистер Паркер.

— Да, — глухо ответил Валерий Михайлович. — Этот Карица до войны работал в Англии над разложением атома... И я там с ним был, ещё юношей… Его пригласили накануне войны в Москву на какой-то научный съезд. Сам Калинин дал ему гарантии, что его выпустят обратно. Но его задержали при посадке на авион. И заставили, уж не знаю, как именно, работать на Советы... К сожалению, Карица не имел английского паспорта и был, следовательно, бывшим русским гражданином. За него никто не вступился ...

— Этот Карица — полусумасшедший гений, кабинетный учёный. Ему, как и авиаконструктору Туполеву, сумели, как, я не знаю, внушить, что он работает для пользы и славы русского народа, и он теперь создаёт самое усовершенствованное атомное оружие. Если ему не помешать, Советы нанесут неожиданный удар и...

Тут Еремей вздохнул так глубоко, что даже занавески на окнах метнулись в сторону. Его могучий кулак сжался.

— Я уже говорил Валерию Михайловичу, — глухо сказал он, — что этого никак нельзя допустить.

— Да, нельзя, — глухо подтвердил Светлов. — Я имею данные, что опыты в Нарынском изоляторе сильно продвинулись вперёд, и что теперь можно ждать этакой пробы, “генеральной репетиции”. Советы до удара по Америке хотят испробовать, так сказать, “убойность” новых бомб на каких то концлагерях, вероятно, на Колыме или Магадане. Там, вы знаете, работают миллионы заключённых...

Светлов замолчал и обвёл невесёлым взором притихших людей.

— Когда мы из-за границы пробрались в СССР, у нас был проект — похитить результаты последних достижений Нарынского изолятора. Но ряд событий мешает этому. Лубянка догадалась об этом, и наши планы разбиты. Как вы знаете, сюда переброшены лучшие работники НКВД — Берман, Буланин, Кочетков. Весь район на военном положении. Теперь вопрос стоит не о похищении планов, а о разрушении Нарынского изолятора, чтобы спасти не только миллионы русских людей в лагерях, но и Россию, и свободный мир.

Все собравшиеся напряженно смотрели на Светлова и молчаливо ждали его слов, какой план он предложит для выполнения такого необычайного дела.

— Это нелегко сделать, но это можно сделать и это нужно сделать… Для этого мне нужна помощь всех вас. Не скрою, что во всём этом есть немалая опасность, такие уж времена … Прежде всего нам нужно послать на линию фронта Федю и Стёпку.

Светлов заметил горестное выражение круглого лица Дарьи Андреевны, и губы его дрогнули.

— Нашего Федю на фронт? — переспросила она. — Моего Федюшку на фронт? На какой такой фронт?

— Фронт, Дарья Андреевна, — авторитетно объяснил Стёпка, — это там, где дерутся.

— И... Феде придётся драться?

— Нет, Дарья Андреевна, — попытался Светлов успокоить её. — Может быть, Феде и не придётся драться, но в борьбе не без опасности.

Еремей угрюмо посмотрел на взволнованную жену.

— Что ж делать, Дарьюшка? Ведь за Матушку-Расею! За жизнь человеческую!

Дарья Андреевна сделала какое-то словно глотательное движение, и слезы поползли по её лицу.

— Ну что ж... если за Россию, то... что ж...

Неожиданно для всех Федя широко осклабился.

— Ведь, маманя, если нужно для Расеи... Раз нужно, так нужно! Приказывайте, Валерий Михайлович! Я готов!

Он сказал эти простые слова так весело и беззаботно, что видимое и такое понятное горе матери ушло как то в сферу личных дел. И суровое чувство долга стало заменять естественное беспокойство в этих мужественных душах.

Еремей опять шумно вздохнул, но на этот раз словно с каким-то облегчением и гордостью за сына.

— Бог поможет тебе, Федюшка! Молодец!

— И Бог поможет, и мы все поможем, — сказал уже более мягко Светлов. — Вот и Стёпке будет дано важное поручение.

— Это мне-то? — удивлённо промолвил Стёпка. — Ну, так что, я ничего. Только что б не думать, этого у меня нету... А так, что ж? В жисть я не встречал таких душевных людей. Волком жил. А теперь, если я могу как-то подмогнуть, в лепёшку расшибусь!

— Ладно. Стёпушка, — ласково сказал Светлов, и глаза его как-то потеплели. — Спасибо тебе и Феде, хорошие вы русские ребята... А если нам удастся не дать Советам в руки новой атомки, мы сможем сказать, что недаром жили не белом свете!

— Значит, вы решили уничтожить этот изолятор? — тихо сказал, словно самому себе, отец Пётр. — А ... ваша жена?

По горлу Светлова прошёл словно глоток. Но лицо его не дрогнуло, и голос остался тверд.

— Это, как Бог даст! Постараемся спасти её. Да и кое-кого ещё, там у нас и свои люди есть!

— А, может быть, и профессора Карицу можно оттуда вытащить и... использовать? — неуверенным тоном предложил мистер Паркер.

— Да, он — несомненно гений. Там, в изоляторе, и ещё ценнейшие люди есть. Но при создавшихся обстоятельствах, боюсь, что это просто невыполнимо.

— Значит, всем остальным… конец? Смерть? — тихо спросил отец Паисий.

— Ведь русская молодежь... — внезапно резко вмешался Потапыч.

— Оставьте, отец Паисий! Там не русская молодежь, а советская шпана. Ещё в армии есть русские ребята, ни в чём не виноватые. Я-то ведь знаю, какая сволочь туда подбирается. Не приведи Бог! Чёрта их жалеть? Не надо жалеть тех, кто сами жалости не имеют. Да и дело то такое!

— Д-а-а-а-а, — медленно протянул Светлов. — Тут уж нужно зубы сжать и спасать того, кто достоин спасения. Нельзя забыть ведь и тех, кто в Неёлове остался нам помочь. Ведь у нас: “Все за одного, один за всех”. И все за Россию. И оглядываться на потери нам нельзя.

— Бой так бой!

— Дай Боже, Валерий Михайлович. А потом что?

— Потом здесь, в России, наше дело будет временно кончено. Все мы уйдём в другие страны, где нет НКВД, Берманов и Медведевых. Где можно жить спокойно, но не забывая и России. Такие места мы вам всем найдём. И вас не покинем. Вот и мистер Паркер ...

В этот момент Стёпка шумно вскочил и схватил руку Паркера, которая как раз поднесла трубку ко рту.

— Вот, вот! — радостно заорал он, показывая на голубую татуировку на руке американца. — Как же это я, дубовая башка, раньше не вспомнил? Да ведь мы же в Неёлове в каталажке встречались! Только тогда вы в бороде были, товарищ американец. Но, вот, теперь я вас по руке признал. Старый, можно сказать, товарищ!

В радости Стёпки было столько непосредственно-детского, что все невольно засмеялись.

— И ещё встретимся, — благодушно сказал мистер Паркер. — Как это у вас, русских, говорится: “Гора с горой не встречаются, а люди?” Кто мог бы сказать, что мы с мистером Светловым встретимся в тайге? Чудеса и в наше время бывают...

— И ещё как! — приветливо и мягко сказал отец Паисий. — Если помолившись и для доброго дела ...

Эта неожиданная выходка Стёпки и обмен репликами смягчили общее напряжение. Даже сумрачный Светлов как то просветлел.

— Ну, вот и ладно, друзья. Теперь каждый из вас получит точное задание. Действовать придётся быстро и смело. А пока попросим отца Паисия вечерком отслужить молебен, нам помощь Божья очень нужна.

Выполнять задание Светлова первым отправился Федя. Дарья Андреевна, мужественно скрывая материнское горе, долго благословляла и целовала его. Федя принимал её поцелуи как что то мило-обязательное, но глаза его сияли от возбуждения. Вероятно, с таким же настроением он отправлялся по секрету от матери и на охоту на тигров.

Через несколько дней отправился в ту же сторону и Стёпка. Для него всякие опасности были привычными. Но на этот раз и он был доволен, к нему отовсюду тянулись дружеские руки, он нырнул в свою родимую тайгу с ощущением героя, который пошёл на смертельный риск за святое дело.

Ему была поручена предварительная разведка и наблюдение. В нужный день к нему в условленном месте должны были присоединиться Валерий Михайлович и Еремей для последних решительных приготовлений.

Жизнь на заимке словно замерла. Светлов и Паркер всё время что-то высчитывали и соображали. И радио не дремало, какие-то сведения поступали отовсюду.

Дня через два Валерий Михайлович вышел из домика и оглянулся.

— А где теперь отец Пётр?

Еремей Павлович лукаво усмехнулся и показал пальцем.

— Да вот они, наши бати, промеж собой разговор ведут.

Светлов вспомнил опасения отца Петра, и как он хотел избежать встречи с отцом Паисием. Можно было ждать если не враждебности, то большого напряжения. А вот сидят “бати” на завалинке и о чём-то оживлённо и весело разговаривают...

— Что, совсем друзьями стали?

Широкое лицо Еремея расплылось в улыбке.

—Да что ж, Валерий Михайлович. Я уж думал, как бы дружбу между ними завести... И попробовал... У кого ведь слабостей нет? Ну, и оказалось, оба они любят грибы собирать и рыбу удить. Словом, о божественном не говорят, не спорят, а насчёт, там, боровиков и налимов целые часы беседуют .

Светлев невольно рассмеялся.

— Ну, и слава Богу!

— Видите, видите, — воскликнул Еремей. — Гляньте только на отца Паисия!

Действительно, всегда медлительный священник теперь оживлённо размахивал руками и что-то показывал.

— Хм, весело буркнул Еремей. Видно, показывает, как налима подсекать или где боровиков искать... Видите ли, дорогой Валерий Михайлович, я так думаю, отец Пётр — образованный и провидец. А отец Паисий — просто душевный человек. Он нам, таёжным мужикам, ближе... Или, так сказать, отец Пётр над нами, а отец Паисий с нами...

Светлов с ласковым одобрением положил руку на могучее плечо Еремея, удивляясь простой примитивной его мудрости. “Блаженны чистые сердцем”, — вспомнились ему слова Христа...

— Правильно вы чувствуете, Еремей Павлович... Но пока там что, попросите отца Петра ко мне.

Через минуту отец Пётр, как то сияя весёлой улыбкой, подошёл к Светлову.

— Ну как, договорились о ловле налимов?

Отец Пётр даже отшатнулся с удивлением.

— Это вы откуда знаете?

— От вас ясновидением заразился, — рассмеялся Светлов. — Очень рад, что с отцом Паисием у вас контакт. На дипломатическом языке это называется entente cordiale. Но не об этом речь. Мне теперь нужно по радио много принимать и посылать директив. А аккумуляторы ослабели... Думаю, что вы с собой из пещеры взяли свою динамку?

— Конечно. Я ведь направлялся в Тибет. А как там без радио и света жить? Ох, испорчены мы цивилизацией. Без нее никуда.

— Да-а-а-а. Что уж там! Но я вам теперь, как инженеру, поручаю, так сказать, добыть нужный нам ток, зарядить аккумуляторы. И для вашего радио они нужны и для аппарата, снятого с авиона. Мне также нужно подготовить работу своей аппаратуры, которую я с таким трудом вывез из Москвы.

Отец Пётр подумал минуту.

— Что ж, это дело техническое ... Можно бы устроить ветряную мельничку или на ручье водяную. Но это дело длительное. Я лучше сделаю этакий велосипед, а на педали поставим местную молодёжь, пусть крутят. Вот динамка и даст нам заряд для аккумуляторов. Ведь, действительно, теперь только радио нас и спасает. И новости нужно знать, и директивы давать... Мы, ведь, ввязались в трудное дело, Валерий Михайлович!

— Да-а-а, — медленно подтвердил Светлев. — Шансов на успех маловато, но они всё-таки есть. И есть из-за чего рисковать... Больно было посылать Федю и Стёпку, но и мы ведь не в далёком штабе сидим. Наша ответственность перед Богом, свободой и Россией так велика! А в борьбе приходится часто быть и безжалостным!

Отец Пётр внимательно посмотрел на суровое лицо Светлова и одобрительно качнул головой...

Нарынский научный изолятор представлял собою точно очерченный квадрат со сторонами в 750 метров. Этот квадрат был обнесён двадцатиметровой стеной. На каждом углу стояло по караульной вышке и ещё по две — на каждой стороне. Над двадцатиметровой вышиной стены подымалось ещё шесть метров проволочного заграждения в два ряда, и между этими рядами — проход для часовых. Проволочные заграждения тянулись и внизу вдоль стены. В середине квадрата возвышалось четырёхэтажное здание самого изолятора, но ещё три этажа уходили вглубь, в гранит, там были самые “засекреченные” лаборатории и установки, а работу всего этого комплекса знал только Глеб Степанович и, вероятно, больше никто в мире.

И заключенные, и “вольнонаемные” работники научного изолятора все жили в центральном здании, сообщение его с внешним миром было сужено до пределов самой крайней и безусловной технической необходимости. На дворе между изолятором и стеной был посажен сад, были оставлены кое-какие деревья, был огород, были спортивные площадки. Советская власть имела основание заботиться о здоровье людей, которые могли дать ей в руки самое сенсационное оружие современности.

За стеной, разбросанные в несрубленной тайге, закамуфлированные и деревьями и раскраской, стояли казармы четырех полубатальонов охраны и команды, дюжины маленьких танков и шести зенитных батарей. Всё это в километре расстояния от центов изолятора было обнесено ещё двумя рядами колючей проволоки, и за эту “внешнюю линию” выходить не имел права никто.

Таким образом, Нарынский научный изолятор включал в себя три концентрических круга заключённых: арестованные научные работники, вольнонаёмный персонал изолятора и его вооруженная охрана. Арестованными были, по существу, все. Дисциплина охраны поддерживалась драконовскими мерами, только попытка перейти линию внешней охраны каралась расстрелом, более или менее, на месте преступления. Офицеры и солдаты охраны не имели никакого доступа в квадрат, очерченный двадцатиметровыми стенами, а обитатели этих стен не имели права покидать их гостеприимный кров. Только комендант и ещё несколько человек имели право проходить сквозь единственные ворота, охранявшиеся особым караулом.

За пределами внешней линии, километрах в двух, была тщательно разглажена посадочная площадка для самолётов, в пределах линии безымянная горная речка была перегорожена плотиной, и там стояла электростанция. И охрана, и “вольнонаемные” были подобраны из “особенно проверенного элемента”, их семьи где-то в Тамбове или Тифлисе получали особые пайки и привилегии, но, в общем, и для охраны это всё-таки было тюрьмой. За пределами внешней линии тянулась тайга с её дичью, и иногда медведи подходили к колючей проволоке, нюхали её и убегали прочь, стрелять в них караул не имел права. На площади в четыре квадратных километра жило около полутора тысяч людей, и власть была всё-таки озабочена тем, чтобы они не сошли с ума от скуки. Были кино, клуб, целая серия спортивных площадок и зал, библиотека, и всё то, что как бы то ни было могло разнообразить жизнь атомных арестантов всех категорий. Однако, даже и речка с её электростанцией была отгорожена колючей проволокой, которая в этом месте нарушала стройную симметрию квадратных построений, и даже уженье рыбы находились под запретом. Охрана не знала, что именно она охраняет, и заключенные не знали, как именно они охраняются. Система была продумана до мельчайших деталей. Все эти детали были очень точно известны Валерию Михайловичу.

В числе их была и такая: в расстоянии двух-трёх-пяти километров от изолятора была разбросана беспорядочная цепь “секретов”. Это были ямы, тщательно закамуфлированные со всех сторон, и в ямах сидел караул — часовой и подчасок; каждый секрет имел полицейскую собаку из породы, специально выведенной для охраны порядка в коммунистическом земном раю, помесь немецкой овчарки с её многовековой культурой и сванетской овчарки с её львиными мускулами. Караулы в секретах сидели только днём, а ночью шатались по тропинкам, проложенным от секрета к секрету.

Во главе всего этого предприятия стоял полковник Алкнис, пожилой, жилистый латыш, с бесцветными рыбьими глазами и только с тремя страстями во всей его жизни: к тяжелой атлетике, шахматам и рыбной ловле.

Тяжёлую атлетику с годами пришлось забросить. Однако полковник Алкнис всячески старался культивировать этот спорт во вверенной ему части, а вверенная ему часть состояла из специально подобранных здоровенных ребят, которых кормили на убой и которым развлекаться было нечем. Библиотека их интересовала очень мало, пропагандные фильмы и того меньше, женщин не было, за водку полагался расстрел. Ребята играли в футбол, поднимали гири, боролись, и полковник Алкнис мечтал о том, как он со специально подобранной и вытренированной командой где-то и когда-то “покажет класс”. С тяжёлой атлетикой было, впрочем, не очень хорошо, из всех её весовых категорий в команде преобладали тяжеловесы. Самых легких категорий не было вовсе.

Вечерами, иногда и ночами, полковник Алкнис просиживал за решением шахматных задач и над своим участием в заочных шахматных турнирах. Раз в неделю, когда прилетал самолёт и привозил и увозил почту, товарищ Алкнис передавал с ним свои очередные ответы своим невидимым и далеким противникам. Товарищ Алкнис при этом не знал, что одним из этих противников был Валерий Михайлович. Вся почта и в изолятор, и из изолятора шла на Неёлово, там просматривалась, цензурировалась, сортировалась, иногда отправляла людей на тот свет.

Было плохо с рыбной ловлей. Только Алкнис и ещё несколько человек имели право выходить за пределы внешней линии, но, как на грех, ни один из них не проявлял к рыбной ловле никакого пристрастия, не было ни спутников, ни конкурентов. Единственным, да и то случайным попутчиком полковника Алкниса в его рыболовных похождениях бывал доктор Тищенко, военный врач, заведовавший амбулаторией изолятора.

Доктор Тищенко был пожилой, огромный и массивный хохол, до чрезвычайности похожий на того запорожца известной Репинской картины, который “гогочет” над письмом султану. Делать ему в изоляторе было, собственно, нечего, охрана была подобрана из исключительно здоровых ребят, а в случае чего из Неёлова по рации вызывался самолёт и отвозил больного к Неёловским специалистам. Основная забота доктоpa Тищенко заключалась в выписке соответствующих количеств медицинского спирта, который часто ликвидировался при ближайшем участии полковника Алкниса. Делалось это в самой строгой тайне и приводило иногда к разговору “по душам”; тогда доктор Тищенко совершенно откровенно признавался, что в изолятор он добивался попасть исключительно из-за лени.

— Тут, товарищ полковник, не жизнь, а рай. И полный комфорт, и рыба, и грибы, и охота. И питание. И климат. Помирать не надо.

Впрочем, по той же лени доктор Тищенко редко занимался рыбной ловлей или собиранием грибов. Охота же была запрещена даже и для него. Играл он и в шахматы, но на много слабее полковника и только проявлял огромный интерес к шахматным задачам и, в особенности, к тем заочным турнирам, в которых участвовал комендант.

— И чего ж это вы сюды пишлы? — спрашивал он недоумённо, — давайте ваш ход, я расставлю фигуры, посмотрю.

Ходы полковника Алкниса были написаны на открытках, значимость которых полковник сильно недооценивал.

Потом доктор Тищенко усаживался в своем медицинском кабинете, расставлял шахматы и через некоторое время предъявлял товарищу Алкнису проекты ответных ходов. Почти всегда эти ходы оказывались наивными и беспомощными, и товарищ Алкнис не без внутреннего торжества доказывал это на шахматной доске. Доктор Тищенко вздыхал и грузно подымался со стула.

— Ничего, я, вот, ещё год потренируюсь, буду играть не хуже вас. Или не намного хуже вас.

Так и текла жизнь в научном изоляторе без событий и без сенсаций, равномерно тусклая и непрерывно-скучная.

В один прекрасный и солнечный день эта равномерность была несколько нарушена.

Верстах в пяти от изолятора, на склоне горы, над голубым горным озером, в чаще кустарника был запрятан секрет. Из секрета было видно, как на ладони голубое озеро и отражённые в нём разноцветные краски осеннего леса, голубой купол неба и вдали белые верхушки гор, покрытые снегом.

Вид был изумительный, но он никак не интересовал ни часового, ни подчаска. Один из них, скрючившись на дне ямы, курил собачью ножку, что было категорически запрещено; другой внимательно оглядывал склоны горы, но не столько из соображений охраны, сколько из-за страха перед контролем. В эти места уже давным-давно никто не заглядывал, и товарищ Алкнис даже предложил Неёлову эти секреты совсем упразднить, но они были оставлены.

Часовой, осматривавший изумительный пейзаж без всякого художественного энтузиазма, к крайнему своему удивлению заметил человеческую фигуру, совершенно мирно шагавшую по берегу озера, почти у самой воды. Часовой достал бинокль и при его помощи установил, что фигура вооружена ружьём, вероятно, берданкой, и что у неё на спине спинной мешок, и что по походке видно опытного таёжника.

Смотреть пришлось почти против солнца, и дальнейших подробностей часовой установить не мог.

— Вот дурак, — прошептал он, — Бросай, Гришка, свою цыгарку, тут какой-то идиот прётся!

Подчасок потушил окурок. Собака, лежавшая у его ног привстала и тоже выглянула на внешний мир.

— Давай тихонько выкатываться, держи пса на сворке.

Оба солдата быстро и почти неслышно вылезли из ямы и так же быстро и неслышно пошли наперерез фигуре. Фигура шагала всё столь же безмятежно, вероятно, и вовсе не подозревая, в какую запретную зону послала её судьба.

— Сто-о-ой!

Фигура остановилась, не пытаясь даже схватиться за ружье.

— Руки вверх!

— Фигура так же равнодушно подняла руки вверх. Часовой взял с собою собаку, подчасок отполз шагов десять в сторону, чтобы часовой не закрывал ему фигуры, и взял её на прицел.

— Повернись спиной!

Фигура повернулась спиной. Подойдя к ней, часовой снял с её спины берданку и поверхностно ощупал карманы и пазуху. Фигура стояла неподвижно, молча и, казалось, совершенно равнодушно. Закончив этот осмотр, часовой кликнул подчаска. Тот подошёл. Собака молча прилегла к земле, как бы готовясь к страшному прыжку в нужный момент.

— А ну, теперь повернись обратно.

Фигура повернулась лицом к солдатам. Она оказалась парнем лет восемнадцати-двадцати, с простодушной таёжной рожей, в обычном, хотя и очень сильно рваном таёжном обмундировании. Единственно, что отличало фигуру от остальных бродяг и скитальцев по тайге — это невероятно плотное сложение.

— Ты куда? — спросил часовой.

— В тюрьму, — спокойно ответил парень.

Часовой даже обалдел от такого ответа.

— А в тюрьме тебе чего?

— Сказывают, хлеб дают. Золота я намыл, обокрали. Так вот, я в тюрьму. Теперь, сказывают, в тюрьму берут всех.

Часовой хотел было спросить, не слез ли парень с ума, но потом решил, что такого рода вопросы его не касаются.

— Ну, и чугунная твоя голова, — сказал он несколько неопределённо.

Парень не ответил ничего.

— А звать тебя как?

— Федей. То есть Фёдором.

— А фамилия?

— Фамилия? Нету фамилии.

— То есть, как это нету фамилии?

— Нету, — сказал парень кротко. — Кабанчиком, правда, звали.

— Кто звал?

— Люди.

Часовой даже плюнул.

— Ну, там с тобою разберутся. Гришка, сыми с него мешок и пощупай, нет ли ещё чего в нём.

Гришка снял с Феди мешок и уже более тщательно ощупал голенища, откуда был извлечён обычный таёжный нож, карманы, в которых не было почти ничего и, наконец, просто самого Федю, который вызвал у Гриши что-то вроде почтения:

— Ну, и медведь же ты, прости Господи!

— Брось разговаривать, — сурово сказал часовой, — там .разберут. Ты, значит, ступай вперёд, руки можешь опустить. И иди, куда будет сказано. А если что, пулю в спину, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Федя смиренно. — А только, вот, весной-то меня выпустят?

— Там разберут, — сказал часовой сурово. — Там уж разберут... Ну, шагай!

Все трое двинулись. Парнишка шагал впереди шагах в десяти; часовой перед отходом осмотрелся кругом, нет ли тут какого-либо подвоха, но никакого подвоха не обнаружил. Странный парень, ищущий хлеба в тюрьме, шагал легко и беззаботно, и на его широкой спине не отражалось никакого беспокойства.

Комендант изолятора, полковник Алкнис сидел над своей шахматной доской, и его бесцветные глаза, казалось, стремились проникнуть в бессмертную душу каждой шахматной фигуры. В дверь постучали. Недовольно отрывая глаза от доски, полковник Алкнис сказал: “Войдите”. Вошёл его помощник, крепкий, молодцеватый, всегда подтянутый, старший лейтенант Кованько.

— Разрешите доложить, товарищ комендант, у нас некоторое происшествие случилось.

— Какое происшествие?

— Секрет задержал какого-то, то ли золотоискателя, то ли бродягу. Молодой парень. Лет двадцати. Он, видите ли, шёл в тюрьму, потому что его обокрали, и есть ему нечего.

— Обыскали?

— Точно так, товарищ комендант. Решительно ничего.

—Ну, так что ж? Задержать и отправить с ближайшим самолётом в Неёлово.

— Слушаюсь, товарищ комендант. Но только, разрешите доложить, хорошо бы этого паренька здесь оставить.

—Зачем? Мы, товарищ старший лейтенант, должны действовать по инструкции.

— Точно так. Однако, инструкция даёт вам право в исключительных случаях действовать по вашему личному усмотрению...

— Какой же здесь исключительный случай? — Товарищ Алкнис был очень недоволен перерывом в его шахматных размышлениях.

— Исключительный. При обыске мы этого парня раздели, конечно. Просто ископаемое существо. Невероятной силы. Его бы подтренировать и в нашу команду. Все рекорды побьёт...

В глазах полковника Алкниса мелькнул живой интерес.

— Ну, обычно в таких делах много преувеличивают...

— Никак нет, товарищ комендант. Я даже не думал, что такие люди могут водиться на современной планете...

— Ну, что ж .Пойдём, посмотрим. Где он у вас?

— Пока в караулке. Ест хлеб. Как паровая машина ест.

— Допрашивали?

— Точно так. Что-то вроде таёжного беспризорника. Семьи не помнит, с детства болтался по тайге. Старатель, что ли...

“Старатель” сидел на скамье в караулке и молча, внимательно и бережно уписывал огромную краюху хлеба, которою снабдили его солдаты. Появление полковника с его помощником не произвело на старателя никакого впечатления, он продолжал сидеть и жевать. При появлении полковника Алкниса несколько караульных солдат, только что уважительно подшучивавших над парнем, стали на вытяжку. Полковник Алкнис подошёл к старателю и, стоя шагах в четырёх от него, произвёл, так сказать, глазомерную съёмку.

— Н-да, — сказал он, — габарит ⁸ у этого молодца, действительно, основательный. Ты откуда?

8) — Габарит — площадь перпендикулярного сечения тела.

— Я?

— Ну да, ты. Я ведь с тобой разговариваю, а не со стенкой!

— Я? Я из тайги. — Федя продолжал степенно жевать хлеб и на товарища коменданта обращал очень мало внимания.

— Откуда из тайги, тайга великая!

— Изо всей тайги. По всей тайге ходил.

— А родился ты где?

— Я?

— Ну да, ты, чёрт возьми!

— Неизвестно. Тоже, должно быть, в тайге.

— Ты грамотный?

— Н-не.

— А кто твои родители?

— Неизвестно. Не видал. Должно быть, были.

— А кто тебе в тюрьму посоветовал идти?

— А, так... Говорили люди. Старатели, то есть. Я, может, и делать что могу. Лес там рубить или что... — Федя запихал в рот очередной кусок хлеба и, тщательно пережёвывая его, смотрел на товарища Алкниса невинно-детскими глазами.

— Покажи мне твои мускулы.

— Нету, вот солдаты всё отобрали.

В караулке раздался сдержанный смех.

— Ну и дубина же ты, — не выдержал товарищ Алкнис.

— Я?

— Ну да ты, кто же иной?

— И так тоже люди сказывали...

Полковник Алкнис подошёл к Феде вплотную и пощупал его, как лошадь: руки, плечи, грудь, спину.

— Н-да, — сказал он, обращаясь к старшему лейтенанту Кованько. — Вы не очень преувеличили, действительно что-то ископаемое. Ты рыбу ловить умеешь? — неожиданно спросил он Федю.

Равнодушное лицо Феди сразу оживилось.

— Я? Рыбу? Это я умею. Какую хочешь. И омуля, и хариуса, и щуку, какую хочешь. Только, вот, крючки у меня украли. Вместе с золотом. Да я и без крючков могу.

— Как без крючков? Сеткой?

— Н-не. Сам крючки сделаю. Или палкой.

— Как это палкой?

— Так, палкой, — неопределённо ответил Федя. — Камнем тоже можно. Если уж рыба есть, то я её поймаю. Штанами тоже могу ловить.

— А ты носом не пробовал?

Иронии товарища Кованько Федя не заметил.

— Носом? А как это носом?

В караулке снова раздался сдержанный смех.

— Ну, насчет носа, — сказал полковник Алкнис, — это мы пока отставим. А бороться ты умеешь?

— Я? — снова переспросил Федя и, как бы спохватившись, ответил:

— Умею. Только с кем?

— Почему с кем?

— Не хочет никто.

— Ну, здесь найдутся желающие... — Полковник Алкнис постоял, как будто решаясь на что-то, и потом сказал:

— Идём в спортзал. Эй, кто тут дежурный, позвать в спортзал сержанта Михайлова. Пошли.

Полковник Алкнис двинулся вперёд. Остальные за ним. Спортзал означал некоторое ослабление дисциплины и какое-то новое развлечение. В караулке с выражением крайнего сожаления на лицах осталось только два человека. Перед отходом Федя старательно смёл ладонью со стола хлебные крошки и отправил их в рот. Старший лейтенант сказал:

— Ты это брось. Хлеба тут даже и для тебя хватит.

Очень большой, светлый и хорошо натопленный спортзал был бы “достижением” даже и для среднеевропейской столицы. Он был оборудован всем, чем полагается: гимнастическими снарядами, ковром для борьбы и мешками для бокса; сверху зал огибал балкон для бега, для охранников научного изолятора власть денег не жалела. В данный момент зал был почти пуст, и только два человека в трусиках и в тренировочных перчатках мрачно и систематически колотили по боксёрскому мячу.

Входить в зал в сапогах, собственно, не полагалось, но для сегодняшнего случая было сделано исключение. Полковник Алкнис подвёл Федю к гиревому углу зала и показал ему на лежащую в стойке штангу.

— А, ну, вот, подними это. Сколько в ней кило? — спросил полковник, ни к кому не обращаясь.

Один из боксёров подсчитал круги на штанге.

—Так что, восемьдесят кило, товарищ начальник.

— Одной рукой можешь? — спросил Федю полковник Алкнис.

— А как это его? Не видал я таких. Одной рукой?

— Одной рукой.

Федя взял рукой штангу прямо со стойки, взмахнул ею вверх и, смотря на Алкниса простоватыми своими глазами, нелепо спросил:

— А дальше?

— Положи обратно, — сказал полковник Алкнис.

Федя без заметного усилия положил штангу обратно в стойку. Один из боксёров символически плюнул на пол и сказал:

— Вот, тут тренируйся хоть двадцать лет, а такая дубина…

Старший лейтенант Кованько взглянул на него сурово дисциплинарным взором и обратился к Алкнису:

— А что я вам говорил, товарищ командир, такого материальца вы, вероятно, по всему Союзу больше не найдёте. Его полгода потренировать, так ...

— Можешь ты его по боксу тренировать? — внезапно обратился Алкнис к замолчавшему боксёру.

— Никак нет, товарищ комендант, предполагаю, что ничего не выйдет. Сырой парень. Можно сказать, как корова.

Корова не произвела на Федю никакого впечатления. Он стоял равнодушным столбом и также равнодушно осматривал зал со всем его оборудованием. У полковника Алкниса вид был востороженно-задумчивый и нерешительный. Его помощник смотрел на Федю, как смотрит страстный посетитель бегов и скачек на фаворита, который должен принести ему состояние. Полковник Алкнис всё о чем-то думал.

— Сколько тебе лет? — спросил он Федю, по-видимому, только для того, чтобы что-нибудь спросить.

— Неизвестно, — сказал Федя.

— То есть, как это неизвестно?

На этот вопрос Федя вообще не стал отвечать. Осматривал зал с его оборудованием, и товарищу Кованько казалось, что, вот-вот, Федя засунет в рот свой грязный палец и станет сосать его, как сосут грудные дети.

В зал вошло человек пять солдат и во главе их сержант Михайлов, широкогрудый и подтянутый.

— Вот что, Михайлов, — сказал ему Алкнис. — Видишь этого парня?

— Так точно, товарищ комендант. Вижу.

— Ты, вот, попробуй с ним бороться.

— Так он же, товарищ комендант, наверное, не умеет.

— А мы и посмотрим. Забирай его, катись в раздевалку и переоденься. Достань и ему какие-нибудь там трусики.

На лице товарища Михайлова выразилось презрительное недоумение, но никаких возражений не последовало.

— Ну, парень, пойдём раздеваться.

— А это зачем? — равнодушно спросил Федя.

— Бороться приказано, айда!

Оба вышли из зала. Полковник Алкнис автоматически и рассеянно достал из портсигара и закурил папиросу, что по регламенту зала запрещалось строжайшим образом. Помощник смотрел на него, как на человека, который держит в своих руках ключи судьбы. Все молчали.

Минуты через две-три Михайлов в сопровождении Феди появился в зале. Прежнего самоуверенного вида у товарища Михайлова уже не было.

— Обрубок, что и говорить, здоровый, — сказал он обращаясь в пространство, — только бороться, говорит, не знает...

— Так вот ты его и научи...

— Ну и дитя природы, — сказал какой то солдат пообразованнее.

Федя стоял на ковре прежним равнодушным пнём и всё так же осматривал зал, который, впрочем, казалось, его тоже вовсе не интересовал.

— Ты в обхват бороться умеешь? Крест на крест? — спросил полковник Алкнис.

— Пробовал, — ответил Федя равнодушно.

— Так ты постарайся поймать вот его хотя бы крест на крест и положить на спину, понимаешь?

— Это понятно, — сказал Федя утвердительно.

— Ну, давай попробуем, — сказал Михайлов.

Федя как то нехотя попытался поймать сержанта за руки, но руки Михайлов берег, как зеницу ока. Потом с почти молниеносной быстротой Михайлов просунул свой локоть под локтевой сустав Феди, откинулся назад, на мост, так что Федя к крайнему своему изумлению взлетел на воздух, болтая в этом воздухе своими голыми и грязными ногами. Но и всё остальное произошло и неожиданно, и молниеносно.

Вероятно, ещё раньше, чем темя товарища Михайлова успело коснуться ковра, Федя произвёл в воздухе какое-то метательное движение ногами, оторвался от товарища Михайлова и, как только товарищ Михайлов вскочил на ноги, таким же молниеносным движением схватил его в обхват и медленно и осторожненько положил на спину. И, положив, спросил всё тем же равнодушным тоном:

— А дальше?

В группе зрителей раздался сдержанный смех.

— Отпусти его, — сказал полковник Алкнис.

Федя равнодушно поднялся на ноги и по-прежнему равнодушно стал осматривать зал, люди, казалось, его не интересовали уж вовсе.

Товарищ Михайлов, поднявшись с ковра, имел совершенно смущённый вид и лицемерно потирал свое правое плечо.

— Плечо он мне, как будто, свихнул.

— Брось врать, — весело сказал полковник Алкнис. — Вот ты его бороться научи, так он всех мировых чемпионов переложит, а не то, что тебя...

— Парень, конечно, первобытного сложения, — интеллигентно сказал товарищ Михайлов, — только, вот, будешь его учить, а он тебе кости переломает.

— Ничего, не переломает. — Ты ему объясни.

Федя стоял безмолвным монументом.

— А мылся ты давно? — спросил его полковник Алкнис.

— Я?

— Ну, конечно, ты, что это ты всё якаешь, не стенке я говорю!

— Мылся, — сказал Федя уверенно.

— А когда?

Федя задумчиво почесал себе затылок.

— Да в речке. Пока тепло было. Теперь не помоешься.

— Вот что, товарищ Михайлов, возьмите над ним шефство, потом посмотрим. Сведите его в баню и... — тут полковник Алкнис приостановился, как Цезарь перед Рубиконом ... — и... выдайте ему новое обмундирование. Там посмотрим. Пошли.

В своём кабинете товарищ Алкнис осторожно отодвинул в сторону столик с шахматной доской, уселся в кресло и закурил папиросу. Вид у полковника Алкниса был задумчивый и нерешительный.

— Товарищ Алкнис, — сказал помощник Кованько, стоя перед ним и не вполне дисциплинированно размахивая руками, — товарищ Алкнис, мы, по существу, не рискуем решительно ничем. Формально вы имеете право распоряжаться по вашему усмотрению. По существу, он не вызывает решительно никакого подозрения, абсолютно никакого подозрения, совершенно никакого подозрения. Таёжный медведь и больше решительно и абсолютно ничего.

— Гм, — сказал полковник Алкнис, — а шею намылить нам могут.

— Кто? Медведев? Медведев и сам абсолютной любитель таких вещей. Медведеву мы и прямо можем сказать, вот, де, нашли этакий самородок. Потом если он, этот парень, будет выступать, так и от имени всего отдела...

— Гм, — сказал полковник Алкнис, — а деть-то его куда? В казармы нельзя. Сюда нельзя.

— И в казармы можно и сюда можно. Имеете вы право нанять для себя или для коллектива, скажем, егеря? Вот, и наняли. Таёжный мужик. Что особенного?

— Особенное-то наш изолятор, вы сами знаете. Но, конечно… Егерь, это, пожалуй, можно бы устроить ...

Товарищ Кованько понял, что полковник Алкнис начинает постепенно сдавать свои позиции.

— Рыбу с ним будете ловить, — пустил старший лейтенант Кованько в ход свой дополнительный козырь. — Рыбу он, вероятно, умеет ловить, как выдра... А разговорами он вам уж надоедать не будет.

Полковник Алкнис пускал в потолок кольца табачного дыма.

— Поместим его у вас тут в кухне, она у нас всё равно пустая... Я как полечу в Неёлово, пощупаю там у Медведева, он парень, всё-таки, свой, возьму ответственность на себя, такое-то и такое-то дело...

— Ну, чёрт с ним, пусть остаётся… Посмотрим... Вы там распорядитесь.

Таким образом Федя остался при изоляторе. В кухне полковника Алкниса ему поставили кровать, на которой Федя валялся неопределённое количество времени. На паёк его не записали, но изолятор имел достаточный продовольственный фонд, и Федя ел приблизительно за четверых. Солдаты внутреннего клуба относились к нему, как относятся умные дети к ручному медведю, не сидящему на цепи — существо очень забавное, но как бы оно не переломало костей. За всем этим было первобытное восхищение простых душой людей перед всякой физической силой.

Как-то утром полковник Алкнис вошёл в кухню и спросил лежащего на кровати Федю:

— Идем рыбу ловить?

— Крючков нетути, можно, конечно, и без крючков...

— Крючки у меня есть, а как это можно без крючков?

— По-всякому можно. Рукой можно, палкой можно...

— Вот как? Ну, ты мне покажешь. Пошли.

— Пойдём, — великодушно согласился Федя.

Только на речке установил полковник Алкнис ту огромную дистанцию, которая отделяла его от Феди, приблизительно такую же, какая в шахматах отделяла его самого от доктора Тищенко. И только на речке понял полковник Алкнис смысл русской поговорки: “На ловца и зверь бежит”. Федя распоряжался в речке, как в своём кармане. Всякую рыбу он, казалось, видел на любой глубине, и если он её увидел, то она оказывалась в его сумке. Кроме того, Федя продемонстрировал полковнику Алкнису, как можно ловить рыбу палкой, из длинной орешины сделал нечто вроде остроги и, высмотрев рыбу где-то под камнем, кошкой подползал к берегу и пронизывал рыбу этой острогой. Это был, конечно, очень занятный спорт, но полковник Алкнис после нескольких попыток подражать Феде, пришёл к тому выводу, что для этого спорта нужны и Федины глаза и Федина рука. У полковника Алкниса не было ни того, ни другого, ему оставалось смотреть на то, как по-хозяйски Федя распоряжался с рыбой. Впрочем, кроме этого, полковник Алкнис почерпал из Фединых междометий целую массу познаний, которые ему раньше и в голову не приходили, познаний, касавшихся реки и леса, и рыбы, и дичи. Однако, Федя никак не был назойливым или надоедливым спутником. Запас его слов был довольно точно ограничен таёжными вопросами, да и этот запас Федя расходовал только в случае необходимости. Для полковника Алкниса Федя стал почти незаменимым попутчиком. Так, чем-то вроде культурного, хорошо прирученного медведя.

С тем человеческим мирком, который окружал научный изолятор, Федя почти не имел никакого дела. Два-три специалиста обучали его борьбе, боксу, поднятию тяжестей и ещё некоторым видам спорта и гимнастики. Федя во всём этом оказывал очень быстрые успехи, но никакого интереса ко всему этому не проявлял. Солдаты относились к нему с такой же добродушной насмешкой, как и полковник Алкнис, и всё-таки в этой насмешке было искреннее восхищение перед физической силой Феди. Только доктор Тищенко проявил несколько больший интерес, вознамерившись подвергнуть Федю медицинскому осмотру.

— Да зачем этот осмотр, — удивился полковник Алкнис, — парень здоровый, как бык...

— Не говорите. Во-первых, по инструкции я обязан осматривать всех обитателей изолятора, и, во-вторых, есть такие... бациллоносители, сам человек здоров, как бык, а окружающих заражает.

К медицинскому осмотру Федя отнёсся так же равнодушно, как и ко всему остальному. Доктор Тищенко выразил свое восхищение Фединым телосложением и, закончив осмотр, похлопал Федю по спине.

— А если что-либо плохо будет — прямо ко мне.

— А что ж тут может быть плохого? — наивно изумился Федя.

— Может быть. И даже много. Так что, если что-нибудь — ты прямо ко мне, — и при этом доктор Тищенко посмотрел на Федю взором заговорщика. Потом оглянулся вокруг и шёпотом добавил:

— Ты мне верь, Федор Еремеевич Дубин!

Федя ошалело посмотрел на доктора. Тот рассмеялся и приложил палец к губам.

— Мы, брат, одно дело делаем, хотя и по-разному. Иди к себе и молчи. Когда надо будет, поговорим...

Так Федя приспособился к научному изолятору. Его спортивные достижения росли с каждым днём, наполняя спортивную душу полковника Алкниса предчувствием сенсационных побед и рекордов. Доктор Тищенко, докладывая полковнику Алкнису о результатах медицинского осмотра, сказал не без некоторой зависти:

— Форменный питекантроп!

Что такое питекантроп полковник Алкнис не имел никакого понятия.

— Доисторический человек. Всё в мясо ушло. Мозгов ни на копейку. Интересно, можно ли его в шахматы играть выучить? Некоторых высших обезьян, говорят, можно выучить...

Но к этой перспективе полковник Алкнис никакого интереса не проявил.

Верстах в двух от центра изолятора, за оградами и секретами в лесу была расчищена посадочная площадка для самолётов. Тяжёлый грузовой самолёт прилетал в изолятор два раза в неделю, привозил продовольствие и почту. Очень, очень редко прилетали и улетали на нём какие-то люди, то новые заключённые или вольные работники изолятора, то какие-то чины из Неёлова или даже из Москвы. Но это случалось очень редко. С момента прибытия Феди в научный изолятор самолёт прилетал уже четыре раза. И никого с собою не привозил и не увозил. После четвёртого раза, когда уже начало смеркаться, из хорошо прикрытой ямы под кустами, шагах в пятистах от места посадки, один за другим стали вылезать измазанные грязью люди с винтовками. Это были Валерий Михайлович, Еремей Павлович и Стёпка.

— Ну, значит, Федя вполне благополучно угнездился, — сказал Валерий Михайлович. — Так что отбивать его нам не пришлось. Если с ним что-либо случится, я буду знать. Пока пошли.

Ещё верстах в двух была ещё одна яма, перед которой группа остановилась.

Светлов вынул из спинного мешка какую-то тяжёлую металлическую коробку, запрятал её в яму и вывел от коробки наверх тонкую проволоку в виде антенны.

— Это передаточная станция в нашей связи и в... нашем деле... Ты, Стёпушка, всего этого не трогай. Твоё дело со стороны речки.

— Ну, и ладно. Всё сделаю в лучшем виде, Валерий Михайлович!

— Это ненадолго, Стёпка, — сказал Валерий Михайлович успокаивающим тоном, — думаю, на неделю-две. Потом всё равно выпадет снег, и всякие следы будут, как по печатному. Так что ты наблюдай за самолётами и держи связь с Федей. Остальное ты знаешь. И своего зарока не забывай. Мы тебе дали литр спирта не для пьянки. Будешь возвращаться, осенние ночи, тогда можешь и выпить. А пока дела не сделал — ни-ни!

— Да что я? — возмущённо ответил Стёпка. — Разве ж я… Как сказал, так и будет! Ни в зуб ногой! Ни синь пороха! Чтобы мне провалиться на этом самом месте! Разве ж я окологолик какой? Понятиев не имею?

Еремей Павлович угрюмо молчал.

— Оставили парня, как Даниила во рву львином.

— Ну, ваш Федя не очень на пророка похож...

— Он то не похож. Ну, а те дяди похуже львов...

— Бог милостив, Еремей Павлович. А, кроме того, самый опасный пункт уже позади...

— И ещё впереди, — сказал Еремей Павлович.

— Впереди дело пустяковое. И зависит почти исключительно от нас самих.

— Так ты, Стёпка, смотри, если что-нибудь... Не подгадишь? — Еремей Павлович положил на Стёпкино плечо свою медвежью лапу.

— Да что вы, Еремей Павлович? Да разве ж я... Как сказал, так будет! А в ямах мне ночевать не в первый раз...

— Ну, пошли, здесь не совсем место для длинных разговоров, — сказал Валерий Михайлович.

Еремей Павлович раздвинул ветки кустарника и ещё раз посмотрел на видневшееся вдали здание научного изолятора. Стёпка нырнул в свою яму, а Валерий Михайлович посмотрел с виноватым видом на широкую спину Еремея Павловича, вглядывавшегося в”ров львиный”.

Они скрылись в кустах, и тайга опять величаво замерла. Изредка был слышен стук дятла, да любопытный бурундук, грациозно перепрыгивая через сучья, сунулся, было, к яме под корнями сваленного кедра. И вдруг замер. И потом молнией шарахнулся в бурелом. Из ямы доносился какой- то неизвестный тайге звук, звук человеческого храпа ...

Для Стёпки тайга была родным домом, а спальней — каждая уютная яма...

Товарищ Алкнис, комендант Нарынского изолятора, был в очень хорошем настроении. Прежде всего, его радовали успехи нового егеря, этот молодой богатырь бороться никак не мог выучиться, но гири поднимал с большой охотой. Техника борьбы ему была пока малодоступна, да и никто не хотел с ним возиться на ковре, боялись за свои кости. Но поднимание штанги было проще, силовой выжим, рывок или толчок. Эта техника прививалась, и рекорды, пока неофициальные, росли. Старлей Кованько выписал всякие таблицы рекордов, советских и мировых, и только ахал, радостно потирая руки. Да и сам Алкнис уже мечтал о том триумфе, который ждёт его тяжелоатлетическую команду во главе с Федей на каких-либо состязаниях...

Да и с шахматами было очень занятно. За последнее время полковник получил немало вызовов на состязания по переписке и проводил много времени над шахматной доской. Доктор Тищенко всегда старался ему помочь, делал бестолковые ходы, волновался, пыхтел и, в конце концов, просил разрешения брать к себе в кабинет получаемые открытки, чтобы, как он говорил, “найти лучший ход”.

Он настолько увлёкся этими “заочными шахматами”, что умолил Алкниса позволить и ему вести игру с далёкими и неизвестными противниками. Латыш снисходительно разрешал ему принимать участие и в его играх, не подозревая, что эти заочные шахматные игры могут иметь совсем иное значение.

Будучи заинтересованным в том, чтобы охранники изолятора не сходили с ума от тоски, Неёлово не возражало против такой невинной забавы. И наши шахматисты пользовались правом отправлять своим неизвестным противникам специальные карточки. На этих карточках было напечатано:

“Union Internationale des Echecs” “Всемирный Шахматный Союз”. Ваш последний ход был: ... Ф. Е2 — Е5. Мой ответ: ... Т. А8 — А7.

Больше на карточке нельзя было писать ничего. Конечно, из изолятора нельзя было давать неизвестному противнику ни своего имени, ни, тем более, адреса. Адрес был зашифрован, как шифруют адреса действующей армии во время войны. Простодушный служака Алкнис не подозревал, что многие ответы противников были скрытым шифром. Но доктор Тищенко знал об этом и под видом врачебных справочников имел необходимый материал для расшифровки.

В один ещё тёплый осенний день у полковника появилось “раздвоение личности”, как раз была получена пачка открыток от его анонимных противников и одновременно остро захотелось уйти из изолятора и уютно посидеть с молчаливым Федей на берегу речки, бездумно глядя на поплавок. В изоляторе всё было спокойно, и хотелось использовать последние осенние денёчки. Шахматы не убегут!

Тайга и уженье перевесили. Алкнис передал открытки доктору: “Посмотрите там начерно, как и что!” И скоро две фигуры прошли через внешние ворота и скрылись в лесу.

Доктор Тищенко с лихорадочным нетерпением взялся за открытки. Выбрав одну “партия № 21”, он по справочному листику расставил шахматы в положение до получения открытки. Там стояло: “Ваш последний ход был: Т, а2 — а7. Мой ответ: КР Д7 — Д6”. Доктор пристально просмотрел запись ходов всей партии и вынул какой-то справочник. Перелистав его, он бросился к медицинской энциклопедии. Просмотрев и там какую-то страницу, он внезапно побледнел... И понял, что тихая и безмятежная его жизнь в изоляторе заканчивается. Толстяк- доктор давно уже сидел в определённые часы за радио и напряжённо слушал отрывки каких-то фраз. Он, как и доктор Шуб в Неёлове, знали, что где-то под спокойной поверхностью “мирной” советской жизни, кипит какая-то борьба, в которой он уже давно стал на “ту сторону”. Но в тиши ленивой жизни толстяк как то отбрасывал от себя мысль, что и он понадобится в этой борьбе, и что “что-то” вдруг всколыхнёт его мирную жизнь. И вот... Старые стенные часы словно зашипели перед боем в полночь...

Устало сев в кресло, он потянулся к маленькому шкафчику, стоявшему рядом, достал оттуда бутылку и прямо из горлышка выпил несколько глотков. Вздохнув и крякнув, он вынул из ящика пакетик с какими-то пилюлями, долго, долго глядел на них и всё вздыхал.

Казалось, что он колеблется. Но потом его толстое лицо, напоминавшее Тараса Бульбу, только без усов, приняло суровое выражение. Мясистые губы сомкнулись твёрдо и решительно. Он почему-то вспомнил своих далёких предков-запорожцев, которыми он всегда гордился, и представил себе их бурную жизнь, гордые чубы, звон сабель, топот копыт на привольных степях родной Украины. Это воспоминание о смельчаках-казаках словно наэлектризировало его. Потомок рыцарей Сечи выпил опять, опять вздохнул и пробормотал: “Един раз мати родила!” Искра жажды свободы, раньше только тлевшая, вспыхнула ярче...

Зов предков, людей, “больных свободой” нашёл отклик в его душе.

Такие люди, как Светлов, умели подбирать сотрудников!

У маленькой речушки расстилался замечательно соблазнительный зелёный ковер из густой травы. Первые заморозки ушли, солнышко ещё грело, синее небо было так безмятежно... Товарищ Алкнис почувствовал себя “вне времени и пространства”, вдали от забот и напряжения в изоляторе. “Хоть час, да мой”, — подумал он, и глаза его невольно стали слипаться. Федя возился у берега, устанавливая, по-видимому, какие-то жерлицы.

Алкнис ещё раз обвёл взором чудесную картину переливающейся всеми цветами осенней тайги. Ах, как хорошо! В его памяти всплыли чеканные строки Пушкина:

Ах, этот Пушкин! Каждому в душу влезет, даже чекисту-коммунисту Старый латыш ещё раз вдохнул всей грудью этот “хрустальный воздух” и умиротворенным тоном сказал Феде:

— Слышь-ка, Федя. Ты, там, налови рыбки и потом свари уху. А я пока подремлю в прохладе. Воздух-то какой!

Федя сочувственно кивнул головой и опять склонился над своими удочками. Алкнис облегчённо вздохнул, вытянулся на траве и полез в походную сумку. Оттуда он вытащил бутылку с жульнической надписью “Tinctura Valerianae”, подарок доктора Тищенко, глотнул из неё несколько раз, и голова его блаженно опустилась на сумку.

Эх, никаких тебе Карлов Марксов, Сталиных, партии и изолятора ... Словно вернулись милые мальчишеские дни... И он всхрапнул так, что даже Федя оглянулся...

Приладив жерлицы, Федя сел в позу мыслителя Родэна и задумался. Пока, слава Богу, всё шло отлично. Никто в изоляторе не заподозрил, что он сюда послан разведчиком. Только вот доктор Тищенко что-то знает… Ну, да там видно будет. На заимке умные люди, знают, что делают. Нужно ждать...

Внезапно что-то свистнуло в воздухе, и около ноги Феди в траву воткнулась стрела. Федя вскочил, обшаривая глазами кусты на противоположном берегу речки, но там всё было тихо. Удивлённый рыбак поднял стрелу, похоже было, что это стрела от самострела отца Петра. Ещё так недавно двумя такими стрелами Федя ликвидировал на перевале двух пограничников... Присмотревшись к стреле, Федя заметил привязанную к ней бумажку. Оглянувшись на сладко храпевшего полковника, он осторожно развернул её. Там было несколько слов, написанных крупным почерком Еремея Павловича, и какая то пилюлька. На записке стояло: “Дай коменданту выпить пилюлю. Слушай доктора”.

Круглое лицо Феди сделалось озабоченным. Ещё раз оглянувшись на спящего коменданта, он сунул записку в рот, прожевал её и выплюнул в речку. К стреле живо привязал несколько камушков и забросил в омут.

Когда часа через два Алкнис проснулся, на костре весело кипел котелок со свежей ухой. Хозяйственный Федя пристроил к костру какую то корягу, как сиденье, и, видимо, ждал пробуждения своего начальника.

Алкнис сладко зевнул, протёр глаза и одобрительно кивнул Феде головой.

— Ну, и дух от твоей ухи идет! Вероятно, я от него и проснулся.

— Вот, и хорошо, товарищ комендант... Тут в сторонке ручеёк есть холодный. Может, хотите помыться, да и ледяной водички стаканчик я припас. Сразу и сон пройдёт, и в животе в барабан заиграют...

Алкнис улыбнулся, выпил приготовленный ему стакан холодной воды, умылся и, густо крякнув, сел на корягу.

— Ну, Федюша, угощай... действительно, в пузе барабаны играют ... Эх, и уха же у тебя!

Ещё часа через два Алкнис и Федя возвращались в изолятор. Федя нёс порядочный мешок с пойманной рыбой. Уже смеркалось. Стало холоднее. Рыбаки уже прошли через внешнюю ограду .из колючей проволоки и подходили к первым воротам. Вдруг полковник Алкнис с удивлением сказал:

— Чёрт-те што со мной делается, словно голова кружится. С чего бы это?

— Может, солнце нагрело? — наивно предположил Федя.

— Солнце? — фыркнул Алкнис. — Непохоже! Возьми пока, Федя, мою сумку, а то мне что-то тяжело ...

Ворота изолятора раскрылись без формальностей, караул знал, кого ждать. Но, не доходя до ворот, Алкнис внезапно пошатнулся и медленно опустился на землю. Пока удивлённые солдаты караула подбежали, Федя легко поднял тело коменданта и внёс в караульное помещение.

Солдаты заметались около коменданта, но Федя решительно сказал:

— Не трожь его, ребята. Зови поскорее доктора.

Тищенко прибежал через две минуты. Тоже распорядился, чтобы никто не трогал коменданта, вызвал носилки, и Алкнис был унесён в лазарет.

Пока доктор хлопотал над бесчувственным телом коменданта, его помощник, Кованько, встревожено расспрашивал Федю, как всё это вышло. От лица Феди так и несло полной невинностью.

— Ничего я не знаю. Поспал товарищ комендант, поели мы с ним ухи и пошли обратно. А тут с ним что-то и приключилось. С чего бы это, ума не приложу...

В караулку с озабоченным лицом вошёл доктор Тищенко. Отозвав Кованько в сторону, он тихо сказал ему:

— У коменданта температура и бред. Дайте распоряжение, чтобы он считался в строгом карантине. Только я, да фельдшер, будем его навещать.

— Ого! А почему так строго?

— Пока не выяснится, что с ним. А теперь пришлите мне этого рыбака Федю, нужно его порасспросить, что и как.

— Да я спрашивал, он только глазами хлопает.

— Ну, всё-таки! Так пришлите его в мой кабинет. А завтра, вероятно, выяснится, что у коменданта. Ведь всё-таки странно, такой крепкий человек! И вдруг так сразу? Так вызовите Федю...

Федя стоял перед доктором и старшим лейтенантом бревно бревном и отвечал невразумительными словами, комендант поспал, съел ухи, потом пошли, и он скис... Почему, кто знает?

Когда старший лейтенант Кованько, ещё раз прослушав примитивные объяснения Феди, вышел распорядиться по своему гарнизону, лицо Тищенко сделалось серьёзным. Он подошёл ближе к Феде и шепнул ему:

— Ну, Федя Дубин. Молодец! Всё идет, как надо. Еремей Павлович и Валерий Михайлович знают, что делать. Вот возьми пилюльку. Придёшь в кухню, выпей с водой, только незаметно. И не бойся, если проснёшься совсем больным... Нам всем отсюда пора выбираться ...

Федя не проявил особого удивления. Он только сердечно протянул ему свою богатырскую руку, и Тищенко долго ещё после его ухода тряс свою онемевшую руку, морщился и дружески ругался.

Тищенко несколько раз заходил к Алкнису. Тот лежал без памяти с высокой температурой и тяжело дышал. Дав распоряжения фельдшеру о самом строгом карантине, Тищенко, сменив белый халат на свежий, пришёл в кабинет коменданта, временно занятый Кованько.

— Ну, как там, доктор? — с беспокойством спросил заместитель коменданта.

Тищенко озабоченно покачал головой.

— Пока ещё неясно, но, во всяком случае, тут что-то серьёзное. Теперь на нас обоих лежит немалая ответственность. Ведь, чтобы такой здоровый человек внезапно свалился, нужны причины. Я думаю, до завтра мы не будем рапортовать в Неёлово. Может быть, и так всё обойдется.

В эту минуту в кабинет вошёл дежурный по караулу.

— Разрешите доложить, товарищ Кованько. Наш егерь Федя тоже скис. Съел три порции борща, и дурно ему стало.

— Обожрался, что ли? — насмешливо спросил Кованько.

— Помилуйте, товарищ Кованько! Да Федя и не такие порции съедал! Тут что-то не то. И лицо у него, как бурак.

— Вот, не было печали, так черти накачали! — с досадой и беспокойством выругался Тищенко. — Пойду посмотрю, что с ним...

К вечеру выяснилось, что и Алкнис, и Федя тяжело больны. Тищенко метался между лазаретом и своей аптекой и “недоумевал”:

— Такие здоровяки! Алкнис сухой, жилистый... А Федя? Вот уж подлинно: “с богатырских плеч сняли голову не простой горой а... микробами”. Того, что оба они свалились от какой-то неизвестной заразной болезни, Тищенко уже не скрывал.

Поздно вечером он опять вызвал Кованько.

— Вот что, дорогой мой. Тут что-то не то. И страшное, и таинственное... Помните, может быть, как в годы гражданской войны над всем миром пронеслась эпидемия какой-то особенной инфлуэнцы, она тогда попросту “испанкой” звалась, из Испании к нам пожаловала. Болело ею полмиллиарда человек. Двадцать миллионов на тот свет пошло, в большинстве у нас, в СССР. Тогда у нас и сыпняк валил людей.

— Сыпняк, это я помню. Может, он и теперь появился?

Тищенко покачал головой.

— Нет, тут на сыпняк никак не похоже. Слишком эта болезнь стремительно сваливает крепких людей. Пока ещё я не могу определить, что это за болезнь, но решил уже теперь провести нужные профилактические мероприятия в нашем изоляторе. Вы слыхали, может быть, про такой новый медикамент — пенициллин?

— Это не лекарство, а чудо. Против всех болезней, кроме карманной чахотки и сердечной романтики. Но у меня на наш гарнизон найдётся пенициллин только в таблетках. А, конечно, инъекции, вспрыскивания вернее. Таких ампул у меня хватит на комсостав и на нашу научную братию. Себе я уже вогнал шприц. Давайте сейчас я и вам вгоню.

Кованько поморщился, но не протестовал. Алкнис руководил изолятором строгой рукой, и без этой руки Кованько чувствовал себя почти беспризорником. Строевую часть он мог вести легко, но тут дело касалось каких-то эпидемий...

— И ещё, товарищ Кованько. Завтра с утра посылайте ко мне по одному всех наших научных работников. Пусть кто-либо из толковых старшин сопровождает каждого сюда ко мне... Хотя, — улыбнулся он, —куда тут можно сбежать?

Кованько только плечами пожал.

— Ладно, для формальности дам старшину. Мы тут, доктор, остаёмся одни перед опасностью заразы. Ведь за нераспорядительность и взгреть могут. Да ещё и как. Действуйте...

С утра в кабинет Тищенко не спеша, одного за другим стали приводить научных работников. Самым “трудным” оказался профессор Карица. Он просто бушевал и ругался такими словами, что даже видавший виды суровый старшина фыркал в руку.

— Какого дьявола вы прерываете налаженную работу? — кричал профессор. — Нам каждый час дорог, а тут всякие клистирные трубки работе мешают ...

— Коллега-профессор, — умоляюще стонал Тищенко. — Ведь, приказ! Ну, что вам стоит показать пример дисциплины? Вы, так сказать, светоч советской науки... Не упрямьтесь...

Глеба Степановича Тищенко всё-таки уломал, и дальше пошло много легче. Один за другим научные работники получали инъекцию и с раздосадованными лицами возвращались в свои лаборатории.

Очередь дошла и до Вероники Светловой. Она удивилась объяснению Тищенко, но не противилась.

Когда доктор попросил её снять верхнюю кофту и обнажить руку, он обратился к старшине.

— А вы, товарищ, минутку подождите за дверью. Тут ведь дама ...

Когда за солдатом закрылась дверь, Тищенко пустил в горелке сильнее струю газа, чтобы вызвать шум и, прямо глядя в лицо Веронике, тихо, но твёрдо сказал:

— Вот, товарищ Светлова, пилюлька. Примите её с водой, но незаметно. Это приказ Валерия Михайловича!

Лицо молодой женщины вспыхнуло, но она с недоверием посмотрела на доктора. Тот понимающе улыбнулся.

— Конечно, всё НКВД полно провокациями. Но верьте, что Валя недалеко, и также недалеко ваше освобождение. Ваш муж поручил сказать вам несколько супружески-интимных слов, вы, как жена, их поймёте. Их никто выдумать не может!

Выслушав эти несколько слов, Вероника покраснела ещё сильнее, но глаза её зажглись надеждой и радостью. Но всё это так вдруг!

Толстый Тищенко лукаво улыбнулся.

— Ничего, Вероника Сергеевна, мы, врачи, умеем хранить тайны и не только врачебные… Имейте в виду, что вы заболеете. Не бойтесь, это в плане вашего освобождения... Ах, как же вы нервны! — громко произнёс он. — Старшина, — позвал он конвоира, — эта дама даже от укола ослабела. Если и ещё ослабеет, поддержите её под руку. Давайте следующего...

На следующий день в госпитале изолятора метались в горячке трое больных — Алкнис, Федя и Светлова. Тищенко проявлял ниагарские водопады активности, но чем дальше, тем его лицо принимало всё более тревожное выражение. К счастью, через день никаких новых заболеваний не было обнаружено. Тищенко опять вызвал к себе Кованько, на которого теперь упала вся ответственность за изолятор.

— Вот что, друг, — медленно сказал доктор. — Пока, слава Богу, эпидемия не увеличивается. Но трое больных-то у нас есть. И что такое с ними, какая болезнь, я просто не могу решить.

— С чего бы это вдруг? — угрюмо сказал Кованько. — Что за чёртова зараза к нам проникла?

— А это пока никто не скажет. Какие-то микробы принесены либо по воздуху, либо птицами. Наш изолятор от ветра и ворон изолировать невозможно... Но я думаю, что нам нужно наших больных послать в Неёлово, там большой госпиталь.

— Ну конечно! — радостно отозвался Кованько. — Лучше бы от всех больных поскорее избавиться. Как это Пушкин писал: “Суд наедет — отвечай-ка! С ним я ввек не разберусь ...” У нас, в НКВД, строго, чуть что — не досмотрел... А как это за микробами усмотреть? Только, конечно, без разрешения Неёлова я ничего сделать не могу.

— Ну, конечно... Я составлю телеграмму по медицинской линии, а вы поддержите административно, мол, погрузим и отправим в лучшем виде. Да и лету то всего два-три часа... Самолёт будет, кажется, послезавтра… Так зовите шифровальщика, а я тут напишу рапорт.

Доктор Шуб сидел в своем комфортабельном кабинете в здании по улице Карла Маркса, 13. Взрыв и пожар пощадили эту часть здания. Было только менее удобно посещать своих “сиятельных” больных, особенно Бермана. Но и Берман, и Медведев постепенно выздоравливали.

В отделе НКВД стояло какое-то затишье, но чуткий нос доктора не верил этому затишью, тем более, что он получил кое-какие указания держаться настороже.

Нюх его не обманул. Рано утром ему принесли уже расшифрованную радиограмму из Нарынского изолятора. Доктор Тищенко и заместитель Алкниса просили разрешения перевести трёх больных в центральный госпиталь в Неёлово. Доктор Шуб внимательно прочёл ещё раз радиограмму, долго думал и взялся за телефонную трубку.

— Это вы, товарищ начальник?

— Я самый. Кто тут тревожит меня? Ах, это вы, Эскулап Гиппократович? В чём дело?

— Очень важная радиограмма из Нарынского изолятора.

— Да в чём же дело?

— Не могу говорить об этом по телефону. Разрешите к вам сейчас зайти с докладом?

— Ладно, зайдите. Кстати, и мою руку посмотрите...

Грузно сидя в своем кресле, с рукой ещё на косынке, Медведев долго и внимательно вчитывался в радиограмму...

— Вот чёрт! Опять двадцать пять! Новое дело... Алкниса-то я знаю. А кто там ещё?

— Не могу сказать, товарищ Медведев. Видите сами, какой-то “из обслуги” и “переводчица из числа з/к”. Имён не указано. Видимо, мелочь.

— Н-да-а... как это их угораздило?

— А, видите ли, товарищ Медведев, — страшным шёпотом объяснил Шуб. — Меня давно уже по медицинской линии предупреждали, что ожидается вспышка какой-то таинственной сибирской бубонной чумы. Это очень страшная и совершенно неисследованная болезнь. И доктор Тищенко вполне прав, желая отправить больных из изолятора. Сами понимаете, изолятор имеет важное государственное значение. Если там вспыхнет такая эпидемия... Лучше отправить оттуда больных. Иначе нас по головке не погладят. Тищенко и Кованько со своей стороны нам доложили...

— Н-н-н-д-а-а-а! — Медведев потёр здоровой рукой небритый подбородок. — Н-д-а... Так вы считаете, что больных нужно сюда взять?

— Разрешите говорить откровенно, товарищ Медведев? Если эта чёртова эпидемия вспыхнет тут у нас, будет ещё хуже. Неёлово уже перенесло много неприятностей! А ведь в нашем отделе, то есть, под нашим наблюдением, сколько ещё и концлагерей с многими миллионами заключённых...

— Так что же вы предлагаете?

— По-моему, лучше всего бальных переотправить дальше, в Новосибирск, пусть они там сами разделываются, всё-таки там настоящий центр, и госпитали побольше наших.

— Так сказать, с больной головы на здоровую?

— Что ж, “своя рубашка к телу ближе”, товарищ Медведев!

— Резонно. А как с охраной больных?

— Да что ж, авион сюда может быть без охраны, там будет Тищенко. А больные ведь без сознания, какая там им охрана?

— Да, конечно, в нашем отделе... Но в Новосибирск заключенных мы не можем отправить без охраны, нагорит нам за это.

— Это не так трудно и сделать, товарищ Медведев. Лучше, чтобы сюда к нам авион прибыл без охраны, меньше шансов, что кто-то ещё заразится. А охране на авион в Новосибирск можно дать приказ остаться в карантине. Если они не заболеют, вернутся к нам.

— А как с доктором Тищенко?

— Отправим тоже и его в Новосибирск. В изолятор я срочно направлю кого-либо из своих коллег... Важно ведь, чтобы эта таинственная зараза у нас не распространилась. А за Новосибирск волноваться нам не обязательно...

Медведев глубоко задумался, решение было ответственное. Конечно, доктор Шуб был прав, нужно было бы избавиться от лишних забот, “баба с возу — коням легче”... Да и дело то “внутриотдельское”. Медведеву осточертело быть теперь простой пешкой, всё делалось помимо него, начальника отдела. Сперва эта каракатица-Берман, потом “Его Высокопревосходительство” Буланин, а вот теперь “стальной человек” Кочетков. И все они помимо него что-то лихорадочно организуют, видно, Москва сильно испугана этим чёртовым Светловым… Но трое больных — пустяк.

Шуб с тревогой следил за выражением дубового лица Медведева и, заметив, что оно просветлело, облегчённо, хотя и незаметно, вздохнул... Так сбылось предсказание отца Петра, что Медведев ещё будет им полезен.

— Ну, что ж, доктор, вы правы. Итак на нашу голову свалилось много тревог... Вы об этой радиограмме никому не докладывали? Я подразумеваю, Берману или Кочеткову?

— Как же я осмелюсь без вашего приказа? Да и это наше внутреннее местное дело. Может быть, всё и так образуется. Болезнь загадочна, вот мы и отправили больных в центр. Кто может нас в этом упрекнуть?

— Правильно… Так что вы, доктор, полный молчок. И вызовите мне майора Иванова

После всех пертурбаций последних недель майор Иванов сделался незаменимым, хотя держался по-прежнему незаметно. В кабинет Медведева он вошёл, как всегда, деревянным шагом с ничего не выражающим лицом.

— Садитесь, товарищ Иванов, радушно сказал Медведев. Вот, покою вам нет. Вы теперь, как говорится, прислуга за всё. Все узкие места затыкаете. И неплохо... Я вас уже представил и к ордену, и к повышению в чине. Скоро быть вам полковником!

Иванов молча поклонился. Лицо его оставалось мёртвым.

— А теперь вот какое дело, товарищ “полуполковник”, придётся вам полетать...

Медведев изложил сущность дела и поручения.

— Должен добавить, что всё это опасно, не с точки зрения стрельбы, а заразы. Но в Новосибирск больных без сопровождения мы отправить не можем. Поручаю это дело вам.

— Раз приказ, какой может быть разговор, товарищ Медведев? Что я должен сделать?

— А вот что. Когда самолёт с больными приземлится, вы должны его изолировать, никого не впускать и не выпускать. Набрать горючего и сейчас же отправиться в Новосибирск. Письменный приказ я вам сейчас напишу. Что вы думаете обо всём этом?

Иванов думал несколько минут.

— Ну, что ж. Дело сложное, но всё-таки лучше, чем было выручать генерала Буланина. Я прошу вас, товарищ Медведев, дать мне приказ, чтобы на авионе мне все подчинялись. Долетим.

— А какую охрану вы считаете нужной?

— Тут прошу дать мне полномочия действовать, как лучше. Думаю, кроме меня, трёх человек будет достаточно. Но разрешите мне лично подобрать этих трёх, бестолковые всё могут напортить.

— Это, конечно. А заразиться не боитесь?

— Ну, без риска ничего не делается на нашей службе. Но я думаю, не так страшно. К больным мы прикасаться не будем, вот ведь и доктор Тищенко не заболел. А если эта чёртова зараза по воздуху передаётся свежим людям, так я себя и охрану в газовые маски одену.

Медведев весело расхохотался.

— Молодец, товарищ Иванов! А я бы не догадался! Валите! Через час получите все полномочия. Самолёт из изолятора будет, вероятно, завтра утром, тут и лёта всего часа два-три. Только, вот, какая неприятная история, в Новосибирске вам придётся задержаться, так сказать, в карантине. А то ещё привезёте оттуда заразу. Как только тамошняя медчасть вас всех отпустит, Тищенко в том числе, вернётесь сюда и оденете полковничьи погоны. Давайте авансом выпьем за эти ваши погоны.

Медведев радушно налил Иванову стопку коньяку, которую тот и выпил, не меняя выражения своего непроницаемого лица.

Аэродром Неёлова был приведён на положение тревоги. Снабжённый специальными полномочиями, Иванов строго распоряжался.

Как только небольшой самолёт плавно опустился на землю, цепь солдат сейчас же окружила его. Моторная повозка подвезла несколько бидонов с горючим.

Когда дверь самолёта открылась, Иванов громко скомандовал :

— Приказ начальника отдела. Никто не смеет покидать машину. Сейчас вам в баки зальют горючего, и полетим дальше.

— Это ещё куда? — раздраженно спросил пилот, высунувшись в боковое окно.

— В воздухе получите приказ. Лететь недалеко...

Повторив строгий приказ никого не выпускать из самолёта, Иванов ушёл в караульное помещение и вышел оттуда в сопровождении трёх конвоиров, все они уже были в газовых масках. Один конвоир, видимо, постарше, был с наганом. Двое, помоложе, с винтовками.

Все они вошли в машину, моторы заревели, цепь охраны разбежалась, и авион взял направление на запад.

Доктор Тищенко с любопытством и удивлением смотрел на страшные газовые маски, скрывавшие лица. Иванов заметил это и сдёрнул свою маску. По его знаку сделали это и конвоиры. Двое из них оказались почти мальчиками. Но третий был среднего возраста с тёмно-коричневым лицом. Его подозвал к себе Иванов и подошёл к пилоту.

— Где тут у вас радио? — спросил он. Тот ткнул пальцем в угол кабины.

— Вот что, Степаныч, выньте наган и не давайте никому касаться рации ⁹.

9) — Советское сокращение “радиостанции”.

Уйдя в большую кабину, Иванов что-то прошептал доктору Тищенко, лицо которого сразу прояснилось. Он полез в свой чемоданчик и вынул оттуда какие то ампулы. Больные по-прежнему метались в жару, но после какой то инъекции сразу стихли и заснули. Алкниса Тищенко не тронул.

Пилот с удивлённым беспокойством оглядывался назад, но вёл самолёт на запад.

Через час полета Иванов опять подошёл к пилоту. Он дал ему прочесть категорический приказ Медведева о полном подчинении. Погоны майора и властное выражение лица тоже действовали.

— Вот что, товарищ Коротков, — сухо сказал он. — Дайте сейчас же радио в Неёлово. “Моторы заели. Ищу места приземлиться. Полагаю, что нахожусь в районе станции Тайга. Р. А. 12”.

Пилот чекисткого авиона, небольшой коренастый человек с хмурым и злым лицом, был поражён.

— Что за дьявольщина? В чём дело?

— Секретное боевое задание. Если не выполните, пристрелю на месте.

Лица Иванова и Степаныча были жесткими и суровыми... Пожав плечами, пилот передал телеграмму.

— Теперь передайте ещё одну. Опознавательные знаки — К. К. 42, “Через два часа спустимся на озере”.

Когда и эта телеграмма была передана, Иванов кратко сказал Степанычу: “Если теперь пилот коснётся радио, стреляйте без никаких...”

Вернувшись в общую кабину, Иванов коротко приказал Ваньке и Ваське:

— Пристегните этому дяде, — он указал на Алкниса, который оставался ещё без сознания, — парашют и в карманы суньте побольше продовольствия. Когда будете толкать его из двери, дёрните это, вот, кольцо... А там дальше дело не наше.

Сильный ветер ворвался в дверь. Тёмное тело мелькнуло и исчезло во мраке. Степаныч стоял с револьвером в руке и не позволял пилоту даже и оглянуться.

Иванов опять подошёл к ним.

— Поворот на 90 градусов к югу. Вот вам карта. Нужно сесть рано утром на это, вот, озеро. Понимаю, что это трудно. Риск для самолёта. Но не сядете хорошо, сами же погибнете. Боевой приказ Москвы!

Растерявшийся пилот не знал, что и думать. Приходилось повиноваться. Степаныч с суровым лицом стоял рядом и вглядывался в карту и компас.

Отдав все эти распоряжения, Иванов как бы потерял свою напряжённость. Подойдя к Тищенке, он тихо сказал:

— Насчёт коменданта Валерий Михайлович не приказывал, но это было необходимо. Брать Алкниса с собой очень уж опасно. Спасётся ли он или нет, нам дела нет. Он был много раз начальником концлагерей, и на его совести тысячи жизней ... Чёрт с ним! А как с вашими больными?

— Через час очухаются и будут совсем здоровы.

— Кто такая дама, я знаю. А вот что за парень? Ну, и султанище!

— А это сынишка вашего Еремея Дубина!

— Ах, вот что? — засмеялся Иванов, и его деревянное лицо в первый раз, может быть, за много месяцев осветилось весёлой улыбкой.

— Весь в папашу! Помню, как тот в комендатуре разворачивался! Даже теперь дрожь пробирает! Но, видно, корень у обоих хорош — крепкие русаки...

Моторы гудели спокойно и уверенно. Самолёт уже пролетел над перевалами, и пилот напряжённо вглядывался в туманную даль, отыскивая озеро.

Вероника открыла глаза. Она прежде всего увидела широкое весёлое улыбающееся лицо Феди. Потом внимательное и вечно настороженное — Иванова. Все чужие. Но Тищенко повернулся, и всё случившееся сразу встало в её памяти. Тищенко тоже ласково ей улыбнулся.

— Мы спускаемся к Валерию Михайловичу! — тихо сказал он.

У Вероники опять закружилась голова...

Ванька и Васька спешно приготовляли спасательные пояса.

Царило молчаливое и тяжкое напряжение. Всё было сделано, оставалось только ждать результатов. В любые планы могли ворваться неожиданные события, и нужно будет опять что-то налаживать и устраивать.

Особенно тяжело было Светлову. Ему всё время казалось, что он чего- то не додумал, чего-то не предусмотрел. И что, если случится какая-либо трагедия, она будет навсегда лежать на его совести... Он то ходил неровными шагами, не отдаляясь от своего радио, то сидел в кресле, мрачно насупившись. Заимщики его не тревожили вопросами. Питер-Паркер, Еремей и Потапыч понимали, какая страшная ставка поставлена Светловым. Но Дарье Андреевне и Авдотье Еремеевне казалось, что самое важное во всех этих передрягах — выручить жену Светлова. Им казалось, что напряжение этого научного работника только и зависит от тревоги за жену. И своими бабьими сердцами они жалели Светлова и молились за его счастье...

Маленькое оживление наступило, когда вернулся Стёпка. Вернулся он с торжествующим лицом, все поручения он выполнил “на ять”. И впервые в жизни чувствовал, что он кому-то зачем-то нужен, и что он делает своё маленькое дело в большой задаче.

А потом радио запрыгали один за другим. Отец Пётр распаковал и своё большое радио и тоже напряжённо ловил волну за волной. И, вот, наконец, радиоволны принесли долгожданные слова: “Через два часа опустимся на озере”.

Светлов вскочил, как будто им выстрелили из пушки. Хотя всё было уже подготовлено, какая-то лихорадка охватила заимку. Уже давно от сойотов получена была партия лошадей, за что им был отдан на растерзание тот небольшой самолёт, на котором прилетели Еремей и Паркер. Сойоты сейчас же растащили самолёт на части, в их стойбищах всё пошло в дело.

Всё взрослое население заимки помчалось к озеру. Там давно уже были приготовлены лодки и даже плоты. Знали, что сухопутному самолёту нелегко спуститься на озеро. Может и перевернуться и сразу затонуть. Но озеро было мелкое и длинное. При опытном пилоте можно было как-то спуститься, рискуя только поломкой шасси или крыла.

Солнце уже начинало всходить, туман таял, когда вдали послышался шум моторов. Потом появилась чёрная точка. Самолёт проделал два круга над озером, заметил опознавательный знак, белую стрелу, и стал снижаться... Все затаили дыхание. Колёса самолёта взрыли, наконец, воду, опять оторвались от поверхности, и, резко снизив скорость, самолёт стал бурлить воду. Казалось, что он вот-вот перевернётся, но пилот сумел выправить машину, и только на мелкой воде одно крыло врылось в воду и сломалось. Самолёт погрузился до дверей кабины и стал.

С громким “ура” заимщики бросились в лодки. Головная часть машины была уже почти на мели, и к ней можно было подойти вброд.

В дверях самолёта показались знакомые сияющие лица...

Через полчаса мать и сестра рыдали на шее у Феди, а Светлов стоял неподвижно с прильнувшей к его груди Вероникой...

Сколько лет тягостной разлуки! И вот теперь словно чудо... Горло Валерия Михайловича сжималось, и он молчал, держа в объятиях жену. Заимщики деликатно отвернулись от этой пары и только заметили, как у сурового Светлова дрожали руки, мягко гладившие плечо жены…

А та захлебывающимся голосом всё шептала: “Валя... Валя.. “

Всё это казалось каким-то сном, но вставшее солнышко осветило эту реальность. Действительно, и Вероника, и Федя были спасены из ада изолятора. И то, что ещё предстояло впереди, всем казалось пустяком в сравнении с тем, что было и что уже ушло в прошлое.

Еремей, в свою очередь, прижал Федю к своей могучей груди и буркнул что-то вроде “Молодец, Федюшка!” А Федя, догадавшись о подвиге Стёпки, заключил последнего в свои объятья с такой силой, что наш старатель долго не мог свободно вздохнуть.

По распоряжению Иванова, остававшегося всё время “в ясном уме и твёрдой памяти”, пилоту завязали глаза, и все весёлой гурьбой поехали на заимку.

— А как будет с самолётом? — спросил отец Пётр.

Еремей пренебрежительно махнул рукой.

— Пусть сойоты им владеют! Крыло-то ведь сломано.

— Ну, не скажите, там ещё есть для нас немало ценного, одно радио чего стоит! Да и бензин...

— Ладно. Я пришлю мальцов с винтовками, пусть пока постерегут, пока вы там, отец Пётр, соберётесь забрать оттуда всё, что вам пригодиться может.

Когда пилота сняли с разбитого аппарата, ему завязали глаза и поместили в отдельной избушке. Вечером того же дня к нему зашёл майор Иванов. На нём не было уже формы и погон, он был в таёжно-походном обмундировании.

— Ну как, товарищ Коротков? — Голос всегда сухого и выдержанного Иванова был весел и жизнерадостен. — Вы уж не сердитесь за повязку на глаза? Мы ведь до сих пор так и не знаем, что с вами делать!

Коротков давно уже понял, что Иванов находится в группе этих “заговорщиков”. Но в самом заговоре он ничего не понимал. Мрачно глядя на Иванова, он пробурчал:

— Как же это вы, товарищ майор, в предатели попали?

— В предатели кому? — Голос Иванова был ровен и спокоен.

— Да ведь вы же член партии! А связались с этой контрреволюционной сволочью!

— А по-вашему, Медведев и Берман, а повыше их Сталин, лучше?

— Они все — вожди партии. Мы обязаны идти с ними.

— Куда?

— Бороться с капитализмом за построение социализма и мировую революцию, — не очень уверенно ответил Коротков.

Иванов весело рассмеялся.

— Бросьте, Коротков, тут политграмоту проповедовать. Вопрос труднее, что нам с вами делать?

— А где полковник Алкнис? — с нервной подозрительностью спросил пилот. — Ликвидировали?

— Не вполне. Спустили его на парашюте с запасом продовольствия.

— Это ночью-то в тайгу-то? И больного?

— “Лес рубят — щепки летят”. Алкснис нам ни к чему. Да и болезнь у него липовая. Очухается… А если и нет, чёрт с ним. Вы, будто, не знаете, каким зверем вёл он себя в концлагерях?

— Так то с врагами народа!

— А вы сами-то, Коротков, друг народа?

Пилот растерялся.

— Я-то? Я — верный член партии!

— И вы верите, что партия — законный вождь и друг русского народа?

— Идите вы к чёрту! — рявкнул Коротков. — Я ещё мальчиком был в пионерах, потом в комсомоле. Теперь член партии. Партия дала мне образование, возвысила и обеспечила всем. И доверила машину. И вы зря будете меня уговаривать пойти на предательство! — Коротков угрюмо замолчал.

— Ладно, не будем спорить, — спокойно, ответил Иванов. — Ни в рай, ни на свободу за волосы не тащат... У нас есть вот какие возможности в отношении вас. Первая, вас просто расстрелять. Я бы так и сделал, но, к сожалению, наш профессор Светлов не любит зря проливать крови, даже чекистской. Вторая, оставить вас здесь, а самим уйти. Но Неёлово скоро обнаружит наш побег и пришлёт сюда своих людей. А вы слишком много видели... Да и имейте в виду, что вам тут не поздоровилось бы от сойотов, они ведь все — “враги народа” и коммунистов очень не любят. Значит, остаётся последняя перспектива — взять вас с собой и на границе отпустить на все четыре стороны.

— А что я буду делать в этой дыре? — раздражённо спросил Коротков.

— Вернётесь обратно как-нибудь. Нас это не касается.

Короткое угрюмо замолчал. Иванов улыбнулся.

— А там дальше, если вам повезёт, доберётесь до Неёлова и там...

— А там что? — уже с явным беспокойством спросил пилот.

— И что дальше?

— А дальше, если не захотите остаться в Китае, где-либо явитесь к советскому полпреду и попросите его направить вас домой. Может быть, к тому времени острота теперешних событий ослабеет, вы что-либо там наврёте и выкрутитесь. Дело ваше, партийное… Предпочитаете быть погонщиком и палачом рабов? Дело вашей совести, если она у вас есть... Вы, я вижу, к нам присоединяться не хотите. Так что, пока посидите в этой хатке. Если попробуете шпионить, сразу же будете расстреляны.

— Товарищ Иванов...

— Я уже не “товарищ”, а “господин” или, если хотите, “мистер”, — резко перебил его бывший майор. — И если вам по дороге с партией, нам с вами не по дороге. И, заметьте, что шутить мы не любим!

Выйдя из избы, Иванов наткнулся на Светлова и как-то ошарашено отступил назад. Всегда суровое лицо Светлова теперь улыбалось, резкая складка, пересекавшая лоб, разгладилась, и даже его светлая курчавая бородка, казалось, “помолодела”,

Светлов догадался о впечатлении Иванова и весело рассмеялся.

— Мы все теперь другими людьми выглядим! Удача всегда ободряет... Жаль, что вашу жену не вытащили из Неёлова!

Иванов криво усмехнулся.

— Да это не жена, а партийный довесок, “принудительный ассортимент”. Думаю, что её даже и не тронут...

— А как с пилотом?

— Говорил с ним. Не поддаётся, чистый большевик. Я думаю, нужно поручить его Чжо-Мину до китайской границы. А там, как хочет ...

— Ну, что ж. Но я ему всё-таки поручение дам.

Пилот Коротков сидел, мрачно насупившись, вот, вляпался в чёртову переделку! Доказывай потом, что ты не верблюд... При виде Светлова, за спиной которого стоял Иванов, он зло нахмурился.

— Ну, чёрта ещё вам от меня нужно?

— Да кое-что, что нужно вам, товарищ Коротков.

— Называйте меня “товарищ капитан”, — презрительно бросил он.

— Хорошо. Но не в том дело. Мы вас возьмем с собой до китайской границы. А там ваше дело возвращаться самому обратно и как именно. Всем необходимым мы вас снабдим. Но, милейший капитан, если ваш Карл Маркс доведёт вас до Неёлова, ваше положение будет очень скользким. Так вот, я даю вам этот небольшой пакетик, в нём может заключаться ваша судьба. Надписи нет. Если хотите, можете его выбросить или сказать, что вы не знали о его содержании. Дело в том, что если этот пакетик попадёт от вас в руки Бермана, дело ваше пропащее. Но если вы передадите его Медведеву, будете не только спасены, но можете и что-то выиграть...

Светлов сказал всё это ясным и холодным тоном. Коротков взял пакет не без колебания, а потом неожиданно спросил:

— Так это вы будете господин Светлов?

— Я самый, коротко ответил Светлов, поворачиваясь к двери.

Судорога ненависти исказила лицо советского пилота...

У двери, вытянувшись по-солдатски, молодцевато стоял один из бывших безпризорников Лесной Пади. Иванов ему дружески улыбнулся.

— Ты кто, Ванька или Васька?

— А это всё равно, — весело ответил тот. — Мы тута меняемся на карауле.

— Правильно, не спускай с этого чекиста глаз. Чуть что, стреляй!

— Само собой. А только позвольте спросить, тов... господин Светлов. Верно, что мы в Америку попадём? — Глаза безпризорника блестели от оживления.

— Попадем, Ваня-Вася. А что?

— Ну, так, значит, мы там встретим Монтигомо, Ястребиный Коготь? И могиканов? И, может, всадника без головы? Нам Степаныч здорово об этом рассказывал.

Его собеседники весело рассмеялись.

— Постараемся, Ваня-Вася. Ты ещё много чудес на своём веку увидишь. А пока сторожи крепко.

— Знамо дело! — И Ванька-Васька уверенно стукнул прикладом о землю.

Светлов стал давать Иванову распоряжения о подготовке к пути и неожиданно споткнулся на полуслове:

— Тов ... майор, господин ... Фу, чёрт! Как будто все иностранные слова! — И дружески положив руку на плечо Иванова, он сердечным тоном сказал:

— Но, и в самом деле, как лучше всего вас называть?

Обычно деревянное и напряжённое лицо бывшего майора просветлело.

— А просто зовите меня Василием Ивановичем. Меня уже много десятков лет так не называли. А звучит уютно... Я даже как-то просто человеком себя не чувствовал. Просто часть какой-то слепой машины, ни души, ни мозга, ни совести.

— Ещё бы . .. Вы теперь впервые попали в новый мир. Выдернули мы вас, как репку из советской земли. Не жалко? Не страшно?

— Помилуйте, Валерий Михайлович! Да я весь век должен вас и Степаныча благодарить, что сделали из меня человека, а не колёсико чекистской машины. Я был так счастлив вам всем помочь... Не знаю только, сгожусь ли дальше?

Светлов сердечно пожал ему руку.

— Конечно, пригодитесь! Мы ведь будем вместе. А за Россию и свободу можно бороться везде. Было бы лишь желание и смелость...

Когда первая радость встречи и удачно выполненного плана прошла, на заимке Дубино закипела лихорадочная деятельность.

Прежде всего, Светлов собрал взрослых заимщиков и объяснил им, почему неизбежно и необходимо покинуть заимку. Майор Иванов, который уже снял свои погоны, подтвердил, что весь этот район раньше или позже отойдёт к СССР.

Потапыч сурово добавил:

— Вы, земляки, Советскую власть не нюхали, а я, можно сказать, её насквозь знаю. Но вам всем узнать её не желаю. Понятно, как больно покидать насиженный уголок, но даже в самой Расее нигде покоя нет. А ежели вас тут захватят, будут считать антисоветским елементом. А это, не дай Боже!

— Не думайте, что вы одни бежите из России, — добавил Светлов. — Там, в свободном мире, есть много миллионов русских людей, которые, как говорят, выбрали свободу. Мы пока направимся через Китай в Тибет, а там дальше, посмотрим, свет не клином сошёлся. Деньги у нас есть — и золото, и валюта, вот Еремей Павлович, вы сами знаете, накопил пудов пять золота. Да и отец Пётр имеет кое-что, он предоставил свои деньги на общие нужды. Где именно вы все осядете, ещё трудно сказать, но мы вас не оставим.

Бородатые заимщики мрачно молчали, но понимали, что иного выхода нет. Да и они тонким чутьем таёжных людей поняли, что с ними говорят искренние друзья. И только молчаливо вздыхали. Всегда бодрый Еремей стал давать распоряжения.

Тем временем оказалось, что рация, снятая с повреждённого самолёта, работает хорошо. В Неёлово сейчас же дали радиограмму:

“Вынуждены приземлиться. Аппарат повреждён. Полагаю, находимся 100 клм. северу станции Тайга. Ждём помощи. На борту всё благополучно. Больные спят. Иванов, Коротков, Тищенко. Р. А. 12”.

— Пусть пока нас там в тайге ищут. А мы тронемся к югу, — насмешливо буркнул отец Пётр.

Еремей Павлович готовил всех к длительному путешествию. Проверялись повозки, кормили лошадей. Соседям сойотам был дан “на поток и разграбление” и второй самолёт. Но Еремей сурово предупредил их, чтобы всё было скрыто, когда придут сюда советчики, если что-либо найдут от самолётов, пощады не ждать.

Стёпка впервые в жизни почувствовал, что и он — тоже член общества, да ещё и в такого общества, где не было врагов, и где не нужно было быть вечно настороженным и свирепым. Жительницы заимки “взяли его на буксир”, заставили хорошенько вымыться в бане и даже, не без отчаянного его сопротивления, подрезали его жёсткую курчавую бородку. “Ну, теперь я совсем жених”, — смеялся Стёпка, и его даже как- то не тянуло к водке. И хотя он повторял своё неизменное “в горле совсем пересохши”, но охотно пил какой-то вкусный мёд, приготовленный Дарьей Андреевной.

К постоянной серьёзной работе он был неспособен, но на его помощь никто особенно и не рассчитывал. Выпросив у Светлова его “аппетическую винтовку”, он показывал чудеса меткой стрельбы. Он ловко подкидывал камень величиной в кулак и разбивал его пулей в воздухе, вызывая восхищение даже метких таёжников.

Когда Федотыч строго ему заметил, что патроны нужно беречь, Стёпка беспечно ответил:

— А для чего? Мы ведь у красноиндейцев набрали их много, боёв пока не предвидится. А что ж мы, оружие и патроны в заграницу повезём?

В общем оживлении Стёпка чувствовал себя членом большой дружной семьи. Он всегда был одиночкой, волком-бирюком, а теперь почувствовал, что дружная семья греет его сердце. Аристотель с его “человек — животное общественное” с удовлетворением улыбнулся бы, видя превращение Стёпки в такое “общественное животное”...

Молчаливый Степаныч и повеселевший Потапыч принимали самое активное участие в общей подготовке. Иванов больше сидел над картами, а Светлов, Паркер и отец Пётр, уединившись, всё совещались о чём-то. Любопытный Стёпка подслушал отрывки их разговоров и потом жаловался Еремею:

— Чёрт его знает, как будто русский язык, а ничего не понять. И шипит там что-то, вроде, как змеи. Огоньки какие-тось прыгают. А что к чему, не разберёшь!

Тот добродушно трепал его непокрытую всколоченную голову.

— И не поймешь, Стёпушка! Я тоже. Там все люди умственные, образованные. Им, видно, есть о чем думать...

Светлов назначил отъезд через два дня и объяснил, что пока будет безопаснее двигаться по ночам, такую большую группу могут заметить с самолётов. И нужно будет двигаться быстро.

Часы летели секундами, но чем ближе был срок отъезда, тем сумрачнее было лицо Стёпки. Какая-то жалостная неуверенность чудилась в его глазах.

Наконец, он не выдержал и пошёл к Светлову.

— Вот, Валерий Михайлович. Вы это, значит, все смоетесь. А я что?

— И вы с нами, Стёпа. Куда же вам деться? С нами уходит и ходя, и бывший пограничник Петренко. Пойдём все вместе.

Лицо таёжного старателя перекосилось, и губы дрогнули.

— Ну, я понимаю, “цыган за компанию даже повесился”. Все вы такие душевные люди. Но только... что я там буду делать?

Видно было, что понятие “там” его просто пугает.

— Ну что ж, Стёпка, мы вас не оставим. Пристроим к делу, будете жить свободно, учиться, женитесь.

— О-о-о-о-х, Валерий Михайлович, горбатого могила исправит! Где уж мне такая жисть? Да и к тайге-матушке я привык, тут я дома. А тамочки? Страх берёт. Тут все как-то родное...

— Так что же вы, Стёпа, хотите остаться?

Стёпка словно проглотил какой-то комок.

— Жалко мне с вами расставаться. Да ведь “там” все вместе никак не будем?

— Не будем, — сурово подтвердил Светлов. — Заимщиков наших устроим где-либо в хорошей стране на землю. А я с женой, мистер Паркер, Иванов, отец Пётр двинемся, вероятно, в Америку. Федя будет там мировой чемпион. Туда и Ваньку, и Ваську возьмём.

— Этих-то шалопаев? — удивился Стёпка. — А зачем это?

— А пусть учатся, людьми будут!

Стёпка подумал.

— Что ж, это верно, а я, вот, неучёным и останусь. Да мне это и ни к чему... Так вот, сами видите, Валерий Михайлович, мне ни с кем не по дороге. Да и тут в тайге у меня дело есть, тую насекомую сволочь ...

— Бермана?

— Угу! Виданое ли дело, человека на цепочку? Ни в жисть я этого ему не забуду! Попадётся быстрая вошка на гребешок. Дай срок! Уж я его где-нибудь подстерегу. А с вашим аппетическим винтом не уйдёт он от моей пули! Да и другую сволоту...

Светлов улыбнулся.

— Ну что ж, Стёпа. Мою винтовку вы получите, а с ней и хороший запас патронов. Может быть, вы и правы, вас из тайги вытащить, как рыбу на берег. Ванька и Васька применятся к новой жизни, а вам трудно. Что ж делать, оставайтесь. Бог вам в помощь, только смотрите, не попадитесь!

— Это уж извините, Валерий Михайлович. Теперь я учёный...

— Но верно и то, Стёпа, что вас теперь искать не будут. Будут думать, что вы с нами ушли...

— Вот и ладно... Жаль, конечно, вас всех покидать, но там я буду не пришей кобыле хвост... А тут тайга-матушка, мой верный Лыско, винт, самородок найду. А если в горле пересохши, разве мало коопов?

— О-о-о-о-х, милый мой Стёпушка! Вляпаетесь опять!

— Это я-то? В матушке-тайге?

— Да ведь раз под Троицким попались! Второй раз не выкрутитесь.

— Это я-то? — опять возмутился Стёпка. — А кто с боровом и с шестиколёсной машиной разделался? Да со мной и Лыско будет, задушевная животная. Вот и винт ваш аппетический... Там, под Троицким, я свою бердану оставил. Ежели в горле пересохши, завсегда в какой-то там кооп можно завернуть...

Решение Стёпки никакого удивления не вызвало. Все понимали, что эта вольная птица никогда не сможет примениться ни к постоянной работе, ни к новому миру.

Уходившие сейчас же опустошили свои карманы и передали Стёпке запас своих советских дензнаков. Еремей Павлович свёл его к той золотой жиле, откуда заимщики набрали пять пудов золота. Отец Пётр напомнил Стёпке о пещере, куда они сложили кое-какие вещи, и дал свои указания, где там найти золото по соседству. Еремей сунул ему в спинной мешок несколько фунтов самородков, и Стёпка, хотя ему хотелось плакать при расставании, почувствовал себя богачом. Он решил уходить назад в тайгу после отправления всего каравана на юг.

Как-то совсем неожиданно встал трудный вопрос, что делать с самой заимкой? Казалось бы, уходя в неизвестность с почти полными шансами никогда больше сюда не вернуться, надо было бы сжечь всю заимку с её избами. В обсуждении этого тяжёлого вопроса “приезжие друзья” деликатно не участвовали, предоставив его решению самих заимщиков, “чалдонов”, как их дружески-весело называл Стёпка. Жители заимки как-то без спора, без обсуждения, почти молчаливо решили не трогать изб, которые они строили с такой любовью и где провели столько лет привольной трудовой жизни, вне “советского рая”.

Светлов со своими “образованными друзьями” понял это и так же молчаливо согласился, понимая чувства этих простых, но мужественных людей.

— А решение-то наших ребят правильное, — тихо заметил Еремей. — Тут на дороге в Китай нет, нет, а беглецы из лагерей бывали. Мало, конечно, путь-то какой, но бывали. Мы их обогревали, кормили и дальше путь указывали... Может, наша заимка и пустой даже кому из беглецов пригодится ... Как знать?

К вечеру следующего дня всё было готово к отъезду на юг, в загадочную неизвестность. Но уныния не было, этим смелым и решительным людям трудно было всё рассчитать, но когда решение было принято, все страхи и сомнения расплывались, как туман.

Все были в полном здоровье, кроме Вероники, которая после 7 лет заключения была так потрясена бурными событиями, что ослабела и слегла... Её бережно уложили в большую повозку. Кругом были ласковые улыбающиеся лица. Толстый доктор Тищенко трогательно за ней ухаживал. Он тоже ожил после скучного прозябания в изоляторе и даже шутил, что отпустит себе запорожский “оселедець”. Нечего и говорить, как она была счастлива, когда над ней склонялось улыбающееся лицо мужа!

И Вероника не знала, что именно было сном — страшный изолятор или теперешний весёлый шум и движение...

Темнело всё больше. Опять и опять Светлов, Паркер и отец Пётр скрылись в домике и склонились над какими-то вычислениями и аппаратами. Еремей Павлович не без беспокойства ждал приказа, он не понимал, почему сигнал об отправлении задерживается, а вдруг погоня?

Наконец, из домика, уже совсем пустого, вышел Светлов в походном снаряжении. Отец Паисий только взглянул на него и понял.

— Ну, братцы-православные, — сказал он торжественно. — Теперь помолимся Господу о нашем путешествии. И хоть теперь Россия — не мать, а мачеха, помолимся и об её спасении от сил адовых!

И медленно возгласил первые слова молебна:

— Благословен Бог наш…

— ...и ныне и присно, и во веки веков, аминь, — тихо, но дружно подхватили заимщики. По тайге разнеслась песня — молитва людей, уходивших в неизвестность и смиренно просивших Всемогущего о спасении и удаче...

Светлов стоял неподвижно, окружённый озабоченными Паркером и отцом Петром. На щеках его перекатывались какие-то желваки. Глубокая морщина опять перерезала лоб. Он поминутно сверял компас и часы. В руках у него был какой-то небольшой металлический ящик.

— Ну, друзья, — вдруг сказал он после молитвы каким-то сдавленным голосом, и слова его прервались словно судорогой. — Всем смотреть туда вот! — И он протянул руку к северо-востоку.

С удивлением заимщики повернули головы в указанном направлении. Сумерки уже совсем сгустились, и только на западе была ещё полоска вечерней зари. Светлов повернул какой-то рычажок в своем ящике…

И вдруг над тёмной линией тайги блеснула словно молния. Столб огня взметнулся к небу и расплылся багровым грибом. Все, как по команде, сняли шапки. Многие стали креститься.

А огненный столб ширился. Странный свет залил темнеющее небо. В глухом молчании оцепеневшие люди стояли и не сводили глаз с “небесного огня”. И только через две-три минуты откуда-то донеслись глухие раскаты грома. Казалось, что гремит всё — и небо, и земля, и тёмная тайга. Мрачный гул пронёсся и затих. Но ещё долго в небе светился чудовищный гриб атомного взрыва...

Все поняли, Нарынский изолятор перестал существовать... Потом яркий свет от взрыва стал тускнеть. Неподвижные люди зашевелились, одели шапки, заговорили возбуждёнными голосами.

Отец Паисий стал на колени:

— Ныне отпущаеши рабов своих, Владыко...

Светлов, стоявший рядом, тихо вздохнул и подумал: “Ныне отпущаеши сынов своих, Россия! Но ненадолго, ещё мы все придём к Тебе, Родная! И, Бог даст, поможем, как помогли вот теперь всему беззаботному человечеству...”

Только он, Паркер, да отец Пётр, понимали, что произошло, свободный мир, хотя бы на время, ушёл из под опасности неожиданного страшного удара со стороны СССР. Какая-то передышка была дана этому беззаботному свободному миру ценой страшных самоотверженных усилий группы смелых людей...

Светлов расправил напряжённые плечи, словно с них свалилась страшная тяжесть, и звучно скомандовал:

— Ну, теперь в путь-дорогу, друзья! С Богом!

Долго ещё старые заимщики оглядывались на родное пепелище, оставляемое в целости врагу Бога и России. Женщины не могли сдержать рыданий ...

Верный Лыско, тревожно шевеля ушами, и видя, как уходят к лесу другие лошади, внезапно заржал тонко и жалобно. Ему издали лошади ответили прощальным приветом.

Несколько заимщиков, уже у края тайги, подняли на стволах винтовок свои шапки и попрощались со Стёпкой, неподвижно стоявшим у ворот.

Наконец, последние люди скрылись в сумерках. Тишина поползла к пустой заимке. Стёпка внезапно почувствовал себя осиротевшим. Он всхлипнул, обнял шею своего верного друга и прерывающимся голосом прошептал:

— Господи! Помоги им всем!

А потом помолчал и добавил:

— И нам с тобой, Лыско, тоже... Пойдём, брат, обратно в тайгу-матушку. Она тоже Расея... Может, она и без меня обойдётся, но мне без неё жисть не в жисть! Ничего!

RUS-SKY ®, 1999 г. Последняя модификация: 01/10/07