ИВАН СОЛОНЕВИЧ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Издание журнала
“СВОБОДНОЕ СЛОВО КАРПАТСКОЙ РУСИ” С.Ш.А., Нью-Йорк, 1968.

ОГЛАВЛЕНИЕ

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ АВТОРА

Автор этого романа, Иван Лукьянович Солоневич, родился 1 ноября 1891 года в глухой деревне Гродненской губернии — сердце Белорусии. Его отец, Лукьян Михайлович, из крестьянской семьи, напряжённой учебой добился звания народного учителя. И из деревни стал писать статьи и заметки в газеты города Гродно. Губернатор Гродно, П. А. Столыпин, заметил способности скромного деревенского учителя, помог ему перебраться в город, основать там “Белоруское Общество” и газету “Белоруская Жизнь” для борьбы против ополячивания и окатоличивания белорусов. Впоследствии Лукьян Михайлович был кандидатом в Гос. Думу.

Отец Ивана ещё в деревне женился на девушке-белоруске Юлии Ярушевич. Там же родились трое его сыновей, в будущем все получившие высшее образование. У всех была чисто славянская кровь (белорусы — самые чистые славяне), а среди родных два деда и пять дядей были священниками.

Иван, уже студентом, энергично помогал своему отцу в издании газеты, эта близость к прессе отразилась на всех братьях.

Февральская революция застала всех Солоневичей в Петербурге. но гражданская война развеяла их по всему лону Матушки- России. Будучи в Одессе, Иван заболел сыпняком и не смог эвакуироваться. Средний брат, Всеволод, погиб в 1920 г. в армии Врангеля. Младшему, Борису, тоже не удалось эвакуироваться, и братья свиделись только в 1925 г. в Москве. В тот период оба брата занимали очень видное положение в спорте: Иван был инспектором физкультуры ВЦСПС (профсоюзов), а Борис — инспектором физической подготовки Военно-Морских Сил.

Потом наступила эпоха коллективизации, и стало всё яснее, что поворот к “зажиму” неизбежен. Когда Борис отбыл Соловки и ссылку в Сибири, братья решили бежать из “социалистического рая”. Предварительная разведка показала, что только побег в Манчжурию и Финляндию даёт гарантию не быть выданным Советам. Решено было бежать через Карелию в Финляндию. Тамаре удалось познакомиться с немецким техником, годным ей в сыновья, и, заключив фиктивный брак, она получила немецкое подданство и в 1932 году законно уехала в Берлин.

Первая попытка побега состоялась в 1932 году. Но братья не знали, что в Карелии есть магнитные аномалии, и что там компасы врут, как нанятые. Группа заблудилась, Иван заболел, и пришлось вернуться из Карельских лесов района водопада Кивач. Но ГПУ уже кое-что заподозрило, и при следующей попытке побега, в 1933 г., все были арестованы в поезде на пути к Мурманску  ...Братья получили по 8 лет концлагеря. 18-летний сын Ивана, Юра — 3 года. Но им всем чудесно повезло, вместо отправки в Сибирские лагеря, их эшелон был направлен в Карелию, откуда они (из разных лагерей) благополучно ушли в Финляндию в 1934 году. Эта эпопея побега ярко описана всеми “тремя мушкетерами”: Иваном в “России в концлагере”, Юрой в “22 несчастья” и Борисом в “Молодежи и ГПУ”.

Из Финляндии Иван начал печатать главы своей книги “Россия в концлагере” в Парижской газете “Последние Новости”, эти очерки имели необычайный успех. Но братьям очень “не хотелось” жить по соседству с СССР. Борису удалось продать рукопись своей книги о русских скаутах шведскому издательству, и в 1936 братья начали издание газеты “Голос России” уже в Софии. Было много “триумфальных” поездок с докладами по всей Европе. Но трагедия уже сгущалась над Солоневичами. Получены были сведения о смерти (или расстреле) отца в советском концлагере, в феврале 1938 года в редакцию газеты был принесён пакет с книгами, оказавшийся адской машиной. Братья и Юра случайно уцелели, но секретарь редакции, студент Михайлов, был разорван буквально в клочки, а взрыв оторвал обе руки Тамары. Через два часа она умерла...

Начало войны застало Ивана с сыном в Берлине, а Бориса — в Брюсселе. Были и аресты, и лагеря, и опасности. И напряженная работа в прессе.

По доносу “друзей” Ивана выслали в Уругвай, и там, в апреле 1953 года после операции желудка он неожиданно умер. Обстоятельства его смерти и сейчас остаются весьма таинственными... Так, в расцвете своей творческой жизни умер Иван Солоневич — один из крупнейших журналистов и литераторов нашего Русского Зарубежья.

Из всех людей, наполнявших coбою верхнюю комендатуру, майор Иванов первым пришёл в себя. Он слышал стон, вой и крики в выходящей в коридор двери, видел, как там зажглась и потухла спичка, слышал падение чьих-то тел, и потом быстрые шаги, бегом удалявшиеся по коридору. В том, что Еремея тут же поймают, у товарища Иванова не было никаких сомнений. Не было также и никаких сомнений в том, что же делать в столь необычном случае.

В верхней комендатуре царила кромешная тьма. Но так как учреждение, в котором действовал товарищ Иванов, питало к электрической станции не больше доверия, чем все остальные обитатели города, то во всякой комнате хранился запас свечей и керосиновых ламп. Товарищ Иванов прислушался ещё раз, слышались крики и стоны, но ударов и прочего слышно не было. Он осторожно чиркнул спичкой, на всякий случай снова вжимаясь спиной в свой угол. Спичка осветила весьма неутешительное зрелище. Переступая через людей ещё —стонавших, тов. Иванов добрался до шкафа и извлек оттуда несколько свечей. Когда свечи были зажжены, товарищ Иванов снял телефонную трубку, телефон работал. Был вызван приёмный покой и из приёмного покоя — хирурги, носилки и всё такое. Где-то по бесконечным коридорам уже мелькали огоньки свечей и ламп, и в комендатуру ворвался дежурный взвод внутренней охраны.

— Арестованный бежал, вон туда по коридору, — сказал товарищ Иванов.

Охрана бросилась по коридору, держа в руках кто свечу, кто карманный электрический фонарик. Кроме двух дверей, ведущих в коридор, двери в верхнюю комендатуру и почти соседней с ней двери в следовательский кабинет, все остальные были заперты. У этой последней лежал труп одного из следователей, но кабинет был пуст. Взвод внутренней охраны так же стремительно вернулся обратно, требуя от товарища Иванова более конкретных приказаний или указаний. Но в этот момент товарищ Иванов был занят более срочными делами.

На полу, прикрытый чьим-то телом, лежал и стонал товарищ Медведев. Под проломанной верхней доской стола лежал товарищ Берман, но он даже и не стонал.

— Тут поважнее, — сказал товарищ Иванов, — арестованного всё равно поймают, вы пока помогите здесь.

Товарища Медведева освободили от неизвестного пока тела, которое, очевидно, было вполне безжизненным, вероятно, был переломан позвоночник. Тов. Бермана осторожно извлекли из-под обломков стола, товарищ Берман не показывал никаких признаков жизни. Остальные жертвы катастрофы не вызывали в данный момент никакого внимания со стороны товарища Иванова. По телефону он дал распоряжение монтёрам привести в порядок освещение. Через несколько минут в верхней комендатуре появились монтёры, врачи и носилки. Появился и заместитель товарища Медведева, которому товарищ Иванов сделал краткий, но обстоятельный доклад.

— Доставлен был арестованный по фамилии Дубин. Порвал наручники, схватил скамейку, вот, позвольте вам доложить, что получилось.

Заместитель товарища Медведева огрызнулся:

— Что получилось, так это я и без вас вижу, а где арестованный?

— Побежал вправо по коридору. Разрешите доложить ещё, товарищ Берман без сознания, и товарищ Медведев, кажется, ранен.

Заместитель товарища Медведева только свистнул.

— Дали сигнал тревоги?

— Точно так, как только зажёг свет.

— Ну, арестованному бежать некуда. Вот сукин сын!

— Точно так, товарищ начальник.

Товарищ Берман пришёл в себя от невыносимой головной боли. Ему показалось, что кто-то то сжимает его череп раскалёнными щипцами, то рвёт его изнутри. Около него хлопотал всё тот же жовиальный ¹ врач.

1) — Оживлённый, весёлый, умеющий хорошо пожить.

— Кажется, маленькое сотрясение мозга, товарищ Берман.

— Дайте инъекцию морфия, — сквозь зубы простонал Берман.

Жовиальный врач чуть развёл руками, но протестовать не стал. Морфий несколько утешил боль.

— Что, собственно, случилось, я не помню.

— Этот арестованный, кажется, бежал, ищут по всему зданию.

— А что Медведев?

— Ранен, перелом локтевого сустава.

— Вызовите мне дежурного.

Жовиальный врач снова хотел было развести руками, но снова воздержался. Через несколько минут в палате хирургического отделения появился товарищ Иванов.

— Что случилось?

Товарищ Иванов так же кратко и так же обстоятельно доложил:

— Арестованный порвал наручники, схватил скамейку. Убито семь человек, ранено шесть, в том числе и товарищ Медведев.

— Поймали?

— Никак нет.

— Куда же он делся?

— Обнаружены проломанные выходные ворота, проломаны автомобилем, автомобиль ещё и сейчас горит. Обнаружена взломанная решётка кабинета №62. В кабинете обнаружен труп следователя Печкина. Товарищ Печкин вёл допрос арестованного американского гражданина, тот тоже исчез.

Несмотря на боль и на морфий, товарищ Берман даже приподнялся.

— Вы не пьяны?

— Никак нет, товарищ Берман. Пока установлено, по-видимому, следующее. Арестованный вырвался в коридор. Из первой же двери появился следователь, фамилия ещё не установлена, и был убит. Потом арестованный завернул по коридору вправо до кабинета №62. По-видимому, следователь Печкин в этот момент вышел из кабинета и тут же был убит, его труп обнаружен в кабинете. Затем арестованный закрыл за собою дверь, выломал решётку, спустился во двор, взял арестантский автомобиль, проломал им выходные ворота и исчез. Вместе с ним исчез и американский гражданин. Город объявлен на положении тревоги.

— Ещё шприц, — приказал товарищ Берман.

— Разрешите доложить, это у меня последний, я сейчас позвоню в главную аптеку.

— Раньше вызовите заместителя Медведева.

— Он тут, ожидает у двери.

— Пусть войдёт.

Товарищ Меснис, старый и уже обрюзгший латыш, заместитель товарища Медведева, мрачно вошёл в палату. Берман с трудом приподнял голову.

— Ну, что ещё?

— Телефонограмма. Аэродром горит и снаряды взрываются.

— Разрешите доложить ещё, — вставил товарищ Иванов, — в кабинете № 62 тоже что-то горит.

Товарищ Меснис проявил некоторое беспокойство.

— Там вещественные доказательства.

— Какие?

— Взрывчатые вещества. Товарищ Печкин допрашивал этого американца, технически я не в курсе дела. Но товарищ Печкин, кажется, пытался установить у арестованного...

В этот момент от глухого удара вздрогнули стены приёмного покоя, с потолка посыпалась штукатурка и свет погас.

— Я сейчас свечу, — торопливо сказал жовиальный доктор.

Берман сжал зубы и со стоном откинулся на подушку.

— Товарищ Меснис, прикажите прекратить всякие дальнейшие поиски в этом направлении, я говорю об арестованном. Там сейчас мы ничего не найдём. Банду спугнули. Нужно искать... — тут товарищ Берман слегка запнулся...

— …нужно искать в другом месте.

— Слушаюсь, товарищ Берман, — не без некоторого удивления сказал Меснис. — Однако, разрешите доложить...

— Скорей.

— Если мы сейчас же пошлём самолёты...

— Они уже всё знают по радио. Поздно. Объявите город на военном положении. Как Медведев?

— Ничего опасного, — утешительно и торопливо заговорил доктор, — перелом локтевого сустава, очень неприятно, но опасности никакой.

— Вас, товарищ Меснис, я уполномачиваю на проведение военного положения. Есть у вас ещё морфий? — спросил Берман доктора.

— Я сию минуту закажу, сию минуту, если только работает телефон.

— Придите через полчаса, — сказал Берман Меснису.

— Слушаюсь.

Доктор Шуб, держа перед собою зажжённую свечу, семенящими шагами пробежал по коридору и вошёл в свой кабинет. Усевшись за стол, он снял телефонную трубку. Телефон, к его удивлению, работал.

— Центральная аптека? Дайте заведующего, товарища Писарева! Немедленно. Говорят от товарища Бермана.

Кто-то в центральной аптеке пошёл разыскивать заведующего. Доктор Шуб вынул из кармана пахнувший одеколоном и аптекой носовой платок и вытер лоб. Через минуты две кто-то откликнулся в телефонную трубку.

— Товарищ Писарев? Говорит доктор Шуб. Немедленно нарочным прислать двенадцать ампул морфия, это для товарища Бермана, понимаете? Запишите, кроме того, рецепт. Вы слушаете? Рецепт: Ursus liber est — 0,01.

Доктор Шуб пытался собрать воедино все остатки своих латинских познаний.

— Дальше, persecutio prohibito ² — пять порошков.

— И, вот, ещё, для товарища Медведева... — Доктор Шуб снова напряг свои давно забытые познания в области латинских экстемпоралий и наскрёб кое-что ещё.

— Записали? Изготовить немедленно. Понимаете, немедленно.

Доктор Шуб откинулся на спинку кресла и ещё раз вытер лоб. Почему-то оглянулся, в кабинете не было, конечно, никого, и во всём Неёлове едва ли было больше трёх человек, хотя бы кое-как знающих латинский язык. И всё-таки сердце доктора Шуба колотилось, как сердце канарейки. Он встал, сделал несколько глубоких вдыхании. Сердце стало биться, как у воробья.

Из кабинета по тому же коридору, доктор Шуб прошёл в отдельную палату, где лежал товарищ Медведев. В палате уже горели свечи. Товарищ Медведев уже очнулся от лёгкого наркоза. Его левая рука, забинтованная, лежала поверх одеяла.

— Ну, что, Эскулап Самуилович? — спросил Медведев доктора Шуба.

Доктор Шуб не любил ни юмора товарища Медведева, ни его антисемитских шуточек, ни его самого. Но сейчас доктору Шубу было не до этого.

— Товарищ Берман пострадал — сотрясение мозга...

— Что вы говорите? — В голосе товарища Медведева слышалось столько радости и надежды, что даже доктор Шуб посмотрел на него с некоторым недоумением.

— Опасно? — с тою же надеждой в голосе спросил товарищ Медведев.

— Н-не думаю. Его спасла доска стола, иначе, конечно... Слегка повреждено плечо, но, в общем, ничего опасного.

— Для товарища Бермана, — как бы объясняясь, сказал товарищ Медведев, — это будет первый опыт. Я, вот, за Советскую власть уже восемь раз был ранен, сейчас девятый, ни черта, заживёт, больно только, чёрт его раздери, а что этот медведь?

— Бежал. Да ещё какого-то американца с собой прихватил. Взорван и горит аэродром.

Товарищ Медведев даже приподнялся, но со стоном опустился назад.

— Ну, это уж ни к каким чертям! Не мог же всё это сделать он один!

— В этом, я полагаю, и заключается проблема. Во всяком случае, товарищ Берман приказал поиски, я не знаю какие, прекратить и объявить город на военном положении.

— А какого ему чёрта с военного положения?

— Не знаю. Можно только констатировать, что у арестованного были сообщники здесь.

Товарищ Медведев посмотрел в потолок. Дело, конечно, пахло сообщниками. Сообщники в его, Медведева, учреждении!

— Товарищ Берман в полном сознании? — спросил он.

— Да, пока. Нужно опасаться потери сознания, на время, конечно.

— А что капитан Кузин?

— Не опасно. Перед ранением пил кумыс, это способствует заживлению кишечных ран.

— Та-ак, — сказал Медведев. — Не было печали, так черти накачали. Не хватило нам этого Светлова, вот теперь и расхлёбывай... Ну, пока, Эскулап Беркович...

Доктор Шуб собирался было покинуть палату, но в самой двери столкнулся с товарищем Ивановым. Лицо товарища Иванова, как всегда, не выражало решительно ничего, но самый факт его появления был тревожным симптомом.

— Ну, что ещё там? — раздраженно спросил Медведев.

— Так что, разрешите доложить, найден генерал-майор Завойко.

— Что это значит — найден? Пропал он куда-нибудь, что ли?

— На улице, без сознания.

— Жив?

— Жив. Ранений не обнаружено.

Товарищ Медведев посмотрел на доктора Шуба, то ли как будто в поисках сочувствия или объяснения, то ли с выражением окончательного недоумения. Но доктор Шуб только пожал плечами.

Самолёт с Еремеем и неизвестным человеком мчался над Алтайскими хребтами со скоростью около шестисот километров в час. Неёловский аэродром был, как гигантский фейерверк: догорали самолёты, пылал бензин, с чудовищным грохотом рвались бомбы, и легкая трескотня ружейных и пулемётных патронов почти не была слышна. Дом №13 по улице Карла Маркса горел, и все пожарные команды в Неёлове делали самоотверженный вид, что они его тушат. Серафима Павловна лежала в том же коридоре, что и Берман. Лежать ей приходилось на животе, характер ранения не позволял ни лежать на спине, ни сидеть на иных местах. В мечтах Серафимы Павловны проявленная ею инициатива и пролитая ею кровь открывали ей дорогу к каким-то ослепительным верхам “настоящей жизни”, а не то, что с каким-то Гололобовым в какой-то там мужицкой дыре ...

Дарья Андреевна и Дуня, обе и одновременно, висели на шее Еремея Павловича и ревели ревмя. Федя стоял около и всё утирал нос и глаза рукавом рубахи. Потапыч, как и всегда в последнее время, норовил как-то стушеваться. Валерий Михайлович не совсем верил глазам своим. По радио он кое-что уже знал о происшествиях в доме №13, но этот дом был на расстоянии около восьмисот километров. Еремей сумел как-то добраться до самолёта. Но как? Еремей был, по-видимому, в полном порядке, если не считать шишки на лбу, да и той в темноте не было видно.

— Ну, давайте, публика, в избу, — сказал Еремей, — тут замерзнуть можно, на нас обоих и нитки сухой нету.

Федя оставил в покое глаза и нос и поднял неизвестного человека, который всё ещё лежал без чувств. Население заимки, перебивая друг друга, засыпало Еремея вопросами.

— Завтра всё расскажу. Побил, там, кого из чекистов, вырвался на двор, тут вот этот человек помог, автомобилем высадил ворота. Потом мы на самолёт — и кончено. Приехали. Самолёт там, в озере, утоп. Понятно?

— Разойдись, ребята, по домам, — сказал какой-то степенный мужской голос, — жив и цел, завтра всё досконально узнаем.

— И Богу помолитесь, — сказал отец Паисий.

— Помолимся, батюшка, — ответил тот же голос.

Небольшая процессия двинулась в избу. Впереди саженными шагами шагал Еремей Павлович, с его платья, волос и бороды текла на землю ледяная вода. Сам же Еремей Павлович был в приподнятом настроении духа.

— Вот это, так, происшествия, доложу я вам, — гудел он. — Ежели бы не этот человек, пропал бы я ни за понюшку табаку. Ведь, вот, всегда добрая душа найдётся. Только, видимо, не нашей нации человек, как-то не совсем по нашему говорит, то есть по-русски, как-то не так.

— Дома расскажешь, Еремеюшка, — прервала его Дарья Андреевна, — ветер-то тут такой, застудишься...

— Когда ж ты видала, чтобы я застуживался?

— Ну, идём, идём.

— А баня-то готова?

— Готова, готова, идём скорей.

— Ты мне, Дарьюшка, бельё и всё такое приготовь, мы уж сразу в баню. А обо всём этом происшествии я уже сразу всем расскажу, а то, если поодиночке, языка не хватит.

— Раньше вот этого человека нужно посмотреть, — сказал отец Паисий, — кто его знает, что с ним случилось.

— Это правда, отец Паисий, — согласился Еремей, — вот, ей-Богу, только и думает человек, что о своей шкуре, а чтобы о ближнем своём... Мало вы меня, отец Паисий, учили...

В избе было тепло и светло. Неизвестного человека положили на лавку. Вода с него текла струями и образовывала лужицу на полу. При ярком свете двух ламп”Молния”, Валерий Михайлович разглядел, что неизвестному человеку было на вид лет за сорок. В его твердо очерченном и очень интеллигентном, но давно уже небритом лице не было ни кровинки. Костюм измятый, изорванный и мокрый был явно не советского происхождения. Отец Паисий послал обеих женщин за сухим бельём, а Федю — за какой то коробкой.

— У меня там, под образами, коробка такая, — отец Паисий показал руками размер коробки. — Аллюминиевая. Там всякие лекарства, живо, а то по шее получишь!

Федя довольно хмыкнул и исчез. Отец Паисий стал раздевать неизвестного человека. Валерий Михайлович и Еремей помогали ему. Неизвестный человек был всё ещё без чувств. Его тело оказалось всё в ссадинах, кровоподтеках и следах ожогов. Всё это было кое-как заклеено пластырем. Оба голеностопных сустава были опухшими. Всё тело носило признаки крайнего истощения.

— Пытали, — кратко пояснил отец Паисий.

— Это у них называется допрос первой очереди.

— Кажется. Без особенного пролития крови. Я кое-что понимаю и во врачевании тела человеческого. Полагаю, что особого вреда организму не принесено, только очень истощал человек.

Отец Паисий, придерживая рукой наперстный крест, приложил ухо к груди неизвестного человека.

Несколько минут в комнате царило полное молчание.

— Благодарение Богу, с сердцем всё в порядке.

— Тоже нужно сказать, — гулким шёпотом прогудел Еремей, — вёл человек самолёт, ночь лунная, и летим мы выше облака ходячего, я вижу — в лице ни кровинки, как скатерть. Я всё спрашиваю: “Выдержишь ли?” А он мне: “Нужно выдержать”. Очень душевный человек.

Дарья Андреевна просунула голову в дверь:

— Можно войтить?

— Тебе, матушка, можно, — сказал Еремей Павлович, — больной человек, что тут стесняться, вот помоги отцу Паисию, а мы с Валерием Михайловичем, значит, в баню!

— Вы, в самом деле, идите в баню, — после такого купанья и медведю простудиться можно. А мы тут с Дарьей Андреевной перевязку сделаем.

— Тут и вам бельё, Валерий Михайлович, — сказала Дарья Андреевна, — а то у вас по холостому вашему положению, должно быть, ничего чистого нет.

При словах о холостом положении Валерий Михайлович как-то посерел, но не ответил ни слова. Молча, он взял связку с бельем. Федя зажёг фонарь.

— Пошли, — оказал Еремей Павлович.

Банька была тут же, во дворе. И даже не банька, а баня, как оказалось впоследствии, для всего населения заимки. В предбаннике Федя зажёг лампы. Баня была чистенькая, оструганные сосновые брёвна поблёскивали светло-жёлтыми отливами, в баньке стоял какой-то особенный запах. Валерий Михайлович слегка повёл носом.

— В бане дух — это тоже не последнее дело, — пояснил Еремей Павлович, — дерево нужно умеючи подбирать — сосна, кедр, можжевельник, вот и дух легкий и приятный.

Федя быстро распилил кольца наручников, которые ещё болтались на руках Еремея, и тот стал раздеваться. Когда он стянул с себя нижнюю рубаху, Валерий Михайлович даже и раздеваться перестал — ничего подобного он в своей жизни не видел. Чисто эстетическое восхищение смешивалось у него с первобытной тягой к физической силе, и за всем этим было ещё что-то, что Валерий Михайлович не очень сразу смог формулировать: ощущение страшной, исконной, неистребимой и, поэтому, непобедимой силы — силы добра. Валерию Михайловичу, как ни мало он был знаком с Еремеем Павловичем, было бы трудно представить себе эту силу на службе зла. Ho это, конечно, была страшная сила.

Валерий Михайлович хорошо знал искусство, как он знал и очень много иных вещей. Античная атлетическая скульптура всегда казалась ему преувеличением. Теперь, вот, образчик такого преувеличения сидел перед ним в деревянной баньке, затерянной в тайге заимки. Под его гладкой, слегка загорелой кожей стальными прутьями, пластами и узлами при каждом движении переливались мускулы. Дельтовидные мышцы сливались с грудными мышцами без всякого перехода, а грудным мышцам, казалось, некуда было деваться, они лезли друг на друга. Когда Еремей начал стягивать с себя сапоги, то между этими мышцами образовалась щель, пальца в два глубины. При каждом движении торса, Валерию Михайловичу было бы трудно назвать эта туловищем, брюшные мышцы выскакивали полосами и тяжами. Геркулес Фарнезский? Нет, не Геркулес Фарнезский, тот — просто глыба, так сказать, абстрактной мускулатуры, да ещё и не очень пропорциональной. Здесь была, так сказать, живая сталь, сухая, эластичная и, как это ни странно, совершенно гармоничная. Валерий Михайлович знал, что при данном объёме тела его сила пропорциональна его гармонии. И что гармония — это тоже выражение силы.

— Ну, знаете, Еремей Павлович, силёнка у вас, действительно, есть. Медведя вы ломать не пробовали?

Еремей Павлович, скидывая свои мокрые вещи на пол, сказал:

— У мужика, Валерий Михайлович, самое главное — голова. Сила и у медведя есть. Только в нём пудов двенадцать, а во мне, дай Бог, чтобы восемь набралось. Да ещё и зубы, и когти... Уж если против медведя, так лучше головой, а не руками.

— А вы пробовали?

— Пробовал. Больше не буду. Был у меня штуцер, хороший штуцер. Двуствольный. У манзы выменял. Бог уж знает, как он к нему попал. Должно быть, очень дорогой, а манзе он к чему? Пошёл на медведя. А патроны-то советские — две осечки. А? Раз — осечка! Два — осечка! А зверь на меня... Ну, тут опять же, без головы не обойтись. Нужно зверя или сзади схватить или спереди, да так, чтобы руками ему под подбородок или под передние лапы. Ну, схватил. Еле жив выбрался. Это ещё ничего, а, вот, как Федя-то мой псу хвост откусил...

Федя хихикнул и скрылся в баню.

— А с медведем-то как? — спросил Валерий Михайлович.

— Да, вот так, — не очень охотно ответил Еремей Павлович, — я как- то сбоку и сзади его перехватил. Ну, кости поломал. Да и меня помяло, еле жив выкрутился. Тринадцать пудов было в звере. А одни когти чего стоят... Айда париться…

Федя уже сидел на полке и наслаждался.

Он был, так сказать, смягчённой копией своего отца с перспективами стать, впоследствии, его значительно улучшенным изданием. Еремей Павлович, вооружившись ряжкой и веником, сразу полез на самую верхнюю полку. Валерий Михайлович, будучи человеком, вообще говоря, весьма патриотически настроенным, никогда не мог поднять своего патриотизма до самой верхней полки.

Усевшись под самым потолком, Еремей Павлович обратился к Феде:

— А ты, всё-таки, расскажи, как ты, это, псу хвост откусил…

Федя, сидя на той же полке, залился детским смехом. Окружённый клубами пара, он был похож на юного Зевса, восседающего в облаках Олимпа… Только вместо пучка молний, в руке у него был берёзовый веник.

— Вот это так история! — Федя снова залился смехом. — Пошёл я, это, на охоту за тетерями, и пёсик со мною, Жучком прозывается, вот, завтра сами увидите; ну, двустволка дробовая. Идём, это, мы по тайге и вдруг Жучок-то залаял, залаял, да и ко мне. Смотрю, там тигр, забегает сюда из Уссурийского края. Шагов так сорок. А у меня дробь. Куда тут деться? Деревья — так больше кустарник, а на сосну не залезешь, толстые они у нас. Смотрю, впереди, шагов с десяток, дубок. А Жучка-то куда? Тигры собак любят, самое им разлюбезное дело — пса есть. Ну, времени мало. Я Жучка за шиворот, да зубами за хвост и прямо к дубку. А тигр — на нас. Как сиганёт! А я, это, уже на ветке. Дубок гнётся. Стою на ветке, одной рукой за другую ветку, а в другой руке двустволка, в зубах, значит, Жучок. А тигр всё прыгает. Я ему, значит, дробью, прямо в морду. Жучок как рванётся, я зубы стиснул, смотрю, Жучок уже в кусты шмыгнул, а хвост у меня в зубах остался, вот завтра посмотрите... Без хвоста Жучок бегает, — Федя снова залился смехом.

— Ну, а тигр? — спросил Валерий Михайлович.

— Тигр? Ну, тигр — ничего. У меня в мешке пулевые патроны были, тигр — ничего…

— Потом продал китайцам, леценцов детворе накупил... — пояснил Еремей Павлович.

Валерий Михайлович снова посмотрел на Федю, снизу вверх. Тот, видимо, был страшно доволен историей с собачьим хвостом, тигр интересовал его гораздо меньше. Валерий Михайлович, по складу своего математического ума, стал подсчитывать. Сорок шагов. Из них десять навстречу, до дубка. Остаётся двадцать. Это значит, что в распоряжении Феди было секунды две-три. Это значит, что в течение двух-трёх секунд Федя успел оценить обстановку, найти самый разумный выход из неё, спасти Жучка и спастись самому. Валерий Михайлович припомнил некоторые детали их совместного путешествия, в том числе и прыжок Еремея к выходу из пещеры, когда ветер сорвал полотнище палатки, и в математическом уме Валерия Михайловича стал складываться план, который показался ему совершенно фантастическим. Но разве не фантастическим был побег Еремея Павловича из дома №13? Нужно будет подумать ...

Когда все трое вернулись из бани в избу, отец Паисий уже закончил свою медицинскую деятельность.

— Ну, и мучили же этого человека, — сказал он. — До чего, прости Господи, озверели люди. Истинно не ведают, что творят.

— Ну, эти-то ведают, — прогудел Еремей Павлович. — Тоже, подумаешь, дети! Очень даже прекрасно ведают, такую организацию развели... Арканы из проволоки? А?

— А как он? — спросил Валерий Михайлович.

— Вероятно, спит. Очень сильное нервное истощение, я думаю. А так, как будто, опасного ничего.

— Ну и пусть спит, — радостно сказал Еремей Павлович, — отоспится — поправится. Воздух у нас такой, что мертвецы выздоравливают...

— А ты, Еремей Павлович, не кощунствуй.

— Да я и не кощунствую... Леса-то тут такие... Ветер, как пойдёт с гор... Помирать не надо... Мы тут его откормим, как следует.

Валерий Михайлович только сейчас обратил своё внимание на стоявший посередине комнаты стол. На него была навалена такая масса всякой снеди, которая, по приблизительной оценке Валерия Михайловича, могла бы хватить на целую роту после сорокавёрстного перехода. Дарья Андреевна, в сослужении с Дуней, всё ещё что-то таскали из огромной русской печи, какие-то пироги, шаньги, что-то жареное, что-то варёное, и всё это сваливалось на стол. Надо всем этим высились несколько бутылок. Валерий Михайлович начинал чувствовать прилив аппетита.

— После бани, — гудел Еремей Павлович, — выпить и закусить — первое дело. Баня для тела — как исповедь для души.

— Пожалуйста, пожалуйста, что уж Бог послал. Рассаживайтесь, как кому удобнее.

Дарья Андреевна, вытирая передником руки, низко кланялась. Потапыч стоял у стола, с вожделением взирая на еду и ещё с большим — на питьё. С момента прибытия на заимку вид у Потапыча был вечно неуверенный и неприкаянный. Ему не нравилось наличие отца Паисия с его молитвами, и вероятный контроль над потреблением водки, и, ещё более, неопределённое будущее в связи со Светловым, Берманом и всякими такими вещами. Нет, в Лыскове было всё-таки лучше: начальство было далеко, кооп был близко, и в коопе была водка бесплатная и в практически неограниченном количестве. По этому всему, пока отец Паисий читал молитву, Потапыч стоял этаким чурбаном, не выражая на своем лице никакой насмешки, но не выражая и никакого сочувствия.

— Да ты уж не томи, Ерёмушка, — сказала Дарья Андреевна, когда все расселись, скажи, так как же это тебя Бог спас?

— Ты уж, старуха, подожди, дай людям выпить, видишь, голодные все.

Валерий Михайлович только сейчас сообразил, что, в сущности, он весь день ничего не ел, что день был наполнен чрезвычайно острыми переживаниями, что переживания, в особенности острые, вызывают такой же острый аппетит, что, в общем, он, действительно, голоден, как волк. Валерий Михайлович произвёл зрительную рекогносцировку стола. Посередине его стояло нечто вроде глиняного корыта, наполненного жареными дикими утками. Никакая выпивка Валерия Михайловича в данный момент не интересовала. Он выбрал утку покрупнее и пожирнее и сам поймал себя на мысли о том, как бы не остаться без второй. Потапыч отложил в сторону свой нейтралитет и с чрезвычайною предупредительностью стал разливать водку, маневрируя так, чтобы против его собственного прибора оказался бы сосуд наибольшей емкости. Манёвры прошли удачно, Потапыч оказался обладателем глиняной кружки, ёмкостью, по меньшей мере, в поллитра. Еремей Павлович вооружился бараньей ногой, а отец Паисий наблюдал это истинно языческое пиршество с истинно православной снисходительностью.

— Валерий Михайлович, а, Валерий Михайлович, вы бы бруснички подложили!

Валерий Михайлович оторвался от утки. Только сейчас он заметил Дарью Андреевну. На вид ей можно было бы дать и тридцать лет, и пятьдесят. Есть тип женщины, который как-то не стареет, ибо его очарование не в красоте лица. Дарья Андреевна имела совершенно счастливый вид: вся её семья была, наконец, в сборе, был ещё и учёный человек, Валерий Михайлович, о котором Дуня уже успела прожужжать все уши, был Потапыч, который, наконец, на этой заимке, может быть, угомонится, Дарья Андреевна понимала с трудом, как это Дунька ухитрилась влюбиться и выйти замуж за такое бревно, был и ужин, которого, действительно, стыдиться было нечего. Материнские и кормительные инстинкты Дарьи Андреевны были вполне удовлетворены. Горы мяса, птицы, рыбы, грибов, солений, огурцов и прочего в этом роде, таяли с магической быстротой. Дальнейших происшествий Дарья Андреевна ещё не предчувствовала.

— Вот это, спасибо, Дарья Андреевна, — сказал Валерий Михайлович, смотря на неё почему-то весёлым и радостным взором, — брусничка к утке — это есть вещь.

— И грибки тут... А утки — так в печке новые дожариваются.

— Дарья Андреевна, голубушка, вы уж не все сразу, а то ведь разорваться можно, как бомба.

— Да где же, Господи, разорваться, сколько дней были в тайге, да ещё и страхи какие! Возьмите грибков, а вот тут яблоки мочёные...

— Возьму, Дарья Андреевна, ей-Богу, возьму, вот только с уткой справлюсь...

Еремей испытующе посмотрел на баранью ногу, от которой осталась одна кость, и сказал:

— Ну, теперь можно и антракт. Доклад по международному положению. Значит, Бог спас. Вот только одна обида — сойот-то этот. Думал, друг, а вот в ловушку заманил.

— Никакой ловушки, — сказал Валерий Михайлович, — сойота самого обманули. Он сам прискакал сказать, кажется, был ранен и, кажется, ранил начальника команды. Убит.

— Как убит? Кто убит?

— Сойот этот. По дороге на заимку он ехал впереди. Нас предупредил о засаде, а сам погиб.

Еремей Павлович положил на тарелку баранью кость и перекрестился.

— Ну, слава Тебе, Господи, — сказал он.

Потапыч оторвался от своей кружки.

— То есть, почему это, слава Тебе, Господи? Убит человек, чего тут, слава Тебе, Господи?

— Упокой, Господи, душу его, — Еремей Павлович перекрестился ещё раз. — А слава Тебе, Господи, это, как сказать. Что лучше? Жить сволочью или помереть человеком? Упокой, Господи душу его.

— Так ведь он, по-вашему, язычник.

Еремей Павлович посмотрел на Потапыча с нескрываемым презрением.

— Язычник по-нашему — это ты. Потому, что ты ни в какого Бога не веруешь. А сойот верил. Человек он, конечно, дикий, твоей политграмоты не проходил, а отдал душу за други своя. А у тебя, кроме, как брюхо, никакого Бога нету. Ну, и дура же Дунька, прости Господи, — довольно неожиданно закончил он.

— И вовсе это неправда, — вступилась Дуня. Она стояла у края стола, держа в руках какую-то новую посудину, нагруженную какою-то новой снедью, только что вытащенной из печи. — И вовсе это неправда. Хорошо вам было тут на заимке жить, а попробовали бы вы на советчине, там по честному ни дня прожить невозможно.

— Бог есть везде. Вот у того же сойота, дикий, ведь, человек...

— Не трещи, Дуня, — вмешалась Дарья Андреевна, — так что же дальше-то было?

— Да вот так и было. Заарканили. Очутился я только на самолёте. Связанный. Потом надели на шею целых два аркана, из проволоки, пошевелись — задушат сразу. Потом привезли в эту самую чеку. Стали, вроде как, допрашивать, тут ваши оба были, Валерий Михайлович...

— Да, я знаю, и Берман, и Медведев — оба лежат.

— Как лежат?

— Да вот так, лежат, у одного — сотрясение мозга, у другого — перелом руки.

— Вот это жаль. Вот это, ей-Богу, жаль. Ну, темно было. Промахнулся, значит... Одним словом, за скамейку, разбил электричество, ну, побил, должно быть, кое-кого, а нацеливался как раз на этих двоих. Жаль, ей-Богу, жаль. Потом, значит, в коридор. Какая-то комната, кабинет, что ли. Сидит там вот этот самый неизвестный человек. Скованный. На окне решётка. Ну, решётку я выломал. Спустились мы оба вниз. Ворота. На воротах тоже решётка. Тут уж никакая сила, не выломать никак. А неизвестный этот человек и говорит мне: “Вы уж, Еремей Павлович, не сомневайтесь…”

— А откуда же он твоё имя узнал? — удивилась Дарья Андреевна.

— Ну, может, и не так сказал, разве всё упомнишь? Словом, он, это, — в гараж, завёл машину, агромаднейшая машина, вроде, как будто, в ней меня и привезли, ка-а-к ахнет он, неизвестный этот человек, этой самой машиной да в решётку, высадил, как пробку. Ну, там, остальное — пустяки. Повстречали ещё машину, какой-то, должно быть, генерал сидел. Ну, я его смазал по кумполу, сели мы в машину, шофёр там —весёлый парень, хороший парень, хотели мы его с собой взять, да не вышло, семья, говорит, на учёте. Жаль. Неизвестный человек и говорит: “Шпарь на аэродром, я летать умею”. Ну, приехали на аэродром. Шофёр- то этот, ох, подходящий парень, и говорит: “Вы себе летите к чёртовой матери, а я тут иллюминацию устрою”, — самолёты поджёг, все бомбы повзрывались — иллюминация, действительно, на полный ход. Ну, мы и прилетели. Самолёт в озере утоп. Ты мне, Потапыч, налей-ка ещё. По такому поводу и выпить вовсе не грешно. А вы, отец Паисий, что ж это вы так пригорюнились?

— Ничего, Еремей Павлович, я и ем, и пью, и на вас смотрю, вы продолжайте.

— Да и продолжать-то больше нечего, вот, сидим, едим, всё в порядке.

— Не совсем всё, Еремей Павлович, даром вам всё это так не оставят.

— То есть, что это может обозначать? — забеспокоилась Дарья Андреевна.

— Да, вот, только то, что сидели мы до сих пор тихо и благолепно, а теперь они вцепятся в нас. Впрочем, всё равно вцепились бы. Сейчас они к Китаю подбираются, а мы по дороге.

— Так что ж это, Господи, Боже мой! — Дарья Андреевна даже и руки опустила, — что ж это, заимку-то нашу бросать?

— Сколько народу бросили дома свои? Вот, и наша очередь пришла.

— Ещё не совсем пришла, — сказал Валерий Михайлович. — Может быть, не скоро и придёт. Завтра я ещё кое-что узнаю. В данный момент всякие поиски прекращены, это распоряжение Бермана.

— Это того, что вы там, на перевале цукали?

— Того самого. Он у меня, так сказать, на привязи. Но и он тоже не всесилен. Как это, отец Паисий, говорится: довлеет дневи злоба его?

Отец Паисий слегка развёл руками.

— Времена наступили истинно антихристовы, вот этот человек, — отец Паисий показал на комнату, где лежал неизвестный, — как, ведь, человека измучили!

— Это, отец Паисий, не в первый раз. Ведь была и инквизиция, да ещё всё-таки и христианская. А что этот? Спит или в обмороке?

— Спит.

— Нужно всё-таки посмотреть, — сказал Валерий Михайлович.

Он поднялся и прошёл в соседнюю комнату. Еремей Павлович, стараясь идти на цыпочках, последовал за ним. Неизвестный человек открыл глаза.

— Скажите мне, пожалуйста, — спросил он слабым голосом, — где именно я нахожусь?

— У друзей, — ответил кратко Валерий Михайлович.

— А вы кто? — спросил неизвестный человек.

— Это довольно длинная история, — ответил Валерий Михайлович уклончиво, — как вы себя чувствуете?

— Слабость. Кажется, больше ничего. Ах, это вы! — сказал он обрадованным тоном, увидев вырисовывающуюся из-за спины Валерия Михайловича мощную фигуру Еремея, — так мы с вами всё-таки живы?

— Как будто бы и, в самом деле, живы, — сказал Еремей Павлович, — мы вот даже и закусываем, и водку пьём, на том свете этого, кажется, нету, а за вас я век Бога буду молить.

— Почему это? — изумился неизвестный человек.

— Пропал бы я без вас. Как швед под Полтавой. Пропал бы начисто!

— А я без вас.

— Ну, этого я не знаю. Как вы, чтобы поесть, что Бог послал?

Неизвестный человек слабо улыбнулся. В полутьме комнаты, освещённой только светом лампадки, его лицо казалось совершенно безжизненной маской, на которой каким-то чудом от времени до времени появлялось нечто вроде мимики.

— Поесть? Да. Я голоден. Я очень голоден.

— Когда вы ели в последний раз? — спросил Валерий Михайлович, — вы знаете, после долгой голодовки нельзя сразу.

— Да, я это знаю. Нет, долгой голодовки не было. Последний раз меня накормили сегодня днем, или это было не сегодня?

— Вероятно, сегодня.

— Но я в тюрьме долгое время голодал. Вы, вероятно, тоже знаете.

— Лично не приходилось, но, конечно, знаю. Так я вам чего-нибудь принесу.

— Зачем нести, — запротестовал Еремей Павлович, — что ж тут человек будет в одиночку сидеть, давайте в горницу, всем вместе всегда веселей. Дуня! — заорал он вдруг таким голосом, что Валерий Михайлович вздрогнул, а огонь лампадки зашатался и чуть не погас. — Дунька, тащи сюда халат, китайский, тот, что висит над моей кроватью. Живо.

— А это, пожалуй, правильно! — сказал Валерий Михайлович. — Встать вы можете?

— Встать я, вероятно, могу, но могу ли я стоять, этого я ещё не знаю. Голеностопные суставы...

— Выворачивали?

— В этом роде. Боюсь, что разрыв связок. Остальное — пустяки.

— Мне об этих пустяках отец Паисий рассказывал.

— А кто такой отец Паисий?

— Вот сейчас познакомитесь, он вас только что перевязывал.

— А могу ли я спросить, где я, собственно, нахожусь?

— Это тоже длинная история. В тайге и в безопасности. Простите, а как всё-таки вас звать?

Неизвестный человек слегка замялся.

— Называйте меня ... ну, хотя бы, Питером, или Паркером.

— Тоже имя! — возмутился Еремей Павлович. — Питер — город такой есть, а чтобы имя, такого не слыхал.

— Ну, можно и другое придумать.

Дуня просунулась в дверь комнаты с халатом в руках.

— Я, Валерий Михайлович, вот этого Питера подержу, чтобы ему на ноги не становиться, а вы уж на него халат наденьте. Дунька! А туфли-то где? Вот, девка безголовая, давай туфли.

Еремей Павлович взял Питера под мышки и поднял его на воздух.

— Вам очень хорошо было бы, — сказал всё тем же слабым голосом Питер, — поехать в Америку, там вы сделали бы очень большие деньги.

— А мне они зачем? У меня самого тут, вот, пудов пять золота валяется, беспокойство одно.

— Почему беспокойство? — спросил Валерий Михайлович, напяливая халат на висящего в воздухе неизвестного человека.

— А что с ними? Можно через сойотов как-нибудь продать золотопромышленному кооперативу, потом слежку заведут, откуда, и кто, и зачем, а больше девать некуда. Попали мы как-то на жилу, а толку никакого.

— У вас, в России, бывают, всё-таки, довольно странные люди, — сказал Питер, всё ещё вися в воздухе.

— Люди, как люди. Наденьте теперь ему туфли. Пошли.

Еремей Павлович держал перед собою Питера, как икону или как блюдо — впереди себя и на вытянутых руках. Валерий Михайлович следовал сзади. Потапыч суетливо зашевелился, придвинул к столу нечто вроде кресла, обтянутого медвежьей шкурой.

— Вот, пожалуйте сюда, тут очень способно сидеть будет.

Еремей Павлович осторожно водрузил Питера в кресло.

— Ой, Господи, — сказала Дарья Андреевна, — кровиночки-то на лице нету, вот сейчас я утку из печи...

— Ты, Дарьюшка, погоди, сама знаешь, человек, может быть, месяцами голодал, а ты сразу — утку, так и помереть можно. Ему бы что-нибудь полегче, баранины что ли...

— Нет, если вы позволите, кусок рыбы...

— Да разве ж рыба — это еда? Это только, так себе, на закуску!

— Нет, уж я раньше, если позволите, кусок рыбы.

Валерий Михайлович внимательно и пристально всматривался в лицо неизвестного человека.

— Вы, вероятно, не русский? — спросил он.

— Почему это вы подумали?

— Во-первых, вы сказали”у вас в России”, и, во-вторых, у вас есть небольшой акцент. Английский. Или, скорее, американский.

— А вы английский язык знаете?

— Знаю.

Неизвестный человек перестал ковыряться в куске рыбы, положенном ему заботливыми руками Дарьи Андреевны и так же внимательно и пристально посмотрел на Валерий Михайловича. Потом он положил на стол вилку, и в его глазах появилось почти сумасшедшее выражение.

— Что с вами, плохо? — спросил Валерий Михайлович.

— Н-нет, нет, не плохо. Но, только скажите, вообще можно в этом обществе говорить?

— Так мы ведь разговариваем.

— Ax, нет, не то, можно ли говорить. Или спрашивать. Простите. Это действительно… Никто не выдаст?

— Вот только что Еремей Павлович рассказывал о вашем общем спасении. Подозреваю, что врал, как сивый мерин.

— Это я-то врал? Это я? — Еремей Павлович даже поднялся со стула, угрожающе держа в руке вторую баранью ногу.

— Конечно, — засмеялся Валерий Михайлович, — если вам поверить, то выходит так, что это мистер Питер ломал решётки, ломал кости и всё такое, а вы были не при чем...

— Почему вы назвали меня мистером? И могу ли я повторить свой вопрос?

— Какой вопрос?

— Никто не выдаст?

Лицо у мистера Питера было полубезумным.

— Ну, вам, кажется, совсем плохо, — сказал Валерий Михайлович.

— Нет, не плохо. Наоборот. Мне очень удивительно. Скажите... Ну, я всё-таки буду соблюдать осторожность.

— Зачем вам, собственно говоря, соблюдать осторожность? — спросил Валерий Михайлович.

— Я недостаточно знаю местные условия. Никто не выдаст?

— Полагаете ли вы, что, вот Еремей Павлович, после всех ваших приключений, пойдет в дом №13 каяться и доносить?

— Нет, я не то...

Мистер Питер обвёл глазами всех присутствующих за столом. Валерию Михайловичу показалось, что особенно внимательно он посмотрел на Потапыча. Но Потапыч был занят своим собственным делом, перед ним стояла кружка с водкой, и в руке он держал целый поросячий бок.

— Тогда, позвольте спросить, я постепенно, ваше имя — не Валерий?

— Валерий, — подтвердил Валерий Михайлович.

— И отчество — Михайлович?

— Совершенно верно.

Мистер Питер провёл ладонью по лбу.

— Это значит, что я имею удовольствие видеть Валерий Михайловича Светлова, вероятно, крупнейшего учёного современности. Так?

Валерий Михайлович уставился на мистера Питера, как баран на новые ворота. Вот только что на днях, в самой глуши Алтайской тайги, какой-то случайно спасённый бродяга назвал его по имени и отечеству. Потом этот поп-отшельник. Теперь, может быть, в ещё большей глуши, на заимке, какой-то совершенно неизвестный ему человек делает тоже самое, да ещё и прибавляет несколько слов о науке. Что после этого стоит вся конспирация, так тщательно разработанная Валерием Михайловичем?

Еремей Павлович от удивления положил на тарелку ногу и изобразил собою гигантский вопросительный знак. К Валерию Михайловичу он питал искреннее уважение, но о научных его заслугах слышал в первый раз: “Так вот что это за птица, Валерий Михайлович, а я то думал...” Отец Паисий переводил глаза с мистера Питера на Светлова и обратно. На Дарью Андреевну и Дуню научные заслуги Валерия Михайловича не оказали заметного действия. Потапыч был погружен в свои собственные дела, но всё-таки на минутку оторвался от поросёнка. Валерий Михайлович спросил не без некоторого раздражения:

— А, позвольте узнать, откуда вам это известно?

— Это, сравнительно, просто. То есть не просто. Это, просто, совершенно невероятно. Мое имя, видите ли, Бислей. Джордж Двайт Бислей, би, ай, си...

—Не надо, — сказал Валерий Михайлович медленно, — я вас, конечно, знаю. Действительно, совершенно невероятно.

— Самое невероятное, может быть, в том, что я пробрался в Советский Союз со специальной целью...

— Какой, если можно спросить?

— Можно. Со специальной целью встретиться с вами.

Валерий Михайлович, не спуская взгляда с мистера Джорджа Двайта Бислея, с видом какой-то беспомощности развёл руками.

— В Америку посланы люди для встречи с вами. Там они вас, конечно, не встретят. Что вы думаете о роли случая в человеческой жизни? У меня бывали случаи. Но такого я себе представить не мог.

— Случай в человеческой жизни? Наш случай может быть случаем для всего человечества.

— Истинно сказано, пути Господни неисповедимы! — отец Паисий перекрестился.

— Ну, а я, я тут не понимаю совсем уж ничего, — сказал Еремей Павлович, окончательно отставляя баранью ногу.

— И понимать тебе нечего, — сказала Дарья Андреевна, — на то есть образованные люди.

— Образованные? — сказал Еремей Павлович с горечью. — Вот эти- то образованные вот до чего довели. Теперь из тайги, с заимки и то тикать придётся.

— Куда тикать? — тревожно спросила Дарья Андреевна.

— А это, уж, и образованным неизвестно.

— Об этом рано ещё говорить, — сказал Валерий Михайлович. — Ещё подождём. Наша встреча с мистером Бислеем многое может изменить.

— Я предлагаю, Валерий Михайлович, чтобы серьёзные темы оставить, допустим, на завтра. Я всё-таки очень устал. И эта встреча... Насколько мы здесь находимся в безопасности?

— На ближайшее время — в полной безопасности.

— А как вы определяете это ближайшее время?

— В пределах двух недель.

— Две недели? Да, двух недель может оказаться достаточным.

— Да что ж это такое, о, Господи? — Дарья Андреевна всплеснула руками. — Чего тикать, отчего тикать?

— По двум причинам, Дарья Андреевна, — сказал Валерий Михайлович. — Во-первых, меня постараются поймать, во-вторых, Еремею Павловичу постараются отомстить.

— За что же мстить-то? Ни за что, ни про что схватили человека...

— Ну, всё-таки, не совсем ни за что, ни про что, но это другое дело. Пока что, Дарья Андреевна, можно сидеть спокойно. А там посмотрим.

— Вот, сколько лет всё смотрим-смотрим, и ничего не видать, — мрачно констатировал Еремей Павлович. — А теперь неизвестно, куда и смотреть. Вот, ты говоришь, образованные. А кто царя сместил? Кто царя сместил, спрашиваю?

Валерий Михайлович собирался, было, что-то ответить, но опасную тему прервал какой-то малыш, с перепуганным видом вбежавший в комнату.

— Дяденька, ай, дяденька, там у тебя в сумке что-то пищит!

Валерий Михайлович вскочил и побежал к своим вьюкам.

— Образованные, — ещё раз мрачно повторил Еремей Павлович, — а скажите мне, вот имя ваше запомнить трудно...

— Зовите меня Питером или Паркером.

— Ну, хорошо, скажем, Паркер. У вас в Америке коммунисты есть?

— Есть.

— А революции нету?

— Революции нету.

— И коммунисты по улицам ходят?

— Ходят. И даже газеты издают.

— Ну, вот. Тоже, значит, образованность. Как и у нас. Заместо того, чтобы вешать сразу, вы, вот, тоже образованность показываете. И будут потом и вам в Америке суставы выворачивать.

— Это, я думаю, затруднительно. Но может быть.

— Может быть? Будут. Не будете вешать — будут вам и в Америке суставы выворачивать... — На лице Еремея Павловича вздулись свирепые желваки... — Тут нужно вешать сразу, ах, ты — коммунист, раз — и на виселицу. Рррраз! Сколько они людей перебили и перепортили!

Еремей Павлович протянул вперёд свою мощную длань и сжал её в кулак так, что мистер Бислей слегка отшатнулся назад.

— Что ж это вы, папаша, — вмешалась в спор доселе молчавшая Дуня, — такие страхи говорите!

Потапыч сидел молча, углубившись в водку и поросёнка, и делал вид, что всё это его не касается.

— Что ж, — продолжала Дуня, — так и моего Потапыча на виселицу, что ли?

— Твоего Потапыча нужно было пороть. Снять штаны и выпороть —не лезь, ежели ты дурак. — Потапыч ещё больше углубился в водку и поросёнка. — Однако, кто ж его тогда знал? А потом, куда было податься? Потапыча твоего и выпороть довольно было. А у вас, в Америке, — Еремей Павлович снова угрожающе посмотрел на м-ра Бислея, — что это у вас делается?

— У нас демократия, — слабым голосом сказал м-р. Бислей.

— Демократия? Это, значит, как у нас при Керенском? Вот, помяните моё слово, будут и у вас суставы выворачивать... Это как пить дать.

— По моему, не успеют.

— Успеют, — мрачно сказал Еремей Павлович. — Эти, они успеют. Вот нам бы успеть отсюда смотаться. А то пришлют бомбовозы, и, наше вам почтение, ни одного курёнка тут не останется...

— Господи, Боже мой, — ещё раз всплеснула руками Дарья Андреевна.

Отец Паисий перебирал рукой свой наперстный крест и внимательно посматривал на спорящих.

— Конечно, по христианскому завету и врагов прощать надо, но можно ли прощать врагов Бога и человека? Не думаю, — жестко сказал Еремей Павлович. — Но, оставляя жизнь безумцам и преступникам, не губят ли люди разумных и невинных?

Появление Валерия Михайловича прекратило эту дискуссию. Вид у Валерия Михайловича был недоумённо весёлый.

— Ну, и наделали вы там всяких дел, в Неёлове. Чека почти сгорела, аэродром совсем уничтожен. Бермана и других перевезли в какой-то другой госпиталь. Берман, действительно, отдал приказ нашей заимки не трогать, но я не совсем уверен, что этот приказ будет выполнен. Правда, сейчас без самолётов и без аэродрома они, если бы и хотели, то ничего сделать не могут. Нужно подумать. В сущности, самое простое — забрать всех и всё и дня на три уйти в тайгу. А они пусть прилетят и установят, что никого нет, Берман мотивировал свой приказ именно тем, что заимка уже всё равно покинута.

— Как же вы синхронизируете всё это? — с недоумением спросил мистер Бислей.

— У меня с товарищем Берманом есть некоторые, я бы сказал, личные отношения. Я могу его, так сказать, шантажировать, но только до известного предела... И то с некоторой оговоркой.

— Какой?

— Во всю эту историю Москва может вмешаться непосредственно. Может прислать своего человека взамен вышедшего из строя Бермана. Тогда наше положение может принять иной характер. Впрочем, если такой человек прибудет в Неёлово, я об этом буду знать в тот же день. Думаю, что пока лучше пойти спать. О наших делах поговорим завтра. У меня есть всё-таки некоторая привычка к вот такому образу жизни, для вас это, вероятно, несколько ново?

— Да, ещё не привык, — мистер Бислей пытался улыбнуться, но у него ничего не вышло. — Всё-таки здесь, в этом доме, несколько спокойнее, чем в других местах в России...

Валерий Михайлович оглянулся кругом. В далёком углу тихо мерцал огонек лампадки. Стол был освещён висячей лампой. Каким-то таинственным образом чудовищное нагромождение всякой снеди, почти растаяло, главную роль тут играли Еремей Павлович, который всё-таки принимал участие в разговоре, Федя, который не принимал никакого, и Потапыч, который взял на себя благородную роль виночерпия. Его лицо приняло медно-красный оттенок, и Дуня посматривала на него не без некоторой тревоги. Лицо Дарьи Андреевны тоже выражало тревогу, но по иному поводу.

Предложение идти спать Потапыча, видимо, не устраивало. Он, не без некоторой торопливости, принялся снова наполнять довольно разнокалиберные сосуды, стоявшие перед участниками пиршества. Валерий Михайлович подумал ещё раз о том, какая, в сущности, страшная угроза нависла над этой тихой заимкой. И как, в сущности, проблематичны возможности путём давления на Бермана эту угрозу отстранить. Он уже знал о мотивировке Бермана — птички всё равно улетели в иные края, но Валерий Михайлович знал и другое — тот стиль беспощадной, хотя бы и бессмысленный, но всё-таки мести, которым был проникнут весь государственный строй.

Они будут мстить, если не людям, то скоту, если не будет скота, то строениям. Эту месть, вероятно, можно будет отсрочить. Но можно ли её отвести?

Мистер Бислей отхлебнул из рюмки.

— Странная водка, но вкусная. Если бы это было можно, я попросил бы тарелку супа...

— Ax, Господи, вот, болтаем, болтаем, а про гостей-то и забыли! Вот, тут цыплята жареные, может быть, вам цыплёнка? А, вот, грибки, сазан.

— Цыплёнка мне, вероятно, можно.

Потапыч успокоился, пиршество прервано ещё не будет. Еремей Павлович молчаливо и мрачно догрызал свою баранью ногу, но до конца ещё не догрыз. Валерий Михайлович тоже соблазнился цыплёнком. Словом, некоторое будущее у Потапыча ещё было. Он незамедлительно опрокинул в глотку основательный стакан и что-то зашипел на Дуню, которая попыталась было несколько замедлить поступательное движение Потапыча. Опрокинутый стакан, по-видимому, явился той каплей, которая переполнила чашу молчания.

— Вот, папаша, — сказал Потапыч загробно, укоризненным тоном, — вы, вот, говорите, вещать и пороть. Так, во-первых, сколько мильёнов вам перевешать придётся, никаких верёвок не хватит, а, во-вторых, за что, спрашивается? Мне, вот, сорок лет, так разве же это я революцию делал? А вы, папаша, вы-то где были?

— В тяжёлой гаубичной, — промычал Еремей Павлович сквозь баранью ногу.

— Так что же вы-то своих гаубиц в ход не пустили?

Еремей Павлович развёл руками, в одной из них была баранья нога, в другой — стакан водки.

— Вот это, брат, вопрос. Был я унтером. Думал, есть министры, есть генералы, есть образованные люди, а я — человек тёмный, лесной человек, медведя переломать — это я могу. А гаубицы? Для этого у нас командиры были.

— Мне этот спор очень интересен, — сказал м-р Бислей, — это я слышу в первый раз.

— Услышите, вероятно, и в сто первый, — сказал Валерий Михайлович. — Потом на эту же тему люди будут спорить ещё тысячу лет. И через тысячу лет ничего не поймут и ни до чего не договорятся.

— А, по вашему мнению, кто виноват?

— По моему мнению, виновата история.

— Это, конечно, не ответ, историю делают люди.

— Историю делает Господь Бог, — прервал своё молчание отец Паисий, — а путей Божиих нам знать не дано.

Мистер Бислей слегка пожал плечами.

— Может быть, человечество для того и создано, чтобы понять пути Бога, но это уже теология. Мы сейчас с совершенной точностью устанавливаем химический состав звёзд. Мы можем как-то установить и химический состав истории.

— Ты перестань, — огрызнулся Потапыч на какое-то тихое замечание Дуни, — ты это оставь. Я, конечно, на взводе, ну, что ж, приехали на заимку — с заимки надо бежать. Приехали к родителю, а родитель хочет пороть. Так, может быть, было лучше в Лыскове оставаться? Так, вот, я и спрашиваю родителя, так кто же революцию сделал? Конечно, в партии я был...

— А сейчас? — спросил Валерий Михайлович, — то есть, не сейчас, а ещё в Лыскове?

— Вышибли. По пьяному делу. Да ещё и морду набил. Ну, и всякое там. Словом, всё-таки был. Каждому жить хочется. А ходу без партии никакого и никуда. Можно, конечно, медведем в берлоге сидеть, так это тоже до поры до времени, вот и до этой берлоги добираются. Так за что ж, папаша, ещё раз спрашиваю, меня пороть-то? Вот, в этом самом семнадцатом году у вас-то, папаша, хоть гаубица была, у меня — кроме рогатки, никакого оружия. Так я-то тут при чём?

Было довольно очевидно, что никакого ответа Еремей Павлович не мог высосать даже и из бараньей ноги.

— А в тридцать первом пулемёт был?

— Пулемёт, не пулемёт, а винтовка, действительно, была. Ну, изворачивался. Призвали. Там я и в партию попал. И даже безбожные курсы проходил. Ну, и что?

— Вот от безбожия-то всё это и произошло, — сказал отец Паисий.

— Ну, это мне тоже вовсе неизвестно. Я, конечно, по части там постов или попов… ну, это другое дело. Только есть попы, кто против коммунизма, а есть, кто и за коммунизм, даже и епископы, так ведь? В Бога-то я, может, и верю, а только чего Он от меня хочет, понять не могу.

— Пренебрегаешь церковью, потому и понять не можешь.

— Опять же, и церкви-то разные, одна — так, другая — этак. Образованные люди? Так тоже, одни — так, другие — этак, а десятые — и, вовсе, по-десятому. А пришёл, вот, к папаше, а он — пороть. Отлезь, Дунька, вовсе я не пьян, я только на взводе, дай человеку своё сердце выговорить. Вот, тут образованные люди, даже и американцы. И, вот, отец Паисий. А что пьян ли я, или не пьян, так это не ответ. Я и спрашиваю, за что же меня пороть-то?

— По-моему, не за что, — сказал Валерий Михайлович.

— А! — торжествующе воскликнул Потапыч. — И то, уж, слава Богу, прощение, значит, заслужил. А прощать-то меня за что? Оно, конечно, вот, например, Медведева, того я по службе знаю. Вот, папаша говорит, повесить. А я говорю, и повесить его мало. А вдруг, может, и он, вот, вроде меня, сидит и думает: “Вот бы всю эту сволочь перевешать”, — всех, кто сверху над ним сидит.

— Очень интересно, — сказал мистер Бислей. — Скажите, так, как вы, думают многие?

— Кто что думает, дорогой мой мистер, так этого никто не знает. Это только тут, на заимке, можно язык распустить. Вот, Дунька может подтвердить, убивать я не убивал, а воровать приходилось. Ну, там арестовывал, приказано, что поделаешь. Так вот, Дунька подтвердить может, сколько разов я ей говорил: “Вот бы эту сволочь перевешать!” А потом думаю, если бы не пьяное дело, если бы оставался я в партии, вот так, раз за разом, может, тоже вроде Медведева стал бы. Ведь, вот, сколько таких медведевых расстреляно было. Значит, тоже что-то там крутили, кого-то тоже вешать собирались? Так, может, и наш Медведев, вот, придёт к себе домой, надуется водки и зубами скрипит? Почему нет? Молод я был, тоже думал, образованные люди, всякие, там, ораторы, писатели, профессоры, учились, ведь, черт их раздери! Так, может, их вешать и пороть, а не жучкиных и медведевых?

— Вот, это, пожалуй, правильно, — слегка торжествующе заявил Еремей Павлович, — рыба с головы воняет. Я своему Феде сколько раз говорил: “Ты, брат, учись, да только не переучивайся”… А то такому научишься, что на отца доносить побежишь, был, говорят, и такой молодец.

— И такие были, — подтвердил Потапыч. — Вот, натаскивают парнишку на всяких там врагов народа, а что он, парнишка, понимает? А разве со мной намного лучше было? Тут тебе и Маркс, и Ленин, наука всякая, и вот насчёт Бога, мощей и всего такого. Совсем было в шатание пришёл. Ну, думаю, сейчас, действительно, плохо — голод, холод, ну, ничего, вылезем на мировой простор. Вот тебе вылезли, сидим тут, как мышь под метлой, а, может, и ночью-то этой бахнут нас с самолётов.

— Сегодня ночью не бахнут, — сказал Валерий Михайлович.

— Ну, завтра. Или послезавтра.

Дарья Андреевна, наконец, не выдержала:

— Да скажите же вы мне, да куда же нам податься?

— Вот что, Дарья Андреевна. На этих днях, приблизительно послезавтра, я буду знать, как дела стоят. Вы, Дарья Андреевна, не очень уж меня вините...

— Да, Господи Ты, Боже мой, да разве ж я вас виню, судьба уж такая!

— Ну, а всё-таки из-за меня. Дело, однако, в том, что вам всё равно вашу заимку пришлось бы бросить. Советы фактически занимают Китай, и рано или поздно вас всё равно раскулачили бы. Да так, что, как снег на голову, ничего вы не успели бы спасти, да, может быть, и сами не успели бы спастись. Что поделать, во всей России такая же передряга. Да и не только в России.

— Когда же, Господи, с ними то покончат?

— Не покончат, — мрачно сказал Потапыч, — крепко въелись. И кто покончит?

— А вы знаете, кто? — спросил Валерий Михайлович. — Вот этот самый мистер Бислей, он и покончит.

— Это он-то? — Потапыч от удивления поставил на стол стакан, который он совсем уже, было, поднёс ко рту. — Это он-то? Почище дяди были, да и те не покончили...

— А вот мистер Бислей покончит.

— То есть, простите, — прервал мистер Бислей, — не только мистер Бислей, но и господин Светлов.

— Допустим. Вот поэтому-то, Дарья Андреевна, за мною так и гоняются. Мистер Бислей в Америке, и мы тут, в России, работаем над одной такой штучкой. У мистера Бислея кое-чего не хватает, и у нас кое-чего не хватает, вот почему я послал к мистеру Бислею, а он и сам сюда попал. Теперь ясно?

Еремей Павлович положил на стол то, что ещё оставалось от целой бараньей ноги, оставалось мало, и переводил свои глаза со Светлова на Бислея и с Бислея на Светлова.

— Ну, это уж бабушкины сказки, — категорически отрезал Потапыч.

— Заткнись, — строго сказал Еремей Павлович. — Я, кажись, кое-что кумекаю. Не будет ли ваша штука атомной бомбой?

— А вы откуда об атомной бомбе слышали?

— Слышал. Газеты попадались. Люди тут кое-какие попадались. Слышал.

— Правильно, атомная бомба.

— Господин Светлов эти изыскания начал, а мы продолжаем, — подтвердил мистер Бислей. — У нас это, конечно, несколько удобнее...

— Угу, так вот это что! Ну, давай вам Бог, давай вам Бог! Вот такую бомбочку ляпнуть на матушку Москву, чёрт с ней, с матушкой, отстроим, а так, чтобы от сволочи то этой и мокрого места не осталось. Вот по всей России была бы радость, Светлое Воскресенье!

— Вот это так! — почти заорал Потапыч. — Вот это здорово. Вот это, значит, образование, раньше нам всем революцию устроили, а теперь нас всех, значит бомбой к чёртовой матери, отстань, Дунька, я, может, двадцать лет молчал, теперь давай уж и мне поговорить. Те, кто в Москве живут, в семнадцатом году, может быть, и рогатки не имели. Вот вроде того взвода, который вы, Валерий Михайлович, перебили на полный ход. Конечно, понимаю, дело житейское, своя шкура, за вами гнались, ну вы и того... Однако, чем эти парнишки виноваты? А у каждого отец и мать есть. Так. Папаша, тот, вот, пороть собирается, это ещё по-божески. А вы вот с этим самым мистером хотите от нас и мокрого места не оставить

— Никто о тебе не говорит, — пробурчал Еремей Павлович.

— Нет. Примерно обо мне. Остался бы я в партии, был бы я сейчас в Москве.

— Так ты, значит, за Советскую власть?

— Я, папаша, Советскую власть почище вас знаю, двадцать лет в этом соку варился. А вы на заимке сидели. Власть, прямо говорю, — сволочь, сволочная власть. А кто она есть, вот эта власть? Вот шофёр, что вас вёз и аэродром поджёг? Ведь, вот же, на чекистской службе состоит, на чекистской машине ездит... Или, скажем, вот, сидим мы с вами, Валерий Михайлович, и вот поросёнка уписываем и водочку потягиваем. А, если бы, вот там, в лесу, помните? Будь у меня мой винт под рукой, да не будь Дуньки, какое недоразумение вышло бы? А?

— Да, недоразумение вышло бы, — согласился Валерии Михайлович, — дело только в том, что это у вас в руках винтовки не было. У меня была.

— Ну, значит, такое у вас благородство характера, что вы меня сразу не ухлопали. Значит, недоразумение было бы. А вдруг вся эта революция наша — вся она только недоразумение? Вот, если бы как-нибудь сказать всему, значит, народу: “Братцы, завтра в полдвенадцатого плюньте, и всё, нету больше никакой Советской власти?”

— А как вы это скажете? — спросил Валерий Михайлович.

— Это уж ваше дело, образованное. Как революцию устроить, образования у вас хватило, а теперь только на атомную бомбу хватает? А? Как царя свергать, так образованности у вас и без атомной бомбы хватало, а как Сталина свергнуть, так всю матушку-Москву ко всем чертям? А, может, за матушку-Москву вся Россия встанет? Сталин там, не Сталин, чёрт с ним, а Москва Москвой?

— Очень, очень интересная беседа, — сказал мистер Бислей.

— Однако, можно понять так, что вы, господин...

— Зовите просто Потапыч...

— ... что вы, господин Потапыч, за монархию стоите.

— Монархия — это мне точно неизвестно, а чтобы был царь. Конкретно и обязательно. И чтобы не нас, а образованных пороть. Мутили-мутили народ, сбивали с толку, да извините, — Потапыч привстал и кому-то погрозил в пространство кулаком, — да только, извините, с толку не сбили.

— Это правильно, — подтвердил Еремей Павлович, — за такие разумные речи, чёрт с тобой, налей ещё по баночке.

— Налей, Дунька, делать тебе всё равно нечего... Вот, вы гражданин американский, думаете, что я сапогом сморкаюсь. Это — извините. И Маркса читал, и Энгельса читал, и Ленина-Сталина читал — всё, как полагается.

— Я Ленина, собственно, не читал, — признался мистер Бислей.

— Ага! И не читали Ленина, и не жили при Ленине. А я и читал, и жил. Образованный был человек? Образованный! Сколько миллионов с голоду при нём передохло, так этого никакая наука не знает. Так что, если вы и учёный, так и я учёный. И партия меня учила, и голод меня учил. А таких, как я, миллионы. Сто миллионов. Двести миллионов. Что ж это мы, с нашими рогатками, Советскую власть устраивали? Каждому жить хочется, а живёшь один раз... Вот, папаша говорит, я, де, на ворованном хлебе отъелся. Не буду врать, на ворованном. А вот, только Дунька, может быть, скажет, сколько я этого ворованного хлеба для мужиков спас, а? Дунька, подтверди!

— Опасное было дело, — сказала Дунька, — вспоминать не охота.

— Опасное было дело... А сколько таких опасных делов на Руси делается? А ведь каждому охота жить.

— Каждому охота жить, — сказал отец Паисий, — да только жизнь-то не в животе одном, есть ведь и душа у человека?

Потапыч, грузно и пьяно возвышаясь над столом, сверху вниз посмотрел на отца Паисия.

— Вы, батюшка, я вижу, в Бога веруете, не то, что этот колдун там, в пещере, так что о душе и о Боге поговорим после. Я, может, безбожные курсы проходил, так о Боге по пьяной лавочке даже и мне говорить совестно. Может, как раз безбожные курсы к Богу-то и привели?

Валерий Михайлович медленно, в растяжку, скручивал себе папиросу и смотрел на Потапыча с чувством несколько неприятного изумления. А также и с выражением некоторой беспомощности. Мистер Бислей, потягивая из маленькой рюмки душистый самогон, казалось, забыл и пытку, и усталость.

— Это всё очень интересно, что вы говорите, очень интересно. Однако, кроме атомной бомбы, я никакого выхода не вижу. Кажется, не видит и господин Светлов.

Валерий Михайлович пожал плечами.

— Выход может быть комбинированным. Потапыч, во всяком случае, ставит вопрос не совсем правильно, сейчас дело идёт не о том, чтобы атомной бомбой уничтожить Москву, а о том, чтобы Москве не дать в руки атомной бомбы.

— Москве? Это никак, — сказал Потапыч, всё еще стоя и стоя уже не совсем уверенно. — А, вот, что я вам скажу, а вы скажите вашим там американцам. Сколько стоит атомная бомба?

— Очень много...

— Так вот, заместо того, чтобы бросать бомбы, атомные, там, или какие, нужно сбросить над Россией винтовки, сто миллионов винтовок. Ну, не сто, так двадцать...

— Но, ведь, винтовки у вас есть?

— Это у нас есть. У мужика, можно сказать, и рогатки поотбирали. Так вот, винтовки. И чтобы на каждой винтовке был штамп “от русского царя — русскому народу”.

— Почему от царя?

— Потому, что народ больше не поверит никому. Кто там у вас? Керенский? Труман? Я ведь тоже газеты читал. Никому не поверит. Вот, думали, Германия — образованная страна. Теперь будут думать, вот, Америка — тоже образованная страна. Не поверят. Царю поверят. И чтобы было сказано, вот в такой-то день в полдвенадцатого Советской власти больше нет. Кончено. Кончилась. Так вот, в полдвенадцатого, может, и товарищ Медведев станет петь “Боже, Царя Храни”. А вешать, вешать не нужно никого.

— И даже Бермана?

— И даже Бермана. Этот сам повесится. Все эти сами повесятся, куда им будет податься? Что у нас в России? Наваждение и больше ничего. Навели наваждение, и, вот, плутаем. Вот, Валерий Михайлович, тот, ясно, за “Боже, Царя храни”. А, может, и те пограничники, которых Валерий Михайлович, как рябков, перебил, те тоже за “Боже, Царя храни”. А что получилось? Призвали парнишек, в строй поставили, приказали, что делать? А мне, что было делать?

— Я всё-таки ещё раз спрошу, вот так, как думаете вы, господин Потапыч, много ли людей в России думают так же, как вы?

— Я, гражданин американец, никакой всенародной переписи не производил. А глаза у меня есть. И народу я видел уйму. Всякого народу. Народу в России много. Разные люди есть. А как припомню, всё-таки полагаю, что вроде меня — процентов, так, под сто.

— Вот это здорово, — заорал Еремей Павлович, — ай да Потапыч, а я-то думал, дура Дунька, нашла в кого втемяшиться! А это совсем здорово. Винтовки и чтобы от царя! И тогда Советской власти крышка враз. Ай да Потапыч! Дай лапу!

Потапыч протянул через стол свою мясистую руку и сейчас же взвыл:

— Пусти, чёрт таежный, пальцы переломаешь!

— Это я от души, — извинился Еремей Павлович, — очень здорово вот ты сказал, царя и винтовки. Нам без царя, — продолжал Еремей Павлович, обращаясь к мистеру Бислею, — никакого ходу нет, не одна, так другая нечисть на шею сядет. А с царем мы тысячу лет жили.

— Это мне мало понятно, — сказал Бислей. — Но, если царя нет?

— Если нет — выдумайте, самозванца найдите...

— Не нужно самозванца, — пояснил Валерий Михайлович, — некоторые великие князья спаслись заграницу...

— Это, Валерий Михайлович, в самом деле?—недоверчиво спросила Дарья Андреевна, до сих пор предпочитавшая не вмешиваться в мужской разговор.

— В самом деле.

Дарья Андреевна перекрестилась.

— Ну, тогда, может быть, Бог нас ещё спасёт...

Потапыч воспользовался перерывом для новой стопки.

— Ну, вот, — сказал он очень медленно, — ну, вот, если есть, так о чём же разговор? Двадцать миллионов винтовок, стоить будет пустяки, и чтобы от царя. И чтобы было сказано: в полдвенадцатого. И чтобы всякий, кто после полдвенадцатого еще шебаршить будет, тогда уж пусть на себя пеняет. Тогда, может быть, и Медведев уже в одиннадцать часов переменится. Так сказать, досрочное выполнение и перевыполнение. Побоится опоздать.

— А если без царя? — спросил мистер Бислей.

— Ничего не выйдет, — подтвердил Еремей Павлович, — всё уж мы перепробовали: и Керенского, и Колчака, и Ленина, и Троцкого, хватит. Опять атаманщина пойдет. Мужик, тот пахать станет, а атаманы снова грабить начнут, хватит. Такие Стёпки Разины пойдут, что упаси Господи.

Лицо мистера Бислея выражало некоторое недоумение.

— Ведь, вот, живем мы в Америке без царя...

— Так это в Америке, а это в России, — сказал Еремей Павлович. — А чем у вас в Америке кончится, так это ещё тоже неизвестно. Америка нам не указ. А мы с царями тысячу лет прожили и ещё десять тысяч лет проживём. Что у вас там в Америке, это мне вовсе неизвестно, а тут, в России, нам без царя невозможно никак, это я доподлинно знаю. Да чего уж там, вот сколько лет мыкаемся. Да вы любого сойота спросите, так и он вам то же самое скажет.

— План нашего Потапыча, — сказал Валерий Михайлович, — идеальный план. В нём есть только один недостаток — он невыполним.

— То есть, это почему же? — удивился Потапыч. — Наши советские газеты, я знаю, врут, да не на все сто процентов. Сколько денег Америка уже убухала, а винтовки будут стоить совсем пустяки.

— Не в том дело, Потапыч, дело в том, что если американцам о царе говорить, то они просто глаза вытаращат.

— Совершенно верно, — подтвердил мистер Бислей.

Потапыч развёл руками и грузно сел на свой стул.

— Тогда дело и вовсе дрянь, может быть. И для нас дрянь, и для Америки дрянь. Потому, что, если уж у нас до кулаков дойдёт, то кулаки у нас покрепче, вот, немцы на что уж крепкий народ, что и говорить, сам с ними воевал, ну и что? Берлин брал. А теперь, даже с заимки драпать приходится. Потом Америку заберём, а сами в тундру зароемся. Тоже, удовольствие будет...

— Не так всё это страшно, — сказал Валерий Михайлович. — И Америки мы брать не станем и в тундру зарываться не будем. Вот, будет война и нам нужно будет не Берлин, а Москву брать, второй раз на Берлин вы, Потапыч, не пойдёте.

— Я то не пойду, а другие...

— Другие тоже не пойдут. Но это дело не завтрашнее. Сейчас нам нужно вырвать вот эту бомбу из советских рук.

— Это обязательно, — сказал Еремей Павлович.

— Совсем обязательно, — подтвердил Потапыч. — Ежели бомба будет у Сталина, тогда только и остаётся пойти в лес и повеситься.

— Вот в том то и дело. А для того, чтобы вырвать бомбу из Сталинских рук, мне, Еремей Павлович, нужен ваш Федя.

— Федя? — изумился Еремей Павлович, — да у него молоко на губах не обсохло.

— О молоке и о Феде давайте поговорим завтра.

— Да, лучше завтра, — согласился мистер Бислей. — Я всё-таки очень, очень устал...

Заместитель товарища Медведева на посту чекистского диктатора Средней Сибири, товарищ Меснис, был пожилым латышом, пробившимся на этот пост своим собственным горбом, старый службист, не слишком обуянный жаждой власти и чинов, совершенно равнодушный к какой бы то ни было партийной догме и предпочитавший ни с кем не ссориться и не брать на себя никакой ответственности. Так сказать, тот же майор Иванов, только достигший предельной для данного сорта людей ступеньки. Сейчас, когда Берман и Медведев временно выбыли из строя, товарищ Меснис оказался в состоянии полного душевного одиночества. Сейчас ответственность автоматически падала на него. Военное положение, которое объявил товарищ Берман, было совершенно понятно, это старая система массовой репрессии, при которой не было речи ни о вине, ни о невиновности, репрессии, которая террором и страхом должна компенсировать очередное поражение власти. Но приказ прекратить поиски Светлова? Конечно, поиски в данном направлении были уже безнадёжны, но принцип репрессии всё-таки оставался, нельзя же было оставить безнаказанным такое почти беспримерное происшествие, как побег Дубина и Паркера, как пожар дома №13, как взрыв аэродрома. По тем спискам, которые на всякий случай лежали в каждом отделе НКВД, было произведено несколько сот арестов, товарищ Меснис был совершенно убеждён, что никаких следов они не дадут, но страх наведут совершенно достаточный. Однако, дальнейшие шаги оставались неясными. Что-то нужно было предпринимать, но что именно?

Товарищ Меснис приказал разбудить заведующего шифровальным отделом и долгое время просидел у прямого провода в Москву. Но в Неёлове было уже под утро, в Москве была ещё ночь. Только после полудня товарищ Меснис получил краткий ответ: “Ждите прибытия генерала Буланина”.

Этот ответ внёс полное успокоение в смятённую душу товарища Месниса. Он ещё раз осмотрел ещё дымившиеся развалины части дома №13 и ещё раз выслушал полуизвинение начальника пожарной команды: люди, де, боятся ещё одного взрыва, и, вот, поэтому тушение пожара так затянулось. Товарищ Меснис сделал вид, что верит этому объяснению, но он знал, что тушить дом №13 никому не было никакой охоты, да и он сам не стал бы из кожи лезть вон. Во всяком случае, пожар был потушен, кое-что ещё дымилось, вокруг стояла усиленная стража, и запасные сотрудники соответствующих отделов ещё рылись в дымящихся развалинах, делая вид, что они что-то стараются разыскать и спасти. Товарищ Меснис знал тоже и то, что даже гибель ведомственных материалов этих сотрудников не интересует вовсе, но никаких дальнейших философских выводов из этого знания не сделал.

На аэродроме, куда поехал товарищ Меснис, картина была ещё более простой, там, вообще, ничего не осталось. Ямы от взрывов, обожжённые и изуродованные скелеты самолётов, развалины караулки, из которых команда пограничников и санитары извлекали обожжённые трупы. В лесу, неподалеку от аэродрома, был найден связанный и почти бесчувственный красноармеец. От него нельзя было добиться ничего, стоял, де, на часах, потом прыгнуло что-то вроде медведя, а больше не помнит ничего. Немного нового внёс и шофёр, который оказался около остатков аэродрома. Его показания были очень просты, тоже что-то вроде медведя, схватили, связали, по дороге у самого аэродрома выбросили вон, он кое-как развязался, и, вот, пришёл сюда, идти почти не может, рука почти исковеркана, ноги были перекручены верёвкой, вот, посмотрите, на ногах, действительно были ссадины. Тов. Меснис хорошо понимал, что если этот Дубин мог выломать решётку на окне дома №13, то с человеком этот Дубин мог обращаться, как с куском сырого теста. Так что и тут — ничего нового. Товарищ Меснис поехал домой на свою холостую и пустую квартиру, выпил полбутылки водки и лёг спать.

Генерал Буланин, вопреки своему чину, оказался совершенно штатским человеком, без мундира, погон, орденов и всего такого. По внешности он очень походил на Чеховского интеллигента из старинного дворянского гнезда. Был одет тщательно и даже изысканно. И костюм, и галстук были явно заграничного происхождения, вероятно, немецкого. Его профиль указывал на”породу”, и в учреждении говорили, что генерал Буланин происходит от Рюриковичей. Но спереди это было лицо дегенерата — ассиметричный подбородок и нос, отчего генерал Буланин предпочитал смотреть на своего собеседника в три четверти, если и не совсем боком. И в глазах его от времени до времени появлялось выражение то ли презрения ко всему окружающему, то ли озлобленности, то ли, может быть, безумия. Говорили, что он долгое время был в эмиграции. Знали, что его и Бермана разделяет лютая ненависть, но это было обычным явлением в данном учреждении. На вид ему было лет под шестьдесят. Был у него высокий и узкий лоб, давно поседевшая, но всё-таки холёная бородка, и на носу — пенсне на тесёмке, образца прошлого века. Пенсне и тесёмка казались вызовом всей современности, демонстрацией остатков девятнадцатого века всем достижениям двадцатого. Говорил он медленно, спокойно, с какими-то барственными нотками, от которых Медведев приходил в состояние, близкое к бешенству.

Прибыв на самолёте в Неёлово, генерал Буланин прежде всего вызвал к себе товарища Месниса. Беседа происходила в одной из уцелевших частей дома №13, и чад пожарища ещё висел в воздухе комнаты. Генерал Буланин очень изысканным жестом пригласил товарища Месниса сесть, но руки ему не подал. Товарищ Меснис испытал некоторый прилив Медведевских чувств, вот, аристократ, сукин сын, барина из себя корчит.

— Ну-с, — сказал генерал Буланин, — вы, я надеюсь, объясните мне, что, собственно, у вас произошло?

Товарищ Меснис по возможности кратко и обстоятельно передал всю фактическую сторону событий этой достопамятной ночи и от всяких иных объяснений уклонился:

— Разрешите доложить, что я не знаю, как товарищ Медведев, но лично я — абсолютно не в курсе данного производства.

— Это, конечно, я знаю, — спокойно сказал генерал Буланин. — Полагаете ли вы, однако, что побег арестованного находится или может находиться в какой-либо связи с какой бы то ни было местной организацией?

Вопрос о “местной организации” был для товарища Месниса, как и для Медведева, ножом в сердце, наличие этой организации было бы непосредственным служебным упущением Средне-Сибирского отдела.

— Организация? — товарищ Меснис недоумённо пожал плечами. — Если она и существует, то только, как филиал какой то центральной. Вы сами, товарищ Буланин, знаете, до происшествия вот с этим самым Светловым у нас в отделе всё было спокойно. Что же касается побега арестованного, то предварительное обследование показало, что ни о какой организации и речи быть не может.

— Почему это?

— Разрешите доложить. Арестованный доставлен в верхнюю комендатуру. Это человек, действительно, Геркулесовой силы. Он рвёт на себе наручники и в темноте, заметьте, в темноте, бьёт дубовой скамейкой налево и направо. Если бы в комендатуре и находился какой- нибудь член организации, как арестованному было бы это установить? Дальше, арестованный выбегает в коридор. Куда ему деваться? В первую же попавшуюся открытую дверь следовательских кабинетов. Он ударом кулака убивает вышедшего в коридор следователя, выламывает решётку, подхватывает с собой вызванного на допрос американского шпиона, оба заводят автомобиль, проламывают им решётку ворот. Нет, для теории организации нет никаких оснований!

— Ну, а Лысково и прочее в этом роде?

— Об этом я положительно не информирован.

— А как сейчас положение товарищей Бермана и Медведева?

— Как я полагаю, с товарищем Медведевым можно установить контакт. У товарища же Бермана, кажется, сотрясение мозга...

Генерал Буланин снял своё пенсне и близорукими глазами посмотрел на товарища Месниса, стараясь, впрочем, смотреть несколько искоса.

— Тэкс... Ну что ж, проводите меня к товарищу Медведеву.

Товарищ Медведев лежал на койке с загипсованной и подвязанной на кронштейн рукой. Его жирное лицо как-то пожелтело и осунулось. Физическая боль в раздробленной руке доставляла ему сравнительно небольшое беспокойство. Гораздо хуже был тот факт, что Берман приказал прекратить дальнейшее преследование Светлова и его сообщников, что призрак “организации” с каждым происшествием вырисовывается всё яснее и яснее, и что его, Медведева, служебное положение принимает очень шаткий характер, а товарищ Медведев достаточно точно знал, чем пахнет провал такого служебного положения, какое занимал он. Малейшее колебание — и сразу вцепятся все. И тогда? Тогда можно рассчитывать на самое худшее.

Товарищ Меснис из простой служебной корректности уже доложил ему о предстоящем приезде генерала Буланина. И если товарищ Медведев не питал никаких симпатий к товарищу Берману, то его отношение к генералу Буланину было ещё более сложным — какой-то бывший чуть ли не белогвардеец, аристократ, смотрит свысока... Встречи с генералом Буланиным товарищ Медведев ждал ещё с меньшим удовольствием, чем встречи с товарищем Берманом.

Товарищ Меснис раскрыл дверь комнаты, в которой лежал товарищ Медведев, и пропустил генерала Буланина вперёд. Войдя в комнату, генерал Буланин осмотрел её как-то искоса и так же искоса посмотрел на Медведева. Того передернуло, вот, сволочь, даже и смотреть прямо не хочет... Буланин как будто искал глазами стула, но не сделал ни одного движения, чтобы пододвинуть его к кровати. Товарищ Меснис уловил этот ищущий взгляд и не без служебной почтительности поставил стул у кровати. Настроения товарища Месниса приблизительно соответсвовали Медведевским. С той только разницей, что товарищ Меснис ясно понимал закономерность этого”Рюриковича” в стенах дома №13: нужно было сопоставлять людей, питающих друг к другу максимальную антипатию. И так как местные советские источники всех этих антипатий были по необходимости ограничены, то, вот, в чисто советскую среду всажен этот бывший белогвардеец, который как-то продал своих и который на какие бы то ни было симпатии в этой среде не имел никаких шансов. Говорили, кроме того, что он — бывший дипломат, знает иностранные языки и что он, в частности, получил от Вождя задание навести на данное ведомство хоть какой нибудь внешний лоск.

“Вот... заноза,” — подумал товарищ Меснис и предпочёл при дальнейшем разговоре не присутствовать.

— Разрешите отлучиться, товарищ Буланин?

— Пожалуйста.

Генерал Буланин сел на стул у кровати и так же искоса осмотрел Медведева ещё раз.

— Сильно ранены?

— Не в первый раз, товарищ Буланин, на советской службе имел уже семь ранений, это восьмое...

Генерал Буланин чуть-чуть поджал губы, он не имел ни одного ранения, a ссылка Медведева на его личные заслуги перед властью была в данный момент несколько бестактной.

— Я знавал одного прапорщика, — сухо ответил он. — Тот имел восемнадцать. Однако, дальше прапорщика он всё-таки не пошёл. Но сейчас вы в состоянии вести деловой разговор?

— Сколько вам будет угодно. — Медведев хотел ответить, что прапорщик-то, вероятно, был белогвардейский, и что в Советской Армии ранения расцениваются иначе, но не ответил. — Я к вашим услугам, — сказал он, по мере возможности, великосветски.

— Так вот, товарищ Медведев. Всякое из происшествий, случившихся здесь за последнее время, взятое в отдельности, вы понимаете, взятое в отдельности, может быть объяснено, скажем, случайностью. Но как вы объясняете себе их, взятых вместе?

— У меня есть только одно удовлетворительное объяснение — вместе с этим Светловым, или немного перед ним, сюда, в наш отдел, прибыл летучий отряд.

— Какой летучий отряд?

— Какая-то группа, которой до приезда Светлова у нас здесь не было. Если бы была, она чем-то дала бы о себе знать.

Генерал Буланин снял пенсне и посмотрел куда-то в угол комнаты.

— Тэ-экс... Так что, вы полагаете, что, например, товарищ Жучкин, начальник охраны на станции Лысково, он тоже прибыл совместно со Светловым?

— Разрешите доложить, этот самый Жучкин, как сейчас установлено, ограбил Лысковский кооператив. Я очень сильно сомневаюсь в том, что в программу атомного заговора входило бы также и ограбление кооперативов.

— А вовлечение конного отряда в засаду?

— Жучкин, вероятно, спасся случайно, знал, что его призовут к ответственности, ограбил кооператив и скрылся.

— И скрылся как раз на заимку своего тестя. Согласитесь, что это как- то не совсем укладывается в теорию летучего отряда.

— Я уже докладывал товарищу Берману, обо всём этом деле мы не имели никакого понятия. Я лично просматривал в картотеке личную папку этого Светлова, там, собственно, ничего. Позвольте сказать совершенно откровенно, я тут совсем с толку сбился, а что бы вы ни говорили о моих ранениях, служебный опыт у меня всё-таки есть.

— Не спорю, не спорю, мне только хотелось бы знать вашу точку зрения.

— Даже и точки зрения нет. Вот, например, товарищ Берман приказал прекратить дальнейшие розыски. Само собой разумеется, что у товарища Бермана есть для этого достаточно веские основания. Но только я о них и понятия не имею. Если, конечно, не говорить, что у человека сотрясение мозга. Товарищ Берман вёл всё дело лично сам. Нам, по крайней мере, этого Дубина удалось захватить, кто ж его знал, что так выйдет?!

— Так что этого Дубина вы захватили не по распоряжению товарища Бермана?

— Никак нет.

Генерал Буланин надел своё пенсне и посмотрел на Медведева en face.

— Так сказать, работа по двум линиям? — иронически опросил он.

— Мы работаем по нашей линии, — слегка раздражённо ответил Медведев. — Впрочем, арест этого Дубина был произведён в порядке личной инициативы одного из наших работников, он, кстати, ранен пулей в живот.

Генерал Буланин снова надел своё пенсне.

— А что эта жена, или вдова, Гололобова, что ли, кажется, Серафима Павловна?

— Дура, — просто отрезал Медведев.

Генерал Буланин вопросительно поднял брови.

— В этом можно сомневаться. Если товарищ Берман нашёл нужным иметь с ней какое-то дело, то, очевидно, что качества этой Гололобовой не исчерпываются только глупостью...

— Можно предполагать, что товарищ Берман хотел ознакомиться с положением в Лыскове, так сказать, по первоисточнику.

— А что вы знаете о положении в Лыскове?

Товарищ Медведев хотел было пожать плечами, но вовремя удержался — левая рука была в гипсе.

— Полагаю, товарищ Буланин, решительно то же, что и вы. О Лыскове у нас до этого происшествия не было, вообще, никаких данных, всё было совершенно спокойно. А о происшествии в центр было доложено во всех подробностях.

— Что вы предприняли бы сейчас, если бы не было распоряжений товарища Бермана?

— На это трудно ответить, не имея данных. А данных, повторяю ещё раз, наш отдел не имел никаких. Я бы, конечно, послал бы парашютистов на эту таинственную заимку.

— Там, я думаю, никого уже нет.

— Вероятно. Но какие-то следы мы могли бы, может быть, найти, вот нашла же эта дура телефонный провод.

— Телефонный провод, дорогой товарищ Медведев, указывает на существование организации. В этом, мне кажется, не может быть никакого сомнения.

Товарищ Медведев понимал, сомнений оставалось очень мало. Но если существует организация, то вина за её существование падает главным образом на него, Медведева. И тут, вот этот дурацкий перелом руки... Берман убеждён в существовании организации, в том же убеждён и генерал Буланин. От этого убеждения только один шаг к обвинению в том, что он, Медведев, как-то прикрывал организацию, или, по крайней мере, проявил недостаточную служебную бдительность. Теперь Буланин, а через некоторое время и Берман, вцепятся в него, Медведева, с двух сторон. Товарищ Медведев решил пойти на риск.

— Видите ли, товарищ Буланин, у меня есть достаточно оснований предполагать, что товарищ Берман находится в какой-то связи вот с этим самым Светловым. — Тон товарища Медведева был сух и деловит.

Генерал Буланин снял своё пенсне и уставился в товарища Медведева почти в упор.

— Связь? У Бермана со Светловым? Какие у вас есть основания?

Товарищ Медведев продолжал всё так же сухо и деловито:

— Товарищ Берман во главе достаточно сильного конвоя отправился обследовать этот перевал. Они там снова наткнулись на какую-то засаду, впрочем, вы об этом уже информированы. После товарища Бермана туда же отправился и я, с целью усилить охрану перевала, хотя он, собственно, находится вне территории Союза, но это неважно. Там я совершенно случайно установил тот факт, что товарищ Берман сидел и разговаривал с этим Светловым. Минут, вероятно, десять — двадцать.

Генерал Буланин повертел в воздухе своим пенсне. На его высоком и узком лбу вырисовывались глубокие морщины.

— Позвольте вас спросить, как вы это могли установить?

— Будьте добры, товарищ Буланин, вот тут, в ящике ночного столика, мой портсигар, мне трудно шевелиться.

Генерал Буланин встал и достал из ящика Медведевский портсигар.

— Будьте добры, откройте его, мне одной рукой трудно.

Генерал Буланин открыл портсигар.

— Вот здесь окурки, которые я подобрал на месте этой беседы. Часть их — от папирос товарища Бермана, таких больше, кажется, нет ни у кого. Остальные — от папирос этого самого Светлова. Такого табаку здесь в Сибири тоже нет. И, кроме того, этот обрывок записки написан именно Светловым, я сравнивал почерк по его личной папке. Обрывок я нашёл почти там же. Выводы мне совершенно неясны.

Генерал Буланин снова надел своё пенсне и тщательно осмотрел и окурки, и обрывок.

— Тэ-э-эк-с... Вы, конечно, товарищ Медведев, понимаете, что может значить ваше заявление. Или ваше открытие.

— Я, приблизительно, понимаю. Но, как я полагаю, в отношении этих окурков и этого обрывка сомнений быть не может. Место беседы находилось шагах в ста от самолёта, у которого сидел товарищ Берман. Светлов был не один, по-видимому, с ним был этот Геркулес, но он лежал, вероятно, с винтовкой, шагах в тридцати от места беседы. У самолёта товарищ Берман сидел совершенно один, я это установил путём конфиденциального и косвенного опроса команды. Полагаю, что в этом факте не может быть никаких сомнений, но объяснений у меня нет никаких.

— Вы вполне уверены, что это почерк Светлова?

— Вполне. Повторяю, я специально проверял по его личной папке. Да и, вообще, такой почерк не так уж часто встречается.

Генерал Буланин закрыл портсигар и откинулся на спинку стула.

— Т-э-экс... Товарищ Берман, конечно, не в курсе ваших... изысканий?

— Нет, не в курсе.

Генерал Буланин посмотрел на товарища Медведева понимающим взором.

— Вы, конечно, понимаете мое положение, — продолжал товарищ Медведев. За отдел отвечаю я. В отделе то ли организация, то ли, чёрт его знает, что. Никакой активности этой организации, если она и в самом деле существует, мы до сих пор не замечали. Информации из центра обо всём этом деле мы, практически, не имели никакой, да и сейчас, собственно, тоже не имеем. Лично я не знал даже и о том, что этот самый Светлов направляется сюда из Москвы, если бы я это знал, мы могли бы встретить его совершенно иначе. Всё-таки, я на этой работе больше двадцати лет, кое-что понимаю...

Генерал Буланин не отвечал ничего и только шевелил морщинами на лбу.

— Дело получается совсем дрянь, — продолжал товарищ Медведев, но уже не столь сухим тоном. — Едет этот Светлов. По дороге ликвидирует двух или даже трёх филеров. Высаживается в Лыскове, почему, в самом деле, в Лыскове? Истребляет целый конный взвод, не мог же он один это сделать? Исчезает начальник железнодорожной охраны. Кто-то грабит кооператив, имейте ввиду, что участие в этом грабеже Жучкина или только Жучкина, ещё вполне не установлено. Очень вероятно и так, Жучкин сбежал и кто-то ограбил кооператив, чтобы свалить вину на сбежавшего. Потом совершенно непонятное происшествие на мосту. Потом вот этот перевал. И всё это на моей территории. Я отвечаю, а информации у меня нет никакой. И вот, этот разговор со Светловым. Кто его знает, был, вот, во Франции такой министр полиции, забыл, как его...

— Фуше, — любезно подсказал генерал Буланин.

— Ну, да, Фуше, так чёрт его знает. Вот была же история с Ягодой. А кто бы мог подумать?

— Так что вы предполагаете, что товарищ Берман собирается идти то- ли по путям Фуше, то ли по путям Ягоды?

— Я, товарищ Буланин, — сказал Медведев несколько раздражённым тоном, — не предполагаю решительно ничего. Чёрт его знает! Вот вы говорите, организация. И товарищ Берман говорит, организация. Да ещё и какая — научная и атомная. А я сижу тут, как дурак. Поймал всё-таки этого бродягу, и тот сквозь пальцы выскользнул. Потом поймал этого Дубина, ну, Дубин, тот, конечно, обошёлся и без организации. Теперь эта беседа, посмотрите на окурки и записку ещё раз ...

— Нет, спасибо, если они, действительно, аутентичны, то это кое-что может значить.

— Что значит “если”? Что ж, выдумал я всё это? Откуда мне было взять Светловскую записку...

— Вот всяком случае, — сказал генерал Буланин, — эту таинственную заимку нужно всё-таки прощупать.

— По моему, совершенно ясно. Только самолётов у нас нет, армейских на такие дела, знаете, пускать не следует...

— Но могут быть армейские самолёты и наши пограничники, это вопрос чисто технический. Но только, я думаю, что в тот момент, когда мы начнём посадку команд на самолёты, эта организация, или как её там, будет об этом знать. А, может быть, и на заимку дадут знать, радиосвязь у них налажена хорошо.

— Ну, вот, — ещё более раздражённым тоном сказал Медведев, — вы говорите, радиосвязь, а я об этой радиосвязи ни тютельки не знал. Если радиосвязь, тогда многое понятно, вот, хотя бы на мосту, дали знать, кому следует, устроили засаду. Если бы я об этой радиосвязи знал, то в засаду попали бы эти голубчики. Согласитесь сами, всё это несколько странно.

Генерал Буланин снова снял пенсне и посмотрел куда-то в угол комнаты.

— Н-да... Конечно... Предположения могут быть разными. Например, жена этого Светлова, как вы знаете, находится в изоляторе. Может быть, между Берманом и Светловым шёл какой-то торг? Такая возможность тоже, ведь, не исключена?

— Думаю, что перевал — самое неподходящее место для такого торга. Это одно. И, второе, как, собственно говоря, могли они там встретиться? Тоже по радио договорились? Светлов исчез в тайге, как иголка в стоге сена, и вдруг он оказывается как-то связанным и с этим бродягой, и с Дубиным, и даже с Берманом. Предположения, конечно, могут быть разными...

Генерал Буланин снова собрал все свои морщины. Медведев смотрел на него уже с несколько меньшим чувством ненависти, нет, с этим дядей можно разговаривать, он всё равно чужак. Как-то купленный чужак и в партии, и в ведомстве. Ни на какой риск он не пойдёт и будет доволен, если Берман его не съест. Положиться, конечно, нельзя, а разговаривать можно.

— Тэк-с, — ещё раз сказал генерал Буланин. Вынул из кармана чистенький батистовый носовой платок и стал протирать им стёкла своего пенсне. — Тэк-с. Я попытаюсь всё-таки поговорить и с товарищем Берманом и с этой, как вы её называете, дурой. Полагаю, однако, что заимку нужно проверить и осветить, что-то там можно будет, вероятно, установить. Мне очень жаль, но я не уполномочен передать вам все подробности этого атомного заговора. Сегодня я поговорю с Москвой... Заимку нужно осветить. Но, организация, или не организация, операция должна быть предпринята не отсюда; здесь, в Неёлове, какие-то опорные точки у Светлова есть.

— Из Иркутска или Читы?

— Я ещё не решил. Среди тех пограничников, которые вернулись после ареста Дубина, есть, вероятно, люди, которые знают местность?

— Есть. Да, местность не так трудно установить и по карте.

Генерал Буланин наклонился над кроватью, что привело в некоторое изумление товарища Медведева. Но изумление оказалось напрасным, над кроватью висела груша электрического звонка. Генерал Буланин нажал кнопку. Как-то слишком уж скоро раздался стук в дверь, и из неё появился всё тот же жовиальный доктор всё с тем же запахом коньяку и одеколона, и со стетоскопом в руке. Не подслушивал ли он? Для тайных разговоров комната, в которой лежал товарищ Медведев, не была приспособлена и у неё было что-то вроде маленькой передней. Доктор очень хорошо мог бы, засев в этой передней, подслушать весь разговор, кстати и стетоскоп мог очень облегчить это подслушивание.

— Послушайте, позовите сюда дежурного по отделу, — сказал генерал Буланин, искоса и свысока посмотрев на доктора.

— Слушаюсь, сию минуту, — доктор собирался ещё что-то сказать, но холодный взгляд генерала Буланина к дальнейшему разговору не предрасполагал.

Доктор мячиком повернулся вокруг своей оси и исчез.

— А это что ещё за тип? — брезгливо спросил генерал Буланин.

— Старый пьяница, но хороший врач. Он тут давно, ещё до меня.

— Не подслушивал ли?

Товарищ Медведев пожал одним плечом.

— Эта комната, конечно, не приспособлена для секретных разговоров, но я не думаю...

— Вид у него какой-то всё-таки подозрительный. Что, он — еврей?

Медведев усмехнулся.

—”Беспочвенный космополит”, как теперь принято выражаться. Фамилия его — Шуб. Повторяю, это очень хороший врач. Не думаю, чтобы он был подозрителен.

— Кто-то, во всяком случае, информирует Светлова и компанию о всех наших замыслах. Мы должны подозревать всех! — При этом генерал Буланин снова снял своё пенсне и снова посмотрел куда-то в угол. В этот момент раздался стук в дверь, и на ответное”войдите”, в комнату вошёл майор Иванов.

В виду тех потерь, которые нанёс ответственным работникам дома №13 Еремей Павлович, товарищу Иванову приходилось дежурить почти бессменно. Это не изменило деревянно-автоматического выражения его лица, но это лицо побледнело и осунулось. Товарищ Иванов остановился у двери, ожидая приказаний. Генерал Буланин повернулся к нему и, вскинув своё пенсне, осмотрел товарища Иванова сквозь нижние края стёкол.

— Будьте добры, выберите из участников последней операции двух человек, которые наилучше знают местность. Я их возьму с собой. Закажите мне на завтра в шесть тридцать утра гражданский самолёт с полным запасом горючего. Направление я укажу лётчику. Позовите мне этого доктора. Всё.

— Слушаюсь, — ответил товарищ Иванов, повернулся налево кругом и исчез.

Генерал Буланин продолжал сидеть, вертя на шнурке своё пенсне и глядя куда-то в угол. Через несколько секунд в комнату вкатился жовиальный доктор. Генерал Буланин надел пенсне.

— В каком состоянии находится сейчас товарищ Берман?

— В смысле опасности для здоровья?

— Нет, — генерал Буланин раздражённо пожал плечами, как будто желая подчеркнуть, что здоровье товарища Бермана, взятое само по себе, его нисколько не интересует. — Нет. Но можно ли с ним разговаривать?

— Опасаюсь, что нет. Сотрясение мозга. Были некоторые симптомы воспаления мозговых оболочек, но, к счастью, исчезли. Товарищ Берман находится под влиянием морфия, а так как организм...

— Да, я знаю, привычное отравление. Я всё-таки попытаюсь с ним поговорить. Вы проводите меня раньше к этой Серафиме Павловне, а потом к товарищу Берману. К вам, товарищ Медведев, я ещё загляну.

Перед дверью комнаты, в которой лежала Серафима Павловна, доктор суетливо извинился:

— Разрешите мне пройти вперёд и посмотреть, всё-таки, женщина, может быть, неудобно...

— Да, пожалуйста, пожалуйста.

Генерал Буланин остался в коридоре, безразличным взглядом осматривая стены и потолок. Серафима Павловна по-прежнему лежала на своих передовых частях, тыловыми формированиями кверху. Повернуться на спину она ещё не могла. Спина и прочее всё ещё болели и зудели от десятков мелких дробовых ранений, но это искупалось мечтами о настоящей жизни, которая, по мнению Серафимы Павловны, находилась где-то за порогом завтрашнего дня.

Доктор вкатился бесшумным мячиком.

— Ну, как наши дела? А к вам жалует генерал Буланин, сам генерал Буланин, слышали вы о таком?

Серафима Павловна слышала. Все партийные события, совершавшиеся в Москве, доходили до”периферии” в форме какой-то странно изломанной легенды. Было известно и о генерале Буланине, что он — бывший белогвардеец, эмигрант, аристократ. Ходили слухи о том, что Сталин собирается объявить себя царём, что он женится на какой-то великой княжне, что генерал Буланин имеет некую специальную миссию установить связь между Советской властью и белой эмиграцией, иначе, зачем бы он был нужен? Поворот к патриотизму, национализму, признание церкви и всё такое придавали этой легенде вид полного правдоподобия. Та часть партийной верхушки, которая не очень была в курсе дела, скрипела зубами, вот, недорезали эту сволочь фронтами и террором, теперь посадят на нашу шею. Партийные низы, вот, вроде покойника Гололобова, тяжко вздыхали и выражались в том смысле, что, слава Богу, наконец, какой-то порядок будет, а для них, Гололобовых, всяких мест на Руси всё равно хватит, хуже не будет. Словом, в представлении Серафимы Павловны имя генерала Буланина было окутано густым туманом легенды. Во-первых, настоящий генерал из старых, не то, что этот мужик Медведев или цыган Берман. Во-вторых, настоящее обращение, как в кино, воспитанный человек, может, и при старом царском дворе бывал. В-третьих, вся та таинственность, которая была связана с появлением генерала Буланина из заграницы, с его деятельностью по формированию новых гвардейских частей, с его неслыханно быстрой партийно-военной карьерой и с его близостью к самым верхам и старой, и новой власти. Словом, при упоминании имени генерала Буланина, Серафима Павловна разомлела окончательно.

Войдя в комнату, генерал Буланин увидел, прежде всего, спину и прочее Серафимы Павловны, отчего его глаза приняли несколько маслянистое выражение.

— Добрый день, Серафима Павловна, ну, как вы себя чувствуете? Разрешите присесть и поболтать, не будет для вас это слишком утомительным? Нет, нет, не шевелитесь, я вам сам поправлю подушку, пожалуйста, не шевелитесь...

“Вот это настоящее обращение,” — подумала Серафима Павловна, — “не то, что эти мужики и пролетарии”. Генерал Буланин нагнулся над койкой и поправил подушку так, что Серафима Павловна, лёжа на животе, могла, всё-таки, повернуть лицо, более или менее, вверх. При виде этого лица, маслянистое выражение в глазах генерала Буланина исчезло мгновенно. Но тон его оставался прежним.

— Ну, я надеюсь, так вам будет достаточно удобно, так разрешите сесть?

Жовиальный доктор услужливо пододвинул генералу Буланину стул и поспешил исчезнуть.

— О всех ваших приключениях и злоключениях я уже слышал, — говорил генерал Буланин. — Но, всё-таки, как вам пришла в голову мысль искать телефонный провод? И что, собственно, произошло у вас там в Лыскове?

У генерала Буланина была старая светская выдержка. И только очень внимательный наблюдатель мог бы установить нарастание полного разочарования в его глазах. Серафима Павловна несла совершеннейший вздор. Вздор этот, описывая всякие круги, элипсы и даже параболы, неизменно упирался в эту паршивую Дуньку, в которой было пять пудов и которая, вот, и заварила всю эту кашу. Смерть её собственного мужа, исчезновение товарища Жучкина и даже знаменитый телефонный провод, как-то прошли мимо сознания Серафимы Павловны. Смерть мужа была объяснена чрезвычайно просто — напился и, должно быть, застрелился, туда ему и дорога. Исчезновение Жучкина приняло чисто романтический характер: эта вертихвостка Дунька сбежала с этим Светловым, а этот дурак, Жучкин, конечно, погнался, тоже, подумаешь, папу нашёл? Телефонный провод тоже оказался как-то связанным с той же Дунькой. Весь этот вздор генерал Буланин выслушал с внимательным и даже любезным видом, от времени до времени прерывая повествование Серафимы Павловны всякими сочувственными междометиями. Но уже минут через десять генерал Буланин сообразил, что этот поток вздора может длиться неопределенно долгое время, Серафима Павловна слишком долго была обречена на вынужденное молчание и теперь судорожно пыталась наверстать потерянные возможности. Генерал Буланин поднялся со своего стула.

— Ну, а теперь прошу вас меня простить, разрешите заглянуть к вам в другое время, я только что прибыл сюда, нужно осмотреться. Да, всё это очень, очень интересно, что вы мне рассказывали. Так что, пока позвольте откланяться...

Серафима Павловна замерла от восторга, вот оно, настоящее обращение. Генерал Буланин вышел в пустой коридор, ещё раз осмотрел его стены и потолок, и, не постучавшись в дверь, вошёл к товарищу Медведеву.

— Вы были правы, товарищ Медведев, совершеннейшая дура.

— Кто это? Ах, эта Серафима? Конечно, совершеннейшая дура. А, может быть, только притворяется?

— Ну, для этого нужно быть гениальной артисткой. Так сыграть дуру не могла бы и Сарра Бернар.

— Кто?

— Сарра Бернар. Была такая. Но, всё-таки, почему этой дурой заинтересовался товарищ Берман?

Медведев пожал одним плечом.

— Здесь, товарищ Буланин, есть слишком много “почему”, и нет ни одного толкового ответа.

— Я, всё-таки, попытаюсь поговорить с товарищем Берманом, может быть, оттуда придёт какой-нибудь ответ. Но, во всяком случае, вашей теории о папиросах и прочем вы никакой огласке не предавайте!

— Эта само собою разумеется. Это я сказал только вам. Я очень хотел бы от всей этой истории отделаться совсем, мне ничего не сообщили, а, как видите, отвечаю я. Вот и вы сами, вероятно, предполагаете, что я проворонил какую-то здешнюю организацию...

Генерал Буланин сделал неопределённый жест.

— Предполагать можно и предполагать нужно всё, что угодно. Но, нет, вашего бездействия власти я не предполагаю. Очень вероятно, что организация, действительно, существовала в, так сказать, скрытом, потенциальном виде и проявила себя только с прибытием Светлова. А раз она раньше себя ничем не проявляла, то как вы могли бы установить её существование?

— Постарайтесь доказать это товарищу Берману.

Комната, в которой лежал товарищ Берман, была затемнена, и только в углу горела слабая электрическая лампочка. При полусвете лицо товарища Бермана казалось лицом мертвеца. Основные черты этого лица выступали ещё резче, чем обыкновенно. На голове лежал пузырь со льдом. Жовиальный доктор, слегка посуетившись около койки, исчез. Товарищ Берман медленно открыл глаза, посмотрел на генерала Буланина и не сказал ничего.

— Я не знаю, в состоянии ли вы разговаривать, товарищ Берман, — сказал генерал Буланин, усаживаясь у койки. — Доктор, собственно говоря, запретил, было, это посещение.

Товарищ Берман опять закрыл глаза.

— Могу. Но с трудом. Вам, вероятно, поручено взять всё это дело в ваши руки?

— Да, пока вы находитесь, так сказать, вне строя.

— Нового я вам ничего сказать не могу. Я приказал прекратить поиски в направлении этой заимки.

— Вы думаете, там никого уже нет?

— Не совсем. Там, наверняка, будет организована засада. А мы уже и так потеряли слишком много людей.

— Ну, это не так важно.

— Это зависит от людей. Нет никакого смысла слать кого-то, вот, вроде Кузина, а если примете участие, например, вы, то, почти наверняка, вы не вернётесь. Здесь работает организация.

— Полагаете ли вы, что побег Дубина есть тоже результат организации?

— Я этого ещё не знаю. По-видимому, да. То есть, организация наспех что то симпровизировала, используя гигантскую силу этого Дубина... Во всяком случае, этот след нужно бросить. Нужно искать другие пути.

— Какие именно?

— Нужно использовать жену Светлова в качестве приманки. Выпустить, установить наблюдение и потом взять обоих...

Генерал Буланин вспомнил о папиросах и подумал о том, что при выполнении проекта товарища Бермана они останутся и без добычи, и без приманки. Не по этому ли поводу шёл разговор на перевале? Но всё это было ещё очень неясно. Генерал Буланин не сомневался в том, что разговор между Светловым и Берманом действительно имел место. Могло быть так, что Светлов чем-то шантажировал Бермана, могло быть и так, что Берман хотел использовать Светлова для своих личных целей, целей, направленных против Кремля и его сегодняшних правителей. Во всяком случае, жизнь Бермана была, по-видимому, в распоряжении Светлова, и Светлов эту жизнь пощадил…

— Что ж, — сказал генерал Буланин равнодушным тоном, — может быть, и эта идея заслуживает внимания. Но я не стану вас больше утруждать...

— Да, мне очень трудно. Позовите, пожалуйста, врача...

Товарищ Иванов сдал, наконец, своё дежурство очередному ответственному работнику, заглянул в закрытый распределитель НКВД, обеспечил себя полным портфелем выпивки и закуски, и с чувством великого облегчения вышел на улицу, у него было впереди двенадцать часов, чтобы выпить, закусить и отоспаться. Правда, дома была жена. Как бы её сплавить? Его ведомственное супружество с каждым годом всё больше и больше становилось ему в тягость, даже и дома приходилось носить на себе всё ту же деревянно-автоматическую личину и бояться даже и того, как бы во сне не набредить чего-либо лишнего. Может быть, в перемене ориентации товарища Иванова его домашний уют сыграл решающую роль…

Но в данный момент товарищ Иванов бодро шагал по улице, тускло освещённой редкими фонарями. Мимо него проехал какой-то автомобиль и, тихо скрипнув тормозами, остановился шагах в десятке от него. Из шофёрского окна выглянула чисто выбритая и вполне благожелательно улыбающаяся физиономия бывшего Степаныча.

— Добрый вечер, товарищ Иванов, садитесь, мы вас подвезём...

Товарищ Иванов давно перестал удивляться чему бы то ни было. Согнувшись, он пролез на место рядом с бывшим Степанычем, сидевшим у руля.

На задних местах сидело ещё двое. Товарищ Иванов, пролезая в автомобиль, кинул свой взгляд на этих пассажиров и обнаружил в них знакомых ему Ваньку и Ваську.

— Ах, и вы тут? — не без некоторой иронии сказал он.

— И мы тут, — подтвердили хором Ванька и Васька. И после того, как товарищ Иванов уселся, один из них заявил не без гордости:

— А мы в пещере сидели, ага!

Бывший Степаныч, не оборачиваясь, пробурчал:

— Если ты ещё болтать будешь, так я в твоей голове пещер понаделаю, понял? — Ванька и Васька замолкли.

— Так вот, товарищ Иванов, — самым дружественным тоном продолжал бывший Степаныч, — я вас довезу домой, не совсем кратчайшим путем, вы мне пока что расскажите все новости.

Товарищ Иванов рассказал всё, что знал. Бывший Степаныч прерывал его рассказ одобрительными междометиями “ага”, “так-так” и иногда кое о чём переспрашивал. Товарищ Иванов ясно чувствовал, что у бывшего Степаныча, действительно, есть и другой источник информации. Заканчивая своё повествование, товарищ Иванов сказал:

— Как я предполагаю, генерал Буланин устроит всё-таки налёт на эту вашу заимку.

— Да, и у меня такие данные имеются.

— Откуда он будет действовать, я не знаю. Может быть, из Читы. Может быть, из Иркутска. Большая сволочь этот Буланин. Вероятно, он хочет подсидеть и Медведева, и Бермана.

— И вы думаете, ему это может удаться?

— Ну, это нет. Он ведь тут, как в лесу, чужой. А, впрочем, чёрт его знает, какая там у него в Москве зацепка...

— Зацепка есть, — таинственно сказал бывший Степаныч.

— Так что, чёрт его знает. Завтра вылетает, значит. Неизвестно куда.

— А как в Чите, или в Иркутске с самолётами? Есть свободные?

— Вот этого, говоря по совести, не знаю. Гражданские — так те всё время в ремонте. Военные — так армия не сразу даст. Тут, я полагаю, нужно человек на сто. Очень сомнительно.

— Что сомнительно?

— Чтобы Буланин получил бы транспортные самолёты на сто человек.

— Ну, это мы, даст Бог, тоже узнаем. А вы нас информируйте обо всём, что здесь будет происходить.

— А как вас информировать?

— Вы, уж, не беспокойтесь, вот встретил же я вас Встречу и ещё. В пещере мы, действительно, неделю просидели, теперь сидим в другой, поближе. Не думайте разыскивать — всё равно не найдёте.

— А мне зачем? Информация нужна вам, а не мне.

— Ну, в конечном счёте, и вам понадобится.

— Пока мы до конечного счета дойдём, немного от нас останется.

— Это тоже, конечно, возможно. Но нужно постараться остаться. Так что вы дежурите опять только завтра?

— Да, опять с шести утра.

— Если что-нибудь будет новое, постарайтесь быть у центральной аптеки около восьми. Если вам это не удастся, в половине девятого я вам позвоню, есть такой способ. Пока что, вылезайте, на улице нет никого, а подвозить вас к вашему дому не совсем удобно.

Товарищ Иванов вылез из машины. На улице, действительно, не было никого. Ванька и Васька пожелали ему спокойной ночи. Бывший Степаныч дружественно пожал руку, и машина исчезла за поворотом улицы. По служебной своей привычке, товарищ Иванов постарался рассмотреть её номер, но задние огни машины были погашены. До дому осталось полверсты. Ах, если бы не эта ведомственная жена! Можно было бы закусить, выпить и подумать. Но при жене товарищ Иванов даже и думать боялся. Во-первых, будет молоть языком, во-вторых, придут ей в голову всякие подозрения, с чего это человек думать стал? Если бы лето, можно было бы посидеть где-нибудь под деревом. Но наступала холодная осенняя ночь, и под деревом было бы не очень тепло. Шагая несколько нерешительно по направлению к дому, товарищ Иванов заметил слабо освещённое окно столовки Пищепрома и на этом окне знакомую уже надпись: “с продажей пива”. Товарищ Иванов знал, что кроме продажи пива, заведующий потихоньку продавал и водку, по каковому поводу однажды чуть, было, не познакомился с ведомством товарища Иванова. В некоторой нерешительности товарищ Иванов потоптался у двери и потом решил, что хуже, чем дома всё равно не будет.

Столовка была маленькой, грязной, полутёмной и пустой. За прилавком, на котором ещё были разложены ломти чёрного хлеба, намазанные грибной икрой, расставлены пивные стаканы, вымытые в последний раз ещё перед революцией, солонки и прочая такая роскошь, стоял заведующий столовкой, монополизирующий в своём лице и весь её обслуживающий персонал. Заведующий, конечно, знал в лицо товарища Иванова, знал и по фамилии. Товарищ Иванов помнил только лицо. Но это не помешало короткой и вполне непринуждённой беседе о вкусной и серьёзной закуске.

Заведующий сделал уклончивый жест.

— Как видите, товарищ Иванов, по официальной части, только вот эти бутерброды. Но я могу вам из своего личного снабжения уступить.

— А что вы могли бы уступить?

— Ну, допустим, яичницу? — сказал заведующий разведывательным тоном.

— И водчонки тоже можете уступить? У меня, собственно, и своя есть, но своя и дома может пригодиться...

Заведующий посмотрел на товарища Иванова и испытующе, и умоляюще: подведёт или не подведёт? Ведомство товарища Иванова с очень большой степенью точности знало о всех продовольственных и прочих махинациях, совершавшихся в распределительном аппарате СССР, но на все эти махинации смотрело сквозь пальцы. Во-первых, всё равно ничего не поделаешь, во-вторых, никакой социальной опасности здесь видно не было. Но майор Иванов был в военной форме, и на лице заведующего боролись по меньшей мере три чувства: опасение, желание заработать и любопытство.

— Водчонки? Есть у меня начатая бутылка...

— Ну, в случае крайности, можно ведь начать и вторую?

На жуликоватом лице заведующего отразилось четвертое чувство — восхищение перед дипломатической тонкостью товарища Иванова.

— Хе-хе-хе... — засмеялся он почтительно, — конечно, в случае чего, можно и неприкосновенный запас, знаете, на случай простуды, или чего там.

— Так что, если вы мне уступите, скажем, полдюжины яиц, и, допустим, начатую бутылку и, кстати, закроете ваше учреждение, всё равно уже поздно, то мы на этом и сойдёмся.

— Закрыть? Это совершенно правильно, я сию минуту. —

Заведующий выбежал на улицу и стал закрывать ставни у окна.

С улицы донёсся его приглушенный голос:

— Столовка закрывается, катись, браток, дальше, там, вот, за два угла есть ещё одна.

Чей-то хриплый голос ответил:

— Так ты хоть стакашку дай, открыто ли там или нет, чёрт его знает...

— Никаких тебе стакашек, сказал, катись к чёртовой матери.

Закрыв двери и вернувшись в столовку, заведующий сказал деланно пренебрежительным тоном:

— Вот, тоже, всякие пьяные тут шатаются... Я, товарищ Иванов, мог бы ещё и грибков уступить.

— Уступите и грибков…

Заведующий исчез в кухню, товарищ Иванов вынул из портфеля свёрток с копчёной севрюгой, коробку килек и белый хлеб. Несколько подумав над создавшимся положением вещей, он выбил пробку из своей бутылки и прямо из горлышка предварительно отхлебнул около стакана. Попытался усесться поуютнее, но на деревянной табуретке это сделать не удалось. Товарищ Иванов передвинул стол и табуретку так, чтобы можно было опереться спиной в угол, так получилось несколько комфортабельнее.

“Вот собачья жизнь, — ещё раз подумал товарищ Иванов, — даже и выпить по-человечески негде”.

Заведующий вернулся с яичницей и грибками. Коробка килек вызвала некоторые затруднения, открыть её оказалось нечем. Заведующий снова исчез в кухню и принёс оттуда топор. При помощи топора и некоторой изобретательности коробка была открыта. Товарищ Иванов понял, что не предложить заведующему этих килек было бы неприлично.

— Хочите перекусить? — спросил он.

— Н-да, — сказал заведующий, — это, можно сказать, деликатес. В Москве говорят, ещё можно достать, а здесь мы уж сколько лет не видали. А что касается бутылки, так у меня ещё одна не начатая есть.

— Ну, скажем, две. Я ведь не собираюсь их считать...

Заведующий опять сказал: “хе-хе”. Соскрёб грибную икру с ломтя хлеба и положил на него две кильки. Налил два стакана и пожелал здоровья обеим участвующим сторонам. Товарищ Иванов понял, что и от заведующего отделаться будет не так просто.

Выпив свой стакан, заведующий сказал таинственным тоном.

— В городе, можно сказать, возбуждение. Говорят, атомная бомба. Вот, сегодня зашла компашка, рабочие тут со стройки, элемент, конечно, несознательный. И, потом, на взводе. Человек, знаете, голодный, хватит стопочку и, смотришь, уже и пьян. Мы, говорят, это всё строили, мы, говорят, всё это к чёртовой матери разнесём.

— Ну, пусть только пошебуршат, мы им салазки загнём, — сказал правительственным тоном товарищ Иванов.

— Ну, да, оно, конечно, я же и говорю, несознательный элемент. А только большое возбуждение, — жуликоватые глаза заведующего как будто хотели проникнуть в самые сокровенные тайны происшествия в доме №13. — Я это вам, товарищ Иванов, для информации, потому что, как наша Советская власть, так мы все... Разрешите ещё по стаканчику, у меня, собственно, ещё две не начатых бутылки есть...

— А если и три?

Заведующий опять сказал: “Хе-хе”, — и налил очередные стаканы.

— Так что, я вас информирую, столовка, как сами видите, пустяковая, а народ толчётся. И всё больше в подпитии. Какой-то генерал, сказывают, из самой Москвы прилетел... Тут и пожарники выпивали, то есть, не выпивали, а уже на взводе пришли и пивом лакировались. Пусть, говорят, горит ко всем чертям, станем мы ещё это дерьмо тушить... Я это только для информации, люди мне вовсе незнакомые, придёт, выпьет, ну, и мелет. Однако, нету дыму без огня... Бо-ольшущее возбуждение... Бастовать, говорят, собираются..

— Бастовать? — в тоне товарища Иванова проснулся ведомственный интерес. — Бастовать? Ну, этого то у нас не водится.

— Но, конечно, трудовая дисциплина, но как публика полагает, что власть, так сказать, пошатнулась, то, вот, по пьяной лавочке и мелют. Однако, всё-таки нет дыму без огня...

Заведующий сверлил своими жуликоватыми глазками деревянное лицо товарища Иванова, но скоро понял, что ничего он из этого лица не высверлит. Несколько тягостное молчание было прервано сумасшедшим грохотом на кухне. Заведующий столовкой сорвался туда со скоростью кота, к носу которого шутники поднесли бутылочку нашатырного спирта. Из кухни донеслась брань и новый грохот, какие-то удары, потом наступил некоторый минутный перерыв, использованный, по некоторым соображениям товарища Иванова, для ещё не начатой бутылки, потом стук закрываемой двери. Потом около товарища Иванова снова появился заведующий, на лице которого помимо свежих следов недавно початой бутылки, отражалось ещё и искреннее негодование.

— Вот, посмотрите, не успел отвернуться, как коты. Посуду перебили на полставки. Если теперь списывать в расход, так, кто свидетель котам? А отвечать мне, полставки вычтут. Где, я вас спрашиваю, социальная справедливость? А? Где?

— Г-м, — сказал товарищ Иванов.

— Тарелки перебиты, стопочки перебиты, кусок мяса спёрли, а кто отвечает? Я отвечаю. И за кого? За котов. Где, я вас спрашиваю, социальная справедливость? И откуда я новые тарелки достану? А?

— Давайте ещё по паре килек, — ответил дипломатически товарищ Иванов. Вечер для размышления был всё равно потерян, может быть, вместо этого вечера, товарищу Иванову удастся узнать что-то о забастовках?

Однако, заведующий кильки съел, стакан выпил, но о забастовках предпочёл говорить в совершенно отвлечённой форме:

— Да, вот, рабочие или там пожарники, личности мне неизвестные, мало ли кто заходит, ну, разговоры всякие. Большое, я вам скажу, возбуждение... А котов этих развелось — пропасть. И все голодные, только и норовят, что бы где стянуть, вот, ещё и вождя разбили.

— Какого вождя?

— Здесь на стенке висел. Кто-то с пьяных глаз пивной бутылкой запустил. Я сам не видел, в кухне был, тут не разорвёшься. Прихожу, смотрю, рама разбита, кусок стекла выбит. Ну, я этого вождя в кухню поставил. На шкаф. А теперь коты. И стекло вдребезги, и сам вождь вымазан.

— Какой вождь?

— Ну, этого я не знаю, висел себе и висел. А теперь кому отвечать? Опять же мне. И из-за кого? Из-за котов. Я вас спрашиваю, где тут социальная справедливость?

На вопрос о социальной справедливости, в особенности в применении её к котам и разбитому вождю, товарищ Иванов никакого ответа дать не мог. Но он понимал, что не получил никакого ответа и на вопрос о забастовке.

— Так сколько с меня полагается за ваши уступки? — спросил он.

Заведующий жуликовато и искоса посмотрел на деревянное лицо товарища Иванова, потом на потолок и назвал, более или менее, подходящую сумму. Товарищ Иванов расплатился, запихал в свой портфель остатки своей закуски и пожалел только о том, что открытую коробку килек взять не удастся, соус выльется весь.

— А эти кильки, товарищ заведующий, я вам уж оставлю на память.

— Премного благодарен, это, можно сказать, такой деликатес. Может быть, в Москве и можно достать, а здесь, в глуши, так сказать, во глубине сибирских руд...

Товарищ Иванов дальше слушать не стал. Распрощавшись с заведующим, он вышел на улицу. Выпить, и то по-человечьи негде! Хорошо это было на охоте: пойдёшь в лес, выпьешь, отоспишься и кончено. Теперь предстояла встреча с его ведомственной женой, чесалась оставшаяся в портфеле выпивка и закуска. Широкие улицы Неёлова были пустынны, темны и грязны. Дверь товарищу Иванову открыла его жена. Потянув воздух своим востреньким носом, она спросила чисто деловым тоном:

— Опять нализался?

— Пошла к чёртовой матери, — сказал товарищ Иванов тем же тоном. — Видишь, совсем с ног сбился. Пошла к чертям спать.

Ведомственная супруга, видимо, встала с кровати, чтобы открыть дверь, и в одной ночной рубашке долго выдержать в передней не могла. Товарищ Иванов намеренно долго стал стаскивать с себя сапоги и отскребывать налипшую на них грязь, влез в туфли и стал стаскивать мундир. Супруга, поёжившись от холода, спросила:

— Ну, что нового?

— Завтра сама узнаешь то, что полагается узнать. Пошла к чертям!

Супруга кинула косвенный взгляд на неопределённые контуры портфеля и решила в дальнейшие нежности не пускаться. Когда она ушла, товарищ Иванов разгрузил свой портфель, порылся в кухонном шкафчике, где обнаружил два солёных огурца и кусок холодной дичины, уселся за стол и стал размышлять. Это занятие было, однако, прервано довольно неожиданным для товарища Иванова образом — он как-то незаметно для самого себя положил голову на стол и заснул сразу.

Ведомственная супруга, услышав сдержанный храп товарища Иванова, просунула в кухню свой востренький носик. Потоптавшись немного у двери, она пошла в переднюю, надела пальто, в квартире было довольно холодно, вернулась в кухню, присела за стол, допила водку и доела закуску. У неё на языке вертелся целый ряд тонких и дипломатических вопросов, но задать их было некому. Товарищ Иванов спал, как убитый.

Высадив из машины товарища Иванова, бывший Степаныч поехал куда-то дальше, избегая центральных улиц города и рискуя сломать машину на ухабах окраины.

После окраинных улиц пошли какие то просёлки, очень скупо освещённые светом тусклой луны, нырявшей за тяжёлые осенние тучи. Потом машина выехала на что-то вроде шоссе, потом свернула на какую- то лесную тропинку, и тут бывший Степаныч обратился к Ваньке и Ваське с чем-то вроде речи, содержание которой сводилось к следующему:

— Так что, вот, лоботрясики, мы подъехали к гражданскому аэродрому — это где стоят самолёты, понимаете? На этом аэродроме стоит сейчас только один. Нужно его взорвать. Ты, Ванька, оставайся здесь, у машины, только не в ней, а около, за деревом. И никого к машине не подпускай. Если кто нибудь появится — отгони, только старайся говорить басом, а то у тебя козлетон какой-то. Если будет лезть дальше — стреляй без никаких. Мы вернёмся минут через десять-пятнадцать. А ты, Васька, возьми вот это. — Степаныч достал из авто спинной мешок и из мешка коробку, весом килограмма в два-три. — Это бомба. Видишь, вот тут такая палочка? А тут проволока. Эту бомбу ты прицепи к самолёту, как там тебе будет удобнее. Потом, но только потом, поверни эту палочку вот сюда. Понял?

— Чего тут не понять! А попробовать можно?

— Вот, я тебе попробую! Если этот рычажок защёлкнуть, бомба разорвется через пять минут. Понимаешь?

— Чего тут не понять?

— Значит, пошли. Возьми с сиденья одеяло, там забор из колючей проволоки. Сможешь перелезь?

— Я-то?

— Ну да, ты, кто же больше?

— Это раз плюнуть…

— Пошли!

Бывший Степаныч ориентировался в темноте, как летучая мышь. Минут через пять ходьбы по лесу путники, действительно, натолкнулись на довольно небрежный забор из колючей проволоки. Где-то в полуверсте светился огонёк — это была комендатура аэродрома. Он почти не охранялся, так как только раз в неделю на нём приземлялся очередной пассажирской самолёт, остальное время аэродрому была представлена полная возможность зарастать бурьяном. Сейчас, где-то в темноте, ещё невидный путникам, должен был стоять самолёт генерала Буланина, на аэродроме НКВД спуститься было невозможно.

— Тут может быть и часовой, держи пистолет наготове. Вот тебе сумка с бомбой. Так не забудь, раньше привяжи её проволокой к самолёту и только потом поверни эту палочку. Понял?

— Чего тут не понять?

Васька закинул рюкзак за плечи, прошёл вдоль забора до первого столба, положил одеяло на землю, это ни к чему. “Вот посмотрите, как я сигану,” — и с ловкостью беспризорной обезьяны, прошедшей высшую школу акробатики, перемахнул через забор.

— Не сбейся по дороге обратно. В случае чего, смотри на огонёк, вот тот, а я тут, если будет нужно, зажгу папиросу.

— Ладно, — мужественным тоном сказал Васька и исчез в темноте.

Самолёта пока что видно не было. Но пройдя шагов сто, Васька заметил его неясный силуэт. Васька замедлил шаги, нет ли часового? Часового видно не было. Дальше Васька всё-таки двинулся ползком, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к шорохам ночи. Его звериный слух скоро установил наличие часового. Тот шагал то вокруг самолёта, то вперёд и назад. Васька проверил пистолет. Подползши поближе, он кое- как стал различать и скучающий силуэт часового. Продвигаясь ещё дальше на животе, Васька скоро очутился под самолётом и, памятуя суровые наставления бывшего Степаныча, привязал бомбу почти у самой кабинки, щелкнул рыжачком и стремительно пополз назад. Пять минут ничего не говорили его воображению, задерживаться всё-таки не хотелось. Шагов через сотню Васька поднялся и, пригнувшись, побежал к забору, от времени до времени оглядываясь на огонек комендатуры, чтобы не сбиться с направления. За забором мелькнул еле заметный огонёк папиросы и раздался тихий свист. Тем же способом Васька снова перемахнул через забор и в тот момент, когда он спрыгнул на землю, с аэродрома раздался грохот взрыва.

— Здорово, Васька, шоколадку получишь, — сказал бывший Степаныч.

— Вот, подумаешь, невидаль!

Покончив со своими деловыми разговорами, генерал Буланин приказал повести себя в отведённые ему покои. Отведённые ему покои, предназначенные для самых крупных сановников, помещались в том же доме №13 и состояли из небольшого кабинета, спальной и ванной, в которой теоретически должна была бы быть и горячая, и холодная вода. Не было ни той, ни другой. Горячая, вообще, была только случайно, а холодную испортил пожар. Обе комнаты претендовали на вкус и комфорт, но были безвкусны и убоги. Все окна были заделаны тяжёлыми решётками, и на генерала Буланина это и до сих пор производило гнетущее впечатление: решётки, часовые, пропуска... Было, приблизительно, такое же ощущение, какое всегда переживал товарищ Медведев, входя в отдел картотеки: да, стальные двери ему подчинены, а вдруг они захлопнутся как-то сами по себе?

Провожавшему его коридорному генерал Буланин приказал доставить из буфета ужин: салат, бифштекс и бутылку Абрау Дюрсо. Когда коридорный вышел, генерал Буланин ещё раз осмотрел обе комнаты, удостоверился в том, что его личный багаж стоит тут же, сел в кресло и закурил папиросу. На лице генерала Буланина, не наблюдаемом никем, выразилось предельное отвращение. Да, конечно, ошибся. А назад дороги нет. Да, конечно, с одной стороны это всё-таки лучше эмигрантского прозябания, но, с другой стороны, эмигрантское прозябание казалось потерянным раем: не всегда были деньги на бифштекс, но никогда не было ощущения стальной двери, которая может в любой момент захлопнуться навсегда. Всё-таки из заграницы, из эмиграции он представлял себе всё это несколько иначе. Да, особенных иллюзий не было, но реальность оказалась ниже всякого отсутствия иллюзий. Грязь, нищета, голод, страх — и на этом только несколько тысяч привилегированных людей едят бифштексы и стоят перед стальной дверью, а вдруг она захлопнется сама по себе и навсегда?

Генерал Буланин вспомнил свое старое привилегированное положение до революции. Как всё было великолепно и как всё было прочно. Или казалось прочным? Поместья, гвардия, Двор, карьера... Прочным всё это, впрочем, не оказалось. Что теперь? Теперь он, генерал Буланин, из старой дворянской семьи, будет гоняться за Валерием Светловым, тоже из старой дворянской семьи, за почти соседом по губернии, отца которого в свое время генерал Буланин знал хорошо: был земским деятелем, слегка либерального направления, хорошим сельским хозяином и вполне приличным человеком. Почему, собственно, генерал Буланин сейчас должен гоняться за его сыном?

Коридорный внёс ужин, разослал на столе довольно грязную скатерть и поставил на неё поднос, ничего не расставил и даже бутылки не откупорил. Генерал Буланин хотел, было, обругать коридорного, но воздержался, это было не в первый раз и разве это хамьё можно было чему-либо научить? Единственное хорошее — это то, что большевики сумели всё-таки взять это хамьё в железную дисциплину… Но в их тиски попал ведь и он сам... Генерал Буланин расставил тарелки, сам откупорил бутылку. И салат, и бифштекс, и шампанское были вполне приличными, не то, что раньше, но всё-таки… Хорошо бы бургундского, но его даже и в НКВД не водилось.

Закончив ужин, генерал Буланин достал из своего чемодана импортную и настоящую сигару, развалился в кресле и закурил. Нужно было бы основательно обдумать создавшееся положение вещей. Но, в конце концов, было ясно одно: какая-то организация тут имеется. Если остаться в Неёлове и заняться её ликвидацией, для этого нужно очень много времени. Предпринимать что-либо из Неёлова и оставить эту таинственную организацию в неприкосновенности значит обречь себя на почти гарантированную неудачу. Следовательно, нужно предпринимать что-то из другого места. Придя к этому окончательному решению, генерал Буланин медленно и устало разделся, положил под подушку маленький маузер, который он всё время носил с собою, не для самозащиты — какая тут могла быть самозащита, а для самоубийства, чтобы “не даться живым” и чтобы “дорого продать свою жизнь”.

Сон генерала Буланина, и без того тревожный, был прерван тихим, но настойчивым стуком в дверь. Проснувшись, генерал Буланин первым делом схватился за свой маузер.

— Что там такое?

— Дежурный по комендатуре. Разрешите доложить, ваш самолёт взорван.

— Как взорван? Кем взорван? — Генерал Буланин вскочил с постели и, забыв о своем маузере, бросился открыть дверь. За её порогом стоял неизвестный ему очередной дежурный.

— Прошу прощения за беспокойство, но так как вы приказали подготовить самолёт, то, вот, я...

— Кто взорвал, я вас спрашиваю! — генерал Буланин чувствовал, что у него начинается припадок ярости. — Кто взорвал? Почему не было охраны? Что тут у вас делается? — дальнейшие выражения генерала Буланина не носили вполне литературного характера и, вероятно, дошли бы до совершенно нелитературного, если бы не выражение лица дежурного по комендатуре.

Это был довольно рослый и крепкий парень, лет, этак, под сорок, и на его лице генерал Буланин ещё раз заметил то выражение, которое ему приходилось подмечать очень часто, это выражение можно было бы перевести так: “И чего этот недорезанный белогвардеец тут разоряется? Попал бы он ко мне на гражданском фронте, я бы с него шкуру спустил.” Дежурный стоял, более или менее, навытяжку, но его лицо не желало скрывать ничего: “Вот ты ещё покричи, попадёшь всё равно в подвал.”

— Разрешите доложить, часовой у самолёта был поставлен.

— Где же он?

— Сгорел при взрыве.

Генерал Буланин провёл ладонью по своему кадыку, ему казалось, что он начинает задыхаться.

— А других самолётов в Неёлове нет?

— Никак нет. — Дежурный смотрел с почти нескрываемой злобой, как смотрели очень многие.

Генерал Буланин постарался взять себя в руки.

— Ну, значит, придётся подождать до утра. Прикажите принести мне коньяку и что-нибудь закусить...

— Слушаюсь, товарищ генерал.

Учреждение в доме №13 работало всю ночь, и его буфет работал тоже всю ночь. Минут через десять генералу Буланину была доставлена бутылка коньяку и довольно обильная закуска. Вместо халата генерал Буланин нашёл свою военную шинель и, надевая её, поймал себя на том, что его руки дрожат и не могут попасть в рукава шинели. Да, для таких приключений он, вероятно, стал слишком уж стар...

Стакан коньяку несколько успокоил его. Сидя в кресле за столом, генерал Буланин пробовал подсчитать, сколько человек могло знать о его дальнейших планах. Первый — Медведев. Второй — прежний дежурный по фамилии, кажется, Иванов. Мог что-то подслушать и доктор. Итак, трое. И кто-то из троих кому-то уже успел сообщить о его, Буланина, дальнейших планах. А Медведев ещё говорит о том, что никакой организации нет!

Генерал Буланин сидел в кресле, тянул коньяк и пытался думать. Это занятие ему было, вообще, мало по душе. Мысли всё, как-то независимо от его воли, возвращались к прошлому, к старому, давно и безнадёжно потерянному. Генерал Буланин горько усмехнулся, когда-то они, офицеры гвардии, избегали подавать руку офицерам Отдельного Корпуса жандармов. А теперь он сам стал жандармом, да ещё у кого! И теперь приходится выслуживаться, да ещё перед кем! А иного выхода всё равно уже не было. Разве что ещё раз перековаться, ещё раз бежать заграницу и там выпустить сенсационную книгу о тайнах НКВД?

Эта мысль ему приходила в голову не в первый раз. Правда, писательство никогда не было его сильной стороной, но можно, ведь, найти какого-нибудь специалиста, который придаст литературно- сенсационный оттенок устным рассказам. Можно, конечно, будет и приврать, кто там проверит! Может быть, с точки зрения именно этого плана, хорошо бы было изменить и план преследования этого Светлова? Может быть, лучше найти в нём не врага, а союзника? Но, в качестве врага или в качестве союзника, как его найти?

Мысли генерала Буланина постепенно стали путаться. Собственно говоря, он так и до сего времени не мог понять, зачем он “им” оказался нужен? Да, конечно, древнее имя, но сколько носителей древних имён было отправлено в подвал? Военная традиция? Генерал Буланин прекрасно понимал, что эта традиция уже кончена, и что его старая военная выучка в современных условиях стоит очень немного. Единственное разумнее объяснение, которое мог придумать генерал Буланин, заключалось в том, что в его лице власть нашла приманку для других дураков эмиграции, сейчас под влиянием коньяка Буланин не хотел преувеличивать своих умственных способностей. Может быть, ещё для того, чтобы иметь в аппарате НКВД человека абсолютно чуждого для всех остальных его работников? Толкового ответа на все эти вопросы генерал Буланин, впрочем, так и не нашёл. Пока что нужно было выполнять поручение Москвы или делать вид, что выполняет и охотиться за этим Светловым с его компанией... Кроме того, генерал Буланин достаточно точно знал, что за ним следят совсем вплотную и его шофёр, и вестовой, и его ближайшие сотрудники, и соседи, что все они следят за каждым его шагом, и что побег заграницу вовсе не так прост. Но что-то всё-таки нужно предпринимать. Здесь, рано или поздно, всё равно гибель. И даже, если бы ему и удалось поймать Светлова, раскрыть заговор атомных исследователей, получить ещё полдюжины орденов, всё это ни от чего его не гарантировало бы. Что-то нужно предпринимать...

Бутылка с коньяком медленно подходила к концу. Генерал Буланин понял, что он пьян, что он устал и что он стар. Когда-то всё это было иначе. Укатали сивку крутые горки. И, кроме того, той звериной, железной выносливости, какая была у этих людей, у него, генерала Буланина, не было. Как могли эти люди из десятилетия в десятилетие выдерживать всё это — и голод, и страх, и работу? Да, голодали не все, но работали все, работали каторжно. Машины. Автоматы. Роботы. Его, генерала Буланина, поколения были живыми людьми, с кровью и с сердцем. Здесь только роботы. Интересно было бы посмотреть, как это живут люди там, внизу... Генерал Буланин с некоторой горечью констатировал, что этих людей, людей внизу, он не знал раньше, не может узнать и сейчас. Между ним и ими всё тот же железный занавес. Никто ни о чём говорить с ним не станет, даже и в том случае, если бы по служебному своему положению и в окружении своих сыщиков генерал Буланин смог бы проникнуть в эти таинственные низы.

Оставалось около трети бутылки. Нет, нужно оставить на завтра утром. Генерал Буланин встал, не без труда, с кресла, покачиваясь, добрался до кровати, которая тоже стала покачиваться и кружиться, но это продолжалось недолго.

Утром генерал Буланин проснулся с тяжёлой головой и с отвратительным вкусом во рту, раньше этого тоже не бывало. В ванной не оказалось ни горячей, ни даже холодной воды. Он позвонил коридорному. Новый коридорный вошёл со старым выражением на лице, выражением плохо скрытой враждебности. Причем генерал Буланин так и не мог понять, к чему именно относилась эта враждебность, к тому ли, что он, в таком ещё недавнем прошлом, был человеком другого лагеря, или, может быть, к тому, что он по своей воле пришёл в этот лагерь. Всё это было чуждо, непонятно и враждебно. Минут через пять коридорный принёс ведро воды и сказал, что через несколько часов водопровод будет починён. Потом принёс чай и завтрак. Генерал Буланин помылся, выпил чаю с коньяком, позавтракал, закурил сигару и ещё раз обдумал создавшееся положение вещей. Положение вещей было совершенно неясно, и, докурив свою сигару, генерал Буланин отправился к товарищу Медведеву. По дороге ему пришла в голову ещё одна мысль — почему это никто в этом лагере не называет его “товарищем”? Этот термин всегда действовал и продолжал действовать на генерала Буланина, как оскорбление, и всегда хотелось сказать: “Извините, пожалуйста, но вам я не товарищ”. Однако, этого генерал Буланин не говорил никогда. Понимали ли эти люди, что он им, и в самом деле, не товарищ?

Товарищ Медведев лежал на своей койке, повернувшись на правый бок, и на полу у койки была разостлана карта воздушной съёмки. Вид у товарища Медведева был сосредоточенно раздражённый. Генерал Буланин уселся на стул, смотря, как всегда, куда-то в сторону.

— Вам уже докладывали? — спросил генерал Буланин.

— Само собою разумеется, как и вам. Ещё ночью. Конечно, есть организация. И ещё какая. Вот, если бы я раньше был о ней информирован…

— Раньше, может быть, вообще никто не был информирован...

— А расхлёбывать нам.

— Вопрос только в том, как именно расхлёбывать. Вы не знаете, в каком положении Берман?

— Кажется, всё то же. Я, вот, изучаю местность. Кажется, Берман всё-таки прав, ничего путного не выйдет. Вот посмотрите. Самолёты могут спуститься только на двух озёрах, одно у самой заимки, другое километрах в сорока. Больше спуститься некуда, и парашютистов сбросить тоже некуда — лес и горы. Если спускаться у заимки, оттуда все разбегутся сразу, и никого вы там не поймаете. Если они не совсем идиоты, то на другом озере они поставят своих людей. Спуститься на воду будет можно. А как высадиться на берег? Вы этих таёжников ещё не знаете, вот тех, что белку в глаз бьют. Сто процентов попаданий. Потеряем людей, потеряем самолёты, оконфузимся и больше ничего.

— Гм, — сказал генерал Буланин, смотря в угол между стенкой и потолком, так, что же, по-вашему, делать?

— Нужно подослать разведчика. У меня такие есть. Китайцы и сойоты. Сойотов, впрочем, мало, и они не очень надёжны. Есть китайцы. Знают русский язык, но на рожах у них это не написано. Нужно парочку таких сбросить вот на этом озере, или на альпийских лугах, останется до заимки километров сто, это пустяки, дня три ходу... Думаю, впрочем, что вообще ничего на этой заимке интересного нет. Если и существует эта атомная организация, то не будет же она сидеть в пяти избах, да ещё и на перекрёстке вьючных троп. Вот посмотрите.

— Что посмотреть?

— Это воздушная съёмка. Возьмите, если хотите, лупу. Пять изб, кое-какие сараи... Что там будет делать Светлов с его компанией? Ведь, кажется, что для всяких этих опытов нужна очень сложная аппаратура?

— Да, нужна.

— А тут пять изб! Жаль, что капитан Кузин ранен, он эти места хорошо знает. Я его только что спрашивал, не лично, я лежу, и он лежит, а через дежурного. Он тоже говорит, самая простая заимка, ничего там нет, зря людей потеряли...

— Однако, товарищ Медведев, заимка или не заимка, но, вот, о всяком нашем шаге в направлении этой заимки кто-то кому-то сейчас же сообщает. Я только вчера принял решение проверить эту заимку, а сегодня моего самолёта уже нет. Кто знал о моем решении?

— Прежде всего, конечно, я знал. Потом товарищ Иванов знал, потом он сообщил что-то трём пограничникам, потом был дан приказ подготовить к сегодняшнему утру самолёт, как видите, много людей или знали, или догадывались. А организация, я вынужден это констатировать, конечно, существует.

— Почему же она так тщательно охраняет заимку, если на ней ничего нет?

— Я боюсь, генерал, что организация готовится к наступлению.

— Какому наступлению? — генерал Буланин перевёл свой взор с потолка на лицо товарища Медведева и даже снял пенсне. — Какое наступление?

— А, вот, допустим, на вас, Бермана и на меня, чтобы мы их не беспокоили. А, может быть, и шире. В этих вещах я, генерал, понимаю очень мало, всякие там атомы и, чёрт его знает, что. Ну, а вдруг? Вот, тяпнут бомбой, скажем, по Кремлю? Или по Горкам? ³

3) — Почти постоянная резиденция Сталина под Москвой.

Генерал Буланин почувствовал лёгкий холод между лопатками. Он решительно ничего не имел против того, чтобы Светлов и компания “тяпнули бы бомбой” по Кремлю или Горкам. Но если это случится до его, Буланина очередного побега из СССР, тогда он, Буланин, пропал окончательно, ему уж не простят. Сталина он ненавидел истинно смертельной ненавистью, в особенности с тех пор, когда удостоился первой аудиенции у Гениальнейшего. Его поразило выражение огромной звериной силы в этом лице, что-то тигровое. И этот сын грузинского сапожника правит сейчас почти половиной земного шара, правит с беспощадностью древних восточных завоевателей. Первая беседа Н. В. Буланина, тогда ещё не генерала, или точнее, ещё не советского генерала, была очень короткой. Руки ему Гениальнейший не подал. До аудиенции Н. В. Буланин прошёл через целый ряд “чистилищ”, как он назвал эти комнаты, коридоры, осмотры, ожидание... Потом были ещё две аудиенции, тоже очень короткие и, может быть, ещё более оскорбительные, хотя генералу Буланину было бы трудно сказать точно, в чём именно заключалась их оскорбительность. Товарищ Сталин был вождём полумира. Генерал Буланин был просто перебежчиком на его сторону, перебежчиком запоздалым и, по существу, вовсе неизвестно, для чего именно нужным... Но, во всяком случае, ненависть родилась. И теперь, при одной мысли о гибели этого ненавистного человека, генерал Буланин почувствовал холодок между лопаткам. Как всё это странно — все эти люди связаны друг с другом до конца, но связаны ненавистью и только ею одной. Или, точнее, ненавистью и страхом... Страхом со всех сторон — страхом смерти Сталина и страхом смерти от Сталина.

Как бы дополняя его мысль, товарищ Медведев продолжал:

— Так что, может быть и наступление. Заимку, во всяком случае, проверить нужно. Думаю, что эта заимка — случайный этап. В городах всё это несколько иначе, города уже сильно прочищены, а там, в тайге, да и в деревнях тоже эта публика друг за друга горой стоит...

— Горой стоит? — удивлённо переспросил генерал Буланин.

— Горой, — подтвердил товарищ Медведев. — Как это говорится, все за одного, один за всех. Пошлёшь отряд в тайгу — и как в болото. Даже и следов не найти. У них своя сигнализация. Я не знаю, генерал, вы, кажется, на периферии ещё не работали, а я тут уже сколько лет... Интеллигенции тут в тайге, как собак нерезанных. Всякие кадры — саботажники, вредители, беглецы из лагерей сидят по таким заимки и агитируют мужичков… Культуру наводят… У них и радио, и что хотите, раньше через Китай имели кое-какие связи, ну, теперь это оборвано. Но, кто их знает...

— Так вы говорите, горой стоят? — ещё раз переспросил генерал Буланин.

— Горой, — ещё раз подтвердил товарищ Медведев. — Так что, по- моему, это единственный способ — подослать туда своих людей. У меня такие есть.

— Г-м, — сказал генерал Буланин. — А если бы и я с ними двинулся?

— Вы? — Товарищ Медведев от удивления даже собрался, было, приподняться, но слегка застонал и снова опустился на подушку. — Вы? А вам зачем?

— Вероятно, я кое-что увижу, чего ваши китайцы не увидят. Я не плохой ходок, старый альпинист и кавалерист. Могу выдать себя за беглеца из концлагеря, физиономия у меня как раз для этой цели подходящая, не правда ли?

Товарищ Медведев не захотел уловить иронии в этих словах.

— Вы? При вашем служебном положении? Не знаю, впрочем, это ваша ответственность. Да, конечно, идея не так и плоха. Но только вы в лагере не сидели, так что вас нужно будет проинструктировать. Одежду, документы и прочее, как это в театре называется?

— Реквизит?

— Да, реквизит. Ну, это мы вам устроим. Всё-таки рискованно, очень рискованно...

— Почему? Старый царский генерал вырвался из исправительного лагеря, бывает же?

— Ну да, конечно, бывает. Редко. Но бывает. Это слишком новая для меня мысль. Однако, дело доверено вам, так что, как вы хотите. Полагаю, что товарищ Берман был бы сильно удивлён...

— Товарищ Берман болен, и я не считаю целесообразным беспокоить его по пустякам... А я, например, мог бы установить там, какие именно папиросы курит этот Светлов... Вероятно, и ещё кое-что...

Генерал Буланин посмотрел на товарища Медведева взаимно понимающим взором. Товарищ Медведев при этом подумал, что как было бы хорошо: Берман помрёт здесь от воспаления мозга, а Буланина там ликвидирует этот медведь. А ему, Медведеву, в конце концов, какое дело? Он всем этим не распоряжается, Буланин имеет специальные полномочия от центра. Правда, о всех мероприятиях Буланина Медведев обязан был сообщать в центр. Кроме Медведева, об этом же сообщили бы и какие-то иные люди, даже и ему, Медведеву, неизвестные вовсе. Вопрос был только в том, сообщать ли в центр до начала этой экспедиции или после начала её? Положение, конечно, облегчалось болезнью товарища Медведева, но облегчалось не очень, ведь нужно было дать этих китайцев, подыскать концлагерный “реквизит”, проинструктировать генерала Буланина о лагерном быте... пока генерал Буланин не познакомился с этим бытом лично.

— Так мы пока на этом проекте и остановимся, — сказал генерал Буланин. — Сегодня вечером я снесусь с центром. Потом сообщу вам. Всего хорошего ...

В пещере отца Петра Стёпка чувствовал себя, как, более или менее, новорождённый ребёнок, которого вымыли, одели в чистую рубашонку, накормили и уложили спать. Выпить, впрочем, не дали. Никакие Стёпкины намеки на его хронически пересохшее горло не производили на отца Петра ровно никакого впечатления.

— Поправишься, дам выпить, а пока лежи и молчи.

И лежать, и молчать Стёпке было очень трудно. Его рана производила на него очень слабое впечатление. Стёпкино тело, по-волчьи жилистое, так привыкло ко всякого рода передрягам и выработало в себе такую степень внутренней сопротивляемости, что сквозная рана в верхушке левого плеча казалась ему не серьёзнее какого-нибудь ушиба. Кроме того, отец Пётр лечил его самым старательным образом, перевязывал, прикладывал примочки из каких-то трав и, от времени до времени, производил над Стёпкой манипуляции, которые ввергали Стёпку в состояние суеверного страха: подкладывал одну руку под Стёпкину поясницу, другую клал ему на лоб, заставлял пристально смотреть на мигающий и трепетный огонёк лампадки, и Стёпка погружался в непробудный сон. Но это случалось не часто. Когда же Стёпка лежал и бодрствовал, его мысли были, главным образом, заняты мыслью об отце Петре: что ж это такое? То ли святой, то ли колдун, то ли шаман, то ли просто жулик?

О святых у Стёпки было очень туманное представление, и с поведением отца Петра оно не вязалось никак. Стёпка полагал, что святые должны поститься и молиться, отец Пётр не делал ни того, ни другого. Иногда, правда, он подолгу простаивал перед образом Христа, но не крестился и на колени не становился, просто стоял и смотрел! Что же касается поста, то тут дело обстояло ещё хуже, отец Пётр ел за двоих и пил, как это, по крайней мере, казалось Стёпке, за троих, а то и за четверых, не проявляя при этом решительно никаких признаков опьянения. Иногда он почти на целый день исчезал то на охоту, то на рыбную ловлю и приходил нагруженный дичью и рыбой. Иногда к нему приходили мужики и бабы из каких то неведомых Стёпке заимок и хуторов, отец Пётр при этом как-то преображался, становился степенным и благолепным, совал руку для поцелуя, давал какие-то советы, но не в присутствии Стёпки; получал сало, масло, яйца, колбасу, хлеб и прочее. Несколько раз к отцу Петру приходили какие-то монгольские ламы и с ними отец Пётр вёл длинные беседы на неизвестном Стёпке языке. Иногда отец Пётр целыми днями просиживал за какими-то книгами и свитками, вероятно, китайскими, по мнению Стёпки, что-то писал, но со Стёпкой разговаривал и мало, и отрывисто. Вроде: “Не вертись!”, “Не болтай!”, “Спи!” Стёпка засыпал как-то особенно часто, но где-то, в самой его глубине, рос и страх, и протест. Он, конечно, не понимал, что от отца Петра к нему протягивается гипнотическая связь, которая крепнет с каждым гипнотическим сеансом. Но что-то такое он чувствовал. Стёпка был человеком, вообще, весьма свободолюбивым и предпочитал не иметь над собою никакого закона, кроме закона тайги. Здесь, в пещере, он чувствовал какую-то давящую зависимость от отца Петра. И не только потому, что Стёпка лежал раненый и нуждался в уходе, а как-то иначе. Совсем иначе. В Стёпкину душу закрадывалось глухое недовольство.

Объяснить его Стёпка, конечно, не мог бы. Отец Пётр ухаживал за ним самым внимательным образом и в первые дни лечения почти не уходил из пещеры, был и нянькой, и сиделкой, и врачём, и кухаркой, варил Стёпке какие-то супы и кашки, но мяса не давал вовсе. “Поправишься, хоть целого медведя съешь”. Стёпка поправлялся чрезвычайно быстро. Выходил на площадку перед пещерой, сидел на осеннем солнышке, иногда разговаривал с Лыской, который пасся тут же и за которым отец Пётр тоже присматривал. Поправляясь, Стёпка постепенно стал смелеть. И как-то поздним вечером, когда он уныло ел свою кашку, а отец Пётр молча пил свою водку, Стёпка осмелел окончательно.

— Отец Пётр, а, отец Пётр, что-то в горле пересохши...

— Выпей чаю…

— Да нет, я не о том. Я о том, кто вы — православный или нет?

Отец Пётр поднял свои слегка выпученные глаза.

— А ты что в этом понимаешь?

— Ну, я, конечно, малограмотный, а в Бога верую...

— В Бога всякий верует. Только всякий — в своего.

Постановка вопроса была для Стёпки слегка неожиданной.

— Как же так? Бог один, а если каждый в своего, так как же?

— Вырастишь — узнаешь. Впрочем, и выросши не узнаешь. Ты,

Стёпка, правильно веруешь, хотя и жулик ты…

— Это я-то — жулик?

— Жулик. Бродяга. Людей убивал? Достояние ихнее крал?

Стёпка был возмущён до глубины души.

— Это уж вы, отец Пётр, напрасно говорите. Совсем напрасно.

— Как напрасно? Сколько ты людей на своём веку на тот свет отправил?

— А что мне было делать? Иду по тайге. А он из-за куста. Да ещё, сволочь, давай, говорит, мирно разойдёмся. Ну, я расхожусь, а он в спину. А? Разве это порядок?

— А с убитых пограничников кто обмундирование содрал?

— Так же, всё равно, волки бы разорвали — ни им, ни мне.

— Им-то, конечно, ни к чему. А только, ведь, не твои же вещи. А, кроме обмундирования ничего такого не было? Ты уж правду говори...

Стёпка был обижен.

— Правду? А мне чего врать? Ну, конечно, раз и другое было. Ходил по тайге. Ни маковой росинки. Прихожу на какую-то заимку, не наша сибирская, иные люди, чёрт их знает Прошу хлеба.Пошёл, говорят, к чёртовой матери, много вас чалдонов, тут шатается, а хлеб, говорят, Советская власть жрёт, пусть подавится. Ну, сунули мне кусок хлеба всё-таки, а больше — ни-ни. Проваливай, говорят, откуда взялся. Ну, пошёл я, откуда взялся. Выхожу, вижу, свиньи пасутся, ну, я одного поросёнка того... Так разве ж это порядок? Прохожего человека по шее гнать? И, опять же, на мосту… К какому-то борову цепью привязали… Ну, там, конечно, спирт тоже был. Я, значит, его взял, так он всё равно с этой машиной утонул бы, никому никакой пользы.

— А тебе польза?

— Так вот вы же, отец Пётр, водку-то пьёте, а мне говорите, никакой пользы. А я, вот, лежу и смотрю. А разве же это тоже порядок? Ну, не пили бы вы, так и я молчал бы. А то, вот, лежишь и смотришь... Да ещё говорите, жулик.

Отец Пётр довольно неожиданно рассмеялся.

— Ох, все мы жулики перед Богом. Ну, семь бед — один ответ, пересаживайся к столу, водки дам. Авось не помрёшь.

— Мне-то чего помирать, — радостным тоном сказал Стёпка, проворно пересаживаясь за стол.

— Помирать чего? А уж такая у людей скверная привычка. Вот живёт, живёт человек, а потом взял и помер, а почему, никто не знает.

— Бог знает, — уверенно сказал Стёпка, накидывая себе на плечи одеяло. — Бог знает, что и к чему. А мне, зачем мне знать?

— Вот это, Стёпка, правильно, знать незачем и нечем.

— То есть, как это нечем?

— Нечем. Мозгов не хватает. Ну, вот тащи этот рыбий хвост, мяса лучше не ешь, сейчас я тебе стакан дам.

— Да я и сам возьму.

— Нет, ты уж сиди, — отец Пётр поднялся и достал глиняную кружку.

Стёпка с жадностью смотрел, как наполнялась эта кружка, и всё боялся, как бы отец Пётр не ограничился бы только половиной кружки. Но Стёпкины опасения оказались преувеличенными. Водка разлилась по всему телу горячей волной, и Стёпка от наслаждения даже глаза зажмурил, как кот на солнышке. Был краткий промежуток тяжёлой внутренней борьбы: сразу выпить всю кружку, так ещё неизвестно, даст ли отец Пётр другую. А недопить было и неприлично, и жалко. Стёпка нашёл разумный компромисс — выпил только половину. Не без сожаления поставив кружку обратно на стол, Стёпка вдруг сказал жалобным тоном:

— Мне бы домой!

— Куда это домой?

— Да на заимку, к Еремею Павловичу.

— Так почему же это домой?

— А куда ж мне больше? Люди очень уж душевные.

— Да и ты, Стёпка, — душевный парень, даром что жулик.

— Вы вот всё говорите: жулик да жулик, какой же я, спрашиваю, жулик?

— Вот и водку пьёшь, и в людей стреляешь, и чужие вещи присваиваешь, разве не жулик?

— Так мне что же делать, если прохожего человека в шею гонят? Ходишь неделями по тайге, ни маковой росинки... В горле пересохши ...

— Ну, допивай, я тебе ещё маковой росинки долью...

— Вот, это спасибо, — растроганным тоном сказал Стёпка., — а что жулик, так, если все мы перед Богом — жулики, чем я лучше других?

— И это, Стёпка, правильно... А почему ты спросил, православный ли я?

— А, так, смотрю, Богу не молитесь, водку пьёте.

— Ну, водку пьют все, её же и монаси приемлют. А молитва, ты знаешь, что такое молитва?

— Ну, знаю, например, Отче Наш.

— Ну, а дальше как?

— Отче Наш, иже на небеси...

— А ещё дальше?

Но этим богословские познания Стёпки и ограничивались.

— Так, вот, ты даже и Отче Наш не знаешь. А знаешь, что такое умная молитва?

— Н-нет, разве бывают глупые?

— Бывают. А умная — это такая, какую человек в душе произносит, в уме… Так, вот, ты даже и Отче Наш не знаешь, а меня спрашиваешь!

— А кого ж мне больше спросить?

— Спросить, правда, некого. А в церкви ты давно был?

Это Стёпка припомнить точно не мог.

— Вот, пока большевики не пожгли церквей, бывал. А потом и церквей никаких не осталось. Под склады и сараи пустили, ну, не сволочи ли?

— Сволочи, — согласился отец Пётр. — Допивай, я тебе ещё маковую росинку налью. А потом пошли спать. Нужно нам с тобой, Стёпка, дальше эвакуироваться.

— Как это вы сказали?

— Эвакуироваться. Смываться. Драпать. Понял?

— Драпать, это я, конечно, понимаю. А почему?

— Они и сюда доберутся. И, вероятно, довольно скоро. Я уже коней заказал. Езжай, Стёпка, домой, на заимку, к Еремею Павловичу! А? — тон у отца Петра был весёлый и даже слегка возбуждённый.

— Вот это да! Хоть раз человеком пожить...

— Ас заимки, вероятно, придётся тебе драпать ещё дальше.

— Почему дальше?

— И туда, вероятно, доберутся. Китай уже почти захватили, а мы тут по дороге, да ещё и ты с Еремеем Павловичем, Светловым и прочими такими людьми. Думаешь, тебе твой мост там забудут?

— Вот, вся Россия кувырком пошла, даже и в тайге не спрячешься.

— Спрячемся. Я, впрочем, не в тайге...

— А вы куда?

— Ну, мой путь — далекий путь, ты о таких местах никогда и не слыхал...

Стёпка жалобно обвёл глазами пещеру отца Петра.

— А жалко бросать всё это, здорово у вас устроено.

— Вся Россия была устроена, а теперь что?

Стёпка вздохнул и покосился на бутылку.

— Сейчас, — сказал отец Пётр странно сумрачным тоном, — весь мир придет в расстройство. Не только Россия. Так, вроде Страшного Суда всем людям на земле, справятся или не справятся?

— Ну, все люди, они-то справятся.

— Неизвестно, — отрезал отец Пётр, — в России, вот, не справились.

Стёпка ещё раз покосился на бутылку.

— Ну, Бог с тобой, выпьем ещё по одной и спать. Завтра начнём укладываться. Дня через три человек с конями придёт, погрузимся и айда!

Стёпка медленно, в рассрочку, выпил свой стакан и недоумённо сказал:

— Вот вы, отец Пётр, говорите, что жулик я. А я так понимаю, что это вы жулик...

Отец Пётр поднял на Стёпку весёло-изумлённый взгляд.

— А это почему?

— А кто ж вас знает? То ли вы — поп, то ли не поп, то ли вы —шаман, разве разберёшь?

— А зачем тебе разбирать?

Стёпка ощущал обычный в таких случаях прилив говорливости.

— Ну, скажем, я. Я — человек простой. В тайге родился и, даст Бог, в тайге и помру. А вы, непонятно, кто вы такой. Ну, скажем, Валерий Михайлович — человек, конечно, образованный, его видно. А тут я смотрел, смотрел...

—…и ничего не увидел?

— Как есть, ничего.

— И нечего тебе, Стёпка, видеть — не твоего это ума дело. Потом, может быть, что-нибудь и увидишь. А пока пошли спать.

Стёпку распирало изнутри от невысказанных слов, но отца Петра он, всё-таки, побаивался. Если просто жулик, то ещё ничего. А если, и в самом, деле колдун?

Отец Пётр поднялся из-за стола.

— Я, Стёпка, — не жулик и не колдун. Вижу, что ты меня колдуном считаешь…

— А как же иначе? Вот вы и то напророчили, и то напророчили, и всё, как есть, правильно. Если бы ещё Богу молились... А то и этого нет. Стало быть, колдун и больше ничего.

Отец Пётр рассмеялся не без некоторой горечи.

— Видишь ли, Стёпка, жизнь человеческая устроена очень плохо. Вот я и ищу, как бы её устроить лучше.

О том, что человеческая жизнь устроена плохо, Стёпке ни разу и в голову не приходило. Всё устроено, как полагается: тайга, небо, зверь, птица, рыба. А что человек помирает, так не век же ему жить? Нет, всё было в порядке. Правда, бывают и сволочи, так где же их нет? Вот, этот самый пограничник, ну, разве, не сволочь? Стёпкины мысли вернулись к приключению перед перевалом.

— Конечно, вот, например, там перед перевалом...

Но отец Пётр не дал ему закончить:

— Я тебя, Стёпка, знаю, выпьешь и будешь болтать, как старая баба, пошли спать.

Утром у отца Петра вид был сумрачно-деловитый. Он лазил по каким-то закоулкам пещеры, вытаскивал оттуда какие-то свёртки, мешки, ящики и складывал всё это на полу. Печка уже весело трещала, когда Стёпка продрал свои глаза, в окно пробивалось бодрое осеннее утро. На печке кипел чайник, на столе уже стояла всякая снедь.

— Ну, вставай, Стёпка, нам эти вещи надо перенести версты, тут, за две. Пей чай и пошевеливайся.

Стёпка начал пошевеливаться. После чаю отец Пётр нагрузил два мешка, потяжелее для себя и полегче для Стёпки: “Ты ещё не совсем поправился, так ты вот этот мешок возьми...”

— А может на Лыску нагрузить?

— Нет, конь там не пройдёт.

Конь, действительно, не прошёл бы. Отец Пётр, сопровождаемый задыхавшимся Стёпкой, нырнул в какое-то ущелье, потом полез куда-то наверх и, наконец, очутился перед какой-то скважиной в откосе, которую можно было бы назвать пещерой. Это была узкая длинная дыра в горе, и в эту дыру отец Пётр сложил свои мешки. В течение двух дней эта операция была проделана несколько раз, и Стёпка только удивлялся, откуда у отца Петра набралось столько скарбу. Четыре мешка были приготовлены, как вьюки. Пещера опустела, стала какой-то скучной и голой. Ещё оставались постели, стол, еда и водка. Но водки Стёпке отец Пётр больше не давал, да и сам не пил. А водки было много. “Пропадет ни к чему,” — думал Стёпка. И в момент отсутствия отца Петра после недолгой и не очень упорной внутренней борьбы налил из бутылки целую фляжку, и фляжку запрятал в свой спинной мешок: “Всё равно пропадать ей, никому никакой пользы”.

На рассвете почти морозного осеннего дня у пещеры появился маленький невзрачный сойот с четырьмя конями. Отец Пётр разговаривал с ним на сойотском языке, в котором Стёпка понимал не больше двух-трёх слов. Мешки были навьючены. Отец Пётр как-то преобразился. Свой наперстный крест он куда то спрятал, за плечами висела винтовка, вид у отца Петра был банально-таёжный. В седельную сумку он запихал призматическую подзорную трубу, которая вызвала в Стёпке некоторое недоумение.

— А что это за штуковина?

— По дороге покажу. Айда.

Очутившись снова в тайге, верхом на том же Лыске, Стёпка почувствовал прилив новых сил. И даже заимка, которая раньше принадлежала воображаемому куму и в которой теперь жил реальный Еремей Павлович, не казалась ему так уже привлекательной. Нет, хорошо всё-таки в тайге… Правда, зимой... Но до зимы было, или казалось, далеко, а в столь отдалённое будущее Стёпка не имел привычки заглядывать.

По тропочке, которая вилась по берегу горного ручейка, путники опустились на ту тропу, от которой ещё так недавно компания Еремея Павловича поднялась к пещере. Тропа была малоезжей, местами пропадала на каменных осыпях. Сойот ехал впереди, отец Пётр молчал, а Стёпка просто наслаждался осенью, тайгой, небом, горами и всем прочим. Верстах в пяти от поворота на тропу, ехавший впереди сойот вдруг остановился и что-то сказал отцу Петру, в тоне его было некоторое беспокойство.

— Что тут такое? — спросил Стёпка.

— Тут люди ходи, — сказал сойот, — три люди. Смотри.

Стёпка спрыгнул с седла. На лужице, пересекавшей тропу, были, действительно, человеческие следы. Спешился и отец Пётр.

— Смотри ещё раз, — сказал сойот, — три люди.

— Это правильно, — сказал Стёпка, — Два китайца, один русский, два без каблуков, один в сапогах. Правильно. Ну и чёрт с ними.

Отец Пётр задумчиво стоял над лужицей. Вода была покрыта тонкой плёнкой льда, и подо льдом были человеческие следы, по всей вероятности, вчерашние.

Отец Пётр почему-то посмотрел назад, на горы.

— Дело в том, дорогой ты мой Стёпка, что через перевалы сейчас уже, пожалуй, и не пройти. Как эти люди сюда попали? И кто они?

Стёпку тоже охватило какое-то беспокойство.

— Это, действительно, нужно посмотреть.

Стёпка наклонился над лужицей, потом вернулся на несколько десятков шагов назад, потом прошёл вперёд и, вернувшись к отцу Петру, уверенным тоном доложил:

— Так и есть, два китайца, один русский. Один китаец — здоровый мужик, следы глубокие, шаги широкие, груз, надо полагать, большой несёт. Другой — так себе, плюгавый. Русский — чёрт его знает. Должно быть, старый и городской. Ходит не по-нашему, носки врозь. Поедем следом, дальше видно будет.

— Когда, по-твоему, они прошли здесь?

— Вчера вечером, — уверенно сказал Стёпка. — Лёд под следами. Если бы позавчера, следы бы размыло. Вчера вечером, никак не иначе. Значит, скоро наедем на ихний вчерашний привал. Тут по этим следам больше ничего не разобрать.

Сойот был, по-видимому, вполне согласен со Стёпкиными выводами.

— Три люди, — ещё раз подтвердил он. — Два китайский люди, один русский люди. Русский люди — слабый люди. Старый люди.

Отец Пётр ещё раз посмотрел на горы.

— Еремей Павлович говорил мне, что через перевал больше пройти нельзя, что ваш караван прошёл последним. Да после перевала ещё и пурга была?

— И ещё какая, страсть!

— Та-ак. Значит, пришли люди неизвестно откуда и идут неизвестно куда. Пойдём день по следам. Через день тропа расходится, одна идёт дальше через заимку Еремея Павловича, по ней редко кто ходит, другая сворачивает направо, на Китай. Посмотрим. Может, люди прямо на Китай идут. Через перевалы можно сейчас пройти? — спросил отец Пётр сойота.

Сойот отрицательно замотал головой:

— Птица лети, люди никак не ходи. Русский люди слабый, никак не ходи. — Он попытался что-то ещё объяснить по-русски, но запас его русских слов оказался исчерпанным. — Никак не ходи, — ещё раз подтвердил он.

Отец Пётр сказал ему несколько слов по-сойотски. Сойот взял свою берданку, быстрыми шагами прошёл вперёд и исчез за поворотом тропы.

— Ну, а теперь мы за ним, — сказал отец Пётр, минут через пять. — Только пешком. И смотреть в оба.

Ещё верстах в двух-трёх на тропе стоял сойот и ждал отца Петра со Стёпкой. Когда те подошли, сойот молча показал на остатки ночлега. Валялись на земле срубленные ветки елей, чернело кострище. Стёпка сейчас же пощупал рукой золу и головешки.

— Совсем недавно прошли, земля под кострищем ещё тёплая.

— Русский люди — больной люди, —сказал сойот.

— Это действительно, — подтвердил Стёпка, — ишь какую ему кровать устроили ...

Под густой елью лежала целая куча срубленных еловых лап, и с трёх сторон она была утыкана другими лапами.

— Прямо как в гостинице, — сказал Стёпка, — барином можно спать.

Отец Пётр внимательно осматривал место ночлега. Стёпка, нагнувшись, исследовал глазами каждый клочок.

— Русский без винтовки, — сказал он, — у китайцев по винтовке. А китаец один действительно здоров, как бык, гляньте, как он эту ёлку рубанул... А это что? — Стёпка поднял с земли около “кровати” какой-то тёмно-коричневый кусочек. — Табаком пахнет, а что это невдомёк.

Темно-коричневый кусочек оказался окурком сигары. Отец Пётр осмотрел его, понюхал, размял в пальцах и снова понюхал.

— А сигара хорошая!

— Что это сигара?

— А так, вроде самокрутки. Только подороже.

Вид у отца Петра стал совсем задумчивым.

— Ну, давайте осмотрим все по-настоящему, может быть, и ещё кое-что найдётся. А эта сигара плохо пахнет.

— Что, табак плохой?

— Не в табаке дело... Как мог попасть сюда человек, который имеет возможность курить такие сигары?

— Из начальства, значит, что ли?

— Да, Стёпка, из начальства. И даже из большого начальства.

— Так чего же ему тут, в тайге, надо?

— А вот в том-то и вопрос. А ответа на этот вопрос пока нет никакого.

— Хм, — сказал Стёпка, надо ещё посмотреть.

Стёпка медленными шагами обошёл всю стоянку, тщательно всматриваясь в каждый её квадратный сантиметр. Потом нагнулся над осиротевшим ложем таинственного русского, курившего в тайге сигару. Потом стал на колени перед этим ложем и начал снимать с него ветку за веткой. Всё это заняло около получаса. Отец Пётр сидел в это время на земле, обхватив руками поджатые к груди колени, и о чём-то глубоко задумавшись. Закончив свой осмотр, Стёпка подошёл к отцу Петру.

— Дело тут тёмное, отец Пётр. Этот русский всю ночь курил, видите, сколько окурков. — На Стёпкиной ладони белело около дюжины до половины докуренных папирос.

— Покажи сюда, — сказал отец Пётр. — Хорошие папиросы, дорогие, и докурены только до половины, к широкой жизни привык человек.

— Это мне неизвестно, — сказал Стёпка. — А только от веток этих и до сих пор водкой несёт. Водкой — не водкой, а несёт. Значит, было выпито, — Стёпка при этом слегка покосился на отца Петра. — Ружья у русского нету. А пистолет, должно быть, есть, под головой лежал, по веткам видно. Не таёжный он, этот русский, городской. Тыкал, дурак, окурки на хвою. Этак можно и живьём сгореть, особенно, ежели напимшись. А китайцы-то за ним, как за барином, ухаживали, одеялом, должно быть, накрывали, болен человек, что ли?

— Если бы был болен, то не курил бы целую ночь. ..

— И то правда.

Отец Пётр поднялся на ноги.

— Не нравится мне, Стёпка, вся эта история. Думаю, это какой-то советский дядя, из крупных дядей. А что ему тут делать? Заграницу бежать? Тоже может быть, хотя для этого есть пути покороче.

— Ну, и чёрт с ним, пусть бежит.

— А если за ним погоня?

— Ну, и за нами гонялись... Нужно бы, конечно, вернуться по тропе, так на полдень хода, не идёт ли кто следом?

— Напорешься на отряд и пропадёшь!

— Ну, отец Пётр, в тайге дураков нету, кто же пойдёт навстречу? Я поеду рядом с тропой и посмотрю издали, нет следов, есть следы, какие следы?

Отец Пётр постоял и подумал.

— Нет, так не выйдет. Лучше иначе. Тут тропа делает петлю, а моя пещера в середине петли. Петлю эту пешком и на карачках можно срезать, это вёрст в десятке отсюда. Я тебе покажу. Что ты тут, на стоянке, еще нашёл?

— Ну, ничего. Консервы русский ел, китайцам не дал, те свою чумизу лопали.

— Какие консервы?

— А кто его знает! Там вот две коробки валяются.

— Нужно всё это ещё раз осмотреть.

Отец Пётр со Стёпкой ещё раз обошли и стоянку, и место вокруг неё. В кустах валялись две пустые жестянки. Этикетки гласили: “Осетрина в томате. Моссельпром”.

— Н-да, — сказал отец Пётр, — если человек такие сигары курит и такие консервы ест, значит, шишка. Ну, пошли, Стёпка, дальше, тут и в самом деле ничего больше не видать.

— Только я, отец Пётр, пойду теперь вперёд. Сойот — тот на зверя хорош, в звере он понимает, а насчёт человека, куда ему?

Маленький караван двинулся дальше. Стёпка с отцом Петром шли впереди, сойот вёл коней. Стёпка от времени до времени давал свои комментарии:

— Ну, этот русский не больно ходок. Вот, опять передышку делал, он сидел, китайцы даже и не присели. Ну и ходит по тайге, как по плитуару, шатается... Должно быть, старый человек. Вот тут через лужу перешагнуть бы, а он кругом обошёл. А китаец один зда-аровый, сукин сын, форменный бык. Другой, видимо, мальчонка ещё, суётся, куда не надо... Вот, опять устал и присел, папиросу выкурил, окурка нет, а пепел видно. Может, и папирос-то немного осталось...

Отец Пётр шёл молча, не особенно внимательно вслушиваясь в Стёпкины комментарии. Верстах в десятке от первой стоянки тропа справа прижималась к крутому обрыву горы, а слева вилась над глубоким и глухим распадком, заросшим кустами и подлеском.

— Вот, Стёпка, тут и есть это место. Где по твоему моя пещера?

Стёпка показал рукой.

— Правильно. Так вот, верстах в пяти за ней тропа выходит на луговину, там тропу видно вёрст на пять. А до тропы тоже вёрст пять, только дорога, сам видишь. Не заблудишься?

— Это я-то? В тайге? Это в городе заплутаться можно, а тут всё, как на ладошке.

— Я тебе дам подзорную трубу. Умеешь в неё смотреть?

Стёпка слегка замялся:

— В биноклю, это я ещё могу, насчёт трубы не пробовал.

Отец Пётр вытащил из своего вьюка подзорную трубу.

— Для неё нужно бы треногу — очень большое увеличение, но тренога — вещь тяжёлая. Трубу нужно то ли к дереву прижать, то ли на винтовку упереть, вот так. Теперь смотри.

Когда труба была, более или менее, установлена, Стёпка приник к её окуляру.

— Вот это так здорово! Прямо, как под носом! За сто вёрст видать! Вот, додумались же люди!

Отец Пётр достал из другого вьюка маленький воронёный револьвер на каком-то шнурке. Снял с себя куртку, просунул револьвер в правый её рукав, а конец шнурка с мёртвой петлёй, надел на шею. Потом снова надел куртку и через плечо привесил с правого боку тяжёлый крупнокалиберный пистолет. Стёпка смотрел на все эти операции с ясно выраженным недоумением.

— А этот револьвер-то к чему?

Отец Пётр расправил свои плечи и оправил рукава.

— А это, видишь ли, американская штучка. Человек видит, пистолет у меня в кобуре и на боку. И не беспокоится. А я, вот...

Отец Пётр сделал правой рукой малозаметное движение, и воронёный ствол револьвера так неожиданно очутился перед самым Стёпкиным носом, что Стёпка даже отшатнулся.

— А это как же так получается?

— Револьвер на резинке висит, я дёрну рукой, и он у меня в кулаке.

— А ну, отец Пётр, ещё раз, больно уж занятно.

Отец Пётр разжал кулак, и револьвер сам по себе нырнул в рукав. Потом отец Пётр ещё раз дёрнул рукой, как бы стряхивая с неё воду, и револьвер опять очутился в его кулаке и перед Стёпкиным носом.

— Вот, — сказал Стёпка задумчиво, — а вы вот говорили... — Стёпка слегка замялся.

— Что я говорил?

— Говорили, что это, значит, я — жулик, значит...

Отец Пётр весело рассмеялся.

— А на поверку выходит, что жулик, значит, я?

— Нет, это я не к тому, а, всё-таки, тут и крест, и пистолет, и револьвер, со всех, значит, сторон.

— А на тебе креста нету?

— Как не быть, конечно, есть, вот, смотрите.

Стёпка полез рукой за пазуху и достал маленький серебряный крестильный крестик на такой же серебряной цепочке.

— Ну, а кроме креста, есть у тебя и винтовка, и пистолет?

Разницу между крестом отца Петра и своим собственным Стёпка объяснить не мог, хотя и чувствовал, что какая-то разница тут всё-таки есть. Стёпка вздохнул:

— А, всё-таки, как то не охота мне вас, отец Пётр, одного в тайге оставлять.

— Как это я до сих пор без тебя жил? — засмеялся ещё раз отец Пётр.

Но Стёпка, который в пещерке чувствовал себя больным, опекаемым, почти беспомощным, сейчас, в тайге, как-то незаметно для самого себя стал играть роль проводника и даже покровителя.

— А, всё-таки, как-то боязно. Русский-то этот, как есть, шляпа. А китайцы-то, видимо, дошлые. В тайге, как у себя дома. Боязно.

— Хороший ты парень, Стёпка!

— А вы вот говорили, жулик.

Отец Пётр вздохнул:

— Все мы перед Богом жулики.

— Кое-кто и перед людьми, — дополнил Стёпка.

— И перед людьми тоже, — согласился отец Пётр.

— Так вы, отец Пётр двигайтесь помаленьку, как бы они засады не устроили, пустите вперёд вашего сойота.

— Им, я думаю, не до засады, им бы поскорей выбраться. А я, Стёпка, в тайге тоже не новичок...

— Ну, так я, значит, пошёл, — сказал Стёпка, не двигаясь с места. — Как-то боязно, ослабел я, что ли?

— А чего тебе боязно?

— Да вас тут одного в тайге оставлять, мало ли что может тут статься?

Отец Пётр засмеялся:

— Да жил же я без тебя до сих пор в тайге, а?

— Время-то было иное. Вот, сколько годов по тайге хожу и ничего. А тут за, можно сказать, две недели такого было наворочено, как на войне.

— Ничего, Стёпка, выберемся. Вот, только не забыли ли мы чего- нибудь?

— Забыли, так найдём...

— Нет, не в том дело. Может, тебе твоего Лыску лучше с собой взять?

— Ни к чему, я и пешим не хуже. А коня зверь задрать может, и волк, и рысь, и чёрт его знает что.

— Ну, хорошо. Тропу ты увидишь через проток. Перейти через него можно только в двух местах. Но это знать нужно, так не расскажешь.

— А вы расскажите, может, и пригодится, мне же на тропу тоже посмотреть нужно.

Отец Пётр вынул из сумки блокнот и карандаш и начал рисовать план местности. Стёпка смотрел внимательно, но не проявлял видимых признаков понимания. Окончив рисунок, отец Пётр стал иллюстрировать его устными разъяснениями. Устные разъяснения сопровождались новыми дополнительными рисунками ландшафтного типа.

— Вот, смотри, тут, на этом плане вот эта, каменюга. — Каменюгу отец Пётр набросал несколькими очень уверенными штрихами. — Вот, если обойдешь её справа, так будут три кедра.

Таким способом в уме Стёпки был постепенно создан его маршрут.

— Теперь понятно, — сказал Стёпка уверенно. — Теперь-то я уже не собьюсь...

— Мы, значит, поедем потихоньку, валиком. Не нравиться мне этот русский, ох, не нравится... — Несколько непоследовательно сказал отец Пётр.

— А чего ему нравиться, вам с ним не целоваться!

Отец Пётр неопределенно пожал плечами.

— Знаешь что, Стёпка, ты ещё мой самострел с собой возьми, видал ты его?

— Видал. У тунгусов такие есть. Здоровая штука. На медведя ходят. А только он мне ни к чему.

— Вот, Феде пригодился. Да и мне — не один раз. Я тебе его здесь оставлю. Что-то мне кажется...

— Что вам кажется?

— Да всякие вещи. Ну, давай с Богом, только ты не попадись как-нибудь...

— Я то? В тайге-то? — В голосе Стёпки было искреннее возмущение. — От борова с цепи и то сорвался, а тут тайга-матушка! Это вы, отец Пётр, уж будьте благонадежны. К вечеру догоню... Ну, если не к вечеру, так завтра. Хлеб есть, сало есть, патроны есть, чего ещё человеку нужно?

Отец Пётр даже не усмехнулся.

— Так, значит, с Богом. Нам этих трёх тоже далеко отпускать нельзя...

Стёпка помялся, потом почему-то поцеловал руку отца Петра и сразу нырнул вниз в расселину. Отец Пётр поднял руку, чтобы перекрестить его, но из рукава от резкого движения руки выскочил спрятанный там револьвер. Досадливым жестом отец Пётр запихал револьвер обратно и всё-таки перекрестил то место, в котором уже скрылся Стёпка. Расселина поросла густым, почти непроходимым кустарником, и уже шагах в десяти ничего не было видно.

Отец Пётр постоял ещё минуты две, потом повернулся к сойоту, который с безучастным видом сидел на корточках на земле.

— Айда.

Сойот вскочил в седло. Отец Пётр не последовал его примеру. Он пошёл пешком, старательно вглядываясь в тропу, в следы, в ветки, во всё, что могло бы дать хоть малейшее указание на цель путешествия таинственного русского. Но никаких указаний не было. Незаметно для самого себя отец Пётр все ускорял шаги, и опытный наблюдатель мог бы установить в отце Петре первоклассного ходока, но никакого опытного наблюдателя не было, а сойоту, по-видимому, всё было всё равно.

Часах в двух хода, отец Пётр натолкнулся на новую остановку таинственной группы. У отца Петра не было таёжного опыта Стёпки, но был некоторый жизненный опыт, которого Стёпке всё-таки не хватало. Так, по осмотру стоянки, отец Пётр мог установить тот факт, что таинственный русский очень сильно нервничал, понятие, которое Стёпке было совершенно неизвестно. Русский сидел на поваленном стволе дерева, и тут же валялись три окурка всё тех же привилегированных папирос. Папиросы были докурены только до половины, окурки были изжёваны; по следам подошв было видно, что русский, несмотря на усталость, вертелся, ёрзал, наклонялся, подбирал веточки и крошил их в пальцах, и всё это вместо того, чтобы просто сидеть и отдыхать. Сопровождавший его гигант-китаец даже и своего спинного мешка не снял, стоял, прислонившись этим мешком к дереву. На одно мгновение у отца Петра мелькнула мысль о том, что русский, может быть, был просто похищен с целью выкупа, что ли, но потом отец Пётр вспомнил Стёпкино наблюдение относительно пистолета, и отбросил это объяснение.

Остановки таинственной группы становились всё чаще и, по-видимому, всё короче. Можно было подумать, что группа торопилась, как только могла, и что выносливости таинственного русского для такого темпа не хватало. Ночная стоянка группы не дала ничего нового, группа завернула на тропку, ведущую к Еремеевской заимке. Сейчас нужно было торопиться, чтобы, по крайней мере, попасть на заимку одновременно с группой. А Стёпки всё ещё не было.

Отец Пётр ещё больше ускорил шаги. Опять стоянка, опять окурки, на этот раз целых четыре, таинственный русский нервничал всё больше и больше, хотя надо было предполагать, что запас папирос неограниченным не был. Очевидно, для нервности были какие-то очень серьёзные основания. Отец Пётр строил разные гипотезы, одну за другой, одни сразу отбрасывал вон, другие оставлял, так сказать, в запас. Наиболее вероятная сводилась к тому, что окончательное объяснение таинственной группы будет так же невероятным, как была встреча отца Петра со Светловым. А, может быть, таинственный русский был одним из Светловских сотрудников, разыскивающий в тайге, по каким-то неизвестным отцу Петру следам, своего сотоварища по атомным изысканиям? Из всех невероятных гипотез эта казалась наименее невероятной. Она прожила около часа.

Очередная стоянка таинственной группы не внесла в наблюдения отца Петра ничего нового, русский всё так же сидел и нервничал — опять четыре окурка, всё так же вертелся и ёрзал, сидя на таком же обомшелом стволе сосны... Осмотрев всё это уже привычным и поэтому поверхностным взглядом, отец Петр двинулся, было, дальше, когда во мху, за стволом сосны, где сидел неизвестный русский, блеснуло что-то тускло жёлтое. Отец Пётр нагнулся и поднял из-подо мха очень большой, очень массивный металлический портсигар. Портсигар был очень тяжёлым. По диагонали его крышки стояла таинственная надпись: “Ребята, не Москва ль за нами?”

Надпись была выгравирована глубоким косым шрифтом, но по орфографии нельзя было определить происхождения ни надписи, ни портсигара. На другой крышке была другая надпись: “Генералу Н. А. Буланину”.

Орфография опять не говорила ничего. Но имя сказало отцу Петру кое-что.

Сидя в своей Алтайской пещере, он был информирован о мировых событиях, во всяком случае, лучше среднего Московского обывателя. Кроме случайных советских газет, к нему попадали случайные иностранные, и, кроме своих таинственно-оккультных занятий, он имел менее таинственное радио, которое слушал довольно регулярно. Проходили всякие люди и приносили с собой всякие слухи. Имя генерала Буланина было ему как-то знакомо, но не вызвало почти никаких ассоциаций, какой-то из каких-то старых генералов, почему-то попавший на очень ответственный пост у большевиков. Это было всё, что отец Пётр мог вспомнить. Но и это было очень много.

Что мог делать генерал Буланин здесь? И был ли это действительно генерал Буланин? Мало ли кто мог получить или украсть портсигар? Отец Пётр ещё раз осмотрел его снаружи. Металлургических познаний отца Петра оказалось достаточно, чтобы установить, что портсигар был платиновый, то есть, помимо всего прочего, представлял собою очень большую ценность. В переднюю крышку были вделаны четыре небольших бриллианта очень чистой воды. Раньше на портсигаре были, по-видимому, какие то монограммы, они были содраны, и можно было рассмотреть тщательно заглаженные следы шрифтов. Отец Пётр открыл портсигар. Внутри было дюжины две папирос, тех самых, привилегированных, а на внутренней стороне верхней крышки были выцарапаны какие-то женские имена, которые отцу Петру не говорили решительно ничего. Дальнейший осмотр портсигара, произведённый по методу Шерлока Холмса, не дал решительно никаких результатов. Отец Пётр, однако, продолжал свой осмотр, сойот слез с седла и, почти касаясь головой отца Петра и прищёлкивая языком, выражал своё удивление по поводу этой неожиданной находки. Находка так поглотила внимание обоих спутников, что только дикий рёв: “Давай сюда!” оторвал их от дальнейших изысканий.

Из-за кустов, держа винтовку почти на прицеле, огромными шагами двигался к ним гигантский китаец. Сейчас же вслед за ним виднелся тот таинственный русский, который по всем вероятиям был генерал Буланин. Это был очень пожилой человек, с резко выраженной асимметрией лица и с выражением крайнего утомления и крайней нервности на этом лице. Ещё дальше виднелась ещё какая-то китайская фигура. Сойот отпрыгнул в сторону, хотел было схватиться за свою винтовку, но не сделал этого. Предполагаемый генерал Буланин, как-то пронырнув из-под руки гигантского китайца, с протянутой вперёд рукой почти бросился к отцу Петру:

— Ну, слава Богу, прохрипел он прерывающимся голосом.

Отец Пётр, не двигаясь с места, протянул генералу Буланину портсигар.

— Драгоценная вещь сия, благодарение Богу, найдена, — сказал он богословским тоном.

Генерал Буланин судорожно схватил портсигар, как будто кто-то пытался отнять его обратно. И как он ни был возбужден и утомлен, его намётанный глаз заметил, что из глубины рукава отца Петра выглядывает какое-то воронёное дуло. Но сейчас генералу Буланину было не до дула.

— Слава Богу, — ещё раз прохрипел он и, почти шатаясь, опустился на какую-то кочку. Видно было, что он дошёл до предельного изнеможения — и физического, и нервного. Он открыл портсигар и достал папиросу. Потом, спохватившись, протянул её отцу Петру:

— Не закурите ли?

— Благодарствую, сан не допускает.

Генерал Буланин дрожащими руками достал зажигалку. Зажигалка давала осечку за осечкой. Наконец, папироса была зажжена. Генерал Буланин сразу затянулся почти половиной папиросы и выпустил из себя целый клуб дыма, дипломатически спросил:

— А вы, чьих вы будете?

Вопрос был средактирован по-сибирски. Но он противоречил всем правилам тайги, где не принято спрашивать никого и ни о чем. Отец Пётр скромно потупил глаза.

— Священнослужитель...

— Гм, — сказал генерал Буланин, выпуская новый клуб дыма, — что ж это вы оружием обвешены, как черкес.

— Это, — сказал отец Пётр, кладя правую руку на свой наперсный крест, — это, чтобы дух защищать. А это, — отец Пётр переложил руку на кобуру пистолета, — а это для плоти. Времена тёмные. Вот даже и на крест мой наперсный позариться могут, а он просто медный... А позволительно ли спросить, вы куда путь держите?

— Туда, — генерал Буланин и ткнул рукой в тайгу.

— Направление неопределённое, — сказал отец Пётр, — спрашиваю же я не от любопытства праздного, а поелику идём мы по одной тропе, и как сказано в писании…

Тут отец Пётр запнулся. Запаса его библейских цитат вполне хватало для Еремея Павловича, но старый царский генерал мог знать Библию значительно лучше отца Петра, не трудно было и провраться. Поэтому отец Пётр решил Писанием не щеголять...

— Впрочем, кто сейчас споспешествует о Писании, — грустно закончил он.

— Н-да, — сказал генерал Буланин, — споспешествуют мало.

Выкурив в три глотка почти всю папиросу, генерал Буланин слегка осмотрелся кругом. Первое, что ему бросилось в глаза, были три осёдланных коня на двух всадников. Ни один из трёх коней не был осёдлан в запас, для какого-то будущего седока, кавалерийский глаз генерала Буланина установил это с полной бесспорностью Было, кроме того, ещё три коня под вьюками. На таинственном священнослужителе, кроме какого-то револьвера в рукаве и пистолета в кобуре, была за спиной ещё и автоматическая винтовка. Вид у священнослужителя был не то, чтобы жуликоватый, а какой-то неубедительный. По последней своей практике генерал Буланин знал, что НКВД пользуется для своих целей личинами не только священников, но и епископов, правда, личины эти разрабатываются до истинно художественного совершенства. Здесь никакого совершенства не было. Винтовка, даже и автоматическая, была вполне объяснима, но револьвер в рукаве разрушал весь ансамбль. Кроме того, где мог быть третий всадник? Не сидел ли он где-то за кустами, вот с такой же автоматической винтовкой? Тогда оба китайца генерала Буланина не стоили бы ни одной копейки. Но оглядываться на кусты генерал Буланин считал не дипломатичным. К удивлению отца Петра он вытащил откуда-то из внутреннего кармана своего рваного бушлата пенсне в золотой оправе и надел его на нос. Пенсне было на шнурке, которого отец Пётр раньше как-то не заметил. Надев пенсне, генерал Буланин посмотрел на отца Петра повнимательнее. Отец Пётр сидел, елейно вздыхая, и вид у него был смиренно-мудрый. “Конечно, агент НКВД,” — решил генерал Буланин. Было довольно очевидно, что вот этого дядю кто-то вроде Медведева или Бермана послал вслед за ним. И, вероятно, не одного его.

Ничего необыкновенного в этом, впрочем, не было, обычная система перекрещивающейся слежки. Систему генерал Буланин понимал очень ясно. Но и до сих пор не мог понять, как именно она реализуется технически. Так, в свое время, французский астроном Камилл Фламмарион был вынужден согласиться с волновой теорией света, но признавался, что он всё-таки никак не может понять, как это световые волны, исходящие из сотен тысяч звёзд, не перепутываются по дороге к Земле. Генерал Буланин точно так же не мог понять, как вся эта чудовищная система слежки не перепутывается до полного паралича. Он, Буланин, следит за Медведевым и Берманом. Медведев и Берман — за ним, Берман за Медведевым, и Медведев за Берманом. И кто-то ещё за всеми ними тремя. Как это всё не перепутается? Здесь была какая-то чисто техническая тайна, которой генерал Буланин так до сих пор разгадать и не мог. Однако, в данном случае, всё это могло иметь катастрофические последствия.

Мысль о новом побеге заграницу мелькала в голове генерала Буланина уже не один раз. Мысль была очень неприятной, ещё более неприятной, чем в своё время была мысль о переходе к Советам. В этой последней мысли было какое-то щегольство патриотизмом. Он-де, генерал от кавалерии Буланин, такой-то и такой-то, Рюрикович, почти знаменитость, приносит в жертву всё свое прошлое всему будущему своей Родины. Плоха ли она, хороша ли она, права ли она, или не права — всё-таки Родина. Здесь, конечно, было нечто вроде вызова всей остальной эмиграции. И в этом вызове была своя гордость. Но с чем явиться в эмиграцию обратно? Покаяться в том, что на старости лет он, генерал от кавалерии Н. А. Буланин, оказался просто-напросто глупцом? Или, что было бы ещё хуже, вызвать подозрения в том, что переход на советскую сторону оказался недостаточно высоко оплаченным?

Конечно, на русской эмиграции свет не клином сошёлся. Его платиновый портсигар и ещё кое-какие безделушки дадут ему года два передышки. За это время можно будет написать сенсационную книгу. А там? Там видно будет.

В Москве, в Неёлове, и в других таких местах, эти мысли мелькали какой-то абстракцией. И только попав в тайгу, генерал Буланин в первый раз за много времени почувствовал, так сказать, отсутствие атмосферного давления. Правда, и тут были два этих китайца с их разбойничьими рожами, но у генерала Буланина был пистолет, и отделаться от обоих в любой момент не представляло никакой трудности. Трудность заключалась в том, что же он, генерал Буланин, стал бы делать в тайге без этих китайцев? Карта района у него была, даже ещё и “воздушной съёмки”. Но сил уже не было. Без всякого груза на спине генерал Буланин уставал через пять-десять вёрст ходьбы — годы уж не те. Да и городская жизнь сказывалась. Во всяком случае, вольный воздух тайги и гор, отсутствие решёток, ощущение свободы, хотя и ограниченной наличием этих двух китайцев, но всё-таки свободы — всё это настраивало генерала Буланина на некоторые размышления. Эти размышления не были весёлыми: он попал в ловушку, в капкан. И попал по собственному просчёту.

Просчёт был почти катастрофическим. Он стоил жизни многим людям, которые ещё тогда, в эмиграции, доверились генералу Буланину и которых он посылал в СССР. Да, конечно, всякий командир всякой воинской части оплачивает свои расчёты или просчёты человеческими жизнями, на то и война. И никогда нельзя сказать, какой из ряда вариантов расчёта обошёлся бы дешевле и какой — дороже. На войне, как на войне. Да, конечно, у генерала Буланина был и материальный расчёт, но ведь и у всякого командира есть тоже расчёт на повышение, так что это, более или менее, одинаково. Но были вещи, при воспоминании о которых в генерале Буланине говорила не то, чтобы совесть, а какие-то остатки его военного воспитания. Были преданы кое-какие товарищи, боевые товарищи. Правда, в те время генерал Буланин запутался так, что иного выхода у него не было, но эти воспоминания были, как наболевший зуб, которого лучше не трогать. При некотором усилии возможно, конечно, и не трогать, вопрос только в том, что, если тронут другие?

О своем положении в СССР генерал Буланин не имел уже никаких иллюзий: ни пава, ни ворона. Его как-то утилизируют, до какого-то, ему ещё неизвестного пункта, и потом выбросят на свалку, выбросят с той беспощадностью, с какой “они” выбрасывают даже и самых старых и “проверенных” работников партии. И, кроме всего того, если режим погибнет в результате войны или восстания, то уж его, генерала Буланина повесят, во всяком случае, тушинский перелёт ⁴ ему-то уж не простят.

4) — Село Тушино под Москвою, во время Первого Смутного Времени 1609-1612 гг, было средоточием всяких интриг, заговоров и ,,рынком” для продажных людей, которые ,,перелетали” от русских сил к ,,Лжедмитриям” полякам. ,,Тушинский перелёт” — символ измены и неустойчивости.